Глава тринадцатая
На другой день Владимир Матвеевич решил замять свою суровость и предложил дочке поработать, на что она
неожиданно согласилась. Он устроил Маню в реестратуру (в контору по составлению реестров), там она
проявила себя очень внимательной и усидчивой, вначале получала 6 руб. в месяц, потом 10 руб. и вскоре
15 руб., почувствовала себя “богачкой” и могла уже покупать кое-какие мелочи младшему брату и сестрам.
Как-то приехал к ним в дом сватать Маню сын инженера Федорова. Но упрямая девчонка даже не вышла
к просителю руки, а отцу запретила говорить о замужестве. Владимир Матвеевич сначала рассердился,
но потом оставил дочку в покое. “Бог с ней, – махнул он рукой, – пусть посидит в девицах.
На ее век женихов хватит…”
Зимой Лиза настояла, чтобы сестре оформили отпуск, и забрала ее к себе. Ей хотелось загладить
откровенное подстрекательство отца на категорический запрет учебы в фельдшерском.
Киев показался Мане слякотным и неприглядным зимой, погода стояла промозглая, снег часто таял.
Лиза водила сестру на студенческие сходки, где спорили жарко о том, как добиться равенства и свободы
для всех... Фима учился в университете на последнем курсе, но успел побывать в Петербурге, заезжал
в Гельсингфорс и виделся с Женей. Оба они увлекались идеями какого-то “Союза освобождения”, и вообще
у всех на устах были слова “демократия” и “свобода”. Ругали безвольного царя и его сатрапов. Говорили,
что во дворце заправляет какой-то знахарь Распутин, будто бы он “заговаривает” больную кровь
наследника Алексея и потому имеет влияние на императрицу Александру, передавшую сыну неизлечимую
наследственную гемофилию. Теперь через государыню, в свою очередь, этот новоявленный мессия манипулирует
всем двором. Но не за горами (что подчеркивалось особо!) всякому безобразию придет конец, потому что мы
и так стали посмешищем для всей Европы. Не будет никакого деления на сословные классы, все станут
равноправными и свободными гражданами.
Невольно мелькнула у Мани радостная мысль, что ей тогда никто не сможет запретить учиться,
даже отец. Однако недолго она погостила у эмансипированной сестрицы, Владимир Матвеевич
вызвал дочь в Житомир, находя, что так спокойнее будет.
Он опасался, очевидно, влияния чересчур бойких друзей Миховского и плодов усердного “просвещения” Лизы.
В доме на Шулявке вечно толклись студенты, некоторые даже снимали там комнату. Сама Лиза
увлекалась в то время живописью в новом жанре, футуристическом, и рисовала странные картины,
которые приводили в восторг друзей и знакомых, но положительно не нравились консервативному родителю.
Сказать по правде, Маню они тоже смутили, потому что выглядели как-то непонятно, состояли сплошь
из совершеннейшей пестрой абракадабры. Особенно одна раздражала Владимира Матвеевича:
на гнедой кобыле скакала голая брюхатая баба без головы, а за ней на тоненькой
длинной-предлинной шее волоклась ее собственная растрепанная голова.
Называлась картина “Адюльтер”.
– Что за гадость, – говорил завзятый поклонник русской классики и живописцев итальянского Возрождения,
по привычке хрустя костяшками пальцев, – как может замужняя дама позволить себе такое,
с позволения сказать, самовыражение? Куда же смотрит твой супруг?
– Но, папа, – возражала Лиза, – это современные тенденции, ты пытаешься судить о том, в чем разбираешься слабо.
– Да в чем же тут разбираться? Тьфу! Лучше бы занялись ремонтом дома, не то крыша на ваши головы рухнет,
и соседские куры загребут вас с потрохами.
При упоминании о курах Лиза кривилась и просила оставить ее в покое.
Беспорядок во всем был страшный. Прислуга, неряха и лентяйка, готовила из рук вон плохо,
к тому же поворовывала по мелочам. Владимир Матвеевич не без повода переживал,
что с Маней вдали от родного дома может случиться что-нибудь нехорошее. Не очень-то
он доверял “современным тенденциям” и Лизиному “авангардному” влиянию.
*******************
Продолжение следует