глава 1,2,3,4,5,6,7,8,9,10,11,
12,13,14,15,16
Глава семнадцатая
Вот и остался позади год учебы; на летние каникулы отправили второкурсников работать оспопрививателями в села. Впервые в жизни Маня самостоятельно уехала из дома в неизвестное, новое место. По железной дороге добралась она до местечка Славута, в земскую больницу, оттуда студентку-фельдшерицу на почтовых лошадях увезли в Хоровец – большое, живописное село, окруженное лесом.
Милые, славные фельдшер и акушерка, оказавшиеся супругами, приняли студентку очень радушно. Выделили ей комнату, столоваться она стала у жены фельдшера, а его самого буквально через неделю забрали на фронт. Варвара Федоровна и ее детишки полюбили сероглазую оспопрививательницу, и зажили они душа в душу.
Рано утром Маня вставала и бежала в поле, к лесу, и душа ее ликовала… Можно было цветов нарвать и полюбоваться рассветом... К шести часам завтракала парным молоком, в семь спешила в аптеку при пункте, помогала рассыпать порошки на разовые дозы приема и заворачивать их в папиросные бумажки, ведь таблеток тогда еще не придумали.
К десяти часам приезжали земские почтовые, и “прививательница” объезжала окрестные села. И так ежедневно по одному селу; староста ходил со звонком, собирал женщин с грудными детьми, которым практикантка делала прививки оспы. Работа нервная, надо было заполнить на каждого ребенка карточку, а затем привить. Шум, крик детей, но она терпеливо трудилась и заканчивала работу к вечеру. Когда возвращалась – Варвара Федоровна только головой качала и не знала, как и чем накормить свою помощницу. Ужинали на воздухе, в беседке, при освещении керосиновой лампы. Как все это нравилось Манечке!
Полюбила она и Варвару Федоровну – славную, добрую женщину. Бедняжка тосковала по мужу, отправленному на фронт. Посылала ему посылки, и от Мани – непременно! – табак. Как она за ним убивалась, просто жалко было смотреть!
Во время одной из таких поездок, как назло – самой дальней и неудобной, началась гроза. Остановилась Маня, как обычно, в школе. Жутко стало молоденькой практикантке, никого не было рядом. А школа состояла из одного только учебного класса и кухоньки с печкой, в которой жил учитель.
Молния сверкала, как кара небесная, гром грохотал, ливень хлестал с такой силой, что выбивал солому со стрех. Манечка сжалась комочком в углу, и мысли грустные лезли в голову: “Как же жил здесь учитель? – думала она. – Такой тесный класс, с маленьким оконцем… Бедные крестьянские детки! Кто теперь станет обучать их грамоте? Никому сейчас это не нужно...”
И снова она почему-то вспомнила портрет Государя Императора, и представила, как он легким шагом,
в начищенных сапогах, идет по лакированному паркету к ней навстречу…
Наконец прибыл за практиканткой возница, вымокший до нитки. А за окном жутко сверкало и гремело, ехать не было никакой возможности. Разговорились они, и рассказал старик, как управлялся учитель один с деревенскими ребятишками.
Книжек почти не было, все уроки сам записывал в тетрадки и хорошо учил каждого, но недолго, заболел чахоткой и умер. Прислали другого, который усердствовал больше прежнего, больного. Всю душу деткам отдавал, но его арестовали за агитацию. Он часто беседовал с мужиками, помогал советами. А третий учитель был поднадзорным, и так его притесняли, так мучили допросами разными, что он повесился.
– Вот тут же, где ты сидишь, девонька, я самолично веревку срезал и его, горемычного,
из петли вынал… – утирая глаза рукавом, вспомнил старик.
Что сделалось с бедной девушкой! От страха все помутилось, в груди сдавило, сделалось душно. Старик, ругая себя, бестолково заметался, потом догадался плеснуть водой в лицо студентке, дал напиться…
Маня не могла сдержать слез: Перед глазами стояли три молодых несчастных учителя, погибших в этой глуши бессмысленно и жутко, которых лишили возможности учить деревенских деток. Вспомнила она о Лизе, мечтавшей просвещать народ и учительствовать в селе. Слезы душили Маню и рвались из груди горькие всхлипы...
Домой возвратилась она совершенно разбитой, есть не могла, но милая Варвара Федоровна сказала просто:
– Не плачь, доченька, на все воля Господня. У крестьян одна грамота – пахать да сеять.
Я тоже вот ревела, когда со своим суженым здесь поселилась, а потом ладно все вышло,
не случись война проклятая… Помилуй нас, Господи… – и она зашептала слова молитвы.
Но лежа в постели, Маня снова дала волю слезам, рисуя в воображении мрачные картины жуткой неопрятной нищеты и тяжкой крестьянской жизни, которую видела собственными глазами. “Когда же все это кончится, – думала она, – когда, наконец, жить всем будет хорошо?..”
И приснился ей Государь… Точно так же, как на портрете, он был задумчив и изумительно красив. Голубоглазый царь шагал взад-вперед по лакированному паркету, и Маня совершенно отчетливо слышала скрип отполированных половиц… Ритмичный скрип доносился из какого-то другого, великосветского мира, о котором писали в газетах и журналах, разрисовывали на цветных картинках, обсуждали на подпольных сходках и водили сплетни в салонах. Абсолютно ясно было одно: он, Николай Второй, сейчас воевал с австрийцами и о том, что делается в округе села Хоровец, наверняка ничего не знал.
После трех месяцев сельской практики Маня вернулась домой окрепшей
и со свежими силами принялась за учебу.
*******************
Продолжение следует