– Козёл он, – Свин хлебнул пива, – такую идею изгадил. Уж если в Питере пить, то значит в Самарканде сморкаться. А в Бухаре бухать. А в Ташкенте тошнит. Удачно получается: бухаешь в Бухаре, а тошнит – уже в Ташкенте.
– В Саратове срать, – подтвердил Нигер.
– В Житомире жить. Москва выносит мозг ваш.
Кент молча сидел и качал сокрушенно головой, как могут качать ею только восточные люди.
– В Коканде какать, – глядя на Кента, продолжил Свин, – какие ещё города у вас есть?
– Узбекистан много городов, – уклончиво ответил Кент. – Всякие есть.
Из-за поворота послышался кашель, больше напоминавший утиное кряканье. Ощупывая дорогу неподвижными глазами, медленной шаркающей походкой приближался Дональд. Не только кашель, но и любые издаваемые им звуки – членораздельные и не очень – одинаково напоминали кряканье. Поэтому Дональд и назывался Дональдом.
– Привет участникам соревнований! – Дональду помахали сразу четыре правые руки.
Дональд не ответил на приветствие. Глаза его были совершенно стеклянными, и лишь на миг он отвёл их от дороги, чтобы с ненавистью взглянуть на тех, кто его отвлекал. Все его силы без остатка уходили на то, чтобы добрести без приключений до магазина, купить необходимое и не уйти куда-нибудь не туда. И нечего отвлекать, сволочи!
– Титан! – с уважением сказал Нигер, провожая взглядом медленно удаляющуюся фигуру. В каждом шаге Дональда чувствовалась нечеловеческая, предельная концентрация воли.
Кент опять по-восточному покачал головой.
– Очень много бездельник Питер, – сказал он и отвернулся, пряча маленькие злобные глазки, видимо, чтобы собутыльники не приняли на свой счёт. Но тем и в голову не пришло.
Они сидели в придорожных кустах недалеко от магазина, трое русских и один узбек. По кругу ходила которая уже баклажка пива. Из магазина раз за разом доносилось «В Питере – пить».
– Работа никто нет, – сказал Кент, – говорю: хозяин, давай забор чинить – «сами, сами». Кризис это.
– Кризь! – сказал Нигер. Любое слово он сокращал до первого слога и смягчал последнюю согласную, придавая новому словообразованию как бы собирательное значение. Если слово совпадало с реально существующим, это доставляло ему море удовольствия. Гниль, например. Или Русь.
– Кризь, – согласился Кент и сплюнул зелёную от насвая слюну. Узбек Федя (по паспорту он был Фахрутдин), изначально назывался по месту рождения Ташкентом. Потом Нигер сократил это слово до «Таш», но вторая половина слова оказалась живучее и выиграла у первой соцсоревнование.
– А правда, туда куриный помёт подмешивают для крепости? – спросил Свин, проводив тягучую клейкую массу взглядом.
– Насвай? Зачем это? – возмутился Кент, – Насвай это вместо сигарет. Сигареты – что это? Горькие это, денег стоят многий. Лёгкие сразу убивал. Сигареты это ишак курил. Насвай высший. Узбекистан – много насвай. Узбекистан – всё есть! – и он гордо похлопал себя по карману, как будто Узбекистан, в котором всё есть, находился именно там.
Информация была исчерпывающей. Баклажка с пивом описала ещё один круг.
– Грибы ходиль? – в свою очередь поинтересовался Кент.
– Ходиль.
– Гриб есть?
– Есть гриб.
– Много гриб есть?
– Много.
– Пятнадцать килограмм есть?
– В лесу есть. Там, может быть, и все шестнадцать есть.
Нигер чиркнул зажигалкой и стал отщипывать плюшку гашиша.
– Плюшаню от Мишани? – спросил он. Желающих не нашлось. Нико и Свин переглянулись, тема наркомании была ими обсуждена многократно, и каждый раз заканчивалась словами «я лучше стакан приму».
Кент поправил повязку на руке. Он уже третий день ходил с забинтованной рукой, но раньше никто про руку не спрашивал: к слову ни разу не приходилось.
– А что с рукой-то у тебя?
– Канаву копал, стекло отскочил. Глубоко резал.
– Глубь! – сказал Нигер.
– К врачу ходил? – спросил Свин.
– Ездил. Врач сказал: «пошёл вон, чурка».
– Так и сказал?
– Не так сказал. «Чурка» не сказал.
– А забинтовал кто?
– Тут бабка есть, – Кент махнул рукой в сторону домов.
– Бабь! – сказал Нигер.
– Бабка забинтовал, – продолжил Кент, покачав осуждающе головой, – хороший бабка, я ей канава тот год рыл. Марганцовкой сыпал, теперь перевязка к ней каждый день хожу.
– А на каком основании врач отказал?
– Полис нет. Полис город есть, а надо область. Ехай, говорит. А у меня кровь течёт.
– Кровь! – сказал Нигер.
– Много крови?
– Много.
– Пятнадцать килограмм есть?
Кент опять укоризненно покачал головой:
– Зачем это пятнадцать? Литр, наверно, потёк. У меня голова это кружилась, как дурнак был. Еле машина ловил.
– Клятва Гиппократа? Не, не слышал, – задумчиво сказал Свин.
– Гипь! – сказал Нигер, следя, как пластиковая бутылка наполняется пахучим дымом.
Кент засунул под губу щепоть насвая.
– Тут даже дело не в том, чурка или не чурка, – стал развивать мысль Свин, – работать никто не хочет. Есть повод отказать – отказал. Никто ничего не хочет делать, разленились все. И плевать всем на всё. Кризис это не когда доллар упал, это когда менты не ловят, а врачи не лечат.
«В Питере – пить», – раздался очередной хриплый вопль из магазина. И они выпили.
– И как же ты теперь с рукой?
– Рука что? Рука это заживёт. А я и так домой ехал: работа нет нигде. Кризис. Зачем это кризис?
«Зачем это?» у Кента могло означать помимо собственно вопроса «зачем?», также вопрос «что это?», и сожаление о том, что данное явление существует на свете. Дескать, не нужен этот кризис совершенно, ну его к лешему.
Нико задумчиво стучал прутиком по веткам кустов. С них уже падали желтеющие слабые листья. На солнце было по-летнему тепло, но ветер был по-осеннему холодный и порывистый. В пакет для пустых бутылок была убрана очередная пустая бутылка, а из пакета с полными – появилась очередная полная.
– А поедешь когда?
– Послезавтра Питер еду, – хвастливо ответил Кент, – потом – самолёт.
После очередного глотка Свин ощутил знакомое жжение в районе желудка и подступающую бесшабашную пелену в голове. С утра он решал, чем похмелиться, рассолом или наоборот молоком, затем плюнул и пошёл за пивом. И, кажется, сегодня всё опять кончится тем, что завтра надо будет решать и идти. И, видимо, опять идти за пивом.
– А пиво в Ташкенте есть?
– Пивь! – сказал Нигер.
– На магазин всё есть, только деньги давай. Ты что думаешь, Ташкент кишлак? Ташкент большой город. Как Питер. Всё есть.
– А земляк твой говорил, – Нико попытался изобразить акцент, – «Ташкент хороший девушка нету. Ташкент один только шлюха живёт!».
– Зачем это? – возмутился Кент, – Почему шлюха? Хочешь, будет и шлюха. А есть и честный девушка. Хочешь шлюха, хочешь честный девушка, только деньги давай. Хочешь мальчик – можно и мальчик, только деньги давай. Есть деньги – всё есть, так же? Большой город, как Питер.
– Пить! – сказал Нигер. И, прислушавшись к доносящейся из магазина песне, добавил, – В Питере.
Выпили.
– Очень содержательная песня, – недовольно сказал Свин, – есть за что Родиной гордиться. За то, что есть где курнуть, выпить и заторчать. Выпил – погордился. Ещё выпил – ещё погордился. Прямо, не песня, а сплошное Девятое мая.
– А мне нравится.
– Нравь! – сказал Нигер.
– Ты бы хотел, чтобы дочка твоя на таких песнях росла? – подумав, спросил Свин.
– Нет, не хотел бы, – в свою очередь, подумав, ответил Нико.
– Значит, не нравится. Вернее нравится, но нравится так же, как и вот это дело, – Свин стукнул пальцем по баклахе пива и затем из неё отхлебнул, – патриотизм по-путински, одно слово.
– Путь! – сказал Нигер. Нико промолчал. Они с Нигером были равнодушны к политике, а к тому, что Свин, пьянея, всегда заводит одну и ту же шарманку, уже давно привыкли.
– А что Путин? – спросил Кент, – Путин всё правильно делает, так же?
– Ты с ним про Путина не спорь, он лучше тебя знает. Он раньше знаешь какие деньги на выборах зашибал? За политику всё знает.
– А сейчас зачем не работаешь? – удивился Кент.
– Ушёл, – Свин помрачнел и хлебнул из бутылки, – такое дерьмо там… Не могу…. Водки, может, возьмём? – спросил он, одновременно и меняя неприятную тему, и спрашивая о главном. Совмещая приятное с полезным.
– Водь! – подтвердил Нигер.
Взяли водки и вернулись в кусты. Дул по-осеннему пронизывающий ветер, соревнуясь с разошедшимся напоследок солнцем. И от его последней в этом году теплоты разносимый порывами ветра мусор сильно пах. Дачники считали ниже своего достоинства упаковывать его в пакеты, даже несмотря на постановление, ежегодно принимаемое по этому поводу Правлением. И уж тем более считали ниже своего достоинства поднять его, если уронили мимо контейнера. А мужичок, нанятый для подбирания мусора, который дачники небрежно кинули мимо контейнера, считал, в свою очередь, ниже своего достоинства подбирать мусор, если тот не был упакован в пакеты. Пакеты с мусором, брошенные мимо контейнера, он ещё доставлял по назначению, матерясь сквозь зубы, а одиночные пластиковые бутылки, полиэтилен и прочее ветер уносил обратно к дачникам на участки.
– Слышал, Нос помер?
– Он же на хмуром сидел.
Раз на хмуром, то и говорить было не о чем. Темнело. Солнце уходило, и водка переставала греть. Была она не весёлой, а печальной, как надвигающаяся осень и резкой, как ветер. «В Челябинске лучше торчать» – раздалось из магазина.
– А торчал бы в Челябинске, а не в Питере, был бы жив, – мрачно сказал Свин, – Нос всегда всё неправильно делал.
Кент вдруг лениво поднялся и пошёл наперерез земляку, спешащему к магазину. Ласково взял его под руку и повлёк в кусты.
– Деньги пошёл выколачивать, – со знанием дела сказал Нико.
Кент был не простой узбек. Он был каким-то смотрящим от ташкентского криминала, участвующего в организации массовой отправки узбеков в Россию.
– Жёстко он с ними? – равнодушно спросил Нигер.
– Очень жёстко. Сам видел. Там ничего не понять, правда, из их разговора, кроме «деньги давай». Эгельме бугилме «деньги давай». «Деньги давай» по-русски почему-то.
– Странно, что дают. Лось здоровый, конечно, но собрались бы толпой… Или лопатой по хребту…
Нико задумался.
– Да там всё через Узбекистан замкнуто, похоже, – сказал он, – родственники там, и вообще им же туда потом возвращаться придётся...
Он ещё помолчал, подумал и добавил:
– И про руку я не верю. Не стекло это было. Я вообще ни разу не видел, чтобы Кент сам лопату в руки брал.
Кент вернулся довольный.
– Не только Ташкент город хлебный, – сказал Свин.
– Зачем это Ташкент не хлебный? Ташкент тоже хлебный, – ответил Кент, – всё есть.
Выпили за Ташкент.
– В Узбекистане лучше, чем в Таджикистане? – спросил Нико с каким-то совершенно практическим интересом. Как будто бы и не из праздного любопытства.
Кент даже фыркнул от возмущения.
– Совсем лучше, – сказал он и сдвинул брови над злобным глазками, прикидывая что-то в уме, – Узбекистан тридцать два миллиона есть. Если война будет, Узбекистан всех рвал. Таджикистан это девять миллионов, Киргизия – шесть миллионов. Туркменистан это пять миллионов. Узбекистан один тридцать два. Если война начинал, Узбекистан это один сразу всех рвал.
– А будет война?
– Война? Война конечно будет. Война всегда будет. Война давно не был, скоро будет. Сам не видишь что ли?
– И у нас будет, – мрачно сказал Свин.
– И у вас, – согласился Кент, – бездельник очень много. Много бездельник есть – добра нет. Когда бездельник много, добра не дождаться или как сказать? Это поговорка есть.
– Добром не кончится.
– Во.
– Всё равно всех порвём, – сказал Нигер, которого после водки несколько отпустил гашиш.
– А мне кажется, никого мы не порвём, – рассудительно сказал Нико.
– Никого, – согласился Свин. «В Питере пить» – донеслось из магазина.
– Рвань! – сказал Нигер.
– В Великую отечественную люди другие были. И власть другая была, – рассудительно сказал Нико.
– И песни другие были, – Свин опять покосился в сторону магазина.
– И воевали вместе.
– Воевали вместе, – согласился Кент, – это очень обидный есть. У вас сейчас никогда не скажут, а воевали все вместе. Здесь Невский пятачок знаешь это? тоже узбек воевал. Эвакуация где был? Тоже Ташкент был. Говорят же Ташкент – это хлебный город.
У Кента было совершенно новое выражение лица. Маленькие злобные глазки были сейчас не злобными и даже как будто и не маленькими. И даже золотые зубы будто бы исчезли. Не бросались в глаза.
– Это только Шаман говорит, что мы всех порвём. Но он на то и Шаман. Он изначально под дауна сделанный. Телевизора насмотрится и потом мне рассказывает, какие у нас новые автоматы есть. Суперавтоматы, говорит. На вид – охренеть какие охрененные. И не только на вид. «Стрелял?» – спрашиваю. «Нет», – говорит. «А откуда знаешь, что охрененные?». «По телевизору сказали», – отвечает. «А в чём охрененность-то?», – спрашиваю. «Пластик разноцветный, – говорит, – приклады складываются, вставки всякие. Смотрится вообще супер». «А в армии служил?» – спрашиваю. «Нет», – говорит.
– Рвать он будет…
– По-моему, только такие дебилы и могут говорить, что мы всех порвём. Не вылезая из Турции и не просыхая. Рвать он будет…
– Рвань! – сказал Нигер, отщипывая очередную плюшку, – А вон ещё одна рвань идёт.
– Когда у него ещё машина была, – начал Свин, глядя на бредущего мимо чернявого человека, – иду как-то мимо пруда. Темно уже, смотрю, стоит кто-то, отмывается. Сначала не понял, кто. Ближе подхожу – Боря. Нашёл он, значится, на помойке упаковку кефира. Просроченного. Из магазина выбросили. Загрузил всю упаковку в багажник и привёз на дачу. Зачем? А на компостную кучу вылить. Чтобы, значит, компост улучшил свои свойства. Приволок он эту упаковку к компосту, и начал выливать. И первый же вытащенный из упаковки пакет оказался страшным антисемитом и залил нашего Бориса с ног до головы.
Никто даже не улыбнулся.
– А почему в пруду отмывался? – спросил Нико.
– Наверно, проще, чем воду из колодца таскать. Ты лучше спроси, зачем ему компост, он к тому моменту уже не сажал ничего.
Борис брёл отрешённо и не глядел по сторонам. В кусты он не посмотрел и никого не заметил. Он вообще не смотрел по сторонам, просто шёл туда, откуда призывно неслось «в Питере пить».
– А говорят, евреи не спиваются.
– У нас все спиваются! – с гордостью ответил Нико.
– И это последний повод для национальной гордости, – чем Свин был пьянее, тем литературнее выражался.
– А он чем живёт? – Кент с каким-то нехорошим интересом присмотрелся к Борису, – Жена есть? Дети есть?
Не был Кент простым работягой. Два раза выйти из «Крестов», да ещё со всеми зубами, простой человек не сможет. Простой человек вообще из «Крестов» выйти не может, не так устроена правоохранительная система, чтобы из СИЗО можно было выйти даже и без зубов. Если уж попал, значит, будешь сидеть.
– Со своими земляками мути, – наставительно сказал Нико.
Кент побаивался Нико с первой встречи. Тогда пьяный Кент оскорбил одного русского дедушку, который был очень дорог Нико тем, что лет двадцать тому учил его ругаться матом. И Нико заставил Кента извиниться. Золотая пасть как-то безвольно сжалась и глазки приобрели испуганное выражение, едва Нико издали крикнул ему «Иди-ка сюда, дружище». Кент молча всё выслушал, покивал головой и, немедля оседлав велосипед, поехал извиняться.
Потом он долго оправдывался, заявлял, что был «дурнак». И что «пьяный был – ишак был». Но пытался при этом держать марку, и про свой испуг сообщал, что на самом деле не испугался, а просто «виноватая голова нож не берёт, так же?». И чем больше оправдывался, тем менее убедительно это звучало.
– Всё хотел спросить, чем там у вас с теми двумя кончилось? – Нико прервал возникшую неловкую паузу.
– Что там был? – встревожено спросил Кент.
– Две бабы, мама с дочкой, – Нигер в сотый раз уже пересказывал эту историю, и начал без огонька, – Сюжет как в американской порнухе. Стоим возле магазина – идут две. Помогите, говорят, нам, несчастным женщинам, шашлык приготовить. А то мы и на это не способны. Ну пошли, помогли.
– И всё?
– И всё. Они пьяные как свиньи. Приехали, в дом зашли – даже автомат не включили – пить сразу начали. Мы к ним зашли, по рюмке выпили, смотрим, магнитофон не включается. «Что такое?» – говорю. «Сломан, наверно», – отвечают. А оказалось, свет в доме выключен… Еле нашли, где у них там автомат… Свиньи… – Нигер достал из кармана телефон и стал демонстрировать Кенту фото, – Дочка такой концерт устроила, залезла на стул, и давай плясать с голыми сиськами. Во, видал!
– На Ташкент такое нет, – сказал Кент и покачал головой.
– Питер такое тоже нет, – с акцентом сказал Свин, – один раз за тридцать пять лет такое вижу.
– И я тоже такого не видел. – Рассудительно сказал Нико, исследуя фотографии в телефоне, – Так что не надо тут про Ташкент. Может, и у вас такое бывает. Раз в тридцать лет.
В телефоне нашлось и видео. Пьяная девица стояла на стуле на фоне немытых кастрюль и с максимально возможной амплитудой крутила бёдрами, будучи при этом в одних трусах.
– Это через двадцать минут знакомства, – пояснил Свин, – а рядом – вот эта – мамаша её сидит. Тоже пьяная.
Нико поднёс ухо к динамику телефона и задумчиво посмотрел на Свина.
– И всё под вот эту песню, – он ткнул пальцем в магазин, продолжавший с упорством сломанного проигрывателя выдавать в пространство «В Питере пить».
– Вполне закономерно.
И они выпили ещё. Кент умудрился выпить, ни на миг не переставая по-восточному качать головой.
– А на вид приличные… – задумчиво сказал Нигер, – Мамаша детским тренером по плаванью, дочка стоматолог.
– Кстати, манера общения у них характерная, – добавил Свин, – мама: «доча, итить твою мать, хватит сиськами трясти». Дочка: «мама, сядь не тренди».
– Врёт она, – уверено сказал Нико, – это для мамы она стоматолог. А на самом деле, небось, на обочине стоит. Голосует.
– А мама?
– Мама? – Нико вгляделся в фотографию на дисплее телефона, – Мама, может, и тренирует… Пёс её знает.
– Вот отдашь ребёнка в секцию плаванья…
– Сейчас везде одна сплошная секция плаванья, – мрачно сказал Свин, – вся страна плывёт.
– Вот не начинай только… Про Путина и про всё остальное…
Мимо проехала солидная кавалькада из двух джипов и трёх квадрациклов. Бородатые дети. Странные существа с пивными животами и бородами на детских лицах. Лишённые потребности клянчить себе игрушку у родителей и получившие возможность покупать дорогие игрушки на свои деньги. На деньги, которые тридцать лет назад платили разве что академику. На деньги, честно заработанные на работе, которую тридцать лет назад никто не назвал бы работой. Бородатые дети, прожигающие деяния отцов и будущее потомков. Бог создал их только для одного – для загаживания окружающего пространства, а потому игрушки они покупали двойного назначения – не только ездить и бибикать, но и гадить. И выкладывать в интернет фотографии себя в военной форме с игрушечным автоматом в руках: мам, смотри как я умею! И забираться на квадрациклах и джипах в окрестные леса, делать непригодными к пешему передвижению дороги, превращать переправы через ручьи в болота, раздраконивая их колёсами, чтобы через них почти невозможно было перебраться пешком, и чтобы в них наверняка вязли их же собственные игрушки. И рубить окружающие деревья и кусты, пихать их под колёса игрушек, с хохотом вытаскивать игрушки лебёдкой, оставляя в ручье бензиновые разводы. А потом отъезжать подальше и оставлять за собой горы бутылок, банок и пластика, отходы от страйкбольных и пейнтбольных игр в войнушку и пустые канистры из-под бензина. Жизнь их была полна смысла и приносила массу удовольствия.
– Питер очень много бездельник есть, – сказал Кент, глядя вслед.
– А Ташкент все работают что ли?
– Тоже бездельник есть. Но меньше. Ташкент же столица как Москва. Есть бездельник. Всё есть.
– Бездь, – сказал Нигер, разливая водку.
– С вами хорошо сидел, – сказал Кент, следя злобными глазками за уровнем жидкости в стаканах, – а то вчера с алкаш сидел у того магазина. Знаешь, алкаш есть? Лежит это один на другом? С ними плохо пил. А с вами пить… как это сказать?
– Интересно с нами пить.
– Ин-те-рес-но, – по слогам повторил Кент.
– А вот с алкашами не надо сидеть, они там уже с обоссанными штанами ходят. Не увлекайся, – наставительно сказал Нико.
– Всё равно скоро лететь, – отмахнулся Кент, – Можно. Мы там-то не пьём вот так. Пиво что это? Так, устал если работа – куришь иногда. Вот это гашиш куришь. А пить – никогда нет.
– А земляк твой наоборот говорил. Говорил, самогон гонят, когда праздник. А курить – никто не курит. Сказал, там достать сложнее, чем здесь, – Свин стал изображать акцент, – только у кого это мафия знакомый есть – тот курит. А простой человек – нигде это наркотик не достал.
Кент уставился в землю, соображая. Мимо проехала бочка с фасованным навозом всевозможных сортов.
– Говно, которое продают в бочках, – говно, а не говно. Хочешь нормального говна, сделай сам, – сказал Нигер.
– Врачи не лечат, в хоккей играть разучились, форма в армии американская, и даже говно разбавленное. Зато «охота» крепкая, а Россия единая, – сказал Свин.
– А откуда земляк этот родом? – спросил Кент после долгого молчания.
– Не из Ташкента. Говорил, близко к границе с Афганистаном дом у него.
Кент пробормотал что-то по-узбекски. Видимо, он не любил тех, у кого дом на границе с Афганистаном.
– Это дурнак, – сказал он, блестя золотыми зубами, – там совсем дурнак живёт. Ишак. А вообще кто курит, а кто пьёт. Всякий есть. Узбекистан большая страна.
– Ташкент всё есть, – подсказал Нико.
– Всё есть, – согласился Кент, – Дыня есть, помидор есть. Парник нет. Зачем это парник? Так посадил – всё растёт. На Россия дыня нет. Арбуз только есть Астрахань. Хороший арбуз Астрахань, плохо нет. Но дыня нет у вас. Дыня – Узбекистан ехал надо. Насвай хочешь?
В сумерках стало немного теплее. То ли оттого что стих ветер, то ли от водки. Свин почувствовал, что его совсем уносит. Он не ел с утра, поленившись готовить, и на старые дрожжи голову сносило напрочь.
– Тьфу, опять Гогуй идёт. Сейчас начнёт рассказывать, как он хорошо живёт, – сказал Нико и, демонстративно повернувшись задом к дороге, стал отливать. Не помогло: Гогуй всё равно подошёл.
– Всё с пивком сидите? – спросил он ещё издали.
– Не угадал. С водкой.
– А я, – Гогуй начал с ходу хвастаться, – из Египта только.
– На Таиланд денег не хватило?
– В следующем году поедем, – соврал Гогуй. И стал увлечённо рассказывать, сколько он жмёт от груди, а также про различные курорты, где он побывал, пойманную рыбу, удивительные свойства своего раздолбанного «хёндая» и гигантские тыквы, родящиеся только и исключительно на его участке.
– Жабь! – сказал Нигер, глядя на скачущее по своим делам земноводное.
– Жабь ему подходит, – согласился Нико, – похож.
– На работе тут премию получил, – соврал опять Гогуй, – опять в Сочи поеду на лыжах кататься. Люблю горные лыжи…
– А в гору как?
– На фурункулёзе, конечно. Как ещё?
Спорить никто не стал. Какой дебил в наше время в гору пешком топает, без фурункулёза? Слава богу, ол инклюзив.
– Ташкент фурункул ни у кого нет, – сообщил Кент, – Ташкент сухо.
– Пива? – Свин протянул Гогую бутылку в надежде, что тот хоть на минуту умолкнет.
– В Бельгии самое вкусное пиво пил, – ответил Гогуй, – вкуснее нигде не пробовал.
– Плюшь? – спросил Нигер.
– В Голландии, помню, так накурились, что чуть в канале не утонул, – ответил Гогуй.
– Насвай? – спросил Кент.
Гогуй замолчал, но лишь на мгновение.
– В Финляндии табак есть специальный, снус называется. Под губу кладётся. С разными вкусами, ваниль, вишня…
– В рыло? – спросил Нико.
Гогуй мигнул глазами и остановился, как будто конь, схваченный под уздцы.
– А ты б это… тренером бы, может, устроился? – выждав паузу спросил он, с опаской глядя на Нико.
– Я автобус вожу – мне хватает.
– Ты ж большие надежды, говорят, подавал?
– Подавал. Ещё какие.
– А представляешь, сейчас бы вместо Поветкина бил бы какого-нибудь америкоса по наглой чёрной морде? – Гогуй хихикнул, – А вообще, правильно. Профессиональный спорт – зло. Боксёры-профессионалы как трансвеститы в порнухе, видел, они раз в полгода снимаются? Снимутся, а потом опять ложатся на гормональную терапию и пластические операции. Вот и боксёры так же. Их не просто так раз в полгода выпускают. Выпустят – и потом опять полгода допинг, шмопинг, тренера, таблетки, стероиды, анаболики, врачи, диетологи. Анаболики потом из организма выводить… Физиологи там всякие… Кто ещё?..
– Таблетки-стероиды, все боксёры негроиды… – пропел Нигер на мотив «конфетки-бараночки». Нигером его называли за детское увлечение рэпом.
– Тебя в Таиланде не заждались? – спросил Нико. И Гогуй откланялся.
– А зачем бросаль это бокс? – спросил Кент, расстроено покачивая головой.
– А… – Нико махнул рукой, помрачнел и посмотрел вслед Гогую, – так получилось… А ему я рыло когда-нибудь разобью, достал.
– Ничего не меняется, – сказал Нигер, – что в детстве ему паучка, помню, делали… что теперь Нико ему хлебальник разобьёт.
– Стабильность. – Подтвердил Свин, – Путинская.
– Стабь! – сказал Нигер.
Мрачный Нико оторвался от созерцания удаляющегося Гогуя.
– И, кстати, финну тому тоже надо рыло разбить. Выцепить бы его, – сказал он.
– Финн, что это? – спросил Кент.
– Это когда ты с нами зассал идти к баракам, – пояснил Нико.
– А что там быль?
– Финн там был. Дикий и страшный. Сказал, всех узбеков выгонит, и будет сам заборы строить. А когда здесь все канавы выроет – поедет в Ташкент копать.
– Обязательно поедет, – подтвердил Свин, – если Нико его не остановит, конечно. Финны только одного Нико и боятся.
И Свин рассказал, как на прошлой неделе они пьяные зачем-то ходили к баракам, где с пятидесятых годов росло уже четвёртое поколение потомственных железнодорожников, и что было после того, как благоразумный Кент ещё на дальних подступах срочно заспешил домой. Как они вдвоём завалились на костёр, где сидела местная молодёжь, и как Нико с ходу сообщил:
– Я Нико.
– И что? – спросили его.
Нико сел на лавочку и грустно сказал голосом Верещагина из «Белого солнца…»:
– Забыли. Раньше вот так держал!
К дальнейшим событиям он был совершенно равнодушен и целиком погрузился в свою печаль, полностью игнорируя десяток пар жадных до событий молодых глаз, пожиравших его с нехорошим интересом. Отложены были в сторону карты и торговля чем-то не законным. И на полуслове умолкли полублатные тёрки о том, что делать с карточным должником. И кто-то из самых молодых уже поигрывал ножом, ухмыляясь самым мерзким способом, на который только был способен…
– Кто такой Нико не знаете? – удивился Свин, – ну так спросите у старших.
И молча уселся на брёвнышко рядом с Никоом.
Заскрипела велосипедная цепь, кто-то из молодых отправился в сторону бараков. Остальные подошли ближе. Кто-то зашёл за спину. Были они совсем не по-городскому голодные и не по-деревенски рациональные и корыстные. Опасные.
Вернулся гонец. Остановился и довольно сказал:
– Не знают.
Кто-то радостно присвистнул. Дескать, ну дела! Что сейчас начнётся! Нико сидел совершенно отрешённо.
– Старшие не знают? Ну-дык спроси у старших над старшими, – раздражённо и назидательно сказал Свин, как будто объясняя недалёкому ребёнку самоочевидную вещь.
И вновь заскрипела плохо смазанная цепь, унося судьбу сегодняшнего вечера в темноту. В тишине затихающий скрип был единственным звуком, похожим на сирену дальнего корабля. Скрип затих, и через минуту вновь появился и начал нарастать, приближаясь. Было слышно даже хлопанье глаз. Нико сидел, пригорюнившись, и совершенно по-узбекски качал головой. Свин сидел рядом и, волей не волей потея, вырабатывал адреналин. Он слышал, как громко хлопают глаза и сопят носы под нарастающий скрип цепи.
– Помнят! – велосипедист, ещё не доехав до костра крикнул издали, – Помнят!
– Ну вот, – сказал Свин, – и что говорят?
– Говорят, с Нико лучше не связываться, – велосипедист с пиететом смотрел на восстающего из пепла Нико, – хорошо помнят.
Нико грелся в лучах славы недолго. Он был просто помечен как свой и уважительно осмотрен со всех сторон. Потом всё возобновилось. Игра в карты продолжилась, торговля тоже. А потом Свин с Нико допили принесённое с собой и ушли, почти ни с кем не перекинувшись словом. Они там были лишние...
– Нико и там помнят? – с удивлением сказал Нигер.
– И там.
– Что ж там он мог делать-то? – задал Нигер риторический вопрос, но Свин уже не отличал риторических вопросов от обычных.
– Рыла бил, – ответил он. Стемнело окончательно. Свин уже был сильно пьян, его качало.
– Твари! – поднявшись, продолжил он, обращаясь как бы ко всему миру. – Пьёте? Пейте. Правильно.
– Правь! – сказал Нигер, – Так это… А чего финн-то? Что за финн?
– Ничего финн. Я за финскую войну начал чего-то говорить. Я ему: «У меня дед с финнами воевал и правильно сделал», а он мне: «А я сам финн».
– Финь! – сказал Нигер, – и что дальше?
– Да и ничего. На этом и разошлись. И никакой он не финн… не настоящий. Просто местный ингерманландский. От финна только рожа белобрысая и память, что он, видите ли, финн. И то по-пьяни. Какой же он финн, если говорит только по-русски?
– Русь! – сказал Нигер.
– Просто все пьют. «В Питере пить» надо гимном РФ делать. Делать ничего не надо, пей-гуляй и гордись этим. И все пьют. Вон те, – он показал на алкашей у магазина, – быстро пропиваются. Дёшево и сердито, и прямо тут. Те – в Турции и в Египте. И ещё где там у них, – он махнул рукой вправо, где находился дом Гогуя, – они помедленнее, но тоже пропивают. И себя, и дедов, и внуков. А мы по середине пропиваемся. А так всё одно. Гуляй рванина, пока магазин открыт. И нефть не кончилась.
– Нефть! – сказал Нигер.
– Сопьёмся. Не на том, так на другом. И даже те, кто не пьёт – тоже сопьются. Только по-другому. Можно и без водки уйти в мир грёз, – сказал Свин.
– Всё можно, – подтвердил Кент, – если захотеть. Деньги есть – всё есть, так же?
– Хотя эти – Нико кивнул на Кента, – эти, может, останутся.
– Не останутся. Их интродуцируют в нашу экосистему, они приживутся и заболеют всеми нашими болезнями. Это я точно говорю. Все умрём. Вместе с ними. Вот ты хороший мусульманин? – обратился он к Кенту. Тот против обыкновения ничего не ответил. Только отмахнулся и харкнул тягучей от насвая слюной. Совсем, как верблюд.
Повисла тишина.
– Сталина на вас нет, – сказал Нигер. Лицо его от употребления гашиша приобрело совершенно глупое выражение. Помолчав немного, кинув пустую бутылку в мусорный пакет и тщательно упаковав остатки камня в пластиковый пакетик, он добавил к сказанному:
– Сталь!
Пора было расходиться по домам.
***
Утром Свина подняли по его меркам рано, часов в одиннадцать. Сначала Нигер зашёл курнуть утреннюю плюшку, чтобы не палиться перед родителями. Тем манипуляции с бутылкой и сигаретой видеть ни к чему. Потом подтянулся Нико, которого домашние послали стрельнуть укропа.
– Я сегодня пас, – сказал Свин, – всё. Третий день подряд не осилю.
– Ну пивка-то?
– Ну разве, пивка… Попозже, может быть.
В дверь постучали, и Свин пошёл открывать. На пороге стоял Кент.
– Я к ним ни к кому не зашла, а тебе зашла, – объяснил Кент, потряхивая увесистым пакетом, – еду... Водка пить?
– Пить-пить. – Свин показал рукой, куда проходить.
Кент прошёл внутрь, оглядываясь по сторонам.
– К ним не заходиль, к тебе ходиль, – повторил он.
– А они все и так у меня.
Кент сокрушённо покачал головой и, зайдя в кухню, стал здороваться.
С соседнего участка доносились странные звуки: казалось, Дональд упоминал известного чукотского писателя Рытхеу. Фамилия классика советской литературы явственно слышалась на кухне даже с улицы.
– Молодец, что зашёл попрощаться.
Водка расплескалась по стаканам.
– Расплескалась синева, расплескалась, по беретам растеклась, по погонам, – спел Нигер.
– Ну, давай! – по-деревенски обстоятельно сказал Нико, вдумчиво рассматривая на свет стакан, – А то свидимся, может, ещё. Глядишь, сами к тебе в Ташкент рванём.
– Что это «рванём»? – моментально отреагировал Кент, недоверчиво кося маленькими глазками.
– Ну, рванём… Рванём это… Это ух! – Свин взмахнул руками, изображая взрыв.
Кент понимающе кивнул и выпил.
Под столом громко рванул неисправный газовый баллон. Взрыва никто из присутствующих услышать уже не успел.