Ну, а вот если спросить Заскребыша: в самом деле? Чем могла бы ему помочь? Этот вопрос она задавала себе неоднократно, ведь зачем-то же он рассказал свою смерть, а, значит, и жизнь. Надежды, минуты счастья и радости, печальные тайны... жизнь как жизнь. Зато для нее время словно остановилось. С момента рождественского пряника проходили годы. Она то покидала его с тем, что называется навсегда, блуждая по какому-то ведьминскому кругу, как выразился однажды ее мастер, чувствуя упрямую уперстость и, надеясь тем самым упорядочить ей мозги. Она преклонялась перед учительством и старалась от всего сердца измениться, пока другой человек, тоже учитель, не увидел в том явное противоречие и не призвал вступиться за самое себя. Пожилой мастер в критике постепенно становился несправедливым, за горами не видел леса и однажды растравил себя до того, что высказался, что в работе ее нет абсолютно ни че го. Но она как ищейка, учуявшая Opus magnum уже неслась вперед, вспомнив о том, что вся сила находится в ней самой. Мастеру в присутствии других авторитетов пришлось признать неправоту, однако с нее стряхнули шоры и она вспомнила зачем сюда пришла. Не она для них, но они для нее. Она училась, чтобы говорить как профессионал. Не требуется хирургу описание сентиментов, при которых его пациент почувствует облегчение. Ему нужны термины, инструменты, пути решения.
Пациент на столе это она, а значит: больной, вылечи себя сам. Кроме того, она подозревала, что в появлении того художника есть определенная закономерность, она его непременно где-то встречала.
Художник между тем не спешил и не опаздывал, подбрасывал дровишек понемногу, ровно настолько, сколько ей удавалось пережевать. И факты необычайные во всей своей невероятности как детская красная карета или сон из длинного дворцового коридора, где многочисленные двери распахиваются одна за одной, пока не найдешь выход, что очень смахивает на окончательную свободу или одиночество, если только не упрешься в тупик, откуда уже не удрать от собственного счастья. Впрочем, какая свобода, если не встретишь того, что суждено встретить, когда не объехать, не обойти.
Этот художник весьма смахивал на то, что она называла "Не объехать - не обойти", потому, что по всем параллелям, меридианам, куда бы не сунулась, куда не пошла - ей непременно должен был встретиться этот человек, начиная от экрана черно-белого телевизора. Должен был встретится, ибо перекрыл собой все входы и выходы, здания, перекрестки и улицы, города по которым она могла бы пройти. Все было так старательно и разумно устроено, кроме разве одного факта: того, что человек даже не свернет, а направится в совершенно обратном направлении.
И надо признаться - это была она.
Впоследствии она посетила много дворцов. Внимательно всматривалась в анфилады комнат. Внюхивалась в прошлое, что оставило эротический запах в атмосфере залов и коридоров. Будуаров. В конце концов для чего же существовали укромные, уютные уголки с длинным шнуром, опускающим в нужный момент тяжелую портьерную штору.
Уже отчаявшись найти, она оказалась в одном из домов в Петебурге и перво -наперво сделала то, чего не делали другие посетители: толкнула дверь, которая была заперта.
Это была храмовая комната, откуда, можно предположить, когда-то проводили ту, которой было безразлично, что она здесь полноправная хозяйка. Какое хозяйство и чье оно, если где бы не была - всегда чувствовала себя чужой прохожей, кроме разве что музыки и любого другого искусства. Эти вещи...все это создано кем-то, на них она не имела права, все имея, не допускала мысли чем нибудь для себя владеть. Более всего она желала свободы. Легкости и свободы от нее в его сердце. Но чем больше желала ему сердечного мира и душевного покоя - тем ближе он делался, потому что рядом с ней распахивалось пространство, к нему приходило вдохновение и становилось легче дышать.
Однако, она задыхалась во дворцах и парках. У нее кроме него не было дома. И изливались многия молитвы за здравие вечного духа во оставление бренного тела также полноправно, если не с большим почетом, что было совсем уже полным скандалом: вместе с другими да в золотом гробу! Где над ней молчал хозяин ее прошедшей жизни, по его велению щедро дымился ладан, а он думал о том, не была ли ее жизнь похожа на жизнь певчей птицы, такая живая хоть в золотом, но гробу.
Умирая, она ему так и не призналась; так и не сказала, чтобы не обидеть ни в чем. Например, что в доме ей так не нравилось. Как это по-русски? Комната с чертями, вот что. Греческими панами, ли - в любом случае, порядочная дрянь. Старуха на завалинке, если только не ведьма, трижды плюнет через плечо: у нее хоть и малый, но чистый дом, а тут по своей воле господа привечают нечисть, называя при этом, искусством. Так то слова, а как на свет поглядеть: на кой черт сдались такие двери, пусть даже господском доме, если они рогаты.
Но хозяйкин стержень калило рабство - воин искусства быть человеком с кодексом чести, привыкшим держать себя в строгой узде. Он того даже не заметил, как она суеверна, и то, что более всех домовых чертей ей было невыносимо выставлять его на посмешище, ведь она и никто другой причина того, что ему приходилось выкручиваться и лгать.
После того, как открылись двери домашнего храма, отпуская ее на свободу до встречи с ним и других времен, он впал на несколько дней в полное беспамятство, российский чиновник в отставке, а совсем как неизвестная ему слепая пророчица: провожал свое протеже до мест, которые той были отпущены.
"Она сделала, что могла" - думала Заскребыш, всматриваясь в портрет бывшей хозяйки и вечной музы этого дома. От электронных аналогов портрет выгодно отличался тем, что черты не были так грубы и жестки, по ним прошелся хоть и непосредственный, но несовершенный художник, и к тому же в нем чувствовался воздух. Женщина на портрете обладала качеством, которое было Заскребышу знакомо: в лице хозяйки хоть и сквозило укрытое страдание, но от него же исходило свечение, легкое как психея, которую он знал и видел. Они родились так друг к другу ко времени и жили не в свое время, но, может быть они смогут встретиться, надо только чуточку потерпеть.
Вот когда терпение Засребыша лопнуло. Она поняла художника, который перестал надеяться, и, не ища нигде больше выхода, поступила весьма кондово, чтобы помнилось ему актерское упражнение пфд. Значит, пригодился старик КС, его благословенная муштра и дрессура. А ну, как тебе работа с предметом, в который веришь, но которого в реалии нет? Плетка в фантазии не нашлась за неимением таковой, неупотреблением в жизни. Ремень! Вот это она точно: знала, хоть ремнем ее били лишь однажды.
Заскребыш и став взрослой, думала, что была не очень то и виновата, когда отвела всю компанию племянников на работу к матери. Мать тогда работала гардеробщицей в ресторане у городского рынка. Малышню там накормили щами, пока их родители употребляли, что стояло и лежало у них на праздничном столе. Лет Заскребышу было шесть и когда компания детей вернулась веселая и довольная через несколько часов, старший брат в семье, первенец нквэдэшника снял широкий ремень, тот, что выдали ему на работе в тюрьме (тяготел по крови к такому занятию) и, не трогая своего сына, который, был старше Заскребыша на год, стал стегать ее по позвоночнику железной пряжкой. Заскребыш не знала, что значит точное значение обвинения "подговорила", но тут корогрызу крутили бейцалы. Другой брат тоже был от чресл энкэвэдэшника, а все-же добрее, за что был обычным грузчиком товарняков на железнодорожном вокзале. От такой работы в поднятии тяжестей, молодому совсем мужику время от времени вправляли кишку. Он возмутился и отобрав ремень, показал братану, несмотря на его поздравления к дню рождения, чтоб тот уразумел насколько это не больно. Заскребыш усвоила, что даже в семье, этой сборной солянке от разных отцов разнятся не столько по крови, сколько по духу. Она сирота и пусть помнит об этом. Раз и навсегда все поняв про сводного брата, заценила в деталях. Так любят зэки заподляк государственную систему. Эта - уж точно отцовская кровь. В венах Заскребыша текла Колыма.