В конце марта, в одну из ветреных и холодных ночей Ольга Андреевна проснулась от глухой, но настойчивой боли, пробившейся сквозь глубокий сон.
« Чего же ты не спишь, мой маленький? Повернись удобно и засыпай….»,– ласково уговаривала она расходившегося в животе ребенка, поглаживая его. Иван похрапывал рядом. Почувствовав недовольство из-за того, что тот спит, а она не может заснуть, она с досадой отвернулась от него, закрыла глаза, но уснуть не могла. Странное беспокойство овладело её телом. То ей казалось, что в спальне нечем дышать и жарко, и она вставала, раскрывала окно. Но спустя несколько минут её охватывал озноб, и она судорожно натягивала на плечи одеяло. Бессонница и недомогание не позволяли ей расслабиться и уснуть, заставляя прислушиваться к звукам за окном и в доме.
На улице с самого вечера задувал холодный и промозглый ветер. Он тревожно шумел где-то на чердаке, и отдавался таинственным скрипом на деревянных перекрытиях в комнатах и на лестницах. На первом этаже по ставне стукнула ветка старой яблони. Этой осенью Иван предложил ей спилить её, но Ольга пожалела старое дерево и не разрешила это сделать. Она тогда только забеременела, и почему-то сразу стала придавать значение всяким приметам и суевериям. Вдруг решив, что её жизнь каким-то мистическим образом связана с этой яблоней, а если её спилить до родов, то и роды выйдут плохие.
Она вдруг подумала о несчастной Варваре, которая только месяц назад умерла у неё на руках. Вспомнила, как исказилось лицо у Ивана, когда она вечером зашла к нему в кабинет, придя из больницы и, сообщила грустную новость. Вспомнила и то, какой страдающий взор был у него в ту минуту, и то, как потом он с гневным упреком спросил у неё: « Ну, что? Теперь твоя душенька довольна? Ты успокоилась? Ну, так радуйся же, её больше нет….», – а затем встал и резко ушел.
Она пришла к нему, желая утешить и поддержать, но он отверг её. Слишком уж он был горд, чтобы нуждаться в её утешениях, грустно подумала она. И даже сейчас, когда она вспоминала его напряженное злое лицо, сердце её болезненно сжималось.
Подобное бескорыстное стремление заботиться о близком человеке, в то время, когда и самой было плохо, – было естественным состоянием её натуры, и давно уже стало для неё такой же необходимостью, как и дыхание. Странно, но сейчас спустя месяц после смерти Варвары, ей было её искренне жаль. Она больше не казалась ей молодой и наглой хищницей, стремящимся разрушить чужую семью. Напротив, Варвара представала перед ней несчастной и запутавшейся в поисках любви женщиной. «Если он полюбил её, может, и я смогла бы со временем тоже её полюбить.…… Ведь, простила же я ему измену, простила её. А там где прощенье, там и любовь. Там господь бог…..»
« Я знаю, что ты страдаешь, и всё больше отстраняешься от меня, – продолжала она мысленно разговаривать она с мужем, – тебе больней, чем мне, потому что ты слабей. Это мой долг. И мне надо помочь тебе сохранить лицо перед детьми и перед самим собой. Пускай все идет своим чередом….. Ты ездишь на кладбище, и ходишь к ней на могилку. Ты мучаешься потому, что чувствуешь свою вину. А я ничем не могу помочь тебе и облегчить боль потери, потому что ты не позволяешь мне приблизиться к тебе и утешить добрым словом. Но если бы ты позволил мне это сделать, то возможно я смогла бы собрать разбитые осколки и склеить чашку, отдать тебе то, что ещё возможно, осталось. И тогда может быть, и мое израненное сердце тоже бы обрело покой и примирилось с потерей? Ведь, ты никогда не узнаешь, на какую жертву я пошла ради тебя: ведь, я отказалась от любви…., – горько прошептала она в окружавшую её темноту, – неужели, это было бессмысленно?» – И она представила себе Якова Михайловича, его внимательный взгляд, обращенный на неё и исполненный бесконечной любовью, преданностью, теплотой, и у неё опять защемило сердце от острого чувства потери. « Спасибо тебе, радость моя, за бесценный дар. Я храню любовь в своем сердце. Я знаю, что мы никогда не будем вместе, но я все равно буду любить тебя также нежно, как и сейчас. Прости меня, если сможешь…..», – прошептала она в темноту. Ей вспомнилось, как он сладко целовал её, как будто наяву она чувствовала, как его руки обнимают, гладят и ласкают её, его глаза, нежные поцелуи, мягкие волосы под своей ладонью….
И она горько и безутешно заплакала, сожалея о таком возможном, навсегда утерянном счастье, и о той огромной и чистой любви, которая прошла мимо неё, согрев своим дыханием и теплом, любви, которую она не захотела удерживать, и сама же прогнала.
А ветер за окном, как будто подыгрывая её горю, беспрерывно стучал озябшими и заледенелыми ветками яблони по окнам на первом этаже. И деревья, растущие в их замерзшем палисаднике, тоже, наверное, сейчас качаются и скрипят от его резких порывов, жалуясь на холод. В природе не было заметно даже малейших признаков на то, что уже конец зимы, и в следующем месяце придет наконец-то ей на смену полноценная и долгожданная весна, всё оживет и обновиться. Последний зимний месяц был упрям, и демонстрировал свой неуживчивый и капризный нрав.
Небо за окном постепенно менялось, и все больше светлело. Закукарекал петух, потом другой. Откликнулась и залаяла дворовая собака и быстро умолкла. И снова за окном выл только ветер, и шумел в печной трубе, между чердачных перекрытий, гнул и качал деревья. Казалось, что этой тревожной и бессонной ночи не будет конца.
Она поднялась, накинула на плечи старый мамин пуховый платок, взяла с комода подсвечник и вышла в коридор. Зажгла свечу и подошла к детской.
В комнате дочерей было тепло, и в тишине мирно тикали ходики. Загородив ладонью дрожащее пламя свечи, она вгляделась в лицо Наташи, потом перевела взгляд на Таню. В слабых отблесках свечи лица обоих показались ей совсем взрослыми и похорошевшими.
Она с нежностью провела рукой по одеялу Наташи, подняла опустившийся на пол край. Перекрестив обоих, сгорбившись как старушка, она тихонько вышла.
Выйдя в холодную переднюю, она поставила подсвечник на горку и стала искать среди висящих на вешалках вещей, свою любимую теплую душегрейку, желая поскорей выйти во двор. У неё кружилась голова от жарко натопленных печей в доме. Мельком глянула на себя в зеркало и, увидев свое заспанное отекшее лицо, растрепанные волосы и разбухший живот, грустно отвернулась.
И вдруг она ощутила, как живот располосовала острая спастическая боль. Испугавшись, она осторожно опустилась на стул и положила руки на колени. Поглядела на свои пальцы и заметила, как они дрожат. «До родов ещё месяц…., а сыночку уже не терпится выйти…... Ох, какой же ты у меня нетерпеливый, милый мой лопаточек », – с мягкой укоризной подумала она о своем пока неродившемся малыше, прислушиваясь к тому, что происходит внутри неё. Она почему-то была уверена, что родится именно мальчик. Иван страстно ждёт сына. И ей нужно постараться и обязательно подарить ему сына. И она ласково принялась уговаривать малыша в своей утробе успокоиться и не бузить, как всегда это делала раньше, зная, что эти уговоры им обычно всегда помогают.
Боль послушалась и постепенно утихла. И, поднявшись, она вышла на улицу. Серый снег почти везде уже растаял, и показались черные прогалины оголившейся мерзлой земли. Темно-зеленые мохнатые елки выставили развесистые лапы над дорожкой, ведущей к калитке. На кустах вдоль неё, кое-где налипли белые клочья снега. « Тимофею снова придется подрезать верхушки. Хоть, он и ворчит, но все же, когда неровно, так некрасиво….», – подумала она. Взглянула на свинцовое мрачное небо, нависающее над её головой, как тяжелый полог и, поежившись, плотней укуталась в шаль. Дождь накрапывал, растапливая слежавшийся и ноздреватый мартовский снег.
С наслаждением полной грудью вдыхала она этот сырой и ещё по-зимнему морозный воздух. А когда повернулась к двери, чтобы войти в дом, боль вновь настигла её, распоров живот неожиданным резким всполохом.
« Схватки. …, но ведь рано. До родов три недели. Надо вернуться и поднять его, пускай пошлет кого-нибудь за акушеркой. Вот, ведь угораздило среди ночи. Все спят, а тут я со своими родами….», – виновато подумала она и, вздохнув, вошла в переднюю. Чувствуя слабость, она с трудом поднялась по лестнице и вошла в спальню.
– Иван,– позвала она, усаживаясь на своей половине кровати, – проснись, Иван. У меня схватки…..
Но тот не пошевелился, продолжая крепко спать.
« Вот так помрешь, а он даже не заметит. Хорошо бы дотянуть до утра…..», – с легким раздражением подумала она.
Боль исчезла. И она разделась, и осторожно прилегла на кровать, повернувшись к мужу лицом. У неё неудобно лежали ноги, потому что он широко разлегся, но она боялась перевернуться удобней, интуитивно чувствуя – сделает неосторожное движение, и боль снова вернётся. Она сидела внутри, посылая из глубины тела еле ощутимые сигналы.
Ольга согрелась и задремала. Ей даже удалось немного поспать, прежде чем очередная волна спазмов снова безжалостно атаковала ее, заставив очнуться и вскрикнуть. Она в страхе открыла глаза и обхватила живот руками. Тот был напряжен. А боль продолжала неудержимо полосовать её внутренности.
И вдруг она поняла, что скоро умрет. Это был страх , холодный, беспощадный и неконтролируемый. Теперь она беспрерывно гладила себя там, где концентрировалась боль ледяными и трясущимися от страха руками, мысленно уговаривая себя и огромный живот успокоиться:« Ну, пожалуйста, прошу тебя, пощади меня, успокойся! Господи, спаси нас: меня и ребенка! Я хочу жить….., мне ещё надо вырастить детей, я не все завершила. Прошу тебя, отец вседержитель, прости рабу свою Ольгу…..» И опять боль послушалась и отпустила. « Спасибо отец всемилостивый, » – с надеждой вознесла она к небесам свою молчаливую и страстную мольбу.
Красные и черные всполохи замелькали перед её глазами, перемешиваясь между собой. И она уплыла в темноту, тихо потеряв сознание и не успев даже вскрикнуть или позвать мужа на помощь. А когда очнулась, то почувствовала, что под ней мокро, как будто разлита вода. Дрожащей рукой откинула одеяло, приподнялась и с ужасом увидела , что простыня под ней вся пропиталась кровью.
Громко вскрикнув, она резко присела. И тотчас упала на подушку, так ей стало плохо. Перед глазами у неё всё поплыло.
– Иван, нужна акушерка! Проснись скорей, – с надрывом выкрикнула она.
– А? Что….? – Подскочил тот, мигом очнувшись.
За окном расплывалось озябшее серое утро. Как будто сквозь вату до слуха Ольги донесся знакомый возглас крестьянина, который обычно развозил по домам деревенские молоко и творог.
То, что Иван Кузьмич увидел, совершенно ему не понравилось. И так же, как и жена, он почему-то сразу же понял, что это конец. Схватил безвольно лежащую руку своей жены, он энергично потряс её. Ольга открыла глаза и еле слышно прошептала:
–Пошли скорей за акушеркой и доктором. Мне плохо.
– Ольга, почему ты не разбудила меня раньше, глупая женщина? – в отчаянии спрашивал он её, прыгая на одной ноге и никак не попадая в штанину.
« Господи, как всё нелепо. Сначала Варя, сейчас она уходит, а как же ребенок? Прошу тебя, господи! Возьми меня, не позволь им умереть. Как же это…. , боже мой », – думал он. И его твердый прагматичный разум восстали против неизбежности. Смириться с тем, что происходило, было невозможно. И всё в нем подчинились одной цели – действовать и любой ценой спасти жену и сына.
–Оля, потерпи, голубушка. Подожди, я только схожу вниз и пошлю за доктором, – проговорил он, страдающими глазами глядя на неё.
Лицо его выглядело таким растерянным и беспомощным, что ей снова сделалось бесконечно, жаль его, и захотелось утешить, приободрить.
–Не волнуйся. Иди, подними девочек и Павлика, им надо в школу. Пришли мне Глашу, – слабым голосом проговорила она, перед тем, как снова незаметно потерять сознание.
И с этой минуты и до последней, отчаянная и безумная надежда руководила всеми действиями и поступками Ивана Кузьмича, направляя все его действия к единственной цели спасения жены. А потом, когда и надежды-то уже не осталось, и он уже изнемогал под тяжестью происходящего, в сердце его все ещё оставалась вера в чудо.
Послав Тимофея сначала за акушеркой, а потом за доктором, адрес которого он написал ему на бумажке, он спешно вернулся обратно. Глаша уже хлопотала возле его жены. И чтобы не бездействовать, он сам вытащил из спальни лишние стулья и кресла, потом вынес в коридор зеркало. Все время пока он почти бегом двигался по спальне, он уговаривал жену потерпеть. В своем горле он ощущал сухость и горький комок, мешавший говорить. Но он все равно говорил и говорил, то мягко, то сердито и хрипло, более для себя, нежели для той, что лежала, как безжизненная кукла, принесённая в жертву:
– Все будет хорошо. Приедет Костомаров. Помнишь, мы о нём говорили? Он ведь, ещё и умник профессор, преподает. Практика широкая. И Федор о нем тоже хорошо отзывается. Это ведь, он мне его порекомендовал….. Оля, ты слышишь меня? Не молчи, отвечай, сделай одолжение, – торопливо проговорил он, осознавая, что та без сознания и не ответит. Но он был уверен, что если он будет с ней разговаривать, то так она быстрее очнётся.
Внизу хлопнула входная дверь, и кто-то торопливыми шагами прошел мимо двери. Спустя время, постучав, в комнату вошла с испуганным выражением лица Ариша, которая и сама уже была на сносях. Она держала в руках стопку сложенных и только что выглаженных раскаленным утюгом простыней и белья для переодевания. С жалостью поглядывая на хозяйку, она быстро разложила вещи на комоде. Вышла и принесла бельевую корзину, поставив её под кровать.
– Ариша, помоги мне её перевернуть, – подозвала её Глафира. Ловко и бережно женщины поменяли белье под роженицей. Ольга Андреевна очнулась и, с благодарностью глядя на расстроенное лицо Ариши, тихо сказала:
–А чего же ты плачешь, голубушка? Не нужно.
У Ариши от этих бесхитростных слов только ещё больше покатились слёзы.
–Жалко мне вас, милая Ольга Андреевна? Что же теперь будет? – отвечала она, стоя возле кровати и, вглядываясь в осунувшееся и серое лицо хозяйки.
–Бог даст, всё будет хорошо, милая Ариша. Помолись за меня, милая голубушка, – тихо отвечала Ольга Андреевна.
«Последний час мой пробил…, – с тоской думала она. – господи, милый мой господи, за что же ты так жестоко наказываешь меня? Разве, я не искупила свой грех? Не отказалась ли от счастья….. и от него, милого драгоценного Яшеньки. Яшенька, голубчик мой, прости меня..... Я прогнала тебя, радость моя. Господи! Так, в чем же моя вина? Я не могу умереть! Рано мне туда, заклинаю, подари мне ещё немного жизни....
С тоской блуждала она в сгущающейся и болезненной пелене, постепенно окутывающей её сознание. Попыталась мысленно прочитать молитву о спасении, но мысли её путались, но не смогла связать слова. Они ускользали и терялись. Так и не успев уловить между словами связь, она вновь уплыла в темноту.
Забрав из-под кровати корзину с испачканным бельём, Ариша вышла. Уже за дверью она дала волю горю и слезам, с рыданьями упав на грудь мужа: « Ох, Тимошенька….. Горе –то какое, горе…. Голубчик мой, она такая молодая ещё и красивая. Хоть бы разродилась? За что только такое испытание? Ангелу нашему…. Хоть бы младенчик родился живой. Бедная она, жалко –то как…..», –повторяла и повторяла Ариша. Она зажимала рот рукой, но рыданья продолжали сотрясать её грузное тело, рвались наружу, и Тимофей неуклюже гладил жену по вздрагивающим плечам.
Глаша, стояла в ногах Ольги Андреевны и тихонько причитала:
– Что ты! Что ты, голубка моя, удумала? Разве так можно говорить? Вот так взять, всё и бросить….. Нет, моя милая. Вы уж, голубушка, напрягитесь и родите нам всем младенчика. Вот я думаю, была бы сейчас здесь ваша матушка Капитолина Игнатьевна, то и она бы вам то же самое говорила. А так и я скажу. Крепитесь, матушка наша. Нужно вам поднатужиться и родить.
Заметив, что роженица не реагирует и продолжает лежать с закрытыми глазами, она подошла к ней и, наклонившись, потрогала лоб. Испуганно воскликнула:
– Да, вы вся горите, голубушка. Погодите, я сейчас сбегаю за льдом, – она уже подошла к двери, но в этот момент Ольга Андреевна застонала и принялась беспорядочно хвататься руками за одеяло, ноги её быстро задвигались. Возвышающийся под одеялом живот казался разбухшим. И Глаша бросилась обратно. Ольга приоткрыла глаза и прошептала:
– Умру я, наверное,…., – и глаза её наполнились такой смертной тоской, что Глаша замахала на неё руками и воскликнула:
–Нет, нет! Что вы! Какие глупости. Это же надо такое придумать….. Гоните прочь худые мысли. Все образуется, вот увидите. Да, и с чего вы такое надумали? Маленькому вашему надоело в животике сидеть, вот он и торопится. Далеко пойдет…. Ну, а вы, уж голубушка, постарайтесь, чтобы и было хорошо. Вам это под силу, вы сильная женщина. И больше так не говорите. Я слышать не хочу. Вот, сейчас придет акушерка, уж она-то знает, что нужно делать, – убеждала Глаша.
Но Ольга Андреевна чувствовала, что ничего уже больше не будет для неё хорошо.
–Спасибо, моя милая. Ты добрая душа. Я рада, что ты со мной. Принеси мне водичку, попить хочу,– попросила она и слабо улыбнулась.
И в эту минуту она показалась Глафире такой одинокой, жалкой и беззащитной, что у неё сердце облилось кровью от сострадания.
В комнату постучались. Вошла высокая пожилая женщина со строгим и приятным лицом. Она оказалась акушеркой Марией Дмитриевной. Деловито оглядев комнату, мягко распорядилась позвать людей и передвинуть стол, комод, а кресло и зеркало вынести. После чего она присела возле Ольги Андреевны и мягкими ласковыми движениями стала её осматривать. Осмотрев, она повернулась к Глаше и попросила немедленно приготовить и принести грелку со льдом или бутыль с очень холодной водой, широкое полотенце. Ещё раз перепроверив пульс, она накапала в ложечку какое-то лекарство, которое достала из своего медицинского чемоданчика, и дала его выпить Ольге Андреевне. Потом поднялась и что-то записала на листочке.
Акушерка двигалась без суетливости, аккуратно. И эта сквозившая во всех её плавных и точных движениях уверенность и спокойствие невольно передались Ольге Андреевне. Как утопающий хватается за последнюю соломинку, так и она, находясь в лихорадочном состоянии,балансируя между явью и небытием, с какой-то отчаянной верой на чудо, внимательно и исступленно следила за каждым жестом и шагом Марии Дмитриевны.
Вернулась Глафира и принесла завернутую в полотенце бутыль с холодной водой, грелку и тазик. Передав грелку и бутыль акушерке, поставила тазик и присела на стул с другой стороны кровати, положила Ольге Андреевне на лоб мокрую тряпочку.
Акушерка положила над головой роженицы бутыль.
В комнате воцарилось молчание, прерываемой чьим-то тяжелым вздохом, всхлипами, стоном, беспокойными движениями роженицы, или же шепотом произнесенной молитвы. В какой-то момент Глаша, не выдержала и с молчаливой укоризной и надеждой взглянула на акушерку. Та поняла и не в силах скрыть правду, виновато и тихо ответила:
–Ребеночка бы спасти….. А её…., – подумав, добавила с тяжким вздохом, – ох, не знаю, моя милая…., как всё получится. Надо верить, ослабла она….. Как бог даст, – и обреченно покачала головой.
С самого утра девочки, как неприкаянные, ходили по дому, без цели заходя в разные комнаты, или усаживаясь на потертом кожаном диванчике возле двери спальни, и с молчаливым вопросом заглядывали в лица взрослых. Павлик, не выдерживая томившей его неизвестности, тоже принимался ходить по коридору взад и вперед. Когда из комнаты выходили Глаша или акушерка, он бросался к ним с расспросами:
–Скажите же кто-нибудь правду, ей стало лучше?
И хотя взрослые успокаивали его, глаза у них были виноватые, и Павлик понимал, что они говорят ему неправду.
Спустя время он ушёл и заперся у себя в комнате. Сестры следом за ним тоже пошли к себе. Но и там они не смогли долго находиться, и вышли опять в коридор, понуро присев на тот, же самый диван.
Время тянулось томительно. Ближе к обеду отворилась дверь, и к ним вышла акушерка:
–Здравствуйте, деточки. Меня зовут Мария Дмитриевна, я – акушерка. А как вас зовут?
Девочки ответили. Акушерка кивнула им и сказала:
– Ну, пойдемте, милые, к вашей маме. Побудете с ней немножко. Она пришла в себя и зовёт вас.
Сестры вошли. В комнате присутствовал резкий запах камфары, уксуса, и ещё чего-то тяжелого, к тому же в ней было жарко натоплено. От всех этих запахов, а больше от волнения, Наташа почувствовала дурноту. Она посмотрела на окно, намереваясь его открыть, но заметила укоризненное качание головой Марии Павловны, которая в подтверждение указала на мать.
Возле кровати сидела Глафира. Лицо её было опухшим от слез, а глаза покраснели. Глаша безотрывно глядела на маленькое и серое личико их мамы, которая в этот момент лежала неподвижно, как покойница, с белой мокрой тряпочкой на лбу.
Наташа подошла ближе и, встав в ногах, с ужасом поглядела на мать. Худенькая маленькая фигурка была неподвижна. И Наташа вдруг вспомнила про свою старую тряпичную куклу Манюшу, с которой она, когда была четырехлетней девочкой, любила играть. Но однажды кукла куда-то исчезла. И отец привез ей из города другую куклу. Наташа помнила свой восторг и радость, когда взяла её в руки. Она пошла с новой куклой гулять и зашла за кухонный флигель. И вдруг заметила наверху высокой и гниющей компостной кучи Манюшу, с неестественно задранными ногами и поднятой вверх вывернутой ручкой. Увидев свою старую любимую игрушку в таком неприглядном виде, Наташа испытала ужас и завизжала. К ней прибежала мама.
–Она мертвая, мертвая…., – захлебывалась в рыданиях Наташа.
–Наташа, мы сейчас её с тобой оживим. Души умерших воскрешают на пасху, и мы с тобой воскресшим нашу Манюшу, – успокоила её мама и, взяв грабли, стащила куклу вниз.
Наташа помнит, как потом она вместе с мамой пошла на пруд и смотрела, как мама стирает и чистит воскресшую Манюшу. На следующей день Манюше в присутствии Наташи пришивали новые синие пуговицы глаза, и приклеивали рыжие волосы из пакли, наряжали в новое ситцевое платье. Кукла стала выглядеть иначе, но была нарядной и красивой. Пока куклу приводили в порядок, Наташа с любопытством крутилась возле матери, испытывая самую разнообразную гамму чувств, начиная от страха перед неведомой и страшной смертью, которая отняла у неё Манюшу, и кончая её чудесным воскрешением из мертвых с помощью добрых маминых рук. Мама попутно знакомила её с Библией и рассказывала про воскрешение Христа из мертвых, и какие были при этом чудеса.
Но когда довольная проделанной работой мама торжественно вручила ей Манюшу, Наташа не взяла её в руки, отвергнув воскрешенную Манюшу со всем пылом детского сердца. Манюшу усадили в детской за маленький игрушечный столик с детской посудой, но Наташа все равно обходила сидящую куклу стороной и больше не играла с ней. Об этом ей впоследствии рассказала уже мама.
И вот теперь сама мама напоминала ей ту ужасную и жалкую мертвую куклу, которую стащили граблями с компостной кучи, и она лежала на траве со свернутой головой и рукой. Под глазами у мамы лежали черные полукружья, а её заострившееся маленькое личико совсем не походило на знакомое с детства родное лицо. Её облик олицетворял собой неизбежность смерти. И близость смерти страшно пугала её.
Выпирающий под тонким одеялом живот, показался Наташе похожим на безобразный надутый шар, он был несоразмерен с вытянувшейся худенькой фигуркой.
–Мамочка, ты меня слышишь? – плаксивым голосом позвала Наташа.
У матери дрогнули ресницы, и она приоткрыла глаза. Уловив знакомый и любящий взгляд, Наташа с облегчением вздохнула и немножко успокоилась. Мама приподняла руку над одеялом, но от слабости не могла её долго удержать на весу, и её рука безвольно упала. Но это движение правильно угадала акушерка, повидавшая на своем веку много тяжелых случаев.
– Ваша мама хочет, чтобы вы взяли её за руку,– пояснила она.
Таня, которая до этой минуты робко стояла позади сестры, не решаясь подойти ближе и глядеть, рванулась вперед и подошла к Глаше. Остановившись возле неё, она наклонилась и осторожно взяла мать за другую руку.
Мамина рука была исхудалой, сухой и горячей, и Таня тихонько пожала слабенькие пальчики. Мама повернула к ней голову и с нежностью взглянула на неё. Какое –то время они безотрывно и молча смотрели друг на друга. О чем они думали в этот невыразимый миг, – неизвестно. Но это был последний момент в жизни Тани, когда она видела свою маму в сознании. Возможно, это был недолгий и прощальный разговор глазами двух родственных и любящих душ. Таня увидела, как у мамы в глазах заблестели слезы, и она сморгнула. Правильно угадав, что она хочет, Таня достала из кармана носовой платок и вытерла маме глаза.
–Мамочка, скажи, ты, ведь, выздоровеешь?– с тревогой спросила она и сглотнула комок к в горле.
–Послушай меня, дорогая и любимая моя девочка….., – мама говорила с трудом, делая паузы, – я очень люблю тебя и Наташу, люблю Павлика и вашего папу. Ты должна знать, что бы со мной не случилось, я всегда буду рядом с вами и буду вас любить….. Помни это, милая доченька. И ты, Наташенька, тоже помни, я тебя люблю. Вы такие у меня красивые, доченьки...,простите меня, господа ради, – едва слышно проговорила мама. Взгляд её был очень печален и серьёзен. Потом, когда Таня станет чуть старше, она поймет, что мама в ту минуту просто прощалась с ними. Её слова остались в памяти обеих сестер, поддерживая их, примиряя и помогая в самые трудные минуты дальнейшей жизни.
– Скажите, пожалуйста, а моя мама выздоровеет?– взволнованно расспрашивала акушерку Наташа, отойдя с той к окну. В глазах у неё притаился испуг.
– Всё в руках господа, моя милая. Но ты должна верить в лучшее. Я верю, папа ваш верит, Глаша верит, и ты верь, – успокоила её Мария Дмитриевна и снова вздохнула. Она сочувственно и внимательно смотрела на Наташу. Потом добавила, – бог видит ваши страдания, и не оставит вас одних. Вы Наташенька, потом пойдите к себе в комнатку, и помолитесь перед иконкой богородицы, чтобы она уберегла вашу маму и младенчик родился. Помолитесь, и вам на душе станет полегче, да и маме вашей тоже облегчение сделаете своей молитвой, и папе вашему. Все спасемся молитвами нашими, храни вас господь. А я буду помогать вашей маме. Сейчас должен приехать доктор, он сделает ей операцию. У вас появится братик или сестричка…
–Мама говорила, что будет мальчик, – поправила акушерку Наташа.
–Мальчик, так мальчик. Доктор у нас хороший, он многим помог. Так что будем надеяться и на него, милая моя, – заключила Мария Дмитриевна и ободряюще погладила девушку по плечу. И в этом жесте была такая уверенность, что Наташа, как мягкая и слабая натура сразу и безоговорочно ей поверила и успокоилась.
За их спиной возникло движение. Мама снова беспокойно задвигалась на кровати. И акушерка сразу же поспешила к ней. Наташа с ужасом следила за тем, как мама судорожно и беспорядочно двигает ногами, мотает головой и надрывным низким голосом охает, и вдруг почувствовала подступивший к горлу очередной и противный комок тошноты.
– Извините, мне нужно выйти…., – срывающимся голосом проговорила она и выскочила за дверь.
–Наташа, ну что? Как мама? Что акушерка сказала? Могу я войти? – засыпал её вопросами Павлик, который все это время топтался в ожидании за дверью, не решаясь войти. В глазах его отражались знакомый ей страх и волнение.
–Я не знаю. Акушерка меня успокоила, но я её не верю. Ей плохо, я же вижу, что ей плохо, – сказала Наташа и прибавила, – не могу там быть, тяжело, – и, отвернувшись, она быстро пошла вперед. Павлик с минуту постоял в замешательстве и снова подошел к той двери, за которой в этот момент шла борьба за жизнь. Но было тихо. И решившись, Павлик толкнул дверь. Когда он вошел, то сразу же увидел склонившихся над Ольгой Андреевной, Таню и Глашу. Мама была без сознания. Заметив Павлика, Глаша быстрым движением набросила на поднятые вверх колени Ольги Андреевны простыню.
– Скажите, могу я помочь? – спросил он у акушерки, стоя на пороге и не решаясь идти дальше.
– Пока нет. Но если вы понадобитесь, я обязательно пошлю за тобой.
–Я буду вам благодарен, – пробормотал Павлик. Он чувствовал смущение от того, что увидел полураздетую Ольгу Андреевну в таком беспомощном состоянии.
Акушерка внимательно поглядела на него и сказала:
–Сейчас мы делаем все, что в наших силах. Можете вы сходить в прихожую и встретить доктора. Внизу кто-то позвонил.
Когда Таня увидела маму в беспомощном состоянии, под ложечкой у неё что-то неприятно сжалось, а по спине пробежал холодок. Но девочка не испытала страха и брезгливости, в отличие от сестры, и такой неприглядный вид матери не вызвал в её душе отторжения. Наоборот, в душе Тани в тот же миг появилось бесконечное сострадание к ней, трогательная нежность и желание что-то сделать для мамы, помочь ей и спасти. Это был совершенно искренний и чистый порыв в один миг повзрослевшей души. И если бы кто-то сейчас предложил ей отдать свою жизнь за жизнь мамы, она бы не раздумывала и отдала её. Таня не могла знать, что то, что она испытала, – есть то самое высочайшее чувство долга, которое свойственно только благородным, самоотверженным и эмоциональным натурам. И хотя девочке было всего одиннадцать лет, она сразу же внутренним чутьем поняла, что мама умирает. А раз так, то надо её обязательно спасти, сберечь….. Осознание неотвратимости грозного прихода самой смерти пришло к ней так же, как и к её отцу, сразу же по каким-то неуловимым и тревожным признакам. И поэтому, ощутив весь ужас происходящего, Таня не сделала ни одной попытки сдвинуться с места и убежать от умирающей матери подальше, как это сделала её старшая сестра.
–Я хочу ей помочь,– твердо сказала она и строго посмотрела на акушерку, давая понять, что никуда не уйдет, пока ей не позволят что-либо делать.
– Помогите, – кивнула та головой, сразу обратив внимание на сильный и решительный характер стоящей перед ней сероглазой девочки, – давайте отпустим Глафиру Васильевну, и вы сможете сами менять маме повязки.
–Хорошо, – сказала Таня и кивнула головой. Лицо её при этом приняло серьезное и собранное выражение.
–Вы будете смачивать в тазике платок и прикладывать к её губам. Пить вашей маме нельзя. Но у неё жар. Справитесь, деточка?– участливо переспросила Мария Дмитриевна.
Таня с готовностью кивнула, подошла и присела возле матери на стул. Не суетясь и проявляя деловитость, она сосредоточенно принялась проделывать то, что только что делала Глаша, а также и те нехитрые медицинские манипуляции, которые её просила потом сделать акушерка.
Увидев, что мама болезненно морщит лоб и стонет, когда поворачивает голову к окну, Таня подошла и решительно задернула портьеры, оставив лишь небольшой просвет на окне. В комнате сразу сделалось темно. И акушерка зажгла лампу, стоящую на шкафу.
Таня видела, как содрогается и безобразно конвульсирует раздувшееся тело матери, реагируя на поступающие изнутри болевые импульсы. Видела, как акушерка сняв с ног матери одеяло, наклонилась и что-то проделывает над ней, и ощущала резкий и неприятный запах крови. Она старалась не смотреть туда, но она не испытывала брезгливости. Ей было достаточно видеть её лицо, которое было хорошо знакомо и дорого, а сейчас было искажено болезненной гримасой. Мама уже не была той жизнерадостной и веселой мамой, которую она раньше знала. Таня не догадывалась, что это разлившийся в её брюшине острый перитонит с методичностью молоха совершает свое черное дело, убивая ещё живое человеческое тело.
– Как вы думаете, а доктор спасет её и младенца? – Задала она вопрос акушерке, когда та отвлеклась от только что проделанной медицинской манипуляций, и задержала на ней свой сочувственный взгляд.
– Будем надеяться,– ответила та и с невольным уважением поглядела на опустившую голову девочку. Она предугадывала печальный исход разворачивающейся у неё на глазах семейной трагедии, и восхитилась мужеством и стойкостью девочки.
«Какие у них всё же разные характеры: эта твердая, как скала, та – прокисшее молоко.…..», – с удивлением подумала про сестёр Мария Дмитриевна.
В коридоре раздались возбужденные голоса. Дверь распахнулась настежь, и вошли трое. И сразу же в большой и полутемной спальне сделалось тесно. Отец вместе с доктором быстрыми шагами пересекли комнату и подошли к кровати. За ними шла женщина в длинном коричневом платье, наглухо застегнутом на шее, и с нашитым на белом переднике и косынке красным наперсным крестом. Эта форма уже была известна Тане: так одевались сестры милосердия.
Ивану Кузьмичу тоже бросилась в глаза собранность и деловитая сосредоточенность дочери, которая, мельком взглянув на них, тотчас отвернулась и снова склонилась над матерью, как будто поменявшись с ней ролями. Во взгляде дочери, обращенном на мать, выражалась безграничная любовь и готовность к самопожертвованию, но которой отец раньше в ней десятилетнем ребенке даже не видел и не мог даже предполагать, что это возможно для её возраста. Таня бережно взяла исхудалую руку матери и сосчитала пульс. Потом она положила безвольную руку и записала результат на листочке бумаги. Этой нехитрой манипуляции измерения пульса её только что научила Мария Дмитриевна, заодно объяснив пытливой и умной девочке, что ещё можно определить по его ритму.
Едва взглянув на роженицу, Костомаров сразу же помрачнел.
Сергей Александрович Костомаров был широко известен в то время в высшем московском обществе. Когда Ольга Андреевна забеременела, Федор Кузьмич рекомендовал брату обратиться для ведения родов именно к нему. Это был талантливый и энергичный доктор, который совсем недавно возвратился из Цюриха, где он проработал определенное время на известной прорывными научными исследованиями медицинской кафедре. И теперь Костомаров читал яркие и увлекательные лекции уже своим студентам на кафедре хирургии Московского университета, одновременно практикуя в больнице. Костарева обожали студенты- медики за его интересные суждения и новаторские идеи, которые будоражили воображение молодежи.
Широко практикующий врач он одновременно являлся ещё и редактором « Московской медицинской газеты», издаваемой Обществом русских врачей, членом которого состоял. Любовь к людям и желание принести им пользу, подвигло его к тому, что уже через год, после описываемых здесь событий, он полностью посвятит себя практической работе и станет старшим врачом хирургического отделения для чернорабочих в Старо - Екатерининской больнице в Москве. Как ученого его в этот момент, особенно интересовали вопросы, связанные с лечением хирургических ран, и проблемы переливания крови. В своей больнице он, впоследствии, введет наркоз, гипсовые повязки, и будет применять вместо широко используемой в то время, корпии и ваты, мытую марлю. Там же, при больнице он создаст фельдшерско-акушерское училище, и составит его устав.
Таня передала листочек с цифрами акушерке, а та – доктору.
Пробежавшись по нему глазами, Костомаров поднял взгляд на Ухтомцева. И тот сразу же прочитал суровый приговор.
–Помрет?– вскрикнул Ухтомцев. Холодный пот выступил у него на вмиг померкшем лице.
Сделаю всё, что смогу, Иван Кузьмич. Но и молитесь богу, много сейчас и в его власти…
Ухтомцев как сноп повалился перед ним на колени и схватил за руки Костомарова:
–Не допустите этого, умоляю! – Срывающимся голосом вскричал он, прибавляя, – заплачу любые деньги, только спасите мою жену и ребенка!
–Что вы! Зачем вы…., не нужно. Прошу же вас. Встаньте, дорогой Иван Кузьмич. Вы думаете, я не желаю спасти её и ребенка? Прошу Вас, – приговаривал, придя в страшное смущение доктор, поддерживая и помогая несчастному мужу подняться с колен.
–Господи! Господи, не допусти же. Эх, Ольгушка, милая ты моя, голубушка моя…. Как же так, ласточка? Неужто, улетаешь ты от меня? – приговаривал тот, стоя в сторонке и, не отводя взгляда от жены.
У Тани сердце зашлось при виде его страданий, и она тихонько заплакала, вытирая слезы.
Ухтомцев попытался ещё что-то сказать доктору и сделал шаг по направлению к нему, но тот остановил его, отрицательно покачав головой и кивая на Таню
– Подождите. То, что здесь происходит, – не для детских глаз и ушей. Я думаю, вашей дочери лучше уйти отсюда.
Когда та вышла, Костомаров снова обернулся к Ухтомцеву и сочувственно промолвил:
–Держитесь, друг мой. Без этого нам сейчас нельзя. Состояние тяжелое: она потеряла много крови. Кровотечение очень обширное. Мне нужно сделать ей срочную операцию, которую я проведу прямо здесь. Транспортировать её, увы, невозможно, она просто не вынесет перевозки. Поэтому, прошу вас распорядиться тщательно промыть щелоком и карболкой самый широкий и чистый стол в вашем доме, вытереть досуха. Не буду вас обнадеживать, не имею права. Но обещаю, что сделаю всё, что смогу. Давайте надеяться. Прошу вас, – и отстранив загораживающего ему дорогу фабриканта, он пошел к окну.
Как в угаре Иван Кузьмич, шатаясь, добрел до двери, но на полпути задержался и, обернувшись к доктору, глухо спросил:
–Вы считаете, что время было упущено, и если бы я привез вас раньше, что-то можно было исправить?
Но Костомаров уже был слишком озабочен предстоящей операцией, и ответил хоть и осторожно, но, не слишком придав большого значения вопросу:
–Возможно, – он утвердительно кивнул головой и озабоченно добавил, – извините меня, мой дорогой, но я не могу терять время.
Как только Ухтомцев вышел, Костомаров сразу же повернулся к сестре милосердия и распорядился:
–Ксения Борисовна, отнесите инструменты прокипятить. И велите принести сюда как можно больше горячего кипятка, проглаженных чистых простыней.
–Все уже готово, Сергей Александрович. Мы успели подготовиться, потому что я предполагала, что потребуется оперативное вмешательство. Позвольте я вам полью на руки, – ответила Мария Дмитриевна. Доктор кивнул. И она подошла к нему с кувшином.
– Расскажите, как протекают роды? Какая частота схваток?– расспрашивал он у неё, сосредоточенно намыливая руки над тазом. Закончив дезинфекцию, Костомаров подошел к стонущей Ольге Андреевне, наклонился над ней и стал её осматривать, ласково приговаривая.
–Ну, что ж это вы, голубушка моя? Кряхтите, как дряхлая старушка….. Совсем необязательно нам с вами так кряхтеть, милая вы моя. Ну, вот! А плакать не нужно. Больно, конечно же больно……, но нужно потерпеть, моя дорогая. Куда же нам теперь с вами деваться? Ребенку надо помочь выбраться на божий свет! А вот когда вы родите дочку…, – он замолчал и стал делать более детальный и внимательный осмотр.
–Муж сыночка хочет…, – едва слышно прошептала Ольга Андреевна, почти теряя сознание от полосующей всё её тело жгучей боли.
–Значит, родите ему сыночка. Чем больше у нас в отечестве народится сыночков, тем русским людям лучше…..Ну, так вот, на чем же я остановился? Ах, да! Когда вы родите сыночка, и увидите его, какой он у вас замечательный и хорошенький, то быстро о боли забудете…. Ещё будет немного больно, потерпите, моя миленькая. Вот так,….. а что это у нас здесь? Ну, вот, теперь пожалуй все ясно, – и Костомаров с сожалением вздохнул. Он резко привстал и пошел к столу, на котором всё уже было приготовлено для операции. Снимая на ходу запачканные кровью перчатки, он командовал обеим своим помощницам:
–Света мало. Нужно как можно больше. Распорядитесь принести сюда все лампы, которые только можно.
Посмотрев на сестру милосердия, он сказал:
–Ставьте ей наркоз….
Выйдя из комнаты, Таня в растерянности присела на краешек старого кожаного диванчика, стоявшего возле родительской комнаты. Всё, что последовало дальше, она впоследствии вспоминала с трудом, как тяжелый и страшный сон.
Вот, запыхавшись, поднялась по лестнице и торопливо проследовала мимо неё Глафира, в руках у неё находилась очередная стопка проглаженных чистых простыней. Спустя минуту она вышла из комнаты и, посидев с ней, что-то ласково говоря, погладила её по голове и ушла.
Из своей комнаты вышел отец. И тоже присел рядом с ней на диванчик, притянул её к себе, поцеловал в голову и проникновенно прошептал:
–Крепись, Танечка. Ты ведь, у меня уже большая девочка и всё понимаешь. Ты молодец, доченька. Я видел, как ты помогала маме. Спасибо тебе, родная моя. Давай надеяться, что доктор спасет нашу маму и поможет ей..., – он не договорил и тяжело замолчал. Голос отца звучал неубедительно, и чтобы его поддержать, Таня откликнулась, как эхо:
–Давай.
Отец посидел с ней, обняв и укачивая её у себя на груди, как маленькую, потом поцеловал её, встал и ушёл. Откуда-то появилась m-l Bangui и тоже присела рядом. Она притянула её к своему мягкому и теплому плечу, сказав с укоризной, что хорошо бы Танечке что-нибудь да поесть. На что Таня ответила, что не хочет. Француженка в ответ только вздохнула. Потом она приподняла Таню с дивана, чтобы та встала и, что-то говоря, попыталась её увести от комнаты и от диванчика. Таня заупрямилась и вырвалась, возражая, что не может никак уйти, потому что Марии Дмитриевне может понадобиться её помощь, и она не может её подвести. Но гувернантка продолжала что-то ласково и настойчиво приговаривать. И, устав спорить, Таня уступила и пошла за ней следом. Они вошли в детскую комнату, где в этот момент в одиночестве находилась несчастная и зареванная Наташа. Из приоткрытого окна сильно дуло, и в комнате стоял дикий холод. Но Наташа, которая с детства отличалась теплолюбив ость, как будто ничего и не чувствовала. Она лежала, свернувшись клубочком на своей кровати, закутавшись в одеяло. Под её заплаканной щекой на подушке лежал любимый мамин пуховый платок. Наташа глядела в окно, за которым быстро сгущались вечерние сумерки и беспрерывно моросил противный мартовский дождь.
Горестно вздохнув, гувернантка подошла к окну и закрыла его. Потом она зажгла настольную лампу, и комната осветилась уютным желтым светом. M-l подошла к Наташе и погладила её по голове. Но Наташа не отреагировала, и француженка присела к ней на кровать. Она нагнулась и обняла Наташу за плечи, как птица, которая крыльями закрывает своего израненного птенца. Потом она откинулась от неё и успокаивающе стала поглаживать Наташу по сгорбленной спине и худеньким плечам:
–Деточка моя милая, а что же вы одна и плачете? И окно, вон, не закрыли? Разве так можно? Не дай бог моя Наташа заболеет….. Бедная моя девочка….., бедная моя Наташа. Никто не пожалеет мою дорогую девочку. Я понимаю, как вам сейчас тяжело. Будьте мужественной, деточка моя. Кто же ещё, если не вы? Вам надо и папу своего поддержать, и Таню. Вы должны быть мужественной! Вы старшая и можете поддержать сестру. Папе вашему тоже нужна ваша поддержка, милая моя девочка, – утешала m-l Bangui. Она грустно вздыхала, доставала платок, сморкалась, потому что и у неё щемило в глазах.
А Таня сидела на своей кровати, опустив голову и уставившись на ковер.
Француженка взглянула на неё и замолчала. Ей вспомнилось собственное одинокое детство, проведенное во французском пансионе для сирот бедняков. Она не помнила матери, не знала отца, но очень хорошо помнила свою тоску и слезы от осознания того, что у неё нет мамы, помнила то, что она думала, сидя одна морозными вечерами возле заледеневшего окна и вглядываясь в безжизненное и серое зимнее небо. О, она очень хорошо понимала, что переживут эти ставшие ей родными две русские девочки, если они лишатся своей совершенно удивительной и прекрасной матери, лишатся её нежности и тепла, а самое главное, уверенности и жизненной силы, которую может дать в детстве ребенку только присутствие рядом матери.
В дверь заглянула Ариша и позвала её. Француженка ушла. Таня вопросительно посмотрела на сестру. Лишившись опоры в виде теплых поглаживающих рук гувернантки, Наташа, как сломанное тонкое деревце, всхлипнула и, отвернулась к стене. Таня позвала её, но та не отзывалась. И Таня, пересев на кровать сестры, погладила ту по спине:
–Наташ…, а Наташ. Ну, не плачь, чего ты. Мне вот тоже хочется плакать, а я не плачу. Папа сказал, что нужно верить, – попросила она.
Сестра повернулась к ней и спросила:
–Ты думаешь, я не хочу в это верить? Но ты разве не видишь, что с мамой? С ней плохо, понимаешь, плохо!
–Я видела, но я все равно буду верить, – и она опустила голову.
Наташа бросила на неё пытливый взгляд и, подумав, спросила:
–А как ты думаешь, кто родится: мальчик или девочка?
–Брат, конечно. Мама говорила, что у нас будет брат, – уверенно заявила Таня.
Наташа кивнула:
–Да. Я тоже так думаю. А вот, если была бы девочка, она её не мучила. И живот у мамы острый. Значит, там мальчик. Да, все так говорят, будет мальчик….
–Если будет девочка, давай попросим маму и папу назвать её Лизой, – предложила Таня, отвлекшись от гнетущей тоски, которая не проходила.
Наташа снова кивнула.
–Мне все равно. Я буду любить их одинаково. Лишь бы мама выздоровела, – сказала Наташа и грустно замолчала, прислушиваясь к звукам в доме.
В дверь постучали, вошёл Павлик. Какое-то время ребята так и сидели, переговариваясь, умолкая и надолго задумываясь. Бедные дети, они справлялись со своим горем, как могли, каждый в одиночку.
За дверью раздались громкие возгласы и шум, кто-то быстро прошел по коридору. Переглянувшись, ребята выскочили из комнаты и сразу же увидели отца, который сидел на диване, обхватив голову руками. Они подошли. Сестры присели вокруг, а Павлик остался стоять. Спустя некоторое время они услышали писклявый крик, как будто мяукал котенок. Отец отнял руки от лица и прислушался. Опять закричал младенец, и отец растерянным, жалким взглядом посмотрел на Павлика.
–Папа, это же маленький! Он родился, – воскликнул тот, и радостная улыбка осветила его осунувшееся лицо. И это подействовало, как хлыст. Как будто получив от старшего сына разрешение действовать, Ухтомцев вскочил и рванулся к заветной двери, на голос своего новорожденного.
–Интересно, кто же все-таки родился, мальчик или девочка, – проговорила Наташа, когда прошло несколько минут ожидания. Лицо её тоже посветлело. Она подошла и приложила ухо к закрытой двери ухо, стала прислушиваться.
Отец стоял совсем близко к ней, и Наташа слышала каждое его слово.
– Мне рекомендовали вас, как самого опытного врача в таких делах. Неужели, вы ничего не можете сделать? Не понимаю. Умоляю же вас…. , помогите ей….., богом молю! – в отчаянии говорил он.
–Хороший вы мой! Да разве же я этого не хочу? Поймите, я сделал, всё что мог. Увы, иногда медицина бывает бессильна. У вашей жены разрыв внутренних органов, большая кровопотеря. Я сделал ей операцию, но скажу честно, не могу ручаться за благополучный исход. Не все в моих силах. Сейчас всё зависит от резервов организма и чуда.
Отец что-то совсем тихо и неразборчиво пробормотал.
–Не вините себя! Пойдемте со мной. Вы посмотрите, какой у вас сын отличный родился, – настоящий богатырь! Здоровенький и упитанный бутуз. Сейчас вам его Мария Павловна даст подержать…..
–Не надо! Не показывайте мне его. Не хочу его видеть, – он убил мою жену…., – глухо проговорил отец.
Дверь распахнулась. Наташа не успела отскочить и осталась стоять перед отцом, с ужасом глядя на него:
–Папа! Что ты говоришь? Нельзя, нельзя так говорить! Мама бы тебя за это ругала. Никто не виноват, слышишь! – будто в горячке выкрикивала она.
Отец тяжелым мрачным взглядом посмотрел на неё и не ответил. Качаясь, как хмельной, он обогнул Наташу, прошел мимо детей и подошел к своему кабинету.
Дверь захлопнулась, и в коридоре наступила удручающая и гнетущая тишина. А за дверью отца раздался громкий сердечный стон, перешедший в горестное рыданье.
–Таня….., – молвил Павлик, сочувственно поглядев на младшую сестру. Но та, не слыша, подбежала к страшной двери и остановилась перед ней, как вкопанная. Слезы бежали у неё по опухшему лицу, и она стала звонко и жалобно звать мать:
–Мама, мама! Я хочу к тебе!
На её крик выбежала Мария Дмитриевна. Она стремительно приблизилась к Тане и, крепко прижав её голову к себе, твердо сказала:
–Танечка, твоя мама жива, успокойся. Доктор сейчас делает ей ещё операцию. Не плачь, моя милая деточка. Успокойся.
И Таня замолчала. Когда акушерка снова ушла, ребята остались одни в коридоре. Таня крепилась, как могла. И все же, она тоже нуждалась в поддержке. Павлик видел, как растеряно она смотрит то на него, то на сестру, и старается сдерживать слезы. И он поторопился её обнадежить, хотя тоже ни в чем не был уверен:
–Вот, видишь. Ей сейчас сделают ещё одну операцию, и она обязательно поправиться. Все будет хорошо, Таня, поверь мне.
–Не надо, Павлик. Я знаю, она обманывает. Я же была возле мамы, и все видела, как ей плохо, – сказала Таня, тоскливо и жалко глядя на брата.
Теперь пришла очередь Павлика обнимать сестренку, что он и сделал, подведя её к дивану и бережно усадив. А Наташа уже и сидела на другом его краешке и, сгорбившись, как только что отец, прятала в ладонях своё залитое слезами лицо.
Так они все вместе и плакали от горя возле той злополучной двери, за которой умирала их мама.
После того, как Ольге Андреевне сделали наркоз, она уже больше не приходила в сознание. Но то, что происходило с ней в эти драматические минуты, не поддавалось, ни логике, ни здравому смыслу окружавших и близких людей, которые задавали себе один и тот, же мучительный неразрешимый вопрос, за что, почему эта смерть именно ей, человеку, в котором они все так нуждались?
Никто не читал в эти последние минуты её жизни положенную для каждого русского православного человека отходную молитву, никто не держал над её бледным и холодеющим лбом святого креста, и никто не соборовал.
Но возле неё в этот миг стояли врачи. И их добрые, почти святые руки с божьей милостью помогли умирающей напрячь все свои иссякающие силы и подарить жизнь своему ребенку. Простые руки труженика- врача, исполнив свой долг, возлюбив ближнего , как себя, замкнули один богом данный жизненный цикл, и начали новый. Исполнив таким образом непостижимую для человеческого разума божественную волю, и всего лишь на миг приоткрыв тайну появления человека на свет.
Аккуратно и бережно вынул из чрева роженицы красно-синюшного младенца, доктор с сосредоточенным видом передал его в руки стоящей рядом с ним акушерки, исполнив не менее священный, чем проводы души, её причащение и соборование, – торжественный человеческий долг.
Младенец закричал не сразу. Он так отчаянно рвался в этот мир. И мир был готов и рад принять в свои объятия этого нового родившегося человечка. Акушерка бережно взяла крошечного и упитанного на вид младенца из рук доктора и принялась его осторожно и энергично потряхивать на тазиком с чистой и теплой водой. Потом она наклонила его головкой вниз, и стала легонько поглаживать ладонью по маленькой красной спинке. И эти нежные и бережные движения возымели свое действие, маленький Алёша Ухтомцев тонко и пискляво закричал.
Сразу после того, как Мария Дмитриевна принесла его, завернутого в легкое одеяльце в комнату матери, туда зашел отец.
Сделав акушерке знак, чтоб она вышла, Иван остановился возле люльки и стал пристально вглядываться в крошечное и розовое личико своего новорожденного сына, непроизвольно отыскивая в этом личике сходство с собой. Но его младенец, как и все запеленатые и спящие младенцы, мирно лежал в своей колыбельке, и глазки его были закрыты. Поэтому, сходу определить, на кого он похож, невозможно.
Глядя на сына, ничего, кроме опустошенности, горя и растерянности Ухтомцев не испытывал. Но было ещё кое-что, что мешало ему сразу принять этого только что родившегося младенца. Фабрикант не доверял своей жене. И хотя, у него на руках давно уже были веские доказательства от агента, что жена давно не встречается с Гиммером, ревность и нехорошие подозрения нет-нет, а обжигали его, и отравляли ему жизнь.
Вернувшись к себе, не зажигая света, он уселся за стол и тяжело задумался.
Неизбывное горе, которое навалилось на него всей своей тяжестью, мешало его прагматичному мозгу выстраивать свои мысли и рассуждения в стройные и логические цепочки, как раньше. Голова у него раскалывалась от тупой и пульсирующей боли, в висках ломило, а в глазах сохранялось ощущение насыпанного песка. В какой-то момент он даже застонал от острого чувства потери, сжавшего его сердца. Он был беззащитен перед этой бедой, которая так жестоко и бесповоротно разрубила его жизнь пополам, лишив всего, к чему он привык и, фактически отняв возможность дышать. И только сейчас в полный рост перед ним встало понимание того, кем для него была его маленькая, худенькая и такая беззащитная жена. А то, что она оказывается, на самом деле была беззащитной, он тоже понял только сегодня утром. Ему снова стало больно, когда он вспомнил, что она ему говорила, находясь на грани жизни и смерти, но продолжая заботиться и любить его…, – он с силой ткнулся лбом в стол и зарыдал.
Немного погодя, к нему зашел Тимофей, и доложил, что слава богу, быстро и удачно нашлась кормилица, молодая баба из ярославской губернии, приехавшая в Москву жить к близким родственникам, и с грудным ребенком. Молока у неё много, кормилица добрая и на вид здоровая. Тимофей уже даже съездил к ней с Аришей и всё обговорил, договорившись, что та придет уже завтра рано утром. Рассказывая об этом, Тимофей сочувственно взглядывал на хозяина, про себя отмечая, что тот всего за один день из здорового и жизнерадостного человека превратился в убитого горем седого старика.
Обговорив с ним всё, что предстояло сделать, Ухтомцев отпустил Тимофея отдыхать, а сам опустился в кресло и устало задумался. Спать он не мог, решив сосредоточиться на предстоящих уже завтра обязанностях и хлопотах, связанных с похоронами. Поэтому, он жестко отбросил все свои переживания в сторону, и стал думать над тем, какие дела ему предстоит сделать в первую очередь, а какие отложить на потом. Сразу решил, что на отпевание пригласит любимого Ольгой батюшку Даниила из Рогожской старообрядческой церкви, потому что это бы понравилось жене…. Но когда подумал об Ольге, сердце его снова болезненно сжала костистая лапа, приведя одновременно в отчаяние и гнев на кого-то всесильного, который допустил свершиться несправедливости. И он глухо застонал, сжимая пылающую голову руками: « За что, господи? Как ты мог допустить? Как без неё жить, скажи? Как? За что»? – И заплакал тихо, навзрыд, как ребенок, хотя виски его уже давно были седые, и он совсем позабыл, когда в последний раз позволял себе быть таким слабым и беспомощным….
И вдруг он вспомнил Варвару. И это воспоминание с новой силой так же страшно ошеломило его, пронзив озарением: « Да они же обе жертвы! Варвара – жертва, и моя Ольга, – тоже! Боже мой,…, как же я сразу это не понял, – содрогаясь, думал он, – да, он же наказывает меня за мои грехи, чтобы я понял. Боже! Неужели, это правда? Как же я тяжело грешил….. Лучше бы ты забрал меня, и я бы сам давал тебе ответ на Страшном суде. Но их-то, их-то зачем ты забрал? В чем они провинились перед тобой? Как, в чем!– возразил ему внутренний голос, – да, ведь и она, Ольга тоже любила другого, – возроптал он и замер, всматриваясь в страшную ночную темноту в окне. «Да! Ведь, и ты, ты! Тоже мне изменяла! Это было, я знаю. А если, младенец от него? Если, это не мой сын, и она меня обманула?» – вновь закрались в душу ядовитые подозрения. Не в силах больше терпеть раздирающую его душевную муку, он вскочил, как ужаленный и бросился вон из комнаты.
В освещенной тусклым светом ночника Ольгиной комнате царила уютная тишина. С младенцем до утра оставалась Мария Дмитриевна, которая постелила себе на полу возле детской люльки.
Когда он вошел, она сразу же очнулась и тяжело поднялась. Она была уже немолода.
–Зря вы поднялись, лежали бы себе, отдыхали. У вас ведь, сегодня был тяжелый день, – тихо проговорил Ухтомцев, подходя и останавливаясь возле люльки.
–Это моя работа, – спокойно ответила акушерка. Заметив, каким холодным и отчужденным взглядом он разглядывает спящего сына, успокаивающе добавила, – не волнуйтесь, с ним всё хорошо. Я побуду с ним, пока не придёт кормилица.
–Спасибо.
Спустя несколько минут, он неуверенно пробормотал:
–Не могу понять, на кого он похож….
–На вас. Мне почему-то, кажется, что на вас. Смотрите, какой у него ротик четко отчерченный, губки какие, и бровки широконькие. И глаза светлые. Они у младенцев часто меняют цвет, но я думаю, что останутся такими, же серыми, – успокоила его акушерка.
Фабрикант недоверчиво взглянул на неё. Но та закивала головой в подтверждение своих слов:
–Не сомневайтесь, Иван Кузьмич. Имею, так сказать большой опыт и собственное виденье.
Ухтомцев кивнул:
–Ложитесь отдыхать, Мария Дмитриевна, вам нужно поспать. Скоро светает.