На завтрак в доме Долгоруких подавали простоквашу, свежеиспеченные маковые булочки, взбитое масло и кофе Мокко. Насыщенный, чуть горьковатый аромат кофе быстро распространился по малой столовой, буфетной и прилегающим комнатам, возбуждая у присутствующих аппетит. Варвара сделала несколько глотков восхитительного напитка, и приятное тепло разлилось по ее телу. Это словно предало ей сил и вернуло прежнюю бодрость духа. Несколько мгновений она наслаждалась терпким вкусом крепкого кофе (у батюшки в доме не принято было готовить сей заморский напиток) прежде чем на ее лбу вновь проступили еле заметные морщинки. То, чему она оказалась невольной свидетельницей, по ее разумению, было вопиющим нарушением всех моральных принципов и устоев, кои проповедовала Церковь, и, несомненно, вело к неслыханному скандалу.
Как высокородная и уважаемая в свете женщина, которую всем сердцем почитала Варвара, к чему мнению она неизменно прислушивалась, с кем была многие годы близка, позволила себе столь легкомысленное поведение, будто какая неразумная падшая девица? Варвара прикусила губу, смутившись своих мыслей, чересчур вольных, неподобающих ее положению, и поневоле задумалась. А что она, в сущности, знала о семейной жизни княгини и князя Долгоруких?
Как выяснилось, совсем немного.
Екатерина Александровна, единственная дочь графа Бутурлина, обладая красотой и завидным приданым, довольно долго проходила в девицах, пока в двадцать четыре года не встретила Георгия Владимировича, который был старше нее на десять лет. Свадьбу справили быстро, однако за все годы супружества княгиня ни разу не испытала счастья материнства. Матушка с батюшкой говаривали меж собой, когда думали, что дети их не слышат, Като (так звали Екатерину Александровну в кругу близких) по какой-то причине не может вынашивать младенчиков. Беременела она не раз, да только Господь так и не наградил ее дитятком.
Каждое лето чета Долгоруких приезжала к Аничковым на именины Варвары, приходившиеся на Иванов день, и подолгу гостила в Подберезье. Девочки, Лизавета и Варвара, с самого начала привязались к тетушке и полюбили ее за приветливость и добросердечность. Да и как не любить ту, что часто баловала их подарками и знала много старинных сказок и преданий. Не хуже няньки Авдотьи она могла поведать им о Золотом царстве и богатыре, победившего Змея, или о другом богатыре - Медвежье Ушко, получеловеке-полумедведе. Особенно сказания эти были интересны по вечерам, когда в доме наступала тишина, хозяева и дворня укладывались спать, а Екатерина Александровна со свечкой в руках тихонько пробиралась к девочкам в спальню и шепотом начинала рассказывать им истории о болотном дедко-лешие и русалках, что любили сиживать на березках во время Русальной недели, завлекая своею красою не в меру зазевавшихся путников.
Куда ушли эти счастливые, беззаботные дни? О, Пресвятая Богородица! Варвара едва не перекрестилась, но вовремя отдернула себя, понимая, сколь нелепо выглядела бы сейчас за столом. Что теперь будет? И как вести себя в подобных обстоятельствах, которые были новы для нее, молоденькой неискушенной девицы? Продолжать делать вид, что она ничего не знает? Так же беззаботно разговаривать о милых пустяках или, прикрывая рот ладошкой, удивленно таращить глаза при очередных сплетнях о похождение чужого мужа или жены, качая головой в знак осуждения? Какое лицемерие! А как же дядюшка? Как смотреть в его добрые глаза, когда он вернется со службы домой? Краснеть и отводить взгляд в сторону?
Клубок спутанных мыслей завел Варвару в тупик, оставляя на душе горький осадок. Лучше бы ей не знать этого! Ведь она одинаково любила обоих, Георгия Владимировича и Екатерину Александровну, и ныне, зная тайну княгини, она не была уверена, что сможет взирать на все сквозь пальцы. С другой стороны, разве ее это дело? Разве имеет она права лезть с советами к женщине, старшей нее на добрых два десятка лет? Женщине, которая всегда была неизменно добра к ней, к Лизавете и Павлу, с которой было легко общаться и которая понимала ее лучше собственной матери? По детской привычке все самое сокровенное она доверяла тетушке и всецело была убеждена, что та сохранит ее секрет и о нем никто никогда не узнает.
От досады Варвара глотнула слишком много горячего кофе и обожгла себе язык. На глаза навернулись слезы, непонятно, то ли от огорчения на запутанность ситуации, то ли от внезапной боли.
- Сестрица, на тебе лица нет. Плохо нынче спала? – Павел вскинул светлую бровь, в уголках его губ появилась озорная усмешка. – Иль черт рогатый по дороге встретился?
Варвара не успела ответить, подумав, что брат как никогда был близок к истине. Черт, он самый. Весьма подходящее сравнение! Шаховский и в правду показался ей самым настоящим отродьем дьявола. Разве мог благородный порядочный дворянин совратить честную замужнюю женщину, а Варвара предпочитала думать именно так, ибо и мысли не допускала, что княгиня сама могла завлечь молодого князя в любовные сети и опутать его чарами? Нет. По-другому и быть не могло. Алексей Шаховский, и только он один, виновен в том, что княгиня пала так низко. И чем больше Варвара думала о том, тем сильнее эта мысль укоренялась в ее голове.
В столовой появился дворецкий в парике и в голубой ливрее с обшитыми серебром галунами. Отвесив церемонный поклон, он с порога объявил:
- Ее светлость, княгиня Екатерина Александровна, просят ее извинить. Ее светлость чувствует себя неважно, и посему завтракать она останется в постели, - после паузы он продолжил: - Судари и сударыня, если вам что-то понадобится, слуги в вашем полном распоряжении. Прошу прощения, - сказав это, дворецкий откланялся и вышел вон.
- Тетушке нездоровиться, вот ведь печаль, - приуныл Павел, тут же позабыв, о чем говорил с сестрицей. – Выходит, и визиты на сегодня отменяются.
- По-видимому, так, - рассеянно отозвалась Варвара, потянувшись к стакану с водой.
Только Платон выглядел вполне довольным и оживленно продолжал вести беседу:
- А ты, стало быть, ожидал визита графини Воронец? – подмигнул он другу.
- Хм, - Павлу хватило совести покраснеть, - Прасковья Ильинична обещалась заехать к княгине после обеда.
- Да-да, припоминаю, - закивал крупной, коротко стриженой головой Зотов, и сунул ложку в густую простоквашу. – Графиня так и сказала, когда давешним вечером мы навестили ее в ложе театра. Поеду, говорит, Павел Никитич, завтрева к княгине Долгорукой, давно уж я собиралась.
- Вот и я о том, - Павел быстро проглотил булку с маслом, хлебнул обжигающе горячего кофе, что сразу стало заметно по его сморщившемуся лицу, и вскочил на ноги. – Нанесу-ка я визит графине. Нужно сообщить Прасковье Ильиничне о том, что тетушка внезапно захворала. Варвара, - он вновь обратился к младшей сестре, - оставляю тебя на попечение Зотова. Платон у нас почти что родственник, тебя не обидит, - и заговорщицки улыбнулся. - Ну, же, сестрица, не вешай нос. Тетушка скоро выздоровеет и вы снова будете выезжать в свет.
Павел решил, что весть о тетушкином «недомогании» крайне ее расстроила, ничуть не подозревая об истинном положении вещей. Однако Варвара не стала разубеждать его в обратном, продолжая изображать внешнюю озабоченность. Ей и без того было о чем подумать. Да и не признаваться же Павлу в том, что она сделалась случайной свидетельницей вопиюще безнравственного поведения их любимой тетушки. И что именно встреча княгини и ее молодого любовника в значительной степени повлияла на самочувствие последней. Варвара благоразумно придержала язычок за зубами, собираясь до поры до времени хранить эту тайну.
Меж тем Павел уже был у дверей, торопясь к выходу. На пороге он приостановился и бросил взгляд через плечо:
- Увидимся в штабе, Зотов, - и затем скрылся с глаз.
Платон махнул рукой товарищу и, дождавшись, когда они с Варварой останутся наедине, робко заметил ей:
- Варвара Никитична, вы сегодня дивно хороши. Я…, - он снова покраснел, как и тогда, на крыльце батюшкиной усадьбы; решительно отодвинул стул, на котором сидел, и поднялся во весь свой недюжинный рост, оправляя полы камзола. – Простите, другой возможности может и не представится, поэтому скажу сейчас. Я премного благодарен вам за ваши письма. В каждой вашей строчке я чувствовал частичку чего-то близкого и родного, теплоты…
Варвара глубоко вздохнула. Вот и наступил тот миг, которого она так стремилась избежать.
- В последнем письме я… признался вам… Я написал как вы дороги мне, Варвара Никитична, - Зотов от волнения покраснел еще больше и, Варваре подумалось, что ему должно быть жарко. Он замялся, переступая с ноги на ногу, не зная, куда деть руки, дабы она случайно не обнаружила, как они предательски дрожат. Гвардейцу не пристало конфузиться, словно смущенной барышне на первом балу. Да и по правде, ему, куда проще сразить противника палашом на поле боя, нежели выступать в роли пылкого воздыхателя и изъясняться даме сердца в возвышенных чувствах. – Вы не ответили мне… знать, ваше письмо затерялось на почтовых станциях… Однако для меня большой удачей стало застать вас в Петербурге. Я думал, вы в Москве. Впрочем, это даже лучше. Здесь я могу сказать вам все, что написано в том письме, глядя в ваши ясные голубые очи… Я люблю вас, Варвара Никитична.
Варвара поднялась со своего места, сцепив пальцы в замок. В тот момент она испытывала такую неловкость, что едва ли могла замечать свой прерывающийся от волнения голос. Кто бы знал, как трудно отвечать отказом на признание влюбленного мужчины. Человека без сомнения достойного, честного и благородного, с открытым сердцем и верной душой. За доблесть, полученную в бою с турками, он был представлен к награде, о чем не преминул сообщить ей Павел еще накануне вечером. Однако, несмотря на все положительные качества, коими обладал отважный драгун Ея Императорского Величества, Платон Зотов, и кои высоко ценились в обществе, и, определенно, его будущей избранницей, которая чувствовала бы себя рядом с ним спокойно и уверенно, опираясь на его крепкое плечо, ничего из этого Варваре было не нужно. Ее сердце молчало. И меньше всего на свете она хотела обидеть и ранить чувства этого замечательного во всех отношениях человека, друга их семьи, но и претворяться она тоже не могла и не умела. Поэтому предугадывая дальнейшие события, она как можно мягче сказала:
– Платон Иванович, я получила ваше письмо. И я не писала вам лишь потому, что не хотела доверять бумаге то, что должно сказать словами.
- Варвара Никитична…
- Я буду честна с вами, - она прервала его начавшуюся было речь и прямо посмотрела ему в глаза. – Я не люблю вас…
- Я, верно, поспешил, - он устремил внимательный взгляд на ее лицо, пытаясь понять, не лукавит ли она, не кокетничает с ним? - Я слишком скоро признался вам в своих чувствах, но это потому, что сердце мое давно по вам тоскует, Варвара Никитична. Так уж сложилось, не умею я ходить вокруг да около и говорить красивых слов, - он шумно выдохнул. - Простите, я не настаиваю на немедленном ответе…
- Платон Иванович, вы не поняли. Я не смогу полюбить вас ни сейчас, ни со временем.
- Не хотите ли вы сказать, что ваше сердце отдано другому? – догадался вдруг Платон и черты его лица заметно заострились, а светлые глаза подернулись дымкой печали.
- Я не буду утаивать это от вас, - кивнула Варвара, не желая, чтобы он тешил себя напрасными надеждами. – Да, так и есть.
Платон опустил голову вниз, пряча потухший взор. Ему страсть как захотелось уйти, исчезнуть, провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть ее сочувствующий взгляд и маленькие ладошки, судорожно сминавшие платок.
- Надеюсь, человек тот достоин вас, - в его горле, будто комок застрял. - Прошу меня извинить, что отнял у вас время. Благодарю за ваши письма. Я сохраню их, если вы позволите.
- Ваше право, - еле слышно отвечала Варвара, ощущая на сердце тяжесть. Да, она сделала все правильно. Однако долгожданного облегчения ей это не принесло.
[p=center] [/p]
На Гороховой улице в огромном каменном особняке с колоннами на фасаде и крышей в виде купола, придающей дому особую торжественность и величие, с широкой мраморной лестницей внутри просторного вестибюля, с зеркалами и статуями, роскошной анфиладой комнат, среди расписных стен, позолоты и лепнины чинно обедала супружеская чета Ламздорф. В серебряных канделябрах мягко горели свечи, на белоснежных вышитых скатертях стояли блюда с холодными закусками и свежие фрукты из собственной оранжереи.
- Meine beste [i](«моя дорогая» - по-немецки)[/i], я заметил, вы сегодня встали позже обычного, - барон нарезал тонкими ломтиками в тарелке вареного языка и, подцепив вилкой один кусочек, отправил его в рот. Лакей налил ему вина и Карл Борисович, подняв бокал, отсалютовал жене и одним жадным глотком осушил добрую треть. – По обыкновению вы встаете на рассвете и идете в детскую. Однако мадам Леманж сообщила, что у детей вас сегодня не было.
- Утром я проснулась с головной болью, - поспешно ответила Лизавета и отвела взгляд в сторону. В столовой было душно, печь топили вовсю и, несмотря на легкое шелковое платье с открытыми плечами и низким декольте, что было сейчас на ней, она почувствовала, будто ей не хватает воздуха. Она обмахнулась веером и глубоко вздохнула, отчего ее пышная грудь едва не выскочила из кружевного выреза.
Барон заерзал на месте. Он не мог вести с женой серьезных разговоров, когда видел перед собой ее маняще изогнутые губы и соблазнительные изгибы тела. Каждый раз, воочию наслаждаясь ее несравненной красотой, он был вынужден бороться с искушением, чтобы не овладеть ею в тот же миг. Он улыбнулся сам себе. Без сомнения, это отпугнуло бы его белокурою Венеру. За шесть лет, что они прожили вместе, в ее серых как грозовые тучи очах ни разу не вспыхнул огонек желания. Она редко улыбалась в его присутствии и никогда ни о чем не спрашивала, предпочитая слушать и отвечать на его вопросы односложными фразами. Поначалу, барон очарованный ее холодной красотой, думал, что взял в жены неприступную гордячку, однако как только на свет появилась Иоанна, а затем и Яков, он с удивлением обнаружил, насколько баронесса умела быть ласковой и нежной со своими детьми. При виде их румяных личиков, ее, по обыкновению серьезное, сосредоточенное лицо расцветало в улыбке, а глаза начинали лучиться от счастья. Своих детей Лизавета безмерно любила и, ежедневно справляясь об их здоровье, по многу часов играла с малышами и пела им песни.
Когда Карл Борисович случайно услышал ее нежный мелодичный голосок, доносившийся из детской, то был приятно поражен еще одним неоспоримым достоинством своей жены, о котором ранее не имел никакого представления. Чуть позже, он попросил ее спеть для него одного, и неожиданно… получил отказ. Его гордость была уязвлена, но подобными просьбами он более ей не досаждал. Однако самолюбие требовало, чтобы жена повиновалась ему во всем и, уважая его, слушалась беспрекословно.
И Лизавета повиновалась, делая все, что требовалось от добропорядочной жены и матери семейства. Свой досуг она предпочитала проводить дома, редко выезжая в свет. Но, если это было необходимо, она старалась всегда находиться подле супруга и оставалась на званом обеде ровно столько, сколько требовали приличия. Ее не прельщал блеск двора, хотя к каждому своему выходу она тщательно готовилась и продумывала все до мелочей. Она никогда не надевала дважды одно и то же платье, наряды ее были сплошь изысканы и дороги, ибо ее супруг проявлял в отношении нее неслыханную щедрость. Он часто дарил ей драгоценности, серьги, ожерелья, браслеты, подвески и любил смотреть, как они сверкают и переливаются в свете множества огней на ее длинной шее и тонких запястьях при дворе, на балах и приемах. И скоро о ней пошла молва, как об одной из самых элегантных дам Петербурга, знающей толк во французской моде. Она стала примером для подражания для многих столичных барышень и их матерей. И, конечно, барон, будучи человеком известным в определенных кругах, чрезвычайно гордился своей красавицей-женой... До последнего дня!
Сегодня же за наигранной улыбкой и напускным спокойствием, скрывая свои чувства от окружающих, ибо за долгие годы он привык к этому, барон отпустил слуг и сам взялся поухаживать за женой. Карл Борисович поднялся со своего места. Загадочная улыбка не сходила с его угловатого, вытянутого лица. Лизавете он показался до такой степени некрасивым и отталкивающим, что она внутренне сжалась. Его серо-зеленые глаза неотрывно следили за ней, будто пытались прочесть ее мысли. Неужели он о чем-то догадывается? Но нет, она была осторожна.
Тем временем барон налил бокал вина и, склонившись к ее щеке, вдохнул слабый цветочный аромат, исходивший от ее волос.
- Вы восхитительны, - сказал он с хрипотцой в голосе и подал ей наполненный бокал, накрывая ее руку своими длинными пальцами. По телу Лизаветы пробежался холодок. Неужто муж хочет вновь предъявить на нее свои права? Возможно ли, что мадам Леманж, их гувернантка, выписанная из Франции в прошлом году, перестала удовлетворять непомерные запросы ее супруга?
Конечно же, она знала о том, что барон частенько наведывается в комнату бесстыжей француженки. Об этом судачил весь дом, но Лизавета, будто ничего не замечала. Такое положение дел ее вполне устраивало, ведь барон перестал посещать ее спальню. Ах, как невыносимо ей было оставаться с ним наедине, терпеть его прикосновения и взгляд, полный вожделения, вот прямо как сейчас, раздевающий ее и ощупывающий каждую клеточку ее тела. Однако она не могла упрекнуть супруга в грубости. Наоборот, он как мог, старался быть с ней нежным и внимательным, и она, как покорная жена, принимала его ласки, оставаясь, тем не менее, безучастной к происходящему. Когда же она исполнила свой главный долг и два года назад произвела на свет наследника, барон начал охладевать к ней, все реже навещая ее по ночам, чему Лизавета в тайне радовалась.
И вот теперь, замечая его вспыхнувший взор, она с замиранием сердца ожидала, что за этим последует. В тревоге она закусила губу. И зачем она только надела это нежно-розовое платье, присланное давеча из Парижа? Но что она могла поделать, если ей нравились красивые вещи? В этом была ее слабость и ее спасение, в них она чувствовала себя живой и в какой-то мере счастливой, ведь это было то малое, что она могла себе позволить, чтобы не сойти с ума.
- Благодарю, - Лизавета приложила усилия, внешне оставаясь спокойной, хотя внутри была натянута как струна.
- Давно мы не наслаждались нашей близостью, не правда ли, meine Frau? [i](жена моя – по-немецки)[/i] - шепнул супруг ей на ухо, с придыханием, и от звука его голоса по ее шее и спине снова прошла легкая дрожь. Ее щеки запылали, но она не осмелилась повернуть к нему голову, иначе он догадался бы обо всем по ее глазам. – Эта ночь будет нашей, meine Liebe. [i](любовь моя – по-немецки) [/i]
- Мне нужно время, чтобы приготовиться, - чуть слышно откликнулась она, когда поняла, что он ожидает ответа.
- Я вас не задерживаю, - барон отошел от нее, довольно улыбаясь. Несмотря ни на что, она продолжала вести себя как законопослушная жена. Он не заметил в ее поведении никаких изменений, разве что она была чуть напряжена. Возможно, острая на язык мадам Леманж, ошибалась и наговорила о его жене лишнего. Он это выяснит. Обязательно! И тогда кара падет на ту, что обманула его. Крылья его носа хищно раздулись, он сжал бокал в руке с такой силой, что услышал хруст.
- Позвольте, ваше благородие, - из тени выступил человек, облаченный во все черное, лишь белые манжеты на рукавах и пышное жабо у горла сверкали белизной на фоне такого же темного лица. - Вы поранились, – арап подал барону салфетку и взял из его рук хрустнувший бокал с остатками вина. – Рану надлежит обработать.
Карл Борисович, нахмурившись, вытер с липкой ладони капельки вина и крови.
- Пустяки, - ответил он, зажимая в руке салфетку. К этому времени Лизавета, должно быть, уже спешила на свою половину, а значит, шептаться по углам не имело никакого смысла. – Я позвал тебя, дабы ты решил одно деликатное дельце.
- Я слушаю, - высокий, с узкими плечами и непропорционально длинными конечностями, с тяжелым немигающим взглядом на бесстрастном невыразительном лице, арап этот пугал всех в доме тем, что внезапно появлялся в самых неожиданных местах. Он двигался бесшумно и говорил очень тихо, так, что собеседник невольно склонялся к нему, будто господин это он, а вокруг него слуги. – Что я должен сделать, ваше благородие?
На скулах барона заиграли желваки, он еще минуту раздумывал прежде, чем ответил:
- Мне надобно знать, что делала этой ночью баронесса. Выясни это немедля.
Арап и бровью не повел, привыкнув беспрекословно выполнять любое приказание хозяина.
- Не сомневайтесь, вы вскоре это узнаете, - низко кланяясь, арап исчез в сумраке столовой.
Барон не слышал удаляющихся шагов, хотя догадывался, что остался один. С глухим стуком он ударил кулаком по столу. Проклятье! Если обнаружится, что жена изменяла ему, пока он, по срочному делу отлучался в Канцелярию, где провел времени больше, чем на то рассчитывал, это станет для нее началом конца. Он жестоко покарает изменницу! Не он ли все эти годы окружал ее заботой и вниманием? Не он ли был с ней нежен в минуты близости, ни разу не позволив себе грубости и бранных слов в ее присутствии? Обращался с ней как с хрупким сосудом, как с нежнейшим цветком, всегда стараясь быть предупредительным, стремясь сделать их брак чуточку счастливым. Но нет! Проклятье! Так кто мог занять его законное место? Неужели он ошибся, и этой холодной гордячке по вкусу иные ласки и иное обращение? Барон прищурился и хмыкнул. Что ж, опыта у него достаточно, он видывал разных женщин и знает толк в тех запретных наслаждениях, о которых не принято говорить вслух. До сей поры он не думал, что его жена могла относиться к тому редкому типу женщин, которые предпочитают грубую силу. Но чем черт не шутит? Этой ночью он узнает о ней сравнительно больше. Мрачно усмехнувшись, барон направился в свои покои.