Осень по-новому, по легкому закружила мою жизнь, когда я с удовольствием стал ходить утром на работу, ходить, что бы увидеть там ее, молодую и красивую, веселую и жизнерадостную. Мне хотелось радоваться вместе с ней, с ее улыбкой и глазами, отношением к жизни и ко мне. Счастливый и в приподнятом настроении я возвращался с работы домой, с удовольствием занимался делами, воспитанием мальчишек и подготовкой с ними их уроков. А поздно вечером, когда осеннее прохладное матовое солнышко пряталось за крыши домов и верхушки оголяющихся деревьев и на улицы нашего поселка падала черная пречерная осенняя ночь, мы тайком встречались с ней, моей Мариной, и бродили по темным паркам, шуршали все больше покрывающей землю опавшей листвой. Ровно в девять вечера я укладывал своих сыновей спать, и мы погружались в непринужденные разговоры на разные отвлеченные и животрепещущие темы, узнавая ближе друг друга, мы ненавязчиво стремились понять внутренний мир каждого. Потом мы уединялись в моей комнате, пили чай, слушали спокойную музыку и…
Иногда осенние дни посещения кабинета и занятия бумажной работой сменялись сутками поездок на разъездном теплоходе по водохранилищу, работу начальника участка пути, подразумевающую такие поездки, никто еще не отменил и мне приходилось ее выполнять. Детей в такие дни я отводил к бабушке и дедушке, к Олиным маме и папе, а сам отправлялся бороздить просторы наших водных объектов. Тогда на меня начинала наваливаться хандра, в которой я уже скучал по ней, по ее глазам и рукам, волосам и улыбке, я вспоминал наши встречи, когда при наступлении вечерних темных часов наших прогулок и домашних уединений, тихих разговоров и горячих поцелуев мы неотвратимо сближались. Что это было, тогда мы, наверное, еще не понимали, но воспринимали, как необходимое, как само собой разумеющееся между взрослыми и умудренными горьким опытом людьми, когда друг к другу тянулись два одиночества, молодых и грустных одиночества…
Однажды, как это часто бывало на Цимлянском водохранилище, неожиданно для нас разыгрался шторм, и мы не успели спрятаться в убежище, да и идти в него было проблематично, для этого надо было подставлять правый борт полутораметровой волне, что крайне опасно, другим способом в него не войти. Капитан, работавший на водохранилище не один десяток лет, принял решение постоянно держать нос судна на волну и тем самым держаться на судовом ходу, глубоком и широком, что, правда, тоже имело опасность «захлебнуться» холодной водой и уйти под нее же, холодную воду, «с головой». Катер хоть и был еще военных времен, специально сконструирован по подобию детской игрушки неваляшки, все равно переваливался с борта на борт, треща по швам. В рубке можно было устоять, только держась обеими руками за что-нибудь прочное, прикрепленное к корпусу и широко расставив ноги, а в каюте вообще невозможно было ни лежать, ни стоять. В те волнообразные минуты я вспоминал всех Богов, каких только знал, всех живых и неживых родственников, близких и Любимых людей, понимая, как это опасно и очень к нам близко, не вернуться домой, к своим детям и новой Любви, да, да, я уже тогда понимал, что это она, моя Любовь.
- Леонидыч, первый раз так попадаешь? – спокойно спросил Николай Николаевич, капитан лет пятидесяти, расставив ноги шире плеч и непрерывно выкручивая руль и посматривая на меня. – Я-то эти шторма изучил вдоль и поперек, не переживай, все будет нормально, скоро стихнет, вон, уже просветы появились.
- А ты что, прогноз не брал при выходе из затона? – спросил я, понимая, что в такую «болтанку» мы попали не случайно, но эта не случайность может дорого всем обойтись.
- Да, вроде, диспетчер сказал, что все спокойно, но здесь так часто по осени бывает, привыкай, - все так же, без нотки переживания или страха в голосе, ответил он.
Николаич профессионально управлял судном, стараясь держать нос перпендикулярно волнам, которые захлестывали нас с рубкой, обдавая холодным прозрачным потоком, тут же стекающим по ее окнам и бортам корпуса в свою пучину.
- А это очень опасно? – не унимался я.
- Да нет, этот проект и не такое видел. Я однажды попал в двухметровую волну, покруче этой было. Потрещал корпус и потрещал, да ничего с ним волны не сделали, главное, правильно его ставить, да все люки и двери задраенными держать, что бы в корпус не проникала вода, - все так же спокойно пояснил он.
- А я уже мысленно прощаться начал со всеми, - испуганно пояснил я.
- Глупости, все будет нормально, меня тоже дома четверо детей ждет, прорвемся, - улыбнувшись сквозь усы, успокоил капитан…
Первое «боевое крещение» штормом закончилось так же неожиданно, как и началось, через полчаса ветер «убился» и мы спокойно продолжили свой путь по инспектированию расстановки знаков на пути и посещению наших береговых постов. На небе грозные серые тучки и мягкие белые облака освободили из своего заточения осеннее солнышко, лениво светившее нам дневной путеводной звездой и практически не согревающее поверхность воды. Волны становились все меньше и меньше, превратившись в маленькие послушные острогорбые волнишки, слегка бившиеся о корпус теплохода, набиравшего полный ход до ближайшего убежища, где жил очередной наш бакенщик.
Успокоились сине-зеленые Цимлянские волны, улетел холодный осенний ветер, успокоилась и моя флотская душа, плавно перейдя в лад воспоминаний о доме и ожиданий увидеть очертания знакомого берега затона, что бы поскорее приехать в поселок и обнять своих близких и Любимых. Я часто стал замечать за собой меланхолию настроения, приятную бархатную меланхолию налаживающейся жизни, налаживающихся между мною и Мариной отношений. Я почувствовал в ней потребность своего тепла и Любви, своей доброй мужской силы, способной дать ей то, чего у нее до этого не было вообще или не хватало в последние годы жизни у мамы с маленькой дочкой, росшей более двух лет без отца. Мечтал же я когда-то получить такую маленькую девочку, которую можно и холить, и лелеять, баловать и Любить, мечтал и теперь эта мечта могла получить свой положительный финал. Могла, но надо было как-то это сказать, взять себя в руки и сказать ей то, о чем я часто думал, что на моей больной мужской душе повисло камнем. Надо сделать этот трудный, но необходимый для всех нас шаг…
- Леонидыч, в затон заходим, приехали, видишь, все закончилось благополучно, - улыбался капитан, прервав мои тяжкие и в то же время сладостные мысли, - то ли еще будет в ноябре, - загадочно и многозначительно подытожил он нашу поездку, ошвартовавшись у борта плавмастерской.
- Да? А я и не заметил, как время пролетело, - не желая отрываться далеко от своих размышлений, ответил я, пребывая в некой прострации…
Я бежал скорее домой, к своим Любимым детям, ждущим папу с рейса и к домашнему телефону, что бы позвонить ей, моей Марине и сказать, как соскучился, катаясь по морским волнам, словно на «американских горках». Нашим таинственным встречам, о которых знали только Маринины родители и ее лучшая подружка Наташка, нашим вечерним шуршаниям листьями и топтаниям укромных земляных дорожек поселка, исполнился месяц. Долгий длившийся и неимоверно быстро промчавшийся октябрь поцелуев и Любви, спрятанных от всего внешнего мира, от чужих и добрых глаз сослуживцев и друзей, детей и родителей…
Надо было что-то предпринимать, но, по-моему, Марина этого не хотела и ее устраивало то, что наша тайна до сих пор оставалась тайной, а, может быть, она просто всей своей тонкой женской душой терпеливо ждала той минуты, когда мужчина сделает шаг, решительный и настойчивый, мягкий и, в конце концов, необходимый…
До этого самого необходимого и ожидаемого шага прошло еще чуть больше месяца, когда…