Щекотка ч. 3, 4

Елизавета Григ
Часть 3



                БАРХАТЦЫ


День, когда она съела червяка.


Её родители были безалаберными и не хозяйственными – так говорила бабушка. Дачу имели не ахти какую, не дачу, а небольшой домик на берегу речушки, напичканный старинным барахлом, квартиру обустраивать не торопились, гуляли, бродяги, по лесам, полям, веселились с друзьями да на моря шастали, вместо того, чтоб копеечку экономить. Так говорила бабушка, но Ия не понимала, что они делают не так. Ей было хорошо с ними. И в море, и в поле, и в лесу. А крохотный дом она вообще обожала. Обожала рассматривать и трогать всю эту, как потом выяснилось, эклектику. Резной буфет рядом с потешной деревенской прялкой, фарфоровые вычурные вазы среди глиняных горшков и расписных плошек, столетние радиоприёмники со слоем пыли и осьминожьими, чернильными  кляксами на крышках, медные чайники, кожаные затёртые чемоданы горкой, книги на полу и модные современные кресла. Потрясающе! – восклицал папа.- Соединение времён!

В день, когда она съела червяка, семья расположилась на траве и изображала пикник. Ия легла на спину и стала смотреть на облака. Кустик бархатцев рос прямо под боком, она украдкой разминала оранжевые лепестки и, зажав их в кулачке, внюхивалась в странный, неспокойный аромат. Мерещилось в этом аромате что-то обещающее, запретное, наплывало пряным туманом и тут же исчезало. Позднее она назвала это предчувствием того, что так и не случилось.

Было тепло, безветренно и тихо, лишь лениво жужжали над цветами пчёлы, пощёлкивали дрова в мангале да где-то вдалеке, за рекой кто-то пел под гитару: - Не вернётся вновь, не вернётся вновь, не вернётся вновь это лето к нам… И все эти нежные, негромкие звуки, и все горько-сладкие запахи, и солнце, застывшее в небе, и яблони, и кривые грядки, заросшие сорняками, будто существовали лишь для одной единственной цели, будто говорили: - Слушай и смотри, и никогда не забывай. И тут же нежность перекинулось на собственное тело - тело Ии Щавельковой, такое юное и гибкое, послушное и горячее. Хотелось, чтобы её кто-то погладил – по животу, по загорелым, в золотом пушке рукам, по шее и только проклюнувшейся груди. Я взрослею, улыбнулась Щавелькова и села, обхватив колени. Не вернётся вновь это лето к нам…

Папа  суетился, колол поленья, нанизывал на шампуры мясо,  открывал бутылки, падая на колени, радостно ловил съедобные куски из корзинки и взгляды жены из-под соломенной шляпки – милый и рассеянный доктор географии, романтичный, советский Паганель в застиранной майке и помятых, но со стрелками зелёных штанах, которые не соглашался выбросить, потому как привёз ещё из армии. – Как на помойку? Это же кощунизм! Они в ГДР куплены. Они со мной рубежи соцлагеря охраняли. Ни за что! Мама отворачивалась – фу, какой стыд, советовала надеть посконный наряд  в университет, говорила, студенты оценят, а он мирно посмеивался, да,  пожалуй, стоит над этим подумать, география не любит смокинги.

В общем, штаны были знатные, он вытирал о них закопченные руки и, поправляя  очки кота Базилио, смеялся – дожили, в лес уже некогда сходить, рядом с грядками окопались.

Прямо у этих самых грядок было раскинуто покрывало, а на нём – варёные яйца, колбаса «краковская», пупырчатые лодочки огурцов, поблескивающие солью и соком, зелёный лук, корзинка с земляникой. На мангале чуть дымили и одуряюще пахли почти готовые шашлыки. Мама притворно ворчала: - Ну что ты придумал, а? Какой-то цирк. У себя на даче пикник устроили. Массовик-затейник. Соседи увидят, засмеют. Хотя, конечно, наплевать… Они любят овощи сажать, а я люблю их в салате, вот в чём беда. Мне недавно Марьиванна поведала, что Пиросмани – это Пикассо в молодости. Представляете? И при этом полагает, что она есть. А её не-е-т. Кошмар.  В общем, нет тут никого, можно расслабиться. - Не надо так, лапуля, ты же сама в деревне родилась, - почему-то покраснел папа. - Пусть видят, пусть! Какие у меня красивые девочки и сын-богатырь.

Сын - богатырь, все называли его или Иваном, или Добрыней, а не каким-то там Ванечкой, устроившись по-турецки, уплетал бутерброд с колбасой и сыром, смешно чавкая, жадно поглядывал в сторону мангала, шевелил ноздрями крупного, почти взрослого носа. И глаза у него были такие ясные, такие невозможно синие, что  Ия бросила в него колбасной очисткой.

Мама шутя шлёпнула Ию по спине и засмеялась.

И от этого невинного, но бесцеремонного вторжения нежность окончательно исчезла, уплыла куда-то, предательски унеслась, наверное, сберегая себя для будущих воспоминаний, запечатав до поры до времени все ходы и выходы.

- Обжора, - сказала Ия брату, вставая и отчего-то непомерно раздражаясь. - Смотри, у тебя уже титьки скоро вырастут.

- Зато у тебя никогда не вырастут, - захихикал Иван, хрустнув огурцом.

Мама, закинув шляпку на куст, неспешно улеглась на бок, словно на картине, сверкая на солнце гладким, загорелым бедром, вылезающим из-под оборки короткого халата. Чёрные пряди струились, стекали вниз, просочившись сквозь беспокойные пальцы закинутой руки, ворошившей волосы. Она была такая красивая и недосягаемая, что Ия зажмурилась.

- Не обращай внимания, - сказала мама. – Добрыня наш глупость сморозил. Но ты тоже ведь сморозила, хулиганка.

Иван с отцом ушли за мясом, а мама, чуть приподнявшись, оценивающе осмотрела Ию – с ног до головы, как какой-нибудь манекен в витрине, а не живую девочку. Ия покрылась пупырышками от волнения и ожидания приговора, а ещё от стыда за свой купальник с лифчиком, напоминающим плоские ракушки.

- Да-а-а…- протянула мама.- И правда, не густо. Вон, у Машки твоей второй размер уже. И вообще…- она лениво провела рукой по выпирающей из халата груди. – Эээх, не в меня ты, чебурашка. Знаешь, тебе надо больше кушать. Вон, у Машки какие ножки, какая попочка.

- Но я же ем! - крикнула Ия. – Что ты всё время Машку хвалишь?

- Больше надо, больше,- зевнула мама.- И не повышай на меня голос. Никогда! Поняла?

- Твоя Машка говорит, что для фигуры нужно яблоки с червяками есть. Дур-ра!

- А хоть бы и так, - опять зевнула мама и бархатно засмеялась.- Ради красоты-то можно и червяка. Ух, ты моя чебурашка любимая! Ты чего расстроилась? А?
Крутанувшись на месте, она села, притянула дочь и стала щекотать, приговаривая:
- Ты чего расстроилась? А? Чего? Чего?

Сначала Ия громко смеялась, барахтаясь в крепком захвате, а потом почти плакала, чувствуя, что сейчас взорвётся, разлетится на клочки, сойдёт с ума, выворачивалась, отталкивала  руки от тошнотворно ноющих рёбер и даже чуть не попала матери по лицу. По правде говоря, ей даже хотелось попасть, и это желание было непонятным и оттого страшным. Казалось, щекочущих пальцев с каждой секундой становилось больше - чего расстроилась, чего, чего, чего, чего… Они не знали устали – присасывались, поедая что-то хрупкое и очень нужное.  Ия завыла, но мать всё щекотала и щекотала - чего расстроилась, чего, чего, чего…  пока не вмешался отец.

Вечером Ия нашла в траве червивое яблоко, и стараясь не дышать, откусила с того бока, где в маленьком, лохматом отверстии копошился белый, с черной головкой червяк.

Самое интересное, что она тогда и правда стала полнеть - во всех местах, кроме груди – большое спасибо Добрыне, и через год мама ущипнула её за щёку: - Ты похожа на пончик, садись на диету. Договорились, чебурашка?


Часть 4


Задвинув мольберт в угол грота, Щавелькова поднялась в свою комнату и упала на диван, чтобы хоть немного прийти в себя. Она любила иногда этак помечтать с закрытыми глазами, и после всегда чувствовала себя гораздо лучше.

Сначала совсем не лежалось, хотелось есть, хотелось выпить кофе или просто воды, а потом пришёл лёгкий,  странно ажурный сон, какие-то  кривые, фиолетовые тени, спирали и зигзаги поплыли перед глазами и скрылись, растаяли где-то у потолка, и ей вдруг стало легко и радостно, будто она нанюхалась бархатцев и немного ошалела.

Вот она идёт по ухоженному саду с блестящим итальянским секатором в руках –  сильная и деловая, а внутри нет ни тоски, ни страха, ни щекотки. Десятки кустов роз, можжевельников и туй, астильб и спирей окружают её, тянут вслед розовые, голубые, жёлтые лапы. Надёжные и красивые лапы. Она сама тоже красивая - как они. Блондинистые прямые пряди на голове сменились на чёрные строптивые кудри, щёки расцвели, утончились бёдра и ноги, вытеснив жир, скульптурно забугрились трицепсы, бицепсы и грудь. А у крыльца с вывеской «Садовый дизайн» толпа людей и все – здрасте, Ия Владимировна, мы к вам. Хотим сад благоустроить. А можно ваши картины купить? Они великолепны. Она смотрит строго, говорит сдержанно, что, мол, подождите, господа, я сейчас только руки помою и всех приму.

После этих слов в картинку затесался рослый мужчина в чёрном до пят пальто, про которого она решила, что он её новый муж, но рассмотреть в мелочах не могла. Размытый и меняющийся каждую секунду тип шагнул навстречу и пробормотал недовольно:

- Чехов твой людей презирал, и мне никогда не хотелось любить его жалких героев. Слышишь? Опять говном воняет?

Она открыла глаза. Иван стоял у столика и задумчиво смотрел на открытый томик Чехова.

- Слышишь меня? Воняет! Ты когда-нибудь из оранжереи вылезаешь? Другой мир, да? Не нравится, да? А в этом, нашем мире обосралась твоя собака. Что сморщилась? Нужно говорить «какают»? Ах, ну конечно, оплошался, пардон, мадемуазель. Почему не поменяла памперсы Ладе? Каждый день одно и то же. Не надоело?

Всё-таки я идиотка, подумала Щавелькова. Сны, как у школьницы. Поднявшись, засуетилась, стараясь сфокусировать взгляд.

- Ой, забыла, отвлеклась вот… Ты чего злой?

Обычно уравновешенный, даже хладнокровный брат и правда выглядел раздражённым, а его совершенно неожиданная ода фекалиям вызвала тягучий спазм желудка. Щавелькову накрыло стыдом. Лада лежала уже две недели почти бездыханная, на улицу не просилась, делала всё под себя. Иван хотел усыпить по совету ветеринара, но Щавелькова не дала. Я её выхожу, кричала, выхожу! Не смей! Жестокий!

 - И собирайся! – приказал Иван, резко захлопнув книгу. - Мы же к Бочкиным идём. Тоже забыла?

- Забыла, - виновато промычала Щавелькова.- Может, я не… Ну, это… Поясница болит что-то. Вдруг, опять?

- Опя-я-ять колики? Пойдешь и точка! Засунь свои камни в… Поняла? Перекусить есть что? Только не бутерброды!

- Ты чего, Вань, мы же в ресторан собрались. Я тебя не узнаю сегодня. Прямо приступ какой-то. Что? На работе?

- На работе, не на работе… Какая хрен разница? Нет, ты и правда не понимаешь?  Первый раз слышишь, что с пустым желудком не привык? Ай, да что с тобой говорить,- он махнул рукой и отправился на кухню. Брат-богатырь, ясноглазый Добрыня, вечный староста всего на свете. Красивый, крепкий и надёжный, как дубовый шкаф.

Щавелькова поплелась в комнату, где лежала лабрадорша Лада. Из памперсов вытекала наружу зловонная дорожка жидкого кала. Лада стонала и подёргивалась. Щевелькова стала расстёгивать памперсы, и тут же скрючилась, еле подавив рвотные позывы. Не от брезгливости - от острого чувства вины, беспомощности и почему-то стыда. Ринулась по лестнице вниз – комом  с горы, не разбирая ступеней и заплетаясь ногами:

- Я не могу, не могу. У неё понос, она скоро умрёт. Ваня, она скоро умрёт, ты слышишь? Не могу это видеть.

Брат шмякнул об стенку недоеденный бутерброд, встал и, играя желваками, отправился к Ладе. Пока Щавелькова принимала душ и сушила волосы, он управился с процедурами и встал за спиной, когда она колдовала перед зеркалом. Лицо его было бледным и измученным.

- Знаешь, как тебя называют? Оранжерейное создание!  Нравится? Кто говорил, нужно усыпить, чтобы животное не мучилось, а? В конце концов, чтобы ты… Ты не мучилась. Давай, одевайся, через полчаса выезжаем. Бегом марш!

- Вань, ну прости, если я… Если ты… Как-то всё не так… А я свет, наконец, поймала и картину закончила… – робко и косноязычно начала Щавелькова.

Их взгляды в зеркале встретились. Иван раздражённо тёр подбородок:

- Какой ещё свет, какая картина на хрен? Я о чём только что сказал? Бегом, марш!

Щавелькова послушно шмыгнула в свою комнату и открыла гардеробную. Недолго думая, выбрала трикотажное платье цвета увядшей розы – простое в покрое и страшно дорогое. Иван не стеснял её в средствах, которые она тратила на туалеты, поэтому нашлись серебристо-серые туфли на высоченном каблуке и итальянская авторская бижутерия. Минуту стояла перед зеркалом, разглядывая розовую гусеницу в серебристых шпильках - она опять набрала в весе, своё бледное, без макияжа лицо, короткую стрижку с вихрами светлых, тонких волос. Мысли стали ещё мрачнее.

В довесок вспомнилась прошлая вечеринка, которую она, как утверждал Иван, испоганила, вспомнились общие с Иваном друзья – похоже, у них всё было общее – друзья, родители, увы, уже умершие, квартира, собака Лада. Только цветы и картины были её – только её. На той вечеринке все веселились, много пили, разговаривали про политику, про вставание с колен, про гнилой запад и хитрый восток. Ию не интересовали колени, козни, военные заварухи, разность ценностей, вражеские нападки, суверенитет и информационная война, а волновало только одно – как это всё отразится на её оранжерее. Элитные саженцы из Европы. Как она их сможет получать? Как сможет исполнить  мечту – объехать всю Европу вдоль и поперёк? И не в какой-нибудь горластой компании туристов, Боже упаси, а самостоятельно, в полном и спасительном одиночестве.

Когда у столика с аперитивом все с новой силой заговорили о патриотизме, Ия жадно отхлебнула чистого джина. Очень скоро джин вместе с раздражением зашипел в извилинах: - давай, скажи им, скажи-и-и-и…

Она видела себя будто бы со стороны. Вот она поднимается, в зале делается тихо-тихо, все смотрят с уважительным ожиданием, прекратив жевать и пить, а она, выпрямившись, спокойно так, бесстрашно заявляет:

- О! Это вечеринка или наш родной телевизор уже повсюду? А я не хочу умирать за Родину на войне. Вот!

Все молчат, некоторые шеи выворачивают, будто первый раз видят, что, мол, за цирк? Неужто Щавелькова? Щавелькова? Оранжерейное создание? Да нуууу, да не может быть!

-  Это безответственно к собственному роду, -  продолжает Ия. - Это мальчик Серёжа, который у меня не родится, и девочка Даша, это их дети и дети детей. И это… Война - это затоптанные цветы и ненаписанные картины.

На этом месте живописная картинка затрещала по швам и стала бешено кувыркаться, пока Щавелькова не выбросила её из головы. Уууф, ничего себе речь! Смело, конечно, хотя и не свежо.

Только  ничего подобного, она не сказала - просто подумала и точно знала, что праздничная идиллия непременно продолжится, с каждой минутой всё более расцвечиваясь всеобщим благодушием, солидарностью и всяческими сюси-пуси. А взамен радушного приёма хозяевам, конечно, предложат надёжные локти, спины и руки. Что там ещё можно предложить? Всё так предсказуемо, Господи. Колхоз.

У новоиспечённого фермера Бочкина – голубоглазого блондина с острым носом и всегда алыми полупрозрачными ушами было лицо пятилетки, которого только что оттаскали за эти самые уши и выпустили из угла - чуть удивлённое лицо, усталое, но радостное. Он возбуждённо метался среди гостей, и казалось, иногда даже счастливо всхлипывал:

- Братцы, как же я всех вас люблю! Ната, ты прелесть! Лёня, дай я тебя обниму, чертяка. Какие люди, и все без охраны! Иечка, радость моя, всё хорошеешь, ты ещё жива при таком сатрапе? Как там твоя биомасса? Ваня, не обижай её.

Для затравки он, без передыха высмеивая свой хозяйственный зуд, хронический недосып и обломанные ногти жены, провёл друзей по новому дому и огромному участку, медленно сползающему к берегу реки. Ближе к парадному, мраморному крыльцу худосочно топорщился черенками будущий розарий, чуть дальше, островками - пожелтевшие молоденькие можжевельники, туи и ели разных сортов. Альпийская горка с сотней разноцветных коротышей, ампельные петуньи и настурции в дурацких вазонах, завядшие шиловидные флоксы и плешивые наползни вереска. Всё банально, всё не так, постановила Щавелькова, можно сотворить чудо, а получилось затрапезно и непрофессионально. Позавидовала одному – простору и перспективе.
               
Потом Бочкин показывал фотографии новой породы овец «дорпер», рассказывал, как вёз двух ягнят из Штатов, как ухаживал за ними, кормил, поил, какие они спокойные и жутко умные. На фото и правда был запечатлен очень милый белый барашек с черной головой и большими грустными глазами.

- Вот, какой красавец! - смеялся хозяин и потирал руки. - Правда? Я теперь целое стадо разведу. Импортозамещение, понимаш! Наконец-то!

Через час гостям предложили горячее блюдо.

- Попробуйте, попробуйте, - волновался Бочкин. – Это ягнятина «дорпер». Каков вкус, а? Нежнейшее, почти без запаха. А плодятся-то, плодятся… как кролики. Нет, это просто чудо, а не порода.

Щавелькова смотрела в чёрную квадратную тарелку, не отрываясь, на два огромных куска жареного мяса, покрытых бордовым брусничным соусом, как запёкшейся кровью. У одного куска явно проглядывал позвонок шеи, и Щавелькова представила, как он переходит в другой, а тот во второй, третий, и вот уже черная голова с беспомощными, блестящими глазами лежит на блюде.В тот вечер она решила стать вегетарианкой.

- Ия, ты чего не кушаешь?- спросила жена Бочкина, тоже Бочкина, только более молчаливая и похожая на египетскую  черную кошку с бриллиантами на длинной шее. Не говорит, а мурлычет, не ходит, а перетекает от гостя к гостю. Добрая она душа, подумала Щавелькова, тихая такая, и всё на свете находит забавным, только за руками и ногтями не следит. Наверное, некогда.

Щавельковой стало совсем худо. Перед глазами не было ничего, кроме пустыря, а за ним опять пустырь, переходящий в следующий, с колючей, высокой травой и мертвецами. К тому же внутри ещё ворочалась, бухтела и просилась наружу злость от придуманной, но невысказанной речи. Она напружинилась, поглядывая на выход, но в тот же момент в висках предобморочно затукали предвестники, а все звуки, краски, запахи разом исчезли, остался только  вкус перца и крови на языке, брусничный соус на тарелке и булькающая каша в голове. Чувствуя себя в центре еретического костра, Щавелькова на секунду прижала холодный бокал к пылающей  щеке, встала – мощно, скалой, с пронзительным скрежетом отодвинутого стула и неприлично громко, как и положено оглохшим, спросила, дав петуха после первой же фразы:

- Это тот, что на фото? С красивыми глазами? Который умный? Которого очень сильно любили… Смешные вы люди. Все.

Сначала все замолчали, а потом затихли, неприятно так затихли, напряжённо. В открытое окно залетел приглушённый стрекот газонокосилки, и тут же невидимый садовник крикнул кому-то, кажется, своей помощнице: - Да пошла ты на х.й, баба базарная. Щавелькова вздрогнула, сказала себе спасибо, что не выдала первую задуманную речь и сжала кулачки, настроившись уйти куда угодно, даже туда, куда указал садовник.

Молчание гостей прервал Бочкин:

- Иечка, радость моя, мы, конечно, понимаем, что ты оранжерейное создание, но это уж слишком. Ты чего хочешь?

- Я знаю, что не хочу, - пробубнила Щавелькова. – Я не хочу… Не хочу здесь быть… Восхищаться, а потом это…пожирать… Смешно это. У них там это… - она ткнула пальцем в тарелку и отодвинула её, - там позвонок.

Бочкина, любовно причёсывая бровь пальчиком, приложила ушки и влажно приоткрыла красный рот. Показалось, сейчас мяукнет или зашипит, но она лишь вкрадчиво вторила мужу:

- Смешно? Как забавно! Позвонок? А ещё у них ножки есть и рёбра, и лопатка. И что? Ты, подруга, значит, фауной брезгуешь, а свою обожаемую флору откушивать не стесняешься. Да?

Щавелькова еле разжала губы. Собственная вылупившаяся вдруг смелость внушала ужас. Слова застревали в горле и прилипали к языку, а бедные рёбра, опутанные щупальцами, ныли и ныли, ныли и ныли.
 
- Я это… ем не цветы.

Бочкина прибегла к излюбленному приёму – лениво закрыла раскосые глаза и, помедлив, резко распахнула их. На некоторых это действовало парализующее.

- Ага, зёрнышки, корешки… Забааавно! А чем это они провинились?

Иван наступил Щавельковой на ногу – ты напилась, что ли, и она решила не продолжать, а через пять минут покрылась холодным потом. Для чего выступила? Да ещё, как всегда, косноязычно, прямо настоящая дебилка. Обидела друзей, и теперь будет несколько дней переваривать, уничтожать ту свою вторую сущность, которая, стыдно сказать, совсем не толерантна.Только почему? Почему они стали раздражать её? Своей неукротимой деловитостью, своей лёгкостью и железобетонной уверенностью во всём. И когда это началось? Не сегодня же.

За столом немного погалдели о ножках и рёбрах, почках и бараньей печени – с показной весёлостью, смешанной с неловкостью, будто обнаружили что-то  безобидное, но стыдное, чего видеть не должны, будто Щавелькова, как безмозглый щенок, сделала лужу на паркете.

- Ладно, замяли, - призвал Бочкин.- Всем приятного апетита.

Уже потом, в машине она со страхом вглядывалась в красивый профиль, летевший сквозь огни и рекламы улицы. Красивый и чужой. Очень хотелось, чтобы брат не улетел совсем, слившись с неоном, чтобы повернулся и посмотрел на неё. Очень жали новые туфли, и казалось, что тесно не только ногам, но и голове. Не повернувшись, Иван устало сообщил:

- Да не трясись так, они тебя простят, как, впрочем, и раньше прощали. И накормят и напоят, а ты продолжишь ботанить в своей оранжерее да малевать картинки, и никто тебя не упрекнёт.

Тон у него был какой-то неопределённый – то ли строгий, то ли понимающий.

- А ты? - похолодела Щавелькова.- Ты это… упрекаешь? Ну, что это… на шее у тебя. Знаешь, я скоро своё дело открою, вот посмотришь. Я, конечно, виновата, каюсь, но…

- Э-э-это, э-э-это… - передразнил Иван, собрав губы в бантик.
 
Боль в ногах переросла в невыносимую. Щавелькова скинула туфли, как кандалы, и облегчённо выдохнула:

- Они все, наши друзья, стали… Они стали, как лошади на ипподроме.

- Да ладно, - махнул рукой Иван.- Просто ты какая-то соломенная. Скажи, ты с кем-то общаешься, кроме своих придурошных из клуба?

Щавелькова промолчала. Общаться? Какое-то неприятное слово - напоминает о колхозе. Уже дома подошла к брату, когда тот просматривал служебные документы, и застыла. Он был в застиранной майке и зелёных штанах отца.
 
- Что на тебе?- спросила испуганно.

- Да, это они самые. Он же не велел выбрасывать.

- Рубежи охраняешь?

- Да, охраняю. А кто ещё…  Первый раз видишь? Поняяятно. А ты что-нибудь, кроме своей биомассы, замечаешь?

Щавелькова решила не ввязываться и сменила тему:

- Ты чего с бумажками уселся? Завтра же выходной.

Иван даже не повернулся. Сказал, громко зевнув:

- Выходной? У меня их не бывает. Не в курсе?

- Так нельзя, - строго сказала Щавелькова и осторожно погладила брата по широкой напряжённой спине. - Или отдыхай, хотя бы иногда, или увольняйся.

Иван рассмеялся:

- Ну, ты даёшь. Сам себя уволю, что ли? И вообще… Куда теперь с подводной лодки? Даже, если очень захочу забрать свою долю, мне никто не позволит. Вам понятно, оранжерейное создание? Или ты и меня до кучи заклеймить собралась? В лошади перевести…

Щавелькова вспыхнула:

- Что ты от меня хочешь? Я должна восхищаться их колхозными стадами? Нет, я не должна и не буду. Никто ничего никому не должен.

Иван захлопнул ноутбук и потёр глаза.
 
- Стоп! Это ещё что такое? А они помогать тебе должны?

Дальше последовала лекция о благородстве друзей. Щавельковой напомнили, что именно они помогали ухаживать за умирающей мамой, покупали новейшие лекарства, выводили гулять, а приземлённые и не чувствующие прекрасное девочки мыли её в ванной, когда сиделка заболела, делали массаж и боролись с пролежнями, это они, лошади, спасли бизнес Ивана, скинувшись на приличную сумму, это они, колхозники и быдло, перетащили её цветы при переезде, потому что она, видишь ли, не доверяла грузчикам.   

Когда Иван замолк, Щавелькова вдруг разозлилась, а  внутри неё опять ожил и заурчал голодный осьминог. Ты чего расстроилась? Чего, чего, чего…

- Знаешь, не повышай на меня голос. Никогда! Понял?

Она произнесла это так жёстко, с той же интонацией и металлом в голосе, как говорила когда-то мать, и так же поиграла перед лицом пятернёй, и так же дёрнула подбородком. Пришла мысль, что, когда никто не видит, она встаёт с кресла точно, как мать, всегда страдавшая от болей в спине – чуть отклячившись и поникшими крыльями развесив руки. Но это ещё не всё, есть и приятные отметины, например, тонкие, длинные, как у матери, пальцы и изящные, неведомо для чего подаренные ступни.
 
Ещё не открыв рот, она с ужасом поняла, что именно скажет:

- Они любят сажать овощи, а я люблю их в салате. Есть разница? Трихофитум и пиретрум для них – одно и то же! Представляешь?

Иван потянулся и зевнул.

- Откуда такой снобизм, девушка? Наша мать в деревне родилась, а Бочкина, между прочим, в Лионе.


продолжение следует.