Вита, опрятно одетая светловолосая женщина лет тридцати с лицом ребёнка и немного задумчивыми большими серо-зелёными глазами, шла сюда с тяжёлым сердцем. Внутренний голос подсказывал ей, что не нужно было соглашаться на это. С другой стороны, не идти же на попятную, когда все документы собраны и столько времени потрачено на то, чтобы договориться с нужными людьми! Да и мама, кажется, не против. Никто ведь её насильно туда не посылает. К тому же ей, с её подорванным здоровьем, такой вариант больше подходит. Чем сидеть целыми днями с внуками, стирать и готовить для всей семьи, не лучше ли просто жить и наслаждаться жизнью, общаясь с людьми своего возраста и иногда приезжая домой погостить. Хотя, если говорить честно, это была идея мужа, сама бы она ни за что не решилась.
«Я не считаю это предосудительным, – рассуждал он. – Ты подумай, если твоя мать сляжет, кто за ней будет ухаживать? Я работаю, ты тоже. А там ей обеспечат надлежащий уход. Если ты беспокоишься о детях, то приезжать и сидеть с ними уже не надо. Димон в третий класс ходит, не маленький, за Мишей сам присмотрит. В общем, я всё разузнал, какие документы требуются, что да как. Там оформление долго тянется, но у меня есть знакомые в социальной защите, они посодействуют. С медкомиссией тоже, думаю, проблем не будет. За месяц управимся».
Поначалу Вита пробовала возражать, но потом всё-таки склонилась к тому, что это и в самом деле было бы наилучшим выходом, чтобы потом не разрываться на два дома. Дети, работа, домашние заботы, а тут ещё больная мать. И она согласилась. Все документы были готовы меньше чем за месяц, переданы юристу, так что теперь формальности улажены, их ждут. Мама уже собрала вещи, которые хотела бы взять с собой, а переехать на новое место жительства можно хоть завтра. Кстати, так и запланировано. Осталось только лично удостовериться, что её поселят в хорошую комнату с комфортными условиями для проживания.
Вита была здесь впервые. Все необходимые бумаги ещё раньше отвёз муж, её в тот день вызвали на дежурство, и съездить вместе не получилось. Первое, что она увидела, миновав ворота интерната, было серое трёхэтажное здание с тёмными глазницами потухших окон, вокруг которого раскинулся старый заброшенный садик. Налево у ворот блестела россыпь кровавых слёз калины и черноплодки, рядом, на одной из костлявых веток ели, нахохлившись, сидел чёрный ворон, а возле заржавленных мусорных баков притаился сиамский кот с испуганными голубыми глазами.
«Вот и все обитатели этого унылого местечка, – взволнованно подумала женщина, при этом сердце у неё защемило. – Какая- то пустота здесь, как будто время остановилось».
– Эй, друган, полегче, не так быстро! – раздалось где-то совсем близко, и Вита обернулась. Прямо по дороге ей навстречу стремительно двигался заросший серебряной щетиной мужчина в залатанной грязной куртке и потрёпанной кепке. Он вёз колясочника, у которого не было ноги. Вместо неё под сиденье была подоткнута пустая штанина. Оба приятеля казались навеселе и не обращали на неё никакого внимания. Она посторонилась, пропуская их, и уже за спиной услышала презрительную реплику в свой адрес:
– Ходят здесь всякие… Сначала сдают, как вещь, а потом благодетелей из себя строят. Ненавижу!
Боль и обида разом нахлынули на неё, окатили с головой.
«А ведь и правда», – подумала Вита, готовая повернуть назад. Может, стоит отказаться от этой затеи? Но тогда что она скажет мужу? В любом случае лучше прийти и решить всё на месте.
Обойдя здание с правой стороны, она заметила во дворе интерната среди редких тонкоствольных берёз старинную беседку и качели с навесом из цветного шифера на железном каркасе, оставшиеся здесь ещё с далёких советских времён. Всё в этом месте дышало забвением и одиночеством.
В холле её уже ждала начмед Тамара Борисовна: небольшого росточка молодящаяся женщина лет за пятьдесят с ярко-рыжими крашеными волосами и боевой раскраской лица, которой та пыталась замаскировать неумолимые отпечатки возраста.
Они поднялись на третий этаж в рабочий кабинет, где начмед со свойственной ей дежурной улыбкой любезно рассказала Вите о своих подопечных. Так она узнала, что на первом этаже размещается отделение колясочников и тяжелобольных, второй занимают старики, которые ещё могут передвигаться самостоятельно, на самом верхнем живут те, у кого достаточно сил и здоровье покрепче, а есть и так называемый «слабый корпус» с лежачими больными. Тамара Борисовна совсем «позабыла» сказать о том, что оттуда уже никто не возвращается, потому что многие из обитателей этого «слабого корпуса» умирают от гноящихся ран, до которых зачастую нет дела обслуживающему персоналу.
– В нашем доме-интернате для престарелых и инвалидов за вашей мамой будет прекрасный уход, – убеждала её начмед. – Здесь работают дежурные медсёстры, которые следят за состоянием здоровья всех подопечных. Санузел есть на каждом этаже, и не один, а по два на этаж. Питание трёхразовое и обязательно полдник. Допустим, человеку трудно ходить в столовую, тогда еду приносим в комнату. И насчёт проживания не волнуйтесь. У вашей мамы имеется категория «дети войны», поэтому мы устроим её на втором этаже в отдельную комнатку. Место там недавно освободилось. Обитательница этой комнаты…
Тамара Борисовна задумалась.
– Валентина Осиповна, вы не помните, как звали ту еврейку со второго этажа? – обратилась она к недавно вошедшей техничке. Невысокая сухопарая женщина стояла у двери и, прислонившись к стене, со льстивой улыбочкой наблюдала за обеими. – У неё ещё дочка за границей живёт. Это которая приехать не смогла.
Валентина Осиповна сосредоточенно наморщила лоб.
– Сейчас, Тамара Борисовна, сейчас вспомню. Фамилия вроде Берггольц… Диана Берггольц.
– Да, так вот эта женщина ушла из дома просто потому, что её не любили соседи, дразнили еврейкой, а у нас ей было комфортно, – начмед расплылась в улыбке. – Никогда не жаловалась. А всё потому, что люди здесь другие, человечнее.
– Скажите, могу ли я прямо сейчас посмотреть комнату мамы? – осторожно прервала её Вита. – Я так думаю, что имею на это право.
– Что вы, что вы, конечно! Само собой!
Тамара Борисовна снова обратилась к техничке:
– Валентина Осиповна, давайте покажем нашей посетительнице бывшую комнату мадам Берггольц…
Втроём они спустились по лестнице на один пролёт и, оказавшись в вестибюле, свернули направо.
– Вот, собственно, место для вашей матери, о котором я говорила. Конечно, не царские апартаменты, но вы уж не взыщите – чем богаты.
Вита остановилась на пороге маленькой уютной комнаты, обставленной скромно, но красиво. По всему было видно, что её обитательница обладала неплохим вкусом. По правую руку – комод, небольшой шкаф для одежды и столик с телевизором, в нише у противоположной стены, занавешенной узорчатым гобеленом, чтобы от бетона не шёл холод, – низкая кровать, над ней – советские настенные часы. Рядом с кроватью у изголовья стояла тумбочка, накрытая белой кружевной салфеткой, а на ней – портрет улыбчивой синеглазой девочки. Но первое, на что Вита обратила внимание, было кем-то забытое на кровати письмо…
– Это ещё что такое? – Тамара Борисовна бросила на техничку уничтожающий взгляд.
– Что здесь делают вещи покойной?
– Я думала, что было бы правильным отправить это письмо, только вот адрес… – извиняющимся голосом начала та, но начмед перебила её:
– Вы думали! Я же сказала освободить место! Это значит, что все личные вещи мадам Берггольц должны быть переданы её родственникам или за неимением таковых отсюда изъяты и оставлены на хранение.
Валентина Осиповна вся съёжилась и хотела было прошмыгнуть в комнату, чтобы убрать эти последние следы чьей-то одинокой жизни, но Вита остановила её:
– Разрешите я побуду здесь немного, мне это совсем не мешает. Ведь теперь это мамина комната.
– Как хотите, – Тамара Борисовна подобострастно улыбнулась. – Только после, будьте добры, поднимитесь в мой кабинет, нам надо договориться в какое время завтра вы планируете перевезти сюда вашу маму.
– Хорошо, я обязательно к вам зайду! – пообещала Вита.
Едва женщины покинули комнату, она первым делом закрыла дверь, затем, помедлив немного, присела на край кровати. Минуту Вита колебалась – всё-таки неудобно вскрывать чужое письмо, но внутренний голос упрямо твердил ей, что на этот раз она должна это сделать. Тогда, стараясь не думать, что поступает не по совести, Вита взяла конверт. Он оказался незапечатанным. Она повертела его в руках – адреса не было. Интересно, кому оно адресовано? Дочери? Родственникам? Бережно развернув сложенные по порядку тетрадные листы, Вита стала читать. Местами почерк был неразборчивым, как будто автору этих строк стоило больших усилий писать всё это, и она живо представила себе, как слабая старческая рука дрожит и срывается, выводя строчку за строчкой. Но ей всё же удалось прочесть всё от начала до конца: «Дорогая Танечка! Спасибо тебе, что пишешь раз в месяц, не бросаешь меня, не забываешь. Я убеждена, что ваша работа волонтёра очень важная и нужная. У нас, обитателей этого дома, близких либо не осталось, либо есть такие, что лучше держаться от них подальше. И многим здесь никогда в жизни не приходили тёплые дружеские письма. Думаешь, что ты одинока, никому не нужна, и неожиданно получаешь такую вот добрую весточку. Это хорошо, это успокаивает. Значит, кто-то о тебе ещё помнит.
Прости, что долго не отвечала. Посылку твою получила давно, а вот собралась написать только сейчас. Плохо себя чувствовала всю эту неделю. Постоянные головные боли, еле двигаюсь. Медсестра запрещает мне переутомляться.
Твоя фотография, которую ты вложила в самое первое своё письмо, стоит у меня рядом с кроватью, на тумбочке. Хочу поблагодарить тебя за подарки: самодельную фоторамочку и салфеточку кружевную. За мармелад особенная благодарность – очень его люблю. Хоть с диабетом сладкое запрещается, но я всё равно большая сладкоежка и балую себя иногда.
Новостей никаких, живу, слава богу, потихоньку. У нас вот настало время дождей, уже две недели как ливни зарядили. Давно такого не было. Светопреставление. Видно, Боженька сердится за что-то. У меня мысли были, уж не потоп ли готовится. Сказано же, что Петербург потонет, весь под воду уйдёт, а когда оно будет, неизвестно. Вчера тоже такой дождь лил, что страшно было. Я хоть и на втором этаже живу, а всё равно не по себе как-то. Электричество отключили, в темноте сидели. Сразу вспомнился подвал, где мы с родителями от бомбёжки прятались. Вот так же темно было и жутко. А снаружи грохот, вспышки снарядов, будто молнии…
Я, Танечка, последнее время замечаю, что-то у меня с памятью стало. Отчётливо вспоминается далёкое-далёкое детство, а что сегодня давали на завтрак, не помню. Или, бывает, выйду из комнаты, сделаю шага два и забываю, куда и зачем шла.
В одном из своих писем ты, кажется, просила меня рассказать немного о себе. Если тебе это ещё интересно, то слушай.
Начну со времени моего детства. Отец был лётчик, штурман, а в мирное время он работал учителем физкультуры в школе. Его призвали в армию с самых первых дней войны и направили в парашютно-десантное подразделение города Пятигорска. Мы туда приехали с мамой из Крыма. В это время папу комиссовали, потому что у него что-то было с коленными суставами. Потом я и мама уехали в Омск.
Во время отступления наших войск с Кавказа по дороге перемещалось военное имущество, ехала грузовая машина с детьми, эвакуированными из детского сада. Начался очередной обстрел, и в неё угодил снаряд, от которого грузовик загорелся. Люди, ехавшие в этой же колонне, бросились спасать уцелевших детей. Позже отца нашли обгоревшим. Опознали по металлической сетке на часах, он ведь был учитель физкультуры.
Когда отец погиб, мы были в Омске. Маме сообщил об этом один из участников происшедшего. После этого мы отправились в Днепропетровск к маминой сестре. А в 1944 году у мамы помутился рассудок и она попала в психиатрическую больницу, сказали: тихое помешательство. По утверждению врача, неизлечимо! Меня взяла к себе её сестра. И так вышло, что росла я у тёти, которая дала мне возможность выучиться, получить высшее техническое образование. В двадцать восемь лет я закончила институт, и мне дали направление в Кривой Рог. Жила я в общежитии, никуда не ходила и там же познакомилась со своим будущим мужем и отцом Милечки. Он снимал комнату в мужском общежитии напротив. Мы с ним вместе проводили время, а у него тогда уже были жена и ребёнок. Но он ушел из семьи и жил в общежитии. Я с ним познакомилась, и мы стали жить вместе, а потом переехали в Ленинград. Там он работал сталеваром и в те же годы окончил институт. Мой муж оказался младше меня на два года и три месяца. Но это неважно. Он ведь был как раз в моём вкусе: светленький с карими глазами, высокий и красивый.
Мы прожили с ним семь лет в гражданском браке, у нас родилась дочь Эмилия. Потом его заманила к себе одна особа. Он любил выпить, а она в подходящий момент давала ему бутылочки. На тот период мой муж уже был заместителем начальника цеха, перспективный мужчина, видный, почему бы не воспользоваться, когда есть такой шанс? В общем жизнь моя сложилась так, что я осталась одна с малолетней дочерью. Вот тогда мне стало ясно: это Боженька попустил, чтобы со мной произошло то же самое, что и с той женщиной, его первой женой. Получается, что сначала я увела его из семьи, а потом он ушёл и от меня…
Годы летели с неумолимой быстротой. Я даже не заметила, как моя дочь выросла, стала самостоятельной. После школы она поступила в институт и, окончив его, устроилась на работу. Сначала жила в Ленинграде, а через какое-то время уехала за рубеж на заработки. Милечка вышла там замуж и живёт сейчас за границей. Я сама ни разу у неё не была. Последний раз она гостила дома чуть больше месяца. Это было пять лет назад в самом начале марта. Как сейчас помню этот дорогой для меня день её приезда! С крыш падала звонкая капель, на подтаявшем снегу беспорядочными следами какого-то невидимого исполина чернели проталины, а мы гуляли с ней по парку, и я держала её за руку совсем как когда-то в далёком детстве. Держала за руку мою взрослую дочь, вела её как маленькую. Боже мой, Танечка, словами не передать, что я тогда чувствовала! У тебя пока нет детей, но придёт время, и ты сама поймёшь, каково это – держать руку собственного ребёнка в своей руке, да ещё после стольких лет разлуки. Беззаботная юность! У вас, молодых и сильных, впереди ещё целая жизнь, и поэтому вы привыкли измерять время годами, тогда как нам, старикам, дорого каждое мгновение. Для нас один день тянется как тысяча лет, если нет рядом любимого дитя, и кажется, что даже тысяча лет промелькнёт как один день, когда вы снова будете вместе. Поэтому больше всего на свете я хотела бы провести свои последние дни с ней, с моей родной Милечкой. Буду надеяться на то, что Господь подарит мне это счастье…
Конечно, здоровье моё в восемьдесят один год вообще никуда не годится, и сейчас я пользуюсь услугами этого дома- интерната для престарелых и инвалидов. Я пришла сюда в конце позапрошлого года. Можно было бы сказать, что всё хорошо, но, к сожалению, всё не бывает хорошо. Ну, в общем-то ничего. По крайней мере не пятый этаж, как у меня дома, а я уже не могу подниматься на самый верх, ноги стали плохо двигаться, поэтому и нахожусь здесь. Да и вообще, всё время какие-то споры из-за ванной комнаты, кто-то что-то не убирает, что-то сломали, словом, коммунальная квартира, что говорить, много всяких нюансов.
В квартире, где я проживала, было тринадцать комнат. Одну занимала я, остальные – соседи, некоторые из них имели даже по две комнаты. Все соседи были хорошими людьми кроме одной очень вредной женщины. Откровенно говоря, я ушла сюда из-за неё. Её сын приводил к себе разгульные компании чуть ли не каждый вечер. Они собирались в коридоре и там курили, выпивали, беседовали на повышенных тонах, употребляя при этом грязные нецензурные выражения, а мне приходилось всё это слушать.
Ты, наверное, знаешь, что моё отчество Исааковна. Папа у меня был чистокровным евреем, мама – украинкой. А евреи считают национальность по матери, поэтому совершенно несправедливо называть пожилую одинокую женщину еврейкой с неприязнью в голосе, а уж тем более жидовкой, как неоднократно оскорбляла меня моя соседка. Один раз в ответ на мою просьбу приструнить своего дебошира-сына она сказала мне: “Жидовка, вечно эти жиды везде втиснутся, мало вас немцы постреляли, надо было всех перестрелять”.
Я молчала. И только возмущение одного из жильцов, выразившееся в словах “Вас можно привлечь к ответу за разжигание национальной вражды, вот мы здесь два свидетеля”, заставило её замолчать. Но она не на один день нарушила моё душевное равновесие.
Большое спасибо ему, человеку, который заступился. Естественно, что после подобного инцидента я не здоровалась с этой женщиной, не разговаривала, месяцами воздерживалась выходить на общую кухню в вечерние часы и во все её выходные дни, иными словами, когда она была дома, во избежание получить очередную порцию хамства.
И вот теперь я живу здесь в доме-интернате. Всё хорошо, но здешние люди… Пожилая женщина, с которой я жила, перед тем как меня переселили в отдельную комнату, постоянно спала: после завтрака, после обеда, после ужина, а без пятнадцати семь она уже переодевала ночное бельё. Но однажды мне это надоело и я сказала: “Поскольку Вы пользуетесь целый день этой комнатой, я буду пользоваться ей вечером. В восемь часов я смотрю “Известия”, а после вечерний фильм”. Я просто поставила ей ультиматум, не спрашивая согласия, и моей соседке пришлось смириться. Хотя на неё не следовало бы обижаться. Она на шесть лет старше меня, ей восемьдесят семь лет, и у каждого из нас свои привычки.
А теперь по твоей просьбе, Танечка, расскажу о том, как у нас проходит день. Распорядок дня начинается с половины девятого, а заканчивается в двадцать два часа. Но просыпаюсь я очень рано, около пяти утра, потому что, когда старый человек встаёт, он шаркает и от этого громкого шарканья в коридоре за дверью заснуть снова бывает очень трудно. Правда, с пяти часов можно поспать ещё, потому что завтрак у нас только в десять. Например, моя соседка засыпает, а я, можно сказать, через день засыпаю в это время.
Что же касается питания, то могу сказать следующее: на завтрак нам дают бутерброд, состоящий из ломтика хлеба с кусочком колбасы или сыра, и кашу – что для меня очень важно. Потом обед, а полдник у нас с трёх до четырёх, в любое время можешь прийти. В полдник нам обязательно дают булочку, они- то действительно здесь вкусные, маленькие кексы, кефир или сок. На полдник я всегда иду с удовольствием. А в шесть часов вечера ужин. Конечно, всё это столовая еда. Но, что нужно отметить, нам дают очень хороший картофель. Где-то его или закупили, или берут у одного и того же поставщика. На ужин бывает куриная котлета, иногда жареная курица. И салатик какой-нибудь овощной: бурачок, крабовые палочки с майонезом.
Что касается обслуживающего персонала – они к нам относятся очень внимательно и доброжелательно. Здесь есть врачи и медсёстры, которые по назначению врача ставят поддерживающие уколы, по часам выдают таблетки и делают необходимые процедуры. Два раза в день имеется возможность измерить артериальное давление.
Знаешь, Танечка, я была поражена, узнав от одного человека, что случилось однажды во время обхода “слабого корпуса”. Врач с дежурной медсестрой днём делали обход по комнатам, где находились лежачие пожилые люди с разными заболеваниями. При осмотре одной из пациенток, ещё раз просмотрев индивидуальную медицинскую карту истории болезни, лечащий врач увидела, что из-за халатности медсестёр на ноге этой пожилой женщины образовалась ужасная незаживающая рана. При более близком рассмотрении стало явно видно, что прямо в ране живого человека шевелятся черви. Какой это был ужас! Так вот, врач очень возмутилась увиденным, и тогда в отношении этой больной были срочно предприняты необходимые меры медицинского вмешательства. А обслуживающему персоналу, смотрящему за этой страдалицей, – вынесен строгий выговор.
По крайней мере я с похожими случаями не сталкивалась. Но в некоторых комнатах всё же присутствует запах. Несмотря на то что убирают у нас ежедневно, каждый день влажная уборка. Мебель в комнатах хорошая, а в коридоре на втором этаже поставили пластиковое евроокно. Сейчас модно евроокна эти ставить. И все, кто живут на нашем этаже, постоянно спорят, то ли открыть окно, то ли закрыть, кто как. А потом освободилась комната на одного человека и меня переселили в неё, потому что я просила. Там раньше мужчина жил, для которого не было пары, а когда она стала свободна, я переехала в эту комнату, где мне никто не запретит открыть окно, когда захочу, потеплее одеться и дышать с наслаждением.
Психологи к нам приходят во вторник и в четверг. Они собирают нас в специальной комнате и работают над тем, чтобы сохранить человеку память. Вы когда родились, то-то и то-то, и все запоминают это и спрашивают друг у друга. Одним словом, проводят детские тренинги. Мне это не понравилось, и я перестала туда ходить.
За проживание в этом доме я плачу половину пенсии. А пенсия у меня семнадцать с хвостиком. Если инвалидность, добавляется. А ещё все пенсионеры получают социальную помощь на проезд. Раньше было 496 рублей, а потом стало полторы, так как детям войны тысячу добавили. Чтобы ты знала: дети войны – это те, кто родились с 1928-го по 45-й год. А я 34-го года рождения и попадаю под эту категорию.
Конечно, при всём благополучии в доме престарелых душа скорбит, тоскует от одиночества. Каждый из нас оказался здесь по разным причинам. Те, кто прожили свою жизнь одинокими, чувствуют себя в этом месте хорошо: о них заботятся, кормят, лечат, снабжают всем необходимым. Им есть с кем поговорить о своих болезнях, обсудить фильмы, телепередачи, а также тех, кто живёт рядом с ними. И так каждый день. Но есть и такие, кто попал сюда от безысходности: остался одиноким в результате страшной трагедии или ещё хуже – стал ненужным собственным детям, которые пристроили своего родителя в дом престарелых. Первым снятся ночами тяжёлые сны, вторым – дети, внуки, близкие люди. Забыв о своих болезнях, они опять ощущают себя детьми, которым очень не хватает ласки, душевного тепла, поэтому так часто во сне они видят своих матерей: молодых, красивых, добрых, всё понимающих. А ещё они видят своих маленьких детей: счастливых, протягивающих к ним ручки. Как не хочется просыпаться! Весь день – одни мысли: у меня есть ещё силы, знания, опыт, чтобы помочь родным и близким мне людям, но нет возможности…
Я уже говорила, что моя дочка уехала за границу, мы с ней видимся примерно раз в четыре года, как-никак, билет стоит 500 евро. А работа есть не всегда. Раньше она была просто домработницей, потом где-то продавала сумки, а сейчас Милечка работает в продюсерском центре, который организовывает концерты артистов балета и музыкальных групп. С этими артистами она посмотрела всю Северную Европу…
Вот, думаю, что всё тебе рассказала. Если появятся какие-ни- будь вопросы, спрашивай, не стесняйся. Когда буду себя более или менее хорошо чувствовать, обязательно на них отвечу.
Ах, да! Совсем забыла тебе сказать. Здесь за последний месяц уже третий покойник. Наши старики друг за другом уходят. На днях вот Василий Михалыч умер, сосед мой. Всё ко мне на чай заходил. Придёт, и говорим с ним, говорим… Жаль его. К нему сын собирался приехать. Не застал.
Да, Вася… Василий Михалыч… Царство ему Небесное! Придёт, бывало, то печеньки с собой прихватит, то булочку. Знает, что я их люблю. Так это он с полдника – либо сам не съест, либо добавки попросит, а потом возьмёт да и мне на вечер оставит. Я всё о нём думаю, вспоминаю. Нам, старикам, только и остаётся, что жить воспоминаниями. Вот и Василий Михалыч сядет и давай рассказывать. Родителей своих покойных обязательно помянет, детство своё вспомнит, молодость. Это от одиночества. Человеку ведь трудно быть одному. По себе знаю. А здесь одиночество уже как образ жизни. Не верь, пожалуйста, тем, кто говорит, что в этом доме ваша мать или отец легко сойдутся с людьми своего возраста и не будут тосковать по дому. Даже среди большого количества людей порой можно быть одинокой. Ведь старое дерево нельзя пересадить, оно не пустит опять новые корни. Так и мы здесь все в ожидании смерти. Старость уходит, жизнь продолжает юность…
Первая любовь – самая крепкая. Я влюбилась в 10-ом классе. У нас были разные школы – семилетки, потом перешли в другую, десятилетнюю, школу. Там мы и встретились. Во время учёбы мы сидели рядом, правда, через проход – он в одном ряду, я в другом. Из-за него я не пошла в институт, в который хотелось. Мне нужна была стипендия, я же росла без родителей, поэтому должна была пойти либо в Горный, либо в Металлургический. Он поступил в Горный, а я выбрала Металлургический, потому что этот парень меня не любил и я не хотела, чтобы он подумал, что я за ним бегаю.
Не знаю, что бы я делала здесь в одиночестве, если бы не Василий Михалыч. Не зря в народе говорится: любви все возрасты покорны. Теперь вот понимаю, что это так. Последний раз он зашёл ко мне за два дня до своей смерти. Пришёл, сел вот так, тихо-тихо, на кровать, руку мою взял в свои и смотрит на меня. Как будто сказать что-то хочет. Ну а я молчу. Так мы и сидели с ним. За окном осень роняет листья, дождик плачет, а мы сидим и молчим. И чувствуется, что не нужно слов. Достаточно этого обоюдного молчания. Потом он вдруг говорит: “Вы ведь знаете, что всё когда-то заканчивается…” Мы с ним всегда на “Вы” были. Он меня уважал очень и… любил. Нравилась я ему. Женщина ведь всегда чувствует, когда мужчина в неё влюблён. Я тогда не поняла смысла его слов. Потом только, когда Василия Михалыча не стало, вспомнила эту последнюю фразу. Всё когда-то заканчивается... Говорят, человек чувствует, когда умрёт. Вот и я теперь уверена: Василий Михалыч знал. “Когда приедет мой сын Володька, передайте ему, что я его простил за предательство. Ведь сдать в дом престарелых родного отца, давшего тебе жизнь, – это как раз и есть предательство. Уже давно простил. Зла на него не держу. Не хочу после смерти в аду жариться”. Я смотрю на него и всё понять не могу, то ли шутит он, то ли правду говорит. “Вы же, Василий Михалыч, – говорю ему, – атеист, в Бога не верите”. А он мне: “Открою Вам одну тайну – даже самые закоренелые атеисты знают, что Бог есть, только боятся в этом признаться”.
Володька приехал как раз на похороны. Я его сразу узнала: высокий, голубоглазый мужчина лет пятидесяти. А когда я передала ему последние слова отца, плакал как мальчик. “Я, – говорит, – как раз и ехал забрать отсюда папу. Мы с женой всё обсудили и решили его снова к себе перевезти. Жена мне всё время говорила о том, что свёкор мешает и живём мы тесно, а детям комнаты нужны. Она постоянно мне об этом говорила, мол, твоему отцу лучше находиться в доме престарелых, мешать ему никто не будет. А настоящая причина в том, что папа ей не нужен, ей квартира нужна. Я же, дурак, уговорил отца, чтобы он согласился переехать сюда. Сказал, дети взрослые, всем приходится ютиться в трёхкомнатной квартире. На него сильно подействовало, что я так с ним поступаю. Он обиделся на меня. Ответил, что согласен – ему всё равно. А меня совесть замучила. У него через неделю день рождения должен был быть, хотел сюрприз сделать. Не успел. Я теперь всю жизнь себе этого не прощу”.
Отвернулся и заплакал. А я ему тогда говорю: “Василий Михалыч просил передать, что простил Вас, давно простил”.
Ты бы видела, Танечка, как он обрадовался. Благодарить меня стал, чуть в ноги не поклонился.
Сын договорился тело отца перевезти в другой город, где его мама была похоронена. Так я моего друга даже в последний путь не проводила. Зато, я думаю, он наконец счастлив. Во-первых, раскаяние сына, а во-вторых, Василий Михалыч так любил свою жену! Потом её не стало, и он уже второй раз не женился. А теперь встретились они на том свете. Да и меня там заждались мать с отцом. Насчёт мужа не знаю – жив или схоронили давно. А вот с родителями я бы встретилась. Ну и что, что мой отец был евреем, я горжусь им, горжусь, что я Исааковна. Ведь родителей не выбирают и не отказываются от них, когда те становятся стариками. Да, старость уходит, остаётся в далёком прошлом, и жизнь продолжает юность. Но никогда не следует забывать, что без прошлого нет будущего. Спасибо вам, мама и папа, за то, что вы дали мне жизнь!
На этом, Танечка, заканчиваю своё письмо. Устала я, сегодня опять ночь не спала, а пока писала тебе, сердце прихватило, наверно, сидела неудобно. Ну ничего, полежу, обойдётся и на этот раз. Дай тебе бог, моя названная внученька, прожить долгую-долгую жизнь рядом с детьми, внуками, держать на руках правнуков и умереть в стенах родного дома. И сохрани Господь, когда-нибудь оказаться в том месте, где сейчас нахожусь я. Будь счастлива и да хранит тебя наш милостивый Создатель!
С самыми тёплыми пожеланиями
Диана Исааковна Берггольц. Октябрь нынешнего года».
Дочитав письмо, Вита некоторое время сидела, задумавшись. Затем положила его в сумку и, встав с кровати, подошла к окну. День уже близился к вечеру, было туманно и пасмурно, а в оконное стекло, стараясь опередить друг друга, стучались первые капли дождя.
«Настало время дождей», – вспомнила она слова из письма и почувствовала, как по щекам текут слёзы.
«Диана Берггольц, спасибо Вам… – прошептала Вита, не отрывая задумчивого взгляда от какой-то невидимой точки на далёком туманном горизонте. – Только благодаря Вашему письму я поняла, какую ошибку едва не совершила».
Теперь ей было всё равно, что скажет в ответ на её решение муж. Она знала наверняка: что бы ни случилось, она будет с мамой до конца и не позволит ей умереть в чужих стенах этого унылого дома, среди людей, одиночество которых становится здесь нормой и убивает их вернее, чем самая тяжёлая болезнь.
В надежде найти адресата, она стала искать письма этой девочки в ящиках комода, выдвигая их один за другим, но писем не было. Они исчезли, как и остальные вещи Дианы. Скорее всего, техничка вынесла их, посчитав ненужной рухлядью.
Через четверть часа Вита уже беседовала с начмедом.
– Скажите, дочь этой женщины, Эмилия, знает о её смерти?
– Да, мы позвонили ей и сообщили об этом прискорбном событии. Но она ответила, что на данный момент у неё проблемы с финансами и нет денег на билет, чтобы прибыть на похороны.
Подумав, Вита предложила:
– А это письмо… Может, всё-таки удастся отправить его Татьяне, названной внучке Берггольц?
– Куда? – Тамара Борисовна одарила её насмешливым взглядом. – Разве только на деревню дедушке! Вы же сами сказали, что адрес не указан.
– Да, но, может быть, сохранились другие письма? По крайней мере в комнате их не было, я не смогла их найти.
– Другие? – переспросила начмед и нахмурила брови. – Разве есть ещё письма?
Вита покраснела, словно уличённая в каких-то преступных действиях.
– Я думаю, всё это уже неважно, – выдержав паузу, сказала Тамара Борисовна. – На данный момент нас с вами интересует другой вопрос. В какое время вас завтра ждать?
«Не бойся, хоть раз в жизни сделай так, как считаешь нужным ты, а не твой муж, – убеждала себя Вита. – Хватит играть вторую роль и безоговорочно со всем соглашаться. Настало время проявить решительность».
– Так в какое время вам удобнее будет приехать? – любезно повторила начмед свой вопрос.
– Мы не приедем, – она смотрела Тамаре Борисовне прямо в лицо.
– То есть как?
Начмед изменилась на глазах, исчезла дежурная улыбка.
– Вы уверены, что передумали?
– Да, уверена, – повторила Вита всё так же твёрдо.
– Что ж, очень жаль, – Тамара Борисовна натянуто улыбнулась. – И в чём, если не секрет, причина столь поспешного отказа? Ваш муж был серьёзно настроен.
Женщина колебалась.
– Не хотите отвечать, не надо. В таком случае не будем зря тратить время.
– Я с вами согласна!
Вита встала. Но, сделав несколько шагов к двери, вдруг обернулась:
– А причина в том, Тамара Борисовна, что я бы сама не хотела когда-либо оказаться в этих стенах, не хотелось бы, чтобы и мои дети или внуки поступили со мной так же, как я со своей матерью. Это же самое настоящее предательство! Хорошо, что я вовремя это поняла. Всего наилучшего!
– И вам также!
Когда она ушла, начмед задумалась. Перед ней лежало найденное этой женщиной послание. Потом Тамара Борисовна достала из стола связку писем, повертела её в руках, после чего стала вытаскивать их по одному и рвать, выбрасывая в стоявшее рядом под столом мусорное ведро. Последним было уничтожено неотправленное письмо Дианы Берггольц…