Менее ста лет минуло с тех пор, как из разных волостей российских ехали переселенцы осваивать новые земли казенные. Как ехал строить новую жизнь свою вольную и дальний предок Петра – Иван Крутько. Меньше века прошло, и опять заскрипели колеса телег да подвод, задымили трубами паровозы с пароходами. И опять началось переселение, а точнее сказать, выселение массы народной, которой присвоено было как позорное клеймо прозвище «кулаки». Кого на Север крайний везли, кого в Сибирь, Казахстан, а кого на Урал… Много мест в России нашлось, где можно было хлебнуть им горя горького.
– Так им и надо, мироедам-кровососам! Кто родом кулак, тому не разогнуться в ладонь – голосили по весям Синюхи, Безносые и, подобные им, Бородавки.
Прописали новые власти в документе от 3 февраля 1930 года, что выселяемым за пределы края предоставляется право перевезти с собой грузов в количестве не свыше 35 пудов. Запас продовольственный на время следования в пути и на первые два месяца пребывания на новом месте. А переселенцам в пределах края оставляли при конфискации их имущества необходимые средства производства для ведения хозяйства на новом месте – пилы, топоры, лопаты, а еще борону, плуг да минимум тягловой силы для нескольких, обычно, хозяйств. Заботился о «лишенцах» отец народов.
Утвердили спецзоны, куда решено было отправлять переселенцев. Под одну из них определили и Дивненский район Северо-Кавказского края. Выселяли из него местное население, чтобы сосланными людьми заселить. Те, кто не хотел покидать родные места, основали на острове озера Маныч два хутора. Один из них и сейчас существует на левой части острова.
Прибыли в Дивное 5 сентября 1930 года первые переселенцы. Переполнены были измученными людьми вагоны, для перевозки скота предназначенные. До шестидесяти человек запирали в них. Выдавали хлеба буханку на десятерых человек, баланду и ведро воды на вагон. Многие гибли в дороге: кто от морозов лютых в краях северных, а кто от духоты, жажды и голода, как здесь. Старики да малые дети особенно. И сестренка младшая Петькина тоже погибла в дороге, хоть и на одной из телег везли их, а не в скотских вагонах. Схоронили наспех малютку в степи. Не перенесла мать горя такого, разбил ее паралич, обездвижела на одну сторону.
Кое-как добрались до конечного места своего выживания-проживания. То село Кистой называлось, как соседняя балка и речка, что начало свое брала на северо-восточном склоне Приманычской возвышенности.
Расселили кого в овчарнях, кого в землянках, а кого по домам местных жителей по пять-шесть семей. И разбитой горем Наталии с четырьмя детьми закуток выделили. Неподвижно лежала мать, распух живот, и лицо почернело у старшего брата Ивана – умирал брат. Который день не мог сходить на двор по большой нужде, хоть ты лопни. Елена – Елька сестричка маленькая и Колька младший криком заходились от голода. Невозможно слушать этого. Подхватился Петька, далеко в степь убежал, безнадежное горе свое выплакать.
– Отче наш! – всхлипывал он. – Ежей исть на нэбе усих!.. – продолжал он молитву, размазывая слезы кулаком по щекам. Хоть ежа готов он был съесть, хоть змею, хоть жабу самую страшную – только нет ничего, голая степь кругом.
И Господь услышал, видно, молитву его отчаянную. Натолкнул он Петьку в степи на капканы, кем-то поставленные, да, видно, забытые где. А в капканах тех было по суслику. Околевшие грызуны были еще чуть теплыми, сантиметров по сорок, наверное, каждый, яркой песчано-желтой окраски с небольшими полосками волос темного цвета, с короткими слабо опушеными ушками.
Подхватил Петька бесценное это богатство и метнулся обратно в село, только голые пятки сверкали. Схоронил подальше от глаз чужих он капканы, в степи найденные. Ничейные, значит, его теперь, Петькины! Как умел, ободрал и выпотрошил добычу свою. Курая насобирал, чтобы костер развести, чугунок наполнил водой. А костер запалить нечем! Побежал до деда Буряка, что по соседству от них жил, а выселен он из Бурлацкого был, что недалеко от Сотниковского.
– Диду, будь ласков! Дай сэрныкив мэне!
– А на кой ляд тоби сэрныки здалысь?! – с трудом поднимаясь с лавки, прокряхтел дед.
– Надо, диду Буряк! Ох, як надо!
– Ага, ты нэбось запалышь чого, а мэне потом отвэчай! Говоры, зачем тэбе сэрныки, а иначэ нэ дам!
– В мэне мамка болеет и Ванька брат! Мэне супу им надо зварыть!
– А з чого ж ты его будэшь такый суп варыть? С курая?
– Ни, диду! Я двух свистунков зпыймал! Суслякив! – выпалил радостный Петька и язык прикусил. Выдал тайну свою. Не отвяжется теперь Буряк от него, пока все не выпытает.
– Ты дывысь, молодец ты який, Пэтька! Сам суслякив зпыймал?!
– Сам! – отвечал Петька, польщенный похвалой Буряка.
– А идэ ж ты на чого зпыймав их? Ось воны же такие ж юркие!
– А я у стэпы приглядэв норки их, та й водою отлыл! – соврал Петька. И опять приступил к Буряку, спохватившись:
– Диду! Ну дай мэне сэрныкив. А я и тоби супу зналью!
– Ну бэры, бэры, Пэтька, колы так! Надо же! Водою отлыл суслякив!
Бурлила вода в чугунке, бурлило в Петькином животе, чуть не падал от голода в обморок. Раздобрился Буряк, дал соли щепоть. Сидел рядом с Петькой смотрел, как проворно тот кашеварил. Шумно тянул в себя наваристый бульон, закрывая глаза от блаженства. Жирными оказались сусляки. Ложки да половники из дерева за один раз вырезать мастерски умел его дядька Петро, который и Петьку этому обучил. Так что с ложками проблем не было. Было бы что поесть! Кипело Петькино варево.
– Ну, зварылось вжэ! Дай-ко попробую!
– Та я ж, сам тильки что пробувал!
– А по соли як? Дай-кось попробую! Удруг пэрэсолишь?! Исть нэ зможэшь потом!
– Еще як змогу! Що ж я маленький?
– Та ты дай-кось я мяско попробую! Уварылось ли? А Иванке и мамке з младшими ты много исть пока нэ давай! Помруть, гляды от кишечных завороток! – тянулся Буряк к чугунку. – Ну, давай, налывай же! Готово вже! А я тоби тогда щэ серныкив дам или головешку горящую для запала.
Наливал Петька в миску деда бульону наваристого, обжигая пальцы, отрывал кусочки суслячины. И пока Буряк блаженствовал от налитого ему варева, Петька спешил покормить своих мамку, сестру и братьев.
До конца дней своих вспоминал брат Иван, как от смерти спас его Петька тем бульоном наваристым. Наконец-то прошибло Ивана. Чернота страшная летела из него, но пошел на поправку он помаленьку. Да и Еля с Николаем вспоминали потом всякий раз, как спасли сусляки их от верной погибели. Да не их одних.
Дед Буряк каждое утро с тех пор брал бадейку и уходил в степь. Пропадал там, бывало, до вечера. Приходил, подзывал к себе Петьку:
– Що й то я нэ разу нэ отлыл суслякив! Ты у какие норы льешь воду? Ось бы ты мэне взяв хочь разочек з собою!
Только Петька строго хранил свою тайну. Про капканы, кроме Ваньки, никому не сказал. А меняли, бывало, свистунков то на крупу какую, то на соль, на картошку. Тяжело, но выживали, как могли. Из последних сил к жизни тянулись. Ваньку вскоре в подпаски забрали, и остался Петька за старшего. Все хозяйство нехитрое на нем теперь было.