И что бы это могло быть? Может, будущее, не столь отдалённое, но и не очень близкое, чтобы был шанс дожить, но чтобы более-менее заметные от дня сегодняшнего отличия состоялись? Лет эдак двадцать – сорок. Как раз лет около сорока назад мы в классе вместе с нашей классной мамой Людмилой Николаевной Истратовой рассуждали, прикидывали, мечтали о том, как изменится жизнь к столетию Октябрьской революции. Будущее представлялось недоступным, как созвездие Кассиопея из тогдашнего фильма, но непременно прекрасным, как нескончаемый наркотический кайф. Несмотря на то, что к 2017-му году мы достигнем весьма солидного возраста, не говоря уже про Людмилу Николаевну, несмотря на не слишком весёлые условия и тенденции нашего бытия, будущее обязано стать воплощением счастливой волшебной сказки. Когда тебе 14 лет, так хочется унестись в эмпиреи потрясающей радости, размышляя о грядущем, тем паче, что взрослые серьёзные люди науки обосновали объективную закономерность пришествия рая, предопределённость усовершенствования юдоли скорбей в царство, осиянное благодатью. Ах, в представлениях будущее всегда выглядит заманчиво, даже если ничего шибко хорошего от него не ждёшь. Ведь сверхизбыточность психики всегда заставляет нас желать перемен, а зримая поступь научно-технического прогресса позволяет надеяться на лучшее. Пусть будет не то и не так, как сейчас, а что и как именно – не столь важно, уж хуже-то, небось, не будет. А если мы не доживём, так хоть потомкам достанется что-нибудь разособенное. Соблазнительность наступающего нового усиливается фантазией, для которой изначально лучше то, что новей, небывалей. Если бы лет сорок назад советским гражданам вдруг стало бы доступно то, чем сейчас пользуются многие даже рядовые россияне, они бы воспарили в оргазмический восторг. Ещё бы: полки магазинов ломятся от товарного изобилия, представленного в широчайшем ассортименте; любая самая крутая иномарка – в свободной продаже; каждый волен объездить хоть весь белый свет; с уравниловкой зарплат покончено, можно зарабатывать много и очень много; для желающих заниматься частным предпринимательством нет никаких препон со стороны государства; Интернет дарует каждому практически всё информационное достояние человечества, причём, если физически возможно – в режиме он-лайн. Правда, львиная доля граждан РФ по причине жесточайшего социального неравенства лишена большинства перечисленных приятностей, но ведь в принципе эти блага имеют место, не то, что при советской власти. Что ж, вкусившие от завоеваний новой, не советской России поликовали бы годик-другой. Потом, как водится, приелось бы, вошло в обычай. Устаканившаяся эйфория трансформируется в рутину – и слишком нервная система человека начинает требовать чего-нибудь новенького, перемен, улучшений. Причём, перемены сами по себе, априори воспринимаются как улучшения – особенно, молодёжью. Нет, будущее не имеет право претендовать на звание самого интересного. О завышенных субъективных ожиданиях и предопределённых субъективных разочарованиях давно поведал опыт человечества. Чувственные открытия каждого – статистика многих поколений. И хрен ли тут уж такого интересного?
Тогда, быть может, любовь является соискательницей этого высокого звания? Для устранения недоразумений поясню, что речь идёт о половой любви. О да, всемогущее таинство любви могло бы претендовать на подобную честь до 1981-го года от Р. Х. Но в 1981-ом году Михаил Веллер произвёл на свет земной революционное философское (научное по сути) учение об устройстве человека - в связи с эволюцией энергии и материи во Вселенной – энергоэволюционизм. Естественно, непонятки феномена любви отныне разъяснились. Таинство представляется таковым в каждом конкретном случае, перестав быть общемировой загадкой. Вкратце: любовь (как и прочие чувства) порождена сверхизбыточностью, неравновесностью центральной нервной системы человека ( ЦНС ), потребностью нашей психики в сильных и всё более разнообразных ощущениях, безостановочно разнообразных; любовь – искусственное чувство, позволяющее человеку испытать максимальные наслаждения, не возникающие без предварительных адекватных страданий, к чему человек по своей природе стремится безусловно; любовь – чувство, позволяющее человеку по максимуму реализовать свой общеэнергетический и творческий потенциал, испытав от процесса и результатов реализации свой сенсорный максимум, стремление к чему есть объективная сущность человека. Более подробно о таинствах любви читайте, кто не читал, прежде всего, в эпохальной книге Михаила Веллера «Всё о жизни». Искусственность любви заключается в том, что человеку, по большому счёту, всё равно, кого именно любить – фундаментально присущее чувство всегда найдёт, на кого обратиться. О чём всего лучше, на мой взгляд, и повествует фильм «Влюблён по собственному желанию» с Янковским и Глушко.
После любви говорить о сексе – примерно то же самое, что после голода – о кулинарии. Конечно, без кулинарных и сексуальных изысков нам никуда, поелику количественная и качественная ненасытность человека проявляется во всех его чувствованиях, но сила сладострастия и благовкусия оченно зависит от сексуального и обыкновенного голода и никогда не достигает такой величины, как сила любви. Ради любви человек совершит невероятное, сотворит несотворяемое, жизнь отдаст, а ради смачного траха и ядения разве что подыщет себе подходящих партнёрш-партнёров да соберёт обширную коллекцию яственных рецептов. Слабое, сравнительно, эгоистическое желание никогда не станет побудительным мотивом для сильного, надличностного действия, только и способного доставить человеку органически необходимый ему комплекс страданий-наслаждений. Страстный накал любви делает её и вкусной, и прекрасной, маловатая мощность секса и вкушания позволяют им оставаться лишь вкусными, не поднимаясь до уровня эстетичности.
Но тогда, может быть, искусство, постоянно обращающееся к эстетическому идеалу, и есть самое интересное в нашей жизни? О роли искусства я уже достаточно писал, полагаю, что и ещё не раз напишу. Искусство ради достижения своих целей использует много чего, а не только эстетический идеал в самом широком смысле этого выражения. Различные жанры, формы, направления, различные материалы и инструменты, все человеческие эмоции и чувства эксплуатирует искусство ради создания в душе своего потребителя нужного тому настроения. Заставить человека, не совершившего никаких действий, почувствовать себя так, как будто он все эти действия совершил. Ну, не совсем так, а почти так. Произнести слово «халва» столь гипнотически, что во рту станет хоть чуть-чуть слаще. Искусственность искусства, его наркотическая основа очевидны и категорически потребны существу, практически непрерывно нуждающемуся в весьма сильных и бесконечно разнообразных переживаниях. Этим, главным образом, предназначение данного человеческого проявления и исчерпывается. Роль искусства как эстетического и нравственного воспитателя вторична, поскольку эстетическое чувство и именно человеческая разновидность чувства справедливости есть следствие сверхизбыточности нашей психики.
Кстати, тема справедливости весьма интересна, но насколько? Всё дело в том, что настоящей справедливости на свете не существует – уже потому только, что все рождаются в разной мере одарёнными и получают несходное воспитание. Но даже одинаковые природные данные отнюдь не гарантируют тождественных успехов в дальнейшем. «Нет правды на земле, но правды нет и выше», - а как же? «Жизнь такова, какова она есть – и больше никакова», - как изящно сформулировал поэт. Животные, не мудрствуя лукаво, принимают правду бытия как должное и соответственно выстраивают свою иерархию. Кто значительней, то есть значимей для сообщества, тот берёт себе лучший кусок и лучшую самку – и это справедливо. Человек же считает природное неравенство несправедливым, хотя тоже приноравливается к нему, куда ж деваться? Как существо со сверхизбыточной психикой, то бишь, перманентно неравновесной, человек никогда не удовлетворяется тем, что имеет, поэтому в любом деле, в любом вопросе стремится к абсолютному идеалу, в реальности невозможному. Отсюда постоянное нытьё о принципиальном отсутствии правды в жизни, хотя, ясен перец, минимально необходимое равновесие в отношениях между людьми наличествует, иначе наше бытиё превратилось бы в бесконечную гражданскую войну, которая, впрочем, вскорости и кончилась бы – полным взаимоистреблением рода людского. Особенно трепетное же отношение людей к социальной справедливости является, в общем, реакцией на собственную ненасытность во всём, ведущую к многочисленным порокам: жадности, зависти, агрессивности, злобе, эгоизму. Сдерживать себя, ох, как трудно, а надо, вот потому-то писаным, а пуще – не писаным моральным кодексам и придаётся огромное значение. Ничего загадочного, как выясняется, в справедливости нет, а стало быть, нет и ничего слишком интригующего.
Следует упомянуть о политике, но только для того, чтобы констатировать: затронув этот предмет, мы возвращаемся к разговору о будущем. Каков расклад политических сил, кто, какие партии, какие группировки придут к власти, и как в связи с этим поменяется жизнь? Вот, собственно, и весь интерес. Хотя, по моему глубокому убеждению, жизнь всего народа нисколько не зависит от того, кто его возглавляет, а определяется его, народа, характером и настроением, и руководство он себе подгадывает, если не выбирает, под свою ментальность.
Ещё очень завлекательна тема науки. Наука кажется иногда всемогущей. Ещё бы, если оценить, что сделано нами в этой важнейшей сфере нашей жизни за последнее тысячелетие, ничтожный в планетарном масштабе срок, то аж дух захватывает! Наука, вообще-то, олицетворяет собой смысл жизни человечества – ибо чего же нам нужно, если не увеличивать свою власть над миром, сначала земным, а потом – космическим. Без знаний и умений, добываемых учёными, ни о каком росте влияния и значительности человечества нечего и думать. Правда, возможности науки довольно ограничены слабостями нашей природы. Как, например, изучать и осваивать Марс, ведь там очень холодно, нет пригодного для дыхания воздуха и не выйдет достать пропитание. Да даже и долететь до Красной планеты в здравии – проблема – ведь от жесточайшей космической радиации плохо защищает обшивка корабля. К тому же большинство из нас в науке – не в зуб ногой, рассуждать на эту тему более-менее предметно мы не в состоянии, что весьма заметно снижает интерес. И болтовня профанов о научных материях чаще всего оказывается вариацией бесед о будущем, иногда о близком, в основном – об отдалённом, плодами которого воспользоваться не удастся. Со мной этих чудес не случится, и значит, это не так уж важно и интересно для меня.
Можно поговорить о самоутверждении, явлении абсолютно универсальном, свойственном любой форме бытия, как живой, так и косной. В случае неодушевлённой материи самоутверждение состоит в сопротивляемости структуры разрушительному воздействию внешних факторов. В живой природе по мере усложнения, усовершенствования организмов самоутверждение всё более изощряется. Становясь важным элементом поведения животного. А уж у человека… мама родная, да что бы мы ни делали, даже если, предположим, икаем, плюём и писаем и этого ваще никто не видит – мы и тут норовим самоутвердиться! Даёшь престижную высокооплачиваемую работу – да хоть вякнуть, чтобы в толпе заметили; даёшь добротный красивый дом с архитектурными выкрутасами, как ни у кого – да хоть кошке на хвост наступить, а то ишь, развалилась на дороге, как хозяйка; даёшь наособицу тюнингованную тачку – да хоть упереться в пустячном споре, зная, что не прав, лишь бы не соглашаться с оппонентом. И т.д. и т.п., и несть числа разновидностей, от великого до смешного и обратно. Тема необычайно интересная, но изученная вдоль и поперёк, и по-настоящему занимательным в ней может быть только поиск доселе не открытых способцев и нюансиков самоутверждения. Банальное приятственно предсказуемостью, но даже если по ситуации возбуждает, то и волнение обыденщины полно въевшейся скуки.
Такой вид человеческой деятельности, как спорт, подобен искусству тем, что даёт условные поводы для вполне натуральных переживаний. Само наличие чего-либо доказывает его право на существование. Не имеет принципиального значения, какие именно виды спорта люди потребляют как зрелище – хоть все теперешние виды выкинь и на их место поставь совсем новые, всё одно привыкнут и будут внимать. Постоянно нуждающаяся в ощущениях нервная система придумает, откуда их добыть. В спорте, однако же, интересно то, что отдельные его виды некогда были вполне прикладными. Прежде всего, фехтование, стрельба из лука и огнестрельного оружия, многообразие единоборств и конного спорта. Ещё людям определённой профессии ничуть не помешала бы всего лишь средняя квалификация в таких спортивных видах, как лёгкая и тяжёлая атлетика, плавание, лыжный и автоспорт. Как вы уже догадались, я имею в виду воинов, солдат. О да, в стародавние времена, при сравнительно несовершенном и одинаковом оружии, сила армий определялась их многочисленностью – как правило. Поэтому воинское умение и снаряжение значили очень много и ценились высоко. Но не всегда имелась возможность оттачивать мастерство в реальном деле – вот и тренировались ребятишки на досуге для поддержания формы. И не только сходились в учебных схватках, но и пускались в длительные походы, бегали, прыгали, плавали, тяжести ворочали – это кому больше делать было нечего, т. е. профессиональные бойцы. Но и, так сказать, любители, в свободное от основной работы время, тоже практиковались в ратном рукомесле – тогдашней массовости этого «вида спорта» мог позавидовать современный футбол.
Вот так, стало быть, плавно мы переехали к рассмотрению очередной темы – темы войны. Тяга к массовым убийственным ристалищам, с использованием специально для того изобретённых орудий, тоже коренится в сверхизбыточности человеческой ЦНС. Тут тебе и коллективное самоутверждение своего сообщества путём силового подавления с частичным истреблением соседних, тут тебе и жажда разрушения (как самого быстрого способа превращения вещества и энергии), прежде всего, в его крайней форме – в убийстве себе подобных. Тут же и обратная сторона медали: ты убиваешь – тебе норовят ответить тем же, смертельная опасность – спутница любого воюющего везде и всюду. И длительное, изматывающее, предельное физическое напряжение, на войне регулярное, тоже не стоит сбрасывать со счетов. Война – это соревнование, в котором победитель получает всё или почти всё, а проигравший – всё или почти всё теряет. Война – это коктейль из страданий и наслаждений предельной силы, поэтому будет востребована людьми всегда. И ещё, ещё, вот оно: война воспитывает в человеке (порой и безуспешно) психологическую готовность к смерти, умение достойно умереть. Ну вот, наконец-то мы добрались до с а м о й интересной темы – темы смерти.
Мне очень трудно, нет – невозможно, представить, что может для каждого из нас, на субъективном уровне, быть столь же интересным, как смерть. О, на объективном уровне есть кое-что поинтереснее собственной кончины, а именно – тайна бесконечности Мироздания. Тайна слов «всегда» и «никогда» вызывает чувство, являющееся близнецом танатофобии. Непонимание сути бесконечности рождает в душе протест, тождественный категорическому нежеланию умирать, сочетающемуся с ощущением неизбежности собственной смерти. Но бесконечность Мироздания обретается себе в объективной абстрактности, её можно сколько угодно бояться – для полноты ощущений, не более того, ведь ничем конкретным э т а бесконечность мне не грозит. А т а бесконечность, которая всегда со мной, хотя не является – ни по вере моей, ни в соответствии с открытым мной знанием – бесконечностью, субъективно воспринимается мной, всей моей имманентно дискретной сущностью, генетической конечностью моей чувствуется как беспредельный ужас, как бесконечный конец, как не уничтожаемое ничто. И никто из людей, кто бы он ни был, каким бы он ни был, от последнего раба до первого властелина, от уровня подошв до универсального сверхгения, никогда не избежит этой предельной пытки, потенциально заложенной в нас от рождения. За счастье получить человеческое воспитание, а не превратиться в маугли, мы расплачиваемся кошмаром танатофобии. Главный смысл главной неумаляемой человеческой муки и заключается в том, чтобы наполнять наше бытиё самым главным субъективным смыслом – радостью от самого наличия бытия, ощущаемого праздником, который в любой момент может закончиться. Какое же невыразимое двойное счастье – просто быть и быть человеком. Ведь быть человеком – значит обладать огромадным сенсорным богатством, с которым близко не сравнится мироощущение самого совершенного после человека животного. Ко многим людям обращался я со следующим гипотетическим предложением: а не согласитесь ли вы променять остаток своих дней на жизнь вечную, целиком и полностью перевоплотившись для провождения сего бессмертия в какое-либо животное? Хоть бы кто-нибудь согласился. Ну ещё бы, немедленно умереть как человек и ожить как животное – это почти то же самое, что просто умереть, настолько сенсорное бытиё животного ничтожно по сравнению с человеческим. Мы испытываем сложнейшие, категорически желанные нам чувства посредством своего интеллекта и, побуждаемые ненасытной потребностью в ощущениях, изощряем свой разум для удовлетворения этой вечно нескромной потребности. Вот что значит жить воистину. Примитивный ум даже самого развитого животного способен лишь к ничтожным обобщениям, жалкие, бедные чувства пробуждает такой ум и не может изобрести нечто, дарящее новые, разнообразные ощущения. С точки зрения человеческой ментальности, животное не живёт, оно пребывает в состоянии небытия. Любое наслаждение, и это придумал не я, вторично по отношению к страданию, само прекращение мучений – уже наслаждение – так не раз говорил Шопенгауэр. Максимальное счастье от максимальной полноты бытия оплачиваем мы максимальным пожизненным страданием – ужасом танатофобии. Но функциональность танатофобии – вещь давно банальная и уже потому не самая интересная в теме смерти. Мне бы хотелось порассуждать о смерти как о последнем и субъективно наиболее значимом акте самоутверждения, акте прикладном, полезном, помогающем умалить, вытеснить кошмар надвигающегося небытия. Что профессиональный солдат на войне, что сугубо мирный штатский, объективно приблизившийся к своей кончине – в любой момент могут умереть. Однако вояки (не всегда, но очень часто) внутренне к смерти готовы, а пацифистские обыватели современности, как правило, нет (я говорю, в первую очередь, о жителях Европы, России и Северной Америки). Живёт себе законопослушный гражданин, честно трудится, все налоги платит, жену и детей любит и лелеет, никого пальцем не трогает – ни наяву, ни в помышлениях, придерживается самых гуманистических принципов и даже с тёщей ссорится только по о-очень большим праздникам и только с непременным последующим вымаливанием прощения. И вот живёт он себе на свете, весь такой положительный, и наивно надеется, что за свою праведность будет вознаграждён жизнью вечной или, на худой конец, если уж иначе нельзя – смертью легчайшей, незаметной. На прозрачные намёки естества о надвигающемся неминуемом не обращает внимания, поганые мысли гонит к чёртовой бабушке, а если не получается – развлекается, предаваясь запрещаемым себе в обычных условиях удовольствиям. За исключением мелочей, всё у чела в порядке. И вдруг ни с того, ни с сего, ни за что, ни про что, вопиюще издеваясь над элементарной справедливостью, на нашего нереального оптимиста обрушивается последняя хворь. Поначалу-то он думает, что болезнь всего очередная – обычная периодическая мелочь, досадная, но – на несколько таблеток. Когда проглоченные пилюли почему-то не прогоняют заразу, проводится медицинское обследование, которое бесстрастно констатирует, что кое-кто нежданный нагрянул таки нечаянно. Но от пациента, конечно, всячески скрывают, каково истинное состояние его бессмертного здоровья, маскируя враньё каракулями в эпикризе и психорапевтически грамотным общением. Только близким родственникам говорят правду, настоятельно рекомендуя впредь, елико возможно, морочить голову кандидату в скорые покойники. Родичи как люди, которые тоже никогда не умрут, и не думают противиться благому совету. А если кто-то из них окажется – какая неожиданность – истинно смертным, то и у него не хватит сердца обрушить на неподготовленного человека нестерпимую информацию. Хотя сообщай – не сообщай, по первости больной всё равно не верит в необратимость своего положения, потом испытывает бурный протест и, наконец, смиряется с неизбежным, готовясь высоким достоинством увенчать свою, быть может, не очень достойную жизнь. Но подобный сценарий обычен в нормальном обществе, среди нормальных людей, а не среди тех инфантильных придурков, в которых мы с вами давно уже превратились. У нас же ситуация развивается, разумеется, по-идиотски. Больному становится всё хуже, но, поскольку бессмертный не умирает, им не овладевает даже чувство протеста. Однако, по мере приближения сказки к развязке, человек начинает ощущать некоторое беспокойство, постепенно усиливающееся: как, неужели и со мной может стрястись эта хрень, эй, кто-нибудь где-нибудь, что за шутки, что за наказание такое, за что, я же хороший, я же ни в чём не виноват? Да нет, не может быть, вот доктор обещал провести самый современный, прямо-таки чудодейственный курс лечения – стопроцентно поможет, ведь я же ещё ого-го, ещё жить да жить. «Ложь во благо» в конце концов приводит к тому, что психологическая фаза протеста у умирающего наступает слишком поздно, зачастую совпадая с агонией. Чувство абсолютной беспомощности и ничтожности, невообразимая боль ужаса перед небытиём превращают последние часы человека в адские муки, сравнимые с пытками инквизиции. А что если ничего запредельного в подобном умирании нет, ведь Господь не возлагает на человека больше, чем человек в состоянии вынести? Пусть так, но зачем же лишать человека последнего, субъективно самого значимого вида самоутверждения? В лицемерном замалчивании, чуть ли не табуировании темы смерти, в игнорировании этики умирания проявляется слабость нашей цивилизации, её сравнительно низкая жизнеспособность. Наши предки норовили превратить умирание в акт самоутверждения, мы же низвели его до нигилизма самоотрицания. Могучие духом пращуры наши использовали веру и религию, чтобы уходя из жизни, человек ощутил себя существом высшего порядка, что само по себе уменьшало муки смерти. Однако вера и религия лишь инструменты, которые значительные натуры применяли, чтобы продемонстрировать свою значительность. Не потому люди ослабли, что не воспитывались в вере, а потому что слишком вольная жизнь развратила их, а таким хоть снова веру привей – всё одно слабаками останутся. Что в умирании самое поганое? Чувство собственного ничтожества и ужас небытия. Что же испытывает умирающий, страстно и не рассуждающе верящий – в Бога и в жизнь после смерти? То, что происходит со мной, творится по воле Его, таким образом, я, пальцем о палец не ударив, становлюсь соучастником неведомой мне, но величайшей Его воли, переходя при этом из одной жизни в другую, сохраняя своё бытиё – да я возвышаюсь до роли божественного помощника, сотрудника. А пристало ли вознесённому на такую высоту предаваться подлому животному страху – перед лицом Вознёсшего? И таяли в душе человека униженность и страх. Не потому стойко переносили смерть, что не боялись, а потому не боялись, что силой своей страсти возбуждали в душе такую могучую веру, с которой ничего не страшно, на худой конец, не очень страшно, терпимо. А смерти в нормальных обстоятельствах боятся все, всегда и везде. Это правило не знает исключений. А как же самоубийцы? Те, которые попадают в объективно невыносимые условия для существования, убивая себя, лишь чуть-чуть приближают свою смерть, взамен освобождаясь от тяжелейших страданий. Но однако и они тоже самоутверждаются - ведь умирать и им чрезвычайно страшно. Ага, вроде бы, кажется, вот она, смерть, чего уж тут-то бояться, плюс мучения донимают невыносимые - ан нет, страшно. Ведь мучения, которые невозможно выдержать, приводят к болевому шоку с потерей сознания, в таком состоянии человек почти и не страдает, а если в сознание вернулся, значит, боль незначительная, стало быть, танатофобия опять превращается в истязание главнейшее. И преодолеть страх смерти и в этих условиях - подвиг. Например, мой сосед на последней стадии рака повесился – так надоело ждать божьей милости, что сам стал исполнителем Его воли.
А самоубийцы «ни с чего», от страданий, не видимых миру, субъективно тоже могут воспринимать своё бытиё как нестерпимый ад. Хотя лично мне кажется, что их мучения не столь категоричны, и они, убивая себя, убивают двух зайцев: избавляются от тягот жизни и самоутверждаются. Всё-таки тяготы не столь тяжки и, стало быть, умирать очень страшно. Совершить своей рукой самое субъективно крупное действие, преодолеть своей волей самый могучий инстинкт – такое далеко не каждому по плечу. И третья суицидная группа – те, которые исключительно самоутверждаются. Очень яркий пример – японский писатель Юкио Мисима. В 1970-ом году он совершил харакири, по всем правилам и, вроде бы, даже в прямом эфире японского телевидения. Резюмируя мысли о смерти как об акте последнего самоутверждения, хочу рассказать вот что. Выслушав приговор Нюрнбергского трибунала, Герман Геринг спросил: «Зачем же меня – вешать?». Позорная смерть на перекладине была для него унизительным итогом. Если бы расстрел, тогда бы честно, достойно воина, но петля – удел мелкой душегубской шушеры. Поэтому он принял яд, который жена принесла во рту в ампуле и передала ему во время их последнего свидания.
Но самым интересным в теме смерти является её неразрешимая на субъективном уровне тайна. Иллюзия самостоятельности владеет каждым смертным, субъективные ощущения кажутся чем-то отдельным, отделённым от окружающего мира. Мы понимаем, что невозможно жить в одиночку, но у каждого только своя нервная система, ощущения других людей нам недоступны. Теоретические построения, изначально основанные на чувственном опыте, но выходящие за его пределы, с безупречной логикой доказывают, что каждый из нас есть элемент бесконечного во всех проявлениях мироздания, и мироощущение каждого из нас есть, таким образом, элемент мироощущения бесконечности. Иными словами, моя жизнь, моё «я» не принадлежит мне, а только берётся мной в аренду у «Я» бесконечного мироздания на срок моей жизни - вот такая, примерно, аналогия. А что значит – бесконечное во всех проявлениях мироздание? Одно из таких проявлений – сложность (и совершенство) организации. А что значит бесконечно сложно и совершенно организованная структура? Только одно – Бог. Мироощущение каждого из нас есть, таким образом, подобие Его бесконечного «Я», принадлежащее только Ему. Мы не можем потерять то, что нам не принадлежит, нам нельзя расстаться с тем, чего у нас нет. Смерть каждого – лишь переход частички Мироощущения Бога от одного носителя к другому. Но, повторюсь, сравнительная автономность существования каждого создаёт стойкую иллюзию независимости, самости. При всей убедительности умозрительных построений, теоретических умствований, на практике каждый очевидно имеет дело с самим собой, со своей персональной умственно-чувственной данностью. Связь каждого из нас с ограниченным-то миром и то не бросается в глаза, а уж с Богом – вообще не доступна органам чувств. Ну ещё бы, живи, терпи, бойся, преодолевай страхи, побеждай боль, только страдания от своего несовершенства побуждают совершенствоваться. Как бы действовал инстинкт самосохранения при наличии непосредственной чувственной связи человека с Богом? Мы не боялись бы смерти – и не ценили бы жизнь, прекращая её легко под давлением непрерывных надоевших мучений. Что в планы Бога никак не входит. Мы нужны Ему не просто живые ( и без того зверья навалом), а развивающиеся, совершенствующиеся, утверждающиеся на всё более высоком уровне интеллектуального могущества, испытывающие сложные, разнообразные чувства от процесса своих достижений. Наши ощущения и нужны Богу. А когда, в идеале, мы создадим сверхчеловека, в ЦНС которого абсолютная сила возбуждений будет в разы превосходить человеческую, вот тогда Бог испытает ещё больший кайф. Ибо живёт Он сенсорностью смертных, своих элементов, и чем сильнее и многообразнее их переживания, тем Ему лучше. Стало быть, никаких научных, строго экспериментальных свидетельств своей связи с Богом мы никогда не получим. А, значит, на субъективном уровне, в наших ощущениях смерть будет восприниматься нами, с одной стороны, как абсолютное зло, а с другой стороны, как тайна, ибо по своей природе категорически не верим мы в абсолютное зло небытия. Мы боимся смерти – и одновременно оченно интересуемся, что же случится с мироощущением каждого из нас после её прихода. Вера в жизнь после смерти ( являющаяся одним из аспектов сверхизбыточности человеческой психики) несколько облегчает наш страх – а любопытство остаётся. Собственно, благодаря вере любопытство и появляется. Должен, однако, разочаровать читателей, тех, которых интересует истина и которые ждут от меня чуда – ни фига-то мы, умерев, не узнаем. Когда я прекращу своё существование в конкретной субъективной данности, то узнавать что-либо мне будет просто нечем. Что же касается души, то как вы себе её представляете? Нечто, имеющее размеры, но существующее вечно. Но бесконечность, представленная в единственном экземпляре, не ограничена ни в чём. Если какое-либо свойство какой-либо структуры конечно, то и прочие свойства структуры таковы. А с душой что – размеры есть, а срока существования нет. Так не бывает. А если вдруг, предположим невозможное, бывает? А если даже, то, один хрен, логичней выглядит иная картина жизнеустройства. А именно: каждый из нас является элементом, крупицей нервной системы Бога, и всё, что мы чувствуем в своей жизни, достаётся Ему. Связь тут односторонняя, как я уже говорил. Смерть каждого из нас, исчезновение участочка, точечки нервного волокна Господа Бога никакого значения для Него не имеет, ибо на место отмершего встаёт родившееся. Но и для каждого из нас смерть – объективно – не имеет ровно никакого значения, ибо, во-первых, жизнь смертного принадлежит не смертному, а Богу, а во-вторых, по сравнению с масштабом мироощущения Бога уровень мироощущения всякой твари Божьей настолько ничтожен, что собственно жизнью бытиё смертного назвать никак нельзя. Я тут сравнивал человека с животным по такому показателю, как богатство восприятия жизни ( уровень мироощущения, полнота сенсорности, чувственная насыщенность, можно ещё синонимы придумать, скажем, коэффициент жизненности, или, например, употребить в ином смысле известное – качество жизни). Так вот, по этому показателю вирус, соотнесённый с человеком, стоит гораздо выше, чем человек, соотнесённый с Богом. Несоизмеримо выше, несмотря даже на то, что человек, в отличие от вируса и даже от гориллы – существо, заряженное на саморазвитие, самосовершенствование. Ведь если и в числителе, и в знаменателе дроби вполне определённые числа, то и частное равно некому числу. А если в числителе число, а в знаменателе – бесконечность, то результат деления будет равен нулю. Хотя в математике, по-моему, такое действие невозможно, подобно тому, как нельзя делить на ноль. Но для иллюстрации того, о чём я толкую, математическая аналогия годится. Вывод-то предельно ясен: если посмотреть на собственную смерть с такой точки зрения, то получается, что истинная, абсолютная, ввергающая в небытиё гибель нам не грозит, ибо как может воистину умереть тот, кто воистину не живёт? Вот так, с помощью умозрительной логики, хотя и опирающейся изначально на экспериментальные данные, но выходящей за пределы компетенции чувственного опыта, строго научного метода, приходишь к удивительным выводам, логически безупречным и, тем самым, предельно правдоподобным ( хотя мои взгляды изложены здесь в несколько скомканном и усечённом виде, подробнее читайте в повести «Бог как реальность»). И при всём при этом не прозвучит удивительно следующее моё заявление. Я, Олег Игоревич Труханов, 1963-го года рождения, русский, по профессии – каменщик, по призванию – писатель, поэт и прозаик, женат вторым браком в течение 21-го года, детей не имею, беспартийный, не был, не состоял, не участвовал, не привлекался – я ни на ноготок, ни на иголочку, ни на ниточку не верю в ту несусветную умозрительно-умопомрачительную чушь, которую только что наплёл-нанёс. Ну не могу я в это поверить, а весомых, грубых, зримых доказательств в природе не существует – и едва ли они когда-нибудь появятся. Вот беда-то какая: житие наше – не комплекс умопостроений, а сенсорное существование, а посему только органам своих чувств доверяем мы… максимально, не абсолютно, ибо врут нам порой органы чувств. А всяким заумным, заочным рассуждениям, пусть и безупречно строгим, с фактов начинающимся, последовательным, причинно-следственно обоснованным не доверяем мы ни на грош. Зато можем поверить в них – если очень хочется. Здесь как раз именно такой случай. Когда «верую, ибо абсурдно», т. е. от категорического несогласия с не устраивающим очевидным, сочетается с логически доказательным обоснованием веры, по каковому пути шёл в своих изысканиях Фома Аквинский. Но лично я в измышленное лично мной поверить не в состоянии. Но что же делать, ведь хочется знать не только то, что можно проверить опытом, но и то, до чего наш чувственный опыт не досягает. А ведь не доступное нашим чувствам – практически весь бесконечный Мир. Сверхизбыточность человеческой психики порождает несмиряемость, а несмиряемость приводит не только к вере, но и к жажде знать, несмотря ни на что и вопреки всему. Однако и вера, и добытые умозрением знания, нуждающиеся в подкреплении верой, только подогревают интерес к смерти – уменьшая, весьма слабо, но всё-таки уменьшая ужас перед собственной кончиной. А я написал это сочинение, в том числе, с вполне прикладной целью. Сам-то я по отношению к своей родной смерти – типичный представитель нашей, европейской, современной цивилизации. К смерти не готов никогда. И так же, как подавляющее большинство моих одноцивилизационных сожителей, в глубине души полагаю, что уж мне-то смерть точно не грозит. Другие, да, запросто помирают, порой во цвете лет, но уж я-то – ещё чего, и сто, и двести, и вообще без ограничения лет проживу. А если вдруг не сейчас, а когда-нибудь, в неопределённо отдалённом будущем я ни с того, ни с сего окочурюсь всё-таки, что, по статистике, является, как ни странно, событием, вероятность которого чрезвычайно высока, то произойдёт эта невозможность совершенно для меня незаметно. А когда оно незаметно, то и ладненько, тем паче, что пусть и слабенькая, но вера в жизнь после смерти греет душу. Если б так всё и случилось, если б я пребывал в этой универсальной иллюзии бессмертия вплоть до своей неосознаваемой лёгенькой кончины, если б вокруг меня не умирали достаточно близкие мне люди и смерть их не раздувала бы вяло тлеющую в моей душе танатофобию, если бы невозможное произошло, тогда бы мне не потребовалось учиться умирать. Ах, насколько бы мне, наверное, лучше существовалось без этого чёртова умения, которого покамест нет – и неизвестно, появится ли. Верней, известно - не появится. Но, с другой стороны, как я только что толковал, без постоянного яда страха бытиё ощущалось бы слишком серым и скучным. Время от времени я буду читать написанное мной здесь, и не только здесь, и пытаться укрепиться в вере – в открытое мной, такое логичное, но такое недостоверное, по моим же собственным ощущениям, знание. Просто у написанного здесь есть одно преимущество – краткость и, как следствие, большая доходчивость.