Над прудом пронесся детский плач. На двух из трех деревьев зажглись светлячки.
— Опять одну фазу выбило,— заложив конечности за спину, Модрис вышагивал по веранде, как на ходулях.— Ты знаешь, Раймонд, сколько лет этому столу?
— Нэт.
— Я тоже. А стульям?
— Нэт.
— Что ты вообще знаешь, пистонец?
— Таблиц-цу-у умн-ножен-ния.
— Да как же это продать? — схватившись за голову, Лаума порхала, страстно всматриваясь в мельчайшие детали постройки. Ведь в каждой толике этого дубового стола частичка нашей жизни. Этой мыслью меня, словно разрезало пополам. И каждая из половинок начала жить отдельно друг от друга. Представьте себе, нижняя часть вдруг принялась разговаривать с верхней.
Платье слегка задралось, и красные кружева трусиков блеснули в одном из сегментов червя. Кутикулы дрогнули. Коричневый мускульный мешок надулся. Кольчатый гость не знал, куда пристроить покрывшееся слизью тело:
— Если бы у меня было сердце,— подумал плеченогий,— оно бы не выдержало красных рюшек.
Хоботок у Лаумы стал влажным. Глаза горели. Она продолжала, растекаясь по застывшей лаве непонимания:
— Каждая половина превратилась бы одновременно и в старую, и в молодую, вновь постигая жизнь. Представьте себе! — Лаума почти кричала.— Эти стулья видели нашествия бронтозавров, четыре Крестовых похода и Ленина!
— Джон-на Лен-нон-на? — червь рухнул на пол.
— Матерь божья! — подняв скатерть, теща поскребла столешницу.— Во брешит.
— Ах, оставьте меня! Я свободная женщина! Ваши грязные ценности не касаются моей тонкой натуры. Душевное богатство, заключенное в моем хрупком теле много крепче и сильнее ваших ничтожных материальных благ, вот как эта — высосанная моим супругом блоха.
— Ха-ха,— поняв нелепость шутки, Модрис сконфузился.
Опершись на колонну, червяк с удивлением посмотрел на блюдо.
— И пусть ваш смех накрывает мысли необыкновенной женщины надгробной плитой,— от испепеляющего взгляда Лаумы самцы притихли,— знайте, дух любви и высшего счастья, несется над нами стаей белокрылых лебедей. Я с ними, а не с вами.
Модрис с Мирдзей аплодировали. Раздувшись до непомерных размеров, одобрительно шипел червь.
— У вас что ещ-щё и лэб-бед-ди прож-жива-ают?
— Где мои калоши? — открыв шкаф, супруг вытащил большой чемодан.
— Что это еще за калоши, которые ты всё время ищешь? — тушь растеклась по заплаканному лицу обиженной женщины.
— Я слышал, что у настоящего гладыша должны быть…
— Х… да душа,— помогла зятю тёща. На старческом лице играла гнусная улыбка.— Мои белые тапки не подойдут?
— У вас-с и душ им-меитца-а-а?
— Нет только…
— Опять вы со своим гладышским юмором, мама,— вскинув руки к небу, Лаума прощалась с верандой.— В учебниках у Ильзы написано о гибели природы, о деревьях, которым грозит вымирание. Это я, то дерево, которое должно исчезнуть. Хрупкое, нежное создание, не ужившееся с суровой действительностью. Даже этот червяк оставил след не только на кафельном полу, но и в нашей жизни. Мы же исчезнем, оставив после себя только грустную песню жабы на пруду. Степан,— Лаума парила над страстными взглядами мужчин,— мы уезжаем первым поездом.
— Мама, мама,— на веранду вбежали дети,— там какие-то харьки выгрызают наш сад!
— Поч-чему-у как-к-иет-то? Писто-о-он-нские.
— На плацкарте я не поеду,— бабушка скатывала скатерть,— тамошние хамы утверждают, что от нас пахнет коньяком.
— Мама! — Модриса было не узнать.— Нас давно к себе приглашала моя знакомая преподаватель гладышского языка. У нее такая огромная плешь на спине, места хватит всем! Прощайте Раймонд!
— Ты в восьмом ряду, в восьмом ряду, тебя узнаем мы маэстро…,— напевая, уходят. Занавес.
Корректорская правка Галина Заплатина.