— Здравстуйтэ-э,— на веранду вполз червяк,— мен-ня зовут Раймо-он-нд.— На теле мускульного мешка играли кутикулы. Нежные хитиновые щетинки, покрывая кожный эпителий, плавно переходили в примитивные параподии.— Я прише-ел-л по объявлен-нию.
— Макулатуры нет,— съязвил Анварес.
— Вашего батюшку, часом, не Паулюсом кликали? — госпожа Мирдза одела очки.— Увидела бездонные трогательные глаза и не выдержала.
— Та,— гость попытался сделать реверанс, не удержался и шлепнулся на пол. Зеленая фаянсовая плитка покрылась влажными кругами.
— Ну что вы! Не надо фамильярностей. Знавала вашего батюшку, еще когда он конину в окопах ел. Боже милосердный! Я — его, он — лошадей. Втюрилась в него, дуреха, по самый хоботок. Вот такая у нас любовь была.
— Вы что-т-то пут-т-таетэ-э. Пистон-нцы кон-нин-ну нэ кушаю-ют.
— Жрёте, жрёте,— нашарив под столом внуков, бабушка отослала их в сад.— Голод не тетка.
— Как-к-кая нэт-тёлка?
— Модрис,— представился глава семейства,— это моя супруга Лаура и наша любимая мама,— дамы учтиво поклонились.
— Вам известн-но, что ваш сат-т и пес-сет-тка прот-таютса-а за т-толги?
— За что мы должны? — захлопала провисшими крыльями Мирдза. Дети бросили кирпичом в жабу. Папаха на портрете у деда слезла набок.
— За гор-ряч-чую воду, свет-т и лифт-т,— тело первичноротого выпрямилось. Отростки приняли угрожающую позу.
— Позвольте,— верхние конечности Модриса закружились танцем богомола,— у нас никогда не было горячей воды и лифта!
— Но свет-т-то ест-ть! — червяк подполз к столу.— А если н-небыл-ло вот-ты, зач-чем вам прибор-ры уч-чета?
— Вы не так поняли. Я водомерка.— Модрис покраснел.— Это как пистонец, национальность.
— Пис-стон-нский сч-четч-ик вот-ты? Так-кой национ-на-альности нэ знаю.
Протестуя против произвола, глава семейства хотел было возмутиться, но, поперхнувшись слюной, не мог откашляться.
— Это не электричество, а светлячки,— вибрируя плохо присосавшейся челюстью, ответила за него Мирдза.
— Та, они и нап-писал-ли заявлен-ние. Вот чит-тайт-тэ.
Из прорези одного из сегментов, словно из почтового ящика, показался сложенный пополам листок.
«Я в восьмом ряду, в восьмом ряду, меня узнайте, мой маэстро…». Что это? — хищные глаза отдышавшегося Модриса искали на теле червя рот.— Какая-то дама пишет с восьмого ряда.
— Извин-нит-тэ,— тельце пиявки покрылось морщинками,— пер-рэп-пута-ал.
«Мы, нижеподписавшиеся светлячки в количестве 123 штук торжественно клянемся говорить правду и только правду…»
— Вы их что, пообещали в пионеры принять? — смотрясь в зеркальце, Лаума приводила себя в порядок.
— Нэт-т. В пист-тон-нцы. Вы нэ волнуйт-тэсь. Выхо-от эст-ть,— дождевой друг вытащил из кожаных карманов новый план застройки,— мест-то у вас хорош-е-е-е. Свалка в т-трех шагах. Мы пост-тав-вим вмэст-то вашего-о сат-та нэсколько-о харько-ов.
Взрослые насекомые ахнули.
— Извин-нит-тэ-э, ларько-ов.
— Маменька,— ядовито-красный хобот Лаумы сверкал на солнце,— поедете в Парижы, возьмите меня с собой, сделайте одолжение. Что делать мне, светской львице, в этой необразованной стране, где безнравственные беспозвоночные пистонцы бормочут непонятные слова? — и, поджав губки, чуть не плача.— Нет бы назвать меня нераскрывшимся бутоном или цветком… Норовят обозвать сволочью и плюнуть в лицо.
— Прошли те времена, милая,— тяжело выдохнув, Мирдза подышала на очки и протерла их скатертью,— когда на одной собаке можно было по всему Шенгену проехать. Теперь баста, вместо Мухтаров — Махмуды. Им самим жрать нечего, кожа да кости.