Мой дружище Моршед Алом с красными от монитора глазами - простой продавец в канцелярском магазине. Канцелярском магазине на самом краю Бангладеша. Моршед говорит, что он смазливый – этому слову его научила русская подруга. Он явно косит под Будду, этот хитрец. Однажды по скайпу они просидел целых два час без еды в позе лотоса, он был очень горд собою. Редкостный придурок. Он верит в реинкарнацию. И он плевать на нее хотел. Да, - говорит он, - в следующей жизни я буду тараканом, которого поедает потный кореец. Я буду саранчой, которую опрыскивают невозможной вонючей дрянью, и она погибает, не доделав того, что успела затолкать в свою вонючую костянистую пасть. Пусть буду я улиткой, питающейся всякой дрянью, тиной и мелкими бактериями, ползущей по камню вот уже целые сутки и никак не могущей доползти. Пусть я буду улиткой, которую поймают, посадят в аквариум, нальют туда плохой воды, и пусть я буду болеть и умирать в своих улиточных муках. Пусть даже буду я последним камнем, на котором будут заниматься любовью дочь рыбака и ее взрослый красавец-брат, и их голые тела будут тереться об меня, оставляя мельчайшие кожных чешуйки ан мне,. О, тела людей, которых через две минуты застрелит их отец. Двое воришек, уверенных в том, что они нашли самое укромное местечко. Двое людей, порочных и развратных, укравших сначала интересную книгу, а потом и друг друга. Укравших друг друга из этой жизни. Бог да хранит их души, которые уже не спасти. Будда бесстрастно взирает на то, как они совокупляются на этом скользком камне, и девчонка, посмеиваясь своей неуклюжести и скользкости камня все норовит упасть во влажный песок. Одна минута. Будда молча наблюдает за всем из своего черт знает на что похожей нирваны, которую и представить-то толком нельзя приличному человеку с воображением. Будда смотрит молчаливо. Ему давно похер на все и вся.
Пара продолжает предаваться своим уже не детским играм. Брат закрывает глаза от блаженства, которое вот-вот должно прийти. И прилив. Море со всей дрянью, что была в нем, обволакивает его ступни, и они отбрасывает голову назад, он торопится успеть… Нет, звучит выстрел – и оба мертвы. Их отец подчистил их карму. Вот так-то. Большие выдумщики эти индусы.
Так вот говорит мне Моршед, когда думает о всей тщете жизни. Он живет в Бангладеше – в стране, где почти невозможно и даже незачем жить. Все очень и очень плохо. Эти слова часто говорит Моршед. Охреневший от одиночества, он готов приехать к любому, кто примет его, уже независимо от пола. Большой шалунишка этот Алом. Он не знал ласк другого человека, но ему хочется узнать – и плевать на испорченную карму. Он готов стать улиткой. И даже камнем. Лишь бы на нем занимались любовью.
Моршед живет вместе с матерью, старшей сестрой, ее мужем и маленькой дочкой. Пятеро на 50 квадратных метрах неблагоустроенного жилья. Нечистоты выплескивают из окрестных домов, и если ты идешь на работу и мечтаешь о парусах и реях, мечтаешь о том, как свалишь на хрен из вонючего Бангладеша, мечтаешь о том, чтобы хотя бы поспать, когда бородатый и толстопузый хозяин явится с проверкой в твой магазин в рабочее время, и украдкой почесав яйца и убедившись, что все пучком, свалит – и тогда Моршед сможет поспать, о, хотя бы поспать! Ведь всю ночь он искал себе приют в чужих странах и безумно устал. Его глаза красные, и, конечно, он не имеет достаточно хорошей координации, чтобы вовремя среагировать на появившийся в дверях соседей паралоновый цвета свежей травы или тертой моркови таз – и вот уже наш знакомец Моршед Алом облит помоями, он страшно воняет. Он возвращается домой, чтобы переодеться, случайно засыпает, и сова весь месяц работает без зарплаты. Впрочем, он надеется, что хозяин смилуется и кинет ему в конце дня хотя бы пять драхм на лепешку и стакан козьего молока. Что же, Моршед надеется не напрасно – хозяин очень добр к нему. Он знает, что Моршед хороший и добрый малый, он просто задолбался жить в этом во всем. Хозяин тоже задолбался на самом деле. Его тошнит от лица его стареющей жены, и украдкой он ходит к соседям, чтобы посмотреть на их дочь – девку на выданье – и ущипнуть е за упругий зад, пока не видят ее родители. А девке тоже надоело жить, они жить не хочет без любви, а любви все нет и нет, а сосед – все-таки мужчина. И кля эту свою черную точку на лоб, она воображает, что однажды наклеит красную, утром, став женой, познав тепло чужого мужского тела, которое отныне станет родным. Такая вот карма. Такой вот круг реинкарнаций.
Гугнивый Алом собачьим взглядом смотрит на каждого, кто живет не в Бангладеше, кто далек от Джакарты, а особенно – на европейцев. О, им все разрешено, и даже то, что не запрещено, разрешено, пока никто не видит. Там Алом знал бы, что делать. Вся наша беда в том, что мы не знаем, что нам делать с собой здесь и сейчас. Мы вроде и живем – на самом деле все разминаемся перед длинным прыжком. И потом, через много лет поняв, что этот прыжок, возможно, вовсе не состоится, оглядываемся назад и пытаемся понять, можно ли прыгнуть хоть куда-нибудь. И мы прыгаем уже наобум, готовые к тому, что этот прыжок станет последним. И имя этому прыжку – обреченность. А ведь когда-то он звался надеждой. И вот нас находят на какой-нибудь трассе с частицами земли под ногтями, с кровоподтеками по всему телу и с марихуаной в кармашеке у сердца. Не знаю, чем закончится странствие в нирвану Моршеда Алома, но не верю, что чем-то хорошим. Не может хорошо закончить тот, кому уже не важно, мужчина или женщина перед ним. Он уже видит небо цвета собаки у себя над головой. Этот гугнивец с преданным собачьим взглядом.
Однажды девушка позвала его. И тогда Алом был счастливейшим человеком. Он рассказал мне, что она с Кубы – последней свободной страны этого продавшегося с потрохами мира. Она был а хороша – эта Ноира – или она была дурна – ее тело было упругим или же целлюлитным, обглоданным вермеем и припущенным на сковороде страданий – Моршеду было плевать. Он сбивчиво, с запинками, словно он забывал уже английский, рассказывал мне, что на Кубе есть кубинские сигары и ликер, и что это все она может дать ему за любовь, за одну его любовь, за Камасутру в его исполнении. Он был и правда хорош, этот Моршед. Я не баба совсем, но я безошибочно в любой толпе обличал любимца баб, этих безмозглых существ, сменивших букли в 19 веке а драные космы в 21-м. я безошибочно вычислял такого смазливого красавчика и сразу начинал презирать его. Потому что это именно ему одноклассницы станут давать одна за другой на столе для пинг-понга или даже прямо на грязных матах. Это он будет вытирать руки школьными девственными полотенцами с самодовольной улыбкой, понимая, что он сделал это. Не знаю, испытывал ли такое Алом, думаю, что это все было давно в его жизни. Он вырос из смазливого парня в никчемное существо и грустными, тоскующими глазами. Эта женщина с Кубы была большой удачей для Алома. Это был конец его карме и чистоте, но начало жизни. Ведь так, в самом деле, в служении собственной чистоте можно так никогда и не замараться о то, что зовут жизнью. Пройти по-над домами, не получив ни одной оплеухи от мамаши, за дочкой который ты приударил, н е подраться с соперником, не разозлить мудрого, но все-таки не до конца постигшего свою науку учителя, наконец, ни разу н е быть облитым помоями. Унылая жизнь. Небо цвета собаки. Впрочем, помои не добавляли красок. Красок могло добавить перечисленное ранее. Повторюсь, не знаю, было ли все это у Алома. Знаю только, что его девушка оставила его и вышла замуж за богатея. И с тех пор он ен верит индийским девушкам, безусловно, очень привлекательным, но бесчестным. Так говорит Алом. Он теперь хочет стать чьим-то любовником, а если получится, то быть навсегда с девушкой, которая говорит на другом языке и ни черта не понимает ни в карме, ни в кастовом делении общества. Ведь среди каст Алом явно принадлежит к самом говняной, или почти самой говенной. И ни черта не делает для того, чтобы подняться. Его слабый, круглый подбородок говорит о том, что он и не смог бы, если бы даже захотел. Нет у него таких сил. Он может быть только интернетным гугнивцем, кроликом с красными глазами, сказочным кроликом, спешившим на бал, и никак не могущим добежать до места назначения. Но теперь он был уверен, что прямо королева Червей пригласила его во дворец и будет угощать чаем, и еще чем-нибудь, а в ответ он научит ее своей кроличьей – пардон - индусской любви. Ведь это они – великие изобретатели, комбинаторы тела человеческого.
Уже с Кубы Моршед слал мне две недели восторженные письма, пока в один прекрасный день не написал правду. Да, Куба хороша. Но плоха жизнь Моршеда. Его дама Червей оказалась обычной проституткой, даже не элитной. Она отстегивала какую-то часть своих денег местным органам самоуправления, предоставляя кубинцам все свои внутренние органы. Потом они вместе с Моршедом занимались любовью у всех на глазах, и кубинцы платили деньг за это. Моршед был смущен, о здоровье не подвело его даже под прицелом десятка внимательно следящих за каждым его движением глаз. Но потом Моршед понял, что гнездо разврата засасывает его. И все же его страна – то страна, которая придумала лучшую книгу для двоих. Третий, четвертый, а уж тем более восьмой вовсе не подразумевались. Не зная, что делать, Моршед пытался поговорить с ничего не понимающей дамой Червей, которая все больше курила, молчала или спала кверху своей в общем-то красивой, но уже совершенно непривлекательной для Моршеда задницей. Гугнивый Алом писал, чтобы я выслал ему денег на дорогу, или хотя бы часть денег, презентовал мне две открытки с кубинскими видами и слезно обещал мне все, на что только способен несчастный Моршед Алом, уже и сам ставший проституткой. Я не выслал ему денег, как вы понимаете. У меня не было денег на перелет с кубы в Индию, с Кубы в мою страну – тем более. Не знаю, где сейчас Моршед, но уверен, что ему не сладко. Хотя, наверное, он снял все свои прежние запреты и живет теперь, как получится, и не как хотелось. Впрочем, в следующей реинкарнации возможность стать камнем всегда у него есть. Дело за малым – умереть.