Виталик Гузенко не любил рок-н-ролла. Не любил он абстрактной живописи, авангардной поэзии и модернистского кино. Если в его присутствии речь заходила об этом, то он презрительно поднимал брови домиком на красивом полуесенинском лице, и снисходительно кидал: «Ну, это так, декаданс!». Если же говорили об аномальных явлениях, НЛО и экстрасенсах, то Виталик даже не тратил фраз. Просто – презрительные брови домиком, и все.
Виталик гордился службой в армии, семилетним стажем в ансамбле народного танца, любил Паустовского, Осадова, и современную эстраду. Он почему-то думал, что и сам умеет петь, и часто, встав посреди комнаты в некую пластическую позу, затягивал тенором «Плесните колдовствааааа… в хрустальный мраааак бокаааалаааааа». Тенор был не поставленный, и шел не от диафрагмы, а из связок. Но, тем не менее, Виталик после такой песенной фразы окидывал всех победным взглядом, (синие глаза при этом светились), и неспешно шел курить под лестницу. Словом, Виталик был самым ординарным студентом у нас на курсе. Сам же он относился к однокурсникам слегка покровительственно, и потому был немного смешон. Впрочем, товарищем Виталик был неплохим – мог одолжить что-нибудь из своих шмоток, или занять несколько рублей до стипендии. Не чурался он и общественных выпивок, но всегда старался превратить застолье в театр одного актера. Он, то начинал читать новеллы Паустовского, то стихи Осадова. В это время все становились почтительно - молчаливы, но ерзали в окончании выступления.
И вот этот самый Виталик видел привидение…
Общага наша располагалась в старом здании, недалеко от Обводного канала. Когда-то тут были казармы Семеновского полка, затем дом был продан петербургской мещанке, а та развернула гостиницу, совмещенную с борделем. Предания рассказывали, что некий корнет, опившись пунша, рубанул одну из проституток по лицу. Убить - не убил, но искалечил сильно – ее лицо стало напоминать оскаленную лошадиную морду. С такой внешностью она уже не могла работать в борделе, и вскоре повесилась у стены Волкова кладбища. И, как водится в Петербурге, призрак ее, прозванный Женщиной с лошадиной головой, навечно остался в стенах борделя. И сейчас, когда вместо борделя тут круглосуточно вело жизнедеятельность общежитие театрального училища, Женщина с лошадиной головой регулярно являлась студентам.
В нашем общежитии было две лестницы – одна вела от парадного входа ко всем четырем этажам. Другая начиналась от выхода во двор, и называлась «темной» – там никогда не было света. Женщина с лошадиной головой являлась именно на этой лестнице.
Сперва в общаге внезапно наступала тишина. Хотя тихим общежитие никогда не было – четыре этажа будущих актеров, режиссеров, певцов и музыкантов репетировали круглосуточно. Распевочные рулады, этюды, гаммы, монологи, и танцевальные дробушечки звучали, не переставая. Но иногда тишина все-таки падала на все этажи одновременно, и было слышно, как бубнит телевизор в комнате комендантши. А потом обязательно раздавался визг. Девчонки, спускающиеся с верхних этажей по темной лестнице, натыкались на Женщину с лошадиной головой. Она всегда стояла у окна, спиной к спускающимся. Но затем медленно поворачивалась, и в свете фонаря за окном становился виден ее жуткий силуэт. А потом она растворялась в воздухе. Самое интересное, что когда этот призрак появлялся в общаге, в это же время кто-то обязательно видел его во сне.
Женщина с лошадиной головой была не единственным привидением в общаге у Обводного канала. Вторым потусторонним существом был некто Собеседник. По словам старожилов, когда-то в комнате 202, на втором этаже жил студент. А потом взял, да и повесился из-за того, что его тайная симпатия ушла ночевать в комнату к армянам. Армяне дружно учились на экономическом факультете, готовясь стать директорами театров, киностудий, или, на худой конец – крупных ведомственных домов культуры. По субботам армяне готовили свои национальные люда, оккупировав на несколько часов кухню с массивным плитами, залитыми жиром и потрескавшимися конфорками (Ара, ты мужчина, ты пойми - у нас гости!). От запахов мяса и специй студенты начинали тихо бесноваться, и бежали в ближайшую сосисочную. Армяне приносили из валютного магазина невиданные джин, виски, колу, и приглашали приглянувшихся им студенток. Утром случайные пары распадались, и в следующий раз армяне приглашали уже других девушек.
Собеседник являлся всегда кому-то одному. Внешне он не походил на пришельца из загробного мира. Он выглядел, как обычный юноша лет восемнадцати. Разве что всегда был бледен, и на шее у него был намотан длинный темно-синий шарф. Собеседник просто просил: «Поговори со мной», и очевидец явления не всегда понимал, что перед ним - совсем не человек.
И вот этого самого собеседника видел Виталик Гузенко.
Был тягучий ленинградский вечер, с Балтики тащило по небу увесистые тучи, хотелось спать. Только ветер, в котором ощущалась близость Арктики, легко проходил сквозь затянутое в проклепанный кожзаменитель тело, и выметал сонливость с остатками тепла. Пора было переходить на теплую куртку. Но разве в те годы можно было променять настоящую… ну почти настоящую рокерскую косуху на цивильный прикид?
Мы, как всегда, искали истины там, где их заведомо не было, кучкуясь у Казанского собора, и стреляя у прохожих сигареты. Потом от холода спустились в чистый и светлый, как поликлиника, вестибюль станции «Невский проспект» Но наша длинноволосая и равноджинсовая толпа была вытурена обратно на воздух двумя крепкими ментами в плащах и сапогах. У одного мента было совершенно круглое, словно выточенное по лекалу, лицо, и перпендикулярно прикрепленные к нему аккуратные пельмешки ушей.
- А ну, пишлы видселя! Геть, я казав! Ишь, развелось вас, пидарасоу…
В толпе изгнанников кто-то запел песню «Милиционер в рок - клубе», но песня не прижилась и погибла в шарканье ног. Тусовка стала разваливаться на куски, и вскоре мы остались у фундаментальной колоннады Казанского собора вдвоем с Птицей. У Птицы были зеленые глаза и рыжие волосы. При встречах и прощаниях она всегда обнималась. Птице приспичило в туалет, и я стоял на атасе, пока она, присев, журчала между пятой и шестой колонной. Потом мы докурили последнюю беломорину, Птица равнодушно обняла меня, и ушла в темноту Набережной канала Грибоедова. Там, в коммуналке, ее ждал непризнанный гений – гитарист с ломкой фигурой и породистым, с горбинкой, носом. Он никогда не ходил на тусовку, потому, что боялся гопников.
Я шел к себе в общагу и как-то быстро погружался в состояние, которое еще со времен Пушкина назвали английским именем «сплин». Тягучий и сладковатый до слез сплин разлился внутри меня, и когда я шел мимо темной громады Витебского вокзала, дым из отапливаемых пассажирских вагонов доконал меня окончательно. Я захотел оказаться в таком вагоне, и, засыпая под стук колес о стыки, уехать куда-нибудь до тихой милой Костомукши. Аристократичный сплин превратился в режущую глаза депрессию. Войдя в комнату, я рухнул застуженным лицом в подушку. Что-то говорил мой друг Марат – будущая звезда мыльных телесериалов. Потом будущая танцовщица Эльвира легко спустилась со своего этажа, что бы сделать мне какой-то особый массаж. Меня несколько отпустило. Я выпил пару чашек чая с чабрецом, и в казенном уюте ленинской комнаты стоял у окна, смотря, как падают первые редкие снежинки. В отражении на стекле я так же видел, как Марат с Эльвирой играют на бильярде, а потом целуются, отвернувшись от стола. Я вернулся в свою комнату.
Скоро там возник, как черт из коробки, Виталик, с перекинутым через плечо полотенцем – сегодня была его очередь готовить ужин. Виталик уселся напротив меня, и уставился мне в лицо круглыми синими глазами.
- Пацаны, – сказал Виталик вполне буднично, – я, кажется, сейчас привидение видел…
Все молчали – настолько нелепа была эта ситуация. Виталик и привидение – это было так же нереально, как концерт «Битлз» на Дворцовой площади.
Виталик тоже помолчал, а потом начал рассказывать – все так же буднично и негромко.
- Стою, жарю картошку. Вдруг слышу сзади: привет! Ну, привет, говорю. Оборачиваюсь – пацанчик такой, невысокий, бледный. И шарф на шее в несколько раз намотан. Волосы длинные, как у Боба нашего – тут Виталик кивнул в мою сторону. Он мне говорит: понимаешь, я не человек. Я привидение. Я ему говорю – я тоже привидение. Чего уж тут поделать. Он: да нет, ты зря смеешься. Я жил тут, в двести второй комнате. И повесился там. Я отвечаю: а я застрелился. Взял веник на вахте, и застрелился. Пацан вздохнул и говорит: ну, тогда пока. Пока, отвечаю. И он как то сразу исчез. Я выглянул в коридор – пусто. Куда делся, думаю – вторая дверь на лестницу заперта после уборки, в туалете и в душе его нет. До ближайших комнат он не успел бы дойти. Но я туда тоже заглянул – нет там его. Короче, Собеседник это был. Вот такие дела, пацаны – почему-то добавил Виталик, помолчав. И ушел дожаривать картошку.
Все молчали. Жужжали неоновые лампы. Бухала входная дверь. На вахте женский голос в десятый раз повторял «Алло, мама? Мама, алло!». В соседней комнате играли на пианино второй ноктюрн Шопена. Играли первые восемь тактов, сбивались, и начинали сначала. Молчание стало абсурдным, и я вышел.
В ленинской комнате уже не играли на бильярде. Марат и Эльвира сидели на диване с отчужденным видом людей, которые только что закончили заниматься сексом. Я встал у окна. Снежинки за ним превратились в кишащий снегопад. Снег был розового цвета – рядом на магазине светилась неоновая надпись «Овощи - Фрукты». Зеленое слово «овощи» не горело. Я смотрел на снег, курил и думал – почему же именно Виталик видел привидение? Ведь Виталик Гузенко не любил рок-н-ролла…