Уважаемые читатели!
Романы и рассказы имеют бумажный эквивалент.
Пожалуйста, наберите в поисковой строке такие данные:
1. Эдуард Дворкин, «Подлые химеры», Lulu
2. Геликон, «Игрушка случайности», Эдуард Дворкин
Все остальные книги легко найти, если набрать «Озон» или «Ридеро».
ЦИКЛ РОМАНОВ: «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И ВОСКРЕСЕНИЕ
«Если мир есть воля, то есть похоть, проявляющая себя в поглощении последующим предыдущего, то мир как представление такого трагического поглощения должен стать проектом возвращения жизни предыдущей всеми последующими; иначе сказать: сыны должны вернуть к жизни отцов и тем спасти мир, а не восхищаться трагическим».
Н. Ф. ФЕДОРОВ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая. ГОРОД НА ЗАРЕ
Был целый город, притом самый большой, который весь удивительно походил на воздушное явление – Петр, по рассказам финнов, строил его на воздухе и лишь впоследствии поставил целиком на болото; вплоть до известных пожаров творилась в городе и за его пределами странная воздушная история, напоминающая рассказы о том, как перед действительным сражением являются на воздухе воины и сражаются между собою.
На воздухе, очевидно, была мысль: она металась и реяла без оглядки и без задержки – тот, кто находился под ее властью, видел ее подтверждение даже в том, что прямо ей противоречило.
«Полезен всякий опыт, пусть даже сознание спит; метеоры, как бы они блестящи ни были, исчезают; наблюдатель же постоянно подвержен опасности ошибиться, что с того?!» – впрочем, распадалась мысль на три свои составляющие, а, может статься, была триединой.
«Одно не противоречит другому!» – Сергей Сергеевич Салазкин улыбался на воздух.
Ординарный профессор Петербургского женского медицинского института, среднего роста человек с маловыразительным лицом, полный и хромоногий, легко он дышал в редкой и холодной атмосфере общих мест и отвлеченностей.
«Холодной?! Редкой?! – не мог он взять в толк. – О чем вы?»
Вокруг него было горячее движенье, беспрестанно разраставшееся и усиливавшееся: возвышались вдруг люди, до сих пор неизвестные, одни сменяли других, возгорались какие-то распри, торжествовались победы: была увлекательная радость с одной стороны и страх – с другой; совершались перевороты, происходили разломы, раздавались крики восторга и злобные ругательства: движение это имело вид самой живой и яркой действительности.
«Передать для суждения в Вечность! – понимал Салазкин сложность своей задачи. – А там средние люди придут, похохочут над моей могилой!»
Солнце медленно вставало, предвещая погожий и жаркий день.
Николаевский вокзал только что поднял свою невысокую башню; на Аничковом мосту неспешно занимали места бронзовые кони барона Клодта.
Сергей Сергеевич посмотрел: он ждал того знака, который ему мог бы дан быть всеблагим промыслом: знака не было.
Умный и добрый человек старого покроя – у него давно вертелось в голове.
Человек должен подняться к сверхъестественным познаниям.
Кислая капуста, соленые огурцы и квас в гигиеническом отношении чрезвычайно полезны для простонародья.
Чем глубже мы исследуем Вселенную, тем сильнее склоняемся к мысли!
Но для того, чтобы мысль эта имела возможность выступить из широкой области неосуществимых проектов, необходимо было выполнить целый ряд предписаний – преодолеть несколько рядов препятствий.
Глава вторая. ДЬЯКОН И КШИЦА
Лучезарен был солнечный день!
Гулко голоса раздавались под небесными сводами.
Двери хлопали своими половинками – легкие быстрые женщины, точно их сдувало ветром, перелетали с подножек экипажей в прохладные проемы магазинов. Юноши прислушивались к шуму платьев. Мужчины от нечего делать барабанили тростями по тротуару.
В церкви Рождества Богородицы дьякон читал ектенью: он смеялся тихим грудным смехом, картавил, блестел глазами, вставлял французские слова: он спрыснул волосы брильянтином, от которого они лоснились. На нем был нанковый жилет и галстук с булавкой в форме лилии.
Уличная кшица сидела на полу в платочке, рассматривая что-то на ладони.
– Почему вы не хотите следовать за моей мыслью и ставите мне в стыд, что этой мысли нет у других? – дьякон бросил читать и захлопнул требник.
– Ваша мысль: «Жизнь – это громадная потная женщина, не дающаяся с расплывчатыми чертами лица мужчине в костюме туриста, с палкой и с ранцем за плечами?!» – Салазкин поморщился.
– «Потная... живая, как ртуть, потрудилица и сослужебница, близкая к умопомешательству!» – выдававший себя за дьякона дополнил определение.
– Я потому не хочу следовать за нею, что неверна она, ваша мысль! – заговорил Сергей Сергеевич горячо. – Послушать вас – жизнь убегает, мы гонимся за нею! А по мне, так это она, родимая, предлагает себя нам, сама себя преподносит, а мы, никакие, уклоняемся, не умеем взять, не хотим, не можем!
Барон Дмитрий Оттович Шеппинг, изображавший священнослужителя, сошел с амвона: блондин с лицом, снятым с иконописи.
Он не умел владеть ружьем, но положил непременно выучиться.
– Закончите фразу так, чтобы выстрелила, – мечтавший о мелких почестях егермейстерства, он предложил: - «Вальдшнепы, гаршнепы, дупельшнепы, кроншнепы...
– ... расфранчены в пух!» – Салазкин и не задумался.
Хорошенькая фельдъегерская дочка выглянула вдруг из-под платочка уличной кшицы и снова спряталась под ним.
Сергей Сергеевич рассмеялся звонко и нервно, почувствовав на себе ее жадный взгляд.
Он вырос в семье, где была некоторая, переходившая по наследству, склонность к визионерству, тому ясновидению на расстоянии, которое так поражает мистически настроенных людей – и это чувство ясновидения вполне нарисовало ему картинку из будущего: широкая зеленая левада курится зыбким маревом, темно-каштановые волосы девушки густым бандо спадают ей на спину из-под легкой кружевной шляпы с веткой темной сирени – очень недурная собою, в платье жемчужно-серого цвета, расшитом золотым суташем, типа туники, она точно сошла с полотна Клерена; массивная деревянная кровать с множеством подушек, накрытая вязаным вишневым одеялом, занимает добрую треть комнаты...
К чему торопить события – продолжая смеяться, Салазкин направился к выходу.
– ..! – громко пустил Шеппинг ему вслед.
Глава третья. ДОМ НА БУКСИРЕ
Предположение его оправдалось: он застал жену наедине с дочерью.
– Усы надо выкатывать мякишем из хлеба! – старшая показывала младшей.
Обе были бледнее обыкновенного с незначительными лицами и усталыми глазами; лицо жены измято было рукой времени – дочь, неладно скроенная, но крепко сшитая, со станом почти без перехвата, изнемогала от внутренней борьбы.
Бедную девушку ожидало гнусное предложение, наперед он знал.
Солнечные полосы ложились на пол, сообщая всему нежный, меланхолический колорит; за щами явилась гречневая каша.
– Философствуй! – жена пришла в себя, стараясь даже сообразоваться с полетом его фантазии и вдохновения.
Сергей Сергеевич с аппетитом рассказывал разные вздоры.
– В Байоннском ломбарде,– он говорил, – заложено испанскими эмигрантами бриллиантов на сотни миллионов франков!
Тут засмеялась и дочь – что-то дрожало внутри нее мелкой дрожью; ее густые волосы спутались, и развившиеся пряди лежали на лбу.
Сергей Сергеевич помянул блины – ему поставили оладьи с сахаром.
Но что за шум?
Он наклонился над тарелкой, и на него повеяло морской прохладой.
Он сделался похож на человека, который окунулся в воду и просит пить. Ему послышалось несколько выстрелов как будто из пушек приближавшегося парохода. Это был как громовой удар среди ясного неба. Флигель дома Фроловой, пыхтя, проплыл мимо – за ним на буксире шел многотрубный дом Яниша со Сретенского бульвара. Шествие под русским и французским флагами заключал лакированный ящик с печеньями от Эйнема. «Даешь веру словам!» – в безрукавках кричали матросы. Быстро Сергей Сергеевич схватил мысль, не вникая в ее сущность. Море он любил до захлеба.
Профессор статистики и медицинской географии, домой, подпираясь тростью, на угол Мещанской и Столярного переулка, он возвратился с неопределенными ощущениями: трехэтажный каменный дом Алонкина.
Жена и дочь посмеивались, закусывая губы. На челе жены он заметил чуждый знак – такой же, поменьше, был у дочери.
Обе были в полосатых ситцевых капотах, украшенных черной рюшевой оборкой. В жене просматривалась определенная смесь домовитости и напускного мужичества; в дочери – смесь напускного мужичества и школьничества.
Завтрак прошел вяло.
Обе стороны избегали говорить по существу: они не спросили его, где он провел ночь – он не поинтересовался, почему это буфет в столовой изрублен в щепки.
Ему понятно было, что жена и дочь о чем-то стакнулись между собою.
Вот-вот его должны были начать шпетить.
Он положил себе отозваться неведением.
Глава четвертая. ПИСЬМО ОТ МЕРТВЕЦА
В плохо обжитых комнатах ответ прозвучит гулко.
Если картины завешены марлей, а мебель стоит в чехлах – вопросов не задавать: сразу на пароход и уплыть.
Стерег мышонок сверкающую розу и ушмыгнул!
Несколько прозвучавших намеков встретил Сергей Сергеевич добродушным смехом. Своих оппонентов профессор превосходил обилием жизненной энергии и умственных сил. Что лежит в основе пищеварения? – Невозмутимость!
От порога передней через столовую в гостиную вбегала узкая ковровая дорожка, делала свой поворот и исчезала под письменным столом за дверьми кабинета: резной работы серебряный стакан с папиросами стояли, спичечница в форме пушки, палевая с изгибами пепельница, пресс-папье в виде плитки, выпиленной из слонового зуба и великолепно отшлифованной, так что ее легко можно было принять за светлую яшму с прелестными, зубчатого рисунка молочными жилками.
Двумя длинными пальцами Сергей Сергеевич потянул придавленную бумагу: письмо. На стенах было несколько полок с книгами разных форматов и разных эпох, географические и топографические карты; шкаф посвящен был редкостям естественной истории, в одном углу стоял скелет, на котором висели обыкновенно пальто и шляпа хозяина, в другом – живописный манекен с известным каждому бородатым, не слишком приятным лицом.
Сергей Сергеевич не любил переписки с женщинами, считая ее рискованной и налагавшей некие обязательства. Тонкая деликатность сердца мешала ему скоро сближаться и заключать связи.
Он снял сюртук и остался в белой полуистлевшей рубашке. Две мыши спорили у него в голове: прорывались случайные злые слова: «оптический обман», «ложь», «фарисейство».
Можно ли исцелить вывихнутый или сломанный член без боли?
В письме было что-то зачеркнутое и даже пропаленное спичкой.
Внезапно лицо Сергея Сергеевича разгладилось и стало молодым, как будто оно не принадлежало человеку пятидесяти с небольшим лет.
Блажен нарушивший закон во имя Бога!
Все люди разделяются на две половины: на людей живых и людей мертвых: Сергей Сергеевич Салазкин получил письмо от мертвого!
Написано было напористо и легко.
Салазкину показалось, что на руках у него больше десяти пальцев.
Сильно он колыхался из стороны в сторону.
Сцена отзывалась чем-то книжным.
Плотный мужчина, по походке и туалету француз, обрисовался в воздухе.
Его шею покрывал воротник из матовых золотых шнурков, переходивший в такой же нагрудник – на ногах были золотые сандалии.
Звонили, трещали и отжаривали часы всех видов и размеров.
В письме было написано: «ТЫ ПОСТУПИЛ ПРАВИЛЬНО!»
Глава пятая. ОРГАН ЛЖИ
Его подозревали в некоторых увлечениях к утопии, к идеологии – в нем был избыток любознательности, пытливости и деятельности.
Ординарный профессор Петербургского женского медицинского института, он читал статистику и медицинскую географию, но часто, увлекаясь, далеко уходил от темы.
Темой большей частью он брал женщину.
– Девушка в шестнадцать лет очень желает казаться рассудительною; новобрачная в двадцать лет хочет носить чепец; женщине в сорок лет не хочется надевать его, – говорил он с кафедры. Или: – Орган лжи в женском мозгу развит много сильнее, чем в мужском.
Потолок захожен был мухами.
В блузах из легкого кретона слушательницы записывали.
– Женская ложь, о которой знают все мужчины, обыкновенно маленькая ложь, причем она бывает очаровательна, пикантна и своеобразна! – с изящной простотой и выпуклостью Сергей Сергеевич излагал. Или: – В электричестве и в паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и воздержании от мяса.
В глубине аудитории поднимался легкий оранжевый туман: было пыльно.
Слушательницы, Салазкин знал, сидят в узких юбках с фалбалами. Тихие улыбки, он видел, трогают их губы. Пронзительно от девушек пахнет борно-тимоловым мылом. Миндальные печенья в розовых обертках всегда они разворачивали с умышленным значимым шелестом.
–Лошадка бежит быстро, если извозчик управляет ею стоймя! – переходил Сергей Сергеевич к аллегориям. Или: – Если бы у меня обедали купчихи – я бы не отказал им в удовольствии чихнуть во время кулебяки.
Он говорил о среднем и обыкновенном, но в этом обыкновенном и среднем присутствовало неповторяющееся и вечное. Лицо Салазкина делалось бледно, неясно, без красок, без черни, без теней: белый лист. В своем роде н и ч е г о. И из этого н и ч е г о слышен был его голос:
– Я хотел родиться, а не родился. Хотел быть, да не вышло!
Слушательницы поджимали ноги, сдвигали колени.
– Перестаньте, женщины, стыдиться того, что составляет вашу честь и славу! – он сердился.
Он заставлял их проделывать игривые упражнения.
– Что значит комната перед ребенком и туалет возле материнства? – всегда спрашивал он на экзамене.
Они видели на лице его ужасную вуаль, накинутою самою природою; впрочем, она появлялась на очень короткое время и без следа исчезала.
– Канон сюжету, – оступенелые, статуеобразные, девушки отвечали. Или: – Ребенок крепит и оздоровляет.
Сергей Сергеевич равно принимал оба ответа.
Он видел природу, а не тряпки и комнату вокруг.
Глава шестая. ТРИ СТРУИ ЖИЗНИ
Природа, а не тряпки и не комната всему дают язык, в природе именно все открывает себя!
С некоторого времени Сергей Сергеевич перестал говорить, чтобы высказывать мысли, а продолжал, чтобы их закрыть.
– Самоочертание – есть глагол! – с треском он закрывал.
– Па-а-азвольте! – ему не давали, противились, просовывали ноги.
– Глагол, которым вещь проявляет свое внутреннее! – снова он был вынуждаем к высказыванию. – Внутренним, однако, долго быть невыносимо, внутреннее стремится стать наружным.
Собственная его природа звучала о своих свойствах и показывала себя.
Все три струи его жизни текли обычным потоком: внутренняя – полная забот, но проясняемая упованием в милость Божию; наружная, официальная – среди усиленной работы и разных столкновений – и скрытая, неявная, тайная, приносящая с собой заветные думы и вытекающие из них поступки.
Над головой было все то же солнце, хотя и менее высоко поднимающееся над горизонтом; то же было ощущение беспредельного и вечного; та же непроницаемая, спокойная, светлая, лазоревая глубь.
Все вещи были в обычной своей повседневности: иначе и быть не могло, по натуре вещей.
Натура брала свое.
Надменно-фатовски тянул вверх свою невысокую башню Николаевский вокзал; гордо шевелили ноздрями клодтовские бронзовые кони.
– Чу! Он сумасброд! – в отношении Салазкина предупреждали они друг друга.
Увлекаемый все прибывавшей толпою мыслей, Сергей Сергеевич поднялся по широкой мраморной лестнице.
Барон Дмитрий Оттович Шеппинг с застывшим, ничего не выражавшим лицом, запустив одну руку за пояс, лежал на возвышении в открытом дорогом гробу. Глаза его были полузакрыты.
Ничтожный атом среди грозной бесконечности, он наложил печать молчания на свои уста; глухая прозрачная стена отделяла его от всего живого.
«И вас также, – казалось, все же говорил он своим видом. – Досадно и весьма, что нити, протянутые между мною и вами, так вдруг оборвались!»
Брови Сергея Сергеевича ходили.
«Пожалуйста, не ложитесь рядом с этим человеком!» – предупреждала типографски выполненная табличка.
Сергей Сергеевич Салазкин стоял в остолбенении, не отвечая ни слова.
– Что вам такое угодно? – наконец медленно он отозвался, видимо начиная тяготиться моими расспросами.
Нисколько не обинуясь и без малейшей утайки он расскажет мне все?
Я был не настолько наивен.
Глава седьмая. ПУТЕШЕСТВИЕ В ЕГИПЕТ
Я всегда любил духи и сигары – это для меня характерно – от Салазкина пахло сигарами и духами.
С первого взгляда этот человек не был замечателен: борода – не большая и не маленькая, нос – не маленький и не большой.
Сергей Сергеевич, казалось, прикован был к своему лицу – не замечательному, но значимому.
В лице значимого человека присутствует некая тайна: чуть слышный шепот полз Салазкину вслед; разрозненные документы бросали приглушенный свет на его жизнь.
Как его крокодилы не съели – одному Богу известно!
Ужин был изобильный, с проворной прислугой. Гостиная с итальянским окном, обращенным на цветник, полный розанов, служила трапезной. Все происходило так, как рассказывал Каяно – все могло происходить так, как комментировал де Роксас.
В досадном расположении духа Капуро держал диету, он долго был болен, но за ним хорошо ходили.
Пирог вышел редкостный: бланманже с миндальными кольцами.
Большой руки шутник Гильяно сидел в шубе, крытой сатен-дублем.
Гостиная обставлена была резной мебелью работы Лазере. Девятый час вечера был на исходе, хозяйка дома красиво поводила плечами, просвечивавшими так заманчиво сквозь черный гренадин лифа.
Энергически Александр Бусти распространял похвалы о доброте вина – вошел новый человек: присев к нашему столу, он сразу взял непринужденный и верный тон, шутливо рассказывая мелкие приключения из своего путешествия.
«Путешествия?! – об этом никто не знал. – В Байонну?»
«Берите выше, – рассказчик кивал на потолок. – В Египет!»
Он подарил хозяйке привезенную мумию священной кошки: всем сделалось безотчетно весело.
«Чем заниматься изволите?» – обратил он внимание на меня.
« Помогаю оформляться прошлому», – я ответил.
Галстук Сергея Сергеевича был завязан в виде шарфа вокруг шеи – в его лице появилось некое беспокойство.
Есть люди, которые одним присутствием своим в помещении разливают покой, водворяют гармонию в вашем внутреннем мире, производят на вас впечатление свежести и спокойствия мрамора или мягкости бархата – жаль, не встречал!
Обстановка вскоре сделалась напряженной – заметно все нервничали; Салазкин сдернул салфетку, встал, поклонился хозяйке дома.
«За разной суетой едва я не упустил!» – он объяснился.
Через минуту он положительно летел в своей коляске.
Каяно, де Роксас, Капуро, Гильяно и Александр Бусти, верхами, сопровождали его.
Глава восьмая. В ТАЙНОМ ПОСТРИГЕ
Барона Дмитрия Оттовича Шеппинга хоронили по монашескому обряду. Монахи пришли: «Он наш!»
Он был в тайном постриге.
«Он, может быть, имел европейскую цель, как Лагарп! – философский журнал «Вера и разум» откликнулся. – Между товарищами он отличался чистотой квартиры и порядком одежды. Зачем прежде его мы не знали?»
Однажды из Москвы он привез ей ящик с печеньями от Эйнема. Она знала, он смотрит на нее, как на оптический обман, ложь, фарисейство. Она предпочитала конфеты от Бертелемота. Она должна была употребить над собою значительное усилие, чтобы воздержаться от резкостей.
Скорее стильная, чем красивая Элизабет Виже-Лебрен мечтала о флигель-адъютанте. Француженка, переехавшая на берега Невы, живя постоянно выше своих средств, она все проживала на наряды, обеды и всевозможные удовольствия. Уже не слишком молодая, она казалась девушкой от узких плеч, тонкой талии и необыкновенно светлых, серебристых волос.
Барон приехал, хотя не с бронхитом, но с расстроенной грудью. Она была одета в лиловое с белым барежевое платье с полуоткрытым воротом и лиловым бантом на корсаже и плечах. Расставленная как попало мебель разной формы и величины: шезлонги, огромные и совсем крошечные кресла, табуреты, пуфы – частью была обита шелковой материей в стиле Людовика Шестнадцатого, частью – чуть полинявшим утрехтским бархатом с гранатовыми разводами по желтоватому полю.
Его голос был слаб и неверен – кашляя, он стал жаловаться на недомогание, которое врач приписал обыкновенной простуде.
Она знала, у него оставалось лишь наследственное имение Тихвинское, и он пошел на крайний шаг: под залог Тихвинского взял в Опекунском совете Московского воспитательного дома несколько тысяч рублей.
Она спросила, помнит ли он давнишнее обещание? – Предмет требовал издержек.
Их отношения предусмотрены были Уложением о наказаниях за незаконное сожительство неженатого с незамужней.
Он вспыхнул и начал говорить, что это интимидация.
Страсти разнуздались, пошли взаимные обвинения, уличения – дурные отношения между ними обострились до вызова катастрофы.
Они разошлись тогда в сильном взаимном озлоблении.
Она узнала, что он сошелся с какой-то кшицей.
Ему донесли: она окружила себя пятью итальянцами.
Ей сообщили: барон Шеппинг заказал барону Клодту копии четыре аничковых коней и на специальных платформах вывез их в Берлин.
Ему стало известно – она побывала в Байонне.
Когда с застывшим пожелтелым лицом он лежал в гробу, Элизабет Виже-Лебрен, поднявшись по мраморной лестнице, подошла вплотную и положила ему на грудь конфету от кашля из ягоды сюжюб.
Глава девятая. ОСТОРОЖНО: ИЛЛЮЗИЯ!
Возвратившийся из Египта Салазкин заехал к француженке, чтобы повидаться с Шеппингом – когда же барона в предполагаемом месте не оказалось, Сергей Сергеевич из вежливости присел к столу и разделил трапезу с присутствовавшими, при том отпуская забавные реплики и строя уморительные гримасы, как я понял впоследствии, чтобы скрыть испытываемое им волнение, если не замешательство: где, черт возьми, мог быть проклятый немец в такой значимый для судеб мира момент?!
Когда же в ответ на его вопрос француженка приоткрыла, что Ш е п п и н г е щ е н е в о з р а т и л с я и з Б е р л и н а, Сергей Сергеевич решительно поднялся и со спокойным духом сказал: «Канон ребенку! Сюжет крепит и оздоровляет!»
Уже не видел он комнаты, лицо его сделалось без теней: белый лист. Салазкин был н и ч е г о!
Оступенелые, статуеобразные, сфинксоподобные, мы потеряли счет времени.
Но вот как бы вспомнив что-то, гулко пробили стенные часы: все поднялись и вышли на балкон смотреть, какова погода: Мойка, Красный мост, апрель уже в половине, вящее доказательство, химерические предположения, первый литературный опыт человека с громким впоследствии именем отчеством, холодная дождливая погода и кучер-троечник на козлах: по слухам черств и себе на уме.
Спустя минуту ординарный профессор мчался, увлекаемый кровными рысаками в сторону Аптекарского острова, и итальянцы эскортом сопровождали его.
Боязливо сыщик-велосипедист перекрестился.
Петербуржцы смотрели вслед полными сна глазами. Виделись в окнах там и сям сжатые кулаки.
Предтеча солнца Геспер блистал словно алмаз на пальце Творца: прояснело.
«Полны руки золота, роз и крови-и-и!» – кричали или пели итальянцы.
Красивые, стройные, гладко причесанные и хорошо выбритые, они пели или кричали то, что приходило им в головы под влиянием минуты.
Стучали копыта: эскорт сопровождал эксперта.
«Настоящий русский с ног до головы!» – ощущал себя Салазкин.
«Природные итальянцы!» – ощущали себя Каяно, де Роксас, Капуро, Гильяно и Александр Бусти.
«Француженка!» – ощущала Элизабет Виже-Лебрен.
«Немец!» – в Берлине ощущал Шеппинг.
«Шведка!» – в платочке ощущала кшица.
«Испанцы!» – где-то ощущали себя еще какие-то.
Одно не противоречило другому, другое – третьему, четвертому, шестому.
Копыта стучали, цокал языком кучер-татарин.
Финны рассказывали потом, будто кавалькада неслась по воздуху и только на самом Аптекарском все опустились на землю.
Общая окраска действия, чувств и характеров предупреждала: осторожно, иллюзия!
Глава десятая. СКЕЛЕТ, МУМИЯ, МАНЕКЕН
Увлекаемая все прибывавшею толпой, Элизабет Виже-Лебрен с намерением поднялась по широкой мраморной лестнице – ее поднимала в собственных глазах несомненная ее сопричастность всему разворачивавшемуся и происходившему: лицо барона, она подметила тотчас, было с отпечатком некоего беспокойства; Каяно, де Роксас, Капуро, Гильяно и Александр Бусти стояли в почетном карауле; венки были от страхового общества «Нью-Йорк», магазина готового платья «Мандель», меблированных комнат «Заремба» и Опекунского совета Московского Воспитательного дома; меланхолические аккорды звучали, взятые смелой, уверенной рукой – она узнала эту руку: правую, левая была потеряна при Фонтенуа: французский посланник играл на траурной церемонии, провожая немца – потому только, что тот умер подобно Сен-Мартену, не пожелав допустить к себе священника?!
– Мертвый хватает живого. Король не умирает! – закончив играть, посланник встал за нею, наклонившись к уху.
Они познакомились на Сен-Жерменской ярмарке на бельевой и полотняной линии; в руке у него был Плутарх в изложении Амио: книга была для формы, вовсе не собирался он читать ее: условный знак, поданный судьбою.
Франция одно, Россия другое – одно зачастую противоречило другому.
Тогда, голодная, она стояла в крошечном сквере под башней Сен-Жермен л`Окзерруа, а третьего дня обедала у петербургского ресторатора Андре: лосиные губы,
разварные лапы медведя, жареная рысь, кукушки в меду по-строгановски.
«Я ненавижу всякое перемещение линий!» – она ответила тогда и сейчас – сейчас Элизабет смотрела на лицо с изгладившимся всяким присутствием мысли и чувства; штиблеты Шеппинга, выступавшие за край гроба, распространяли едкий запах ваксы.
Элизабет Виже-Лебрен и французский посланник маркиз де Монтебелло успели обменять еще несколько слов: скелет, мумия, манекен.
Маркиз губами щекотал ей ухо; черного барежа платье отлично обрисовывало ее фигуру: из-под прозрачной ткани сквозили матово-бледные, полные, слитые с грудью плечи.
Оба, он и она, искренне хотели сблизиться – тогда и, пожалуй, сейчас.
Тогда к этому не было никаких препятствий.
Сейчас между ними лежал барон Шеппинг.
Ей показалось вдруг, что барон взглянул на нее сухо, подозрительно и, не говоря ни слова, поднявшись, направился к выходу; она взяла себя в руки: барон возвратился и лег на прежнее место.
– Ach, mein lieber, guter Freund, ich will schlafen , – прекрасными голосами завели итальянцы.
Тогда именно Элизабет Виже-Лебрен приблизилась и положила на грудь барону конфету из ягоды сюжюб.
Глава одиннадцатая. ПОСМЕРТНАЯ МАСКА
Взошедший по, казалось, прогибавшейся под ним широкой лестнице, резко в залу вдвинулся барон Клодт: сапогами топ, топ!
Он пользовался громкой известностью: человек с решительным умом и твердым характером. Такой человек везде у места – барон Клодт остановился вплотную к барону Шеппингу. Линии сразу переместились: приехавшие на панихиду из Москвы домовладельцы Фролова и Яниш потеряли в объеме, непропорционально удлинился нос у той, что выдавала себя за уличную кшицу, Салазкин, стоявший от меня на подачу руки, процитировал Плутарха – единственною рукой маркиз де Монтебелло надвинул вдруг сползший парик, а Элизабет вспомнила о запрятанном в сумочке браунинге.
Тем временем барон Клодт сыпал какой-то порошок и чем-то брызгал поверху – барон Шеппинг лежал с застывшим лицом.
– Прошлое умерло, будущего не существует, настоящее, разве что, – зычно бормотал скульптор.
Швед, он имел итальянские корни, питался кониной, гнул подковы.
Такой запросто в щепы мог изрубить дорогой буфет мореного дуба; Сергей Сергеевич, я видел, закусил губу – он был мышонок против великана.
– «Положим, мой рост не из крупных. В нем не более двух аршин и одного вершка. – Сергей Сергеевич процитировал, – но я не желаю быть более высоким!»
Что-то похожее на ропот возникло в нем. Новые мысли набрались в голову, и голова работала под их напором.
Тем временем на лице Шеппинга появилась вуаль, накинутая Клодтом – стремительно она затвердевала, становилась материальной и осязательной: готово, можно снимать!
Профессионально Петр Карлович Клодт потянул на себя: посмертная маска!
Зачем? Все же не Лафонтен! – под париком у де Монтебелло вспотело.
Каяно, де Роксас, Капуро, Гильяно и Александр Бусти вдруг оказались оттесненными в сторону – монахи вошли.
– Он наш!
Умерший засветился удивительным внутренним светом; монахи подняли гроб так легко, словно это был ящик с печеньями от Эйнема.
Духовно поднятый и просветленный барон Дмитрий Оттович Шеппинг вступал в новую жизнь: я был во власти мрачной галлюцинации.
Истово Фролова клала земные поклоны.
С опозданием Яниш сообразил, что сделал нескромность.
Воздух сделался спернут – все ринулись к выходу.
В давке, мне показалось, Салазкин умышленно наскочил на кшицу, подмял ее под себя, хорошенькая фельдъегерская дочка проглянула – Сергей Сергеевич порывался сорвать платочек, но пробегавший французский посланник наступил ему на руку.
Оказавшись на улице, я увидел: стремительно сыщик-велосипедист уносился в сторону Литейного.
Глава двенадцатая. КРЫЛОВ ПО МАТУШКЕ
Где сомнителен факт, там невозможно обвинение.
Со вчерашней папироской между двух пальцев следователь окружного суда Александр Платонович Энгельгардт читал французское надушенное письмо; он был баловень, особенно дам высшего круга.
Письмо дышало нежным, смелым и независимым чувством.
В длинном сюртуке скучного покроя, с лицом довольно обыкновенным, Александр Платонович сидел в служебном кабинете на Литейном – дверь отворилась, вошел Барсов, товарищ следователя.
Тут же Энгельгардт положил письмо под пресс-папье – ревниво он ограждал неприкосновенность своей корреспонденции.
Комната была об одном окне; за ним перемещалась толпа людей и лошадей; следователь был человек вполне петербургского вида, его товарищ – вида скорее московского или провинциального.
Рассказывая о том, что мы видели, – произвольно распоряжаемся мы материалом действительности: Барсов докладывал.
Бледнея, Энгельгардт слушал.
– Монахи, – Барсов рассказывал, – подняли гроб на попа; француз отдавил руку мышонку!
Попахивало грандиозной мистификацией в духе, может быть, Сен-Мартена: мертвый схватил живого?
– Монахи, которые унесли тело, – Энгельгардт помедлил, – францисканцы?
– Они русские.
– Что ли барон Шеппинг был православный?
– По материнской линии Дмитрий Оттович – русский, – предварительно Барсов навел справки.
Следователь Александр Платонович Энгельгардт допускал перемещение линий. В том числе и сюжетных, в духе Плутарха.
«В изложении Амио», – запретил себе Барсов дополнить и, чтобы вытеснить прорывавшийся к головке хвостик, подумал принципиально о другом: «Сен-Жерменская условная ярмарка!» – он подумал.
А подумавши, сам спросил, чего не знал:
– Как так вдруг вообще он скончался? Барон Шеппинг?
Они делали общее дело: следователь и товарищ.
– Он не умел владеть ружьем, – Энгельгардт показал пальцами, – но поставил себе целью выучиться. Неизвестно, как это произошло, но барона нашли бездыханным, и ружье лежало рядом с ним.
– В Берлине он ощущал себя немцем, а в Петербурге – русским! – Барсов предположил.
Что-то забрезжило в воздухе.
– Как, говорите, фамилия его по материнской линии? – Александр Платонович нахмурил брови.
– По матушке, представьте, он – Крылов! – рассмеялся Барсов.
Глава тринадцатая. МАТРОСЫ И ЕГИПТЯНЕ
Слух продолжал упорно держаться и, таким образом, приобрел значение достоверного факта: барону Шеппингу решено было поставить памятник.
Объявлена была подписка, стали поступать пожертвования.
Крупные взносы поступили от страхового общества «Нью-Йорк», магазина готового платья «Мандель» и меблированных комнат «Заремба», что-то пришло от московских домовладельцев, значительную сумму перевело немецкое посольство, сто рублей дал Федор Михайлович.
Барон Клодт работал день и ночь, памятник отлит был в мастерской Академии художеств и установлен в Летнем саду на площадке перед «Чайным домиком»: одетый в повседневный свой нанковый жилет Дмитрий Оттович Шеппинг стоял, как пораженный громом; в руках у него был чемодан без малого в полтора аршина длины и аршин ширины, а пьедесталом ему, натурально, служил гранитный куб, покрытый барельефами. Копия памятника отправлена была в Берлин – под петербургским же оригиналом играли дети, кормилицы судачили с мамками, обменивались поцелуями влюбленные; судебный следователь Энгельгардт за правило взял себе здесь прочитывать новости – облюбовав малоприметную угловую скамью, обыкновенно он садился под раскидистой липой и развернутой газетой от солнца прикрывал лицо.
Скоро появлялись интересовавшие его личности.
Первой всегда приходила кшица: к памятнику она подбиралась бочком, опасливо и после ходила вокруг по или против часовой стрелки, разбрасывая крошки хлеба голубям и галкам; за нею являлись итальянцы – пятеро, они становились по периметру ограды; Элизабет Виже-Лебрен возникала об руку с французским посланником; Салазкин озабоченно подбегал, стучал тростью по бронзе и спешно удалялся; последний, Федор Михайлович, издалека еще взглядом нащупав Энгельгардта, шел прямо на него и садился рядом.
Для формы при нем был Плутарх в изложении Амио – он никогда не раскрывал его, и потому у Александра Платоновича имелось изначальное преимущество.
– Как вам все эти басни? – вместо того, чтобы открыть книгу, спрашивал он Энгельгардта.
– Какие именно и почему – басни? – охотно следователь откликался.
Они подходили к памятнику; на цоколе напластованы были картины.
– К примеру, вот! – выискивал Федор Михайлович. – Басня о Суэцком канале!
Они рассматривали барельеф: матросы шли под парусами; египтяне пасли верблюдов.
– На мой взгляд, весьма правдоподобно, – Энгельгардт делал большие глаза.
– Барон Шеппинг никогда не был в Египте – это басня! – многозначительно Федор Михайлович щурился.
Глава четырнадцатая. КВИТАНЦИЯ ИЗ ЛОМБАРДА
По дороге забежав в Летний сад, Салазкин указкой стучал по бронзе, прислушивался некоторое время к отзвуку и спешил на выход.
– Мышонок! – ему вслед смотрели Элизабет и французский посланник.
Сергей Сергеевич ехал на Аптекарский либо читать лекции в Женский институт: слушательницы вязали варежки из шерсти, выкрашенной фуксином.
«На него мог наехать извозчик и растоптать его!» – они думали.
Пепиньерки сидели с лицами коровниц.
– Как выглядела Психея после открытия ящика Прозерпины? – тянул он указку.
– Грудь ее всколыхнулась, лицо порозовело и из хорошенькой она моментально сделалась обворожительной! – заученно ему отвечали.
Не докончив лекции, он мог бросить все и поехать к Шеппингу: в осиротевшем доме картины были завешены марлей, мебель стояла в чехлах – беспрепятственно Сергей Сергеевич ходил по комнатам, выдвигал ящики, трогал вещи, перебирал бумаги.
– Ищете, может статься, квитанцию из ломбарда? – однажды услышался издевательский голос.
Мертвый схватил живого?!
Нет, это был не воскресший барон – осведомился вполне живой человек, тот, манекен которого стоял у Салазкина в домашнем его кабинете на подачу руки от скелета, и, видит Бог, было бы лучше, если бы в кабинете Сергея Сергеевича стоял именно натуральный с к е л е т этого человека рядом с безликим портновским манекеном!
Кролик, зараженный бешенством? – Тоже нет! Внешне оставался профессор невозмутимо-спокойным: мумия египетской кошки.
Больше того – от Сергея Сергеевича начал разливаться покой, он водворял гармонию, производил впечатление свежести, спокойствия мрамора и мягкости бархата!
Задернутые шторы не вполне позволяли им видеть друг друга – но слышать и ощущать: пневматическая химия!
Сергей Сергеевич умел давать странные названия самым обыкновенным вещам: сейчас умение его было как нельзя к месту: слова, он знал, сами по себе: шары, лом хрусталя, елочные игрушки, мишура, спирали.
Филипп Аурел Теофаст Бамбаст фон Гогенгейм!
Громадные часы, представлявшие Нюрнбергский собор, аппетитно треснули: в Петербурге так легко прятать концы!
Из последних сил сдерживал Сергей Сергеевич приступ ликантропии: не всё, он знал, можно взять приступом.
«Однажды волк зашел на псарню!» – стучалась басня.
На стене, покачиваясь, висело ружье Шеппинга.
Глава пятнадцатая. ПОПЯТЬСЯ НА КОННИКЕ
Сергей Сергеевич возвращался с подарком: сыздетства привыкший более к гераням и ноготкам, чем к пышным махровым розам и гиацинтам, он приносил горшок с каким-нибудь гелиотропом и наполнял квартиру изысканным запахом виолетт-де-парм.
Улыбка дочери была некрасива.
Изрубленный буфет убрали, какой-то человек в безрукавке сидел на освободившемся месте и ел блины со сметаной.
– Перестаньте, женщины, стыдиться того что составляет вашу честь и славу! – говорил он жене и дочери.
Сергей Сергеевич мог при желании узнать в нем самого себя, но желания не было – лицо человека бледнело, теряло краски, утрачивало тени. Сергей Сергеевич дождался: белый лист, н и ч е г о – хныканье раздалось:
– Не родился. Не вышло...
Канон сюжету: незнакомец исчез, Салазкин занял освободившееся место.
Желание предполагает съесть что-то, чего нет.
Сергей Сергеевич спросил блинов со сметаной – это было так же нелепо, как если бы кто сказал, что поэзия Пушкина объясняется составом кушаний, какие были употребительны в России в первую четверть девятнадцатого века, или что Лютер начал реформацию, соскучившись постною пищей католических монастырей – Салазкину поставили каштаны в сахаре с померанцевым цветом; он съел, и жена напомнила, что пора расходиться по комнатам.
Выговорив последнее слово, она умолкла.
Ее утомляло ожидание, его мучила неопределенность.
В приподнятом расположении духа она обладала способностью смеяться на два голоса: женскому хихиканью вторил мужской хохот: первое время Сергей Сергеевич, возвращаясь домой и слыша чужого мужчину, весь внутренно напрягался, предполагая застать если не сцену, то картинку – со временем это прошло; Сергей Сергеевич знал, что другие мужчины не приходят к жене во время его отсутствия, а если и видел кого-нибудь, знал: это он сам.
Сергей Сергеевич расправил плечо точно после гимнастики.
Когда-то у него были брюки чуть не телесного цвета, а на углах его воротничков появлялись верблюжьи, кошачьи и мышиные головы: это было время их любовных отношений: ласково он придерживал ее за талию. Тогда он был любезным молодым человеком с той положительной складкой в общении, какая обличает обыкновенно врача, изучающего мир сквозь реальные очки.
Они могли попяться тогда хоть на коннике. С положительной складкой на теле, Прозерпина, она родила ему Психею: ящик раскрылся!
Со временем однако недостаток действительной жизни стал слышаться ей все явственнее – тяжелое впечатление безжизненности она ощущала чем дальше, тем сильнее.
Его утомляло ожидание, ее мучила предопределенность.
Глава шестнадцатая. ТЕОРИЯ ПРИЯТНЫХ ОЩУЩЕНИЙ
Вернувшийся с подарком от Шеппинга, Сергей Сергеевич мог привезти в дом изящную чашку с блюдцем или серебряную ложку – если же он возвращался с Аптекарского, в карманах у него обыкновенно были пробирки; все ложки-чашки жена убирала в буфет, пока он был; пробирки после ужина Сергей Сергеевич уносил в кабинет.
Жена просила привозить с Аптекарского кроликов, но всякий раз Салазкин отвечал, что кроликов забирать нельзя. Когда Сергей Сергеевич возвращался от Шеппинга, от него пахло духами. Когда он приезжал с Аптекарского, густо от его несло сигарами.
Она знала, он хотел родиться.
Она всматривалась в чистый лист бумаги и видела иногда его лицо.
Побывавший в Египте, он привез с собой дюжину полуистлевших рубашек, которые менял по мере необходимости.
Он был неплохим лекарем и мог вправить вывихнутый член почти без боли.
Он, представлялось ей, был рожден в воздухе и лишь впоследствии перенесен на землю. Чем глубже занимался он своими исследованиями, тем сильнее склонялась она к этой мысли.
– Поколику-потолику! – за окнами перезванивались колокола
Сергея Сергеевича не было – сторонний мужчина сидел у Прозерпины Валерьевны; весело они смеялись на два голоса – у них, может, и далеко заходило – что с того?!
– Действительность превзошла ожидания! – он ел блины со сметаной.
Теория приятных ощущений полностью себя оправдывала.
Он уговаривал ее не стыдиться ее раздавшегося тела и всякий раз исчезал, стоило появиться мужу: возникала придуманная ситуация: Сергей Сергеевич садился за его любимые блины; ничтоже сублимируясь, он щелкал их как каштаны, сетуя, что ему не подали телячью голову, но Прозерпина знала – под телячьей головой разумеет он не телячью вовсе: в Египте муж пристрастился к головам верблюжьим, кошачьим и мышиным.
Она знала: это было предопределено, как предопределено было многое другое: рождение дочери, а до и после него – поэзия Лютера, реформация Пушкина, клодтовские кони и прорытие этого чертова канала!
Напрашивалось подумать, что там, в Египте, Сергея Сергеевича словно бы подменили: уехал, дескать, туда деятельным и кипучим, а возвратился аморфным и безжизненным, но думать так Прозерпине Валерьевне было бы нечестно: кипучесть и деятельность мужа, им выказываемые, могли сбить с толку лишь в первые времена супружества – довольно скоро за суматохой, производимой им, все чаще видела она его истинного: по сути своей Салазкин был безжизненен!
– Скелет или манекен? – впоследствии не раз я просил сравнить.
Всякий раз добрая женщина затруднялась.
Глава семнадцатая. НЕМАЯ ССОРА
Жизнь щедро предлагала себя Сергею Сергеевичу.
Выстреливали фразы. Женщины хлопали своими половинками. Лошади убегали, потные люди гнались за ними.
Торжественно своими колоннами гудел Исаакий.
Волосы Прозерпины Валерьевны были причесаны по-старомодному, чемодан у нее был маленький со стальными и медными пуговицами, она была в перчатках и, часто оглядываясь, споро переставляла ноги в высоких с прорезями ботинках.
Незаметный, Салазкин не упускал ее из виду.
Магазин готового платья «Мандель»: оранжевые горошинки на синей юбке! С появившимся моноклем в глазу, любуясь витриной, весело Сергей Сергеевич задавался вопросом: «Какого рожна, собственно, ей здесь нужно?!» Огромная, мысль не укладывалась в голове.
Под свежим впечатлением в памятной книжке Сергей Сергеевич набросал факты, пока без всякой группировки и выводов: «Нью-Йорк», «Мандель». У Манделя всегда можно было приобрести подходящий женский манекен.
В легком светло-зеленом барежевом платье, в белой тюлевой шляпке, в шведских перчатках, жена вышла.
Часы на башне Думы показывали три.
Меблированные комнаты «Заремба»?! С чемоданом Прозерпина Валерьевна скрылась именно там.
– И бесы веруют и трепещут! – через час времени она появилась все с тем же чемоданом; Салазкин проследил ее до дома.
Обед был скудный, а потому короткий.
Конюшенный мальчик принес портрет убитой им женщины: заблудившиеся слова и ничего за ними! Встряхнув головою, Сергей Сергеевич отогнал.
Закрыв окно, в молчании Прозерпина Валерьевна ждала вечера. Остатки обеда пахли грибными лишаями. Устало голова дочери качалась на шее: ее уложили, и как мышка она завозилась под простынями.
– Кролика не принес? – Прозерпина спросила.
– Нельзя кролика, – Салазкин ответил.
Варьировать свой ответ он не мог: строжайше возбранялось!
Полустарухи в неистовом беге с задранных юбок горох просыпают – в странном восторге конюшенный мальчик всадницу в задницу пальцем ласкает.
Взгляды Сергея Сергеевича и Прозерпины Валерьевны встретились, и никто не потупил глаз.
Оба молчали.
Началась какая-то немая ссора.
Ночью, неслышно ступая, он разыскал чемодан.
Раскрыл: пусто!
Глава восемнадцатая. ВРЕМЯ ОШИБИТЬСЯ
Утром чемодан и вовсе исчез – будто его никогда не было.
«Какой из меня ясновидящий, – думал Сергей Сергеевич, – если я не могу представить, что в нем находилось!»
В таком небольшом чемодане компактно было переносить серии – выгрузить в страховом обществе, взамен положить разобранный карабин. Карабин перенести в магазин готового платья – это было несложно. Но! Что такого могла Прозерпина Валерьевна взять взамен карабина и доставить в меблированные комнаты «Заремба» – вот это было для Сергея Сергеевича тайной за семью печатями.
Завтрак был не слишком обильный, Сергей Сергеевич просматривал отдел происшествий: нападение на инкассаторов, похищен крупный пакет серий. На месте преступления брошен новейшей модели карабин – и рядом: в меблированных комнатах «Заремба» замечен был бес!
«Сейчас,– почувствовал Салазкин, – я получу письмо!»
Позвонили, человек, похожий на чемодан, принес на ладони.
В кабинете Сергей Сергеевич вскрыл: выпала карточка дочери. В амазонке она сидела в седле, представляя всадницу; конюшенный мальчик держал руку у нее за спиною.
В воздухе нарисовалось лицо Шеппинга: Салазкину должно было торопиться; заехав в Летний сад (лошади ждали), он постучал по бронзовому чемодану, и ему показалось, что стук отозвался не так, как прежде.
Почетный караул вокруг памятника сняли, не было и французов, куда-то подевалась кшица, исчез Энгельгардт, в воздухе растворились мамки с детьми: в единственном числе Федор Михайлович со скамьи манил Салазкина пальцем.
«Барон Шеппинг никогда не был в Египте!» – Салазкин знал, что услышит.
– Лошади ждут! – неуклюже сделал он попытку вывернуться.
– Лошади подождут! – Федор Михайлович выглядел полностью излечившимся.
Сергей Сергеевич приблизился, оттянул пациенту веки, сосчитал пульс, рукояткой трости задел по колену: порядок!
Он высказался по своему ведомству и приготовился выслушать по ведомству Федора Михайловича.
– Вы поступили правильно, – не стал Федор Михайлович затрагивать Шеппинга, – и правильно поступаете. – Но! Пришло время ошибиться. Вам следует совершить опрометчивый поступок!
Салазкин не знал, что и думать.
– Степень опрометчивости?
Ему показалось, в кустах шевельнулось – он ткнул тростью и вытер кровь газетою.
– Высшая, – Федор Михайлович сделал движение, как будто он падает со скамейки. – Предстоящий поступок ваш представляется мне в высшей степени опрометчивым! – кончил он, лежа на посыпанной желтым песком дорожке.
Глава девятнадцатая. МЫШЬ – ЭТО ЧУДО!
С темными, как будто сжигаемыми мыслью глазами, Сергей Сергеевич вышел на Неву – в голове его делался престранный хаос.
Взор его затуманился: мыслям Сергея Сергеевича был дан совершенно иной оборот.
Дома, извозчики, фонари – все это было не так как всегда. Что-то такое стояло теперь между ним и всем окружавшим его.
Легко сказать: опрометчивый поступок!
Сильно Сергей Сергеевич ударил себя в лоб.
Значительная толпа народа покрывала обширную набережную. Сновал люд деловой и праздношатающийся: дамы раскрашенные, со спутанными по моде ногами, подростки настоящие и поддельные; покачивались неподалеку от Сергея Сергеевича два надувных пристава.
У всех было такое выражение лица, как будто все знали, в чем заключается дело.
Федор Михайлович – под именем Федора Кузьмича почему не ушел он в народ?!
На мостике между Невою и Фонтанкою, щеголеватые, стояли итальянцы, Каяно рассчитывал понравиться галстуком персидского рисунка; де Роксас думал, что к нему невероятно идет пиджак с двумя разрезами позади; Капуро продел часовую цепочку сквозь петлю сиреневого жилета; Гильяно держал на виду замшевые перчатки с тремя черными полосами; Александр Бусти смазал волосы бриллиантином и частым гребешком сделал себе как по линейке геометрический пробор.
– Лягушка – шедевр,
И мышь – это чудо,
стройно они пели, –
Мышь – это чудо,
Которое может одно
Пошатнуть секстиллионы неверных!
У них были равнодушные глаза; они представляли собою не мысль, а зрелище.
В широкой соломенной шляпе и с посредническим знаком, итальянцев слушал французский посланник: решительно это был не тот знак, который ожидаем был Сергеем Сергеевичем; кшица, увернув голову клетчатым платком, прятала руки под кацавейку; приехавшие из Москвы Фролова и Яниш в такт песне переставляли ноги.
Речной пароходик причалил, матрос в безрукавке кинул Сергею Сергеевича канат. Публика принялась загружаться.
– Куда это все? – сразу Сергей Сергеевич не понял.
– На Острова... в монастырь... на могилу Шеппинга, – Элизабет Виже-Лебрен, приловчившись, особым движением, по-солдатски, прыгнула на палубу.
Глава двадцатая. ЧИСТЫЙ ЛИСТ
В старости Прозерпина Валерьевна написала книгу, в которой утверждала высокие идеалы, и то еще, что из Египта Сергей Сергеевич привез химеру.
Сразу за шмуцтитулом в книге был вклеен веленевый чистый лист, и пристально вглядевшись, на его поверхности можно было различить то возникающее, то пропадавшее вполне ординарное, незапоминающееся лицо.
Действительно, Сергей Сергеевич был хромоногий, но умел скрывать это.
Она не знает, в самом ли деле он был ясновидящий.
Она думает, эти бриллианты он нашел случайно.
Он, лежа в ванне, всегда просил пить.
Его отношение к революции? – Он приветствовал ее на балконе.
«Орган лжи» – его интересовало это словосочетание.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая. НЕСТРАШНЫЙ ГЕНИЙ
Трудно прочитать то, что написано звездами на небе.
Написано было по-французски.
Александр Платонович Энгельгардт взял бинокль: какая-то годовщина открытия Суэцкого канала, напоминалось.
«Фердинанд Мари виконт де Лессепс!» – Энгельгардт подумал.
Как согласовывалось это с Делом, которое непосредственно он вел?
Он отошел от окна.
Человек, хотя сам не богатый, но происходивший от богатых родителей, Александр Платонович один занимал весь бель-этаж своего поместительного, известного каждому дома на углу Мойки и Невского; он никогда не терпел нужды, равно как не допускал излишеств: два ломберных стола с резьбою по краям, красного дерева удобные стулья, две лампы, одна против другой на стенах; перед диваном – кресло работы Шмидта; цветы у окон, цветы по углам, порядок.
Судебный следователь, некоторое время он увлекался толстовством и разделял мнение, что суд – есть зло, но полагал, что не следует развивать эту мысль далее и на выходе носить лапти и спать на печи с работником и его женою.
Уже протянувший руку к тому Толстого, Энгельгардт скользнул вбок: пальцы коснулись Плутарха.
«Иноходец летел стрелою, закидывая комья снега в высокий передок саней», – Энгельгардт прочитал в изложении Амио.
Он был уже в шлафроке и колпаке на голове. Его сутуловатость скорее можно было приписать привычке держать вперед голову, нежели природному недостатку.
«Почему этот гений не страшен? Без молний и громов, без режущего глаза блеска?» – подумал он о Плутархе. – Жизнь на каждом шагу оскорбляла его убеждения, – подумал он об Амио.
Амио: пожилой господин, одетый с изысканной простотой: человек может быть только тем, что он есть.
Отчасти фрондеры, весело они скакали между соснами: Плутарх, Амио, Сен-Мартен, Толстой – каждый, подобно Лагарпу имел европейскую цель.
Они слыли на прекрасной ноге с лошадьми.
Они показывали кнутовищами.
Безвольно женщины замирали в их объятиях.
Они приосанивались.
Они работали, как паровые машины.
Они чувствовали щемящую тоску по высшей действительности.
Они говорили живым, образным, сильным и общепонятным языком о тайнах вечности и гроба.
Они обменивались подобающими случаю словами и с поклонами расходились.
Глава вторая. МАМУРОВАЯ ПАСТИЛА
Гейне, великолепный имитатор любви, желал окунуть Кедр Ливанский в кратер Этны, чтобы затем огненной лавой начертать на небе имя своей возлюбленной – это было то, что нужно!
Адель Гоммер де Гелль обладала природной, врожденной способностью держать себя с мужчинами. Специально для нее они заказывали мамуровую пастилу у Блигкена и Робинсона.
«Нас делает счастливыми именно излишнее, а не то, что всем необходимо!» – знала француженка из Плутарха.
Ее лицо было той банальной красоты, которая сотнями встречается всюду: правильные черты без особого выражения. Фигура – обыкновенный парижско-петербургский силуэт элегантной женщины, шуршащей шелковыми юбками и оставляющей за собою шлейф модных духов.
На стенах видны были виды Парижа: площадь Пети-Пон, улицы Дуэ, Сент-Оноре, Тур-Доверн; Адель Гоммер де Гелль скучала петербургской жизнью.
Ковры, мебель, драпировки отделяли тяжелый влажный аромат.
Умывшись, она стала курить.
Будуар был с повялыми розовыми обоями; слова «безобразный» и «безобразие» часто слышались в нем, когда речь заходила о России.
Это была часть игры: Адель Гоммер де Гелль была вовлечена в сложную игру – до мелочей ей следовало продумывать и выверять каждый свой шаг.
Ей надлежало едва ли не ловчее всех перелетать из духоты экипажа в прохладную сень магазина; она должна была справиться с целым рядом замысловатых и изощренных действий, как-то: завязать галстук в виде шарфа вокруг шеи; расположить вещи в обычной своей повседневности, но так, чтобы нужная непременно бросалась в глаза; разлить покой; водворить или выдворить гармонию; подпустить оранжевого туману; пустить шепот вслед тому, на кого ей укажут; разыскать заблудившееся слово. Адель имела представление о пневматической химии, отличала карабин от ружья, едва ли не цветастее всех могла раскрасить себя. Адели Гоммер де Гелль не составляло труда натыкать вокруг сколько потребуется подростков, поддельных и настоящих, надуть одного или нескольких приставов и даже побудить кого-либо прилюдно совершить нескромность.
До поры шло гладко.
Сбои начались с момента прощания с Шеппингом – когда же Клодт установил в Летнем саду свой памятник, Адель Гоммер де Гелль не на шутку забеспокоилась: начались срывы.
К примеру, для чего нужно было рубить этот буфет?
Или – конюшенному мальчику появиться с дурацкой фотографией?
Или – устраивать беспорядок на Садовой?!
Адель Гоммер де Гелль придавила папиросу: вошел гость; она поднялась навстречу.
Глава третья. ЛЮДИ С ДЛИННЫМИ БОРОДАМИ
Пожалуй, что Александр Платонович Энгельгардт больше других походил на Амио: уже в годах, одетый изысканно-просто, он был тем, кем он был.
Безвольно Адель Гоммер де Гелль замерла в его объятиях.
Пальцами Энгельгардт скользнул вбок: заработала паровая машина: ливанский кедр вошел в кратер Этны – француженка почувствовала себя счастливой; упал со стены вид на улицу Тур-Доверн; в оранжевом тумане страстный прозвенел вскрик – увиделось небо в бриллиантах; иноходец закинул огненной лавы в высокий передок саней.
Потом она ела мамуровую пастилу.
– В начале марта рухнул снег, – рассказывал Энгельгардт из своей юности, и фраза просилась на музыку.
Она видела его подростком в коротенькой бекеше, синей, на вате и с выпушкой из черных смушек: тонкий столб поддерживал шар электрической свечки; другие шары сияли в перспективе. Лошади напирали слева, справа – она слышала их басистое парное дыхание, и была только одна мысль: «Как бы голодная лошадь не съела шар!»
– Пройдя улицу Тронше, я очутилась на Мадлэнском цветочном рынке, – после него вспоминала она, и ее слова попадали в желаемую точку – гость делался все внимательнее.
Он видел ее девочкой – уже тронутой жизнью, но все-таки еще девочкой – наивно играли синие горошинки на оранжевой юбке, так странно контрастируя с ее бледной хрупкой рукой. Случай бросал ей под ноги нечаянное приключение; молодые люди с возбужденными лицами приятно испугали ее. После артишоков она сказала: «Ну, это положим!..»
– Они были испанцы? – Энгельгардт спросил.
– Испанские иммигранты, – она кивнула.
– Мадлэнский цветочный рынок близко ли от Батиньольского вокзала? – Александр Платонович поднял с пола вид на улицу Тур-Доверн и принялся разглядывать прохожих.
– Мадлэнский цветочный рынок и Батиньольский вокзал – это одно и то же, – француженка объяснила. – Поездами туда доставляют цветы, там же и продают.
– В таком случае, Байоннский ломбард и башня Сен-Жермен л‘Окзерруа?.. – Энгельгардт послюнил палец и тер фотографическую карточку.
– О нет, это совсем разные места, – Адель не дала проделать дыру. – Под башней разбит крошечный сквер, перед ломбардом же стоит статуя лангобарда.
– По преданию, они умели писать звездами в небе, лангобарды? – он спросил.
– Они умели извлекать лаву из вулканов и разбрызгивать ее высоко в воздухе, – она ответила.
Лангобарды, понимал Энгельгардт по-французски, – люди с длинными бородами. Если же длинные волосы Адели завязать под подбородком, подумалось, вполне издалека ее можно будет принять за долгобородого мужчину.
Глава четвертая. РАССЫПАЯСЬ БРИЛЛИАНТАМИ
– В начале марта рухнул снег,– рассказывал Александр Платонович.
В ушах его играла музыка юности.
Он был подросток.
Он похудел, и это шло к нему.
Подросток, Александр, он только что отобедал и ходил перед домом на ходулях.
Гибкая как змея, из парадного выскользнула дама, ее губы были трагически вздуты, а в ушах прыгали черные спелые вишни, вдетые вместо серег.
«Негодный вы человек!» – походя, она ударила его зонтиком по колену.
Какие-то господа без сюртуков, в одних жилетах, с растрепанными бородами, развязные и потные, с натугой волокли за нею преогромный чемоданище.
На даме лиф застегнут был криво.
Дорожная щегольская карета примчалась, на высоком ходу, но на лежачих рессорах, окрашенная темно-зеленою краской; резко кучер-троечник осадил; внутри кулаком кто-то стучал по стеклу.
Кони ржали и били копытами.
«Мертвый хватает живого! Король не умирает!» – кричали.
Только что раздавленный лошадью, на мостовой лежал человек иностранного вида в короне и пурпурной мантии.
Жуть подползла к Александру, к самым ногам его – коленопреклонившись, он сполз с ходулей.
Хлопнуло, зазвенело: на воздух, рассыпаясь бриллиантами, вылетело стекло – проворный как мангуст, из проема кареты выбрался конюшенный мальчик; тут же он прыгнул на даму-змею.
Александра стошнило: ему показалось, что мальчик прокусил ей шею – в тот же самый момент чемодан в руках потных господ раскрылся, и тысяча мышей и лягушек, крича, мыча, визжа, ринулись из заточения на свободу.
Стремительно они разбегались по щелям, сусекам и закоулкам.
Александр, обмочившись, смотрел.
Споро господа с растрепанными бородами подхватили бьющееся в конвульсиях гибкое женское тело – ловко запихнули его вовнутрь опроставшегося чемодана – кучер распахнул дверцу, чемодан бросили в карету, вертко конюшенный мальчик ввинтился следом, кучер ударил, лошади зарычали и понесли.
Ничего не осталось: Александр протирал глаза и чистил уши: единственный, на каменной мостовой лежал человек в пурпурной мантии.
Превозмогая себя, Александр приблизился.
Мантия мешала разглядеть.
Александр потянул за края.
И обделался.
Искусно выполненный, перед ним лежал манекен.
Глава пятая. ВЕРНОЕ СЛОВО
Александр Платонович Энгельгардт, натурально, не стал излагать Адели эту историю целиком, ограничившись первой фразой.
– В начале мая рухнул снег! – красиво он выговорил, а, может статься, и пропел приятным характерным баритоном на мотив известного романса; тем и закончилось.
Адель же Гоммер де Гелль свою историю преподнесла куда обстоятельнее.
– Пройдя улицу Тронше, – она рассказала, – я очутилась на Мадлэнском цветочном рынке. К платформам сюда поминутно прибывали поезда, груженные цветами: ничем Батиньольский вокзал не отличался от цветочного рынка.
Паровозы подкатывали, пропахшие цветами: рабочие выгружали цветы, отдававшие паровозным дымом.
Встречающие, провожающие, покупающие сновали. Люди, симпатизировавшие друг другу, отыскивали один другого, объединялись в группы. Каменные азалии, рогатые фиалки, гибиски, корнепуски, кувшинолистники поражали своим великолепием. Вежливо изогнув стан, кондуктора метили купленные букеты.
За несколько су Адель купила роскошную ипомею, которую приколола к шляпке; группа длиннобородых потных людей несла чемодан, из которого капало. Они были в длинных черных рединготах с прямыми и засаленными воротниками, черные брюки спускались грязной бахромой на огромные башмаки.
Они думали испугать ее, но Адель ответила: «Это положим!..»
Они были испанцы и угощали ее артишоками, они распустили ей волосы и узлом завязали их под подбородком – издали она стала похожей на них.
Она спросила, ч т о было в том чемодане – вразнобой они отвечали: «шары, лом хрусталя, елочные игрушки, мишура, спирали».
«В таком случае, – она сидела на коленях одного из них, совсем мальчика и единственного среди всех безбородого, – с чего бы вдруг оттуда капало?»
Тотчас мальчик выдернул наружу палец.
«Она заметила! Она может догадаться!» – закричали они.
Они бросились на нее – сызмальства она обладала счастливой способностью ловчее всех прыгать с разбега и с места, едва ли не летать; окно было раскрыто – Адель, приловчившись, оттолкнулась от пола и, в чем была, вылетела наружу: улица Тур-Доверн, испуганные прохожие; оранжевый туман скрыл ее от преследователей...
По-женски, полуправдой, она передала ему этот ужасный эпизод.
– От мальчика, не помните ли, чем пахло? – Энгельгардт спросил.
– Курицей, – Адель напрягла память. – От него пахло потом и курицей.
Курицы, Александр Платонович знал, подождут!
– Он был настоящий или поддельный? – Александр Платонович продолжил. – Мальчик?
Адели следовало выбрать верное слово.
– Давайте я завяжу вам галстук, – она предложила. – По-новому. В виде шарфа вокруг шеи.
Глава шестая. ПАНТАЛОНЫ С РАЗРЕЗАМИ
В служебном кабинете на Литейном судебного следователя ждал его товарищ Леонид Васильевич Барсов.
На письменном столе расстелена была газета – на ней располагался огромный лопнувший башмак, лежали разорванная юбка с фалбалами, раскрошившиеся печенья от Эйнема, треснувшая закупоренная пробирка с чем-то липким и полуистлевший воротничок от рубашки.
Энгельгардт смахнул мусор в корзину, заглянул в раздел происшествий.
«Вечером накануне, – сообщалось, – совершено нападение на квартиру барона Клодта: похищена посмертная маска барона Шеппинга».
Клодт жил в доме Шпанского на Васильевском острове. По вечерам он бывал в семействе Мартосов, где любезничал с барышнями. Дождавшись, пока он выйдет, неизвестные ворвались в его жилище; их было шестеро: пятеро мужчин и женщина.
От мужчин, связанная, показывала служанка, разило потом; женщина, напротив, распространяла запах парижских духов – зная по всей вероятности, где хранится искомое, топорами они разрубили буфет и беспрепятственно унесли маску, прихватив заодно почти полный ящик с дорогими московскими печеньями...
«Именно в то время, когда я был у Адели!» – автоматически Энгельгардт отметил.
– Служанка, – Барсов рассказывал, – готовилась закричать, но самый низкорослый из нападавших, – товарищ прокурора кашлянул, – засунул ей палец, да так, что бедная женщина лишилась дара голоса.
– Засунул в рот? – следователь изобразил наивность.
– Сейчас носят панталоны с разрезами! – товарищ притянул лист бумаги, чтобы набросать, но замер: с чистой его поверхности вдруг проглянуло лицо; Барсов протер очки: лицо исчезло.
– Эта служанка, – не стал Энгельгардт ждать, – прихрамывала?
– Именно! – чему-то товарищ обрадовался. – Именно она прихрамывала, но не хромала!
– От нее пахло? – нащупав что-то, Энгельгардт тащил на себя. – Чем?!
– Пожалуй, – Барсов наморщил нос, – от нее пахло ... кроликом.
– Может быть, мышью или лягушкой? – следователю было важно.
– Нет – именно кроликом! – подтвердил товарищ.
– Ничем больше? – искусно следователь наводил. – Только кроликом?
– Еще – сигарами, – вдруг Барсов сказал. – От нее пахло кроликом и сигарами!
– Это она? – Энгельгардт кинул на стол фотографическую карточку.
– Нет.
– А это?
– Тоже нет, – Барсов пожал плечами.
– А здесь? – следователь положил третью.
– Здесь это он! – товарищ охнул.
Глава седьмая. ТРЕТЬЯ ФРАНЦУЖЕНКА
Нужно было ехать на Аптекарский.
Следовало на некоторое время избавиться от Барсова.
Энгельгардт отправил Барсова на Аптекарский.
В ушах Александра Платоновича раздавался аппетитный треск, он не поехал обедать, а направился прямиком в Летний сад.
Повертывая в руке истертую порыжелую шляпу, Федор Михайлович сидел на некотором расстоянии от бронзового Шеппинга; кормилицы, мамки, влюбленные, дети – все было как обычно. Два или три поддельных подростка, впрочем, содрогались внутри себя; вот-вот из них должны были выйти юноши.
– За ужином, мечтая забыться, она пила шампанское! – приподнявшись, Федор Михайлович подал руку.
– Был тетерев, прекрасно зажаренный, – Энгельгардт пожал чуть вспотевшую, – с китайскими маринованными яблочками?!
Он знал манеру своего оппонента забегать вперед и охотно подстраивался под нее.
Обыкновенно здесь же Федор Михайлович и обрывал, но мог войти в раж и тогда взяться за гуж.
«Мулен Руж!» – подумали оба.
«Снова француженка? Третья?!» – подумал Энгельгардт.
«Думай теперь!» – подумал Федор Михайлович.
Рабочие, неотличимые от настоящих, прикатили тачку со свежей рассадой – взамен увядших азалий вкруг памятника они высаживали корнепуски; может быть, на минуту Александр Платонович развлекся, наблюдая за ними; когда же взглядом и мыслями он возвратился к своему собеседнику, более того не наблюдалось на скамейке да и скамейки никакой не было, ровно как не было памятника и Летнего сада – судебный следователь сидел в четырех стенах за накрахмаленной белой скатертью и аппетитно трещал челюстями, разгрызая не то куриную, не то кроличью грудину; с грубыми чертами лица, похожий на Лютера, рыжий конопатый человек напротив него руками-граблями разрывал огромный кусок конины; в нем клокотала жизнь, но до поры он сдерживал ее токи.
«Значит, все-таки я поехал обедать!» – Александр Платонович понял.
– ... разрубили буфет, похитили маску и ящик печенья! – совсем без акцента говорил швед.
– Что-нибудь, – в озарении Энгельгардт спросил, – они оставили вам взамен?
Петр Карлович Клодт обтер страшную руку.
– Вот, – вынул он из заднего кармана сюртука. – Извольте.
– Кугель? – удивился Александр Платонович. – Шар?!
Стеклянный, с тонкой спиралью внутри, он точно пришелся по руке Энгельгардту.
– Они загнали его в рот? Вашей служанке? Чтобы она молчала? – следователь знал о таких случаях.
– Нет у меня никакой служанки! – Клодт заказал еще порцию.
Глава восьмая. КОРОЛЬ НЕ УМИРАЕТ
Когда судебный следователь Энгельгардт попросил Барсова съездить на Аптекарский, сразу Леонид Васильевич понял, что от него на некоторое время попросту хотят избавиться – время Аптекарского острова еще не подошло – и поэтому вместо того, чтобы отправиться на Аптекарский, он решил заглянуть в страховое общество «Нью-Йорк».
Трехцветный каменный дом был довольно благовидной наружности; повсюду в разных позах стояли человеческие скелеты, в обширных ящиках из-под печенья грызлись мыши, в эмалированных ваннах мокли лягушки, люди в белых халатах входили в одни двери и выходили из других.
«Значит, все-таки я приехал на Аптекарский!» – Леонид Васильевич понял.
Чтобы не слишком отличаться от остальных, он облачился в подвернувшийся белый халат и присоединился к группе мужчин, переносивших что-то раздавшееся и укрытое окровавленной простыней.
Сильно от носилок несло кроликом.
«Он?! – кренился Барсов под тяжестью. – Тот, кто так ловко выдал себя за служанку Клодта?! Разрубленный топором?! С вырванным языком?!»
Леонид Васильевич Барсов не был ясновидящим.
Он предположил, что на носилках лежит тот, кто выдал себя за служанку, не потому что так подумал именно в этот момент, а потому только, что постоянно думал теперь о человеке, сумевшем так необыкновенно ловко обмануть его, и этот человек мерещился ему повсюду.
Салазкин, как и все – в белом, шел навстречу; увидев Барсова, он не плюнул, но как-то выпустил слюну на пол, растер и, ничего не сказав, пошел дальше.
«Этот человек, – продолжал Барсов думать об обманувшем его, – сумел изрядно запутать следствие! К примеру, для чего нужно было рубить этот глупый буфет и уносить ящик с печеньем?!»
На простыне, той, что прикрывала тело, в белой, не запачканной кровью, части вдруг, как померещилось Леониду Васильевичу, проглянуло лицо, искаженное гримасой страдания, – изломанные губы силились произнести нечто крайне важное, но расплылись вдруг в похабной, гнусной ухмылке – тут же все исчезло.
Леонида Васильевича покоробило.
Изнемогая под тяжестью носилок, он продолжал куда-то идти по длинному коридору мимо мышей, лягушек и человеческих скелетов.
Раздавшееся, окровавленное, страшное – то, что Леонид Васильевич нес и видел перед собою – вдруг шевельнулось и заходило: басистое парное дыхание приподняло простыню – огромная мохнатая лапа выпросталась и распрямилась Барсову в лицо.
Он задохнулся, потерял равновесие, был отброшен назад, потерял способность принимать какие-либо решения.
Оранжевый туман обступил.
«Король не умирает!» – пели.
Глава девятая. КОРОЛЬ-МАНЕКЕН
«За ужином, мечтая забыться, она пила шампанское», – Александр Платонович Энгельгардт не забыл: третья француженка!
Он приказал подать ему список всех приехавших в Петербург за последнюю неделю: она не появилась, как, впрочем, и ее любовник, который мог приехать первым и здесь ждать ее.
Была соблазнительная идея поторопить их в Париже, но, если уж они не приехали проститься с Шеппингом – чем еще можно было их привлечь?
Судебный следователь размышлял, пока занимаясь текучкой.
Из Парижа доносили: они там, ни в чем подозрительном не замечены, приходят каждый вечер в «Мулен Руж», съедают тетерева с китайскими маринованными яблочками, танцуют, цветы покупают всегда чемоданами на Мадлэнском цветочном рынке – и только здесь была какая-то Александру Платоновичу зацепка: интересующая его пара приходит ли именно на Мадлэнский рынок или же Мадлеэнский рынок лишь отвлекающая деталь, и на самом деле он и она являются на Батиньольский вокзал?!
На Батиньольский вокзал именно, Энгельгардт знал, прибывают поезда из Байонны.
В своем служебном кабинете на Литейном следователь катал по столу стеклянный шар: внутри него посверкивала металлическая спираль, шар был скорее всего поддельный, но мог быть и настоящим.
Поддельный, он должен был остаться в прошлом.
Настоящий, он мог пригодиться в будущем.
– Вы продолжаете утверждать, что барон Шеппинг жив? – встряхнувшись, судебный следователь пристально посмотрел на Яниша, севшего на стуле напротив.
– Помилуйте! – московский домовладелец платком впитал струившийся по лицу пот. – Я этого не говорил!
Энгельгардт просмотрел запись допроса: действительно!
– Где были вы в день открытия Суэцкого канала? – переменил он тему.
– В этот день, – Яниш подумал, – я был в Египте... в Суэце.
– С Салазкиным?
– С Шеппингом.
– Документально установлено: Шеппинг не был в Египте!
– Он приехал туда под материнской фамилией: Крылов, – Яниш, показалось следователю, дернулся схватить шар и, кто знает, даже проглотить его; Александр Платонович убрал от греха подальше.
– Шеппинг-Крылов планировал осуществить покушение на испанского короля, прибывшего на торжественную церемонию, и вы должны были обеспечить условия? – Энгельгардт достал из стенного шкафа пурпурную мантию и разложил ее перед Янишем.
Он разрешил москвитянину курить, и тот пыхнул сигарой.
– Действительно я обеспечил ему условия, – непредсказуемо Яниш ухмыльнулся, – но лишь после того, как короля на трибуне для почетных гостей мы заменили на манекен.
Глава десятая. МУЖСКИЕ ПАРТИИ
Яниш, впрочем, был ветрогон и страдал несварением желудка, он был поддельный и мог утверждать что угодно; Александр Платонович допросил его более для проформы – вскоре судебный следователь и вовсе перестал слушать Карла Андреевича, меж тем как тот продолжал говорить, легко перескакивая с темы на тему; он говорил о двух разноцветных, вместе ссученных нитях, условной картавости, весенних ртах, докуке черной работы, бюрократической феруле, фальшивых изветах, о том еще, что низменные побуждения и пошлое отношение к жизни накопляют у иных людей столько грязи на дне того, что они по недоразумению называют своей душой, что, уподобясь скульптору, они лепят изображения других людей из той же собственной своей грязи.
Он говорил, что полотера сразу видно по усам, что желание мешает нам пользоваться тем, что мы имеем, что нет такой нелепости и такого безумства, которые не могли бы рассчитывать на успех – он говорил, что самые бессодержательные явления, самые пустые мыльные пузыри могут спокойно держаться и признавать себя чем-то существенным.
Энгельгардт вызвал Фролову: Фролова была настоящая, и ее прорвало: сразу же она заявила, что никакого ожерелья не видела – один раз не считается; она находилась в своем московском доме, кто-то дважды стукнул в дверь концом трости: в стуке было таинственное и вкрадчивое: решительно это был бес – от него пахло козлом, а на руках было больше десяти пальцев – один из них он запустил в нее, она открыла несгораемый шкаф и отдала все находившиеся там деньги – несколько тысяч рублей; что же касается до ожерелья, он поместил его в несгораемый шкаф, и ключ унес с собою; неделю она пролежала в беспамятстве – когда же очнулась, несгораемый шкаф был пуст.
– Елизавета Феофилактовна, – судебный следователь переждал, – скажите, для чего ездили вы в Италию?
Фролова колыхнула мощным грудным ящиком.
– Я ездила туда, чтобы научиться петь, – со всей естественностью она открыла и закрыла рот.
– А можно узнать, конкретно кто давал вам уроки?
– Извольте, – картинно примадонна повела плечом. – Перво-наперво Александр Бусти. Еще – Каяно, де Роксас, Капуро и отчасти Гильяно.
– В репертуаре у вас только женские партии? – Энгельгардт спросил как бы между прочим.
– Отчего же, – октавой ниже Фролова ответила. – Еще и мужские. Диапазон позволяет.
– Вы, исполняя мужские партии, – следователь остался невозмутимым, – полагаю, и гримировали себя соответственно?
– Нельзя сказать, чтобы тщательно, – певица-домовладелица возвратилась к обычному своему голосу. – Просто я выходила в мужском костюме – волосы же распускала и завязывала под подбородком так, чтобы напоминать долгобородого мужчину.
Глава одиннадцатая. РАДИ ЗАБАВЫ
Энгельгардт поехал домой, скинул пропотевшую одежду, встал под душевую струю.
«Откуда взялось столько грязи?» – решительно он недоумевал, глядя на черный поток под ногами.
Тщательно он мылился.
Мыльные пузыри садились на поверхность воды и спокойно на ней держались, покой был разлит вокруг и умиротворение. Плавно одна другую сменяли мысли, и была одна, что его, Энгельгардта, не испугать фантомами, – и другая, состоявшая из постулата, о том, что неизменно он, Александр Платонович, гонит из головы всяческие фантасмагории и делает дело, а не гамлетничает, не гамлетничает – как вдруг дверь в ванную комнату распахнулась и две разноцветные, вместе ссученные нити, появившись, стремительно принялись заворачиваться вокруг его шеи – судебный следователь разрывал их голыми руками, они соединялись вновь – он разрывал, они соединялись, он разрывал, они заворачивались… шибануло козлом – дважды концом трости кто-то стукнул следователя по лбу; чей-то негнущийся палец пронзительно вошел в Александра Платоновича сзади – Энгельгардт испытал сильный подъем и оргазм: белая клякса, вылетев, растеклась по стене. Александр Платонович упал под воду – мохнатая лапа прижала его ко дну ванны.
«Мертвый хватает живого!» – Энгельгардт понял.
Дорожная щегольская карета примчалась, на высоком ходу, но на лежачих рессорах, окрашенная темно-зеленою краскою. Кони били копытами – барон Шеппинг выскочил наружу в полумужском костюме с чемоданом: шестеро с подвязанными бородами споро подхватили бившееся в конвульсиях тело следователя и запихнули внутрь огромного со стальными и медными пуговицами чемодана.
–Убили женщину! – в масках, высунувшись из кареты, неузнаваемые, кричали прохожим похитители.
Прохожие, встряхивая головами, отгоняли.
Стремительно лошади несли на Аптекарский.
– Хотя мальчишки побивают лягушек камнями ради забавы – лягушки умирают по-настоящему! – навязчиво некто повторял внутри чемодана.
Четыре лошади промчались, как блаженный сон.
Четыре лошади промчались, как одна минута.
Четыре лошади промчались, как шестерня.
В их бронзовых, тщательно вычищенных гривах, высоко приподнятых на затылке и низко спускавшихся на лоб, вместо всяких украшений были приколоты живые розы.
Совсем стемнело, погода переменилась; было сухо, но подымался скверный ветер, язвительный и острый, он взвевал кругом пыль и мелкий сор.
Уже на Петербургской сидевший на козлах опрокинул лошадьми женщину, но не сдержал, и погнал их еще того пуще.
Глава двенадцатая. МОДНЫЙ ВСАДНИК
Когда после снятия показаний Энгельгардт отпустил Яниша, Карл Андреевич ушел не сразу, а дождался за ним вызванной к следователю Фроловой и только вместе с нею вышел через некоторое время на Литейный.
Оба домовладельцы, они состояли в Опекунском совете Московского воспитательного дома, в котором покойный барон Шеппинг взял некоторую ссуду, и Опекунский совет поручил им совместно приехать в столицу и кое в чем убедиться своими глазами.
Оба они лично были знакомы с бароном – Карл Андреевич по Египту, а Елизавета Феофилактовна – по Италии; еще один член Московского опекунского совета был знаком с Шеппингом по Франции, но этот член, сказавшись больным, на похороны не приехал, так что разобраться во всем предстояло им двоим.
Они приехали: похороны были бесспорны, смерть же клиента – сомнительна.
Впечатление, что нити, протянутые между ними и Шеппингом, оборвались, отсутствовало начисто; присутствовало впечатление противоположное: нити, прежде связывавшие их с бароном, теперь ссучились и связывают их куда крепче.
– Его интересуют египетские скарабеи! – выйдя на Литейный, Фролова сообщила Янишу об Энгельгардте.
– Он спрашивал меня об испанских бриллиантах, – в свою очередь Фроловой сообщил Яниш.
– Шар у него! – Фролова взяла полуоктавой выше.
– Шар настоящий или поддельный? – Яниш спросил для проформы.
– Поддельный, вестимо, – Елизавета Феофилактовна взяла его под руку.
Они вышли на Неву.
Оба мало заботились о налетевшем северо-восточном ветре: Фролова была в коротком жакете, отороченном серым барашком, и в серой барашковой шапочке.
Время от времени Яниш встречал пытливые взгляды подростков, и тогда загадочная улыбка играла на его благообразном лице.
Предметы теряли контуры; шпиль Петропавловского собора стерла молочная, со всех сторон наползавшая муть.
В Гостином дворе опечатывали книжные лавки: книг было довольно.
Все увеличивавшаяся была давка на Садовой: пешеходы валили с ног друг друга.
Из Михайловского театра выползла в сырость мучнистая, видавшая виды уврёза.
Дождь лил ливмя; мутное небо оскорбляло зрение.
Действительность утрачивала объективную цену.
Носились химерические предположения.
Тяжко, словно скалывая камень, застучали копыта.
Модный всадник скакал по фантастическому городу Петербургу.
Глава тринадцатая. ПОЛУСТАРУХИ И ХОЛОСТЫЕ МУЖЧИНЫ
«Убили женщину!» – они узнали.
Подросток подошел к Янишу: «Только что!»
Он дернул за бараний мех.
Нащупалась третья нить и принялась ссучиваться с первыми двумя: убитая была в точно таком же, как у Фроловой, коротком жакете и одинаковой с нею шапочке.
– Где и когда вы купили? Я никогда не видел их прежде! – спросил Яниш.
Фролова ответила.
Барашковый комплект она приобрела накануне в магазине готового платья «Мандель» – нить тянулась оттуда.
– Желаете сдать? Мы охотно примем! – длиннобородый приказчик потянулся раздеть Елизавету Феофилактовну.
Вмешавшийся Яниш больно перехватил ему запястье – с очевидным намерением сломать наглецу руку он продолжал ее сдавливать; при этом Карл Андреевич задавал вопросы и получал на них ответы.
Обыкновенно «Мандель» продает синие юбки с оранжевыми горошинками – вчера однако поступили два барашковых комплекта; один приобрел неизвестный господин, другой взяла Фролова; господин, забравший первый комплект, явился снова и потребовал второй – ему сказали: уже продан! Неизвестный посулил заплатить вдвойне, если комплект вернут в магазин. Он оставил задаток, приказал упаковать два манекена и обещал зайти через пару дней: вот, что выяснилось.
– Чем-нибудь от него пахло? – спросила Фролова.
– Может быть, кроликом или лошадью? – не утерпел Яниш.
– Пожалуй, – приказчик наморщил нос, – от него пахло бараном.
– У вас можно приобрести, скажем, легкое серо-зеленое платье и белую тюлевую шляпку? – Яниш спросил.
– Может быть, шведские перчатки? – Елизавета Феофилактовна не утерпела.
– Пожалте, юбку с горошинками или любой манекен, – приказчик мотал бородою.
– Что же, у вас хорошо покупают? – спросили москвичи уже для проформы.
– Полустарухи берут на бегу, – довольный приказчик принял трешницу, – вестимо, ежели не угодят под жеребца, – он заржал.
Понятно было, полустарухи покупают юбки, а холостые мужчины – манекены. Впрочем, и полустарухи свободно могли приобрести манекен, а какой-нибудь из мужчин вполне мог выбрать себе полустаруху.
Уже некоторые покупатели-мужчины начинали приглядываться к Елизавете Феофилактовне; другие подходили к в ассортименте бродившим по торговому залу женщинам с подвялыми статями, о чем-то договаривались с ними и вместе шли в примерочные кабины, откуда слышалось прерывистое дыхание и раздавались хриплые стоны.
Елизавета Феофилактовна и Карл Андреевич поспешили уйти.
Глава четырнадцатая. ДЕРЖАТЬ ИНТРИГУ!
Я много раз спрашивал Карла Андреевича, кто, после того, как вместе с Елизаветой Феофилактовной он вышел от Энгельгардта на Литейный, д е р н у л Елизавету Феофилактовну за бараний мех: он сам или подошедший к ним подросток – и всякий раз Карл Андреевич отвечал мне в том смысле, что дернул вовсе не он, а именно специально обученный подросток, обративший тем самым их, Яниша с Елизаветой Феофилактовной, внимание конкретно на то важное обстоятельство, что Елизавета Феофилактовна была одета в такой же короткий, отороченный серым барашком, жакет и серую барашковую же шапочку, что и убитая чуть ранее женщина.
Подростки, я узнал от него, были привезены из Москвы и были взяты из тамошнего Воспитательного дома для того, чтобы в Петербурге, смешавшись с подростками столичными, они, смышленые москвичи, выполняли с присущей им живостью деликатные поручения своих попечителей: один из них был приставлен к магазину Манделя и вскорости выследил того неизвестного господина, купившего первый барашковый комплект и явившегося за вторым; уже уходя от Манделя накануне. Елизавета Феофилактовна буквально на пороге все же с д а л а свои шапочку и жакет, и тот господин сразу забрал его. Каково же было удивление их, когда он, Яниш, и она, Фролова, узнали имя этого человека!
Обыкновенно он рассказывал все это, сидя за шахматной доской и переставляя фигурки: Яниш был известный маэстро и разработал сложную систему контригры в испанской партии за черных, то есть за испанцев. Я нападал белыми, но Карл Андреевич, быстро перехватив инициативу, побивал меня в пух.
Елизавета Феофилактовна приносила нам чай и варенье в блюдцах.
– Пустынно догорал волшебный вечер, и хмуро молчали сосны! – пыталась она перезапустить рассказ по иному пути.
Блеск глаз хозяйки дома спорил с блеском бриллиантов в ее ушах.
В гостиной было человек семь, а с нами человек десять: подростки, гибкие, с весенними яркими ртами, сидели в позах, готовые к поручениям. Двух-трех из них хватило бы, понадобись изувечить мужчину в расцвете лет.
Мы пили чай, и я проигрывал партию за партией.
–Тот господин, взявший два комплекта, – я не давал себя сбить, – предполагаю, это был барон Клодт?
– Нет вовсе! – маэстро брал мою пешку на проходе.
– Салазкин? Сергей Сергеевич?
– Профессор? – удивлялся Яниш, – С чего бы ему? Нет, у Сергея Сергеевича вовсе были иные планы!
– Французский посланник! – не мог я выдумать ничего умнее.
Посмеиваясь, Яниш ставил мат моему королю.
Часы, представлявшие Нюрнбергский собор, отмеряли время.
Я не сердился: милейший Карл Андреевич помогал держать интригу.
Глава пятнадцатая. УБИТЬ ИЗ РЕВОЛЬВЕРА
Я спрашивал добрейшую Елизавету Феофилактовну, к т о была убитая женщина, по чьей-то воле одетая в такой же барашковый комплект, который в некий день надела на себя она, Елизавета Феофилактовна сама, и всякий раз домовладелица отвечала по-разному, но неизменно присовокупляла реплику Амио, гласившую, что, если хвалят глаза, то это значит, что остальное никуда не годится.
Филейные гардины висели на окнах на розовой шелковой подкладке. Перед киотом с образами в богатых ризах и венцах, осыпанных драгоценными камнями, горела лампадка. Простой крашеный пол был чист, светел и старательно натерт.
Карл Андреевич улыбался, но с натуги.
«Может быть, мне надо будет убить его завтра из револьвера, выждав на улице», – эту мысль провел я в уме совсем машинально, не останавливаясь на ней нисколько.
Елизавета Феофилактовна высказывала соображения о столовой и чайной посуде – глядя на саксы и севры, блестевшие на горке, мы напились чаю из скверных чашек.
На некоторые вопросы решительно они отказывались отвечать.
Они приходили потом к Манделю порознь?
А до того – известно ли им, конкретно кого они сбили с ног в давке на Садовой?
А до того еще – случалось ли им бывать когда-нибудь в доме Энгельгардта?
А уж совсем до всего – как получилось, пусть даже с помощью подростков, опрокинуть в Неву одного из клодтовских коней вместе с усмиряющим его аллегорическим человеком?
Милейшие и добрейшие москвичи, оба делали вид, что не слышат.
Впрочем, кое-какие ответы я получил.
Девочек из Воспитательного дома с собой в Петербург они не брали.
Мальчики из Воспитательного дома, если у них отрастут пышные усы, могут впоследствии выучиться на полотера.
Им удалось купить в Гостином дворе нужную книгу до того, как там опечатали лавки, и незаметно передать ее уврёзе из Михайловского театра.
Действительно, да, у них похитили чемоданы, но возвратили такие же, еще даже и лучше.
Они никогда не побивали лягушек камнями и не поручали этого подросткам.
Ни на секунду я не забывал, что Яниш – поддельный, но этот поддельный Яниш, поверьте, ничем не отличался от настоящего.
Клубок разноцветных, вместе ссученных нитей катался перед Елизаветой Феофилактовной, и с нервностью она пыталась их рассучить.
– Барон Шеппинг, – я рискнул, – он приходил к вам после смерти?
Успешные домовладельцы переглянулись, и она чуть наклонила голову.
– Один раз, – Карл Андреевич ответил, – когда мы жили в меблированных комнатах «Заремба».
Глава шестнадцатая. ПОДДЕЛЬНЫЙ И НАСТОЯЩАЯ
Поддельный Яниш был до того хорош, что мне в голову не пришло разыскать настоящего, в то же время настоящая Елизавета Феофилактовна была бледна и нереальна настолько, что прямо-таки просилась заменить ее более рельефной.
В сумерки он, Яниш, получил по городской почте записку с единственным словом: «Ждите!» Сразу же он лег под одеяло и притворился спящим. Играла музыка, и ее умирающие звуки поднимали в душе целый рой грез. Но вот зарычало пламя свечи, неправильно на окнах закачались занавеси, кислыми складками одеяло сползло, повеяло мертвенным холодом – пищали двери, шатались стулья, на паркете со скрипом завозились штиблеты, пахнуло дегтем: барон Шеппинг возник, словно бы выставленный из-под пола: он обносился, все на нем было вытерто, все утратило форму – он утерял былую статность, сделался неуклюж, нескладен; в лице его появилось какое-то ожесточение, оно обросло и огрубело. «Вы всеми вашими помышлениями посвящены только вашей меркантильной жизни!» – будто бы этот Шеппинг сказал ему и Елизавете Феофилактовне, предварительно, разумеется, зловеще расхохотавшись.
Яниш говорил, как лингвистический автомат; фальшиво Фролова поддакивала и неестественно вскидывала руки – неловко было смотреть на ее потуги; домовладельцы и москвичи, они полагали, что без труда задурят голову петербуржцу и квартиросъемщику. «Следуйте за моей мыслью! – будто бы появившийся Шеппинг тогда призвал их. – Жизнь – это громадная потная женщина, живая, как ртуть, потрудилица и сослужебница, близкая к умопомешательству, не дающаяся с расплывчатыми чертами лица мужчине в костюме туриста, с палкой и с ранцем за плечами!» В руках у барона было ружье; они повиновались: полубезумная потная женщина опрокинулась на спину, задирая юбки, и мужчина-турист было припал к ней на грудь, но та, словно огромная капля ртути, вывернулась и сама навалилась на спину тому, кому только что предлагала себя.
Вне всякого сомнения, пояснил Яниш, это была аллегория, отдававшая чем-то книжным: натура брала свое.
– Натура берет свое, – Карл Андреевич повторил со значением. – Жизнь берет свое – такова была первая часть мысли, и нам с Елизаветой Феофилактовной предстояло найти вторую часть, завершить мысль.
Признаться, в этот момент я усомнился: действительно ли поддельный?!
Подростки сидели: семеро по лавкам.
Тоненько под полом пели мыши.
Рукой в воздухе Елизавета Феофилактовна прочертила какую-то замысловатую конструкцию и бережно опустила ее на скатерть.
– Что же, – теперь я сам сделался недостаточно убедителен, – удалось вам закончить мысль?
– Тогда нет, – Карл Андреевич не сдержал лучшую из своих улыбок, – но теперь я знаю: «Жизнь берет свое – смерть возвращает чужое!»
Глава семнадцатая. КОНСТРУКЦИЯ ЭЙФЕЛЯ
Решительно одно не вязалось с другим: серьезный и взвешенный человек, каким Карл Андреевич предстал предо мною, никак не согласовывался с тем Янишем-ветрогоном, что сделал нескромность на похоронах барона Шеппинга.
Кто пускает ветры – тот пожнет бурю?!
Пронзительно с полминуты я в него всматривался.
Он ясным равнодушным взором устремлен был куда-то мимо и вдруг, ерзнув на стуле, осведомился, кривясь не то от боли, не то от смеха:
– Знаете, что такое ложное чувство?
– Когда хочется, а на самом деле не хочется?! – что-то такое я помнил.
– Ровно наоборот, – лицо Карла Андреевича стало наливаться краской. – Ложное чувство – это, когда не хочется, а на самом деле хочется!
Он говорил, как будто падал.
Елизавета Феофилактовна опустилась на стул и свободной рукой закрыла лицо.
Я побледнел, сам не зная отчего. Я слышал, Карл Андреевич никому не хотел обязываться, эта преувеличенная щекотливость в делах была типичной для него – но какое, скажите, касательство имело сие до возникшей ситуации?!
– Суп Нессельроде из репы, пудинг из каштанов, суфле из бекасов, – раздумчиво Карл Андреевич удивлялся. – У Кантю, как обычно, за общим столом – два рубля ассигнациями!
Мне показалось, он рыгнул.
Елизавета Феофилактовна протянула ему дижестивную лепешку – поздно!
– Все разглашаемое на мой счет – прямая клевета! – Яниш взревел.
На него нашло страшное озлобление – видеть Карла Андреевича в подобных обстоятельствах для меня было капитально важно.
Подростки с лавок, как мыши, бросились врассыпную.
Прохожие на Сретенском бульваре слышали: что-то рухнулось с ужасным треском.
Я, рассказывали позже, лежал в сенях на соломе.
Люди, выносившие меня из дома, казались безжизненными, автоматическими фигурами. Вся Вселенная представлялась лишенной жизни и смысла; ни цели, ни хотений, ни даже вражды не было в ней; чудовищная, неизмеримо громадная бездушная паровая машина монотонно вращала свои колеса, перемалывая в порошок решительно все, что попадалось ей.
Звонко хохотавшая над моим положением Елизавета Феофилактовна поправляла мне подушки – тяжело дыша, я старался завладеть ее руками.
Какие-то полностью чужие люди сходились у моего изголовья, обменивались таинственными репликами и снова расходились.
Рукою в воздухе Елизавета Феофилактовна прочертила замысловатую конструкцию и бережно опустила ее на одеяло.
Конструкция была Эйфелева башня.
Глава восемнадцатая. ВНИМАНИЕ, СЛУХ И РАДОСТЬ
Двенадцать авеню впадают в площадь Этуали подобно двенадцати рекам, несущим по радиусам воды свои в море: авеню де Булон, авеню Клебер, авеню Виктор Гюго, авеню Карно, авеню Клобер, авеню д`Иена, авеню Гош, авеню Фридланд, авеню Шан-Зелизе... и только одна – красавица авеню де Буа вытекает из нее.
Все авеню да и сама площадь мало походили на Петербург.
Над магазинами красовались итальянские, греческие, испанские вывески. Молдаване, валахи, армяне, татары в живописных национальных одеждах торговали в палатках. Мелькали фески турецких матросов, какой-то алжирец в белой чалме носил и продавал ручную обезьяну. Сотни возов, телег и немецких гарб тянулись к площади: там высыпали, лопатили, веяли и снова насыпали пшеницу. Везде слышался иноплеменный говор. Извозчики подавали дрожки. Нарядные красавицы под широкими бахромчатыми зонтиками носились на рысаках в богатых колясках и ландо. За три су желающие подкреплялись рюмкой малаги с бисквитами.
Улицы были черны от мужских пальто — одетым в них навстречу катила волна: приказчицы, белошвейки, скелеты-модистки и барышни-манекены.
Мимолетные улыбки скользили по лицам стариков.
Шумели и веяли холодом крылья из орлиных и соколиных перьев, прикрепленных, по обычаю времени, за плечами гусаров.
По авеню де Булон шла молодая женщина; большие темно-карие глаза, густые пушистые брови, подвижные ноздри и округлые стати – все это сообщало ей те преимущества, благодаря которым она пользовалась славой первой красавицы арондисмана. Она была одета просто, но щеголевато; в ее наряде отпечатывались достаток и вкус: серая блуза, кожаный пояс со стальной пряжкой и белые воротнички.
По авеню Клебер шел мужчина в расцвете лет: он был мускулист, силен и вместе с тем статен и ловок.
Лицом к лицу они столкнулись на площади Этуали: он подал руку ей – ее красивость расположила его разговориться.
В перчатках от Бергонье и пахнувший духами от Огюста, условно он картавил.
Она была вся внимание, слух и радость.
Смех не раз прерывал испещренный романтическими фразами и каламбурами русско-французский разговор.
В их звенящих голосах была сила.
Извозчики чего-то ожидали от них: недоставало только замороженных устриц и ледяного шампанского.
Военные султаны, цветы, колосья и перья колыхались вокруг, как нива.
Вместе с площади Этуали они пошли по авеню де Буа.
Глава девятнадцатая. КОНИ И СОСНЫ
Федор Михайлович заходил, поправлял конструкции на одеяле, проводил мне по губам губкой, смоченной в уксусе.
Взглядывая на меня, что-то брал на карандаш.
«Суп Нессельроде из репы, суфле из бекасов, – составлял он меню, – На ужин – каштановый пудинг. На ночь – клизму!»
Он виделся мне с расплывчатыми чертами, в костюме туриста, с палкой и с ранцем; громадная потная женщина то возникала, то пропадала за его плечами.
Мальчик с пальчиком иногда был третьим: вполне возможно, сынок Федора Михайловича и громадной женщины.
Я знал, пальчик стальной и бесполезно сжимать ягодицы.
От мальчика пахло потом и курицей.
– Парижанки любят посмеяться, поболтать, поесть, пьют шампанское с улыбкой, поют фальшиво, но с чувством, – сыну объяснял Федор Михайлович, показывая на одеяло. – Смолоду, заметь, они бывают премилыми существами.
На одеяле тем временем извечный русский вопрос получил облегченный французский ответ: вместе молодые люди пошли с площади; с француженкою у русского завязался флирт, который перешел у нее в увлечение.
Игрушки случайности, оба они полагали себя самостоятельными фигурами, не желая замечать очевидного: его вел Федор Михайлович – ей переставляла ножки громадная его сожительница: сынок их до поры сидел смирно, наблюдая.
Они, куклы, долго гуляли, потом там, в их маленьком Париже, наступил вечер: угадал или нет русский состояние молодой женщины, но он появился вовремя – незаметно от условной болтовни они перешли к более искренному и простому тону. Оба заговорили тише, слова прерывались и, наконец, наступила минута взволнованного молчания. Они взглянули в глаза друг другу, ее щеки вспыхнули, она чуть-чуть отвернулась, он кашлянул. Русский имел здоровый вид, а упрямый широкий лоб говорил за его умение выбрать и отстоять свою дорогу. Он угадал ее любовное волнение; в ближайшей гостинице без всяких слов и объяснений свершилось то, что из далеких сделало их близкими людьми, они бросились в объятия друг друга и целовались так, как если бы это было не первое, а последнее их свидание в жизни.
– Меня зовут Владимир Ульянов, – под одеялом он представился.
– А я – Инесса Арманд, – натягивая его на себя, открылась она.
– У нас в России, – потом рассказывал он, – пустынно догорают волшебные вечера и хмуро молчат сосны. Еще – Кони! – произносил он с заглавной буквы.
Кони и сосны – это было волшебно!
Во что бы то ни стало ей захотелось увидеть.
Владимир Ильич отбил телеграмму и вскорости получил ответ: в Петербурге их ждали.
Начались сборы.
Позже она заметила в нем некую странность: когда Владимир Ильич задумывался, он казался одним человеком; когда же смеялся и говорил – двумя.
Глава двадцатая. ПРОСТОЙ И ЗОЛОТОЙ
Проснувшись, она почувствовала, что едет: ночь царила во всей силе; в запушенные морозом окна нельзя было ничего видеть; только перебрасывало ее туда и сюда; колеса страшно гремели, снег хрустел и резво скрипел под железными шинами.
– Следуйте за моей мыслью! – ревел паровоз, – Легкость хода зависит от хорошего состояния бандажей и тщательной выверки золотников! Точно так же обильное парообразование при сравнительно небольшой трате топлива объясняется доброкачественностью медных кипятильников и хорошим устройством котла!
«Владимир Ильич, – уже тогда начала она думать о книге, которую непременно напишет в старости, – был человек не простой, а золотой. Впрочем, – додумывала она на ходу, – он был и простой, и золотой. Когда говорил и смеялся».
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая. ПУСТАЯ МЕБЕЛЬ
Симон Конрадович Дзержговский прислушался и всмотрелся: стоял туман, из него доносились фразы.
– Мертвый хватает живого! – кричали. – Король не умирает!
Симон Конрадович терпеть не мог ни тумана, ни фраз.
Морозная свежесть дарила ощущением вторичного умывания.
Туман, впрочем, не сочетался с морозом, а, значит, приходилось выбирать; Симон Конрадович выбрал мороз, морозец; туман рассосался.
На улице, стало видно, наступил настоящий день. Если не вся, то в какой-то своей части столица проснулась. Потянулись на биржу извозчики, чухонки с Охты понесли молоко, по морозцу побежали с огромными корзинами мальчишки-булочники.
Подводы тянулись, груженые разным: везли мебель от Тура, духи от Огюста и Марса, мороженое от Резанова. Дурно одетые штатские верхами опасно сближались с экипажами, по всей видимости приучая лошадей.
В шубе, крытой сатен-дублем, Дзержговский вышел у Николаевского вокзала.
Поезд прибыл – Дзержговский сразу увидел тех, кого должен был встретить.
Он снял с себя шубу и отдал ее Владимиру Ильичу; Дзержговский оказался в длинном галстуке, концы которого прикрывались жилетом.
Арманд была в светло-песочной ротонде с тибетским мехом.
– Кони и сосны! – она протянула встречавшему руку.
Забрали багаж, сели в карету: первым делом забросили на Аптекарский огромный, обшитый железом кофр – после вышли у старого дома Лисицына возле Спаса Преображения.
– На первое время! – Симон Конрадович провел по лестнице и открыл дверь квартиры.
Приехавшие остановились в портьере: мебель стояла самая пустая.
Серое небо и белый снег сливались в бледный колорит: на стене висела картина.
– Охота на лосей. Близ Третьего Парголова, – полячишко прокомментировал живопись.
В его галстуке торчал плохо горевший камень.
В корзине из ближайшего трактира доставили обед.
Инесса Федоровна (в России без отчества никуда!) молча ела рыбу.
За десертом решили: с дороги отдохнуть!
– Примемся завтра, с утра! – Владимир Ильич попросил Дзержговского провести его по всему списку.
– Кто он такой? – Инесса спросила, когда Дзержговский ушел.
– Директор Императорского института экспериментальной медицины, – Владимир Ильич ответил. – Мы познакомились в Москве на водопроводном съезде, когда он был еще простым дезинфектором.
– Он что ли делает погоду? – Арманд почуяла.
– В какой-то степени, – не стал Ульянов раньше времени раскрывать карты.
Глава вторая. В СТОРОНУ КЛОЗЕТА
– В обществе, – произносила Инесса Федоровна, – мне доставляет наибольшее удовольствие любование предметами искусства, театральный спектакль, многолюдный бал...
– Музыку я чувствую плохо, – отзывался Владимир Ильич. – Видимо, у меня недостаточно верное ухо. Зимой я ношу перчатки из бобровой кожи, весной лайковые, летом из сырцового батисту – для балов же употребляю только лощеные!
Распаковывая чемоданы и разбирая вещи, они рассказывали друг другу о себе.
– Перчатки я часто затериваю, – Владимир Ильич продолжал. – Большая часть моих денег находится в обороте! Я могу ездить по-казачьи и по-кавалерийски! Проспавши, второпях, как-то я надел левый башмак на правую ногу!
– Ужасная охотница до разных рукоделий, – выплескивалась Инесса Федоровна, – вышиваю в пяльцы, шью целый турецкий диван, а по вечерам читаю...
Она вынула и положила на ночной столик Плутарха в изложении Амио.
Из своего чемодана Владимир Ильич достал Сен-Мартена и положил его на Плутарха.
Сен-Мартена Инесса покрыла Лагарпом.
Лагарпа Владимир Ильич побил Толстым.
Одновременно они извлекли в простеньких рамочках по небольшому портрету: на каждом было изображение Лессепса: у Владимира Ильича тот, подложив том Толстого, держал раскрытым труд Сен-Мартена; на портрете Инессы Федоровны Лессепс на фолианте Плутарха читал брошюру Лагарпа.
Владимир Ильич снял с гвоздя охоту на лосей, и Инесса Федоровна повесила Лессепса: пронзительно-голубое небо над его головою и синяя блескучая вода канала за его плечами сливались в кричаще-яркий колорит.
Тут же Владимир Ильич и Инесса Федоровна упали в объятия друг друга – безумная жажда счастья горела в их побледневших лицах, в их жадных поцелуях.
Когда Инесса Федоровна заснула, Владимир Ильич, боясь разбудить ее, тихо включил ночник и принялся составлять донесение. Когда донесение было готово, он до утра спрятал его в тайник, сделанный в томе Толстого.
Мог, впрочем, не прятать – составленное искусным шифром секретное сообщение ничем внешне не отличалось от того, что пишут обыкновенно на почтовых карточках, и только одна фраза выпадала.
Когда заснул Владимир Ильич, беззвучно ночник включила Инесса Федоровна. Из тайника в томе Толстого она извлекла донесение своего партнера и тщательно его скопировала – прибавила после несколько слов от себя; ульяновскую шифровку вернула на место, свою надежно упрятала в недрах Плутарха.
Когда заснула Инесса Федоровна, ночник тише тихого включил Владимир Ильич.
Огромная тень, в кальсонах, неслышно, по стене, поползла в сторону ватер-клозета.
Глава третья. ВЕСЕЛЫЙ ЗАВТРАК
Веселый завтрак с Владимиром Ильичем привел Инессу Федоровну в возбужденное состояние.
– Белые перчатки носят одни женатые! – Владимир Ильич смеялся.
Он смеялся и говорил и оттого казался ей двумя разными людьми – потом задумался и снова стал цельным человеком.
После завтрака приехал Дзержговский.
– Настала зима, начались маскарады! – он произнес условленную фразу.
У зеркала Владимир Ильич надел парик, слегка удлинил себе нос, сделал заячью губу.
– Идеальное есть переведенное и переработанное в человеческой голове материальное! – опробовал он измененный голос.
За ночь выпал снег: мужчины уселись в сани – резко извозчик стронул с места.
– Вот! Они самые! – на Аничковом мосту Дзержговский показал Владимиру Ильичу три скульптурные композиции Клодта.
– Скинули, получается, четвертую?! – Ульянов зарисовал в памятной книжке. – Тут какая глубина на этом месте?
С Невского они завернули к Летнему саду; Владимир Ильич несколько раз обошел памятник Крылову-Шеппингу: кто-то надел на руки истукану выкрашенные фуксином варежки.
Они заехали в страховое общество «Нью-Йорк», потом в магазин готового платья «Мандель»: полустарухи, настоящие и поддельные, сразу обступили их, в синих юбках с оранжевыми горошинками.
В церкви Рождества Богородицы дьякон, увидев Владимира Ильича, бросил читать; в меблирашках Зарембы интересовавшая их комната оказалась занятою другими – Фролова возвратилась в Москву, туда же укатили все Мартосы, у которых в день ограбления его квартиры был барон Клодт.
– У кого шар? – последовательно шел Владимир Ильич по списку.
– Поддельный или настоящий? – Дзержговскому понадобилось уточнить. – Шар у Салазкина.
Нужно было ехать на Аптекарский.
– Как там мои квакушки? – Ульянов интересовался под медвежьей полостью (он привез и передал Дзержговскому кофр, полный отборных французских лягушек). И почему вообще у вас зима? Где настоящий Яниш, и почему вместо него запустили поддельного? Почему не сформирован до сих пор отдельный батальон полотеров? Как чувствуют себя Барсов и Энгельгардт?
Мороз крепчал, предметы вновь обретали контуры: молочная муть, отползая, высвободила золотившийся шпиль Петропавловского собора; в Гостином дворе распечатывали книжные лавки, пешеходы помогали друг другу подняться; тяжко стучали копыта: Модный всадник возвращался на сцену Михайловского театра.
Глава четвертая. УПАСТЬ В ГРЯЗЬ
Веселый завтрак с Владимиром Ильичом привел Инессу Федоровну в возбужденное состояние духа.
– «Кабачок» по-французски – «баклажан»! – смеялся Владимир Ильич.
– Попробуйте этого форшмака! – за руки хватали они Дзержговского.
Болезненно смеялись все; мысль о сраме фамилии появлялась и исчезала в воздухе.
Форшмак стоял как придавленный.
Когда Владимир Ильич ушел с поляком, Инесса Федоровна тепло оделась и исчезла по черному ходу.
Мороз был порядочный; Инесса Федоровна до неузнаваемости была набелена – холод прелестно ее нарумянил.
Наслушавшись всего от уличных нахалов, в Гостином дворе она разыскала ей нужную книжную лавку.
Прошло полчаса и более.
Арманд вышла совершенно довольная.
На Садовой она заглянула в кондитерскую Гиндля: здесь все было очень красиво, но, увы, носило характер чего-то конфетного и даже несколько приторного – поколебавшись, она оставила заведение; человек скорее небольшого, чем среднего роста, гладко причесанный и гладко выбритый, Гиндль, в опрятном черном сюртучке, молча, смотрел ей вслед.
Я знал его за эгоиста с приятной наружностью и вялой душой, вялым телом: когда Инесса Федоровна вышла, кто-то чуть подтолкнул его, и Гиндль, не производя особого шума, мягко упал под стойку: жизнь одно, сцена другое.
Жизнь – сцена; одно, другое, третье: сцены из жизни.
На Невском проспекте господин Дюбуа, французский уроженец, завел в доме Вебера кофейный дом, совершенно в роде парижских: стены обшиты были кордуанской кожей – непроницаемые портьеры и густой мягкий ковер располагали к интимности и успокаивали нервы. Два панно на шарнирах, сплошь покрытые рисунками пером, пейзажами, сделанными гуашью, и гравюрами Одрана, знающим напоминали о Флобере.
С тихой радостью Инесса осматривалась.
Сидевшие попарно мужчины и женщины доверительно шептались.
Повсюду было очарование: птицы в клетках распевали любовные песни.
С налетом чужеземного плутовства, с несколько загадочным прошлым, Дюбуа шептался с Вебером – оба были ниже среднего роста людьми с черными выразительными глазами и в длинных, тщательно причесанных кудрях. Инесса Федоровна сделала заказ – тут же ей принесли записку: записка была более чем нецензурна: она была безумна!
Ей приказывалось в ближайшую оттепель загримироваться нищей старушкой, желающей на Вержбовой улице перешагнуть через лужу – при том какой-то парень простого звания, смеясь, должен был подшибить ее ногою.
Инессе Федоровне надлежало упасть в грязь и остаться неподвижной.
Глава пятая. ОРАНЖЕВАЯ СТРУЯ
Тройка караковых сытых лошадей, заложенных в обиходные легкие санки, мягко притормозила у трехцветного каменного дома.
«ИМПЕРАТОРСКИЙ ИНСТИТУТ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОЙ МЕДИЦИНЫ» – зевак отпугивала внушительная вывеска.
Они приехали на Аптекарский.
– Предпочитаю, чтобы спрашивали, почему здесь нет моего скелета, нежели почему он есть! – Дзержговский вел Владимира Ильича по коридорам мимо костей, черепов, муляжей, дурно пахнувших ящиков и эмалированных ванн.
Люди в забрызганных кровью халатах резали что-то на оцинкованных столах; в клетках метались и страшно кричали мелкие звери.
– Кролики заражены бешенством, мыши – сифилисом, лягушки – триппером, – Дзержговский, предупредив гостя, снял с себя ответственность; откуда-то достав объемистую реторту, он наклонил к ней голову Владимира Ильича – продолжительно Ульянова вырвало.
– Кажется, это Салазкин? Сергей Сергеевич?! – оклемавшись, в одном из помещений Владимир Ильич увидел заинтересовавшее его лицо.
Он было двинулся навстречу профессору, но тот, вдруг встав на четвереньки и ощерившись, живо пробежал мимо Владимира Ильича к выходу.
– По вторникам и пятницам действительно Сергей Сергеевич у нас работает, – директор Института разъяснил, – по понедельникам же и четвергам он у нас лечится. Сегодня – четверг, – директор напомнил.
Внимательно Владимир Ильич рассматривал собственную руку.
– Чем, скажите мне, он болеет?
– Пациент Салазкин – носитель весьма редкого и интересного недуга, – Симон Конрадович Дзержговский объяснил. – Лакантропия! Это когда вы представляетесь волком. Помните картину: то ли девочка верхом на волке, то ли волк верхом на девочке?! Так вот: именно Сергей Сергеевич позировал для нее Васнецову!
Уже в директорском кабинете Симон Конрадович обработал Владимиру Ильичу ранку и перевязал палец.
– Хотите посетить секретное отделение? – Дзержговский надел противогаз и снял со стены каучуковую дубинку.
Он обхватил в массивной бронзированной раме среднего размера портрет царствующего государя и развернул его с ног на голову; за портретом открылся шкаф с книгами; Симон Конрадович потянул за том Сен-Мартена – шкаф повернулся на шарнирах; они пошли понижавшимся коридором и оказались в подземной части учреждения, отличавшейся от наземной тем, что здесь не было окон, двери были железные, а медицинский персонал ходил с оружием.
– Кого желаете первым? – Дзержговский приподнял маску.
– Пожалуй что, молодого, – Ульянов весь подобрался
– Приложите к лицу! – Дзержговский вылил на марлю что-то резко пахнувшее.
Он приладил маску, снял со стены красный баллон, отвернул вентиль и пустил оранжевую струю.
Глава шестая. ИДУЩИЕ ВМЕСТЕ
Она навела справки: Вержбовая улица была за Обводным каналом: здесь жили конокрады, скупщики краденого, карточные шулеры, спившиеся полотеры, кшицы и полустарухи победнее; домишки были деревянные, покосившиеся, внутри полные смрада и тараканов.
Она знала, что в первую оттепель выполнит задание – пока же стояли морозы, а значит, было время подготовиться.
– Привести мысль в исполнение; дело не терпит отлагательства; слепой случайностью выбитый из колеи! – без умолку говорил Владимир Ильич.
С недоумением, слабо протянув одну руку, он смотрел на нее; он сильно переменился с того дня, как утром на лошадях умчался с Дзержговским и возвратился домой только ночью.
– Не помня себя среди этой сцены; в наше смутно-противное время; искони, – Владимир Ильич говорил. – Уторопить приготовления!
Летний сад оделся инеем, как горностаевой опушкой; в куртинах, где цвели розы, чернелись груды печального можжевельника; аллеи стали труднопроходимы; иззябшие деревья, потрескивая, клонили ветви.
«Искони!» – Арманд вычленила.
С ней была книжка, а в книжке – большой перламутровый нож.
– Мы все делаем сами, а потому всегда веселы и здоровы! – в ветвях, сбрасывая комья снега, престранные, резвились люди, похожие на духоборов.
Невидимый из-за огромного волчьего воротника, мимо Инессы, подвывая, продернулся Салазкин.
Барон Шеппинг стоял, надежно обшитый досками.
Завистливый шепот полз Инессе вслед...
– Боясь понести убытки на своем предприятии; очутился лицом к лицу с обманным счастьем! – разымчивым голосом дома говорил Владимир Ильич.
Он продолжал смотреть как-то в воздух, начинал фразы и обрывал их...
В Летнем саду она постучала по доскам:
«Это я! Вам что-нибудь нужно?»
Ответа не было. Она сделала круг по аллее, возвратилась и спросила по форме.
«Спасибо. У меня все есть», – изнутри, надтреснутый, ответил голос...
Нисколько не обинуясь, прямо на глазах Владимира Ильича, Инесса Федоровна составила донесение.
Владимир Ильич и она обслуживали разных хозяев, но до поры преследовали схожие цели, и потому сподручнее было идти вместе – сейчас решительно Ульянов был н е т о т и проку от него не было никакого.
Она послала за Дзержговским.
– Да плоть же от плоти! Кровь от крови! – поляк лгал ей в глаза, юлил, пробовал напустить туману.
Она настояла на своем.
В сердцах Симон Конрадович бросил поддельного Ильича на одеяло, завернул и вынес прочь.
Глава седьмая. ПОЛУСТАРУХИ И ПОДРОСТКИ
Владимир Ильич появился под утро.
Он долго тормошил ее, набросился на холодного фазана, вынул хрустальный шар и пустил его по столу.
– Следователь более не опасен!
Владимир Ильич говорил.
Следователя она не опасалась и прежде: Энгельгардт был излишне прямолинеен, неспособен к экстраполяции, слаб в допущениях, зашорен в пределах реального – иное дело тот другой, молодой, помощник, товарищ следователя окружного суда с его королевскими замашками!
– Барсов! – Владимир Ильич посасывал палец, – Сидит, представляешь ли, за шкафом! Застарелый триппер! Принудительная госпитализация! Сам он москвич – курировал девочек из Воспитательного дома!
Инесса Федоровна слушала; до определенного момента ей с Ульяновым было по дороге; самонадеянно он думал, что полностью она с ним – пусть думает!
– Теперь, – сладострастно Владимир Ильич потирал ладони, – надежно они изолированы: делом барона Шеппинга просто некому заниматься!
Высказывая соображения, у зеркала он снял парик, нашлепку с носа, смыл грим – Инесса любила его, настоящего.
– Что в таком случае намерен ты предпринять: отрастишь бороду? Мы вернемся во Францию? Поедем в Египет? Ликвидируем Клодта?
Все перечисленное представлялось ей полезным, но не более того: следовало чем-то наполнить время, пока не открылась навигация – не на Суэцком, разумеется, канале, а на Неве, по которой пролегал единственный путь на Острова к заветной могиле.
– Пожалуй, – отвечал Владимир Ильич, – я напишу ряд статей о текущем моменте. Непременно мы сходим в театр! Мы можем поиграть в шахматы! Пора подумать о собственном выезде; опять же начались балы – да мало ли?!
Она видела: он далеко не прост, этот ее Ульянов!
Тем временем, не откладывая в долгий ящик, Владимир Ильич включил лампу под зеленым абажуром, уселся за письменный стол, придвинул пачку бумаги и обмакнул перо в чернильницу.
Он очертил поля, покрыл их виньетками и женскими профилями.
«ПОЛУСТАРУХИ И ПОДРОСТКИ, – крупно вывел он заглавие, – А ПОЧЕМУ БЫ НЕ...»
«Уважаемые наши господа конституционные демократы и прочие так называемые ревнители ханжеской буржуазной морали, сами в прошлом «мальчики без штанов», ныне брезгливо воротят свои в гоголевском смысле «носы» от реальной проблемы, затерзавшей две группы российского населения: именно полустарух и подростков! – писал Владимир Ильич, приводя средние по России цифры. – Те и другие глубоко неудовлетворенны: первые уже мало кому нужны, вторые еще никем не востребованы! Выход между тем напрашивается сам собой...»
Глава восьмая. ГЛАВНЫЙ СЮРПРИЗ
Мороз продолжал держаться.
Утром заехал Дюбуа, повез на Вержбовую.
Уличка оказалась короткою – одним концом она упиралась в кабак, другим – в кладбище.
Где-то посредине обнаружилась выбоина – именно здесь в ближайшую оттепель должна была образоваться лужа, в которую Инессе Федоровне предстояло упасть.
– Я буду сидеть в кабаке, – предупредил Дюбуа, а Вебер – на кладбище. Пока мы не знаем, куда вас понесут.
– Подростки или полустарухи? – Арманд спросила. – Кто понесет?
– Если в кабак – полустарухи, – едва заметно Дюбуа улыбнулся. – Подростки понесут на кладбище.
– Что за история с барашковыми комплектами? – Инесса Федоровна сменила тему. – Зачем у Манделя вы взяли два?
– Один взял я, другой – Вебер. Мы очень похожи, нас легко спутать, принять за одного человека. Так и случилось: все подозрения сейчас на мне, Вебер же чист. Барашковый комплект побольше ему в самый раз; барашковый комплект поменьше, тот, что возвратила Фролова, наденете вы. В нужный момент Вебер вас подменит!
– В том случае, если меня понесут на кладбище, – Инесса Федоровна ухватила. – Примерно мы одного роста, его легко загримировать под меня – это понятно... если же меня понесут в кабак – дублером станете вы? Существует третий комплект?
– Этого я не могу сказать даже вам, – Дюбуа притопнул замерзшими ногами, – зато, как вы уже догадались, гримироваться нищей старушкой вам не придется: они будут ждать именно старую нищенку, а в лужу упадет просто женщина, не молодая и не старая (у нас хорошие гримеры), по виду среднего достатка – и это будет главным нашим сюрпризом!
– Сюрпризом – москвичам или немцам?
– Сюрпризом – петербуржцам и испанцам, – Дюбуа перехватил с места в карьер: – Зачем, скажите, в Гостином дворе заходили вы в книжную лавку и что конкретно делали в ней полчаса и более?!
– Готовила сюрприз итальянцам и египтянам! – Арманд расхохоталась. – А большего я не скажу даже вам!
Ей с Дюбуа было очень даже по дороге, но тоже не до самого конца. Она знала, у него – триппер, он ляжет в клинику на Аптекарском сразу после оттепели.
Оба они предпочли не касаться Летнего сада, впрочем...
– Верно ли, в Летнем саду объявились волки? – Дюбуа, прощаясь, не утерпел.
– Волки в овечьей шкуре! – с намеком уже на четвертый барашковый комплект Инесса Федоровна то ли отшутилась, то ли ответила серьезно.
Глава девятая. ПРИЗНАКИ ДЕВОЧКИ
Владимир Ильич, как только Инесса Федоровна ушла, бросил писать статью и принялся катать по столу шар, то ли хрустальный, то ли искусно выполненный из простого стекла.
Внутри шара была спираль – катаясь, он отсверкивал, рокотал и еще как-то попискивал, тренькал, позванивал, притягивал к себе мелкие предметы, вдруг из прозрачного становился зеленым или коричневым, менял размеры и форму, испускал ароматы и запахи, мог запросто взять и исчезнуть, а после объявиться не на столе, а, скажем, у Владимира Ильича во рту; если же Ульянов опускал его в молоко – получались сметана и сливки; легко шар превращался в биллиардный и тогда запросто залетал в лузу из любого положения; стоило прикоснуться им к Инессе Федоровне, и та сразу начинала испытывать сильнейшее любовное томление – а уж слегка потри тем же шаром Владимир Ильич свое мужское начало – желанию Инессы Федоровны он мог удовлетворять бесконечно.
Катая шар, полностью Владимир Ильич сосредоточился на нем одном; он самоустранился, не видел и не слышал ничего более... дверь в комнату между тем отворилась: внесли Инессу Федоровну, ее голова моталась на длинной шее, одежда была загрязнена и порвана, зловонные струйки стекали на паркет – безостановочно Инесса смеялась; мертвецки она была пьяна.
Опростали диван; ее уложили – Дзержговский рванул на пострадавшей ворот, скальпелем разрезали корсет; Салазкин споро стащил панталоны и чулки, поставили термометр, клистир, капельницу и пепельницу: Инесса потребовала папиросу.
– Что произошло?! – вскрикнул Владимир Ильич не своим голосом.
Это был не тот безучастный Владимир Ильич, что сидел за столом спиною ко всему происходившему, а какой-то Владимир Ильич другой, но тоже Ульянов и из Симбирска; каким-то образом Владимир Ильич за столом все же видел Владимира Ильича-другого и даже его глазами видел разыгравшуюся сцену – видел ее, впрочем, так, как видят мысленным взором нечто запавшее в память дорогое или особенное из прошлого или из будущего
Федор Михайлович, Владимир Ильич видел, отделился от Дзержговского.
– Тиф, – сказал он просто. – Она умирает, искусственно мы поддерживаем ее крупными вливаниями алкоголя.
Владимир Ильич будто бы заплакал.
– Вы не печальтесь, – Салазкин взял его за руку, – мы по египетскому рецепту сделаем из нее мумию или по русскому – чучело! Можем вытравить мясо и подарить вам скелет.
– Мы расстреляем за нее сто, двести, тысячу человек, – обещал Дзержговский. – У меня в подвале!
Раздвинув руки, он захватил, сколько смог, зевак из числа просочившихся с улицы.
– Кажется, – Салазкин пошуровал рукою, – она беременна!
Вдвоем с Дзержговским они вынули младенца: вылитый барон Клодт!
Впрочем, по всем признакам это была девочка.
Глава десятая. ЧЕРНЫМ ПО БЕЛОМУ
– Я думаю, следует застраховать твою жизнь, – Владимир Ильич заговорил и осекся – Инесса Федоровна возвратилась не одна: с ней приехал Вебер, который уселся в уголку и молча смотрел на Владимира Ильича черными выразительными глазами. Вебер привез панно на шарнирах, но до поры не манипулировал им, а лишь придерживал рукою. Владимир Ильич в кармане покатал шар, но Вебер остался сидеть, как сидел – Инесса же Федоровна ответила ровным голосом, что жизнь ее уже застрахована у американцев в обществе «Нью-Йорк» и показала Владимиру Ильичу полис, черным по белому в котором было указано, случись с нею что – всю страховую сумму на руки получит Вебер.
«Смерть возвращает чужое!» – мелькнуло у Владимира Ильича из Сен-Мартена.
Вебер, Владимир Ильич ощущал, готовит какой-то сюрприз – пока что он сидел спокойно и только его небольшие хваткие руки как будто чуть-чуть подрагивали от напряжения, сжимая шарниры панно; убравший хрустальный шар в карман панталон Владимир Ильич плотней обхватил его в пальцах; Инесса Федоровна, разыгрывая что-то, то навзничь падала на пол, то поднималась и отряхивала одежду.
В комнату из прихожей просачивались люди; какой-то человек, намочив пол, вошел с велосипедом – на зимний манер с велосипеда были сняты колеса и надеты полозья. Владимир Ильич не позволил себе отвлечься – он уловил едва заметное движение: самую, может быть, малость Вебер погладил шарнир, и панно дрогнуло – тут же Ульянов против часовой стрелки сдвинул в кармане свой шар.
Сильный запах серы отравил воздух; сразу распахнувшаяся форточка в считанные мгновения напрочь высосала дурной выброс – публика не успела закашлять и вынуть носовые платки.
По часовой стрелке в открытую Вебер крутанул шарнир – в противоположную сторону Владимир Ильич завращал шар; у Владимира Ильича закапало из глаз и носа, у Вебера потекло из ушей и рта – оба ощущали нараставшую тошноту, обоих вырвало – панно все убыстрялось, вращаясь вокруг собственной оси: ожившие, на нем мелькали картины: бешено мчавшиеся кони, оскалившись, преследовали в ужасе убегавшую женщину; шар обжег Владимиру Ильичу тело – густой дым повалил из кармана.
Федор Михайлович, отделившись от Вебера и частично от самого Владимира Ильича, прекратил всё.
– Она беременна! – показал он пальцем на Инессу Федоровну.
Осторожно Арманд извлекла что-то из-под платья.
– Это же ребенок! – не разглядели все.
– Это – жеребенок! – увидел Владимир Ильич.
Бросились обмывать: шампанское потекло рекою.
Глава одиннадцатая. ВМЕСТЕ СО СТУЛОМ
Когда Инесса Федоровна возвратилась с Вержбовой улицы, куда ездила с Дюбуа, Владимир Ильич, опрокинутый, извивался, хрипел и тряс головою.
Шестеро, узнала она, пятеро мужчин и женщина ворвались, бросили Владимира Ильича на пол, связали, впихнули в рот шар, разбросали домашние вещи, выломали дверцы буфета, выпили все шампанское; самый же низкорослый из налетчиков приспустил на Владимире Ильиче панталоны и вонзил в него прямо-таки стальной палец.
– На одном из них была маска Шеппинга, – сообщил Владимир Ильич появившемуся Дзержговскому, – он хромал, от него пахло дорогими сигарами.
– Что-нибудь у вас пропало? – Дзержговский понюхал воздух.
– Пропало шампанское, – Инесса Федоровна подтвердила, – зато появилось вот это!
Из воздуха под потолком Инесса Федоровна, подпрыгивая на месте и сразу за тем взобравшись на стул, словно бы хотела выудить нечто, парившее там, видимое ей одной и не наблюдаемое мужчинами. С удивлением те восприняли ее попытки, но не препятствовали им и даже принялись подыгрывать: подкидывали ее высоко с боков, как только вверх она протягивала руки, а позже подбрасывали вместе со стулом.
– Да вот же! Вот! – Арманд кричала, силясь изловить.
Выбившись из сил, наконец, она оставила свои попытки.
– Кого-нибудь подозреваете? – Дзержговский ничего не записывал.
Инесса Федоровна подозревала Гиндля – уж как-то совсем безропотно тот повалился под прилавок!
Владимир Ильич в полном составе подозревал Мартосов – уже несколько дней как возвратившиеся из Москвы, подчеркнуто они от всего сторонились.
Сам Дзержговский подозревал квакеров.
Эти люди, приглашенные правительством для осушения болот, обосновались в окрестностях Петербурга – сильно смахивавшие на духоборцев Толстого, они, за исключением Льва Николаевича, не признавали никаких авторитетов, проповедовали общее равенство и вообще были непредсказуемы.
Симон Конрадович покрутил краны – водопровод был в исправности; от дезинфекции сожители дружно отказались.
– Оттепель скоро? – как бы невзначай Арманд поинтересовалась.
– Оттепель? – Дзержговский насторожился. – Зачем вам?
В воздухе определенно что-то носилось.
Из нагрудного кармана Дзержговский вынул фотографию Энгельгардта и показал ее.
– Она! – Владимир Ильич вскрикнул. – Это она!
– Кто она? – ногтями Дзержговский впился в стол.
На Владимира Ильича лучше было не смотреть.
– Та женщина, которая напала на меня с пятью сообщниками.
Глава двенадцатая. ЛАБОРАТОРНЫЙ ЗАМЕНИТЕЛЬ
Возвратившись на Аптекарский, Симон Конрадович вызвал Салазкина; был вторник.
Прихрамывая, Сергей Сергеевич вошел в директорский кабинет.
– Доложите по Энгельгардту, – непривычно сухо Дзержговский взглянул.
– Успешно на пациенте проведена операция по перемене пола, – неспешно вошедший вытер кровь с рук и лица.
Одновременно он пожал плечами – руководителю института это было известно лучше других.
– В каком режиме он содержится? – определенно руководитель куда-то гнул.
– Режим постельный, особой секретности, – Салазкин поиграл лицом.
Он сидел на фоне белой стены, и черты его лица то исчезали, то появлялись вновь.
– По всем параметрам сейчас Александр Платонович вполне женщина? – снова директор задал вопрос, ответ на который знал.
Это было дурным признаком.
– Внешне – да, – Салазкин, впрочем, отвечал как ни в чем не бывало. – Мы подключаем его к полустарухам; по внешнему виду ничем он не отличается от них.
– Полустарухи проходят курс амбулаторно! – Дзержговский подвел к сути.— Мог он, поменявшись одеждой и оставив какую-нибудь вместо себя, ускользнуть из клиники? В парике, черт возьми?! По вашей непростительной халатности?!
– Энгельгардт – на воле, а вместо него здесь реальная полустаруха?! – профессор Салазкин поднялся с места.
– Эрзац-Ульянов где у вас? Лабораторный заменитель? – резко Дзержговский сменил тему, а, может статься, зашел с другой стороны.
– На складе. Опытный образец не выдержал испытания и нуждается в доводке.
Они спустились в секретное отделение, вошли в палату, где должен был содержаться Энгельгардт, и у обоих отлегло от сердца: в своем новом облике, да, но именно судебный следователь безучастно лежал на постели.
– Александра Платоновна, – Дзержговский участливо наклонился. – Как вы себя чувствуете?
Энгельгардт не ответил.
На складе пахло формалином и пылью.
Они разыскали нужную полку, спустили на пол одеяло с чем-то громоздким, завернутым в него, развернули.
Со смявшимися, запавшими чертами, отключенный от систем жизнеобеспечения, холодный, кукла, но даже сейчас исключительно похожий на прототип, перед ними лежал двойник.
– Как можно скорее его следует довести до ума и поставить на ноги! – Дзержговский дал директиву и назначил ответственных.
Глава тринадцатая. НЕХИТРЫЙ ВОДЕВИЛЬ
Манекен-Арманд и муляж-Ульянов, первая не вполне женщина, второй – никакой не мужчина, обменивались записанными на фонограф репликами – к обеим фигурам прикреплены были нити; неведомый штукарь, дергавший за них, укрывался за широким панно на шарнирах с видами Санкт-Петербурга, портретами и автографами знаменитых людей и коней, – при этом на заднем плане огромные часы-буфет представлявшие Нюрнбергский собор, шли против часовой стрелки, резко пахло духами от Огюста и перчатками от Бергонье, а над головами, похожее на летучую мышь, определенно что-то носилось.
Владимир Ильич стоял на ногах – Инесса Федоровна сидела на ягодицах; неакцентированные люди внесли хрустальный гроб: пятеро мужчин и женщина.
– Скоро оттепель! – Владимир Ильич подойдя, снял крышку и принялся обустраивать внутри прозрачной тары. – Растает снег, побегут ручьи, земля сделается податливой, полозья обернутся колесами, и будущее станет грезиться в пленительных тонах. Ложись, Инесса! – он сделал приглашающий жест.
Но для чего он засмеялся?
Все зашевелились и затревожились.
Он между тем служил ей как жене – сам снял с нее ботинки и надел белые тапочки.
– Ты кофе покупай на Морской, сметану на Садовой, табак на Невском, а квас – на Моховой! – она наказала.
Она была в ротонде, но руки у нее были несвободны – она под ротондой поддерживала шлейф платья, сумочку и небольшой браунинг.
Ярко блестели пластроны фрачных сорочек.
Публики было довольно.
В полном составе семья Салазкиных, Элизабет Виже-Лебрен, Адель Гоммер де Гелль, французский посланник барон де Монтебелло, Каяно, де Роксас, Капуро, Гильяно, Александр Бусти, Гиндль, Дюбуа, Вебер, хорошенькая фельдъегерская дочка, еще какие-то принаряженные люди достаточно благосклонно принимали нехитрый водевиль из супружеской жизни, преподносимый им на закуску.
Владимир Ильич, корыстный и глупый муж, во что бы то ни стало пытается загнать в гроб свою умную и красивую жену Инессу Федоровну, чтобы таким образом приобщиться к сокровищам испанской короны; по его безумным расчетам, ослепительная Инесса, лежа, подвешенная на цепях и должным образом подсвеченная, в известной темной пещере, должна непременно привлечь внимание, а затем и чувства молодого инфанта и тот не постоит за ценою, чтобы выкупить ему полюбившуюся у юридического ее владельца. Инесса же Федоровна, узнав положительно через услужливый случай о планах мужа, имеет в деле свой интерес и оттого до поры действует в паре с ним.
Владимир Ильич говорил одно, но так, как будто этими самыми словами хотел сказать совсем другое.
Кругом смеялись.
Впрочем, с чего-то водевиль понемногу стал забирать.
– Свезу? – спросил извозчик.
Глава четырнадцатая. БОРЬБА В ПАРТЕРЕ
– Свезу? – спросил извозчик.
Татарин породою, он подъехал спроста и весело, был вполпьяна и тепло одет в широкий мерлушечий черный крытый тулуп.
Рассудившие несколько пройти пешком, молча они смотрели на пристяжную, это была высокая, желтая, костлявая женщина с чрезмерно длинным лицом, и в самом деле смахивавшая на лошадь.
В театре, отдавая свою шубу уврёзе, Владимир Ильич спросил, сильно ли они припозднились, и та ответила, что водевиль уже дали, а основной спектакль вот-вот начнется, и ответила так, как будто этими самыми словами хотела сказать нечто совсем другое.
Владимир Ильич и Инесса Федоровна поняли ее каждый по-своему.
Ложа первого яруса полна была цветов и конфет; публика тремя длинными разноцветными нитями ссучивалась по трем проходам меж креслами; антракт заканчивался; Владимир Ильич вставил в лацкан гвоздику, Инесса Федоровна надкусила конфету от Гиндля.
Галерка сплошь заполнена была полустарухами; одни еще не пришли в себя после водевиля и находились в полубесчувственном состоянии; другие, не приняв всерьез продемонстрированного им только что, напротив, премило беседовали с пробравшимися на раек подростками. В партере шла какая-то борьба: длиннобородый господин в виц-мундире схватился там с Федором Михайловичем – их разнимали американцы-квакеры.
Владимир Ильич, я видел, полностью настроил шар – из него протянулся тоненький лучик, в котором заплясали пылинки.
Меж тем раздвинувшийся занавес открыл Аничков мост – воздушный, со всеми его четырьмя скульптурными группами, выгнувшись, он висел над туманной Фонтанкой. Туман, впрочем, отступал, высвобождая золотившийся шпиль Петропавловского собора.
Туман рассеивался; скульптурные лошади обретали характерные морды, а их укротители – лица; лица делались узнаваемы – в публике затЫкали пальцами, люди узнали Плутарха. Это был победитель – в волчьей шкуре только что он одолел лошадь, символизирующую слепые силы, и теперь был хозяином своей судьбы.
Другое лицо почти тут же высветилось на противоположном конце моста – свою лошадь, похоже, осиливал и Сен-Мартен.
Лагарп, напротив, уступал – в остановившемся мгновении прекрасные шансы имела кобыла.
Последний из атлантов и титанов духа имел лицо Толстого – обнаженный, он повержен был на колени и уже из последних сил удерживал рвущиеся из его рук поводья.
Героическая, звучала мелодия; цокот копыт нарастал поверх ее.
Приближался некто, тяжелый и мрачный, тот, кого сделалось модным обсуждать в салонах.
Модный всадник.
Глава пятнадцатая. МОЖНО ВСЁ!
В коробке из-под конфет, укрытой цветами, лежал браунинг: из ложи равно удобно было вести огонь по партеру и сцене; Владимир Ильич настроил шар – лучик протянулся к партеру и уперся в затылок длиннобородого господина в тугом, красном, стоячем, на испанский манер золотом расшитом воротнике.
Музыка, как на грех, заиграла совсем тихо – выстрел несомненно был бы тотчас услышан – посему Инесса Федоровна отвела ствол и вообще до лучшего времени отложила букет с револьвером внутри.
Со своего места она могла наблюдать Дюбуа и Вебера: полностью оба блокированы были курсистками Сергея Салазкина. Два-три египтянина сидели с лицами сфинксов; подростки готовы были кинуть с галерки то, что потребует текущий момент.
Изредка мы переглядывались и даже сощуривали глаза друг на друга – Инесса всегда была глубоко симпатична мне, мы были сто лет знакомы и нашли один другого, вы не поверите, в общежитии института Культуры на Торжковской буквально в последний день того, мало что давшего мне года, когда маменька и папаша студенческого моего приятеля, к несчастью ныне покойного, а тогда напористого хорошенького херувима, отправились на всю ночь до утра встречать праздник к знакомым, оставив в полное наше распоряжение двухкомнатную отдельную квартиру в доме напротив этого самого общежития.
«Что можно и чего нельзя?» – вовсе неопытный, помнится, я спросил.
«Можно все,– она не задумалась, – если это легко, оригинально и остроумно!»
Мы, разумеется, не знали, как сложится, а потому в числе других рассказывали анекдоты о Владимире Ильиче и Инессе Федоровне, представляя их в лицах. Сережа был Владимиром Ильичем, Елена – Инессой.
Я затрудняюсь сейчас написать, было это в прошлой, будущей или параллельной жизни; я это теперь опущу. Я только что тогда возвратился из Москвы, где принимал участие в семинаре Гиндля; искусственно мы поддерживали себя крупными порциями алкоголя; Гиндль то и дело падал; мы с разных точек рассматривали то, что оставил нам Федор Михайлович – среди прочего хлама обнаружился вполне пригодный к эксплуатации фонограф с записанными на нем звуками: глуховатый мужской голос из прошлого, а, может статься, из будущего, временами закашливаясь, а порой подвывая, неразборчиво что-то пел под мотивчик, от которого мы подпрыгивали, вскакивали на стулья и, протянув руки, словно бы хотели ухватить нечто, то появляющееся, то исчезавшее в воздухе.
Я хорошо запомнил его, хотя и не сумел записать – и вот, когда мы привели Елену к нам на празднование Нового года, я, улучив момент, напел этот въевшийся в меня мотивчик нашей случайной гостье, и каково было мое изумление, когда синхронно поверх мелодии девушка вдруг наложила слова, а мой приятель Сергей, ранее ничего подобного не слышавший, вдруг запрыгнул на стул, шлепнул руками и что-то поймал между ладонями!
Глава шестнадцатая. НАБЛЮДАЯ КОЛЛИЗИЮ
Когда спектакль закончился, и Модный всадник благополучно ускакал из Михайловского театра, Владимир Ильич в вестибюле положил Инессу Федоровну на банкетку, снял ей туфельки и как жене надел ботинки; Инесса Федоровна приняла от уврёзы ротонду и оставила у нее коробку из-под конфет; Владимир Ильич утерял перчатку и, чертыхаясь, разыскивал ее по вестибюлю – наружу Инесса Федоровна вышла одна, руки у нее были несвободны: она под ротондой поддерживала шлейф платья, сумочку и недоеденное пирожное.
Владимир Ильич вышел в перчатках – это был не ее Владимир Ильич, а другой, занятый, как она догадалась, в том небольшом водевиле, что давали перед основным спектаклем; он поклонился ей и прошел мимо; ей интересно стало увидеть водевильную Инессу Федоровну и она сказала это настоящему, уже появившемуся на морозе Владимиру Ильичу, но настоящий Владимир Ильич сообщил ей, что водевильную Инессу Федоровну вынесли в гробу из служебного входа и по всей видимости увезли на кладбище.
Инесса Федоровна, неприятно удивленная, спросила у своего партнера по жизни, а почему на кладбище именно увезли ее двойника, на что Владимир Ильич, пренеприятно осклабившись, пробормотал в том плане, что, куда же еще – не в кабак же везти!
Старая нищенка подковыляла к ним – Инесса Федоровна отдала ей недоеденное пирожное: это была опустившаяся полустаруха из только что показанного спектакля; полусумасшедшая, она подкарауливала одиночных загулявших подростков и ночью сбрасывала их с Аничкова моста в Фонтанку; она приблизилась вплотную к Инессе Федоровне, и Инесса Федоровна сквозь грим разглядела: в действительности это был мужчина, нестарый, который ко всему прочему еще и хотел ее.
Владимир Ильич, впрочем, ничего такого не заметил, он отдал нищенке гвоздику, которую он вынул из лацкана – цветок все равно бы помялся под шубою либо увял на морозе – место, на котором они стояли, было подсвечено прожекторами – группа записных театралов окружила их, наблюдая коллизию и ожидая ее разворачивания.
Принесли панно с рекламой меблированных комнат «Заремба».
«В постели я могу проделывать удивительные вещи!» – каким-то макаром дала ей, француженке, понять самоуверенная нищенка.
Снова Владимир Ильич ничего не уловил; кругом смеялись.
Федор Михайлович смотрел одобрительно.
– Что это у вас такое опрокинутое лицо? – Владимир Ильич спросил сверху.
Смех пошел пуще.
Инессу как подменили – куда-то все подевалось: слова, эмоции, мысли; она не нашлась, что ответить.
Сделалось тихо.
Цокнуло под луною. Еще и еще: стучали на морозе копыта.
Модный всадник вернулся.
Это был барон Клодт.
Глава семнадцатая. ГИМН И МАНИФЕСТ
Когда она проснулась наутро, первой ее мыслью было, что весь вчерашний вечер – чистый призрак, мираж, что они накануне только мистифицировали друг друга, заторопились, дали вид приключения пустякам, и что все произошло от неопытности, от привычки ихней чересчур живо принимать внешние впечатления.
Она встала с постели, раздвинула шторы: день был большой, темный, в три этажа, без всякой архитектуры, цвету грязно-сметанного.
Поднявшийся раньше, без цели Владимир Ильич шагал по комнате.
– Неплох в пропорциях и деталях, но мрачен в тоне, – тоже он выглянул наружу. – День!
Открыто Инесса Федоровна стояла у окна, дивя прохожих ночным костюмом.
За ночь у нее отяжелели глаза, удлинились конечности, обвис нос. Она поправила волосы, которые нечего было поправлять.
Молча Владимир Ильич стал заботиться о чае.
К чаю явился пирог.
– За что вы так ненавидите Россию? – Владимир Ильич крупно порезал.
Он спросил это так, чтобы только начать разговор.
– Кто это «вы»? – обстоятельно Арманд посолила и поперчила.
– Французы, я имею в виду: Элизабет Виже-Лебрен, Адель Гоммер де Гелль, Дюбуа, этот ваш посланник де Монтебелло? Ты, Инесса?!
Она со значением обмазала пирог горчицею.
– А вы? Вы все ее ненавидите за что?!
Прекрасно она знала, кому он служит.
– Кто «вы»? Кто «мы»? – тоже имел он право спросить. – Кто «все»?!
– Немцы, Владимир, твои хозяева!
– Шеппинг и Клодт? – Владимир Ильич откусил.
– Не эти! – Арманд прихлебнула. – Шеппинг любил Россию. Собственно за это вы его и убили! А теперь по той же причине собираетесь убить Клодта!
– Но ведь это вы убили Шеппинга, – Владимир Ильич проглотил и запил, – а теперь ищете прикончить Петра Карловича. Разве же вчера не его пыталась ты подстрелить в театре?!
– Не паясничай! – Арманд посерьезнела. – Прекрасно ты знаешь, в кого я метила!
Панно с рекламой страхового общества «Нью-Йорк» стояло за ними, и они говорили на его фоне.
Отдельные их слова покрывала музыка, но другие обрели вдруг патетическое звучание, словно бы они адресовались в будущее.
Слова ложились на музыку, музыка приноравливалась к словам: уже они пели.
Они пели изо всех сил – их лица сделались красными, на лбах выступил пот.
Это был манифест, гимн, матерьяльная сила.
Звенела посуда в буфете, дрожали стены, трещины шли по потолку: старый дом, старый мир вот-вот должен был рухнуть.
Взявшись за руки, красивые, они вышли на авансцену, и грохот, раздавшийся за упавшим занавесом, возвестил публике: спектакль окончен!
Глава восемнадцатая. ВОКРУГ ДА ОКОЛО
Посмеиваясь над прохожими, она стояла у окна.
Колориты были мягки и отчетливо свежи; в зимнем дне чувствовалось дуновение весны.
Прохожие засматривались: она позировала им примерной женой и нежной матерью.
Она ходила по гостиной и щелкала пальцами; Владимир Ильич трусил за нею мелкими шажками.
Она вспоминала: чтобы не попасть в толпу, они приехали в театр, когда он был еще пуст.
В гримерной Владимир Ильич снял парик и нашлепку с носа; Инесса смыла морозный румянец, подтянула глаза и выровняли руки с ногами.
«На Василия-Капельника!» – пожилая уврёза поднесла им на подносе.
« Что на Василия-Капельника?» – Инесса приподняла плечи.
«Да уж не то, что на Ивана-Купальника!» – уврёза переглянулась с Владимиром Ильичем.
«А что не то на Ивана-Купальника?!» – Инесса приладила куда нужно разноцветные нити.
«То, что не то на Ивана-Купальника – самое то на Нестора-Кукольника!» – цокнул Владимир Ильич штиблетой.
Готовые к выходу, в последний раз они проверили реквизит: гроб, коробку из-под конфет, хрустальный шар, раздвижное панно, фонограф.
Они не были заняты в основном спектакле, а только в легком, незатейливом водевиле из супружеской жизни, который давали, пока подтянутся опоздавшие.
Публику Владимир Ильич нашел тусклой и нимало не занимательной. В первом ряду партера, впрочем, сидел барон Клодт.
«Я вчера катался по ярмарке и видел вас возле конского ряда, – он сообщил им. – Вы покупали лошадь!»
Владимир Ильич ходил вокруг да около, как мальчик-подросток, который трусит: не знает ли учитель, сколько он напроказничал! Смехом он пытался прикрыть свое смущение.
Инесса Федоровна старалась быть самою собой – легко и грациозно она легла в гроб.
Владимир Ильич опустил и завинтил крышку; воздух поступал через специальные отверстия; лежать было достаточно комфортно. Стеклянные стенки пропускали изрядно света; она видела: с колосников спустили рекламу магазина Манделя.
На крышку гроба Владимир Ильич возложил красный цветок.
« Мы прожили с вами брачно три недели», – он склонил голову.
Жар поочередно с морозом пробегал у Инессы по спине.
Гроб подняли и понесли.
Я бросился за ним, за нею, предчувствуя недоброе.
«Скажите, именно что смотреть ходили вы в пустыню? Трость ли, ветром колеблемую?» – меня взял под руку Федор Михайлович.
Глава девятнадцатая. КВАКЕРСКАЯ ЗАМОРОЧКА
Где одиночество – там и пустыня.
Лессепс ходил по пустыне с тростью.
Наедине с думами.
Он втыкал трость в песок; налетал ветер.
Трость пела на ветру – мысли Лессепса двоились.
«Суэцкий канал», – он видел.
«Панамский канал», – он представлял себе.
Трость кренилась к песку: на глубине была вода.
Лессепс колебался: вода канала?!
От Средиземного моря до Красного?
От Атлантического до Тихого Океана?!
Священный жук-скарабей утонет в канале: египтяне противились.
Священная птичка-колибри не совьет гнезда на воде: противились квакеры.
Лессепс втыкал трость в песок: звенело: лежали на глубине кучи золота...
– Взять его – наша задача! – визгливо Владимир Ильич крикнул.
Словно бы кто-то дернул за ниточку: Инесса очнулась: в простенькой рамочке на стене помещалось изображение Лессепса.
В виде аллегорического подростка он стоял на Аничковом мосту через Фонтанку – аллегорический Суэцкий канал. Аллегорическая полустаруха в синей юбке с оранжевыми горошинками подкрадывалась к нему, несомненно, с целью сбросить его в воду. Задумавшийся, подросток Лессепс ее не видел.
Стоявшие по обеим сторонам моста атлеты откровенно позировали, ничего не желая замечать: Плутарх, Сен-Мартен, Лагарп, Толстой – те же выкормленные могучие кони.
Ничем Инесса Арманд не могла помочь соотечественнику.
Она отвернулась от картины, не желая видеть того, что произойдет дальше.
Владимир Ильич напевал-наговаривал что-то на новомодный фонограф – он говорил по-испански.
Немного она знала этот язык – Ульянов проповедовал общее равенство.
Это была квакерская заморочка! Выходит, ее партнер работал еще и на американцев! Этих, Инесса знала, интересовал сейчас лишь Панамский канал! Круг замкнулся!
Резко Инесса Федоровна повернулась к картине: более на мосту Лессепса не было! Не было полустарухи! Плутарха не было, Сен-Мартена, Лагарпа, Толстого!
Были могучие кони!
Три богатыря сидели на них!
Былинные! Русские! Живописные!
Василий-Капельник! Иван-Купальник! Нестор-Кукольник!
Явственно донесся стук копыт: приближался четвертый.
Приблизился: барон Клодт!
Глава двадцатая. ПЕШКОМ ПО ТАЛОМУ
– Поторопитесь, – Дюбуа вошел с барашковым комплектом. – Лошади ждут!
Пара стоялых вороных ожидала у подъезда: медные бляхи упряжи сверкали на солнце: оттепель!
Владимир Ильич завыл как погибший; Инесса вышла. С намерением Дюбуа скрывал взгляд под большими зелеными очками.
Ехали по самым живучим, по самым кропотливым улицам.
Не выскакивая слишком эксцентрично из мерки, Инесса вышла за квартал до места, двинулась пешком по талому.
Она была сосредоточена и серьезна; ее обрызгал велосипедист.
На Вержбовой, посредине улицы, разлилась средних размеров лужа.
Подобрав юбки, по кирпичам, Инесса переходила.
Простого звания парень ждал.
Когда они сравнялись, он подшиб ее ногою.
Она упала.
– Убили женщину! – на разные голоса закричали.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава первая. ПЕРВЫЙ СРЕДИ РАВНЫХ
Туман более похож был на миллион подушек, чем на туман.
Все еще продолжалась оттепель; унылый, теплый, гнилой ветер свистал по улицам, экипажи шлепали в грязи, рысаки и клячи звонко доставали мостовую подковами.
Пешеходы унылою мокрою толпою скитались по тротуарам.
Попадались пьяные.
Кто-то заглядывал в окна.
Портьеры по забывчивости кое-где были раздвинуты.
В бель-этаже бывшего дома Семянникова, а впоследствии Кушелева, на Невском, сейчас за Аничковым мостом, осанистой наружности господин в рыжей подстриженной бороде и со светлыми глазами навыкате, в задумчивости расхаживал по штучному дубовому полу.
Еще не бог знает какой старик, он был одет неизысканно, но изящно. На мой взгляд, был он весьма моложав! Моложавости его фигуры и походки помогал светло-серый, из легкого трико, сьют.
Потолок затянут был голубым шелком, по которому лучами звезды расходились сборчатые полосы белого кашемира, через равные промежутки ниспадавшие на обивку стен, где они перехвачены были жемчужными пряжками. С монументальной розетки свисала на трех цепях изящной работы лампа, отделанная бирюзою и изливавшая неяркий спокойный свет. Присутствовали цветы, но в небольшом количестве и такие, в запахе которых не было ничего упоительного.
«Концессия Безобразова!» – понюхав из горшков, рыжебородый господин с удовольствием вспомнил о недавно выигранном в суде процессе.
Прокурор окружного суда, председатель русской группы международного союза криминалистов, руководитель кафедры уголовного права в Императорском училище правоведения, докладчик на всех пенитенциарных конгрессах, в своем деле он не знал равных. Пальму первенства ему отдавали признанные авторитеты и корифеи: Николадони, Фойницкий, Гетц.
«Первый кто среди равных?» – ставили им вопрос.
«Кони!» – прицокивал языком Николадони.
« Кони, – вторили ему Фойницкий и Гетц. – Натурально, Анатолий Федорович!»
Говаривали, он – масон, да кто у нас нынче не масон?
Его парадоксы заставляли насторожиться.
В его квартире можно было встретить юношей лучшего общества.
Своей громкой известностью, впрочем, он не злоупотреблял.
Для женщин в лисьих салопах он был просто господином в енотах.
Вареная и жареная рыба, икра волжская и балык составляли его любимое кушанье. Уху ему подавали скоромную и постную, черную и белую. Домашнюю птицу и дичь кушал он не так охотно.
Напоминая во многом старшего своего брата, он в то же самое время существенно от него разнился.
Глава вторая. СВОИ ПОНЯТИЯ
Оба ели стерлядей, как пескарей.
Оба оставались холостяками – собственная их практика, в том числе и судебная, внушила им глубокое недоверие к женской добродетели.
Оба имели свои понятия и свои взгляды на вещи.
Оба ни с кем не сходились до интимности и дружбы, и даже друг с другом их связывали более профессиональные, нежели родственные отношения.
Младший, Анатолий Федорович, был прокурором; старший, Евгений Федорович, – товарищем прокурора Петербургского окружного суда.
«Трагедия Хомякова «Ермак», комедия Ермакова «Хомяк» – как-то на них насмотревшись, со значением произнес барон Шеппинг; Евгений Федорович вскоре забыл – Анатолий Федорович запомнил.
Они были странно схожи между собою, сходство было карикатурным: там, где недоставало у одного, преобладало у другого. Старший был долговяз, носат, незатейлив; младший – приземист, имел нос пуговкой, славился своим умом и красноречием.
«Единственный смысл жизни только в красоте и любви», – никто, имея эту пару перед глазами, не смог бы сделать такого вывода.
«Бывает, что на человека находит такая линия, когда всё против него вооружается», – полагал старший.
«Степень культурности – не в логических доводах, а в способе построения мысли и в ее образности!» – утверждал младший.
«Вся жизнь подлежит немедленному пересмотру. Все плохо. Все требует неотложных реформ!» – считали оба, далее особо не распространяясь.
Недруги сулили им старческие украшения.
Сплетники разносили: братьям видятся вдовьи сны.
Какой-то генеалог составил для них родословную, возводящую их род к Жанне д‘Арк.
В детстве оба слишком долго находились под ферулой бонны-немки.
Младшему не было ровно никакого дела до иеремиад и ламентаций.
Старший полагал: черные дни кончаются до обеда!
Страстно оба любили лошадей и вскладчину содержали конюшню.
С каждым, в их бытность подростками, приключилось по темной истории: старший, прогуливаясь по лесу, повстречал громадную бабу – потная, она обхватила его ручищами и долго не отпускала; младший, оставшись как-то один в доме, был не на шутку перепуган ворвавшимся к нему незнакомым господином в костюме туриста, с палкой и с ранцем за плечами. Оба брата никому не рассказывали, что именно они пережили, а рассказать было что.
Черты лица туриста были расплывчаты, но Анатолий навсегда их запомнил.
Женщина, напавшая на Евгения, имела характерное лицо, но с течением времени все более оно стиралось у него из памяти.
Глава третья. ИСТОРИЯ С КУЛЕБЯКОЙ
«Отломилось что-нибудь и стучит!» – подумал Анатолий Федорович.
Он вышел в прихожую, взялся за входную дверь, приоткрыл ее и стал слушать на лестницу.
– Что за история с кулебякой? – в светлом пальто английского суровья брат, Евгений, ступил в квартиру.
– Барон Клодт, – Анатолий Федорович возвратился в комнаты, – приготовил кулебяку и пригласил купчих. Во время десерта он разрешил купчихам спеть песенку. Когда они запели, он почувствовал, что не может шевельнуть ни рукой, ни ногой, и в это время увидел барона Шеппинга. Потом купчихи прекратили петь, и барон Шеппинг исчез.
Спинки всех стульев и кресел были расшиты цветами по шелку; на этажерках стояли дорогие безделушки, в мраморном камине поднималось невысокое пламя.
На столе было чисто и аккуратно.
Помощник прокурора верил там, где нужно было мыслить, и мыслил там, где нужно было верить.
– Как это связано с делом о Суэцком канале? – старший Кони спросил.
Николадони, Фойницкий, Гетц считали это Дело мертвым, но братья имели на сей счет свое мнение.
– Еще не знаю, – младший брат сплюнул в огонь, – но по-своему они воспользовались беспомощным состоянием Клодта.
– Они сняли с него штаны, – Евгений неприятно улыбнулся, – а самая маленькая из купчих всунула барону железный палец? Еще они разрубили ему буфет? И напустили после себя много оранжевого туману?
– Отнюдь! – младший брат улыбнулся фантазиям старшего, прежде никогда их не проявлявшего. – Они сняли с него прижизненную маску, потом удалились, но прежде – ты не поверишь! – они подвязали себе волосы под подбородок и звездами изукрасили потолок!
Разговаривая так, братья снимали дорогую нарядную одежду и облачались в какие-то скверные обноски.
Младший брат позвонил – вошел услужающий мальчик.
Любовно Анатолий Федорович взял его за подбородок.
– Что ж лошади? – однако не дал он воли чувствам.
– Давно готовы-с, – по взрослому малыш отвечал.
Анатолий нагнулся, подхватил его на руки и поднес Евгению поцеловать.
– Это так. Это минутное! – братья смеялись.
Самую малость они перешли границу театральности.
Сумерки между тем сгущались.
Самое время было выезжать.
Две верховые лошади нетерпеливо переступали копытами.
Домой Анатолий Федорович возвратился поздно, принял душ, обмазался каким-то душистым кремом, нырнул под одеяло, расслабился. И тут же вскрикнул: железный палец вошел в него, проникая, казалось, насквозь.
Глава четвертая. ГЛАВНЫЙ АРГУМЕНТ
В половине первого пополудни младший брат-прокурор приехал в Окружной суд. Подготовлялся процесс, на котором ему надлежало выступить в официальной своей ипостаси; обстоятельства Дела представлялись крайне запутанными, прямые улики отсутствовали напрочь, своей вины арестованный категорически не признавал. На чем строить обвинительную речь решительно было непонятно; со всеми на то основаниями Анатолий Федорович опасался своей неудачи и оправдательного вердикта присяжных.
Он прошел в пустовавший кабинет Энгельгардта и отдал распоряжения конвойным.
«Прежде было не так, – думал он. – Прежнего не воротить!»
Привели заключенного. Поморщившись, Анатолий Федорович приказал снять с него наручники. Едва конвойные отошли, сразу же арестант упал. Упал, впрочем, мягко, без всяких для себя неприятных последствий.
Это был низкорослый, ниже Анатолия Федоровича, человек с нерусскими чертами лица, аморфный и вялый: в полосатом, человек-тюфяк.
«Такими вот предстанут люди будущего!» – Кони скривился.
– Думаете сейчас, как эффектней меня представить? Читающей публике? – упавший, не поднимаясь, перекинулся на скамью. – Пишите просто: «Это был Гиндль!»
«Пожалуй!» – Кони придвинул бланк протокола допроса и обмакнул перо.
– Предприниматель, да, – Гиндль делал вялые жесты, – теперь это не запрещено, я содержу кондитерскую на Садовой: всегда, заметьте, ароматный кофе и свежее пирожное.
– Литературное кафе? – быстро прокурор глянул. – Вы ведь еще преподаватель Литературного института. И главный специалист по Федору Михайловичу!
– Ну уж и главный! Так, кое-что про него знаю, делюсь с молодежью.
– И ставите эксперименты? Довольно опасные?! Перемещаете линии? Сюжетные, я имею в виду! Вы суживаете пространство и раздвигаете горизонты?! Выдергиваете цензурою утвержденные страницы – и вклеиваете взамен свои! Да вас в крепость!
– Вы сильно преувеличиваете мои возможности, – Гиндль подобрал мел и на доске написал годы жизни Анатолия Федоровича, – У меня лишь своя трактовка, свое виденье событий.
– Вы переписываете историю! За что вы так ненавидите Россию? – вознегодовал прокурор.
– А вы за что?
– Я?! – Кони сбился.
Он плохо переносил морозы, смертельно боялся медведей, его пучило от кваса и коробило от водки. Прекрасный наездник, все же он не любил очень быстрой езды – но, если уж мчаться, то знать хотя бы, куда!.. Впрочем, сейчас не о том, не о том...
Анатолий Федорович щелкнул замочком – портфель раскрылся.
Внутри был главный его аргумент.
Глава пятая. ПРОТИВОРЕЧИВЫЕ ВОЛКИ
Это была толстая тетрадь – собственные лекции Гиндля о Федоре Михайловиче; события, непосредственно интересовавшие прокурора, были изложены в личностной, Гиндля, трактовке и поданы широким общественно-историческим фоном скандальному факту из жизни его героя, как-то: участию Федора Михайловича в знаменитой афере вокруг Суэцкого канала.
Две разноцветные, вместе ссученные нити торчали из текста напоказ: голая жизнь и театр для себя.
«Где начинается голая жизнь, и где кончается театр для себя?» – прямо начинал Гиндль с вопроса, отвечая на него в том смысле, что голая жизнь однозначно начинается в Египте, театр же для себя не кончается никогда.
Пропуская до поры о Федоре Михайловиче, Кони выдергивал все о старом пестуне.
«Старый пестун, – читал он у Гиндля, – чувствовал потребность в моционе. Дверь уже не затворялась, а стояла настежь. В просторных сенях на вешалке не висело никакого платья. На улице были сплошь живые шарады и движущиеся картины. Мерзлый пар валил с загнанных лошадей, с бегущих людей. Словно великаны с кровель домов поднимались и неслись вверх по замерзшему небу столпы дыма, сплетаясь и расплетаясь в дороге, так что, казалось, новые здания вставали над старыми, новый город складывался в воздухе...»
– Он сделался тучен, угрюм, потерял всю свою веселость! – тем временем Гиндль рассказывал, но Анатолий Федорович не слышал его.
«По городу ходили смутные, противоречивые волки, – прокурор читал, – волки, выдававшие себя за людей, и люди, выдававшие себя за волков. Лошади хрипели и отшатывались. Господа в енотах спасались бегством, истошно кричали бабы в лисьих салопах, трубили кондуктора конок. Опрокинутые, потерявшиеся, злобные кривились, бледнели, пенились. Огромные тени сползали со стен; из разгромленных биллиардных выносили шары. Чернь вооружалась киями. Похоже было на то, когда человек, зажмуря глаза, бросается с крыши...»
– Возьмите силлогизм, – предлагал Гиндль. – Убили женщину!
До поры Анатолий Федорович бросил искать о старом пестуне.
– Как удалось вам сбросить в Фонтанку скульптурную группу Клодта?
– Дефект конструкции, – вяло Гиндль отмежевался. – Барон установил ее под отрицательным углом, вот и сползла. Сама, без чьей-либо помощи.
– Но почему же здесь, – тряхнул прокурор тетрадью, – пишете вы совершенно иное?! «Пятеро длиннобородых мужчин и женщина с волосами, подвязанными под подбородком, прокрались под покровом ночи к скульптуре, поставили домкраты, поднатужились – конструкция подалась и, стремительно ускоряясь, а х н у л а в пенную глубизну вод. Глубизну!» – он подчеркнул.
– Смотрите рядом, – Гиндль показал, – везде пальмы, сфинксы. Здесь я пишу о Египте. Шестеро сбросили монумент в Суэцкий канал!
Глава шестая. СВОЕ И ЧУЖОЕ
– Являя собой безрассудство, болтая тысячу глупостей, в молодой и неловкой позе! – с напором Елена отвечала, и Гиндль рассеянно слушал.
За окном гудели троллейбусы, потолок расписан был звездами, на стене висело шаржированное изображение Генерального секретаря; Елена и Сергей перевелись в Литературный институт на заочное, и мы, все трое, приехали в Москву на летнюю сессию; был зачет или экзамен по «сопутствующим обстоятельствам» – до поры мы не касались личности самого Федора Михайловича и его роли в истории.
Сейчас преподаватель и экзаменатор, Гиндль ничуть не переменился с тех пор: неопределенного возраста, флегматичный, в мятом полосатом костюме, он норовил упасть на Елену, нарядившуюся в полустарушечью одежду и подвязавшую себе волосы под подбородок.
– Что значит комната перед ребенком и туалет возле материнства? – Гиндль задал дежурный вопрос.
– Канон сюжету, – заученно Елена ответила. – Ребенок крепит и оздоровляет.
– На похоронах Шеппинга, – Гиндль допрашивал далее, – не припомните, к т о лег тогда рядом с ним?
– Рядом с бароном Шеппингом, – Елена на секунду задумалась, – легла Надежда Константиновна Крупская.
– Элизабет Виже-Лебрен и Адель Гоммер де Гелль?.. – предложил Гиндль закончить.
– Элизабет Виже-Лебрен и Адель Гоммер де Гелль, – Елена закончила, – это одно и то же неустановленное лицо, проживавшее в Петербурге под вымышленными именами.
– В действительности кем был Яниш?
– В действительности Яниш был полотером.
– Какое химерическое предположение Салазкин привез из Египта? – Гиндль повышал степень сложности.
– Из Египта Сергей Сергеевич привез химерическое предположение, что по сути своей барон Шеппинг – скарабей! – Елена ответила.
– Конкретно кого изображали манекены в магазине Манделя?
– Мужские изображали Плутарха, Сен-Мартена, Лагарпа и Толстого, – бравировала Елена знаниями. – Все женские были на одно лицо: аллегория! – уже Елену понесло. – Жизнь берет свое, смерть возвращает чужое. Свое: кони, козни, кабачки, волки и подшибить ногою. Чужое: оранжевый туман, баклажаны, панно на шарнирах, писсуары. Свое: искони, покамест, не обинуясь. Чужое: конституционная демократия!
Гиндль вдруг разгорячился, закачегарился, воздух сделался тяжелым, насыщенным, топким – неловко Гиндль взобрался на стол, хлопнул руками под потолком, поймал что-то между ладонями.
– Что у меня?
Елена явственно затруднилась.
– Последний вопрос, – придвинул Гиндль зачетку. – Конкретно к т о сидел в Летнем саду зимой, обшитый досками?
– Херр Кобблер! – Елена перевела дух. – Обшитый досками, сидел он!
Глава седьмая. СТАРЫЙ ПЕСТУН
Из аудитории в коридор выскочила и что-то очень быстро прокаркала полуголая француженка – очередь заходить была Сергея.
Он вошел, взял билет – в билете вместо вопроса был вздор. Воздух был затхлый, как ночью в вагоне. С деревянным желтым лицом Гиндль держал в левой руке фуражку министерства народного просвещения.
– Вздор, – Сергей кашлянул, – был полный: якобы в Байоннском ломбарде мифические испанские иммигранты заложили бриллиантов на сотни миллионов франков.
Гиндль показал что-то появившимся в его руке кнутовищем, и Сергей приосанился.
Гиндль подал знак: «между соснами», и громко Сергей зацокал.
Гиндль разложил на столе виды Парижа, и Сергей выбрал вид на улицу Тур-Доверн. Он послюнил палец и тер фотографическую карточку до тех пор, пока его палец не стал железным.
Гиндль дал отбой, но Сергей уже не владел собою – Гиндль попытался спастись бегством, но упал, и Сергей с треском, разрывая материю, засадил ему палец на всю длину.
Сам же обделался: искусно выполненный, под ним лежал манекен!
Гиндль тем временем выбрался из огромного чемодана, откуда уже начало капать, и спрыснул Сергея духами от Огюста.
Мысль о сраме фамилии появилась; Сергей стоял как придавленный: у него отяжелели глаза, удлинились конечности, обвис нос.
Из чемодана вылилась средних размеров лужа – Сергей подставился, и Гиндль подшиб его ногою.
– Убили женщину! – Елена и я закричали из коридора.
– Хорошо, – Гиндль сел и нацепил очки. – Скажите теперь: кто разрубил буфет?
– Херр Кобблер, – Сергей отряхивался.
– А похитил Энгельгардта?
–Херр Кобблер.
– В таком случае, кто в действительности надувал приставов?
– Херр Кобблер.
– Сидел в примерочной у Манделя?
– Херр Кобблер.
– Столкнул в Фонтанку скульптуру Клодта?
– Херр Кобблер.
– Изображал поддельного Владимира Ильича, гремел колесами и ревел паровозом?
– Херр Кобблер.
– В конечном счете, – Гиндль погладил зачетку, – кто позаботился о Инессе Арманд после падения в лужу?
Сознательно Гиндль подпустил оранжевого туману, Сергей однако не дал себя сбить.
– Старый пестун, – он ответил. – О ней позаботился он.
Глава восьмая. В ДУХЕ ПЛУТАРХА
Когда пришла моя очередь и я вошел – меня ожидал сюрприз.
Гиндль сузил пространство, переместил линии и одновременно раздвинул горизонт: московская аудитория превратилась в петербургскую старинную кондитерскую – экзаменатор мой в белом переднике стоял за стойкой; пахло кофе и свежим пирожным.
– Он сделался тучен, угрюм, потерял всю свою веселость! – Гиндль задал первый вопрос.
– Он ищет старого пестуна,– я заказал маленький двойной, – он думает, что бриллианты тот носит с собой. В чемодане!.. Этот Кони!
Мы посмеялись.
– Поддельные бриллианты в настоящем чемодане? – Гиндль продолжил.
Я удивился легкости вопроса.
– Настоящие бриллианты. В поддельном чемодане.
Со стены Гиндль снял главное украшение интерьера – посмертную маску барона Шеппинга. Я взял ее в обе руки – кое-где примял, а что-то расправил и возвратил прижизненную – барона Клодта.
Наряженные лангобардами за столиками сидели квакеры. Самый маленький держал на коленях в платочке уличную кшицу.
– Пишут вот некоторые – Гиндль помахал газетой, – будто бы Клодт вечера проводит у Мартосов, где любезничает с барышнями.
– Опечатка, – по-прежнему мне было весело. – Все вечера Клодт проводит у матросов. С ними и любезничает.
Как-то особенно звякнул колокольчик над дверью – в барашковом комплекте появилась Инесса Арманд; осматриваясь, она стояла у входа; я убеждал себя, что это Елена, только до неузнаваемости набеленная и нарумяненная – в руках у нее был револьвер, дулом она поводила по сторонам: мягко Гиндль осел под прилавок; пятеро квакеров и кшица стояли с поднятыми руками.
Ситуация, вполне в духе Плутарха, предполагала три равнозначных из нее выхода.
Если Арманд была настоящая – далее она должна была действовать строго по Лагарпу; в случае же, если под личиной Инессы таки скрывалась Елена – ждать от нее приходилось поступка во вкусе Толстого либо Сен-Мартена.
Лагарп рекомендовал не церемониться: всех, на хер, лицом вниз и каждому пуля в затылок.
Толстой, напротив, призывал раскаяться и застрелиться самому.
Лагарп брал чужое – Толстой возвращал свое.
Оба, впрочем, были недостаточно убедительны.
Тоненько под полом пел Сен-Мартен.
Рукой в воздухе я чертил замысловатую конструкцию: аллегория?
Запахло кислым, Гиндль поднялся.
– Сопутствующих обстоятельств вы не знаете: двойка!
Глава девятая. СОРОК ЛЕТ СПУСТЯ
Мы встретились снова через сорок лет в палате одной из мюнхенских клиник, узнали друг друга, разговорились.
Я был уже достаточно пожилым человеком с неверными движениями и изможденным лицом – ничуть не переменившийся, Гиндль в старинной полосатой пижаме лежал у окна с пустячным по нынешним временам диагнозом.
За окном аппетитно синели горы – только что мы съели по отварной форели и пребывали в благодушном расположении духа; прошлое простукивало нам сквозь толщу и напластования; мы нежились в воспоминаниях.
– Почему это не жили? – Гиндль недопонял. – Очень даже жили! Боролись, любили, страдали! Ведь это вы развалили Советский Союз? В шестьдесят восьмом? Империю Козла?
– Ну что вы! – я запротестовал. – Куда мне?! Советский Союз развалили Владимир Ильич, Инесса, Надежда Константиновна и Беловежский-Пущин.
– Лицейский зубр! – живо Гиндль соскочил с кровати. – Я хорошо знал его! Помню даже кличку: Василий-Капельник!
Старый экзаменатор не оставил своих провокационных методик.
– Под кличкой Василий-Капельник проходил старый пестун, – плотно занимавшийся Делом, я поправил. – Херр Кобблер известен был как Иван-Купальник; что же касаемо до Беловежского-Пущина – он действовал под кличкой Нестор-Кукольник.
Гиндль хмыкнул.
– Вам это сообщила старая уврёза? Из Михайловского? – он имел в виду петербургский театр.
– Об этом сообщают египетские исследователи, – из прикроватной тумбочки я достал хрустальный шар, потер в ладонях, пустил луч на стену и расплющил его на ней.
Мы увидали знойный пейзаж: нещадное, палило солнце; верблюды жевали бетель, налетевший самум колебнул воткнутую в песок трость. Священный жук-скарабей сидел на ее рукоятке. Трость пела на ветру.
– Эй мамбо:
Мамбо рак!
Эй мамбо:
Мубарак!
– пела трость.
В бедуинских бурнусах на горячих арабских кровниках по пустыне скакали трое всадников: Беловежский-Пущин с притороченным к седлу хурджуном шел первым; его сопровождали старый пестун и Херр Кобблер.
– Далее пути расходятся, – ненадолго они остановились у белого камня. – Ты, Василий-Капельник, возьмешь влево. – Беловежский-Пущин приказал старому пестуну, – а ты, Иван-Купальник, прими вправо! – он обратился к Херру Кобблеру.
– Слушаемся и повинуемся, Нестор-Кукольник! – обозначили главаря подельники.
Глава десятая. ТАИНСТВЕННЫЙ КЛАД
– Где вы научились так старчески грубо шутить?.. Где? Когда? – никак Гиндль не мог взять себя в руки.
Он был взволнован и вместе с тем как бы опешен и чувствовал, что не может сообразиться. Он дрожал нервной дрожью и с чего-то взял, что вот-вот обнаружится, явится самое-то важное, самое-то нутряное, сокровенное – вот-вот откроется, наконец, самый таинственный клад.
– Научился? – не намерен я был менять тон. – В Чили. В Чили и научился! – я асфиксировал.
Прибежавшая кранкеншвестер дала мне подышать кислородом; громко она смеялась: вдыхая этот странный кислород, я выпускал веселящий газ. Женскому смеху вторил мужской хохот.
Огромная тень задвигалась и сползла со стены – тут же медсестра-кранкеншвестер упала, как подшибленная.
– Убили женщину! – закричал Гиндль. – Возьмите силлогизм: убили человека в барашковом комплекте; барашковые комплекты носят женщины!
Огромная тень уменьшилась до приемлемых размеров, обрела плоть и кровь.
– Она очнется, и тогда мы ее допросим! – следователь Кони потирал ладони.
Он потянул резинку под подбородком медицинской лже-сестры, сдернул барашковую шапочку: тысячекратно растиражированное лицо с лягушачьими водянистыми глазами: Надежда Константиновна Крупская!
– Как удалось вам сбросить в Изар памятник Вильгельму Второму? – тем временем Кони подсел на кровать к Гиндлю.
Этнический немец, я знал, он перебрался на свою историческую родину и здесь устроился сверхкомплектным чиновником мюнхенского городского суда по отделению мелких дел.
Недоставало только лангобардов и испанского короля.
Вскоре появились и они.
У лангобардов были лица Плутарха, Лагарпа, Сен-Мартена, Толстого и Лессепса – шестой была кшица, уже без платочка, с распущенными и подвязанными под подбородком волосами.
Их, посмотрел я пристальнее, можно было принять и за итальянцев: Каяно, де Роксаса, Капуро, Гильяно и Александра Бусти с певицей-домовладелицей госпожой Фроловой.
Вполне это могли быть гримированные квакеры с Инессой Арманд.
Однозначно у испанского короля было лицо Леонида Васильевича Барсова.
Все ждали, когда очнется и начнет давать показания главная обвиняемая: каким образом бриллианты попали в Египет?!
На этом месте Гиндль прервал меня и расписался в зачетке: сдано!
Была Москва, гудели за окном троллейбусы, на стене красовался портрет Генсека, а в коридоре меня ждали Сергей и Елена.
Глава одиннадцатая. КОНКУРС ПОЛОТЕРОВ
Театр для себя, по Гиндлю, не кончается никогда.
Живой подвижный юноша, студент-заочник Литературного института – с течением времени мог ли я превратиться в старого пестуна?
Я сделался тучен, угрюм, потерял всю свою веселость.
Решительно я чувствовал потребность в моционе.
В сенях не висело никакого платья; входная дверь стояла настежь.
На улице были сплошь движущиеся шарады и живые картины.
Стояла оттепель, отовсюду натекло луж; простого звания парень из подростков ждал кого-нибудь подшибить ногою; был понедельник – волчий день: больные и заболевшие ликантропией, ощетинившись, пробегали на четвереньках с девочками и без них на спине.
На Невском продавали табак, на Садовой – сметану.
Полустарухи длинной очередью выстроились в страховое общество «Нью-Йорк».
Квакеры резвились в примерочных магазина Манделя.
В меблированных комнатах «Заремба» проходил конкурс полотеров.
На Малой Морской предлагали кофе, на Моховой – квас.
Недорого и быстро на Аптекарском можно было излечиться от триппера.
В каменной шинели до пят, недвижный, в вас целил из маузера Дзержговский.
На Дворцовой площади в мавзолее набальзамированные египтянами покоились мощи Владимира Ильича.
Белый кораблик лихо шел по Фонтанке – Мартосы в полном составе сидели на палубе: поддельные или всамделишные?
Курсистки – на солнце с них капало; подростки – их волосы пахли курицей.
Недоставало только барона Шеппинга с чемоданом, полным испанских бриллиантов.
– Старый пестун? Вы ли это? – он вышел из переулка Крылова. – Сколько лет?!
Пятеро монахов и кшица в платочке сопровождали его с ящиком из-под печений Эйнема.
Он заключил меня в объятия.
Мертвый схватил живого?
Поддельный – настоящего?
Или настоящий – живого?!
Из ящика капнуло. Самый маленький из монахов изготовил указательный палец. Запахло козлом. Изо рта Шеппинга вылетел мыльный пузырь; дважды барон стукнул по тротуару концом трости. Дорожная щегольская карета медленно подкатила на высоком ходу, но на лежачих рессорах, окрашенная темно-зеленою краскою.
Она запрудила дорогу, сделалось тесно, двигавшиеся по Садовой пешеходы принялись валить друг друга с ног, полил дождь; в Гостином дворе опечатывали книжные лавки.
Дверца кареты распахнулась.
Хриплый стон раздался и чувственный вскрик.
Глава двенадцатая. АЛЛЕГОРИЧЕСКИЙ ТИП
Прикидывая наперед развитие событий, я ожидал увидеть кого угодно: Инессу Федоровну и Владимира Ильича; Инессу Федоровну и Дюбуа; Инессу Федоровну и Вебера; Инессу Федоровну и Гиндля, на худой конец, – и только не тех, кого увидел!
Громадная потная женщина лежала на каретных сиденьях, и на ней – с расплывчатыми чертами лица мужчина в костюме туриста, с палкой и с ранцем за плечами!
Превратившийся в старого пестуна, не забудьте, оступенелый и статуеобразный, я наблюдал живую картину и движущуюся шараду.
Шарада, впрочем, разгадывалась довольно легко: громадная женщина – это сама жизнь, предлагающая себя нам; мужчина же в костюме туриста – аллегорический тип, вобравший всех нас, слитых воедино и персонифицированных в едином расплывчатом лице.
События меж тем развивались со всей стремительностью: мне показалось вдруг, что лежавший на женщине прокусил ей шею – меня стошнило – в ту же минуту сзади и снизу резко в меня пропихнули палец: хлопнуло, зазвенело: я обделался и обмочился; повсюду, вскрикивая, рухались в лужи прохожие в барашковых комплектах: женщины, старики, дети – полустарухи в синих юбках с оранжевыми проплешинками и гибкие, узкие, с весенними свежими ртами подростки, у которых вовсю пробивались усы, разбрасывали неизвестного содержания листовки; кто-то проколол надувного пристава, и с шумом из него выходил гнилой, испорченный воздух.
– Убили женщину! – кричали лингвистические автоматы.
Барон Шеппинг протянулся на тротуаре в окружении оплакивавших его монахов – они складывали его, кантовали: уличная кшица подставила ящик из-под московских печений: точненько тело барона вписалось в него по всему объему.
Недоставало только кроликов, мышей и лягушек.
В спешном порядке на перекидных с Аптекарского их доставляли Огюст в перчатках от Бергонье и Бергонье, пахнувший духами от Огюста.
Появившаяся старая уврёза, уподобясь скульптору, лепила из уличной грязи изображения других людей и устанавливала их по периметру схватки. Французы сшиблись с москвичами, немцы – с египтянами, монахи – с приказчиками.
Мандель приволок несгораемый шкаф, и Заремба бил по нему кувалдою.
Другие люди, впрочем, мало-помалу наводили порядок: еще немногочисленные, но спаянные общей идеей и подчиненные суровой дисциплине, они не гнушались методами: берцовые кости, черепа, зубные и глазные протезы, опилки, вороха мочала, куски папье-маше и целлулоида летели во все стороны.
Когда более или менее все успокоилось, к месту сражения подъехал эффектный всадник.
Это был барон Клодт.
Глава тринадцатая. ВЕРХ И НИЗ
– Это был барон Клодт! – повторил Гиндль со значением и спросил воды.
– Прискакал на Садовую, когда все было кончено! – прокурор кивнул и зафиксировал в протоколе.
Удовлетворенный, он приложил к записи пропускную бумагу и дал подписать подследственному.
Теперь нужно было лететь в Мюнхен и там допросить Крупскую.
Анатолий Федорович заехал к Апраксину, взял черной икры; уже из аэропорта он позвонил брату: «Остаешься за старшего!»
В самолете, откинувшись на подголовник, он позволил себе расслабиться: сразу же с расплывчатыми чертами лица ему явился господин в костюме туриста, с палкой и с ранцем за плечами.
– Вы очень напугали меня в отрочестве, ворвавшись в наш загородный дом! – сказал Анатолий Федорович с нежностью.
– Единственный смысл жизни – только в красоте и любви! – насильник поднял палец.
– Я ничего никому не сказал тогда, – Анатолий Федорович облизнул.
– Я ничего никому не скажу теперь, – турист подмигнул.
– Самолетом рулит мастер высшего пилотажа третьего класса Мубарак Дмитриевич Крылов, – объявили по салону. – Если среди наших пассажиров есть ювелир, срочно его просят пройти в кабину пилотов.
Словно бы он только того и ждал, господин в костюме туриста легко поднялся с места и бодро зашагал в голову лайнера. Две вместе ссученные нити, Кони увидел, цветные, толстые, зеленая и красная, свисали у направлявшегося к летчикам по ноге из-под коротких, баварских, на лямках, штанов.
Шестеро египтян с подвязанными черными бородами сузили прокурору пространство – все же он резко выбросился в проход, но вместо голой волосатой ноги зубами ухватил нечто совершенно иное – тем временем террорист спокойно скрылся за занавесью салона.
Сидя на Кони верхом, насильно египтяне запихивали Анатолию Федоровичу в рот куски кулебяки.
Громкий взрыв хохота из кабины пилотов заложил уши; самолет взболтнуло – ручной багаж попадал с полок: из чьей-то спортивной сумки выпрыгнул кролик, из каких-то коробок принялись разбегаться мыши; старинный саквояж шмякнулся на Анатолия Федоровича: на голову ему потекло, шибануло кислым, по телу запрыгали лягушки: Кони лишился чувств...
Кто дал нам губку, чтобы стереть горизонт?
Что мы сделали, когда отделили эту Землю от Солнца?
Куда стремится она, куда стремимся мы теперь?
Блуждаем ли мы в бесконечной пустоте?
Существует ли еще верх и низ?
Не падаем ли мы – назад, вперед, в сторону, во все стороны?!
Глава четырнадцатая. ЗАЖМУРЯ ГЛАЗА
Когда Евгений Федорович Кони услышал от брата, что тот оставляет его главным по Делу, сразу товарищ прокурора приехал в здание Окружного суда, прошел в пустовавший кабинет Энгельгардта и отдал распоряжение доставить к нему Гиндля.
Конвойные отправились за подследственным – Евгений Федорович в ожидании их раскрыл приобщенную к Делу тетрадь: сопутствующие обстоятельства в жизни Федора Михайловича; исследование представляло события в новом, неожиданном свете.
Пропуская до поры о старом пестуне и Беловежском-Пущине, Кони вычитывал о Херре Кобблере.
«Над ним, – он читал, – тяготело проклятие природы. Талантливо крупный человек, к несчастью, в лотерее жизни он вынул нехороший, невыигрышный нумер. Отличавшийся правдивостью до ригоризма, он не знал за собой ни малейшего самообольщения, сознавал ограниченность результатов своего большей частью механического труда и чувствовал порою, что внутренно разбивается».
– Расскажите мне, что и как все было, – Кони обратился к Гиндлю, когда того привели.
– Зажмуря глаза, – Гиндль ответил, – человек бросился с крыши. На крыше стояли Николадони, Фойницкий и Гетц. Глаза Николадони и Гетца были широко раскрыты. Кто бросился с крыши?
– Фойницкий, – Кони почесал бровь, – С крыши бросился он. Но как это связано с Делом о Суэцком канале?
– Связано напрямую, – Гиндль объяснил. – Фойницкий бросился с крыши после того, как узнал, что в постройку канала вложено золото лангобардов!
– С чего бы ему из-за золота?! – Кони недоверчиво хмыкнул. – Фойницкий искал бриллианты испанской короны, похищенные тамошними иммигрантами. В Суэцкий же канал вообще были вложены наличные!
– Похищенные бриллианты, – Гиндль обнажил схему, – испанские иммигранты обменяли на золото лангобардов, а золото обратили в наличные у квакеров, после чего уже доллары вложили в проект!
Евгений Федорович Кони понял.
– Фойницкий, – куда-то в сторону он спросил, – что же, сильно тогда разбился?
– Внутренно, – Гиндль хохотнул. – Он бросился с крыши сарая, в сено!
До Фойницкого, впрочем, не было Евгению Федоровичу никакого дела.
Нужно было лететь в Чили и там разговаривать с индейцами, строившими канал Панамский – так он мыслил.
Каналокопатель Лессепс, Кони верил, утонул в Панамском канале; что же касается до скульптур Клодта, с которых все началось, – отлиты они были из чилийской меди.
Распорядившись выпустить Гиндля, помощник прокурора, не откладывая, поехал в Пулково.
Глава пятнадцатая. ДЕСЯТЬ ПРОРОЧЕСТВ
Когда Евгений Федорович Кони распорядился выпустить Гиндля и в самом деле тому предоставили свободу действий, незамедлительно Гиндль отправился на Садовую и там, в своей кондитерской, застал сцену: Инесса Арманд в барашковом новом комплекте, набеленная и нарумяненная до неузнаваемости, стояла с револьвером в руке, поводя дулом в стороны; Николадони, Фойницкий и Гетц с вывернутыми к затылку руками лежали на полу – несгораемый шкаф был раскрыт, Дюбуа и Вебер выгребали его содержимое в чемодан со стальными и медными пуговицами.
– Это – ограбление! – Инесса Федоровна объяснила Гиндлю.
Гиндль, рассмеявшись, пригласил всех садиться.
– Вам так не терпится узнать, что будет дальше? – он проследил, чтобы каждому принесли пирожное и кофе. – Здесь нету тайны! Про нас напишут десятки страниц, поставят пьесу. Снимут телевизионный сериал, прохожие станут узнавать нас на улице, именем Федора Михайловича в Петербурге назовут станцию переливания лимфы. В Чили случится путч, в Египте к власти придут мурзилки, сегодняшний фонограф уступит место лингвистическому автомату. Произойдет революция в медицине: люди станут жить по двести лет.
– Сбудутся ли десять пророчеств Федора Михайловича? – кшица спросила, в платочке.
– Только девять, – сожалительно Гиндль сморщился. – Десятое пророчество не сбылось и, думаю, уже никогда не сбудется!
Все помолчали.
Было раздвинувший горизонты, Гиндль деловито возвращал все на свои круги: рокотливо шарниры прокатывались по пазам: доктор Папазян возник с ассистентами: пятеро мужчин и девушка: вечерний обход.
Хорошо знавший по-русски, Папазян велел Гиндлю лечь на живот и просунул в него железный палец.
– С кем вы разговариваете? – герр профессор повернулся ко мне. – Ваш сосед мертв!
Он вынул из заднего прохода Гиндля крупный бриллиант и опустил его в полиэтиленовый мешочек.
Смерть возвращала чужое?
Мюнхен безмолвствовал за окнами.
Высоко в небе замигала точка, донесся рокот мотора: немцы!
Я вспомнил: на крыше – Николадони, Фойницкий и Гетц; отчаянные курильщики, но крайне рассеянные, вечно они забывали где-то спички и потому ждали, не сбросят ли им с самолета зажигалку...
– Станислав Пестунов! – заведующий отделением говорил мне, – у вас в мозгу обнаружен доселе не известный науке автономный участок коры, принимающий импульсы от неустановленного передатчика и, судя по всему, каким-то образом вам имплантированный. Были у вас когда-нибудь травмы головы? Вы теряли сознание?
Глава шестнадцатая. СВЯТЫЕ ТАЙНЫ
Осенью одна тысяча девятьсот пятьдесят шестого года меня должны были принимать в пионеры.
Отец мой и мать за пьянство лишены были родительских прав, и на воспитание меня отдали в семью Самуила Яковлевича Коршака и Анны Андреевны Мохнатовой, бездетных и достаточно обеспеченных литераторов.
Запущенного и оборванного на новом месте меня быстро обогрели и подтянули – из безнадежно отстающих я вышел в число первых учеников класса и должен был теперь получить красный галстук.
По установленному канону ночь накануне приема мне надлежало провести в Ленинской комнате среди знамен, стендов, горнов и барабанов. Там же помещался и Владимир Ильич; нижняя часть его тела была забрана в фанерный ящик, и впечатление создавалось такое, словно бы ее нет вообще: детям полагалось верить, что Владимир Ильич и в самом деле был таким: голова, тулово, указующие руки – всё! На худой конец можно было примириться и с ногами, но как открыть юным, что между торсом и конечностями у вождя вис всамделешный член, а сзади, из анналов шло говно?! Это у канонического-то?!
В ночь накануне приема мне предстояло приобщиться святых тайн; великий мочился и гадил! Каждые два часа мне полагалось открывать назади «бюста» малоприметную, выпиленную в фанере дверцу, доставать оттуда ночной горшок, полный пахучих экскрементов, опорожнять его в туалете, мыть и ставить обратно, что я и проделывал.
Владимир Ильич стоял неподвижно и, казалось, ничуть не интересовался процессом. Он мог стоять, не шелохнувшись, бесконечно долго – я был не первым, кто обслуживал его; никто из мальчиков, оставленных в пионерской комнате прежде, не замечал в его внешности никаких перемен: дорогие черты всегда строго зафиксированы, застывший взгляд устремлен в будущее.
Не знаю, чем я мог его заинтересовать.
Уже пару раз мы встречались взглядами; Владимир Ильич разлепил губы – у него недоставало переднего зуба; ничуть не стесняясь моим присутствием, он помотал головою.
– Готовишься в пионеры? Станешь, получается так, продолжать мое дело? – дружелюбно он улыбался. – Закурить есть?
– «Беломор», – не подкачал я. – Урицкого.
– Моисея?! – Ленин обрадовался. – Давай!
Уперев ладони в края фанерной обшивки, легко Владимир Ильич выпростал из дыры ноги и спрыгнул на пол.
– Мне тут по адресу, – он вынул из кармана обрывок с записью. – Дом старых революционеров. Знаешь?
Мы вышли из пионерской для мальчиков и на другом конце коридора заглянули в пионерскую комнату для девочек.
Оля Снеткова, которую завтра должны были принимать вместе со мной, спала, уронив голову на плечо.
Надежда Константиновна Крупская стояла с недовольным и даже рассерженным лицом – из под ее пьедестала вытекал ручеек, впадавший уже в небольшую лужицу.
Глава семнадцатая. Я И ЛЕНИН
Была ночь.
Мы шли по обезлюдевшему городу.
Я и Ленин.
Присутствовал, несомненно, некий налет театральности.
Негромко Владимир Ильич насвистывал из «Хорста Весселя».
– Вессель – Невский, – придумал я рифму.
– Кони где же? – спросил Владимир Ильич, проходя Аничков.
– На реставрации, – я плюнул в Фонтанку.
– Отсюда, значит, и побежали. Туда! – под аркой Генерального штаба Ильич кивнул мне на Зимний.
Мы подождали, и для нас свели пролеты.
– Дворцовый мост – Великий пост! – срифмовал Владимир Ильич.
Немного он волновался, вынимал карманное зеркальце и под фонарями оглядывал лицо.
Самую малость от него припахивало.
Мы сделали небольшой крюк, чтобы взглянуть на «Аврору».
Слегка Владимир Ильич запыхался.
В доме на набережной, единственное, светилось окно.
– Не спит! Ждет! Каждую ночь! – самодовольно Ильич покрутил ус.
Мы поднялись по мраморной лестнице, Ильич кашлянул, дверь распахнулась.
Маленькая старушка, впрочем, совсем без морщин и со стройной фигурой, всматривалась, не признавая.
– Инесса, – Владимир Ильич вошел в круг света, – я пришел, Инесса!
Она вскрикнула и упала ему на грудь.
Потом мы пили чай со свежим хлебом.
– Морковный? До сих пор?! – пробовал Владимир Ильич из стакана.
– Прежние запасы! – Арманд смеялась. – Нам выдают, ты не думай: клубничный, из персиков, малиновый, а я – по-старому. Клубничный – непривычно! – она сказала в рифму.
Слоями я покрывал хлеб маслом и сверху наваливал икру.
– Какой неприятный мальчик. Гаденыш! – Инесса Федоровна, наконец, сморщилась.
– Сын наших сосланных товарищей, Славик. Ты помнишь ведь Пестунова Ивана и Сарру Лейбниц?! – Владимир Ильич убрал с подоконника горшок с цветами.
– Тех, что держали конспиративную квартиру на Вержбовой улице? – Инесса Федоровна подзабыла. – Помню, она была громадного роста и сильно потела, а он ходил в костюме туриста, с палкой и с ранцем за плечами!
– Мне кажется, – было Владимир Ильич засомневался, – громадная женщина была сожительницею Федора Михайловича, а с палкою и с ранцем за плечами расхаживал он сам!
– Они дублировали друг друга по заданию партии, – Арманд легко связала обе нити. – Когда Сарра Лейбниц уставала, ее на посту заменяла сожительница Федора Михайловича – когда же Федор Михайлович садился писать, туриста за него изображал Иван Пестунов!
Глава восемнадцатая. МЯСНОЙ ГИГАНТ
– Его партийной кличкой, – ударился Ильич в воспоминания, – была «Мясной гигант», а почему именно уже не скажу: он был худой и поджарый. Иван Пестунов!
– «Мясной гигант», – Арманд не согласилась, – была кличка Кирова: Сергей Миронович как бык набрасывался на женщин и подминал их под себя! Однажды он набросился на Сарру Лейбниц, которая на Моховой стояла в очереди за квасом!
– Мне кажется, – наморщил Ленин лоб, – она стояла за сметаной и на Садовой. В барашковом комплекте. За Сарру заступились квакеры, а Кирова поддержали итальянцы.
– Возникла давка! – Инесса Федоровна раскраснелась, глаза ее молодо заблестели. – Наскакивая, люди сбивали друг друга с ног! Салазкину оторвали воротник пальто, Елизавету Фролову и вовсе раздели донага. Следователя Энгельгардта едва не задушили – Симон Дзержговский примчался в санитарной карете – всех пострадавших увезли на Аптекарский, и только Сарра Лейбниц осталась лежать на мостовой.
– Ее подобрал барон Клодт! – Ленин отбил по столу. – Он отвез ее к Мартосам, но оттуда ее выкрали Дюбуа и Вебер! Они думали, это ты! – Ильич приобнял Инессу.
– Когда ошибка выяснилась, – молодо Арманд смеялась, – они привезли ее прямо к
Федору Михайловичу, но Мария Дмитриевна выставила их вон!
– Вон их выставила Анна Григорьевна! – Ленин не уступил.
– Они, Мария Дмитриевна и Анна Григорьевна, – Арманд хохотала, уперев руки в бока, – это одно и то же лицо! По своему обыкновению, Федор Михайлович всех надул. В Бадене, как сейчас помню, он вытащил меня из воды, когда я и не воображала тонуть, потому что отлично умею плавать!
– Я думал, – Ильич сделался очень серьезным, – из воды тебя вытащил Салазкин!
– Сергей Сергеевич, – как-то у Арманд сорвалось, – вытащил меня позже, из Суэцкого канала!
Буквально она выкрикнула и тут же осеклась.
Повисла пауза; Инесса Федоровна стояла у окна и отчаянно жестикулировала.
– Инесса! – сделался Владимир Ильич потусторонне торжественным, – Инесса, скажи, г д е б р и л л и а н т ы?!
Медленно он наступал на нее, и медленно она отступала от него.
– Не знаю, Володечка. Не помню. Прошло столько лет!
Страшно Владимир Ильич двигал желваками и протягивал руки с растопыренными пальцами.
– Помогите! – Арманд крикнула. – Караул!
В то же мгновение входная дверь слетела с петель: в квартиру ворвались люди: я узнал директора нашей школы, парторга, завуча, старшую пионервожатую, здоровенного учителя физкультуры...
– Врешь – не возьмешь! – беспорядочно палил Владимир Ильич из браунинга.
Кто-то ударил меня по голове, и все полетело в тартарары.
Глава девятнадцатая. НЕ АРМЯНИН, А ТУРОК!
Доктор Папазян внимательно слушал.
– Ударили по голове, и после этого вы начали принимать сигналы?
– Мне диктовали, – пытался я объяснить. – Слова проникали в мозг, скапливались там и давили. Избавиться от головной боли можно было только одним способом: записать, вывести фразу наружу.
– Вас беспокоил один и тот же голос? Всегда?
– Один и тот же, да, но он пытался говорить на разные голоса: старым и молодым, мужским, женским, детским; звонким и хриплым, высоким и низким, Он говорил иногда с иностранным акцентом; он щеголял столичным произношением, но мог вполне перейти на народный говор.
– Это был связный, осмысленный текст?
– Не всегда. Мне могла быть подана отдельная реплика, какое-нибудь хмыканье, междометие, бессмыслица, тарабарщина и даже кашель. Я приходил в домашний кабинет приемного моего отца и там подробно все записывал.
– В кабинет Самуила Яковлевича? Коршака?
– Да.
– Он и ваша новая мать Мохнатова Анна Андреевна собрались везти вас на Аптекарский и показать профессуре? – откуда-то Папазян знал.
– Уже собрались, – я показал руками, но накануне, буквально, голос надиктовал мне в стихах и, знаете весьма недурных... так что...
Здесь я не договорил: к чему было набрасывать тень на жизнь и творчество известных двух литераторов?!
– О чем он говорил? Голос? – Папазян нервничал.
– О разном, – я пожал плечами. – Ну, например, о Ленине. О Том Ленине, Которого мы не знаем.
– А о Суэцком канале? – вдруг армянин спросил по-арабски. – Он говорил о Суэцком канале?
Я сделал вид, что не заметил очевидной его оплошности. Скорее, он был не армянин, а турок.
– Ну, разве что, в историческом аспекте, – я принял равнодушный тон. – О Суэцком канале.
– Где эти тексты? – страшно врач посмотрел: врач-убийца.
– Где тексты? – Папазян спросил. – Они сохранились? Вы привезли их с собой?
– Тексты изъяли. При пересечении границы, – я подобрал ноги.
Его ассистенты опутывали меня проводами.
Мне сделали укол, и я увидел верблюда: он сидел на пальме и ел кулебяку.
Врач-террорист водил пальцами перед моим носом, оставленным мне родной мамой Саррой Лейбниц.
Когда я потянулся к его руке, Папазян зашел сзади и с силой ударил меня по затылку.
Верблюд доел лакомство, спустился с пальмы и поднес к моим губам записывающее устройство.
Глава двадцатая. ПЕРЕД ЛИЦОМ, НА СЦЕНЕ
– Я, юный пионер... перед лицом своих товарищей...
Я пришел в себя на сцене актового зала.
В белой рубашке я, несмышленыш, давал клятву верности режиму; на меня устремлены были сотни глаз.
Развевались кровавые стяги, безостановочно гремели барабаны, выли горны – Владимир Ильич и Надежда Константиновна со стеклянными глазами и застывшими улыбками стояли безмолвными манекенами: на нем был затерханный костюм-тройка; на ней – синяя юбка с оранжевыми горошинками и вытертая барашковая шапочка. Вождей вскоре унесли в пионерские комнаты и там по пояс надежно упрятали уже не в фанеру, а в листовое железо...
Со мной приняли Олю Снеткову – нам было по девять лет, но у нее уже вовсю разрастались груди, и до поры их решено было прикрыть красным, пышно повязанным галстуком.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Глава первая. НАЛЕТ НА ИНКАССАТОРОВ
– Посмотрите, – показывали Каяно, де Роксас, Капуро, Гильяно и Александр Бусти, – посмотрите на острова и сады – ведь здесь тополи и еще с листьями, а тут липы и уже в полном цвету, а все-таки это отнюдь не доказывает, чтоб теперь в Петербурге была весна или лето!
Общий в ответ поднимался смех.
В городе было невозможно дышать: пыль, известь, перестройки, раскаленные камни, отравленный испарениями воздух.
– Вишь! – неопределенно Владимир Ильич усмехался.
Страховое общество «Нью-Йорк» было большой комнатой – высокой, темноватой, заставленной всякой мебелью: большею частию письменными столами, бюро, шкафами под воск, в которых хранились деловые книги и какие-то бумаги.
Серьезно и строго американцы сидели на стульях. Один на коленях стоял перед чемоданом.
– Здесь продаются акции Панамского канала? – Владимир Ильич спросил.
Стоявший над чемоданом вынул несколько и протянул Ульянову. Акции пахли бананами и еще чем-то терпким. Перебирая, Владимир Ильич рассматривал
Американцев было шестеро: мужчины в люстриновых разлетайках, женщина с недурными чертами лица и обстриженный в кружок мальчик. Все, кроме стоявшего над чемоданом, постукивали кулаками по дереву, а мальчик, сверх того, еще слегка раздувался и попискивал. Линии, Владимир Ильич отметил, никак не перемещались, одна относительно другой, но воздух с точки зрения пневматической химии, может статься, пропитывался какими-то ранее не присутствовавшими в нем молекулами.
Однозначно колокольчик над дверью громкнул: в облаке пыли предстала дама – по виду приближавшаяся к полустарухам, она держала небольшой чемодан или саквояж со стальными и медными пуговицами и была в высоких, с прорезами, ботинках.
Сразу же мальчик поднялся и увел посетительницу во внутренние помещения.
– Желаете, может быть, акции Обводного канала? – насмешливо спросил Владимира Ильича клерк, стоявший на коленях перед чемоданом.
Поспешно Владимир Ильич расплатился – в придачу он получил острые американские ножницы: стричь купоны.
На улице Ульянов узнал: только что совершен налет на инкассаторов: все шестеро, включая женщину, готовившую им еду и мальчика на побегушках, лежали в живописных позах с простреленными головами и животами.
Похищен крупный пакет акций, Владимиру Ильичу сказали.
На месте преступления брошен новейшей модели карабин, Ульянов увидел.
Кто-то, Владимир Ильич понял, совершил в высшей степени опрометчивый шаг.
Шаг вперед – два шага назад.
Если понадобится, он, Владимир Ульянов, отступит на эти два шага и выйдет на того, кто это сделал.
Глава вторая. БАЛЛОН С ГАЗОМ
Дзержговский ждал его за углом в закрытом экипаже: стекла были зашторены, глаза лошадей – зашорены.
Внутри первым делом Владимир Ильич стащил с себя тяжелое летнее пальто – к его подкладке прикреплены были датчики, и Дзержговскому не терпелось взглянуть на показания.
– Духотища! – Владимир Ильич откинулся на подушки. – Сделайте холод!
Дзержговский включил кондиционер; лошади мчались.
– Американцы, хоть, настоящие? – Дзержговский завалился на повороте.
– Самые что ни на есть, – Владимир Ильич удержался. – Квакеры! А вот мальчишка при них – поддельный и сработан топорно. Искрит, клеммы наружу – у инкассаторов мальчик и то лучше! Вы бы немецких видели мальчишек – не отличишь!
– Немцы, – имел Дзержговский что ответить, – умеют, им не откажешь, делать детей. Но напрочь им не удаются женщины! Да и мужчины – далеко не все. Возьмите Яниша: баллон с газом!
– Как же тогда Херр Кобблер?! – подпрыгнул Владимир Ильич на пружинах.
– Херр Кобблер у них один единственный, – Дзержговский затронул концепции. – Универсальный, не имеющий аналогов экземпляр, да! Наши пока ему уступают, зато мы поставили дело на поток, и управляемых моделей имеем десятки! Отдельные, замечу, прекрасно себя показали! Чем, например, плохи вы?!
Владимиру Ильичу здесь сложно было спорить.
Через минуту он стал жаловаться на усталость – Дзержговский просунул руку ему под одежду, что-то там подкрутил – усталости как не бывало.
Мерно перебиравшая ногами пристяжная вдруг пошла шагом: приехали!
Владимир Ильич был весь как заведенная пружина. Злобно ругаясь, он выскочил из кареты прямо в густую сень магазина и замер: решительно он не верил своим глазам: ему представилось, что кругом него декорации, и в эти декорации волшебною рукою загнаны заколдобленные принцы и спящие царевны.
На душе у Владимира Ильича захолонуло.
– Свальный грех,
Свальный грех,
пели вокруг него в терцию и крутили хоровод, –
Один на всех,
Один на всех!
Искусно вокруг Владимира Ильича лавировали.
Его оттесняли.
Его направляли к определенному месту: за занавески!
Глупо и выше всех Владимир Ильич подкидывал ноги.
Неприлично у него обнажился главный контакт.
Дергали со всех сторон, пытаясь разукомплектовать.
– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а! – защитная включилась сигнализация.
Глава третья. НАТУРАЛЬНАЯ ПАНИКА
В синих юбках с оранжевыми горошинками жилистые крепкие полустарухи ни за что не хотели расстаться с попавшим им в руки хорошеньким кавалером; поднялась отчаянная возня; Дзержговский что было сил тянул Владимира Ильича на себя – полустарухи не отпускали; в произошедшей суматохе из отдаленной примерочной выскользнули двое: дама, та самая, что побывала перед тем в американском страховом обществе, и мальчик, помощник клерка, из того самого общества.
С чемоданом или саквояжем в руках они споро вышли из «Манделя» и были таковы.
– Я видел принцев и царевен! – лязгал Владимир Ильич сочленениями.
– Мираж! – профессионально Симон Конрадович пригонял части к местам. – Они сместили линии! Нас обошли, но мы наверстаем!
Хлестко кучер-татарин погонял лошадей.
– Убили женщину! – визгливо Владимир Ильич крикнул наружу.
Дзержговский до поры отключил ему звуковой аппарат.
В заднее оконце экипажа Симон Конрадович увидал: верхами их преследуют Николадони, Фойницкий и Гетц.
Из-за пазухи директор Императорского института достал крупную мышь, опустил стекло и, хоть не летучую, но бросил на ветер – тотчас же Николадони с криком повалился из седла.
Дзержговский потер ладони – в них оказалась древесная липкая лягушка: прицелившись, Симон Конрадович метнул ее в неприятеля – с криком на землю упал Гетц.
Пригнувшись, из-под сиденья метатель извлек ощерившегося хрипящего кролика, развернулся к оконцу: Фойницкого не было.
На облучке татарин постучал кнутовищем: у цели!
Симон Конрадович приладил маску.
Первым он пустил Владимира Ильича, после выскочил сам.
Товарищи, дежурившие у входа, подтвердили: они здесь!
Вместе ворвались, опрокинули коридорного, помяли самогО, выскочившего на шум Зарембу; в меблированных комнатах сделалась натуральная паника.
Товарищи Иван Пестунов и Сарра Лейбниц указали нумер – ударом головы Владимир Ильич прошиб дверь: слюбившиеся катались по кровати: женщина, заходившая в страховое общество, а потом в магазин одежды, и ученик клерка с нею: неподвижно чемодан-саквояж стоял у изножья их.
– Смерть возвращает чужое?! Да?! – с исказившимся от злобы лицом Дзержговский поднял на воздух мальчишку и тут же отвернул ему голову – потом сунул появившегося в руках кролика под одеяло к женщине – раздался хруст разрываемого мяса; все окрасилось кровью.
Хрипло нетрезвые Иван Пестунов и Сарра Лейбниц хохотали.
– Теперь вы снова разберете меня и отправите на полку? Я более не нужен? – спросил Владимир Ильич на обратном пути. – Все кончено?!
– Все только начинается, – Дзержговский знал. – Еще ой как вы нужны!
Глава четвертая. АЛЛЕЯ ИЗ ЕЛЕЙ
Запах черной смородины наполнял собою прозрачный воздух.
Ярко пестрели цветы.
Повсюду царило очарование.
«Аллея из елей, – повторял приятный голос. – Аллея из елей!»
Какие-то люди подходили чокнуться шампанским.
Желтый ястреб в голубом небе ширял за белой голубкой – его большие красные глаза смотрели зло и насмешливо из-под выгнутых умных бровей.
Дом был выстроен на барскую, не на капитальную ногу: загородный дом о двух этажах в Третьем Парголове. Входная боковая лоджия украшена была диагональными кессонами; пропорции рам веселили глаз и радовали душу.
Медленно Инесса Федоровна возвращалась к жизни.
Белые шторы, собранные в пышные складки, кокетливо выглядывали из-под зеленых подзоров; в комнате было ярко светло от косых лучей солнца, проникавших в высокие окна.
Старый пестун сидел у ее изголовья.
– В наше время что ни шаг, то драма, – он ворчал. – Револьверы, хлороформ, рельсы!
« Он думает, в ледяную лужу на Вержбовой я бросилась из-за несчастной любви!» – слабо Инесса заулыбалась.
На лице ее как бы застыло тяжелое воспоминание; она подняла руку, потом ногу, поелозила бедрами: ее движения были тихи и скромны, словно движения монахини.
Старый пестун принес чашку с горячим бульоном и принялся кормить ее с ложечки. Потом он принес ей жареных потрохов, индейку, пельменей.
Послушно она ела.
Белые чехлы мебели и пышные дверные портьеры, облитые мягким зеленоватым цветом, впадали в тон обоев комнаты и тонко гармонировали с роскошной зеленью по бокам трюмо, на окнах и за окнами.
– Бог любит человека? – она спросила.
– Бог человека не любит.
– Почем знаешь?
– Любовь есть аффект, – старый пестун припал на постель, – а аффект невозможен в Боге.
– Дюбуа приходил?
– Приходил, да кто ж его впустит! Шляются всякие! Просил вот передать тебе! – старик кинул на одеяло толстую пачку кредиток.
Инесса убрала под подушку.
– Скажи, пестик, – она потерлась о него телом, – небось, сплавали на Острова? Навигация, чай, давно открылась?
Растерянно старый пестун замигал: его подопечная была еще слишком слаба, чтобы услышать правду.
Глава пятая. МОРКОВНЫЙ СЫН
Чехлы были свежевыстиранные, в крепких складках – поднявшись, Инесса распорядилась снять их с мебели.
«Было бы очень зазорно перед самою собою!» – она думала.
Владимир Ильич приехал с саквояжем, привез битой дичи, вина, фруктов.
Увидев ее, другую, новую, изменившуюся, он изумился, начал было говорить повседневное, обыденное, но вдруг оказалось, почти с первого слова, что надобно совершенно изменить стиль, слог, диапазон голоса, установки, логику – всё, всё, всё! Перед ним была теперь совершенно другая женщина, нисколько не похожая на ту, которую он знал прежде. Инесса ли была это вообще?!
Белые кудельные волосы были заплетены в две косы и придавали ее круглому лицу с широко открытыми глазами откровенный и простодушный вид, хотя ее слабосильные манеры дышали характерной мягкостью и не напоминали вовсе угловатых и резких движений злобно-недалеких пригородных женщин.
Решительно Владимир Ильич не знал, что ему говорить.
Инесса Федоровна стояла, опершись спиною о стену, с легким наклоном всего тела вперед. Покатое очертание ее плеч обрисовывалось из-под белой шали, в которую она куталась как бы от холода.
Низенький стульчик в простенке и пара детских башмачков на полу обличали в доме присутствие ребенка.
– Что это? – Владимир Ильич кивнул на младенца, которого она прижимала к груди.
– Сын, – Арманд покачала спящего. – Морковный. Из старых запасов.
Мальчик был неприятный, Владимир Ильич взглянул: гаденыш!
Из свертка капнуло, и Инесса отдала его старому пестуну – тот вынес нечисть наружу.
– Убили женщину! – он объявил, возвратившись.— Прямо на улице!
Владимир Ильич и Инесса Федоровна вышли полюбопытствовать.
С волосами, подвязанными под подбородком, женщина до половины лежала в луже.
– Ее подшибли ногою, – раздуваясь от собственной значимости, всем сообщил пристав.
Нетрезвая, хрипло пострадавшая хохотала. Из-под ее завернувшегося подола в лужу выпрыгивали лягушки. Сильно Владимиру Ильичу стало не по себе: у женщины было лицо судебного следователя Энгельгардта.
– Где вы были двадцать третьего – двадцать седьмого февраля одна тысяча девятьсот семнадцатого года?! – бросив смеяться, строго спросил он Владимира Ильича.
Это была известная фраза из водевиля, в котором однажды Ульянов принял участие вместе с Инессой Федоровной на сцене Михайловского, и там Владимир Ильич строго по тексту ответил, что, дескать, находился на Дворцовой площади, – сейчас же под гипнотическим прямо-таки взглядом судейского он вдруг как-то трухнул, отступил, стушевался.
– Я был в Египте! – ляпнул он.
Глава шестая. ЧИСТЫЙ ШЕКСПИР
Владимир Ильич переоделся в костюм с застежками, и они пришли в сад сесть на дерновую софу.
«Надо же и мне быть, наконец, как все», – говорила, казалось, несообщительная улыбка Инессы Федоровны.
Светлая длинная коса лежала на ее груди – она перебирала ее гибкими белыми пальцами, вплетая укосник.
Благоухания неслись от цветника. Цветник был светло-голубой в темных турецких цветах. Умело Инесса Федоровна слилась с цветущим окружением.
Владимир Ильич кашлянул в руку; мысль Инессы Федоровны увлажнилась.
Я притаился за ними и стал прислушиваться; повеяло тетеревом, прекрасно зажаренным, с китайскими маринованными яблочками.
Владимир Ильич наклонился и вытащил папиросу.
Вопрос свинцовой тяжестью лежал у него в мозгу.
«Натурально, хочется узнать», – он не спросил.
Кто-то вдруг энергически выбранил железную дорогу. Дешевый ручной сак из парусины, с бронзовыми гвоздиками, дрезденской работы, был отнесен в вагон второго класса на выбранное место. Первый звонок прозвенел, ждали второго – вместо него сразу ударил третий. Протодиакон быстро прошел по перрону, кадя народу. Владимир Ильич успел принять из его рук дискос, покрытый вышитым воздухом. Протодиакон был барон Шеппинг: кто-то переместил линии!
Первым движением было повеселиться, вторым – повеситься: Владимир Ильич потерял нить. Он сделался бледнее мертвеца, губы его судорожно подергивались, а глаза горели каким-то особенным огнем.
Была попытка спросить шампанского.
Ситуация, вполне в духе Лагарпа, предполагала три равнозначных из нее выхода.
Если Владимир Ильич был настоящий, он должен был действовать по Толстому, а именно, простить Инессе Федоровне решительно всё, а самому удалиться на Острова и там постричься в монахи.
Если он, Ульянов, был поддельный, ему следовало сейчас имитировать чувства и выпытать у Инессы, что ей известно про него и Надежду Константиновну: это было в духе Сен-Мартена.
Если же поддельной оказывалась Инесса Федоровна – здесь (на помощь приходил Плутарх) нужно было прибегнуть к аллегории.
Пришли они в сад, черт возьми, нарезать свежих букетов или же сесть на дерновую софу?!
– Перед ребенком – комната, – мелодически между тем напевала Инесса, – а возле материнства – туалет. Ребенок крепит и оздоровляет!
Решительно, все наработанное не годилось.
Это был чистый Шекспир.
С восторгом я наблюдал за игрой двух искусных актеров.
С нарезанными свежими букетами Владимир Ильич и Инесса Федоровна сидели на дерьмовой софе.
Глава седьмая. ПУТИ РАСХОДЯТСЯ
Кто-то назвал гостей, и стремительно они начали съезжаться.
Первыми появились мать и дочь Салазкины.
Неладно скроенные, но крепко сшитые, они шумно приветствовали меня с налетом напускного мужичества.
– Старый пестун, ты здесь?! Скрипишь еще? Не развалился на части?! – они били меня по плечу.
Улыбка дочери была некрасива, сама же Прозерпина Валерьевна смеялась на два голоса: по-женски хихикала и тут же разражалась мужским хохотом.
Она приехала с саквояжем, в точности таким, как у Владимира Ильича: парусиновым, с гвоздиками и пуговицами, дрезденской работы, и до поры не выпускала его из рук, играя пуговицами, как на аккордеоне.
– Марля почему на картинах? – она попыталась было высвободить какую-то, но тут же ойкнула и вернула покров на место.
– Скелет или манекен? – я протянул к ее носу два сжатых кулака.
Заблудившиеся слова и ничего за ними – все же Салазкина должна была угадать; мы оба любили эту простую игру.
Прозерпина Валерьевна затруднилась, она словно бы застыдилась чего-то.
Из левого кулака капнуло.
– Скелет! – Прозерпина Валерьевна накрыла, и я разжал пальцы.
Спираль из редкого металла лежала на моей ладони.
– Вы разобрали шар?! – Прозерпина сделала шаг назад.
– Я разобрал панно! – старый пестун ухмыльнулся.
Прозерпина Валерьевна захихикала, потом басовито расхохоталась.
– Так значит, забьет Владимир Ильич Вебера?!
– Уже забил, – старый пестун разжал правый кулак. – Инесса беременна!
– Мальчик! – Прозерпина взглянула.
Огромная тень наползла на стену – туча прикрыла солнце.
– Между прочим, вас ищет Кони, – Прозерпина нашла метелку.
– Кони – топот инок! – я вспомнил. – Который?
– Младший. Толик. Он сделался угрюм, тучен, потерял всю свою веселость!
– После авиакатастрофы?
– После, – Прозерпина Валерьевна смахнула тень со стены.
Снова засияло солнце.
– Ребенок оздоровит ее, – Прозерпина возвратилась. – Инессу.
– У Владимира Ильича – аллергия на беременности, – я напомнил.
– Аллегория, – умно Салазкина глянула. – Россия беременна революцией; он же – убежденный сторонник ненасильственных действий. Помните, когда у меня разрубили буфет?
В самом деле я помнил полемическую статью в «Веселящемся Петербурге».
Из Парижа Владимир Ильич выступил с резким осуждением акции.
С этого момента пути его и Херра Кобблера начали расходиться.
Глава восьмая. СВЯЩЕННЫЙ АМУЛЕТ
Я ничего не сказал об укусах – они были.
Слегка Прозерпина Валерьевна стеснялась их.
Она забрала спираль.
Она прислонилась к чему-то спиною и закрыла глаза: ждала, что я поцелую.
Она думала: бриллианты у меня.
Второй звонок прозвенел, потерявшийся: наступила ее очередь.
Прозерпина поплевала на кулаки: скелет или манекен?
В левом кулаке потрескивало.
– Манекен! – я хлопнул по правому.
Прозерпина разжала пальцы: жук-скарабей лежал на спинке.
– Священный амулет из гробницы?! – шагнул я вперед. – Тот самый, что полагается к контрольному пакету акций!
– Суэцкого, заметьте, канала! – Салазкина отступила. – Насколько же я знаю, вы играете на Панамском!
– Тихо! – я зашипел и зажал ей рот ладонью. – Недоставало еще, чтобы нас подслушали и подсмотрели!
За окнами запели горны, застучали барабаны – с улицы заходили гости: французы были в белом с морковными галстуками: Элизабет Виже-Лебрен, Адель Гоммер де Гелль, однорукий посланник де Монтебелло, Дюбуа, еще кто-то. Организованно за французами вошли немцы, за немцами вбежали итальянцы и за ними – все остальные. Каждый имел в одежде что-нибудь морковного цвета: День Парижской коммуны?!
Но нет, я ошибался!
В саду под помнившим Лагарпа дубом накрыт был длинный стол; когда все разместились за ним, Федор Михайлович ножом постучал по графину: тишина!
– Господа! – торжественно он обратился. – Мы собрались здесь по случаю большого неформального праздника: сегодня День Морковного сына!
Все засвистали, захлопали, застучали ногами.
– Морковный сын, – Федор Михайлович продолжил, – разумеется, аллегория. Это вам не конкретный Шекспир или Пушкин!
Все рассмеялись.
– Не Плутарх, не Сен-Мартен, не Толстой!
Смех усилился.
– Не Амио!
Смех перешел в хохот.
– Он даже не Лессепс!
Хохот перешел в стон – все лежали.
—Кто же он в таком случае, этот Морковный сын?! – Федор Михайлович обвел огненным взглядом.
Наступила мертвая тишина; в левом кулаке Прозерпины потрескивало.
Изловчившись, точненько Федор Михайлович приложился туристкой палкой.
Пальцы разжались.
Птичка колибри выпорхнула и взмыла к голубому небу.
Глава девятая. ДИВАН ДЛЯ БОЛЬНОГО
– У вас найдется диван для больного? – Федор Федорович обратился к Владимиру Ильичу.
Последовало общее сильное движение: внесли носилки; больной был бледней мертвеца, он судорожно подергивался и хрипел. Все положение его тела изображало нестерпимую муку. Он кривился и пенился; он грозил кулаком.
– Что с ним? – Инесса Федоровна отшатнулась.
– Упал. Физическими и нравственными силами, – сопровождавшие объяснили. – Полагаем, у него водяная в голове. И еще – он простудился и заболел жабой. После авиакатастрофы. Ко всему прочему, у него – злокачественная перемена лица.
– Хотите полечить его шаром? Покатить? – я отвел в сторону Папазяна.
– Боюсь, лучевая терапия здесь бессильна, – незаметно доктор ногтем подкрутил у меня в ухе. – Спираль даже и пробовать не станем...
– Ребенок?! – я догадался. – Задействуете его?!
– Только он может оздоровить и укрепить, – Папазян заглянул в другое ухо. – Морковный сын – последний шанс! Принесите его. Вы на связи с Голосом?
Я обнес гостей конфетами.
В саду было шумно и говорливо: между гостями поднялся общий спор.
Инесса Федоровна стояла, играя легкой соломенной шляпкой, между тем как яркое солнце играло на темно-русых, красиво заплетенных волосах ее.
Что-то, чего я различить не мог, как будто перешло из ее рук в руки французского посланника. Вебер держал шляпу под левою рукой и отверстием вперед.
Больного поместили в светлицу с тремя окнами на одинокий огромный столетний диван из ольхового дерева, выкрашенный краской и обитый клетчатой тканью домашнего изделия.
Сеанс связи должен был начаться уже через несколько минут; я удалился в свою комнату и настроил фонограф. С длинной жердью, снабженной железным крючковатым наконечником, под окнами прохаживался Херр Кобблер. В наушниках потрескивало и попискивало: я знал: это мыши и колибри.
Владимир Ильич в саду раздавал ржевскую пастилу: обширный сад, пополам с огородом, со стороны дороги был отгорожен высоким каменным забором, на котором постоянно сидели любопытные – Херр Кобблер приближался и спихивал их наружу.
Я ждал. Время шло. Рождалась иногда минута, в которой исчезало время, все целиком. Елена, Сергей и Гиндль с ними сдержанно смеялись в такие минуты, выдавая тайну своего присутствия в комнате.
Неутомимый профессор, которому обязаны своим образованием несколько поколений русских людей – академик Гиндль!
– Не режет ли тебе платье в проймах? – он трогал Елену за места и преотлично держался на ногах.
Не подпуская других, Херр Кобблер заглядывал в окна первого этажа, где проходило лечение Морковным сыном, и металлическим наконечником выстукивал мне тире и точки.
Глава десятая. ПОКАТИ ШАРОМ
«Больной побагровел как пион, – передавал снизу Херр Кобблер. – Доктора сомнительно качают головами!»
Наверх принесли саквояж, с которым приехала Прозерпина Салазкина: ничего выдающегося: бювар из черного дерева, шкатулка из кокосовой пальмы, украшенный резьбою сосуд в серебряной оправе, узорчатые коробки, впрочем, весьма искусно сплетенные из пальмовых листьев, таким образом, что они в числе от шести до двенадцати штук свободно укладывались одна в другую.
Сама Прозерпина Валерьевна, как мне донесли впоследствии, шла по садовой аллее тихой походкой, сморкаясь, кашляя и оглядываясь на все стороны, как обыкновенно делают люди, которые не знают, куда деваться, но для поддержания самостоятельности хотят показать, что нисколько не потерялись.
– Прослушайте сводку новостей, – в наушниках у меня заговорил Голос. – По Делу о нападении на инкассаторов и похищении крупного пакета серий объявлена в розыск женщина, одетая в синюю юбку с оранжевыми горошинками и имеющая при себе клетку с неустановленной птицей, не тетеревом, не ястребом, не голубкой. Преступница вооружена и представляет большую опасность!
Спокойно Владимир Ильич продолжал раздавать пастилу.
Он стоял на открытом месте, и его тень падала аккурат на дорожку, по которой шла Прозерпина. Она наступила ему на горло – Владимир Ильич захрипел, покачнулся, глупо подкинул ноги.
Открытым местом, впрочем, оказалась эстрада, приглашенные музыканты заиграли веселый мотивчик: имитируя сорванные связки, Владимир Ильич прорычал куплет и в такт выкинул коленце.
– Кролик, мышка и лягушка
Забрались слоняре в ушко.
Слон наделал мокрых дел:
Верблюд на пальму улетел!
Тут же из-за его спины вынырнули купчихи в коротких сарафанах и чулках с морковными подвязками:
– У Ульянова Володи
Покати шаром в комоде.
А у Клодта на буфете
Голые стояли дети!
Тут как-то сразу все увидели, ч т о представляет собою именно Владимир Ильич: Владимир Ильич представлял собою о т л и ч н у ю м и ш е н ь!
Не окажись в этот момент в руках у Прозерпины Валерьевны браунинга – его следовало бы выдумать!
«Больного бросает в дрожь и колет мурашками!» – выстучал мне снизу Херр Кобблер.
– Срочное сообщение, – прозвучал голос в наушниках. – Только что врагами совершено покушение на Сергея Мироновича Кирова!
Глава одиннадцатая. ВОССТАНИЕ ПОЛОТЕРОВ
Двадцать третьего февраля одна тысяча девятьсот семнадцатого года Сергей Миронович Киров стоял на конспиративной квартире за Обводным каналом.
На дворе была оттепель, в воздухе, определенно, что-то носилось, Сергей Миронович видел большую лужу, в ней плавал надувной пристав; Иван Пестунов и Сарра Лейбниц фланировали по Вержбовой, изображая подвыпившую парочку; с крыши противоположного дома смотрел Фойницкий.
«Водевиль! Ну, чистый водевиль!» – смеялся Сергей Миронович.
Он доедал кулебяку с волшебной травой.
Недоставало только морковного сока и француженки.
Дверь отворилась: громадная баба, Мария Дмитриевна или Анна Григорьевна, хозяйка квартиры, принесла морковный сок.
Сергей Миронович выпил и за окном увидел француженку – в барашковом комплекте она уже поравнялась с лужей.
Сладостное предвкушение разлилось у Сергея Мироновича по членам: француженка была что надо.
По кирпичам осторожно она начала переход – на середине ловко Иван подшиб ее ногою, подолом Сарра накрыла голову надувному приставу; упавшей дали намокнуть – Фойницкий с крыши было бросился ей на помощь, но угодил в железные руки Херра Кобблера.
В просторных сенях на вешалке не висело никакого сменного платья.
Француженку внесли; Мария Дмитриевна и Анна Григорьевна, обе громадные, потные, принялись раздевать ее и растирать благовониями.
Бесчувственную, они оставили ее в соблазнительной позе.
Восемь раз по двенадцать покрыл ее Сергей Миронович – потом еще двенадцать раз по восемь он вошел в нее: только брызги летели: все вокруг сделалось морковного цвета.
«Зовут тебя как?» – каждая потом спросила у нее для порядка.
Хитрая оказалась штучка!
«Элизабет Виже-Лебрен!» – ответила она Марии Дмитриевне.
«Адель Гоммер де Гелль!» – она ответила Анне Григорьевне.
Федор Михайлович смотрел одобрительно.
В кальсонах, Сергея Мироновича застала «молния» из Москвы: в белокаменной – восстание полотеров! Ему предписывалось возглавить.
Николадони и Гетц выжидающе курили с крыши.
Сергей Миронович тем временем раздевал не то Марию Дмитриевну, не то Анну Григорьевну: он ускользнет от слежки, прибегнув к хитрости!
Француженка играла неподвижно.
Когда Сергей Миронович в женской одежде оказался на Вержбовой и по кирпичам принялся переходить лужу, француженка распахнула створки окна и выстрелила ему в спину.
«Убили женщину!» – с крыши закричали Николадони и Гетц.
Глава двенадцатая. ПРЕИЗБАЛОВАННЫЙ И ПРЕСВОИВОЛЬНЫЙ
Школьное сочинение – ничего личного, одна тысяча девятьсот пятьдесят шестой год; мне и Оле Снетковой, юным ленинцам, доверена тема: «Убийство Кирова»; весь остальной класс писал по Морковному сыну.
Тема Сына представлена была достаточно широко: «Морковный сын и кролики», «Может ли Морковный сын стать испанским королем?», «Морковный сын крепит и оздоровляет» – тема убийства, напротив, была предельно сужена: «Убийство Кирова как таковое. Мясной гигант».
«Морковный сын, – достаточно скучно пересказывало учебник абсолютное молчаливое большинство, – плод испанских рабочих и крестьян, к нам он приплыл на пароходе. Один палец у него был железный, один такой сын стоил пятерых итальянцев»; какой-то дурак приписал, правда, что «Морковный сын» – опечатка, и читать следует «морковный чай», – но в целом все написали одно и то же.
Тридцать восемь одинаковых сочинений – и на их фоне – всего два, но разнившиеся между собою как сутки прочь!
Мои биологические родители Иван Пестунов и Сарра Лейбниц, впоследствии спившиеся и сосланные, были прямыми свидетелями покушения! Я изложил каноническую точку зрения: Кирова застрелила неустановленная француженка, проживавшая в Ленинграде под вымышленным именем.
Оля Снеткова написала: «Кирова убил Ник».
Что за Ник, какой такой Ник против официальной версии?!
Инверсия? Иностранная версия? Версия наших врагов?!
Ждали, девочку увезут на Аптекарский и там замучают в подвале.
Действительно, ее увезли, но совсем скоро привезли обратно.
После этого прямо на уроке вдруг у Оли х л ы н у л о!
В пятом классе она родила сына.
Говорили, сын – непростой, на лбу, будто бы, морковная отметина.
Усыновить диковину приехали из многих стран.
Позднее по мотивам произошедшего поставлен был водевиль: Морковный сын, Марк, остался в Советском Союзе; рожденный от слабой матери, ребенок был не из крепких. Фантазия его рано была возбуждена. Преизбалованный и пресвоевольный ребенок, в саду он то и дело ломал кусты, срывал лучшие цветы и усыпал ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастных мышей и лягушек и радовался, когда брошенный камень сбивал с ног бедного кролика. Ежедневно Марк делался отвязнее. Обыкновенно, напроказив, он говорил в зал: «Простите, что я сделал сцену!» – и все смеялись. У него оказалась природная, врожденная способность держать себя с мужчинами.
«У меня нет ни денег, ни шапки, ни теплых сапог!» – говорил он им.
«Мы привезем тебе шапку, сапоги, а сколько тебе нужно денег? – они спрашивали.
«Сделайте милость, привезите хоть тысячи три», – Морковный сын назначал.
Счастье служило ему лучше умения.
Он рано понял, где начинается голая жизнь и где кончается театр для себя.
Глава тринадцатая. ЛЯГУШИННОЕ ЛИЦО
К вечеру больного удалось поставить на ноги.
Просветлившийся духом и повеселевший, он приветно улыбался.
С удовольствием все смотрели на него; под влиянием расположения к нему Элизабет Виже-Лебрен и Адель Гоммер де Гелль обнялись и плакали.
Первое пророчество сбылось от Федора Михайловича: смерть возвратила чужое: больной не умер; не принадлежавший к нашему кругу, он попал именно к нам!
– Садитесь сюда, между нами, – сказал Владимир Ильич и отодвинулся от меня, чтобы опростать место.
Беззвучно больной рассмеялся; лицо его, как будто лягушиное, сделалось мышиным, а потом кроличьим.
Внимательно я следил, не сделается ли оно лошадиным, конским.
Я понимал: в любую минуту больной может так ударить меня по голове, что действие, вместо того, чтобы развиваться и совершенствоваться, пойдет по замкнутому кругу и тогда Гиндль, Елена и Сергей навечно останутся в моей загородной комнате, убийство Кирова никогда не будет раскрыто, никто не узнает тайны Владимира Ильича Ульянова и сопряженного с нею секрета барона Шеппинга; преступный институт на Аптекарском всегда будет мучить и истреблять людей и животных!
Лицо больного чудодейственно переменялось: щелчок, еще щелчок: директор школы – парторг – завуч!..
Все находившиеся на веранде, смотрели, смеялись и аплодировали.
Вот-вот должно было появиться лицо здоровенного учителя физкультуры, и тогда мне, старому пестуну, было бы несдобровать – по счастью, у больного еще просто-напросто недоставало сил: остановившись на лице старшей пионервожатой, он раскланялся перед публикой.
Возгласы разочарования раздались – непременно публике надо бы увидеть дальше: вот лицо старшей пионервожатой заменяется лицом здоровенного учителя физкультуры; не раздумывая, громила бьет по голове старого пестуна – и кончено: все проваливается в тартарары: покража бриллиантов, египетские жертвы, грандиозная афера с Панамским каналом. Все концы в воду!
Они вызвали больного на «бис»: сейчас он попробует все же далее!
Нужно было спасаться: уже Симон Дзержговский изготовил большой мешок из рогожи, а старая уврёза высунула длинный ядовитый язык! С Прозерпиной Валерьевной мы встретились взглядами – энергия из моих перешла в ее.
Спираль! Прозерпина нырнула под стол.
Тут же Владимир Ильич налился краской, страшно задвигал желваками, с растопыренными пальцами навалился на Инессу Федоровну.
– Помогите! – Арманд крикнула. – Караул!
Вебер упал на Владимира Ильича, Каяно, де Роксас, Капуро, Гильяно и Александр Бусти упали на Вебера, Мария Дмитриевна и Анна Григорьевна упали на итальянцев, сверху на них упал Херр Кобблер.
Все смешалось.
Глава четырнадцатая. СРАМ ФАМИЛИИ
Праздник закончился только тогда, когда не стало вина.
Старый пестун куда-то подевался, гостей распределял по комнатам Херр Кобблер; кто-то переместил линии, и комнат хватило на всех.
Рано утром прискакал барон Клодт: привез шапку, теплые сапоги, три тысячи рублей для Морковного сына; полностью лечение было оплачено.
Остаток ночи просидевший за картами с французским посланником, Федор Михайлович не успел освежить сном своих мускулов и потому предоставил всех самим себе: режиссера, в смысле постановки, заметно не было – гости расхаживали по саду отдельными группами; видно было однако, что всякого краешком тронула одна общая мысль.
«Не блуждаем ли мы в бесконечной пустоте? Не объяты ли дыханием пустого пространства? Не стало ли оно холоднее?»
Мелькнуло бледное лицо с очень знакомыми улыбкой и взглядом – мелькнуло и исчезло.
Кто-нибудь скажи в эту минуту дочери Сергея Сергеевича и Прозерпины Валерьевны Салазкиных, что она влюбилась, влюблена страстною любовью – она не поверила бы.
С матерью они затеяли самовар, натолкали шишек – мать подняла голову, чтобы взглянуть на дочь; зрачки ее расширились, рот раскрылся, она решительно не могла сообразить, в чем дело – как ни ясны были слова Психеи, она их не понимала; самовар выпал из рук Прозерпины Валерьевны.
Улыбка дочери была некрасива: Морковный внук?! Срам фамилии?!
Сарра Лейбниц и Иван Пестунов смотрели приятно; приехавшие к завтраку, они на время подменили утомившихся Марию Дмитриевну (Анну Григорьевну) и самого Федора Михайловича.
Неуклюжесть ситуации была в том, что они, Сарра Лейбниц и Иван Пестунов, биологические мои родители, оказались в этот день куда моложе меня, их неформального сына, сейчас не мальчика-пионера, даже не студента Литературного института, а, собственно, старого пестуна, а, может статься, и пациента стерильной мюнхенской клиники – старшая пионервожатая по мере сил и возможностей отвлекала парившую общую мысль в иные эмпиреи и сферы.
«Сгущается ли постепенно мрак ночи над нами? Должны ли мы зажигать фонари утром?»
Больной с лицом пионервожатой или пионервожатая с телом больного?
Большие удивленные голубые глаза украшали, но не оживляли ее лица.
Доктор Папазян смотрел вопросительно.
Он ей нравился, она беспрестанно о нем думала, но не так, например, чтобы заботиться о его отсутствии, когда он опаздывал; мысли о нем принимали у нее какую-то картинную форму: она видела себя с ним в будущем, рисовала себе картину их счастья, и всегда в поэтической обстановке.
Случалось зачастую, что увлекшись своими мечтами о будущем, она забывала о нем в настоящем.
Глава пятнадцатая. СЛОВО В СЛОВО
– Почему не убили вы Владимира Ильича? И Дзержговского иже с ним?!
Трудно было понять, неудовольствие просквозило в голосе или простое любопытство.
Она просила у него дать ей свидание – он выкроил для нее время.
И все же начал сам:
– Почему не убили?
Они сидели в отдаленной беседке, куда не долетали голоса отдыхающих.
Прозерпина Валерьевна знала: вовсе не обязательно говорить правду!
Беседка обвита была цветущей каприфолией.
В совершенной подробности она повторила свой ответ: слово в слово!
– По правде сказать, – скорее Федор Михайлович пошутил, чем сказал серьезно, – я в этом плане рассчитывал на вас... придется перепоручить жидовке – как ее там: Фанни или Сарре...
– Подумают, это – ритуальное, а не политическое, – нашла Прозерпина слабину. – Я сделаю... позже. Мне нужно сейчас отмыться от уголовщины.
– Нападение на инкассаторов! – Федор Михайлович хмыкнул. – Море крови!
– Вы знаете, – жестом пессимизма и отчаяния она взяла его в свидетели, – я не делала этого! Отлично вам известно, кто!..
– Как же, как же! – он сдержал улыбку, – Сергей Сергеевич, благоверный ваш! Совершил-таки свой опрометчивый поступок! В высшей, вам скажу, степени! Кстати, где господин Салазкин нынче? – спросил Федор Михайлович о муже.
Взаимно ладонями они зажали друг другу рты.
Анна Григорьевна (Мария Дмитриевна), громадная, вспотевшая, тяжко ступая, прошла мимо, их не заметив. На плече у нее колыхался заполненный чем-то большой рогожный мешок.
– Думаю, он там, – Прозерпина показала вслед. – Сергей Сергеевич в мешке!
Федор Михайлович снял шляпу и почесал в затылке.
– Вообще-то в той стороне пруд, – сообщил он, – и довольно глубокий.
Оба смотрели ей вслед, пока Мария Дмитриевна (Анна Григорьевна) окончательно не скрылась за деревьями.
– Что-то вы хотели спросить? – Федор Михайлович вспомнил, – Что же? Ощущаю ли я запах божественного тления? Умер ли Бог? Пребывает ли Бог мертвым?
– В общем-то, нет, – Прозерпина Валерьевна затеребила платочек. – Я хотела спросить вас… Морковный сын – это выдумка?
– Смотря, как посмотреть, – Федор Михайлович почувствовал вдруг неловкость в левой ноге. – Если, скажем, Мясной гигант – выдумка, то и Морковный сын – тоже.
– Мясной гигант, – откуда-то Прозерпина знала, – это проект.
– Ну, значит, и Морковный сын! – туда и сюда Федор Михайлович двигал ногою, пытаясь прогнать ощущение.
Он был в коротких штанах на лямках, и на ноге отчетливей с каждым моментом проступала краснина.
Глава шестнадцатая. ЛЮДИ С ТОПОРАМИ
Приехавший накануне навестить жену с дочерью и заодно осведомиться у Федора Михайловича: теперь свободен?! – Сергей Сергеевич Салазкин осторожно вытянул оба конца цепи: на одном оказалась презлющая собака, на другом – помятое мокрое ведро.
Он выпил ледяной колодезной воды, ополоснул лицо, кинул собаке остатки колбасы с хлебом.
По настоянию Федора Михайловича он совершил-таки непросто ему давшийся опрометчивый поступок, и Федор Михайлович должен был его отпустить. Инкассаторы, разумеется, были не настоящие, настоящих инкассаторов ни за что Сергей Сергеевич не тронул бы и настоящих денег никогда бы не взял: он позаимствовал не имевшие никакой реальной ценности бумажки: пакет акций несуществующего Панамского канала!
Довольно долго он не решался даже на эту безобидную по сути имитацию, и Федор Михайлович, чтобы подстегнуть его, прислал Херра Кобблера, который разрубил буфет, пытался соблазнить Прозерпину и влюбить в себя его дочь Психею.
«Херр Кобблер – твоя же собственная эманация!» – то появлявшимся, то исчезавшим голосом откуда-то из укрытия вещал ему Федор Михайлович несусветное, и тогда Сергея Сергеевича подмывало выгрызть вещуна волком.
Доподлинно Сергей Сергеевич знал: этот человек ведет двойную жизнь! У Федора Михайловича – две жизни! Сам Федор Михайлович выдавал их за единую и целостную, на вид они были неотличимы: обе – громадные, потные, очень реальные, нафаршированные упругой плотью, до ноздрей налитые его, Федора Михайловича, талантливостью – талантливостью вредной, глубоко безнравственной... И все же была разница между этими жизнями! И это было жизненно важно для Сергея Сергеевича – какой жизнью живет Федор Михайлович в каждый свой жизненный момент! Мария ли Дмитриевна его жизнь сейчас или Анна Григорьевна?! Одна была из уличных кшиц, другая проходила по фельдъегерским дочкам.
«Буфет разрубить, – впоследствии говорил Сергей Сергеевич в Порт-Артуре на открытии памятника Федору Михайловичу, – вообще было его фирменным знаком. Однажды, помнится, барон Клодт заупрямился – в другой раз певица пожалела драгоценности – так Федор Михайлович разрубил обоим. Не погнушался, послал людей с топорами!»
«Сами как выплыли?» – спросил какой-то китаец...
Бронзовый Федор Михайлович сидел, свесивши ноги, на гранитном постаменте. Две женщины, аллегорические по виду, ладонями зажимали ему глаза и уши. В постамент вмонтировано было звуковоспроизводящее устройство.
«Блажен нарушивший закон во имя Бога!» – вещал голос Федора Михайловича.
На два голоса Мария Дмитриевна и Анна Григорьевна гулко смеялись.
У женщин были лошадиные лица, сам Федор Михайлович прикрыт был попоною.
Глава семнадцатая. МЕРТВЕЦ ИЗ КУЧИ
Легко Сергей Сергеевич взошел по лестнице.
В доме никто его не встретил.
В лоджии на полу, сорванные, лежали белые шторы, парик с кудельными белыми волосами гвоздем прибит был к стене, разломанный детский стульчик торчал из кучи полусгнившей прошлогодней моркови.
Все говорило о нешуточных, а, может статься, и шуточных, произошедших здесь событиях.
С сигарой во рту осторожно Сергей Сергеевич откатывал ногою пустые бутылки: довольно скоро под ними он нашел то, что искал, – успел поднять, обтереть и положил в карман летнего легкого пиджака из альпага.
ПахнУло потом, тяжко заскрипели доски, Сергей Сергеевич снял шляпу и держал ее под левой рукой отверстием вперед: громадная, вышла женщина.
Это был чистый Шекспир: сожительница или жена его изощренного мучителя. Сергей Сергеевич знал: ее можно величать обеими именами отчествами – равно она примет любое из них.
Энергически Салазкин выбранил железную дорогу.
С дороги она предложила ему пива.
Пиво было скверное: человеческий пот с размоченными в нем окурками.
Прозерпина Валерьевна и Психея Сергеевна вышли в сад нарезать дерновую софу, он узнал. Громадная сожительница его пациента прибегла к изощренной аллегории.
Он был лечащим врачом не ее, а Федора Михайловича.
– Как чувствует себя вам муж?
Словечко «гражданский», в действительности не произнесенное, как показалось подслушивавшим, выпорхнуло серенькой осуждающей птичкой.
– У Федора Михайловича, – бабища пожаловалась, – стала аллергия на аллегории! Стоит к примеру надеть тунику, взять меч или миртовую ветвь – в ту же минуту у него появляется сыпь, краснина, он сморкает и слезится.
Она приблизилась к нему.
– Мария Дмитриевна! Анна Григорьевна! Право же! Что вы делаете?! – как будто в борьбе сам с собою, Салазкин тщетно пытался устоять.
Она влекла его к себе, манила в свои влажные зеленые объятия.
С ужасом Сергей Сергеевич сообразил, увидел в тумане, какую роль назначила ему эта женщина!
Не понимая все же факта, он ощущал происходившее в какой-то удесятеренной полноте.
Мария Дмитриевна разжала объятия, Сергей Сергеевич упал; какой-то мертвец на пружинах выбрался из кучи моркови; вдвоем, Анна Григорьевна и мертвец, споро они засунули тело Салазкина в появившийся рогожный мешок.
Полузадохнувшийся, беспомощный, униженный и оскорбленный, Сергей Сергеевич слышал: Мария Дмитриевна звала мертвеца к т о п о р у.
Вяло мертвец отнекивался.
Глава восемнадцатая. ПУЛЯ У ВИСКА
– Если бы в восемьдесят первом он не умер? – спросил я Гиндля в ноль шестом.
– Он не родился бы тогда в двадцать первом, – Гиндль приподнял плечи.
– Выходит, он умер по-настоящему? Бог? Он пребывает мертвым?
– Богом он был не для всех, многие верили в Ленина, Кирова, кто-то даже в Надежду Крупскую.
– Пекли в их честь блины, водили хороводы, прыгали через огонь, катались на санках – да, несомненно: они были кумирами! Но Богом был он, Федор Михайлович! Почти вся Россия была от него без ума! Катилось к полному, всеобщему и обязательному безумию: вертящиеся ширмы, ядовитые языки, тени на стенах, Морковный сын, мертвецы на пружинах, комната перед ребенком и туалет возле материнства!
– Еще «камлотовый гость», не забудьте, и «девушка у старушки»! – Гиндль покрутил у виска сувенирную немецкую пулю.
– И неуклюжие каламбуры от светло-синих фраков! – преувеличенно я оживился.
Гиндль был физиономист – поэтому он тотчас оборвал тему и как ни в чем не бывало заговорил о другом.
Вечерний Мюнхен бесновался вокруг нас: слепила реклама, ревели клаксоны, кричали о своих правах однополые, в воздухе оранжевым облаком стояла наркотическая пыль; проголодавшиеся, мы зашли в казино.
Множество игорных столов стояло около стен, игроки пересыпали кучками золото, технические выражения экарте и других игр раздавались во всех углах; игравшие окружены были гостями: одни дожидались очереди, другие держали пари, и вся сия зала оживлена была общим движением; толпы волновались от стола к столу – многие, участвуя в нескольких играх, громкими восклицаниями призывались в разные места к дележу выигрыша или к расчету проигравшего.
Мимоходом подслушивая отрывистые, летучие фразы, беспрестанно я кивал головою разным знакомым, которых у меня оказалась гибель.
Бедно одетый, хотя и барыней, сидел Александр Платонович Энгельгардт.
Мелькал в толпе Карл Андреевич Яниш.
Прохаживались под руку Николадони, Фойницкий и Гетц.
– Гувернантка согласна в отъезд; условия присылать в пакетах! – к мужчинам подходила старшая пионервожатая.
В следующей зале тоже играли, но тут не было шуму – один только большой стол и подле него куча игроков.
Это был банк.
Глаза всех игравших следовали за движением одной единственной руки: это была рука Судьбы, Рука Дающая.
Это была рука Мечущего.
Хладнокровно он клал направо и налево.
Мечущим был Федор Михайлович.
Глава девятнадцатая. ВЫДУМАТЬ ЖИЗНЬ
– Старый пестун! И вы, Гиндль! – обрадовался он нам.
Со стороны представлялось: крупье в светло-синем фраке встретил гостей неуклюжим каламбуром.
– Года идут, и люди стареются! – послышалось многим.
– Бог умер, а я живой! – прозвучало мне.
Китаец возник – Федор Михайлович передал ему колоду.
Все трое мы проследовали в небольшую, обитую черным комнату, у дальней стены которой помещался алтарь; над ним висело распятие, а на самом алтаре стояло золотое блюдо с отрубленною головой.
Федор Михайлович пригласил нас садиться, взял голову на колени и принялся любовно причесывать.
– То был человек достаточный. Имел хорошее место и связи! – кивнул он нам головою несколько раз.
Женственный, мягко очерченный рот головы кривился страданием.
– Товар привезли?! – кончив забавляться, Федор Михайлович вернул голову на место.
В полнейшей растерянности я не мог сообразиться – как будто именно для того пришедший, спокойно Гиндль вынул из кармана (извлек!) дорогой футляр и через стол протянул принимавшему нас.
Федор Михайлович раскрыл, удовлетворенно хмыкнул.
Мы закурили сигары.
– Держу заведение, да, – Федор Михайлович кинул рекламный проспект, – казино, китайский буфет, дом свиданий. Желаете, может статься, уврёзу? – пронзительно он хохотнул. – А кшицы – так вообще на любой вкус!
Теперь мы были богаты и могли себе позволить.
«Если нет жизни – ее надо выдумать!» – все вокруг пропитано было давнишним Федора Михайловича постулатом.
– Как вообще он жив?! – улучив момент, спросил я у Гиндля.
– За него умерли другие, – Гиндль раскрыл мне глаза, – барон Шеппинг, к примеру.
Давно следовало нам уходить, но спутник мой, казалось, чего-то ждал.
Для пристойности мы проиграли по паре закладов в экарте.
Помнится, я был опешен.
– Как можно умереть за кого-то? – забывшись, дергал я Гиндля за рукав.
– Можно, – посматривал Гиндль в сторону входа. – Прикажут – умрете как миленький! Никто вас не спросит!
Рукой в воздухе он прочертил замысловатую аллегорию: красное знамя, пьяные матросы, барашковый комплект, Эйфелева башня – и я тут же мягко стал оседать на пол.
– Руки на стол! Не шевелиться! Это – ограбление! – до боли знакомым голосом выкрикнула ворвавшаяся в игорную залу женщина под густой вуалью.
Два низкорослых чернявых субъекта тыкали дулами револьверов.
Запахло кислым; все трое были достаточно убедительны.
Глава двадцатая. ДЕНЬГИ ДЛЯ РЕВОЛЮЦИИ
Она говорила потом, что это было не ограбление, а экспроприация, что деньги шли для революции и на них покупали кокаин для пьяных матросов, без которых революция не могла и без которого не могли они – совершенно случайно в «Правде» проскочила опечатка и вместо «матросов» появились «мартосы», но Ленин сказал, что «Правда» ошибаться не может, и Мартосов написали с большой буквы, вызвали на допрос, и те, пять барышень и барышник, в конце концов, рассказали изумленным следователям историю, пропущенную в «Сопутствующих обстоятельствах» Гиндля, о том, как Владимир Ильич и Инесса Федоровна вместе сплавали-таки на Острова к усыпальнице барона Шеппинга.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Глава первая. «СТАКАНЫ КОПЫТ»
В четвертом классе на перемене ко мне подошла Оля Снеткова.
– Я видела тебя вчера вечером, – она сообщила.
– Да? Где? – ожидаемо я удивился.
– Ты стоял в подъезде и точил карандаш! – девочка засмеялась.
Все знали: она живет с учителем физкультуры и скоро должна родить.
«Я ничего не знаю о хрустальном шаре!» – пели мы на уроке пения испанскую песню.
В появившемся телевизоре пели старые большевики.
На Дворцовой площади достроили мавзолей, и Ленин с Крупской перелегли туда.
Тайком я продолжал посещать Инессу Федоровну.
«Пестун! Молодой пестун!» – она звала меня.
Ее поседевшие волосы лежали густыми пуфами около лба, а сверх этой волосяной короны красовалась белая тюлевая вуаль, длинные концы которой прикрывали ей шею и нижнюю часть подбородка.
Одетый мешковато и остриженный под гребенку я продолжал прислушиваться к В н е ш н е м у г о л о с у, и тот нашептывал мне красивости.
«Стаканы копыт», «серебряные улитки слез», «фалды жизни», «балансы великолепных дней» – записывал я для приемных своих родителей.
Голова к голове, наклонясь к столу, постоянно Самуил Яковлевич и Анна Андреевна что-то работали.
В один из дней с фельдъегерской почтой нам привезли пакет: мои приемные выиграли тендер и аванс на/за дорогостоящую и престижную работу: научно-художественную биографию Сергея Мироновича Кирова.
Хорошенькая, прискакавшая с отцом фельдъегерская дочка показалась мне знакомой, однако же я не вспомнил обстоятельств, ранее нас сводивших.
На радостях все мы выпили по стакану превосходного вина.
Немедленно Самуил Яковлевич и Анна Андреевна принялись за дело.
Самуил Коршак взялся писать с начала, Анна Мохнатова начала с конца – в середине они постановили встретиться.
«На стене висел литографический портрет, а в углу образ без ризы, но с горевшей лампадкой, – взял Самуил Яковлевич быка за рога. – Какие-то люди без сюртуков, в одних жилетах, с растрепанными бородами, развязные, привезли роженицу. Доктор Салазкин не верил глазам: это была старая уврёза из Михайловского. Ее длинные сальные волосы были подвязаны под подбородком, а огромный живот раскачивался из стороны в сторону и угрожающе гудел...»
Глава вторая. ОГРАБИЛ МАГАЗИН
«Он подошел к двери в бальную залу. Бросив на нее взгляд, слушая музыку, окруженный этою атмосферою, разом охватившею все его существо, он встал неподвижно, ничего не видел и испытывал какое-то странное состояние. Но вдруг что-то случилось, раздался какой-то шум; все засуетились. Мясной гигант очнулся, взглянул – и увидел: он лежит на полу.
«Кто стрелял?» – он спросил.
«В вас стрелял Николадони», – ему доложили.
«Наипаче», – раненый покачал головою.
Бальной залы более не было – она превратилась в операционную: над ним хлопотали какие-то господа в полумасках – в их серых бойких глазах было много ума.
«Не нужно вам оперировать, я уже умер», – объяснил он им.
«Ему мелькнуло бледное лицо с очень знакомыми улыбкою и взглядом – мелькнуло и навсегда исчезло», – закончила Анна Андреевна.
«Из дома вышла дама!» – заготовленный, пропал каламбур: родился сын, – продолжал Самуил Яковлевич.
«Это он! Это он! – воскликнула старая уврёза, когда его поднесли ей. – О, мой милый!»
Она попыталась снова вобрать его в себя – мягко ей воспрепятствовали.
Ветер тряс окна.
Сергей рос золотушным ребенком, страдал худосочием, и этому приписывали оставшуюся у него до конца кривизну ног. Он должен был искать привета и дружбы вне домашней обстановки.
Одетый оборванцем, в четырнадцать лет он ограбил магазин готовой одежды.
В пятнадцать совершил налет на меблированные комнаты в центре города.
В неполные двадцать «взял» американское страховое общество.
За голову неуловимого налетчика была объявлена внушительная награда...
Небо синело, голубело, хмурилось, брызгало солнцем и рассыпалось дождем.
С утра и до ночи приемные мои родители пропадали в раскрывшихся им архивах; предоставленный самому себе, я приходил к Инессе Федоровне; однажды мы заговорили о Морковном сыне. Я знал, Морковный сын был у Инессы Федоровны; такого же родила одноклассница моя Оля Снеткова – это обстоятельство нарушало складывавшиеся мои представления об окружавшем мире.
– Выходит, Морковных сынов д в о е? – с детской непосредственностью с ногами я забирался на диван.
– Морковный сын един! – смеясь, старушка шлепала меня по губам.
– Как же так? – решительно я не понимал. – От разных отцов, разные матери, в разное время?..
– Морковный сын, – Арманд качалась на полозьях в кресле, – появляется здесь и там – он появляется и исчезает; исчезает и появляется; появляется и появляется; исчезает и исчезает!
Глава третья. С РАЗНЫХ КОНЦОВ
Он не чуждался женщин, которые взапуски ухаживали за ним.
Сережа Киров или Морковный сын?
Он не имел ярко выраженной морковной отметины во лбу (там у него горела звезда), он не был рожден Морковным сыном: Сережа, Сергей Миронович, Киров, Мясной гигант!
Работая с разных концов его биографию, приемные мои родители немало удивлены были, обнаружив, как тесно и причудливо (красной и синей нитью!) ее эпизоды переплелись с так называемыми «сопутствующими обстоятельствами» жизни не Владимира Ильича вовсе, как можно было предположить, а непосредственно самого Федора Михайловича.
Чего стоит, к примеру, их астраханское взаимодействие, когда руководивший обороной города героически Сергей Миронович отражал атаки ударных отрядов квакеров – или краткое их совещание в Баку, который стойко Киров оборонял от наступления озверевших лангобардов: возникший в самый критический момент и вскоре после этого исчезнувший, одним мистическим своим появлением во многом поспособствовал Федор Михайлович счастливому разрешению обоих конфликтов!
В свою очередь Сергей Миронович завязан был на многих серьезных делах патрона. Когда последнему для некоторых сомнительных комбинаций потребовался Морковный сын – Кирова именно послал Федор Михайлович с инструкциями для успешного его зачатия, и Мясной гигант не подвел: восемь раз по двенадцать и двенадцать раз по восемь!
Осмелившийся бросить вызов всесильному – некогда его лечащий врач и среднего разбора профессор Салазкин, за это помещенный в мешок и даже брошенный в пруд, впоследствии утверждал на допросах, что Киров – эманация Федора Михайловича, оттого и столь тесное и согласованное взаимодействие между ними – следователи отнеслись к обязывающему заявлению с понятной осторожностью: по показаниям, снятым с самого Федора Михайловича, однозначно следовало: именно Салазкин был эманацией преступного во всех отношениях и скрывавшегося от правосудия многих стран печально известного Херра Кобблера!
Когда по ходу перепалки и возникшей за ней перестрелки в одной из петербургских кондитерских Херр Кобблер оказался тяжело ранен, тут же профессор Салазкин свалился в жесточайшем приступе инфлюэнцы, и коллеги едва бы спасли его, не окажись поблизости Морковный сын; когда же бывший царев следователь и убежденный враг советской власти Николадони на балу в Смольном таки застрелил Кирова – с Федором Михайловичем случился затяжной приступ падучей, из которого, несмотря на формальный разрыв отношений, его смог вывести только профессор Салазкин – такие вот странные и запутанные отношения со временем стали выявляться между Федором Михайловичем, Сергеем Сергеевичем Салазкиным, Морковным сыном, Кировым, следователем Николадони и Херром Кобблером.
Никем не остановленные, Самуил Коршак и Анна Мохнатова продолжали копать дальше.
Глава четвертая. МОРКОВНЫЙ ОТЕЦ
Налицо была оговорка от Федора Михайловича: никак профессор Салазкин не мог быть эманацией Херра Кобблера; в таком случае сам Федор Михайлович был эманацией Кирова, чего не могло быть по определению – в действительности, Самуил Яковлевич и Анна Андреевна были убеждены, Федор Михайлович имел сказать: Херр Кобблер именно был эманацией Салазкина и никак не наоборот!
Именно он, Херр Кобблер, почуяв неладное, на даче в Третьем Парголове, выловил из пруда мешок с полузахлебнувшимся Сергеем Сергеевичем – как именно Киров своей невероятной способностью не раз выручал попадавшего в переделки с женщинами не шибко гормонального Федора Михайловича.
Вплетаясь в общий контекст, стояли все же особняком отношения следователя Николадони и Морковного сына.
Морковным сыном, вопреки всему, Николадони склонялся признать Кирова.
Однажды, еще мальчиком, Николадони увидел, Киров стоял в подъезде и точил карандаш. Киров стоял в подъезде того именно дома, в котором жил Николадони, и следователь пригласил мальчика пройти.
Стояла глубокая осень, у Кирова не было ни шапки, ни теплых сапог: Николадони дал ему то и другое и еще – денег. Когда же, наконец, он прижал мальчишку к себе, обильно из Николадони хлынуло, и сразу после этого он испытал сильное облегчение.
На лбу мальчика н е б ы л о морковной отметины, и только это обстоятельство мешало следователю окончательно признать Кирова Морковным сыном.
Сергей не был им, но изумительное чутье не подвело следователя старой школы: Сергей Миронович стал Морковным отцом!
«Восемь раз по двенадцать, а потом еще двенадцать раз по восемь! – впоследствии рассказывала мне Инесса Федоровна. – Только брызги летели! Все вокруг сделалось морковного цвета!»
«Кто все же стрелял: вы из окна или Николадони с крыши?» – интересно мне было узнать.
«Стрелял Владимир Ильич, – однажды в Летнем саду Арманд промолвила. – На перевыборах в партии Киров мог обойти его!»
Выдался погожий денек, мы сидели у памятника Крылову – уже никто не помнил, что это – барон Шеппинг: Крылов и Крылов!
Какой-то товарищ в габардиновом мантеле и низко надвинутой фетровой шляпе наблюдал за нами, прикрывшись газетою – кто запрещал думать о Федоре Михайловиче? Об очередной его эманации?!
«Как у тебя с учителем физкультуры?» – Инесса Федоровна спросила на Марсовом поле.
Мужчина в мантеле медленно ехал за нами на велосипеде.
«Уже все готово».
«Когда же думаешь?»
«Предполагается поездка за город, – я ответил. – Всем классом. В Третье Парголово».
Глава пятая. ЗА ТРЕТЬЕ ЛИЦО
Органы по надзору предоставили ей большую самостоятельность: Инесса Федоровна могла принимать у себя, кого пожелает; в дневное время беспрепятственно и без предварительного уведомления она могла покидать пределы квартиры; могла делать даже заявления с балкона – единственное, что ей категорически возбранялось, так это посещение любого места, связанного с именем и личностью Ленина, и в особенности – мавзолея Владимира Ильича и Надежды Константиновны на Дворцовой площади.
«Как он там?» – постоянно она спрашивала.
«Передает вам привет!» – неизменно я отвечал.
Мы пили морковный чай, и она вспоминала о Морковном сыне: этот где теперь?
«Появился у Оли Снетковой», – всякий раз напоминал я старушке.
Почти материальная в воздухе повисала мысль: Морковного сына Инесса Федоровна зачала от Кирова: Морковного же сына Оля Снеткова зачала от учителя физкультуры; учитель физкультуры – Киров?!
Уже я знал: если я не убью его сейчас – он убьет меня потом: ударит по голове точно и сильно, так, что голова отлетит прямиком на подставленное блюдо.
«Один из вас, – разъяснял мне Голос, – должен умереть з а д р у г о г о! Не в том смысле, что ты умрешь за физрука или физрук положит голову за тебя, а в том смысле, что ты или он непременно должен умереть за т р е т ь е л и ц о!»
«Не промахнись!» – накануне поездки Арманд передала мне старенький револьвер.
Тем временем приемные мои родители, работая с противоположных сторон, наткнулись, соответственно, на два прелюбопытных момента из разных периодов жизни своего героя.
Писавший биографию с начала Самуил Коршак раскопал «эпизод с камлотовым гостем»; разрабатывавшая ее с конца Анна Мохнатова вышла на фрагмент «девушка у старушки».
Первый, по сути, мог быть назван «Федор Михайлович и Киров»; второй – «Киров и барон Клодт».
Знаменитое противостояние Федора Михайловича и барона Клодта ссучившимися красной и синей нитью лежало в основе обоих задокументированных реальных фактов.
Старые большевики в скверике на Петроградской точили лясы. Стоило нам с Инессой Федоровной появиться поблизости – сразу же в нашу сторону летели плевки и сморчки.
Накануне вылазки нашей за город я стоял в подъезде и точил карандаш – подошла Оля Снеткова: она отрастила длинные волосы и узлом подвязала их под подбородком.
На руках у нее был морковного цвета младенец.
«Марк поможет!» – девочка обещала дурным голосом.
Я расстегнул рубашку, и Ольга натерла меня сыном.
Я отдал им потом свою шапку, теплые сапоги и сколько собрал денег.
Глава шестая. ПОД ГОЛУБЫМ АБАЖУРОМ
Работая биографию Кирова, Самуил Коршак и Анна Мохнатова обнаружили два не известных ранее эпизода из жизни и деятельности своего героя.
«ЭПИЗОД С КАМЛОТОВЫМ ГОСТЕМ»
Федор Михайлович словно бы дирижировал невидимым хором, и хор будто бы отпевал кого-то: после ектений послышалось осторожное задавание тона, и хор запел необычайно тихо и стройно.
«Непостоянна доля смертных, – пел хор торжественно и печально. – Единообразное движение мертво. Суждения канут в вечность, и метеоры, пролетая, громко захохочут над могилами!»
Кабинет, впрочем, убран был со всеми затеями достатка и моды, наполнен туровской мебелью и устлан зеленым сукном: Санкт-Петербург, Греческий проспект подле Греческой церкви, дом Струбинского, квартира шесть.
Письменный стол весьма оригинального фасона, в китайском вкусе, полированный черным лаком с золочеными веточками и различными арабесками, стоял под висячею лампой; это был рабочий стол в полном смысле этого слова: раскрытые книги, стопы бумаг и газеты покрывали его широкую доску; кроме того на нем лежали хрустальный шар, испускавший лучи, и спираль из редкого драгоценного металла, а под правою рукой хозяина на серебряном подносе стоял массивный бокал до половины наполненный темным рубиновым вином.
Как будто тревогу чувствовал Федор Михайлович; с жадностью он выпил превосходного вина; ему мелькали фигуры в шубах, полушубках, барашковых комплектах, шинелях, шиньонах, платках: то лошадь вынырнет с напряженно протянутой мордой, то кролик с намерзлыми ресницами, то мышь пробежит или жаба.
Сгущались сумерки.
Предчувствие было: сейчас появится: он! В широкополой шляпе почти такого же фасона, как у факельщиков, в камлотовой шинели с бесчисленными воротниками, с морковным носом!
Тут только Федор Михайлович догадался, до какой бестолковщины довел дело: опасается своих собственных эманаций!
«Где ты?! Я не боюсь тебя!» – было он даже сорвался, но тут же скрепился и разом овладел собою: закрыв лицо воротником шинели так, что его нельзя было узнать, гость возник в темном углу.
Странный смех трепетал на губах его.
«Я исполнил все твои комиссии, напоил матросов, сбил самолет, опустил панамские акции, я раздобыл хрустальный гроб для дурака Шеппинга!» – все же склонил он голову перед Федором Михайловичем или, может быть, Федор Михайлович поднял.
«Я про тебя такие вещи слышал, как будто ты и не ты вовсе!» – один из них сказал другому.
Эти слова возымели свое действие.
Лампа под голубым абажуром освещала милую пару.
Глава седьмая. ДЕВУШКА У СТАРУШКИ
Некоторое время царствовало глубокое молчание.
«Кто умрет за меня? – наконец, Федор Михайлович заговорил. – В этот раз?!»
«Он!» – гость откинул полу шинели – кто-то небольшой скрывался под нею.
«Кто это?» – Федор Михайлович напружинил глаза.
«Мальчик. Подросток. Киров», – ответил гость в три приема.
«Мне кажется, – Федор Михайлович прикинул в пространстве, – мы нарушаем законы голой жизни и театра для себя! Хронология...»
«К черту хронологию! К черту голую жизнь и театр для себя!»
Камлотовый гость полностью выпростал мальчишку из складок шинели. Пригнул его голову к серебряному подносу и оглянулся в поисках пилы или топора.
«Нет, нет! – Федор Михайлович запротестовал. – Не здесь! Не сейчас! Не так!»
«Кажется, я привез тебе аллергию!» – гость убрал Кирова обратно в складки.
Федор Михайлович потянул штанину с кальсониной: вверх по ноге со слабым гудением шла морковного цвета сыпь...
Другой не известный ранее факт из жизни Федора Михайловича имел место в гражданскую: «ДЕВУШКА У СТАРУШКИ».
Руководивший обороною Астрахани, в одну из ночей Киров имел видение: явился ангел Господень в морковных одеждах и сообщил: по такому-то адресу, дескать, проживает старушка, имеющая внучку, очень даже из себя ничего. И ежели ты, ангел рёк, оприходуешь эту внучку аккурат восемь раз по двенадцать, а потом еще и двенадцать раз по восемь – город будет спасен! Немедленно Сергей Миронович поскакал по адресу, оприходовал внучку точно, как было сказано, и банды барона Клодта наутро отступили от города...
Эти два эпизода с детства закрепились в моей памяти, и, если знание первого через много лет в Мюнхене помогло мне понять, ч ь я именно голова лежит на серебряном подносе в казино у Федора Михайловича в кабинете, – то знание второго факта следствием своим имело предположение: помимо двух хорошо мне известных (у Инессы Федоровны и у Оли Снетковой) рождений Морковного сына, вполне могло иметь место и третье его появление у неустановленной астраханской бабушкиной внучки.
Мне приходили письма из Астрахани, писали уже в перестроечные годы, присылали фотографии Морковного сына, в которых более я не нуждался: изображения его были на первых полосах всех газет: крутоголовый, пар из ноздрей, косая сажень в глазах, морковная отметина на видном месте, и даже отчество совпадало.
Морковный сын должен был излечить всю страну от коммунистического недуга.
Сын против отца – не было, что ли, такого?!
«Киров жив! Киров жив!» – выстукивали сердца старых большевиков в скверике на Петроградской.
Доподлинно мне была известна новая его личина.
Глава восьмая. МАРЛЯ ОПАЛА
Когда первые птицы начинают петь на деревьях, их пение кладет конец тишине.
Поезд стучал колесами и гудел трубою: наш класс предпринял вылазку в Третье Парголово.
Похожий на Кирова физрук ненавистно поглядывал в мою сторону; в вагоне стоял несмолкаемый шум и гам; на Оле Снетковой было вышитое, белое, легкое платье, как-то особенно сшитое, и красный шелковый галстук.
Греческий мальчик Николаев, наш одноклассник, лежал на полу.
«Не нужно меня поднимать, я уже умер!» – слегка захмелевший, он говорил.
Здорово он смахивал на Николадони; все знали, что он стоит на интимной ноге со старшей пионервожатой.
«Умер, да не умер!» – в общей тенденции подыгрывала она ему. – Ты – больной. Приедем на место – станем тебя лечить!» – изображала она доктора Папазяна.
Классная руководительница Мария Дмитриевна ногою откатывала пустые бутылки: громадная, она пахла потом.
«Жизнь – спираль!» – она говорила, вынимала, показывала, но ее не слушали.
Вороненый ствол холодил мне живот: больной мальчик Николаев теперь угрожал моей жизни или по-прежнему учитель физкультуры?
У всех подростков были мышиные лица, у Николаева – лягушачье. Мария Дмитриевна походила на громадную крольчиху, физрук поводил бычьей мордой.
«Голая жизнь или театр для себя?! В первом случае – действовать по Толстому, во втором – по Шекспиру. Уповать на счастье или применить умение?!» – вопрос свинцовой тяжестью лежал у меня в мозгу...
В Третьем Парголове нас ждали: пропустили по счету на территорию Ленинского заповедника и захлопнули стальную калитку.
«В этом доме Владимир Ильич и Надежда Константиновна… – экскурсовод ввела в заблуждение. – Какие будут вопросы по первой части?»
«Под марлей что на картинах?» – спросил мальчик-татарин.
«Наипаче», – ответила экскурсовод.
«Где сейчас внучка Ленина?» – спросила старшая пионервожатая.
«Наипаче», – ответила экскурсовод.
«Чем они занимались здесь? – не выдержал я. – Владимир Ильич и его боевая подруга?»
«Владимир Ильич, – экскурсовод ответила, – наматывал балансы великолепных дней на фалды жизни; его соратница наполняла стаканы копыт серебряными улитками слез!»
«Однажды, – чудным, словно фисгармония, голосом вдруг промолвила Оля Снеткова, – она бежала перед ним по лестнице и зацепила себе платье, а он, нагнувшись, попытался ей отцепить его».
Сделалось всеобщее замешательство.
«Выдумают же, право», – экскурсовод побелела.
Отстранив подбежавших служителей, Ольга протянула руку к левой крайней картине.
Марля упала, и все закричали.
Глава девятая. МЕЖДУ ЛОПАТОК
Судя по всему, кисти Репина полотно представляло жанровую картинку: женщина, изображенная спиною, поднимаясь по лестнице, зацепилась за что-то платьем; мужчина, следовавший за нею и попытавшийся по всей вероятности высвободить застрявший подол, лежал с окровавленною спиной: кто-то третий, всходивший за первыми двумя, выстрелил ему между лопаток.
Ольга, очевидно, была непричастна страху; девочку увели, марлю водворили на место: клоун вбежал с дрессированными мышами: нам показали несколько фокусов; были попытки спросить шампанского, но старшие из экскурсантов остановили младших – все вздохнули свободнее: только что разыгравшаяся сцена умалилась, и ее значение снизилось до смешного.
Лукавая, нечистая страница была перевернута; нас накормили Ленинским обедом: тетерев, китайские маринованные яблочки, ржевская пастила – погода стояла прекрасная: вторая часть экскурсии предполагалась в обширном саду.
«Восход солнца был красив, – уже новый экскурсовод рассказывал, – совсем красный в глубине неба. Шелковый пеньюар закрывал пышными складками одни части тела Надежды Константиновны и позволял в то же самое время видеть всю удивительную красоту других. Она повадилась вставать значительно раньше и выходила в сад. Владимир Ильич накануне обещал сообразоваться с ее желанием. «Облый!» – Надежда Константиновна улыбалась. Солнце медленно вставало, предвещая погожий и жаркий день. Птицы распевали любовные песни: идиллия лада и долголетия царила в природе. Надежда Константиновна не выбирала дороги, предоставя случаю вывести ее, куда ему рассудится, и он привел ее к беседке, вот к этой, – экскурсовод пригласил пройти внутрь, – Какие будут вопросы?» – он спросил.
«Она жила для себя? – через тонкое платье пионервожатая подтянула сползавшие панталоны, – Надежда Константиновна Крупская?»
«Надежда Константиновна Крупская, – экскурсовод ответил (это был мужчина), – жила для Владимира Ильича Ульянова-Ленина».
«А он, Владимир Ильич, для кого жил?» – спросил мальчик-татарин.
«Владимир Ильич Ульянов-Ленин, – ответил экскурсовод, – жил для всех нас».
«Чем они занимались в этой беседке? – сорвался я. – Владимир Ильич и она?»
«Владимир Ильич, – экскурсовод ответил, – наматывал балансы великолепных дней на стаканы копыт – Надежда Константиновна пускала улитки слез на фалды жизни».
Больно, когда мы выходили из беседки, физрук наступил мне на ногу.
«Владимир Ильич, – рассказывал экскурсовод по дороге к следующему объекту, – был кавалером многих иностранных орденов: австрийского – Леопольда, прусского – «За достоинство», французского – св. Людовика, шведского – Меча и египетского – «Мышиной головы»...
Оле Снетковой, по всему судя, снова ничего не сделалось – как ни в чем не бывало на следующем объекте она воссоединилась с нами.
Физрук попытался было ее приобнять, но Оля дико отшатнулась от него, отдернув даже конец красного галстука, точно не любовник потянулся к ней, а некий омерзительный гад.
Глава десятая. НА ПОВЕРХНОСТИ
Механическая птичка-колибри пела в золотой клетке, подвешенной на ветвях дуба, помнившего Лагарпа; на выгороженном из сада огороде воронье пУгало в костюме с застежками погрозило нам туристской палкой с любовно возделанных морковных грядок.
Мы вышли к пруду и расселись по лодкам.
Снеткова Ольга успела переодеться: теперь она была в черном шелковом платье с легким вырезом вокруг шеи; букет полевых цветов был у нее в руках и на шляпе.
Водяные лилии оживляли поверхность воды своими прихотливыми листьями и разноцветными блуждающими венчиками, на которых, чудилось, сидели мелкие символические лягушки – очень пожилая вдова проплыла мимо с лицом, спокойным как на портрете, и с белокурыми пышными волосами оттенка меда, амбры и мертвых листьев.
«ЭМАНАЦИЯ», – крупно выведенное на борту ее лодки проплыло название.
«Как там Инесса Федоровна?» – поравнявшись, быстро спросила она глазами.
«Прибаливает, – так же быстро я ответил, – но не теряет надежды!»
«Надежды Крупской? – вдова поняла так. – За нею глаз да глаз!»
«Не беспокойтесь: все под контролем!» – уже не успел я передать.
Снеткова Оля, как показалось мне, ничего не заметила.
Греческий и татарский мальчики сидели на веслах: мы вплыли в камыши.
«Когда к Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне приезжали гости, – экскурсовод на носу раздвигал стебли, – они приглашали их на берег пруда и здесь устраивали голую жизнь и театр для себя. У каждого была своя роль: Владимир Ильич, к примеру, изображал Федора Михайловича, Федор Михайлович – Сергея Кирова или камлотового гостя, камлотовый гость был Беловежским-Пущиным, Надежда Константиновна – уврёзой из Михайловского, барон Шеппинг – бароном Клодтом, Анна Григорьевна – Марией Дмитриевной; Мартосы раздевались матросами, а профессор Салазкин щеголял Херром Кобблером».
«Кто представлял мертвеца на пружинах?» – содрогнулся мальчик-татарин.
«Китаец, – экскурсовод ответил. – Мертвеца на пружинах представлял китаец на шарнирах».
«Кем был Николадони?» – измененным голосом спросил учитель физкультуры.
«Он был криминалистом и следователем», – экскурсовод сделался невидим в зарослях.
«Я не пойму, все-таки в кого стреляли? – из-под вуали вымолвила Оля Снеткова. – Скажите же, чтобы я поняла: в барона Шеппинга или в барона Клодта?
Она знала, кто стрелял; я знал – в кого.
Пожалуй, до определенного момента мне было с ней по пути.
Медленно лодка вышла из камышей, и все вскрикнули: татарского мальчика более с нами не было.
Экскурсовод и физрук тотчас нырнули.
Мы ждали их на поверхности.
Глава одиннадцатая. СОВСЕМ ГОЛЫЙ
Они вынырнули со сконфуженными лицами.
Все молчали; Оля Снеткова пустила по воде цветочный венок.
«Аллах да поставит его на пружины!» – кто-то произнес продвинутый.
Ужин ждал по рецепту Крупской: яичница-глазунья.
Уже начали мы забывать об однокласснике, когда дверь распахнулась: очень пожилая вдова вошла, внеся на руках провисшее мокрое тело: Ахметка!
Все полетело со стола – положили утопленника: он был как живой – казалось даже, он улыбается нам!
«Морковный сын. Он здесь?!» – все обернулись к Ольге.
«Принесите картину. Вторую слева!» – Снеткова распорядилась.
Быстренько экскурсоводы слетали; доставили в марле. Оля потянула за край, пелена спала – шумно все выдохнули: могучий конь нес купать в реку оранжевого мальчика!
Впоследствии это полотно Петрова-Водкина купили голландцы — бывая в Амстердаме, всякий раз я захожу в Национальный музей взглянуть на него: с каждым моим посещением конь все ощутимее сдает и просится на реставрацию – морковному же мальчику ничего не делается, все тот же, прежний, он смотрит на меня с просевшей под ним спины и слегка улыбается. «Глядите, люди добрые! – словно бы говорит он. – Да я ж совсем голый: ни шапки, ни теплых сапог! Скинулись бы хоть на тысячи три... гульденов!»
Как оказалось, на лекциях, пересказывая эпизод с чудесным возвращением Ахметки, я не всегда придерживаюсь одной и той же версии – вот почему теперь обыкновенно я прерываю изложение на этом именно месте, перескакивая сразу к физруку и предпочитая затем кратко отвечать на вопросы. Обыкновенно меня спрашивают, кто была эта очень пожилая вдова, и я, улыбаясь, молча смотрю на мою аудиторию до тех пор («Лошади» ждут!), пока кто-нибудь подогадливей не выкрикнет на эмоциях: «бывшая «девушка у старушки». Состарившаяся астраханская внучка!» Первый начинаю я тогда аплодировать и надписываю умнице приготовленный экземпляр книжки.
Случаются и курьезы.
Кричат, очень пожилая вдова – следователь Энгельгардт, которому на Аптекарском переменили пол, что это – Анна Каренина, Элизабет Тейлор; одна старушка как-то крикнула – это она! Доброжелательно улыбаясь, на каждой лекции я дарю по одной книге первому выкрикнувшему.
Годы идут, память слабеет, и я сам уже не вполне могу вспомнить, кто была та очень пожилая вдова.
Помню только, на ней была очень пестрая юбка: синяя с оранжевыми горошинками.
Или – оранжевая с синими.
Глава двенадцатая. ЭМАНАЦИИ И ЭМАНАЦИИ
Я пребывал в полной уверенности, что, если не убью сегодня учителя физкультуры – завтра непременно он убьет меня.
Экскурсия была с ночевкой; нас распределили по комнатам.
Громко старшая пионервожатая смеялась; ее смех дышал притворством: она оказалась в одной комнате с Николаевым, мальчиком с греческими корнями; пожилая вдова легла присмотреть за Ахметкой; физрук занял комнату с Олей – и только я оказался сам с собою.
Ночь окончательно заволокла все кругом; воображение рисовало мне ужасы.
«Когда я служил в Суэцкой компании, – кто-то произнес за тонкой стенкой, – я часто дрался на дуэли и имел скверную привычку просиживать ночь напролет за картами!»
«В камере астраханского частного дома женщины стали от нее удаляться, а мужчины приблизились!» – кто-то еще подкинул с противоположной стороны.
«Дав слово, барон не почел за нужное обременять себя исполнением обещания!» – тут же донеслось с верха.
Решительно я унижался, что слушал далее, но любопытство мое было непобедимо завлечено.
Когда-то, я помнил, этот дом в Третьем Парголове и прилегавшая к нему территория были музеем-заповедником Федора Михайловича – после же революции здесь разместился музей Владимира Ильича и Надежды Константиновны, но явственно дух первого перешибал дух второго и третьей – многочисленные эманации именно Федора Михайловича плотно обступали здесь каждого знакомого с вопросом посетителя, переплетаясь, впрочем, в головах, как три нити, с эманациями Владимира Ильича и его боевой подруги.
Киров Сергей Миронович – не тому ли живой пример?! Эманация Федора Михайловича в чистом виде, одновременно он был эманацией и Владимира Ильича, и Владимир Ильич постоянно боролся в нем с Федором Михайловичем, в результате чего рождались в борьбе эманации все новые. Появившись на свет и приобретя вид самый человечный, тут же начинали они расползаться – ожидали только момента и, воспользовавшись какой-нибудь неразберихой или сумятицей, эманации эти самые отодвигали реально живущих за линию горизонта, подменяя их собою: не отличить вскоре сделалось, где реальность, а где эманация!
Уже эманации сами рождали эманации! Они полагали, будущее за ними и окончательно они смогут вытеснить людей, оставив за собой планету – пока еще не объявляли они открыто войны, поскольку сами были весьма уязвимы: уничтожив всего одну эманацию, мы уничтожали все ее производные...
Все это я понял много позже. А кое-чего не понимаю и посейчас: почему, к примеру, уничтожая какую-нибудь эманацию, уничтожаем мы в с е, рожденные ею, – и почему в то же самое время с физической смертью эманирующего богочеловека не гибнут вместе с ним все его эманации?!
Становятся богочеловеками или рождаются?
Если все же становятся, лежа без сна, постановил я себе непременно таковым стать.
Эманации у меня уже были.
Глава тринадцатая. УБИЙСТВО КИРОВА
Я понимал, Сергей Миронович (так звали физрука) хотел утопить не Ахметку вовсе, а меня, но в камышах не разобрался, кто где, и вышло то, что вышло.
Историческое тройственное противостояние: Федор Михайлович – Владимир Ильич – барон Петр Карлович Клодт! Задним числом я оказался в самом его эпицентре!
Умереть за третье лицо, помнил я толкование Голоса – за какое такое?!
Третьим по значимости лицом всей этой истории был барон Клодт, и этому сотворителю, находившемуся за линией горизонта, теперь нужна была свежая кровь между лопаток, неважно чья: моя или физрука, лишь бы дымящаяся, свежая!.. Одно не укладывалось в схему: почему в таком случае Кострик (фамилия физрука) пытался меня утопить – ведь это была бы смерть бескровная?!.
Доктор Папазян возник, татарин, чем-то кольнул, бывший мальчик с мышиным лицом, вошел железным пальцем, сменил отработанную спираль свежей: пора!
Во всем доме было тихо, темно – и только возле лестницы, ведущей наверх, приглушенные слышались голоса, и выходило какое-то сияние: две фигуры, мужская и женская, светясь, обменивались двусмысленными фразами: в платье до полу стояла внучка Ленина – в огромных яловых сапогах над ней возвышался мой смертельный враг; его сапоги были на шарнирах, ее каблучки оканчивались пружинами.
«Зачем изображаете вы китайца?!» – она спросила знакомым голосом.
«Чтобы съесть тебя с потрохами!» – ответил он незнакомым.
«Дедушке, – она приняла в руку что-то ей протянутое, – это может не понравиться».
«Уже понравилось!» – он принялся сопеть.
«А бабушке?» – она наклонилась.
Значительная разница в росте ощутимо мешала – он поднял ее и переставил ступенькой выше, чтобы войти под нужным углом – случилась заминка: подолом она зацепилась за что-то, и он потянулся отцепить.
Я не хотел между лопаток – огромный вонючий зад – вот была моя цель!
Еще секунда, и я бы выстрелил.
«Преемственность возможна лишь на условиях взаимозаменяемости!» – вдруг произнес Голос, и тут же прокатился выстрел.
Стрелял не я, но с этим позже: подпрыгнувши, что было сил, внучка Ленина исчезла под кровлей; тот же, кто пытался вступить с нею в интимные отношения, неловко оседал с лицом, переменявшим на глазах свое содержание.
Ударившись лбом, широко распростер он руки: с шипением между лопатками ударил кровавый фонтан.
С минуты на минуту должна была подняться суматоха.
Не мешкая, подбежав, я отвернул ему голову.
Нет, не физрук!
Едва я не упал подле: Сергей Миронович Киров!
Глава четырнадцатая. ПОТОЧИТЬ КАРАНДАШ
Теперь я понял, в кого стреляли.
Снеткова же Оля знала, кто.
«Где наш преподаватель физкультуры?!» – в поезде на обратном пути дети спрашивали у классной руководительницы.
«Он больше у нас не работает», – Мария Дмитриевна пахла потом.
Ночное происшествие, судя по всему, хотели замять.
С убийством Кирова, его двойным убийством, впрочем, обстояло проще простого – Киров был эманацией Владимира Ильича и одновременно эманацией Федора Михайловича: свою эманацию Владимир Ильич убрал в тридцать четвертом; до эманации же Федора Михайловича руки дошли лишь прошедшей ночью.
Оля Снеткова все еще виделась мне союзницей.
«Кострик был Киров?!» – она удивилась или изобразила удивление.
Она выслушала меня до последнего слова, вобрала всю мою информацию, но поделиться своей отказалась: теперь оба мы знали, в кого стреляли, но по-прежнему я не знал, кто.
Я продолжал выходить на лестницу поточить карандаш, чтобы не пачкать в комнатах.
«Зачем ты изображаешь китайца, подросток?!» – однажды больно меня схватили за ухо. – Китайцы, только они, точат карандаши в подъездах!»
Очень пожилая вдова из Третьего Парголова – ее синяя юбка с оранжевыми горошинками ударила мне в голову!
Женщина была ощутимо выше меня ростом, я переставил ее ниже и вошел, как конь перед Рождеством.
«Ты лучше Ахметки, – она призналась потом, – но хуже вашего греческого мальчика!»
«Чья вы вдова?» – воспользовался я моментом.
«Если хочешь – буду твоей!» – она отшутилась.
Я понимал: ей нужен не я.
«Хорошо!» – однажды я согласился.
Ночью, когда мои приемные занимались любовью, я выскользнул наружу – под густейшей вуалью вдова сидела на заднем сиденье автомобиля.
В огромном доме на набережной, одинокое, светилось окошко.
«Здесь был Владимир Ильич», – гвоздем кто-то выцарапал на стене.
Лифт не работал; какие-то люди с подвязанными бородами сидели на ступенях: нехотя они раздвигались, чтобы дать нам дорогу; я знал: одну ее они ни за что не пропустили бы.
«В дальнейшем мы не увидимся, – между какими-то этажами вдова помедлила, – а потому приоткрою завесу: теперь Кострик-Киров убит по всем правилам и более никому не угрожает, но радоваться преждевременно: Мясной гигант жив!»
Ошеломленный, я молчал.
Глава пятнадцатая. РОДИТЬ ОТ БОЛЬШЕВИКА
«Правду об этом убийстве, – воздевал Коршак палец, – когда-нибудь люди узнают без нас, наша задача – донести до них художественную правду!»
Мелодически Анна Андреевна смеялась.
В архивах они раскопали, Киров работал учителем физкультуры.
«В вашей школе, – приемные смотрели на меня. – В вашей школе!»
Они звали меня теперь «китайчонок Ли», что-то раскопав.
«В вашей школе, китайчонок Ли! – они повторяли. – В вашем доме!»
Пожелтевший от перенесенного заболевания, деревянными спицами я выбирал из пиалки рис; меня лечили от косоглазия.
Я знал: скоро у них будет ребенок, их собственный, настоящий.
Анна Андреевна уже не могла подпрыгнуть под потолок и сделать в воздухе сальто – мешал огромный живот, погромыхивавший при каждом ее шаге.
В темноте живот светился, и я думал: «Богочеловек?»
Они, впрочем, были атеистами, литераторами и ждали, явится новый Гоголь!
Тугоухий, Самуил Яковлевич просил иногда меня послушать, и я прикладывал ухо.
«Можно ли родить от старого большевика? – внутри рассказывали анекдот. – Можно, если смотреть на вещи по-новому!»
Самуил Коршак ни о чем не догадывался – от старого же большевика мог появиться кто угодно: на вещи Анна Андреевна смотрела свежим взглядом.
Жившие в одном доме с Инессой Арманд политкаторжане собирались в скверике на Петроградской.
«Кто же из них, – я всматривался в лица, – сумел составить конкуренцию приемному моему родителю?»
Лица испещрены были морщинами; уронив подбородки на набалдашники тростей, сидели живые мертвецы: одни были на шарнирах, другие со вставленными пружинами, без которых не могли шевельнуть ни единым членом: у некоторых, впрочем, хватало сил плюнуть или сморкнуть, если я приближался с Инессой Федоровной, либо выпустить газы, если я был сам по себе.
Один делал это куда громче остальных.
Он выглядел много свежее прочих.
Он, стал я наводить справки, прошел курс реабилитации на Аптекарском.
Когда мимо проходили женщины, он схватывал их за края одежды и предлагал сыграть с ним в шахматы; доска с фигурками стояла у него на коленях.
В принципе, он мог.
В прошлом москвич Особым распоряжением он был переведен в Ленинград.
В театральном музее он вел вечера памяти Елизаветы Фроловой.
Легко перескакивая с темы на тему, он говорил о двух разноцветных, вместе ссученных нитях, об условной картавости, весенних ртах, о докуке черной работы, бюрократической феруле и фальшивых изветах.
Карл Андреевич Яниш – это был он.
Глава шестнадцатая. НА БАРРИКАДАХ
Со старой пластинки лился чарующий голос Ольги Феофилактовны.
«Она была настоящая! – Карл Андреевич шумно вздыхал. – Могла и мужские партии, – показывал он фотографии с бородой, – диапазон позволял. Она ездила брать уроки в Италию. А из Италии до Египта – рукой подать!.. Прослушайте в ее исполнении арию полотера из оперы Вебера «Волшебный шар»!
«Серый барашек,
Полный какашек,
В дом забежавший,
Наклал на паркет!» –
пела-смеялась Фролова на два голоса.
Блеск ее глаз спорил с блеском бриллиантов в ее ушах.
«Кто автор либретто? – однажды я поднялся с места. – И вкратце: о чем там речь?»
«Либретто к опере Вебера написал Дюбуа, – Яниш ответил. – Все очень просто: молодая женщина, поэтесса, изменяет нелюбимому мужу-еврею с подвернувшимся стариком-христианином, и Господь, когда приходит время родить, посылает ей киндер- сюрприз».
«Морковного сына! – закричали вокруг (я пришел с классом). – Мясного гиганта-барана! Нового Гоголя! Мышиного жеребчика!»
Загадочно Карл Андреевич улыбался: «Придет время – узнаете!»
В животе у него погромыхивало, он то и дело сбивался на испанский, а под конец и вовсе заговорил на арабском.
Блеск его глаз спорил с блеском его зубов.
Он распустил бороду и завязал ее на своей лысой голове так, чтобы напоминать пышноволосую даму.
«Смерть – это громадная потная (пот – холодный) женщина, – изображал он, говорил, пел на два голоса и танцевал, – мертвая, как ртуть, преследующая нас повсюду с палкой и с ранцем за плечами! Дети, будьте бдительны и не смешивайте: Мария Дмитриевна – жизнь, Анна же Григорьевна – смерть!» – упавший, он бился в конвульсиях.
Понятно, Карл Андреевич показывал нам финальную сцену оперы и показывал на редкость талантливо: пышноволосый, меццо-сопрано.
В стеклянной витрине для обозрения выставлен был манекен в одежде Ольги Феофилактовны: с горошинками синяя юбка, барашковый жилет и такая же шапочка.
«Отчего она умерла?» – спросила старшая пионервожатая.
«Ее задушили в примерочной кабине – знаете бывший магазин Манделя? – Карл Андреевич развел руками. – Сцена одно, а жизнь – другое».
«Ее видели после объявленной смерти, – жестко выговорила Снеткова, – на баррикадах. В Астрахани!»
«Один раз – не считается!» – Яниш погасил свет и ушел в темноту.
Глава семнадцатая. НЕВЕДОМЫЙ ТРЕТИЙ
Художественная биография Кирова была завершена в ударные сроки, отмечена многими премиями, переведена на арабский и китайский языки – по версии Самуила Яковлевича и Анны Андреевны, он остался жив после покушения на него, он жил среди нас, вдохновлял наши свершения, был нам советчиком, добрым другом, гарантом и пропуском в будущее.
Присутствовала, впрочем, некая странность: никто более не называл его Кировым, Сергеем Мироновичем и даже Костриком: теперь во всех раскладах это был Мясной гигант.
«Мясной гигант – это китайский проект!» – как-то Коршак потерял бдительность.
Ночью его увезли на Аптекарский.
С Анной Андреевной мы остались вдвоем – неведомый третий шумел по ночам у нее внутри.
Анна Андреевна пристрастилась к ржевской пастиле – посылки с лакомством доставляли непосредственно из Мавзолея. Однажды вместо красного ящичка фельдъегеря попытались занести к нам носилки с больным – вмешалась Оля Снеткова (она сблизилась с Анной Андреевной после ареста Самуила и часто теперь бывала у нас) – не мешкая, она набрала номер и передала трубку фельдъегерской дочке: с извинениями носильщики развернулись.
В некоторой суматохе Оля не прикрыла диск ладошкой – отлично я знал эту комбинацию цифр!
Сблизившиеся, женщины обсуждали предстоявшие роды; Оля вспоминала свои.
«Выродить, – она говорила, – это одно удовольствие. Идет, как по маслу! Раз – и готово!»
«Готорн Натаниел, – Анна Андреевна сомневалась, – так ты ж – Морковного сына, а у меня, может, новый Шекспир или Пушкин! Замучаюсь!»
Из живота раздавался глухой стук.
В комнате Анны Андреевны поставили низенький стульчик и на полу – пару детских башмачков.
Скоро у Анны Андреевны начали отходить газы.
Примчалась карета – роженицу увезли на Аптекарский.
Я остался один; несколько раз звонил Яниш: как дела?
«Пока не родила».
Варенья киевские, жидкие и сухие, стояли в буфете – я ел их с хлебом.
В открытые окна с улицы доносились неясные звуки рожка – трубили кондукторы проезжавших троллейбусов.
«Старая погудка загудела на новый лад!» – в ухо мне сказал Голос.
Я вышел на улицу и приказал отвезти меня на Дворцовую.
В Мавзолее начиналось торжество: служили обедню и молебен с водосвятием.
Переодетый в костюм с застежками Владимир Ильич лежал индифферентно, закрыв глаза – за руку он держал Крупскую, на которой были барашковый серый комплект и синяя с оранжевыми горошинками юбка.
Глава восемнадцатая. САХАРНАЯ ГОЛОВА
Они лежали, чуть не обнявшись.
«ИХ ПЕСНЯ СПЕТА, ИХ МЫСЛЬ ИСПОЛНЕНА, ИХ ДЕЛО СОВЕРШЕНО, – над ними реял транспарант. – ТАК ЛИ ЭТО?!»
«Дорога была хороша, и они доехали раньше, чем думали!» – кто-то знакомый сказал за спиною.
Я обернулся – Ольга!
Красный кружевной галстук плотно обхватывал ее грудь, талию и спускался пышным бантом на серое шелковое платье.
Выговорив последнее слово, она умолкла.
Священник кадил на все четыре стороны.
Нового ничего в Мавзолее для меня не было: торжества тут проводили довольно часто – решительно я не мог взять в толк, для чего, собственно, сюда меня вызвали.
Рассеянно скользя по лицам, я размышлял о постороннем: гамбите Яниша, завещании Ольги Фроловой, о том, что хорошо было бы, скажем, раздобыть кондукторский рожок и протрубить на уроке Марии Дмитриевны или, к примеру, установить пулемет на балконе Инессы Федоровны – пусть стоит!
Сюрприз все же ждал – когда служба окончилась, нам объявили, что с экспонируемыми плотно поработали сотрудники с Аптекарского и возможности Владимира Ильича и Надежды Константиновны значительно возросли. Так, по команде
Владимир Ильич мог теперь открывать глаза, высовывать язык и шевелить ушами; Надежда же Константиновна научилась поднимать брови и морщить нос. Все это под аплодисменты и выкрики было нам продемонстрировано по полной программе. Работа, заверили нас, будет продолжена.
После завершения церемонии я зашел в распределитель Мавзолея – кончилась ржевская пастила, и по талону я имел право на очередную порцию; Снеткова Оля стояла в небольшой очереди – мои талоны были с синей полосой, ее талоны – с желтой.
Два или три старых большевика перед нами распространяли кислый запах.
«Наипаче!» – они переговаривались между собою.
Пайки на этот раз выдавали в плотной коричневой бумаге, тщательно заклеенные и запечатанные сургучем; мой показался мне куда тяжелее и больше традиционного.
«Похоже, сахарная голова, – Снеткова задержалась. – С рогами!»
Категорически нам запрещали обсуждать полученное, но девочка играла по своим правилам; сама она держала что-то заметно подмокавшее и капавшее.
«Поедемте!» – человек в габардиновом мантеле взял Ольгу за руку.
Они уехали на «ЗИМе» с желтой полосой, я подошел к такому же с синей.
«Домой!» – расположившись на заднем сиденье, я закурил «Беломор».
«Не сразу!» – незнакомый водитель из рукава чем-то прыснул мне в лицо.
Глава девятнадцатая. ГОРСТЬ ПРАХА
«Прекрасный подарок: горсть праха!» – с ладони Николадони дунул мне в лицо.
Фойницкий и Гетц смеялись долго и весело, точно мальчики в цирке.
«Вы не забыли последней нашей встречи?»
«На ваших похоронах, – я вспомнил, – в Астрахани?!»
«Именно! — они посерьезнели. – А сами вы когда изволили скончаться?»
«Он жив! – Фролова подошла в домино и черном венециане. – Он просто вошел в большое здание на отдаленной улице».
«Он жив?!» – покойники-мужчины удивились. – Право же, это странно!»
Нехотя они убрали руки.
«Траурные мысли, боязливые образы, кладбищенский дух, креповые цветы!» – мимо прошел разносчик с черным лотком.
В зеркале отражался мертвец на пружинах.
Федор Михайлович глядел задумчиво.
Еще, чудилось мне, я лежал на столе.
«Спираль! Шар! Шарнир! Пружину! – требовал доктор Папазян. –Кардиостимулятор!»
«В чем дело?» – престарелый, не увидел Дзержговский.
«Порок сердца, – хирург дал пионервожатой промокнуть пот на лбу. – Он не способен любить!»
Все склонились.
«Действительно! Как мы не замечали раньше: он не любит своих героев!»
«Любовь есть аффект, – тихо произнес Федор Михайлович, – а аффект невозможен в богочеловеке!»
«Он что же – этот самый?! – купчихи смиренно потупились.
«Пока еще нет, – Федор Михайлович прикрыл мне тело епитрахилью. – Но он готовится в».
«В чем разница между ним и вот этим?» – Беловежский-Пущин показал фотографию с кем-то рогатым.
«То, что позволено богочеловеку, – Федор Михайлович поднял два пальца, – не дозволено Мясному гиганту».
«А что, скажите, ему позволено?» – общий был вопрос.
«Он может избираться и быть избранным, может привести нас в пустыню или в цветущий сад, может раздвинуть горизонт или сместить акценты. Он может исцелять страждущих и врачевать алчущих, может точить карандаш в подъезде, комментировать Готорна, он может уничтожить вредные эманации и наплодить множество полезных!.. – Федор Михайлович продолжал говорить.
Он весь светился, принимал лицом семитические черты, слегка вращался, шипел, потрескивал, отбрасывал искры, приподымался над полом и наконец, превратившись в белого голубя, в форточку выпорхнул на Аптекарский.
«Он забыл рассказать нам легенду о Великом Инкассаторе!» – доктор Папазян хлопнул себя по лбу.
Глава двадцатая. СЛУЧИЛОСЬ ХОРОШО
Из родильного отделения Анну Андреевну вывел профессор Салазкин – увидав его лицо, я понял, что то, что случилось, случилось хорошо.
Анна Андреевна, напротив, вышла с лицом очень серьезным и немного бледным, будто после дурно проведенной ночи. Ее морщины искусно были расправлены; на ней было всегдашнее платье и на правом виске – свежая роза.
«Устала нервно и физически, – не стала приемная и фактическая мать посвящать нас во все подробности. – Расскажите, что у вас?!»
«Воображение рисовало ему ужасы!» – смеясь, Снеткова ткнула в меня пальцем.
Все улицы были пусты; два или три инкассатора, впрочем, смотрели на нас с мешками.
В квартире Анна Андреевна заглянула во все углы и только после этого подошла к телефону.
Через несколько минут фельдъегеря внесли новорожденного.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
Глава первая. КРОВАВЫЙ МАЛЬЧИК
Лето продолжало идти все еще ощупью.
Ветлы стояли у изгородей. Стоял благодатный июль.
Стрекали и стрекотали стрекозы.
Воздух был ароматен на чудо: дамы ходили, будто пьяные.
По отъезде Федора Михайловича все в доме заметили большую пустоту.
«Определяют не факты, а обстоятельства!» – он оставил записку.
Владимир Ильич морщился и тяжело задумывался; в длинных клетчатых чулках Инесса Федоровна качалась в гамаке.
– Мальчик, – Владимир Ильич спрашивал, – он настоящий?
– Кровавый мальчик или морковный?
– От Федора Михайловича… мальчик, которого давеча он проиграл в карты?
– Сережа Киров? – Инесса помедлила. – На настоящего он не тянет. Он предназначен для кровавого ритуала, а морковный, Марк, ты знаешь, – для исцеления. Один мальчик из голой жизни, другой – из театра для себя.
Она говорила, избегая смотреть на Ульянова: желтая кисть висела у него вдоль ноги.
Остро Инесса чувствовала, весь этот разговор – лишь для отвода глаз: в действительности, той действительности, в которой они пребывали сейчас, Владимир Ильич просто напросто пытался увести ее от обсуждения совсем другой темы: решительно все их знакомые давно побывали на Островах на могиле барона Шеппинга (некоторые по нескольку раз), и только они с Владимиром Ильичом не сподобились, и выглядело это пренарочито, престранно, преподозрительно, как если бы существовало что-то такое, что угрожало там их устоявшемуся распорядку жизни и душевному равновесию.
Ей, разумеется, было известно, что Шеппинг жив и самая его идея оказалась несостоятельной – однако же никак обстоятельство это не затрагивало ни ее лично, ни Владимира Ильича – так почему противился он плыть туда?!
– Почему, старый пестун?! Скажи, ты знаешь! – она обращалась ко мне.
– С разбега он хватился лбом о сук, – я говорил вздор или: – Она курсистка и в руке держит книгу.
Впрочем, как посмотреть – вздор это был или нет: огромный на лбу Херра Кобблера красовался синяк; девушка с остриженными волосами, судя по всему из Астрахани, читала что-то под развесистым дубом.
– Как это вышло? – Инесса интересовалась.
– Девушка сидела на заборе, Херр Кобблер пытался спихнуть ее оттуда, но девушка увернулась, спрыгнула в сад – он погнался за нею, она проскочила под веткой, а он – нет, – рад я был развлечь мою слушательницу. – Подоспевшие Дюбуа с Вебером было кинулись девушке под ноги, но случившийся здесь Энгельгардт крепко взял обоих за шиворот.
– Александр Платонович здесь?! – Инесса переспросила.
Глава вторая. К БОГУ В РАЙ
Он занял освободившуюся комнату Федора Михайловича и первое время не общался ни с кем, кроме астраханской девушки.
Девушка говорила, он записывал – потом говорил он, и записывала она.
– Готовы вы были умереть за него? – Энгельгардт спрашивал.
– Да, я была готова умереть за него, – девушка отвечала, – умереть на баррикадах.
– Вы вели с ним голую жизнь? – при желании можно было услышать снаружи.
– Мы вели голую жизнь и играли в театр для себя.
– Вашей бабушки как фамилия? – мягко Александр Платонович поворачивал вектор. – Она пела на баррикадах? С обнаженной грудью? Для защитников города? Было это до нашей встречи или после?
– Защитники города были в картузах и блузах, – девушка вспоминала, – нападавшие же – сплошь в светло-синих фраках; они шли в атаку, подбадривая себя неуклюжими каламбурами.
– Можете привести хоть один? – следователь макал перо.
– Мы натянем вам глаз на жопу и сделаем телевизор! – девушка приводила.
– А защитники, что же? – Энгельгардт смеялся. – Отвечали как-то?!
– Фраки – в сраки! – хохотали они оба.
Оба до поры не спускались к обеду – я приносил им еду наверх.
– Кулебяка! – следователь ворчал. – Почему всегда одно и то же?!
Он должен был догадаться сам, но не догадывался.
– Старый пестун! – однажды ко мне обратилась астраханская девушка, – скажите, когда вы были мальчиком, родители, случайно, не водили вас на бойню?
– Бойня, – с чего-то сделался я нервен, – это – в Астрахани, у нас же, в Ленинграде, был мясокомбинат!
– Мясокомбинат имени? – к чему-то она гнула.
– Да, имени! – швырял я тарелки. – Имени Мясного гиганта! Мы закупали там бычьи пузыри и на Первое мая запузыривали их в небо! К Богу в рай!
– Таким способом вы общались? Напрямую с Богом?! – она ухватилась.
– А ты полагаешь, девчонка, – запрыгал я перекошенный, – чтобы общаться с Богом, непременно мне нужен Великий Инкассатор?!
– Скажите в таком случае, к т о ваш Бог! – следователь вмешался.
– Пусть лучше о н а скажет, – уже не контролировал я себя, – куда подевали они троих ваших коллег: судебного следователя Барсова и братьев Кони?!
Она пожала плечами.
– По приговору народного трибунала, – мне показалось, она даже улыбнулась, – Леонид Барсов, Анатолий и Евгений Кони получили высшую меру. Приговор приведен в исполнение.
– Более они не были судейскими, – Энгельгардт взял в руку карандаш и принялся его точить. – Судебная система рухнулась вместе с самодержавием: вы расстреляли инкассаторов!
Глава третья. С ОБНАЖЕННОЙ ГРУДЬЮ
Мужчина – всегда субъект; женщина – всегда объект.
«Он сделался женщиной или остался мужиком… после той операции на Аптекарском?! – меня спрашивал Гиндль.
Внимательно Сергей и Елена слушали.
Ответить однозначно не представлялось возможным.
«Скорее, мужчиной, – студент, я напрягался. – Впрочем, пожалуй, что, женщиной, – тут же переменял я мнение. – Это как посмотреть. Сейчас он проходил бы по гермафродитам или трансвеститам, но тогда для меня он был андрогином.
Он надевал просторные балахоны и носил волосы средней длины.
Он одинаково охотно брал на колени мальчиков и девочек.
Он говорил, половой акт – это метафора!
Он знал, в Астрахани расстреляли вовсе не Барсова и братьев Кони, а Фойницкого, Николадони и Гетца.
Ему нужно было запутать астраханскую девушку и кое-что выяснить о ее бабушке.
– Фамилия бабушки, – он спросил, – Фролова? Или вы станете отрицать очевидное?!
Она смеялась самым естественным образом, астраханская девушка!
– Фамилия бабушки – КРЫЛОВА!
Она открыла на каком-то месте книгу, с которой не расставалась: это были свежеизданные мемуары Элизабет Виже-Лебрен.
«На баррикадах в Астрахани, с обнаженной грудью, обороняющимся пела и танцевала нестареющая и легендарная Крылова!» – француженка подтверждала…
Студенты, вопрошающе мы смотрели на Гиндля: как так?!
«Волк и ягненок!» – преподаватель-предприниматель в помощь нам подкинул ассоциацию.
«Салазкин – волк», – сейчас это не срабатывало.
«Ягненок – барашек – барашковый комплект», – чуть ближе.
А если совсем просто: «БАСНЯ?!»
«Шеппинг! – мы закричали. – По матери он был КРЫЛОВ!»
«Именно под этой фамилией он ездил в Египет, – Гиндль продолжил, – где повстречал певицу Фролову и пленился ею. Они поженились, и так Фролова стала Крыловой. Крылова и Фролова – одно и то же лицо!»
«Вскоре она понесла, – Сергей догадался, – возвратилась в Россию, переехала в Астрахань и родила девочку, которая в свою очередь подросла и родила Крыловой внучку!»
«Внучка достигла половой зрелости, и именно в это время в Астрахань на бойню был откомандирован Мясной гигант!» – продолжила Елена.
«Бойня находилась в большом здании на отдаленной улице», – кто-то сказал мне в уши, и глупо я повторил.
Гиндль, Сергей и Елена тут же протянули ко мне руки.
Глава четвертая. ПОЛНЫЕ САНКИ
– Старый пестун, – в длинных клетчатых чулках Инесса Федоровна качалась в гамаке, – расскажи, как оно обстояло, когда ты был мальчиком?
– Я был пионером, – неспешно я начал, – мы жили в Ленинграде, троллейбусы ехали сплошными рядами, тротуары запружены были людьми, мои родители были репрессированы, я жил у приемных, старавшихся однако обо мне так, как будто я был им родным. С наступлением холодов у нас принято было забивать всех домашних животных и складывать мясо в кладовые, где оно моментально замерзало и таким образом сохранялось в продолжение всей зимы. Излишки надобно было сдавать. С этим было строго. Однажды мы погрузили полные санки, и я пошел на мясокомбинат: снег хрустел под ногами, не прилипая к подошвам; идти было легко и приятно…
В доме кто-то поставил пластинку, и Елизавета Фролова пела о городе над вольной Невой. Дюбуа постирал светло-синие фраки, и Вебер развешивал их на веревке. Прозерпина Салазкина жарила потроха, уврёза из Михайловского чистила выгребную яму. Понятно было: играется театр для себя!
Ничто не предвещало голой жизни.
– Я вез санки по замерзшей Неве, – я продолжил, – в районе же Летнего сада повернул на Фонтанку; моя одноклассница Оля Снеткова с пустыми санками шла мне навстречу; остановившиеся перекурить, мы разговаривали – поблизости оказалась незатянувшаяся полынья, из нее, я увидел, показалась голова крупной щуки. «Мальчик, – сказала мне щука человеческим голосом, – ты не вези мясо на комбинат, а лучше отдай его мне!»
С треском в доме кто-то складывал пюпитры. Немало Инесса Федоровна смеялась неожиданной моей выдумке. Слегка платье жало ей в проймах, и оттого казалось, что вот-вот настанет минута, в которой исчезнет время, чтобы опять возвратиться и опять исчезнуть.
Сильно в первом этаже дома кричал больной.
– Что происходит? – подзывал я Херра Кобблера. – Ему вставляют спираль?
– Спираль вставили, – подученный Херр Кобблер отвечал. – Сейчас ему натягивают глаз на жопу и делают телевизор.
Инесса Федоровна развеселилась пуще прежнего; когда она засмеялась, с нею засмеялось всё: нос, губы, уши, щеки, брови – и главное, большие, прекрасно смотревшие глаза.
Она была чудо как хороша в эту минуту.
Владимир Ильич из-за дерева кивал одобрительно: по-прежнему желтая кисть висела у него вдоль ноги.
– Выходит, вы не сдали тогда мясо? – Александр Платонович Энгельгардт спустился с дуба. – И потому приемный ваш родитель был арестован?! Вы в самом деле отдали мясо щуке! А щука появилась после того, как с Олей Снетковой вы накурились дури! Вы накурились тогда до желтизны, до косых глаз!
Инесса Федоровна слушала с переменившимся лицом – она сделала движение, как будто хотела уйти, но пошатнулась и опять легла на гамак.
Глава пятая. ЖЕЛЕЗНАЯ РУКА
В очередной раз все пошло-поехало по спирали.
– Скажите, кто ваш Бог? – допытывался Энгельгардт.
Скрывать более не представлялось возможным.
– Я верил в Ленина, – смотрел я в окно.
Прослеживая направление моего взгляда, следователь видел Владимира Ильича; расхаживая между гостями, Ульянов раздавал ржевскую пастилу.
– Кажется, это языческий? – Александр Платонович наморщил лоб. – С женским телом, крыльями и головою быка? Если не ошибаюсь, ему поклонялись древние египтяне?
Говорить правду было вовсе не обязательно – главное было соблюсти правду художественную.
«От богочеловека до зверобога – один шах!» – вспомнился маэстро древней игры Яниш.
В саду гости ели ржевскую пастилу, Инесса Арманд, бледная лежала в гамаке – под нами, в первом этаже, громко стонал больной.
– Она родила з в е р о б о г а, приемная ваша матушка? – спросил следователь то, ради чего появился. – Мохнатова Анна Андреевна родила Мохнатого?! И чтобы его прокормить, потребовалось много мяса? Поэтому вы придумали щуку и взяли вину на себя?! За это на Семеновском плацу под барабанный бой с позором вы были исключены из пионеров?! Мясной гигант лично принял участие в экзекуции?! Вас били по голове деревянными палочками?!
Слабо пахло жасмином и канифолью.
Лошадь ли по поверью произошла от ветра или ветер от лошади? Поветрие от поверья или поверье от поветрия?
Переводящий дух, не испусти его!
Летят лошади, а всё кажется – тихо; негромко и птицы по ветвям скачут.
Ко-пы-та! Та-ко-пы!
Пытко!
Каждый камень мостовой кажется нужным.
Совсем тронулись лошади.
Птицы падают, кучера валятся с козел.
Р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р! Тпру!
Перескочить из одной крайности в другую – дело одной минуты.
Бренны останки в Бозе почившей лошади…
Наконец, Александр Платонович понял, что я в нервном припадке.
Мария Египетская и Егорий Вешний кулаками стучали в дверь. За окном то показывалась, то исчезала с высунутым языком глава Иоанна Предтечи. Прокофий-Жатвенник серпом дырявил кровлю.
Половицы тряслись под ногами, плохо прилаженные обои срывались со стен.
Еще минута и железная рука схватит следователя за плечо!
Общее ожидание, снова обманутое, превратилось в сумасшествие.
Глава шестая. ЗА ШАХМАТНОЙ ДОСКОЙ
«От старого большевика можно родить зверобога!» – накануне меня предупредил Голос.
Когда фельдъегеря внесли новорожденного, сразу мы развернули его и принялись осматривать.
Вид он имел неприятный, мотался из стороны в сторону и гримасничал. Нижняя челюсть у него выдавалась крюком, грудь была мохнатой от изобильной растительности, а на левой ноге имелся несомненный признак костяного шпата.
Анна Андреевна завернула его в старую камлотовую шинель и положила в дальний угол.
«Как его звать?» – задал я ритуальный вопрос.
Требовалось, чтобы родившая сама назвала имя.
«Готорн, – Анна Андреевна знала. – Его зовут Готорн!»
Она полагала, что, промелькнув среди людей и не оставив следа, он исчезнет, чтобы никогда более никому не встретиться – Анна Андреевна любила уединенные мечты и мысли, в ней была жажда тайного знания, но ум ее был женским и не был способен обнять всю Вселенную.
Пыль вставала оранжевым облаком.
Решая задачу, ночь напролет могла Анна Андреевна просидеть за шахматной доской: от зверобога до богочеловека тоже один шах?!
Из угла, глухой, раздавался ропот; Анна Андреевна передвигала фигуры – поднимаясь, я шел пестовать блудного моего брата.
Он много ел и быстро рос.
Ему включали телевизор, и он смотрел фильмы о Ленине.
Больше других ему нравился фильм «Ленин и троллейбус», о том, как однажды Ленин остановил троллейбус и оттуда вышли Надежда Крупская и Инесса Арманд с Морковным сыном на руках: Крупская держала его за голову, а Арманд – за ноги. Каждая из женщин утверждала, что это – ее сын, и тогда Ленин, чтобы положить конец спору, предложил женщинам отрезать у мальчика морковку и пополам съесть ее: кого из них вытошнит, та, значит, не настоящая мать – а у кого начнут отходить газы, та настоящая и пусть забирает и катится дальше.
Готорн прихрюкивал от удовольствия и просил прибавить звук.
«Начинайте!» – Ленин протягивал женщинам огромный нож. Крупская со смехом брала. «Нет, – вскрикивала здесь Арманд, – не нужно ему ничего отрезать. Я отдаю его целиком!»
Постукивая костяною ногой, Готорн подходил вплотную к волшебному ящику.
«Теперь я знаю, кто из вас мать! – высоко над головами Ленин поднимал мальчика. – Его мать – ты! – он отдавал ребенка Крупской. – Ты правильно поняла мою шутку и поддержала интригу; она же, – он показывал на Арманд, – самозванка и не знает: у Морковного сына н е т никакой морковки!»
Глава седьмая. ПЬЕСА О ЛЕНИНЕ
«Богочеловек и зверобог – несомненно, они должны были встретиться!» – Сергей разложил на столе старую карту и по линейке соединил Петербург с Астраханью.
«Они встретились за шахматной доской. На Островах, – Елена раскрыла воспоминания Яниша. – В матче на первенство Мира!»
«И богочеловек выиграл все партии белыми, а зверобог – черными?! – от души расхохотался Гиндль. – Давайте-ка лучше передохнём. Съездим, к примеру, в парк Культуры и Отдыха!»
Мы вышли из кафе и сели в троллейбус.
«Троллейбус по имени «Эманация» – вспомнилась пьеса.
Это была пьеса о Ленине…
Огромный город задыхался в часы «пик», и Ленин на сбереженные личные средства подарил горожанам троллейбус. Этот троллейбус был непростой: если правильно загадать в нем желание, непременно оно исполнялось – за этим следил особый исполнительный комитет, помещавшийся на задних сиденьях. Люди, заходившие в троллейбус, были простые, и желания их тоже были просты: как правило, они просили довезти их до определенной остановки, что и выполнялось. Но вот однажды в салон вошел старый большевик и возжелал сидевшую там женщину: троллейбус остановили, занавески задернули, все лишние вышли, и когда вышел последний, старый большевик стер с лица грим, и женщина, которую он возжелал, увидела, что это был сам Ленин, решивший проверить, как исполняются пожелания трудящихся. Далее подмешивалась аллегория: троллейбус поднимался в воздух, летел над огромной страной от Ленинграда до Астрахани и обратно, и Ленин из окна разбрасывал над пашнями разумное, доброе, вечное ленинское семя, и отовсюду, куда оно попадало, тотчас вырастали новые заводы, плотины и линии электропередачи…
«Все же почему «Эманация»? – как-то недопонимал Сергей. – Желтым по синему? На борту?»
«Пьесу написал американский драматург, из квакеров, – объяснил Гиндль. – У них принято давать названия транспортным средствам. Такая вот метафора: советские женщины – «эмансипированная нация!»
«А я, – в запальчивости произнесла Елена громче, чем требовалось, – никогда не дала бы в троллейбусе, даже Ленину!»
В парке мы взяли лодку и поплыли на отдаленный остров.
«До революции, – я показал, – на этом месте стояла гробница барона Шеппинга, а сейчас, как видите, – аттракцион с одноименным названием!»
Огромный черный шатер изукрашен был черепами, у входа с косами стояли скелеты.
В нерешительности немного мы потоптались перед кассой.
Потом уплатили по полтиннику и вошли.
Глава восьмая. ЗА СТЕКЛОМ
Внутри было прохладно.
Куда-то уходили рельсы.
Все было затемнено, где-то капало, невидимая рука наигрывала бесконечный реквием.
Мы, как могли, постарались настроиться, чтобы получить впечатление за потраченные деньги; понятно было: нас ожидали ведьмы, черти и ужасный барон, вурдалак и вампир.
Лязгнуло, подкатила тележка – Гиндль уехал.
За ним – Сергей.
За Сергеем – Елена
Захотелось курить; тускло подсвеченная приплыла тележка за мною.
Потянуло вперед и, как мне показалось, вниз: световые и звуковые эффекты не заставили себя ждать, страшные выскакивали фигуры, дьявольский хохот перемежался с отчаянными криками, чьи-то руки бесцеремонно хватали за самые неожиданные места.
Тем временем транспортное мое средство въехало в обширную залу: множественные горели свечи, барон Шеппинг сидел в раскрытом для обозрения гробу – это была очевидная немая сцена – Владимир Ульянов с уже побитым видом стоял подле, Инесса Федоровна, совсем еще девушка, готовилась кулаком сразить его в подбородок; Дюбуа и Вебер прикрывали ее с боков – падавшего же Владимира Ильича готовились подхватить на руки Херр Кобблер и Сергей Салазкин.
Правдоподобно было до чертиков.
Предполагая, что объеду экспозицию по кругу, я приготовился осмотреть ее со всей тщательностью; она располагалась за стеклом, не равно прозрачным по всей его протяженности, и оттого некоторые ракурсы представлялись смазанными – привстав на сиденье, я напрягал глаза и вытягивал шею; проехав примерно середину окружности, внезапно я попал ЗА СТЕКЛО; с тыльной своей стороны никак экспозиция не была отгорожена от посетителей; тележка остановилась, и я получил возможность выйти.
Фигуры оставались неподвижными.
Я обошел их.
Все отводили глаза.
Прозерпина Салазкина с дочерью в интересном положении смотрели прямо.
Сырой воздух пещеры проникал в легкие, тревожил бронхи.
«Что здесь происходит?» – старческим голосом я спросил.
«Он, наконец, сказал ей», – Прозерпина Валерьевна объяснила.
Кто-то отпустил пружину: все задвигалось.
Куклы поворачивали головы, открывали и закрывали рты.
«Какой ужас! – слышалось там и здесь. – Как он дерзнул?!»
Барон Шеппинг снова лег.
Инесса Арманд, размахнувшись, ударила Владимира Ильича, и молча тот повалился на протянутые руки.
Глава девятая. ВОСКОВЫЕ ФИГУРЫ
Тут же струей воздуха задуло свечи, все погрузилось во мрак, снова я оказался в самоходной тележке, опять потянуло вперед и, как мне представилось, вверх – из царства теней я выехал на божий свет и свежий воздух: в открытом летнем кафе Гиндль и Сергей пили пиво.
У Гиндля на манер копилки вертикально прорезан был лоб; Сергей шмыгал покрасневшим и залупившимся носом.
«В общем-то, ничего особенного, – Сергей механически придерживал нос и через равные промежутки подносил ко рту кружку. – Восковые фигуры!»
Гиндль пощипывал волоски во лбу.
«Дедушке это может не понравиться», – отвечал он в задумчивости.
Я встал, чтобы присоединиться к ним и не смог: стекло!
Они были отгорожены прозрачной стеной!
«В общем-то, ничего особенного, – Сергей повторил. – Восковые фигуры!»
«Дедушке это может не понравиться», – тоже повторил Гиндль.
В замешательстве я водил рукой по стеклу: сверху откуда-то в руку попала жесткая кисть.
«В общем-то, ничего особенного…»
Сильно я дернул и закричал: как-то по-бычьи боднув головой, Сергей по самое основание засадил нос в мозг Гиндлю.
Дурнотно покачнувшись, я упал на сиденье тележки, свет померк; я, мы двинулись дальше.
Следующий зал снова был темным; молочно-восковая здесь сидела Елена; склонившаяся над шахматною доской, она решала задачу: во что бы то ни стало нужно было найти шах черному королю – в противном случае (откуда-то я знал) следовало ждать очень серьезных неприятностей.
Медленно я объехал экспозицию со всех сторон; какая-то кнопка светилась в пределах досягаемости: я мог нажать и мог проехать мимо.
Вы проехали бы?
Я нажал.
Дальше – провал в памяти…
Очнулся я в зале Славы: везде была позолота, свисали знамена, слышалась барабанная дробь. Пять возвышались гранитных постаментов, и на них – забронзовевшие Плутарх, Сен-Мартен, Лагарп и Лев Николаевич.
Амио подошел, иезуит.
«Давай, забирайся по-быстрому!» – пихает меня к свободному пьедесталу.
Вы бы полезли?
Только забрался я и устроился поудобней – залязгало: тележка въехала – в ней Гиндль, за ней – еще тележка с Сергеем.
Остановились, пальцами на меня показывают, смеются.
Гляжу: какой-то рычаг руками трогают.
«Не двигайте, – кричу, – не перемещайте!»
Глава десятая. ВЕЩИ-МЫСЛИ
Он много ел и быстро рос.
«Сжимает, сдавливает, стискивает жизнь – вы только посмотрите!» – я обращался к Анне Андреевне.
Та ничего не отвечала, пожимая плечами.
«Зачем он у нас, этот пестрый и неприличный урод?» – читалось на ее лице.
Мохнатова Анна Андреевна продолжала решать задачу и заметно приблизилась: пропорция! Все дело в ней! Расстояние от черного короля до белой пешки непременно должно равняться расстоянию от белого коня до ферзя черных! Вот только отмерять в сторону черной или белой ладьи?!
Она никак не отвлекалась на сына: он сделал себе угол и жил в углу.
Манеры у него, впрочем, были живые, и если его кто-нибудь окликал, он тут же высовывал голову и пристально всматривался в окликавшего.
Изредка он подходил к окну и посмеивался над прохожими. Чаще – лежал неподвижно по случаю больной ноги. Ему пускали кровь, а к ноге прикладывали шпанские мухи.
Зараз комичный и жуткий, он сызмальства чуял истину, хотя и не знал ее географии.
«Вещи-мысли, вещи-страхи, вещи-похоти!» – раскладывал он по полочкам.
Его беспокоили контуры, светотени, контрасты, сгущения теней и наползавшие пятна; он был ужасно развращен и до отвратительности циничен. Он кончил, наконец, тем, что не мог говорить иначе как непристойными словами, сопровождавшимися бранью, – дойдя до виртуозности в выдумывании всяких невероятных словесных гадостей, он ввел свой язык и лексикон в моду.
Отношения его к женщинам были неудачливы: единогласно и громко дамы, не узнавая его, спрашивали одна у другой: кто бы такой это был?!
Однажды в порыве бешенства он сорвал пришедшую нас навестить Снеткову со стула, уволок в соседнюю комнату и заперся там на ключ.
Стесняясь обществом нарядных и бойких детей, обыкновенно он избегал играть с ними, хотя его карманы набиты были кубарями и бабками.
Он мог по-лягушачьи квакать, прошуршать мышью, по-лошадиному отлягнуться; мог злиться, как обезьяна.
Мы стали получать перлюстрированные письма из Америки: «мистеру Готорну».
Шло о литературном наследстве.
На Аптекарском не возражали – к нам приехал иностранец: пышноволосый, он был в коротких штанах и с красивой дорогой палкой.
С Готорном они заперлись на ключ в бывшем кабинете Самуила Яковлевича.
Из кабинета заморский гость вышел, почесываясь.
«Ваш сын, – на прекрасном русском языке объявил он Анне Андреевне, – отныне является Кавалером Алой Буквы и Почетным Инкассатором ордена Квакеров!»
Он вынул дорогой футляр и раскрыл его.
Глава одиннадцатая. ЧУДО И ТАЙНА
Действительно, в футляре оказалась Алая Буква – мистическая, она пульсировала живым светом.
Еще гость передал Анне Андреевне квакерский мешок Инкассатора, выполненный, чтобы не привлекать внимания, в виде обычного ранца, но с секретом внутри.
«Смотрите, – американец демонстрировал, – если так – восемь. А вот так – все двенадцать!»
Не оставшийся в долгу Готорн преподнес посланцу несколько своих вещей-мыслей.
«Строй жизни, сотканный из нелепостей, не рвется!» – он снял с полки и отдал в отличном состоянии камлотовый воротник от старинной шинели.
«Дерни за веревочку – дверь и откроется!» – он передал кисть от выброшенного знамени.
«Мы при третьем коне, вороном, и при всаднике, имеющем меру в руке своей, за сим последует конь бледный и тот, коему имя Смерть!» – он вручил гостю в рамочке репродукцию Петрова-Водкина.
Здесь самообладание покинуло Анну Андреевну, и она залилась таким звонким смехом, что все с изумлением посмотрели на нее; бумажный клетчатый платок, весь засморканный, вывалился у приезжего из кармана.
«Я вас узнала!» – Анна Андреевна погрузила обе руки в прическу Того, Кто не желал быть узнанным, и что-то сделала там пальцами
Упав с головы по бакенбардам, изобильные, волосы свислись бородою.
Атеисты, все же мы встали на колени: воскресший, на этот раз Он явился как Федор Михайлович.
«Вам что ли ноги помыть?!» – в свою очередь рассмеялся Он.
Легкое сияние теперь исходило от Его головы.
Откуда-то появилось церковное вино, поднос с куском сыра и фруктами – Готорн взял фрукты, а Федор Михайлович – сыр.
«Не умирал, – пытался он убедить нас, – прошел курс на Аптекарском, эмигрировал, работал в Париже таксистом, многого навидался. Сейчас вот – в Америке, читаю лекции от Общества квакеров».
Мне, в общем-то, было тогда без разницы – для Анны же Андреевны всегда Федор Михайлович был Богом.
С Готорном они не стали соперниками, сражались иногда словесно, но не более того.
Инкогнито он прожил у нас неделю.
«Жиденок! – оттаскивал он меня за уши. – Ах, ты пархатый!»
Пархатый богочеловек приподымался над полом, шипел, потрескивал и смещал акценты.
«Это Ты, что ли?! – Федор Михайлович убирал руки за спину. – Пришел мне мешать?! Да я сейчас Тебя!» – все же потихоньку он отступал перед чудом, тайной, авторитетом.
Глава двенадцатая. КОНЬ И КОЗЕЛ
Они трогали руками рычаг, и он рычал.
«Живой! – удивлялся Сергей. – Ух, ты!» – отдергивал он руки.
«Второго рода! – Гиндль рассмотрел. – Его бы вверх!»
С обеих сторон, навалившись, они пытались с ним совладать.
Они сделались как влюбленные, как бешеные.
«Чудо, тоже мне!» – с остервенением приговаривал Сергей.
«Тайна, видите ли!» – ненавистно хрипел Гиндль.
«Сраный авторитет! – переходили они все границы. – Жидовская морда!»
Их лица все более искажались от злобы; они налегали все сильнее, и все заметнее я хилился: Изволивший жить среди них!
Была одна такая минута, когда время могло целиком исчезнуть и более никогда не возвратиться: что же, я готов был умереть за них!
Конь бледный и Тот, слышите: я готов!
«Все в жизни возникает из ничего и переходит в ничего особенного!» – понял я в этот момент.
Кусок стены отошел, брызнуло ярким, въехала тележка с Еленой.
«Меня изнасиловали!» – Елена подняла голову.
Она была чудно хороша в эту минуту.
Сергей с Гиндлем отступили, я спрыгнул; мы вышли на дневной свет.
«Какой-то козел!» – Елена рассказала.
«К женщине предъявляют другие требования, нежели к мужчине», – только и вымолвил Гиндль.
«Что-нибудь он говорил, – как-то странно Сергей повел носом, – козел? Про коня, например, или про дедушку?»
«Что-то такое про дедушку, да, – напрягшись, Елена вспомнила. – Про то, что у дедушки нет прямого наследника или наследницы».
«А теперь будет! – я все понял. – Это Тот! – неестественно я болтал, заплетаясь в отчаянную чепуху. – Вот эти два болвана, – указал я на Сергея и Гиндля, – раздрочили рычаг, подведенный под бледного коня, и конь бледный, выдавленный из глубин, прискакал к нам, и Тот был на спине его, Чье имя я не смею произнести! Ты, – напрямую я обратился к Елене, – была на пути Его! Он, засидевшийся в запредельном, спешился, чтобы размяться, и сделал это с тобою! Хорошо еще не до смерти!»
Чепуха или нет, но мы, все четверо, дружно налегли на рычаг, возвращая его в прежнее положение: Тот, знали мы все, не разбирает, женщина перед ним или мужчина.
Застывшие, побледневшие, не веря самим себе, мы наблюдали самих себя.
Свет мерк, снова подкатили тележки.
Каждый в свою, мы уселись.
Чертов аттракцион еще не исчерпал себя.
Глава тринадцатая. ПЛАСТ ЖИЗНИ
Когда, старый пестун, на исторической даче в Третьем Парголове я рассказывал Инессе Федоровне, как обстояло оно в моем мальчиковстве, всякий раз я опускал целый пласт моей жизни, и молодая женщина ловила меня на недосказанности и прямой утайке фактов.
– Погоди, – она останавливала, – ты сел в этот «ЗИМ», тебе чем-то прыснули в лицо, привезли на Аптекарский… но как, скажи, ты выбрался оттуда живым и невредимым? С чьей помощью?
Я полагал тогда, попросту она не примет художественной правды.
– Ты не сдал мясо и за это жестоко был бит на Семеновском плацу, – она выбирала из другого моего повествования, – и после такого – ты сразу дома и занимаешься своими делами! Кто подобрал тебя и выходил: Анна Андреевна занята была шахматною задачей – не Ольга же Снеткова, в самом деле?! Готорн?! Но он был тогда слишком мал!
Снова я бормотал невнятное.
– Откуда, скажи, взялся пистолет, которым ты так ловко напугал американца? Кто дал тебе его? Немедленно отвечай! – как-то всерьез она осерчала.
В длинных клетчатых чулках, красивая, молодая, она раскачивалась в гамаке и резко притормозила; следователь Энгельгардт смотрел из окна, Владимир Ильич, в палевых перчатках и круто завитый, раздавал гостям ржевскую пастилу; негромко кричал больной, Херр Кобблер спиливал дерево; на вытянутых руках Прозерпина Салазкина несла пыхтящий самовар.
В одно мгновенье все замерло на полушаге и вытянуло шеи, прислушиваясь.
Дудки-с! Я щелкнул пальцами, и прозрачная звуконепроницаемая стена опустилась между ними и нами.
– Инесса Федоровна! – разом я вспотел и прослезился.
Удивление написалось на лице ее.
– Инесса Федоровна! – со всей страстностью я повторил. – В жизни несказанно мне повело – я встретил человека, который обогрел меня и не дал пропасть! Этот человек, она, вызволила меня с Аптекарского, подобрала полубесчувственного на Семеновском плацу, научила противостоять Мясному гиганту. Совсем уже старенькая, она сыграла едва ли не главную роль в духовном моем становлении: именно от нее впервые я услышал поэтические легенды о конях и исполинах на Аничковом мосту, узнал о Модном всаднике, мальчике с пальчиком, профессоре-волке, о следователе Петербургского окружного суда, ставшего испанским королем, Морковном сыне, волшебном шаре и золотой спирали!.. Совсем еще несмышленышу она читала мне Плутарха в изложении Амио, труды Сен-Мартена, Лагарпа, работы Льва Толстого! Она, эта женщина, разглядела во мне БОЖЕСТВЕННУЮ ИСКРУ, – я забежал чуть вперед, – раздула ее и запалила СВЯЩЕННЫЙ ОГОНЬ! Она – это вы, чудесная, несравненная Инесса Арманд!
Разрыдавшись, не смог я говорить далее.
К примеру, о голой жизни или о театре для себя.
Глава четырнадцатая. ЗУБАСТЫЕ И ЗЛЫЕ
Уже совсем старенькая Инесса Федоровна часто вспоминала совместные наши бдения на даче в Третьем Парголове и то, как комично я выглядел в ее глазах, плачущий и целующий ей руки.
«Я была совсем молоденькая тогда, – вспоминая, она говорила, – а ты, старый пестун, нес какую-то ахинею и обливался слезами!»
Логический произвол вполне может обернуться художественной правдой – уже тогда я знал.
«Дочь этих Салазкиных все же подслушала старого пестуна… меня и догадалась, кто завел пружину?» – пятиклассник, я быстро соображал.
«Она была на последнем месяце беременности, – Арманд прикрывала глаза, – и для нее это был единственный шанс. Она хотела получить обеспечение под своего будущего ребенка».
«Она, Психея, знала, кто, конкретно, у нее родится?»
«Нет, разумеется! То есть, она знала, это должен быть Морковный внук, но более ничего конкретного».
«А Владимир Ильич?»
«Подчеркнуто он держался в стороне, демонстративно раздавал желающим ржевскую пастилу, – совсем Инесса Федоровна закрывала глаза, – желтая кисть висела у него вдоль ноги; он был красавец – стройный от высоких сапог, без шляпы, с развевающимися волосами…»
«Он раздавал пастилу, и со всех концов к нему сбежались дети? – у меня начала складываться картинка. – Совсем маленькие, приготовишки?»
«Да, – снова Арманд поднимала веки, – маленькие дети, взбунтовавшиеся и выгнавшие из класса своего учителя – такие, понимаешь ли, пионеры того, своего времени! Юные столыпинцы под синим знаменем с оранжевыми горошинками!»
Несомненная аллегория, для прогресса мысли все же она имела одну цену с тавтологией.
«Что было написано на их знамени?» – шаг за шагом к чему-то я продвигался.
Она помнила!
«Накорми и тогда спрашивай с нас добродетели!» – Арманд процитировала. – Было вышито! Двумя ссученными толстыми нитями: оранжевой и синей!
«Их закармливали пастилой – Прозерпина Салазкина, мать Психеи, не успевала подносить самовары; звереныши нажирались до тошноты, до рвоты?! – вдруг начинал я видеть. – Объевшиеся, они были как пьяные – легко их можно было натравить на кого угодно! Юркие, зубастые, злые, ввосьмером, вцепившись, они могли разорвать здоровенного инкассатора!»
«Из них впоследствии вышли старые большевики. Ты знаешь, что это за люди!» – омерзение, его крайняя степень, написалось на все еще миловидном лице старой моей благодетельницы.
Давно разочаровавшаяся в былых соратниках, Инесса Арманд не скрывала своих взглядов.
Глава пятнадцатая. ЛЕЖАЩИЕ НА ШОССЕ
Бессонной ночью я ждал появления коня бледного.
Совсем старый пестун.
В сверкающей больнице Мюнхена.
«Пока еще при третьем коне, вороном!» – меня на вечернем обходе слушал, трепал и мял обер-артц Папазян. – Мы не дадим тебе ускакать, – вонзал он палец, – пока ты не расскажешь нам всё!»
Я, впрочем, преследовал ту же цель, и оттого до некоторого момента и с определенными оговорками татарин-доктор был моим союзником.
Умерший или нет, сильно смахивавший на восковую фигуру, по соседству лежал Гиндль – вертикально на манер копилки у него был прорезан лоб, в мозг шли провода.
«Первый всадник – Плутарх, – негромко повторял я азы, – второй – Сен-Мартен, третий – Лагарп, четвертый всадник – Толстой!»
Гиндль молчал; какая-то кнопка светилась в пределах моей досягаемости; я нажал.
Отошел кусок стены: въехали две тележки; чуть посветлело.
Сергей протянул Елене руку, они вышли – не наблюдая нас, легли на незанятую медицинскую кровать.
«Нет у дедушки наследника!» – сразу же равномерно принялся Сергей повторять и качаться.
«Нет у революции конца!» – в паузах вторила ему Елена.
Это был какой-то не понятный мне аттракцион.
Гиндль молчал.
Кровати наши снабжены были всевозможными рычажками, я нащупал – второго рода – налег, ложе мое приподнялось в головах, сократилось в длине и, превратившись в транспортное средство, сдвинулось с места; я, мы въехали в стенной проем – именно мы, поскольку Гиндль, как оказалось, последовал за мною.
Нас подняли вертикально вверх (лифт?) – на крыше оборудована была вертолетная площадка для оперативного приема пострадавших в серьезных происшествиях – пока еще неясно было, для чего мы здесь, но вот чьи-то сильные руки подхватили и переместили нас в брюхо ожидавшей винтокрылой чайки: зашумело, встряхнуло, поволокло – нас приняло бескрайнее небо, мы куда-то летели, потом стали снижаться и сели; те же руки извлекли нас наружу и в трагически распростертых позах театрально разложили на шершавом шоссейном покрытии – тут же вертолет взмыл исчезая: беспомощные, обреченные, не в силах что-либо изменить, ждали мы неизбежного.
«Определенно, это понравится бабушке!» – Гиндль поднял голову, прислушиваясь и всматриваясь.
Габаритные огни приближались какого-то транспортного средства.
Глава шестнадцатая. РАЗУМ СЕРДЦА
Мысли упорно отказывались.
Теперь нас спасти могло только чудо.
Маленький Ипполит, которого держали в величайшей холе.
Баба с головой, заверченной в белую намитку.
Деревянный турок.
Истово Гиндль молился: автофургон с прицепом мчался на нас, не снижая скорости.
Кажется, кто-то тихо ахнул.
Теперь нас спасти могла только тайна.
Молчание перед тем, чего никакое слово не может передать надлежащим образом.
Чудо и тайна.
«Авторитет!» – молился на меня Гиндль.
«Чудо. Тайна. Авторитет. Спасут мир!» – седьмое пророчество Того, Кто не побоялся пролить слезу ребенка.
Естественный инстинкт или сверхъестественное откровение?!
Разум сердца!
Поднявшись сам, я поднял расслабленного: в луче надвигавшегося света мы кричали и размахивали руками.
Н а д в и г а в ш е е с я резко затормозило.
«Алтари Твои, о Господи сил!»
Сергей и Елена!
На ней было утреннее светло-зеленое платье, все в кружевах, но уже измятое, надетое наскоро и небрежно. Он захватил левой рукой клок своих волос и потерянно улыбался; осунувшийся лицом, похудевший и пожелтевший.
Натянуто взялся он шутить – мы отвечали резко и бранчливо.
Проклятый аттракцион не отпускал: Сергей и Елена возвратились к своим тележкам – вскоре подоспела моя и Гиндля; рассевшись, мы покатили дальше: понятно было, мы едем по кругу; впрочем, это могла быть спираль.
Более ничего не было; мы выехали наружу, на дневной свет.
В застекленном кафе подавали пиво.
Пушистые, у Сергея отросли усы, и он обмакивал их в пену.
«Центральный парк Культуры и Отдыха имени Кирова!» – сказал Гиндль.
Пиво брали по дюжинам – скоро его не стало.
Мы заказали по сто пятьдесят граммов с прицепом.
Приехал автофургон, из прицепа понесли ящики.
«Станислав Пестунов – вы?» – к Гиндлю подошел однорукий официант.
«Он!» – Гиндль показал на меня.
«Вас ожидают на выходе», – халдей ухмыльнулся.
Мне помогли встать.
Предполагая драку, посетители подняли головы.
Я вышел, сделал несколько шагов: возле общественного туалета стояли Ипполит, баба с заверченной головой и деревянный турок.
Глава семнадцатая. ДЕРЕВЯННЫЙ ТУРОК
С деревянным турком вполне я мог справиться – все же не электронный.
Это была тема моей курсовой работы: «Деревянный турок и его роль в сопутствующих обстоятельствах жизни и деятельности Того, Кто выдавал себя за Федора Михайловича в первом его приближении».
Именно так на третьем курсе тему сформулировал Гиндль – по общепринятой практике он использовал студенческие работы при написании своей кандидатской, а после и докторской диссертации. Моей задачей было собрать факты и постараться как-то их упорядочить – впоследствии Гиндлю предстояло сделать выводы.
Я пропадал в архивах.
Материалы по деревянному турку в основном были на арабском языке, мне сильно приходилось напрягаться – выручали картинки, щедро которыми были снабжены биографические издания.
Деревянный турок, бросалось в глаза, был неразлитно связан с Суэцким каналом, сделался чуть ли не символом его. Знаковый персонаж, по большей части он плыл по синей воде на долбленой лодке и играл на свирели. За небольшие деньги он катал желающих по каналу и играл им восточные мелодии. Судя по всему, он был заводной и приводился в действие стальной пружиной. Легко, впрочем, его можно было заменить на настоящего турка или араба, выученного одновременно управлять лодкой и играть на музыкальном инструменте, и тогда вполне он мог собирать информацию о клиентах или передавать ее им.
Высланный по распоряжению Синода в Египет, Федор Михайлович быстро сошелся с деревянным турком, сделавшись постоянным его клиентом. На многочисленных иллюстрациях они сидят вдвоем в лодке: турок неспешно гребет и играет на свирели; негромко Федор Михайлович подпевает и держит руку за кормой.
Раздробленный, отсталый, феодальный Китай – как мог он тогда финансировать столь дорогостоящий проект?! Передо мной стояла задача лишь поставить этот вопрос – ответить на него предстояло научному моему руководителю.
День Федор Михайлович и турок проводили на дарящем прохладу канале, вечером уезжали в Каир и ночь проводили в казино. Так продолжалось до тех пор, пока Федор Михайлович не проиграл турка в карты – ценнейший сообщник был глупо потерян и сделался собственностью однорукого француза…
Дальнейшая судьба конфидента Того, Кто так ловко провернул аферу с двумя каналами, лежала за гранью рассматриваемого мною вопроса – все же я знал, что от француза деревянный турок перешел к Салазкину, тот преподнес его Фроловой, и с помощью Карла Яниша манекен или тот, кто искусно выдавал себя за него, был переправлен в Россию и в Санкт-Петербурге установлен в магазине готовой одежды Манделя. Когда же, возвратившись на родину, Елизавета Феофилактовна захотела получить обратно свою собственность, у Манделя ей сообщили, что ее манекен – в меблированных комнатах «Заремба», а от «Зарембы» певицу, ничтоже сублимируясь, послали к квакерам, в американское страховое общество «Нью-Йорк».
Глава восемнадцатая. НОГИ ИНЕССЫ
«Привет от таксиста!» – турок показал золотой зуб.
Хрипло рассмеялся Ипполит и визгливо – баба.
Понятно было, все трое приехали в автофургоне. На них были одинаковые синие комбинезоны с оранжевыми горошинками, из нагрудных карманов которых торчали гаечные ключи: восемь на двенадцать.
«Таксист в Париже – больше, чем таксист!» – они подсовывали мне ассоциацию, никак не способствовавшую прогрессу мысли.
Баба, успел я увидеть, была подставная и не тянула на историческую кшицу в платочке или фельдъегерскую дочку.
Я плюнул под ноги и растер подметкой.
«Чего хочет таксист?»
«Переиграть момент!» – турок сказал неожиданное.
Я полагал, он предложит Ипполита в наследники дедушке, на худой конец – бабу в наследницы! Нет!
«Какой момент?» – заметно я растерялся.
«Переиграем момент на шоссе, – турок показал на ладони, – смотри: только что двоих вас выгрузили из вертолета; бесчувственные, вы лежите на полотне; ночь, Гиндль то ли жив, то ли мертв; ты же ни мертв ни жив…»
«Ни за что! На хера! ****ь!» – к стыду своему, я утратил самообладание.
Баба и Ипполит держали меня по бокам; я стряхнул бабу.
«Нет. Я не согласен».
За стеклянной стеной кафешки, я видел, расслабленный Гиндль обнимается с Еленой и Сергеем.
Я взял паузу.
Мгновенье вовсе не было прекрасным.
Солнечные лучи более не изливались с небес, куда-то собирались тучи, ветер рванул подолы, загрохотало, кто-то закричал, побежали первые люди, за ноги кого-то стащили с летней эстрады – казалось, еще немного и налетят конные: опрокинут, затопчут.
Решительно, до нас никому не было дела.
«Мы сядем на зверя
И чашу воздвигнем,
И «ТАЙНА»
Напишем на ней!» –
шатаясь, обнявшись, держась друг за друга, из кафе с песней выходили Гиндль, Сергей и Елена.
Пауза кончилась.
«Турок, – сказал я, – экономим время! Какой аргумент ты припас, чтобы меня убедить?!»
В красной феске он поманил меня к автофургону.
Связанные, в стоптанных туфельках, внутри я узнал ноги Инессы Федоровны.
Глава девятнадцатая. ДИАГОНАЛЬ СЛОНА
Снова была ночь, и снова Гиндль и я, раскинувшись, лежали на шоссе: уже жертвы еще не состоявшегося дорожно-транспортного происшествия!
Кому оно было на руку: Китаю, бабушке, квакерам?
Негромко кто-то играл на свирели. Какая-то кнопка светилась в пределах досягаемости – я протянул руку: звезда!
Пахло травами.
Пахло травмами, не совместимыми с жизнью.
Проклятый аттракцион!
«Товар залежался и застоялся: ни порядочной картинки, ни бронзы, ни мрамора!» – пьяным голосом выкрикнул Гиндль.
Я дал ему руку и помог подняться: световое пятно надвигалась; мы кричали и размахивали руками.
Все ближе; мы снова легли: такси!
Визг тормозов – в одно мгновенье мы постарели на много лет.
Фары слепили нестерпимо; таксист вышел.
«Сбежать захотели; от себя не сбежишь!» – сказал еще кто-то, вышедший вслед за таксистом.
Доктор Папазян!
Они внесли нас в машину и расположили на заднем сиденье: бессильно свесились наши руки и головы.
Винт завертелся, лопасти зашумели, мы взмыли в ночное небо, конь вороной прокладывал нам дорогу меж звезд.
На вертолетной площадке ждали: нас приняли, положили на кровати и пустили по рельсам; мы ехали вниз, возвращаясь.
В темных проездах светились ориентирами алые буквы.
A B C D E F G H.
И цифры.
1 2 3 4 5 6 7 8.
Мы ехали по диагонали.
H8 – G7- F6 – E5 – D4 – C3 – B2 – A1.
Это была диагональ Слона.
Того самого, из шахматной задачи Яниша.
Белый слон начинал и давал шах черному королю.
От шаха еще никто не умирал!
Логический произвол, спаси нас художественной правдой! Мы были очень плохи, и только на него была одна надежда: появится слон, даст шах, и мы не умрем!
Но где же он?!
Перед детьми! Перед вами, дети!
Он огромен и силен!
У него, как у китайца…
Незаконченное детское стихотворение Самуила Яковлевича билось и клокотало во мне.
Глава двадцатая. ВЕЛИКИЙ ПОДВИГ
«Что стало с Готорном?» – доктор Папазян сделал мне стимулирующий укол и внимательно слушал.
«Мой сводный брат, – вещал я из четвертого моего измерения, – отдал жизнь в соответствии с установленным и свыше утвержденным образцом, математически точно следуя заявленной пропорции».
Вплотную к моим губам татарин поднес звукозаписывающее устройство; он уже понимал.
Тайна более не была тайной – смело я мог говорить.
«Богочеловек отдал жизнь за людей, – возвысил я голос. – Зверобог отдал жизнь за животных», – я растворил свой голос в хоре.
Мыши, лягушки, лошади, все прочие, каждый вид на свой лад, пели в ночи осанну Великому подвигу.
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
Глава первая. МЕЖДУ СОСНАМИ
Время между тем подвигалось.
Прошла неделя, и промелькнула она, как сон, так что никто ее не заметил.
Лето было из редких; погода стояла прекрасная; могучие злаки волновались вокруг на обширном пространстве полей.
По всей стране был необычайный урожай: дети тонули в пшенице – взрослые приходили на выручку: почти каждый спас по ребенку, а Владимир Ильич выловил их почти дюжину.
Весело было скакать между соснами.
Кругом был великий покой – бесконечные расстилались дали, прозрачен был упоенный лесным фимиамом воздух; все дополняло друг друга, все сливалось в одно гармоничное, певучее целое.
Природа как будто благословляла их пребывание на даче.
От Владимира Ильича пахло клеем, и на его одежде дрожали стружки. Румяные щеки придавали его лицу чрезвычайно много жизни. Он принимал живое участие во всем его окружавшем.
В руке, по локоть в перчатке, Инесса Федоровна держала черный веер и защищалась им от солнца: светило нападало, с разных сторон норовило достать, но ничего не могло поделать против увертливой и ловкой своей противницы.
Движения Инессы Федоровны дышали грацией и живостью.
Она сознавала себя одетой к лицу: складки кашемирового платья мягко падали вокруг ее стройной талии, обрисовывая законченные формы. Она была чрезвычайно хороша, с тонким римским профилем и нежными подвижными чертами.
«Играю вот с детьми и бульдогом, их вскормленником!» – она говорила.
Порывы теплого ветра шумели в ветвях стройных тополей.
Звенящая трескотня древесных лягушек накладывалась на тихое кваканье болотных жаб.
В один из дней приехал Федор Михайлович.
«Легенда о Великом Инкассаторе!» – его попросили.
«За ужином, – он согласился, – когда все будут в сборе».
С дороги ему нужно было умыться и почистить платье.
Он вышел свежий, с каплями воды на усах и в бороде, без рукописи, но отчего-то с небольшим турецким барабаном.
Все обратились в слух.
«Легенда о Великом Инкассаторе», – Федор Михайлович объявил почтеннейшей публике, – не соответствует своему названию. Более Инкассатор не Великий. Он просто Старый!»
Тут же над барабаном ловко взметнул он палочки:
«Старый Инкассатор,
Старый Инкассатор
Три копейки
Потерял!..»
Глава вторая. ДЕТАЛЬ БОРЬБЫ
Приехавший Федор Михайлович сразу погасил бунт детей: увидевши его, они рассмеялись, влезли к Федору Михайловичу на колени и спрятали лица в его густой бороде.
Он отпустил грехи почти всем, но выявил зачинщиков, которых заставил стоять на коленях перед его чемоданом.
Сразу он заметил отсутствие пионервожатой и то, что больному стало хуже, но ободрился, застав астраханскую девушку с винтокрылой чайкой в руках, и узнав, что Владимир Ильич начал мастерить.
Он приказал Херру Кобблеру оборудовать ствол векового дуба светящейся в темноте кнопкой, которую каждый мог нажимать, ощутив в том потребность.
Встрече со мною он обрадовался, как если бы он меня безумно любил.
– Старый пестун, – широко раскрыл он объятия, – приди ко мне!
Эксперимент был довольно рискованным: обнявшись, мы сблизили бы, если не слили в единый, индивидуальные наши миры: кто знает, что могло из этого выйти?!
– Стендаль, – рассказывал приехавший о своем путешествии, – дал мне позу, а женщина – лишь деталь борьбы.
Он застал Париж в веселостях и удовольствиях – я же решительно ничего не желал слышать о Стендале.
Достаточно я знал о нем, и сам кое-что мог порассказать; в непринужденной позе этого от меня ждал Федор Михайлович!
– Анри, – тянул меня он за язык, – красное и белое, синее и оранжевое в горошек…
Я стискивал зубы: от Стендаля прямая открывалась дорога к Мюссе! Именно он, уже я знал, а вовсе не Карл Яниш придумал ту необыкновенную шахматную задачу, которую в другом измерении решала Мохнатова Анна Андреевна: белый слон начинает и объявляет шах черному королю!
Обхохочешься!
Шахматы Мюссе, и в этом была главная тонкость, отличались от шахмат классических так же, как мир старого пестуна отличался от мира барона Клодта или как мир Владимира Ульянова отличался от мира Федора Михайловича: классические шахматы ограничиваются квадратом 8х8, шахматы же Мюссе расширялись до прямоугольника 8х12! При той же горизонтали, принципиально иная, удлиненная вертикаль! Вертикаль власти! Над умами, над миром!
Слон не ходит по вертикали.
По вертикали плывет ладья.
Слон должен пересесть в ладью.
Самонадеянно я посчитал, что переиграл Федора Михайловича и додумался до того, чего постичь он не сумеет – жестоко я ошибался: противник мой пошел куда дальше: горизонталь – Суэцкий канал; вертикаль – Панамский!
Глава третья. ОБМАННЫЕ ДНИ
Обманные августовские дни стояли.
Время то летело, как птица, то ползло, как улитка.
Цветы ярко пестрели.
Караковые, сытые, в наборных хомутах жеребцы ждали на конюшне.
С треском итальянцы раскрывали и складывали пюпитры.
Покрикивал и стонал больной.
Старшая пионервожатая учила детей ходить под знаменем.
Обсуждались меры против черных рожков.
Мария Дмитриевна и Анна Григорьевна шили камлотовые шинели и примеряли их на манекенов.
Одетый в черное и серебро по дорожкам сада ходил Беловежский-Пущин; он принимал парламентские позы, повсюду ему мерещились пьедесталы.
Дюбуа с Вебером изображали китайцев.
– Не разливается ли желчь? – мнительно гляделись они в зеркало.
Длинная коса лежала на груди астраханской девушки: она перебирала ее, вплетая укосник. Странные мысли развивались в ее голове: вот если бы Федор Михайлович решился поселить ее в Петербурге и окружить роскошным комфортом!
Федор Михайлович смело насыщал картину светом.
Он охранял ясность небесных синих кобальтов с купающимися в них огоньками вермильонов. Он обдумывал людей, животных и птиц, устанавливал на места ценности, симпатии и ненависть. Он пробовал полюбить землю – от влажной гряды с разросшейся на ней морковью до всего ее массива, ворочающего бока Луне и Солнцу.
Владимир Ильич стал запираться в сарае, где что-то строгал и склеивал. В нравственном и умственном отношении он, несомненно, дичал.
Время от времени кого-нибудь увозили на Аптекарский и возвращали назад обновленным.
– Берут кролика, – рассказывала побывавшая в Институте Прозерпина Салазкина, – препарируют, сдирают какую-то пленку и свежую, теплую, влажную от крови, натягивают вам на лицо. Как это делается технически, я не поняла, но кожа в результате становится, как у молодой, – она показывала на свою и разрешала дотронуться.
Неприятно следователь Энгельгардт улыбался. Пока только еще он сондировал дело, и его не отпускало впечатление чего-то таинственного, если не темного. По ложности его подозрения за действие, на которое он решился, ему грозили разные неудовольствия и серьезная ответственность по службе.
Масштабный эксперимент набирал силу, участники исправно следовали предписаниям – все жили на готовом, каждый получал денежный эквивалент; с выплатой перебоев не было: затею финансировали американцы.
Глава четвертая. ВЕЛИКИЙ СОБЛАЗНИТЕЛЬ
Мясистые чувственные губы обнаруживали в Федоре Михайловиче наклонность к сладострастию.
Ловко он подставлял ей соломенные кресла, в которые она скорее падала, нежели садилась.
– Непременно все вместе, – говорил он ей или: – Дети ждут, должно быть.
Гулко его слова разносились по воде; дети наслаждались в саду и на берегу пруда.
Инесса Федоровна играла легкой соломенной шляпкой, меж тем как яркое солнце играло на темно-русых, красиво заплетенных волосах ее. Она закрывала глаза, чувствуя все свое тело, истомленное жарою и волнением.
Плутяга солнце – великий соблазнитель!
– Шляпа – чудесное сочетание кружев и незабудок – повисла на суку, и ее пришлось оставить, – отвечала Инесса Федоровна или: – Как вам угодно!
Прежде она не имела к нему каких-нибудь личных отношений.
Она не находила ничего хорошего в его лице.
Он был с сигарой во рту, почти без проседи, с холодными чертами лица, испещренного правильными морщинами. Выражение его глаз уловить было трудно, поскольку он всегда держал их полузакрытыми.
Не избегая некоторой вульгарности и грубости, он говорил ей о голой жизни, но она знала: это театр для себя!
– Мир весь во мне! — стучал себя Федор Михайлович по груди и животу.
Она знала: только четверть!
– Впрочем, бросимте этот разговор! – предлагал он ей.
Они бросали; завязывался новый, довольно пошлый разговор из общих мест, но Инесса Федоровна видела, что Федор Михайлович нисколько не отступился от своих намерений.
– Стало быть, верно, что вы его убить положили? – исподволь продолжал он внушать ей. – В безумном, дьявольском одержании?!
– За что убить? – она играла. – Кого?!
– Да мало ли кого и за что! – смеясь, он грозил ей пальцем.
Инесса Федоровна понимала: Федор Михайлович подбивает ее против Владимира Ильича, с которым не хочет делиться.
– Повод всегда найдется, – Федор Михайлович рассуждал, – было бы желание! Вы, кстати, еще не выбрались на Острова, к могиле Шеппинга?
Разговаривая, он делал малозаметный знак, и тогда из-за его спины выдвигался Дзержговский с живым кроликом в руках – Федор Михайлович едва кивал головою: Дзержговский запускал руку внутрь животному и вырывал ему внутренности: высвобождал какую-то пленку и свежую, теплую, влажную от крови, натягивал Инессе Федоровне на лицо.
Все это удобнее было проделать на Аптекарском, но Инесса Федоровна была важнейшей фигурой, и Федору Михайловичу ни на час не хотелось выключать ее из игры.
Глава пятая. КОЖА ДА КОСТИ
Обед, обильный, разнообразный, но несколько безалаберный, проходил оживленно – не заметно было никакой чинности, никакого стеснения.
Владимиру Ильичу положили отдельно порядочную штуку превосходного бифштекса; он был, однако, не в своей тарелке и ел мало.
Он сидел, нагнувши голову, волосы у него свислись на лицо; выражение было сурово-задумчивое, губы будто насвистывают.
Завозись теперь как-нибудь обедавший с ним рядом сосед или не пойми его с первого слова прислуживавший мальчишка – и он, умевший быть вежливым и, когда надо, так свысока невозмутимым, наверняка бы расшумелся, как юнкер, и, пожалуй, сделал бы историю.
Русскому человеку в сущности все равно: глупость он сказал или умную вещь.
– Мордва для меня милей Европы! – Владимир Ильич откликнулся.
Только что Федор Михайлович сделал восьмое свое предсказание, и все с живостью обсуждали: «Прежде были люди-пыжики, а то будут все тужики!»
– При каких таких условиях, на каких законах? – вопрошали одни.
– На законах изящного! – отвечали другие.
Дюбуа показывал восемнадцать различных способов сложить салфетку, а после смял ее и отбросил.
Инесса Федоровна была причесана небрежно, а на поясе у нее болтался небольшой кинжальчик; Федор Михайлович смотрел одобрительно.
– Это вы уж не насчет ли нового вина и старых мехов? – спросила астраханская девушка.
Обед был окончен; дамы рассыпались с шумом во все стороны; мужчины остались за вином.
Некоторые успели весьма приятно одушевиться.
– Испанский король, – зачем-то рассказал Салазкин, – заболел, представьте, изнурительною болезнью, не столь мучительною, сколь странною, так что ни один из его врачей не может помочь ему. Ничто не указывает, чтобы причиною истощения был избыток желчи или иной какой-нибудь злокачественной влаги, но король исхудал так, что от него остались лишь кожа да кости.
Он сказал это бесстрастно с виду, и надо было иметь очень музыкальное ухо, чтобы уловить горечь в его тоне.
Никто не уловил.
– Не знаю, поступил ли он как должно, вошедши в Россию, но русские, конечно, сделали свое дело, пришед за ним в Испанию! – заулыбался Александр Бусти.
Владимир Ильич отчего-то не уходил в сарай.
Федор Михайлович сидел, отгородясь сигарою.
– Видел вас вчера с Инессой Федоровной под кустами! – Владимир Ильич сказал Федору Михайловичу.
Глава шестая. ИНСТРУКЦИИ ИЗ МАВЗОЛЕЯ
Единожды затронутая тема испанских детей будоражила мое воображение.
«Как так? – подростком я не понимал. – В России?!»
В длинных клетчатых чулках, старенькая, Инесса Федоровна сидела в кресле-качалке.
«Жил-был король, – она рассказала, – в Испании. Звали его Франсиско де Асис Бурбон. Однажды он приехал в Россию и здесь сошелся с несколькими дамами. Испанские дети пошли именно от него: один мальчик и несколько девочек.
«Что с ними со всеми стало? – спросил я в другой раз. – С королем, с детьми?»
«Король возвратился в Испанию и там состарился. Он был уже дедушкой, но не имел наследников в династическом браке и поручил министрам разыскать своего русского сына, чтобы передать престол. Решение было спорным, и Испания разделилась на два лагеря; король продолжал следовать выбранной линии: недовольные были высланы – так появились, кстати, первые испанские иммигранты, тоже впоследствии разделившиеся: одна их часть обосновалась во Франции и поместила колоссальные средства в ломбард Байонны, другая – добралась до Америки и там основала сообщество квакеров…»
Сощелкнулось: что-то встало на свое место, что-то пришлось на чужое.
Всегда я считал, что под дедушкой, не имевшим наследников, подразумевается никакой не испанский король, а именно Владимир Ильич Ленин, чьим заветам пылко я следовал.
Из Мавзолея мне продолжали приходить инструкции, но я знал, что они идут через Мавзолей, поскольку настоящий Владимир Ильич скрывается до поры на Аптекарском, а в Мавзолее лежит манекен.
Я раздобыл кондукторский рожок и иногда играл на нем, встречая и провожая троллейбусы.
Из двенадцатого или из восьмого выходила Ольга Снеткова: в руке у нее обыкновенно было что-то подмокавшее и сочившееся.
Все еще она строила из себя девочку-пионерку, и, надо сказать, ей это удавалось: свежее личико с едва пробивавшимися усишками не вызывало у окружающих никаких подозрений, но я уже знал: коварная, еще старорежимная карлица, свое истинное лицо она скрывает только благодаря кроличьим пленкам, исправно которые получает с Аптекарского по указанию бабушки.
«Здравствуй, Пестунов, – исключенному из пионеров, мне, она не отдавала салюта. – Вот, возьми!»
Она протягивала свой пакет, в плотной, запечатанной сургучом, казенной коричневой бумаге.
В сложной политической игре, которую мы вели, полагалось делать вид, будто кроличьи пленки, избыток которых Ольга передавала мне, предназначены Мохнатовой Анне Андреевне.
Глава седьмая. НОВАЯ ПОГУДКА
Внимательно за всем происходившим следили китайские товарищи, готовые вмешаться в действие при первой необходимости. Для вида они скупали на Аптекарском дохлых кроликов и шили из них шапки, которые потом продавались от Ленинграда до Астрахани. Зимой в Мавзолее Владимир Ильич лежал под стеклом в китайской крашеной шапке, в то время, как Надежду Константиновну по традиции наряжали в барашковую шапочку и одинаковый с нею короткий меховой жилет.
Мохнатова Анна Андреевна переводила с китайского.
Мне приобрели валенки, и я ходил по снегу, оставляя узкие заостренные следы. Пришло письмо от Самуила Яковлевича; он был здоров и очень растолстел на некошерной пище. Ночью кто-то забирался к Инессе Федоровне, насвистывал по квартире, а потом залезал в постель и трогал Инессу Федоровну за разные места. Старые большевики сидели с красными носами.
В музее Федора Михайловича, рядом с Греческой церковью, открылась экспозиция: «Чудо. Тайна. Авторитет». Ранее принадлежавшие Готорну по полочкам разложены были вещи-мысли, вещи-страхи и вещи-похоти. Вокруг вещей-похотей народу было особенно много. Посетители произносили непристойные слова и выражения; специальная комната была отведена под оттачивание карандашей.
«Тебя как подменили, – мне удивлялись фельдъегеря. – Ты как будто и не ты вовсе!»
«Новая погудка загудела на старый лад! – я понимал. – Старое вино перелито в новые мехи!»
Старое вино перелито в осенние сумерки; печально и томно доносятся заглушенные звуки ноктюрна, разыгрываемого неискусною рукой – они волнуют, совпадая случайно с вашим настроением, будят мечты, кажутся упоительными и прекрасными… когда же в богато убранной зале блистательный пианист сыграет вам этот ноктюрн, разве то же действие на вас окажет он?!
Но вдруг все приняло другой оборот! Музыка гремела из смежной залы!
В раме из черного дерева с барельефами сверкали острые грани венецианского зеркала; морозный день засматривал в широкие, от времени потускневшие окна. С задумчивым развитым лицом Мортье де Фонтень играл «Намеднись» Шумана; удивительна была прецизия жестов! Дурное и злое, прочитывалось между пассажами, только за тем и существуют в мире, чтобы торжествовать, а доброе и благозвучное – чтобы страдать! Торжествовать, не побеждая; страдать, не веруя; стремиться без цели; печалиться без покорности; радоваться без веселья!
Со всех сторон на пианиста было устремлено особенное внимание.
Не обладавший ни умом, ни средствами, темного происхождения, без всяких познаний, он не пользовался ничьей поддержкой, и никто не знал ни одного из членов его семьи.
По мере того, как он играл, его лицо все более искажалось от злобы. Он бледнел, его губы кривились и дрожали, так что он с трудом докончил последние фразы.
Все чувствовали нечто неблагополучное.
Никто не брался за шляпу – все ожидали.
«Мы сделаем такую смуту, что все поедет с основ!» – раздался голос.
Закончив играть, Мортье де Фонтень рапортовался больным.
Глава восьмая. ВПИЛСЯ В ШЕЮ
Его болезнь оказалась не столь мучительною, сколь странною.
Ничто не указывало, чтобы причиною истощения был избыток желчи или какой-нибудь иной злокачественной влаги, но пианист исхудал так, что от него остались лишь кожа да кости.
Кратковременное улучшение его состояния оказалось весьма непродолжительным, но следователь Александр Платонович Энгельгардт сумел им воспользоваться.
– Ведь это вы изображали испанского короля, были его двойником, манекеном, мишенью для революционеров, готовивших покушение тогда… на открытии Суэцкого канала?! Ведь так?!
– Что с того?! – не стал больной отпираться. – Мне были нужны деньги; я должен был завершить консерваторский курс.
– Но вы его не завершили! – у Александра Платоновича было музыкальное ухо. – Давеча Шумана вы играли чу-до-вищ-но! Вы шарлатан и дурачите наших профанов! Сейчас велю послать за Петром Ильичом, и он выведет вас на чистую воду!
Для пущей убедительности Энгельгардт брызнул слюною.
– Не делайте этого – я все расскажу, – Мортье де Фонтень взмолился. – Что вас интересует?
– Кто вас послал?
– Испанский король. Франсиско де Асис Бурбон.
– С какой целью?
– Я должен был найти его сына, которому он хочет передать престол. Русского сына.
– И вы нашли его? Среди нас?!
– Да, я нашел.
– Кто же он?!
Догадки и предположения Александра Платоновича сходились неизменно на Крылове-Шеппинге. В этом случае Россия могла бы урвать изрядный куш – вот почему барона берегли: скрывали на Островах и до поры он объявлен был умершим. Французы, итальянцы, немцы не очень-то верили – для них в Летнем саду поставлен был памятник. Американцы и китайцы скупали русских мальчиков. Греки не брезговали и девочками; назревал международный скандал – поводом для него мог стать любой опрометчивый поступок: достаточно было задушить или выбросить на ходу из кареты любую женщину или же тривиально напасть на инкассаторов! Чтобы отвлечь французов и немцев, Владимир Ульянов был послан в Берлин и Париж, а Федор Михайлович для привлечения китайских капиталов посетил Порт-Артур…
Уже задавая последний свой вопрос, Александр Платонович Энгельгардт вдруг понял, что жестоко ошибся.
Обделался и обмочился, как в детстве.
Хлопнуло, зазвенело: на воздух, рассыпаясь бриллиантами, вылетело стекло – проворный мальчишка-мангуст запрыгнул в комнату и зубами-бритвами впился пианисту в шею.
Глава девятая. ПРИЗРАК КОШМАРА
– Бешенство захватило ему дух! – говорили потом.
Сцена была очень быстра.
Следователь стоял как вкопанный, без мысли и без голосу.
Рьяные кони мчали, взрывая прах копытами.
Желтели снопы недавно сжатой ржи.
Все чувствовали себя положительно неловко.
Томление и зной усиливались.
Шкатулка с зеркалом красовалась на ольховом комоде: эту шкатулку работал настоящий артист. Вокруг потолка, по краям, где толстые, выбеленные известкой бревна пересекались с тонкими досками, мерещились пустые треугольные щели. Будь какая-то из них настоящей – полностью шкатулка вошла бы в нее.
Накануне Инесса Федоровна провела бессмысленную ночь.
Поднявшись с постели, она навела сажей ресницы и брови, немного смочила их керосином, после чего намазала лицо салом, а на сало нанесла кармин – не сплошь, а только на известные места, как-то: щеки, подбородок и между бровей – потом начала пудриться.
Зыбкий, как призрак тихого кошмара, появился Салазкин. Он сильно опирался на щегольскую трость и несколько волочил ногу; в глазах у него было что-то сомнительное, а лица – не было. Он сел на первый попавшийся стул.
– Престарелые родители, которых нужно покоить, – сказал он.
Аргумент можно повторять на тысячу ладов; разговор кончился.
Я встал, чтобы уйти.
– На колдунов и мертвецов, – говорили в саду, – есть управа, которую зовут просвещением!
Два старых полумертвых человека чертили в воздухе магические знаки. Обоим – ему и ей – недоставало только крыльев, чтобы, с улыбкой улететь на небо, куда были устремлены их долгие взоры. Одежда, вроде епанчи, бурого цвета, напоминавшая монашескую рясу без воротника, падала грубыми жесткими складками на их ноги в кожаных штиблетах, крепленных шнурками. Они были подпоясаны веревками, на которых висели крупные деревянные четки, трещавшие точно кости скелета. Это были мои биологические родители Иван Пестунов и Сарра Лейбниц.
– Сыны должны вернуть к жизни отцов и тем спасти мир! – строго сказал мне старик.
– Сынок! – на груди у меня зарыдала мать.
Им налили чашки и подали с ломтями белого хлеба; они взяли молча и беспрекословно. Появились киевские варенья, жидкие и сухие.
– Мы не живые и не мертвые, – объяснил отец. – Мы просто предметные!
– Ангелы, – дополнила мать, – по мере принятия от Господа блага и истины, оставаясь ангелами, настолько же становятся небесами.
Глава десятая. НА КОРОНАЦИЮ!
Две игривые собачки резвились перед нами.
Отец варил в кастрюле знаменитый «крамбамбули» из ямайского рома, шампанского и красного шабли. Зажженный ром бросал фантастические отблески на его лицо. У него был вид человека, имевшего сообщить любопытнейшие новости.
– Мы видели и чувствовали вещи, каких не пробовал ни один рот, не нюхал ни один нос, не видел ни один глаз и не постиг ни один ух!
Заметно он был в отличном расположении духа.
Как бы в подтверждение его слов громкий взрыв хохота вырвался через раскрытое окно комнаты, которую занимали Владимир Ильич и Инесса Федоровна.
– В знатных парижских домах, – отец рассказал, – гости после бала ужинают теперь на нескольких маленьких столиках, как бывает у рестораторов; на каждом столике лежит реестр блюдам; прикажите что вам угодно – кушанье, вино тотчас явится перед вами!
– Если не принимают – должно оставить карточку, – добавила матушка, – загнуть у ней угол – это значит, она привезена лично.
– В Москве, – отец вспомнил, – у фонтана близ Александровского сада очень популярны блестящая зеленая бочка и серая в яблоках, красивая, заводская кобыла.
– На Остоженке в доме Лошаковского против коммерческого училища, – матушка дернула за рукав, – полон подвал мороженой рыбы. Если ее опустить в теплую воду – оттает и оживет как ни в чем не бывало!
Они подарили мне небольшое распятие, обвитое гирляндой из желтого молодильника, и чучело райской птицы – я вынес им старое платье Инессы Федоровны и перчатки Владимира Ильича.
– Плаутина встретили, – старики примеряли. – В Китае. Он там инкассатором; китайский инкассатор!
– Снеткова Ольга вышла за Ипполита, – родителям рассказал я. – Содержат аттракцион на Островах: дурачат народ!
– Ты Анну Андреевну видишь? – спросил отец. – У нас письмо для нее.
– Могу передать, – я подумал: от Коршака.
Из-за пазухи мать вынула плотный затертый конверт.
Я почесался: от конверта исходило сияние.
– В Париже нас на такси катали, – отец порулил руками. – От еврейской организации.
– «Ч.Т.А.», – матушка подтвердила. – «Чудо. Тайна. Авторитет!»
– Я теперь в Пархатого верую! – отец обнажил на груди нательный знак.
– Кони живы? – я спросил после паузы.
– Кони. Топот инок! – пошутила мать. – Живы-здоровы. В Чили работают на медных приисках.
Мы обнялись.
– Куда вы теперь?..
И без того уже я знал: в Испанию, на коронацию!
Глава одиннадцатая. ДВЕ КРАСНЫЕ ГОЛОВЫ
Прошло еще дней восемь; дела шли своим порядком.
Просыпаясь, Инесса Федоровна не имела ободренного вида и переходила ленивой походкой с места на место, как бы отчужденная от всех. Она отдавалась теперь смутному оцепенению, опьянению воздухом и покоем, отнимавшему у нее всякое желание даже одеваться, причесываться или чистить зубы.
Изнеженное тело просилось назад на подушки, желало разных разностей – то итальянского шоколаду, то английских соусов, то турецкой горчицы.
«Два брата: Карл и Карп», – вспоминала она смутное.
Она была сейчас бледной, но красивой дамой лет тридцати с золотыми венецианскими волосами, немного развившимися; пехотный офицер восточного типа, чрезвычайно правильно и соразмерно сложенный, почти красавец, ходил с нею по саду от беседки до пруда.
Только что вышедший из подростков, душою он оставался свеж, как они. Наружно он вел себя необыкновенно любезно.
Только что они окончили разговор о египетской кампании и пока не начинали нового. Он жадно отдавался ее обаянию.
«Красота оподляет мужчину тем наслаждением, которое она обещает», – думалось Инессе Федоровне.
– Карл. Карл. Карп! – веером она била его по рукам.
Она была во французском спальном платье.
В беседке дети издевались над Гиндлем, срывая с него сюртук и жилет; две красные конские головы плыли по водам пруда.
Перед забором сада была тихо.
– Желание обновить жизнь? – она переспросила. – Оно отсутствует
Владимир Ильич пилил и строгал в сарае: дом требовал беспрестанных поправок.
«Десять против одного, что они говорят о Наследнике!» – думал он.
Странным образом, иногда Владимир Ильич ощущал себя заболевшим испанским монархом; он знал: готовится покушение, но не мог предотвратить его…
К Федору Михайловичу приехала супруга, и он засаленными картами играл с нею в Покаяние или в Жалость.
– Филистер не может понять храма! – отпускал он прибаутки или: – Женщина упала ниц перед иконой!
Он уже вошел в славу как проповедник.
– Что ли вы переполнены Россией? Она у вас в душе? – мы спрашивали его.
– Есть две России, – отвечал он нам. – Одна Россия – внутри меня, другая – снаружи. Ту, что снаружи, полностью я вобрал в себя – для этого пришлось освободить место, и ту Россию, что была внутри, я выпустил наружу.
Он был несколько нервен и чувствовал себя не совсем ловко.
Со дня на день он ожидал огромного выигрыша в казино.
Глава двенадцатая. УЧАСТИЕ В БАЛАГАНЕ
Мы очень хорошо сознавали бессвязность, туманность и надутость иных мест у Федора Михайловича.
К примеру, почти полностью он выключил из действия прямого своего конкурента барона Клодта и, напротив, вдруг к месту и не к месту принялся вспоминать некоего помощника следователя.
– Это какой же такой?! – решительно никто не помнил.
– Барсов, – внедрял Демиург заново. Из окружного суда. Товарищ Энгельгардта!
Смутно припоминалось.
– Который, что ли, купил коня у барона Клодта?
– Не знаю никакого Клодта! – взвивался Федор Михайлович. – А если кому здесь не нравится, найдем других исполнителей! За такие-то деньги любой согласится!
– Как же, Леонид Васильевич! – тотчас все вспоминали, – В скучном сюртуке, с обыкновенным лицом! Как он живет, что поделывает?
Гиндлю поручено было прочитать лекцию.
– Отец Леонида Васильевича Василий Леонидович Барсов имел на колесах блестящую зеленую бочку, запряженную серой в яблоках, красивой, заводской кобылой, и каждое лето из дома Лошаковского, что на Остоженке против коммерческого училища, возил к Александровскому парку мороженую рыбу. Там он выпускал ее в теплую воду фонтана – рыба оттаивала и как ни в чем не бывало принималась резвиться!
– Это был родной, биологический отец Леонида Васильевича? – поднимала руку пионервожатая.
– В том-то и дело! – ухмылялся Гиндль. – Нет! Это был его приемный отец!
– Матерью была очень пожилая вдова? – озаряло меня.
– Она была молодою вдовой, когда стала матерью.
За завтраком и обедом разговор о Леониде Васильевиче сделался обязательным.
– Леонид Васильевич, – начинала Мария Дмитриевна, – очень любил кулебяку.
– А также купчих! – прибавляла Анна Григорьевна.
Федор Михайлович смотрел поощряюще.
Салазкин Сергей Сергеевич поднимался с наполненным бокалом.
– Однажды у нас на Аптекарском чуть не случилась беда, – долго он прочищал горло, – и Леонид Васильевич едва ли не ценою собственной жизни предотвратил ее!
– Выходит, он жив?! – удивлялась Арманд. – В таком случае, где он?!
– Браво! – Федор Михайлович всякий раз аплодировал.
– Браво! – подхватывали все. – Бис!
И только два человека не принимали участия в балагане: Владимир Ильич и Энгельгардт.
Глава тринадцатая. ПУСТЫЕ ШУМЫ
Любовь к удовольствиям и шумным празднествам уступила в ней место расположению к тишине и даже уединению.
Ее некогда жизнерадостное и оптимистическое мировоззрение сменилось печальной задумчивостью и наклонностью к грустному пессимизму.
Она двигалась все ленивее и усталее, и длинные ее руки, казалось, стали еще длиннее и бледней.
Вся энергия вдруг ее оставила; тело болезненно ныло, в голове стояли пустые шумы.
Она повесила в комнате портрет отца, убитого лошадью: лошади летели, но ему все казалось тихо.
«Перескочить из одной крайности в другую – дело минуты!» – смеялся он, постукивая каблуками.
В доме сделалось как-то неприветно; ужины становились все короче и скучнее; уже Инесса Федоровна не могла питаться ничем, кроме замороженных устриц и ледяного шампанского.
Печать какой-то унылости лежала на всем.
Владимир Ильич тряпочками, при помощи ножика, затыкал щели, которые ей всюду мерещились.
– Замучился с ней! – он пожаловался. – Рассердилась на меня утром, пригрозила утопиться, ушла из дому, и вот до сих пор ее нет! Я знаю, что не утопится, но все-таки скверно. Вчера целый день куксила и била посуду, третьего дня объелась устрицами. Черт знает что за натура!
Она возвратилась с заплаканным лицом: кто-то пожелал выставить Инессу Федоровну в карикатуре: пущен был слух, будто ее отец продавал лягушек на одной из площадей Парижа. Анонимный извет!
Слезы и горькая спазма душили ее; она говорила совсем несообразные слова.
«Пехотный офицер!» – Владимир Ильич понял.
Подле Владимира Ильича стоял порожний стул.
«Театральный эффект, – Владимир Ильич помнил, – не есть выражение чувства!»
(Он был женат и жил честолюбием!)
– Хочешь открыть шкатулку? – он спросил.
Он встал на стул и вынул шкатулку из щели.
Она хотела не этого.
– Хорошо, – он покорился. – Завтра же едем на могилу Шеппинга!
Инесса, раскрыв чемодан, встала перед ним на колени.
В незатворенное окно ворвался звук охотничьего рожка: олени?!
Трубил старый пестун: толстый, с еврейским типом лица.
Ульянов поморщился.
– Не получается завтра, – он вспомнил. – Потерпи еще день!
Потом вынул тулку и шомполом принялся прочищать ствол.
Глава четырнадцатая. МЕРЦАНИЕ ЗВЕЗД
Был час сумерек, заря филинов и мудрости.
Сумерки сгущались, вместе с ними росла и ее тоска.
Вечерело.
Молодой месяц золотился на светлом, прозрачном небе, спускаясь к западу.
Настала ночь, повеяло прохладой.
В ночной прохладе носились запахи каких-то острых, пряных трав; в ночной темноте около своих коновязей о чем-то совещались лошади, и в лесу завывали голодные чикалки.
Наверху было спокойствие и мерцание звезд.
Дача сделалась темна, как нежилая.
Ночь окончательно заволокла все кругом.
Спали чутко; до света все были на ногах.
Двинулись: две верховые лошади, одна из которых была мой клеппер, шли впереди.
С хлопаньем арапников и выстрелами из ружей за лошадьми следовали мужчины.
Многие из дам были бледны от злости.
Инесса Федоровна шла с открытым видом и в великолепном костюме; ее глаза еще слипались ото сна и были полузакрыты; густые и белокурые волосы небрежно выбивалась из-под ее голубой, очень открытой шляпки.
Священник кадил на обе стороны; утренний воздух освежал головы.
Пленительно свежая лужайка осталась позади – со дна лощины поднялись стволы, и взбежал кустарник.
Молчаливый лес упоенно замер: он околдовывал своей загадочностью.
Обменявшись неразборчивыми фразами, мужчины рассыпались цепью.
– Вот он! Ату его! – выкрикнул Салазкин, точно выстрелил.
В легких эластических одеждах, под которыми рисовались мужественные формы его тела, чуть не из-под наших ног, выскочил он – лесной полубог.
Федор Михайлович и Владимир Ильич выстрелили, точно крикнули – зверобог упал; по расчищенной боковой дорожке в карете скорой помощи подъехал Дзержговский: трофей повезли на Аптекарский.
Охота была завершена.
– Видели его лапы? – пионервожатая округляла глаза. – Как вдарит!
Пехотный офицер ехал верхом с мотавшейся перевязанной головой.
– Это был мой брат, – рыдал старый пестун. – Меньший!
С ним сделался нервный припадок.
Где-то далеко кричали квакеры.
Снявши с головы шляпку, Инесса Федоровна оставила ее висеть на суку.
– «Чикалки», – итальянцы не понимали, – это что же?
– А «ножницы!» – Федор Михайлович смеялся.
День закончился обжорством и пьянством.
Глава пятнадцатая. ЛЮБИТЬ И ЖАЛОВАТЬ
Привычки и вкусы Федора Михайловича религиозно соблюдались.
Обедню служили со всем сложным чином по обрядам греческой церкви.
Все было божественно или Бог.
– Насилу взошел на амвон! – пыхтел старичок-священник.
Он благословил избранное короткое общество дикирием и трикирием, которые слева и справа поднесли ему подростки в зеленых с искоркой стихарях.
Инесса Федоровна была прекрасна и бледна, как алебастровая статуя; Владимир Ильич был возмутительно спокоен.
– Попутного ветра! – священник закончил. – Семь футов под килем!
Инесса Федоровна набросила белый газ, поправила свои густые черные волосы и, как была в просторном желтом платье, объявила себя готовой.
Сели на лошадей и поскакали в галоп: люди случая, минуты и фавора. По обыкновению моему я увязался со всеми рядом – в виде старого пестуна.
Пароход пришел за делом: брать баржи; взяли и нас.
Плыть было всего ничего.
– Барон Шеппинг, – только и успел Гиндль вымолвить, – унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот теперь без него мы эту тайну разгадываем.
Ему улыбались.
Над Островами плыл благовест; недоверчиво монастырь косился окошками-бойницами.
Благовоние базилика живило душу и упоевало чувства.
Взявши входные билеты, мы прошли внутрь.
Барон Шеппинг сидел на табурете в молельной. Он был бледен, как мертвый. Его глаза сверкали мрачным блеском, в котором было что-то неприятное – монашеское. Какая-то женщина прислуживала ему, ломая хлеб и переменяя воду в стакане. На ней была мужская рубаха и рваная юбка из некогда синей фланели с оранжевыми горошинками. Фигура у нее была бесформенна, но более всего меня поразило ее морщинистое и изнуренное лицо, обрамленное косматыми седыми волосами.
Приблизившись, Владимир Ильич взял ее за руку.
– Прошу любить и жаловать, – он сделал признание в наступившей пронзительной тишине, – законная моя жена Надежда Константиновна Крупская!
Ужасно что-то ухнуло – точно с далеко прокатившимся гулом обрушился огромный дом, который строили мошенники. Заговори я с Инессой в ту минуту, она бы не услышала меня.
«Подначил-таки Федор Михайлович, – много позже поведал Владимир Ильич на парткомиссии, – по пьяной лавочке: слабО мне, дескать, такую взять за себя! А я молодой был, глупый – ну, и повелся: да запросто! – А вот не потянешь! – А вот потяну! – Кишка тонка! — Найдется и потолще! – Не женишься! – Женюсь!.. Вот и женился!..
Глава шестнадцатая. ПРИКАЗАНО ВЕСЕЛИТЬСЯ
Владимир Ильич, похоже было, надолго выбыл из игры; теперь Федору Михайловичу предстояло нейтрализовать барона Клодта.
Постоянная мелкая война между ними грозила усилиться до реальных боевых действий.
Пехотный офицер докладывал обстановку: немец затевал наступление.
Карлица Ольга Снеткова и ее муж Ипполит предсказывали большую бучу.
Бронзовый барон прислал деревянного турка с требованием сдать позиции, Федор Михайлович вынужден был просить у Инессы Федоровны ее шкатулку, а у старого пестуна – тот конверт, что оставили ему родители для передачи в грядущем Мохнатовой Анне Андреевне.
Пока еще стороны выжидали; относительно было спокойно. Сводки сообщали о верном росте Суэцких акций. Сыны начали возвращать к жизни отцов – была в том уверенность: мир может быть спасен!
Проездом через Египет из Чили возвратились Кони; вернулся из Китая Плаутин – допоздна на даче горел свет: совещались.
На ночь Дзержговский надевал Федору Михайловичу пленку и вводил вытяжки: Демиург был удивительно бодр, подростково свеж – его уши вытянулись, а одна из губ сделалась заячьей.
Серая в яблоках заводская кобыла привезла бочку, полную мороженой рыбы.
В сарае продолжали пилить и строгать: уже Ипполит и Херр Кобблер.
Два брата-близнеца Карл и Карп Яниши для поднятия общего духа безостановочно на эстраде выбивали чечетку.
Я предполагал, что, в случае серьезного дела, с ними будет немало хлопот, а серьезного дела ждали с часу на час и, как оказалось, ждали не без основания.
Мужчины страшно загрубели, обросли бородами и щеголяли в невозможно обтрепанных сюртуках.
Разговоры не клеились – все было отрывисто.
Кучке солдат приказано было прогуливаться и веселиться.
Николадони, Фойницкий и Гетц указывали лишь на гарантию безопасности, чуждую всякой наступательной задней мысли.
Был августовский вечер; весь день продержалась гнетущая жара, но к ночи поднялся ветерок, листва зашелестела, в воздухе чувствовалась близость грозы.
Вдруг в этом битком набитом мире сделался какой-то шум: из-за угла дома показалось с полдюжины бегущих людей; блеснул топор, мелькнул кистень.
Меня стала кликать какая-то дама, сухая и старая.
Как раз в это время над нашими головами разорвало гранату с дистанционной трубкой – осколки и пули, начинявшие ее, с резким свистом брызнули во все стороны.
Решительно, нельзя было поверить.
– Не может быть! – пробился я к Демиургу. – Никогда!
– Ну отчего же? – Федор Михайлович любовался. – Весьма достоверно!
Глава семнадцатая. ОРДЕН ЗОЛОТОЙ ШПОРЫ
Алебастровая статуя Инессы Арманд работы барона фон Клодта была установлена в саду на видном месте – это требование неприятеля Федор Михайлович принял довольно легко; в свою очередь барон Петр Карлович выкупил контрольный пакет акций Всеобщей компании Суэцкого канала.
Перемирие заключено было при содействии испанского короля; старый король Франсиско де Асис Бубон Первый умер, и на престол взошел его биологический сын Франсиско де Асис Бурбон Второй.
Первый же свой визит Его Испанское Величество нанес в Санкт-Петербург, из которого, не задерживаясь, выехал в Третье Парголово.
Решительно все ждали короля, и только судебный следователь Энгельгардт ждал помощника – товарища следователя Окружного суда Барсова Леонида Васильевича. Вдвоем, похоже было, они могли поставить точку в этой порядком затянувшейся истории.
– С бесподобнейшим образом мыслей! – у статуи Инессы собирались дачники. – Судьба, неизвестно для каких целей, отметила ее печатью особого благородства! Она влекла к себе со странною силой не потому, что возбуждала пошлое любопытство: пикантного в ней не было ничего!
Дождевые облака почти совсем рассеялись, ветер утих, на лужайках блистала роса, сверкали омытые листья на деревьях, в воздухе веяло теплом и благоуханными испарениями.
Испанский самодержец прибыл в фаэтоне, запряженном сорока лошадьми; он был в короне, в пурпурной мантии и в белом галстуке, поверх которого у него на шее красовался орден Золотой шпоры, незадолго перед тем данный ему Папой.
Всех обдало восторгом.
Под звуки не смолкавшего оркестриона монарх обошел строй встречающих.
– Да здравствует король! – все размахивали флажками и запускали воздушные шары. – Вива Испания! Но пасаран!
– Васильич! – Энгельгардт нелицемерно обрадовался. – Леонид!
Близоруко августейший всмотрелся: они обнялись: это был Барсов!
– Прошел через многое, – он рассказал. – Принял католичество, учу испанский… Где чемодан?!
Тысячный жеребец прошел мимо, навострив уши – лошадиное лицо с тоской, с болью и изумлением обернулось и посмотрело на них.
– Кто это?! – Франсиско де Асис Бурбон Второй поежился. – Верхом на коне?
– Кони Анатолий Федорович, – Энгельгардт ответил. – Тот самый человек, почку которого Вам пересадили на Аптекарском!
– Ты ведь не выдашь меня, старик?! – Барсов потянул в сторону. – Мир с Клодтом, Суэцкий канал, золото лангобардов – все придется начинать сызнова! И эта куча детей – что станет с ними?!
– Канал и золото – пусть их, – осторожно и нежно, затрудняясь в словах, Энгельгардт ответил. – И с Клодтом мы справились бы сами. Но дети…
Глава восемнадцатая. БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫЙ БАЗАР
На следующий день имел быть торжественный акт в детском приюте.
Только что успела в камышах крякнуть первая утка, а в половине дома, отведенной под воспитательное заведение, все уже были на ногах.
Молниеносно работая сочленениями, по дортуарам проносилась старшая пионервожатая; все суетились по-праздничному: те из детей, что искали привета и дружбы вне домашней обстановки, переодетые в костюмы с застежками, готовы были предстать перед гостями и явить приехавшим все свои достижения.
В актовой зале развернута была выставка детских поделок: деревянные двери и стулья, изготовленные мальчиками, и камлотовые, с множественными воротниками, шинели, пошитые девочками: двери не скрипели, стулья не шатались, шинели пахли французскими духами.
Можно было начинать: дети взгромоздились на огромный стул, композитор Маныкин-Невструев поднял руки, хор грянул гимн грядущему – гости вошли: испанский король с испанским же послом графом де Вилла Копсало, французский посол де Монтебелло, итальянский – барон Марохети и немецкий – генерал фон Вердер.
С мужчинами была дама, сухая и старая, одетая однако пышно и чрезвычайно юношественно.
– Мы все делаем сами и потому всегда веселы и здоровы! – затесавшаяся между детьми, объявила карлица Ольга Снеткова.
Черный мальчишка (неприятный шалун) и девочка (бесстыжая, веселая наглянка) станцевали на напряженных ногах морковный танец.
– Благотворительный базар! – хлопнули в ладоши братья Яниши.
Присматриваясь, гости разбрелись по сторонам.
Немецкий посол выбрал самую большую дверь, итальянский – шинель с шестью воротниками, французский – складной стул; испанский посол странно покосился на телефон и, поколебавшись, остановил на нем свой выбор: испанский король Франсиско де Асис Бурбон Второй несколько раз обошел помещение, прежде чем разыскал кустарной выделки чемодан.
Гости пожертвовали приюту по сотенной, король насыпал золотых дукатов.
Делу, однако, не суждено было окончиться так просто.
– А это вот, позвольте, – моя супруга… – засуетился вдруг Федор Михайлович, как будто несколько конфузясь.
Он вытолкнул навстречу королю не возбуждающую любовь Марию Дмитриевну, а ужас внушавшую Анну Григорьевну!
Или же мне поблазнило?
Нет, было именно так! К испанскому королю вышла не Мария Дмитриевна-Жизнь, а Анна Григорьевна-Смерть!
Раздался аппетитный треск: трещали двери, стулья – на части разрывались камлотовые шинели.
В расчистившийся дверной проем, скрежеща, вкатывалась стальная тележка.
Все поняли, что настало разрешение всех недоумений.
Глава девятнадцатая. ВОЛОЧА ЧЕМОДАН
Легко и понятно сощелкнулось.
На тележке стоял слон.
Он был выточен из дерева.
Это был белый шахматный слон.
Неотвратимо он подкатывал к королю.
Король был в черном: черный король.
Белый слон должен был дать шах черному королю: это решало задачу!
Оцепенев, все смотрели, и только старая сухая дама записывала торопливо ход событий. Это была Анна Андреевна.
Шах! Сейчас будет шах!
В голове слона открылась косая вертикальная щель; что-то, напоминавшее о стволе, просунулось и, наводясь, завращалось.
– Шах, шах!
Ой-ё-ёй!
Умирает
Мой король! –
злые дети запели.
Следователь Окружного суда Александр Платонович Энгельгардт выбросился наперерез.
– Шах! – как-то даже негромко выплюнул слон, и Энгельгардт с аккуратным отверстием во лбу опустился на навощенный паркет.
– Все свободны! – Надежда Константиновна Крупская вошла и за нею – Василий-Капельник, Иван-Купальник и Нестор-Кукольник.
Втянув голову в плечи и волоча чемодан, первым наружу выбежал испанский король, за ним – все прочие.
– Славно мы их! – смеялась Ольга Снеткова.
С Надеждой Константиновной они обнимались.
Капельник, Купальник и Кукольник в хрустальный гроб укладывали тело Энгельгардта.
Барон Клодт, прискакав, снял с погибшего маску.
Вошли монахи.
Гроб подняли на попа.
За окнами, скромный, стоял катафалк.
Лошади ждали.
Глава двадцатая. ПИСЬМО ОТ МУЖА
– Сынок, сыночек, как ты?! – высохшая и постаревшая Анна Андреевна прижимала меня к себе.
– Мама, мамочка! – плакал я и целовал ей руки. – Я буду слушаться – только возьми меня отсюда!
Мохнатова развязала узелок – протянула мне булку с вареньем и бутылку вина.
– Шкатулка у тебя? – ее голос дрогнул.
– Она в надежном месте! – я перестал плакать, ел и пил.
Мы были в опустевшем дортуаре: под полом попискивали мыши, на полу лежала трехкопеечная монета с орлами.
– Письмо! Для тебя! – я вспомнил.
«Воздушная история с каким-то горячим движением, беспрестанно разраставшимся и усиливавшимся, с возвышавшимися, прежде неизвестными людьми, с какими-то распрями и победами, с увлекательной радостью одной стороны и скрежетом зубовным другой, с переворотами, переломами, криками восторга и злобными ругательствами, похоже, закончилась, – писал Самуил Яковлевич Коршак. – Всем казалось, совершается не воздушная, а настоящая история – и что же? Дунул свежий ветер, и фата-моргана, в которой виделись города и башни, битвы и крушения – пропала!»
Несколько все же приемный мой отец забежал вперед…
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ
Глава первая. ЛИШЕННЫЙ ШЕПОТА
Вечер был близок.
Вдоль длинной прямой улицы загорались огни. Где-то наигрывали стеклянный вальс Ланнера.
Роились прохожие.
Слышался временами пьяный дискант безобразника; густо повсюду повысыпали дети: на их насупленных лицах была написана склонность к злостному озорству.
Женскому смеху вторил мужской хохот – проникал в уши, сбивал с мысли.
Темный мягкий ульстер в виде халата ходил по громадной комнате в доме Шпанского на Васильевском острове.
Комната наполнялась слабым, но достаточным светом, мало-помалу достигшим предельной своей яркости.
Свет лили две висячие медные лампы знаменитой фламандской работы, в каждую из которых было вставлено по девятнадцати свечей наилучшего сорта, между тем как на буфетах стояли такие же медные чеканные канделябры. Этот свет дополнялся светом торфа и корабельного дерева, горевших в большом камине, выложенном гранитными плитами. Отражение огня плясало на многочисленных фигурках лошадей, заполонивших столы и буфеты.
На нескольких стульях виднелись принадлежности мужского костюма – в раскрытое окно с улицы теперь проникал неясный звук рожка; воображение дорисовывало предметы, вызывавшие если не на размышления, то на разговор: бутылки, графины, закуску.
Темный ульстер высыпал из кармана на стол кучу табаку: в углу одного из диванов он открыл присутствие камлотового пальто.
– Барон?! – высоко ульстер поднял брови.
Лишенный шепота, бас, он низко гудел.
– Не обессудьте, Петр Карлович, – пальто принялось один за другим, с аппетитным треском, складывать воротники, как пюпитры. – На том месте, где обыкновенно была вывеска еврея-наладчика, представьте, я обнаружил мерзость запустения – пришлось непосредственно к вам!..
Барон барону глаза не выклюет?!
Клодт до краев налил, и гость залпом выпил; рюмка вина освежила, согрела: он сбросил шинель.
– Итак? – в свою очередь Петр Карлович Клодт снял ульстер и остался в белой полуистлевшей рубашке. – Справились вы с моим поручением?
Зло барон Шеппинг прошелся насчет инкассаторов.
– Нашли Чувствилище? – Клодт посмотрел тяжело и страшно. – Нашли? Где оно?!
Огромные люди зверообразного вида с лицами итальянских бандитов, появившись, взяли гостя в кольцо.
– Решительно, Петр Карлович, не можете вы без эффектов, – ничуть тот не смутился. – Какой-то, скажу вам, устраиваете театр для самого себя!
Сам же барон Дмитрий Оттович Шеппинг держался куда ближе к голой жизни.
Глава вторая. ЛЕНИН, РАК И ЩУКА
Он жил в доме Шпанского на Васильевском острове.
Шпанский держал торговлю мушками – повсюду проникавшие, они больно кусали.
Петр Карлович открывал шкафы – рои моли, вырывавшиеся из платяных недр, на лету пожирали мушек.
Шпанский знал, что жилец разводит моль; против нее помогал персидский порошок, который домовладелец покупал в москательной лавке Мартоса.
Именно в семействе Мартосов Петр Карлович Клодт проводил вечера. Он приходил поболтать с барышнями, но более других его привлекала Иулиания Ивановна, младшая из дочерей Ивана Мартоса.
– Труп, желающий гальванизироваться! – однажды скульптор рассказал ей о Шеппинге.
– В таком случае оживите его! – девушка рассмеялась.
Петр Карлович знал: сыны должны возвращать к жизни отцов, но поскольку отец Петра Карловича был жив, Клодт предпринял кое-что в отношении Шеппинга и, когда дурной запах трупа окончательно выветрился, взял его с собой к Мартосам.
Новопредставленный был одет с небрежной, доходившей почти до неряшливости манерой, обличавшей крайне рассеянного человека, мозг которого работает в сфере отвлеченной, не замечая мелочей реальной жизни. Все надетое на нем было хорошего качества и хорошего покроя, но костюм в целом, благодаря небрежной манере, производил впечатление снятого с чужого плеча.
– Но это Крылов! – узнала Иулиания Ивановна памятник из Летнего сада.
За ужином, мечтая забыться, она пила шампанское.
– Однажды Ленин, рак и щука, – что-то такое бормотал Шеппинг.
Пришедший третьим еврей-наладчик подкручивал что-то у него под одеждой.
– Я заложил имение, – внятно, наконец, Шеппинг выговорил, – и под его залог взял в Опекунском совете Московского воспитательного дома несколько тысяч рублей!
Все зааплодировали.
– Что сделали вы с деньгами? – Иулиания Ивановна очнулась.
– Сложил в шкатулку.
– А со шкатулкой?
– Положил в саквояж.
– А саквояж?
– Поместил в чемодан.
– А чемодан – в сундук! Сундук – в вагон, и малой скоростью в Астрахань?!
Приметным образом Иулиания Ивановна взбодрилась.
– Кем был ваш отец до того, как начал торговать мушками? – призадумался вдруг еврей-наладчик.
– Он был фельдъегерем, – с чего-то Иулиания Ивановна покраснела.
Глава третья. СПЕЦЭФФЕКТЫ И БУТАФОРИЯ
Замелькала идея, странная и не до конца ясная.
Для начала Шеппинга поставили на пружины и глубокой ночью, когда все в Петербурге еще покоилось во сне, отвезли в церковь Рождества Богородицы, при нем оставили Иулианию Ивановну с головою, завернутой не то в платок, не то в намитку, и преобразившуюся до неузнаваемости.
Всеми имевшимися в распоряжении средствами им предстояло теперь сбить с толку одного профессора среднего разбора, незадолго перед тем возвратившегося из Египта; тем временем барон Клодт должен был усугубить ситуацию: проникнуть в дом к профессору, влюбить в себя его жену с дочерью и, погрузив их в сладкий дурман, безжалостно на части разрубить буфет.
Иван Мартос сел за письмо к профессору, вырезывая буквы из старой газеты, Шпанскому доверены были страховое общество и меблированные комнаты, еврей-наладчик обязался подключить к делу всех своих и сверх того в кратчайшие сроки из дерева изготовить турка, неотличимого от всамделишного и могущего играть на свирели.
Уврёзе из Михайловского поручались французы, очень пожилой вдове – астраханцы, итальянским бандитам предписано было участие в эпизодах – и далее как получится: театр для себя должен был выглядеть голой жизнью.
Общее руководство барон Клодт оставлял за собою, равно как спецэффекты и бутафорию…
Воспоследовало в точности по задуманному: спасаясь от жары, Салазкин забежал в церковь – дьякон Крылов читал ектенью; они разговорились, и священнослужитель рассказал профессору об огромном закладе в ломбарде Байонны; смеясь, отмахиваясь рукой, опираясь на трость и прихрамывая, Салазкин поспешил домой и там, в тарелке борща, углядел морское сражение и самого себя, упадающего с борта миноносца в воды Нила, прямиком к крокодилам.
«Спас деревянный турок! Спас деревянный турок!» – жена, дочь и еще кто-то водили хоровод вокруг разрубленного буфета; Салазкин изо всех сил сдерживал приступ ликантропии: он знал, что хотел родиться, но не знал, удалось ли ему.
Блажен нарушивший закон во имя Бога!
Сергей Сергеевич Салазкин приспособил свои мысли в виде нимба вокруг головы, и голова работала под их напором.
Для всех – он уехал в Египет; для себя – он возвратился оттуда.
«Священник умер, не подпустив к себе священника!» – он узнал.
Сместилась линия: желавший родиться, пожелал умереть.
Сергей Сергеевич решался прыгнуть с Аничкова моста, и там к нему подошел Клодт – он снял с головы Салазкина нимб и, обернув в тряпицу, до поры спрятал.
В Фонтанку они сбросили манекен, и крокодилы, набросившись, растерзали его в клочья.
Глава четвертая. ТРЕТЬЯ СИЛА
Дальнейшее рисковало остаться непонятым либо понятым превратно, не напиши Крылов одной своей басни, практически не замеченной широким читателем и обратившей на себя внимание лишь горстки специалистов.
«Творец и Демиург». Однажды в полный зноя час Творец услышал свыше глас: «Зайди сейчас!» Он, проходивший мимо роскошного дворца, поднял голову: с балкона его звал к себе Демиург. Творец зашел, они возлегли у бассейна и, наблюдая юных купальщиц, пили вино из золотых кубков и ели халву на платиновых блюдах. Они вели изысканную беседу в стихах, когда же начало смеркаться, один из них поспешно удалился. Все думали, ушел Творец, гость, а Демиург, хозяин, остался: да вот он сидит, Демиург Демиургом! На самом же деле ушел Демиург, но этого никто не заметил. Мораль предлагалась такая: настоящий творец может стать Демиургом!
Барон Петр Карлович Клодт был настоящим Творцом и в этом качестве, пожалуй, стал превосходить самого себя, уже не помещаясь в творческие рамки, – практически Демиург, никак он не мог занять подобающее ему место, поскольку Старый Демиург, в отличие от басенного, решительно не хотел сдавать своих позиций: завязалась борьба, в которой до поры никто не мог взять верха.
Старый Демиург оставался Властителем еще многих умов и командовал целой армией своих сторонников; Новый Демиург создавал свою армию: битвы происходили на всем пространстве от Петербурга до Астрахани.
В повседневной жизни оба Демиурга сохраняли человеческий облик и в миру носили общепринятые имена отчества: Петр Карлович выглядел поросшим рыжеватым волосом внушительным, вершков двенадцати, господином с тяжелым, сумеречным взглядом; его космический соперник охотно откликался на Федора Михайловича, мог появиться где угодно хоть в костюме туриста, с рюкзаком, палкой и двумя своими страстными почитательницами, одна из которых символизировала Жизнь, а другая – Смерть.
В последнее время между Соперниками установилось нечто вроде перемирия – уставши от вселенских баталий, они ограничились мелкими в сравнении с собственным своим масштабом пакостями, которые как бы и не всерьез устраивали друг другу: то Федор Михайлович сбросит в воду статуйку Петра Карловича, то Петр Карлович напустит мракобесия на страницы очередной книжонки своего конкурента.
Утро каждого начиналось с проглядывания газет.
«В Гостином дворе опечатаны книжные лавки!» – увидав, Федор Михайлович уже знал: проделки Клодта!
«Новое лицо Крылова: барон Шеппинг! Осквернен памятник в Летнем саду!» – фиксировал барон Клодт, прекрасно понимая, чьих это рук дело.
Все было не слишком серьезно – соперничество очевидно шло на убыль и кончилось бы несомненно мирным разделом сфер влияния, на что согласились бы обе стороны, не вмешайся в происходившее некая Третья Сила.
Глава пятая. СУДЬБА НЕСЧАСТНОГО
«Убийство Кирова!» – однажды бросилось в глаза барону.
Немедленно Клодт приказал соединить его с Федором Михайловичем.
Встретившись в Летнем саду, они сели спиной к памятнику.
С высоко поднятыми передками по аллеям прохаживались женщины, не трогавшие в этот момент ни одного, ни другого.
– Зачем пошли вы на акцию? – пожал плечами Петр Карлович. – Хотите вызвать репрессии?
– Я полагал, это ваша работа, – решительно Федор Михайлович отмёл. – Оно мне совершенно не нужно!
В подтверждение он вынул хрустальный шар, и Петр Карлович взглянул: чисто! Потом свой шар вынул Клодт, и убедился Федор Михайлович.
Это было непростое убийство, очень непростое. Кто-то неведомый предъявлял свои права на вершение судеб – это был прямой вызов, посягательство на их тайную силу и власть!
Завалить Мясного гиганта – это надо же!
Кто бы мог? Кому еще по силам?!
Федор Михайлович не стал копать глубоко: зверобог, Готорн!
Судьба несчастного была решена.
Петр Карлович Клодт действовал обстоятельней, вдумчивее: подкатился к старым большевикам, командировал человека на Аптекарский, поиграл с лингвистическим аппаратом.
Следы вели в Третье Парголово!
Немедленно своему человеку была дана команда внедриться в тамошнее общество; какая-никакая начала поступать информация.
Его поначалу старались сбить с толку: убит, дескать, не Киров, а какая-то женщина!
Киров убит, да, но он оказался женщиной!
Кирова убила женщина! Киров убит с женщиной!
С ним играли!
Фирменным знаком Петра Карловича было кому-нибудь разрубить буфет – когда же после встречи с Федором Михайловичем он возвратился домой – его собственный буфет оказался изрублен!
Противник ко всему распространил легенду: от Клодта, дескать, рождаются жеребята – публике было довольно; Иулиания Ивановна, как показалось Петру Карловичу, стала от него отдаляться.
«Тетерев, прекрасно зажаренный, – барон вспомнил способ, – с маринованными яблочками и непременно китайскими!»
Он велел приготовить: аппетитно тетерев трещал крыльями.
– С кем вы разговариваете? – Дмитрий Оттович Шеппинг не понимал сути. – Ваш тетерев глух!
Барон Клодт достал средних размеров бриллиант и сунул в зад приготовленной птице.
Глава шестая. ТЕНЬ ЛЕНИНА
Негласная установилась договоренность: Клодт не суется в Большое Парголово – Федор Михайлович не лезет на Васильевский остров.
Устранив Готорна и, как ему представлялось, этим решив проблему, Федор Михайлович вообще на некоторое время удалился от повседневных дел и предался одному из своих увлечений: переделывал лингвистический аппарат в автомат.
К тому же изрядно Федор Михайлович оконфузился: издал с золотым обрезом десять своих пророчеств, а между ними оказалось одиннадцатое, выставившее автора совершенным болваном.
«НЫНЕШНЕЕ ПОКОЛЕНИЕ РУССКИХ ЛЮДЕЙ СТАНЕТ ЖИТЬ ПРИ КОММУНИЗМЕ!»
Федор Михайлович, когда увидал, прямо заревел от ярости и послал к Петру Карловичу секундантов: стреляться из космических пушек – один с Луны, другой с Марса.
Клодт побожился: не он! Выставил на шарниры панно, пустил по пазам, расширил горизонт: не обнаружилась в его сфере ответственности скандальная Федора Михайловича книга!
Федор Михайлович извинился, призадумался: снова, выходит так, Третий вмешался? Значит, не Готорн вовсе?! Ошибочка вышла?!
Он поехал на Аптекарский воскрешать Готорна – Петр же Карлович вдруг у себя в мозгу обнаружил доселе не известный ему автономный участок коры, принимающий импульсы от какого-то сильного излучателя: что за дьявол?!
Решительно, ему впаривали дезу: какие-то лангобарды, ломбард Байонны, испанский престол…
Его хотели отвлечь от главного: революция в Астрахани!
С Аптекарского сообщили: Федор Михайлович не в себе – вместо безобидного Готорна воскрешает кровожадного Мясного гиганта!
– Мы наш, мы Новый Мир построим! – угрожал Клодту невыявленный Третий.
Петр Карлович объявил мобилизацию полустарух, опомнившийся Федор Михайлович призвал подростков.
Тем временем Пианист сообщил из Третьего Парголова: здесь!
– Ленин! – успел он назвать, умирая.
Тогда Петр Карлович придумал Морковного сына, и Федор Михайлович повез его на дачу в Третье Парголово.
Морковный сын нытьем либо катаньем приложился к каждому из обитателей большого дачного дома и каждого прослушал.
– Ленин, – он, наконец, доложил, – выявлен!
– Это – женщина? – Федор Михайлович ткнул пальцем.
– Это – тень! – Морковный сын держался по-военному.
– Что ты такое говоришь, сынок? Какая тень?! – с первого раза Демиурги не поняли.
– Владимир Ильич Ульянов – это тень Ленина! – агент раскрыл до конца.
Глава седьмая. СДАТЬ ЛЕНИНА
В глубокой задумчивости барон Клодт набрал полные легкие воздуха – в воздухе, определенно, что-то носилось – и выдул из себя подвижного, легкого пристава: такой мог преспокойно сесть в лужу, оставшись на ее поверхности.
Потерявшийся Федор Михайлович просил его приехать в Третье Парголово – Петр Карлович приехал, привез три тысячи рублей, имел продолжительную беседу с Прозерпиной Салазкиной: в честь гостя устроено было состязание по разрубанию буфетов – победителем вышел Херр Кобблер, вторым был сам Федор Михайлович.
Владимир Ильич участия в потехе не принял – сидя в тени, он наблюдал приехавших с Клодтом Мартосов, из которых сразу же выделил Иулианию Ивановну, одетую, как и все семейство, в широченные клеши, тельник и бескозырку с лентами.
Вечером имел быть разговор: Федор Михайлович и барон Клодт предложили Владимиру Ильичу сдать Ленина.
– В конце концов, сдал же я Кирова! – напомнил Федор Михайлович.
– А я разве не привез вам тетерева?! – подмигивал барон Клодт.
Они обещали ему уладить с Крупской: Ульянов согласился свести их с Лениным.
По обыкновению своему он заперся в сарае; в ожидании вечера Федор Михайлович уселся за карты – Петр же Карлович, отточив карандаш, провел новую линию горизонта и разместил за нею Париж, Суэцкий канал и мюнхенскую больницу «Гроссхадерн» с казино и вертолетной площадкой.
Барон Дмитрий Оттович Шеппинг, до неузнаваемости вымазавшийся сажей, проник в сарай к Ульянову: Владимир Ильич заканчивал вырезывать из ствола векового дуба, похоже, фигуру шахматного слона, настолько значительную, что самый пустяковый шах от нее мог оказаться летальным; подумавши, Клодт дорисовал за линией горизонта королевский Мадрид и Чувствилище: испанский король входил в него и выходил испачканным.
«Полезен всякий опыт, пусть даже сознание спит, – думал испанский король и вместе с ним думал Клодт. – Метеоры, как бы они блестящи ни были, исчезают; наблюдатель же постоянно подвержен опасности ошибиться, что с того?!»
Барон Петр Карлович Клодт вошел в летний дом и, неслышно ступая, приблизился к одной из дверей: сейчас он распахнет ее и увидит: деревянная кровать занимает добрую треть комнаты – она покрыта вишневым вязаным одеялом, а поверх одеяла лежат, переплетя ноги, ординарный профессор Салазкин и она – фельдъегерская дочь Иулиания Ивановна Мартос.
Он взялся за дверную ручку и стоял, собираясь с мыслями.
«Не нужно ничего разжевывать, ни к чему подводить, ничего разъяснять – всю черновую работу проделал Четвертый. Мы же работаем на результат: ПРИШЕЛ, УВИДЕЛ, ПРОИГРАЛ!» – думал Клодт и, вполне возможно, так думал испанский король.
Глава восьмая. В ОЖИДАНИИ ЧЕТВЕРТОГО
Отныне ординарный профессор Салазкин уже не мог никому помешать.
– Теперь я сознаю, как близок был к Антихристу, какую страшную силу его притяжения испытал на себе, когда бредил о грядущем папе-кесаре, царе-священнике как предтече Христа-Грядущего, но я благодарю Бога за то, что прошел этот соблазн до конца! – с изжитым белым лицом, в широком исподнем платье из черного плиса, он, сидя на крыльце, хватал проходивших за ноги.
Неслышный нервный смех порывался у него из груди; Иулиания Ивановна Мартос, подобно женщинам древней Спарты, нагая, упражнялась на палестре.
Притворно Федор Михайлович выказывал христианское смирение, и ложь, под которой он изнемогал, свербила его, как свербила бы льва ослиная шкура.
Владимир Ильич, временами покидая сарай, двигался по кривой, и, будь эта кривая вычерчена до конца, каждый увидел бы, что всё, казавшееся уклонением с пути, было лишь выполнением строго закона, раскрытием единой незыблемой формулы: А=А. Что может быть очевиднее, и что могло быть пошлее?!
Все сделалось пустым и голым, а тепла и солнечного света не было и в помине. Лишенная всякого содержания мысль о вечном повторении жизни в совершенно той же форме носилась в воздухе, и Федор Михайлович, подхватив ее, примерял на себя.
Владимир Ильич отлил восковые зубы и, забывшись, съел их.
Барон Петр Карлович Клодт повернул на пальце кольцо, сплетенное из конских волос: тотчас же со всех сторон донеслись яростные крики: множественные подводы прибыли со строительным матерьялом и живою силой.
На некоторое время Федор Михайлович принял весьма деловую осанку.
Споро квакеры возводили хрустальную, до небес, башню; свое дело они знали: не в первОй!
Как-то незаметно, бочком, из сарая вышел Ленин, мало чем отличавшийся от Ульянова – он был в свежих перчатках и со слегка подвитыми волосами.
Клодт протянул Ленину руку, Ленин протянул руку Федору Михайловичу, и Федор Михайлович протянул руку Клодту: в душах соперников еще не улеглось волнение, которое они пережили, но как перед тем они ненавидели друг друга, так теперь, с такой же внезапностью, они расположились один к другому.
– Просыпается француженка утром, – Ленин рассказал анекдот.
Сдержанно все посмеялись.
– Побуждаемый этими соображениями, – произнес Федор Михайлович.
На этом разговор оборвался, и они никак не могли настроить его снова.
Федор Михайлович надел зеленые очки о четырех стеклах.
Три Демиурга курили и ждали Четвертого.
Глава девятая. ПЕРЕДАТЬ В ВЕЧНОСТЬ
Три Демиурга, они ждали Четвертого.
Старик без счету лет, блузник из Ясной поляны, всегда в пропитанном духами белье, на сей раз он предстал перед ними в бурой епанче, подпоясанной веревкой, на которой висели крупные деревянные четки, стучавшие при каждом его движении, точно кости скелета. В одной руке у него была здоровенная дубина, на которую он опирался, и, глядя на эту руку, легко было представить, каким богатырем был этот Демиург в молодости.
Трое, приблизившись, поочередно поцеловали его в плечо.
– Истина – есть существование четырех противоположных моментов! – вывел он их из натянутости.
Они вернули себе прежний апломб.
По стекловолокну сообщили: все подготовлено!
Четыре Демиурга вошли в хрустальную башню.
– Лифт не работает! – на прощание пошутил Федор Михайлович.
Они погрузились в хрустальную кабину, и барон Клодт нажал единственную кнопку.
– У нас тут по последнему слову, – к Толстому обратился Ленин, – опять же, казино, вертолетная площадка!
Мягко вибрировало: они возносились.
Все четверо любили этот момент: наносное отпадало, обнажалась суть.
Видимо меняясь в лице, все более барон Клодт начинал походить на Плутарха.
Скрывавшийся под личиной Ульянова-Ленина, ее сбросил Сен-Мартен.
Виляя всем телом и скребя ногтями, Федор Михайлович превратился в Лагарпа.
На самом верху в маленьком русском кабинете на хрустальном столе была выставлена хрустальная посуда с резными орлами.
– За отчетный период, – доложил Плутах, когда все расселись, – воспроизведена история с горячим движением, беспрестанно разраставшимся и усиливавшимся, с возвышавшимися, прежде не известными людьми, с распрями и победами, с увлекательной радостью и зубовным скрежетом, с переворотами, переломами, злобными ругательствами и криками восторга!
От ревизионной комиссии выступил Сен-Мартен: недоставало трех тысяч рублей. Постановили: списать!
О проделанной работе с молодежью отчитался Лагарп.
Слово было предоставлено Толстому, но он сам не знал истины и поэтому, собственно, не мог сообщить ничего.
Единогласно была принята резолюция: все материалы передать для суждения в Вечность.
На том и покончили.
Глава десятая. СВЕТИЛА ОСТАЮТСЯ
Небо выяснилось; по нему раскинулись бесчисленные группы звезд.
Лагарп, Сен-Мартен, Толстой улетели; Плутарх некоторое время махал им вслед белым полуистлевшим платком.
Их следующая встреча должна была состояться в Китае через сто лет.
«Решительно, она была красавица!» – Плутарх подумал о ком-то.
Войдя в лифт, он принялся спускаться: требовалось убрать за собой.
Внизу из кабины вышел барон Клодт – он дал команду, и квакеры под присмотром пристава начали разбирать башню.
Лошади ждали, вернейший Амио распахнул дверцу.
«Метеоры, как бы они блестящи ни были, исчезают и даже тем скорее исчезают, чем они блестящее – светила же остаются и продолжают свои пути!»
Так думал барон, между тем как четверня лошадей везла спорой рысью его покойную коляску между полей, где местами рябил кустарник, а разбросанные по небу легкие облака рдели от восходящего солнца.
Август 2013, Мюнхен
СОДЕРЖАНИЕ
Часть первая
Глава первая. ГОРОД НА ЗАРЕ
Глава вторая. ДЬЯКОН И КШИЦА
Глава третья. ДОМ НА БУКСИРЕ
Глава четвертая. ПИСЬМО ОТ МЕРТВЕЦА
Глава пятая. ОРГАН ЛЖИ
Глава шестая. ТРИ СТРУИ ЖИЗНИ
Глава седьмая. ПУТЕШЕСТВИЕ В ЕГИПЕТ
Глава восьмая. В ТАЙНОМ ПОСТРИГЕ
Глава девятая. ОСТОРОЖНО: ИЛЛЮЗИЯ!
Глава десятая. СКЕЛЕТ, МУМИЯ, МАНЕКЕН
Глава одиннадцатая. ПОСМЕРТНАЯ МАСКА
Глава двенадцатая. КРЫЛОВ ПО МАТУШКЕ
Глава тринадцатая. МАТРОСЫ И ЕГИПТЯНЕ
Глава четырнадцатая. КВИТАНЦИЯ ИЗ ЛОМБАРДА
Глава пятнадцатая. ПОПЯТЬСЯ НА КОННИКЕ
Глава шестнадцатая. ТЕОРИЯ ПРИЯТНЫХ ОЩУЩЕНИЙ
Глава семнадцатая. НЕМАЯ ССОРА
Глава восемнадцатая. ВРЕМЯ ОШИБИТЬСЯ
Глава девятнадцатая. МЫШЬ – ЭТО ЧУДО!
Глава двадцатая. ЧИСТЫЙ ЛИСТ
Часть вторая
Глава первая. НЕСТРАШНЫЙ ГЕНИЙ
Глава вторая. МАМУРОВАЯ ПАСТИЛА
Глава третья. ЛЮДИ С ДЛИННЫМИ БОРОДАМИ
Глава четвертая. РАССЫПАЯСЬ БРИЛЛИАНТАМИ
Глава пятая. ВЕРНОЕ СЛОВО
Глава шестая. ПАНТАЛОНЫ С РАЗРЕЗАМИ
Глава седьмая. ТРЕТЬЯ ФРАНЦУЖЕНКА
Глава восьмая. КОРОЛЬ НЕ УМИРАЕТ
Глава девятая. КОРОЛЬ-МАНЕКЕН
Глава десятая. МУЖСКИЕ ПАРТИИ
Глава одиннадцатая. РАДИ ЗАБАВЫ
Глава двенадцатая. МОДНЫЙ ВСАДНИК
Глава тринадцатая. ПОЛУСТАРУХИ И ХОЛОСТЫЕ МУЖЧИНЫ
Глава четырнадцатая. ДЕРЖАТЬ ИНТРИГУ!
Глава пятнадцатая. УБИТЬ ИЗ РЕВОЛЬВЕРА
Глава шестнадцатая. ПОДДЕЛЬНЫЙ И НАСТОЯЩАЯ
Глава семнадцатая. КОНСТРУКЦИЯ ЭЙФЕЛЯ
Глава восемнадцатая. ВНИМАНИЕ, СЛУХ И РАДОСТЬ
Глава девятнадцатая. КОНИ И СОСНЫ
Глава двадцатая. ПРОСТОЙ И ЗОЛОТОЙ
Часть третья
Глава первая. ПУСТАЯ МЕБЕЛЬ
Глава вторая. В СТОРОНУ КЛОЗЕТА
Глава третья. ВЕСЕЛЫЙ ЗАВТРАК
Глава четвертая. УПАСТЬ В ГРЯЗЬ
Глава пятая. ОРАНЖЕВАЯ СТРУЯ
Глава шестая. ИДУЩИЕ ВМЕСТЕ
Глава седьмая. ПОЛУСТАРУХИ И ПОДРОСТКИ
Глава восьмая. ГЛАВНЫЙ СЮРПРИЗ
Глава девятая. ПРИЗНАКИ ДЕВОЧКИ
Глава десятая. ЧЕРНЫМ ПО БЕЛОМУ
Глава одиннадцатая. ВМЕСТЕ СО СТУЛОМ
Глава двенадцатая. ЛАБОРАТОРНЫЙ ЗАМЕНИТЕЛЬ
Глава тринадцатая. НЕХИТРЫЙ ВОДЕВИЛЬ
Глава четырнадцатая. БОРЬБА В ПАРТЕРЕ
Глава пятнадцатая. МОЖНО ВСЁ!
Глава шестнадцатая. НАБЛЮДАЯ КОЛЛИЗИЮ
Глава семнадцатая. ГИМН И МАНИФЕСТ
Глава восемнадцатая. ВОКРУГ ДА ОКОЛО
Глава девятнадцатая. КВАКЕРСКАЯ ЗАМОРОЧКА
Глава двадцатая. ПЕШКОМ ПО ТАЛОМУ
Часть четвертая
Глава первая. ПЕРВЫЙ СРЕДИ РАВНЫХ
Глава вторая. СВОИ ПОНЯТИЯ
Глава третья. ИСТОРИЯ С КУЛЕБЯКОЙ
Глава четвертая. ГЛАВНЫЙ АРГУМЕНТ
Глава пятая. ПРОТИВОРЕЧИВЫЕ ВОЛКИ
Глава шестая. СВОЕ И ЧУЖОЕ
Глава седьмая. СТАРЫЙ ПЕСТУН
Глава восьмая. В ДУХЕ ПЛУТАРХА
Глава девятая. СОРОК ЛЕТ СПУСТЯ
Глава десятая. ТАИНСТВЕННЫЙ КЛАД
Глава одиннадцатая. КОНКУРС ПОЛОТЕРОВ
Глава двенадцатая. АЛЛЕГОРИЧЕСКИЙ ТИП
Глава тринадцатая. ВЕРХ И НИЗ
Глава четырнадцатая. ЗАЖМУРЯ ГЛАЗА
Глава пятнадцатая. ДЕСЯТЬ ПРОРОЧЕСТВ
Глава шестнадцатая. СВЯТЫЕ ТАЙНЫ
Глава семнадцатая. Я И ЛЕНИН
Глава восемнадцатая. МЯСНОЙ ГИГАНТ
Глава девятнадцатая. НЕ АРМЯНИН, А ТУРОК!
Глава двадцатая. ПЕРЕД ЛИЦОМ, НА СЦЕНЕ
Часть пятая
Глава первая. НАЛЕТ НА ИНКАССАТОРОВ
Глава вторая. БАЛЛОН С ГАЗОМ
Глава третья. НАТУРАЛЬНАЯ ПАНИКА
Глава четвертая. АЛЛЕЯ ИЗ ЕЛЕЙ
Глава пятая. МОРКОВНЫЙ СЫН
Глава шестая. ЧИСТЫЙ ШЕКСПИР
Глава седьмая. ПУТИ РАСХОДЯТСЯ
Глава восьмая. СВЯЩЕННЫЙ АМУЛЕТ
Глава девятая. ДИВАН ДЛЯ БОЛЬНОГО
Глава десятая. ПОКАТИ ШАРОМ
Глава одиннадцатая. ВОССТАНИЕ ПОЛОТЕРОВ
Глава двенадцатая. ПРЕИЗБАЛОВАННЫЙ И ПРЕСВОИВОЛЬНЫЙ
Глава тринадцатая. ЛЯГУШИНОЕ ЛИЦО
Глава четырнадцатая. СРАМ ФАМИЛИИ
Глава пятнадцатая. СЛОВО В СЛОВО
Глава шестнадцатая. ЛЮДИ С ТОПОРАМИ
Глава семнадцатая. МЕРТВЕЦ ИЗ КУЧИ
Глава восемнадцатая. ПУЛЯ У ВИСКА
Глава девятнадцатая. ВЫДУМАТЬ ЖИЗНЬ
Глава двадцатая. ДЕНЬГИ ДЛЯ РЕВОЛЮЦИИ
Часть шестая
Глава первая. «СТАКАНЫ КОПЫТ»
Глава вторая. ОГРАБИЛ МАГАЗИН
Глава третья. С РАЗНЫХ КОНЦОВ
Глава четвертая. МОРКОВНЫЙ ОТЕЦ
Глава пятая. ЗА ТРЕТЬЕ ЛИЦО
Глава шестая. ПОД ГОЛУБЫМ АБАЖУРОМ
Глава седьмая. ДЕВУШКА У СТАРУШКИ
Глава восьмая. МАРЛЯ ОПАЛА
Глава девятая. МЕЖДУ ЛОПАТОК
Глава десятая. НА ПОВЕРХНОСТИ
Глава одиннадцатая. СОВСЕМ ГОЛЫЙ
Глава двенадцатая. ЭМАНАЦИИ И ЭМАНАЦИИ
Глава тринадцатая. УБИЙСТВО КИРОВА
Глава четырнадцатая. ПОТОЧИТЬ КАРАНДАШ
Глава пятнадцатая. РОДИТЬ ОТ БОЛЬШЕВИКА
Глава шестнадцатая. НА БАРРИКАДАХ
Глава семнадцатая. НЕВЕДОМЫЙ ТРЕТИЙ
Глава восемнадцатая. САХАРНАЯ ГОЛОВА
Глава девятнадцатая. ГОРСТЬ ПРАХА
Глава двадцатая. СЛУЧИЛОСЬ ХОРОШО
Часть седьмая
Глава первая. КРОВАВЫЙ МАЛЬЧИК
Глава вторая. К БОГУ В РАЙ
Глава третья. С ОБНАЖЕННОЙ ГРУДЬЮ
Глава четвертая. ПОЛНЫЕ САНКИ
Глава пятая. ЖЕЛЕЗНАЯ РУКА
Глава шестая. ЗА ШАХМАТНОЙ ДОСКОЙ
Глава седьмая. ПЬЕСА О ЛЕНИНЕ
Глава восьмая. ЗА СТЕКЛОМ
Глава девятая. ВОСКОВЫЕ ФИГУРЫ
Глава десятая. ВЕЩИ-МЫСЛИ
Глава одиннадцатая. ЧУДО И ТАЙНА
Глава двенадцатая. КОНЬ И КОЗЕЛ
Глава тринадцатая. ПЛАСТ ЖИЗНИ
Глава четырнадцатая. ЗУБАСТЫЕ И ЗЛЫЕ
Глава пятнадцатая. ЛЕЖАЩИЕ НА ШОССЕ
Глава шестнадцатая. РАЗУМ СЕРДЦА
Глава семнадцатая. ДЕРЕВЯННЫЙ ТУРОК
Глава восемнадцатая. НОГИ ИНЕССЫ
Глава девятнадцатая. ДИАГОНАЛЬ СЛОНА
Глава двадцатая. ВЕЛИКИЙ ПОДВИГ
Часть восьмая
Глава первая. МЕЖДУ СОСНАМИ
Глава вторая. ДЕТАЛЬ БОРЬБЫ
Глава третья. ОБМАННЫЕ ДНИ
Глава четвертая. ВЕЛИКИЙ СОБЛАЗНИТЕЛЬ
Глава пятая. КОЖА ДА КОСТИ
Глава шестая. ИНСТРУКЦИИ ИЗ МАВЗОЛЕЯ
Глава седьмая. НОВАЯ ПОГУДКА
Глава восьмая. ВПИЛСЯ В ШЕЮ
Глава девятая. ПРИЗРАК КОШМАРА
Глава десятая. НА КОРОНАЦИЮ!
Глава одиннадцатая. ДВЕ КРАСНЫЕ ГОЛОВЫ
Глава двенадцатая. УЧАСТИЕ В БАЛАГАНЕ
Глава тринадцатая. ПУСТЫЕ ШУМЫ
Глава четырнадцатая. МЕРЦАНИЕ ЗВЕЗД
Глава пятнадцатая. ЛЮБИТЬ И ЖАЛОВАТЬ
Глава шестнадцатая. ПРИКАЗАНО ВЕСЕЛИТЬСЯ
Глава семнадцатая. ОРДЕН ЗОЛОТОЙ ШПОРЫ
Глава восемнадцатая. БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫЙ БАЗАР
Глава девятнадцатая. ВОЛОЧА ЧЕМОДАН
Глава двадцатая. ПИСЬМО ОТ МУЖА
Часть девятая
Глава первая. ЛИШЕННЫЙ ШЕПОТА
Глава вторая. ЛЕНИН, РАК И ЩУКА
Глава третья. СПЕЦЭФФЕКТЫ И БУТАФОРИЯ
Глава четвертая. ТРЕТЬЯ СИЛА
Глава пятая. СУДЬБА НЕСЧАСТНОГО
Глава шестая. ТЕНЬ ЛЕНИНА
Глава седьмая. СДАТЬ ЛЕНИНА
Глава восьмая. В ОЖИДАНИИ ЧЕТВЕРТОГО
Глава девятая. ПЕРЕДАТЬ В ВЕЧНОСТЬ
Глава десятая. СВЕТИЛА ОСТАЮТСЯ