Песня о русском счастье

               
                ПЕСНЯ О РУССКОМ СЧАСТЬЕ

                I      

Жуткий день, холодный, осенняя пора давала о себе знать, причем говорила она о своей силе мне толково, загоняя холодный воздух метко под одежду, показывая превосходство над зимой. Тротуар, по которому я шел, шаркая истрепанными зимними ботинками, усыпан зеленоватой листвой, еще не успевшей  озолотиться. Листья лежали жиденько, что угнетало меня, от чего становилось мне только холоднее и грустнее...

    Не хотят листву убирать. Думают, что перегниет она. А я скажу, что перегной процесс долгий (учитывайте, что листопад ежегодное явление) и после оттепели оставляет ужасающее зрелище: черные, земляные листья; на них смотреть больно. Потому нужно убираться, нужно избавляться от бесконечного гнилья.   
 
    Никогда бы я не стал рассказывать об общественном транспорте, о нем уже рассказано море всего, — огромный архив мне представляется сразу, тяжелый и пыльный. Я бы хотел рассказать о чем другом, но вот незадача — стал я много пребывать в городском автотранспорте. Новой работой обзавелся, что никак до нее пешком не дойти, а был бы чуть моложе, обладал бы хоть какой-нибудь силой в ногах, то передвигался я исключительно на своих двоих. Это ведь полезно для здоровья, а то, что полезно для здоровья, хорошо для жизни, что ценно.

    Монолог маразма я прерву, а потому прерываю, что подъехала в момент тех моих глубоких размышлений желтенькая маршрутка, старенькая такая, которую я ждал немалое количество времени, успев озябнуть окончательно.

    Я обрадовался и сразу же забежал в маршрутку, так быстро я влетел в нее, будто ноги мои выздоровели. На глаза мне сразу бросилась табличка, а на ней указание: «ДЕНЬГИ ЗА ПРОЕЗД ОТДАВАТЬ ПРИ ВХОДЕ!!!!» Большими такими буквами обозначенная, да с огромными восклицательными знаками, которые, признаюсь, меня испугали, что я чуть не выронил все свои медные. Растерялся я, ой как растерялся, а водитель посмотрел на меня без понимания моего тогдашнего состояния. Водителя звали Владимиром, где-то я успел это прочесть.

    Мест было с лишком, но я выбрал то, что было у окна, хоть и не совсем удобное, но рассчитанное на одного человека, которого уж точно бы не притеснил тот молодой пухлый паренек, одетый в камуфляжный костюм, полнивший его более, чем нужно. Бесспорно, для таких случаев и были созданы одноместные сидения.
   
    Самые лучшие места из всех — по правое плечо от водителя. За проезд платишь столько же, но какой комфорт... Пассажир, занявший такое место в аппарате, покинет его только на конечной.
   
    Мы резко тронулись, и тот пухлый молодой человек, который, стоит упомянуть, забегал со мной, чуть не упал, чудом удержавшись.

    Пол, если вы мне его позволите так назвать, был очень грязным, как будто его ни разу не убирали! Но, возможно, я, как любитель чистоты и порядка, придираюсь. Светили разноцветные лампочки, которые были приятны для восприятия. В салоне у водителя играла музыка. К ней я претензии оставлять не стану, и не из-за того, что она мне не нравилась, а из того соображения, что музыка — дело вкуса! Ведь на темы вкуса не спорят сейчас... Впрочем, скоро, как мне кажется, споры закончатся вовсе, общество устает спорить, основываясь на субъективности. Естественно, я говорю о споре бытовом, который, вы скажете, не так важен как политический или научный. Но, какая же услада навязать свою точку зрения, пусть это даже ни на что не влияет... И как ты что-либо докажешь, когда все чуть ли не до единого говорят: «Все субъективно!» Да никак!

    Музыка играла эстрадная (или еще какая), а песню я не забуду привести:

                Ласковый луч веселья,
                Мне подарит счастья,
                Днем, днем, днем лет-ним...

    Через некоторое время, что составляло несколько остановок, заполнились все места. На первых двух — две пожилые женщины, одна из которых странно была одета. Голова ее окутана в платок и пальто на ней кожаное, серебристое, похожее на чешую рыбы, сливалось с ее собственным цветом лица и конечностей, что, казалось мне, пальто является частью ее, так же, как рука и нога.  Напротив этой, описанной мной выше женщины, сидела худенькая девушка, бедно одетая не по сезону. Это — шуба плешивая, засаленные сапоги и непонятные брюки. Она себе все шептала что-то, пересчитывая деньги. Ведь она вошла в транспорт, а это то место, где нужно платить сразу, при входе.

    — Все передали? — гаркнул водитель, который Владимир (напомню, потому что я бы уже давно забыл, называю я его по имени не из уважения к нему, а из нелюбви к слову «водитель»).
    — Да... нет... — тихо сказала бедная женщина, которую, как и меня, давили те большие восклицательные знаки — «!!!».
    — Так что, все передали?! — говорил внушительно Владимир, посматривая на пассажиров.

    Ответа ему не последовало.

    Бедная женщина все так же пересчитывала деньги, будто выполняла она какое-то важное бухгалтерское поручение, настолько она была сосредоточена. Почему-то в тот день в маршрутке находились одни женщины, не считая меня, того пухлого паренька и Владимира. На остановке: «Большие Камни» мы подобрали еще одну, у которой в руке телефон, а в ушах, как я люблю шутить, бирушники. Она расплатилась, взялась свободной рукой за поручень. Мы тронулись. Девушка в наушниках чуть не упала, ловкость ее спасла. В ее приспособлении громко играли барабаны и другие громкие инструменты, меланхолически настроенные. Но музыка, игравшая у Владимира, была громче и четче:

                Радостное счастье.
                Веселое веселье.
                Страшно быть не вместе,
                Когда зажегся светом!
                Разгуляй, гуляй!
                Да не теряй ты жизни!
                Св-е-е-том обжига-а-ай!

    И грустные, мнительные лица женщин, которых как-то не бодрила эта песня. Впрочем, и меня, мужчину, песня не могла зарядить какой-либо «веселостью». Может, стоило послушать музыку грустную, игравшую в наушниках молодой девушки с телефоном, которую трепало  в разные стороны от резких остановок машины? Музыка у нее, вероятно, зарубежная, которая тоже не могла вписаться в атмосферу, наблюдаемую мной. Эта музыка могла бы описать одни только колебания нашего автомобиля, который, то подскочит, то набок наклонится. А мое состояние и всех молчаливых женщин, с лицами, словно они, то ли на похоронах, то ли на поминах — вряд ли. Есть утверждение, в котором говорится, что если у кого-либо из нас появится желание проверить, умен ли человек или глуп, то нужно заинтересовавшего нас человека непременно оставить наедине с самим собой и такой случай подобрать, чтобы испытуемый не занимался каким бы то ни было делом. Что-то из раздела физиогномики. Но это на русском человеке не работает, хочу заметить, потому что реализуй этот эксперимент на русском, то увидишь всегда одно лицо: нагруженное печалью, и потому сложно уяснить, кто глуп из нас, а кто — умен. По разговору ум не измеряйте, русский долго молчал.

    — Господи! Да уберишь ты свой телефон, возьмись за поручень двумя руками! — говорила одна из женщин, сидевших на первых местах, обращаясь к молоденькой девушке в наушниках, которую машина так и норовила уложить на пол, да больно. Девушка не обращала ни на кого внимания, ведь в ее наушниках раздавалась громом музыка. И у нас играла музыка:

                Любви не придавались,
                Счастью отвергались!

    Владимир остановил машину на пустыре и высадил девушку, любившую громкую мелодию. Женщины переглянулись, им оставалось покрутить пальцем у виска. На пустыре я увидел стену, ветхую и заклеенную свежими плакатами. Всех тех, кто изображен был на плакатах, мы знаем. На них рисовались такие лица: братья Дурмадуровы — фокусники, не придумавшие никакой оригинальности, но почему-то популярные; Валерий Шпидзе, песни которого, вероятно, я слушал тогда в маршрутке; Цой Курназова — лысая певица (о ней, к сожалению, ничего не скажу). Приятно было наблюдать их довольные лица. Дурмадуровы так вообще веселы, как в песнях, что играли у Владимира, приятно было видеть эти лица, наклеенные на заплесневелую стену. А там, дальше, за этим забором, на тех маленьких сереньких домиках... Их тоже обклеили этими улыбающимися физиономиями?

    Мне еще далеко ехать, остановок пять, вот образовался небольшой затор, у нас больших не бывает, город скромный. Женщина никак не могла сосчитать деньги, нервничала, что заставило обратить на нее мое внимание сильнее.

    — Женщина, — сказал я, — что ж вы так озабочены?
    — Не лезьте, прошу, со счету собьюсь, и так музыка мешает.

                Любовью скованы!
                Блаженству преданы!
                Мы с тобо-ой-ой... наверно...

    — Так... еще двадцать рублей... и все, куда податься? — шепотом говорила бедная женщина, одетая не по сезону.

    Остановка: «40-ая Дивизия». Она подошла к водителю, еле удерживая равновесие.

    Владимир, который, я думаю, и придумал эту пугающую табличку (!!!), зарычал на бедную женщину:

    — У нас при входе оплачивается!
    — Ну... я вот, пересчитывала, — протягивая дрожащую и тоненькую, как веточку, руку, сказала бедная женщина.
    — Ладно. Да-вай.

    Суровость Владимира повергла ее в растерянность. Из ее дрожащей протянутой ладони упало 50 копеек и еще 50. Бедная женщина посмотрела на грязный пол, но ржавых монет не видать...

    — Ой, выронила...
    — Держать надо крепче! Забирай деньги, без рубля не приму.
   
    Женщина мельком на нас взглянула, ища в нас помощи. Но помощи она не нашла.

    — Нету, нету у меня, — обернулась она к водителю.
    — Чего тогда села? А? Раз нету. Сейчас остановлюсь — выйдешь. Мне к концу смены нужно «круглую сумму» сдать, «круглую»! Мне проблемы не нужны. — Неумолим был Владимир.
    — Это как? Тут даже тротуару нет! Как же я пойду?
    — А вот как.

    Машина остановилась; музыка умолкла; Владимир открыл нашу дверь. Тогда я его рассмотрел лучше. Это был маленький, хилый, в белом свитере мужичок, с реденькой бородкой и короткой стрижкой, — весьма прозаичная у него внешность. Женщина сложила всю копейку в кошелек и этот кошелек прижала левой рукой к своей груди, заняв оборонительную позицию. В глазах у нее ужас, — ужас, заставивший правую руку свести в кулачок. И в тот момент, когда водитель встал на первую ступеньку, бедная она сделала к нему шаг и ударила его, - очень сильный удар пришелся по носу Владимира, что он отшатнулся и упал на землю задом. Они взглянули друг на друга молча; Владимир, поняв, что лучше ему не нарываться на столь недооцененного им противника, пошел за руль.

    — Вам не больно? — говорил кто-то из моих путников.
    — Нет, — сказал в бесчувствии Владимир, — не больно.

    Маршрутка тронулась. Чуть проехав, мы высадили бедную женщину, которая так и не заплатила денег. Владимир стал как-то постоянно круто вертеть рулем, от чего всех моих путников метало во все стороны. Они не держались за поручень, не пробовали сопротивляться силе маршрутки. А какой смысл? Все спохватились лишь тогда, когда парня в камуфляжном костюме начало тошнить.

    — Остановите! Ой, его тошнит! Сейчас нас уделает!

    Только в экстренных мерах мы кричали, а когда нас трясло, когда Владимир превышал скорость — мы безропотно молчали! Такое ощущение у меня сложилось, что нас везут как-то очень долго, а я уже должен приехать, и опаздываю я. Может, свернули не туда? Да вроде бы едем в том же направлении, странно, где же моя остановка?

    — Мама, когда же мы приедем? — спрашивала маленькая девочка.
    — Скоро приедем, скоро...
    — А почему путь мне кажется таким долгим? — спрашивала умная девочка у мамы.
    — Потому, что неизведанный путь всегда кажется таким.