Собрав последние силы, я дотащился до стола, сбросил шлем и погрузил в воду лицо и руки. Мне стало легче: дремота рассеялась, голова посвежела, но все тело было так истомлено и разбито, что я, не в силах вернуться на пост у колонны, прислонился к стене. Только тогда я заметил, что старый раб, никогда не покидавший царевича, лежал на ступеньках в глубоком сне.
Я насторожился, но ни малейший шум не нарушал глубокого безмолвия ночи, даже шаги сторожевых офицеров замолкли. Уголь в курильницах потух, и полупрозрачная темнота распространилась по комнате.
Какая то тень проскользнула вдоль стены. Я окаменел от ужаса… Человек в длинной белой одежде с черным покрывалом на голове появился у постели наследника. Широкий кинжал сверкнул в поднятой руке и с быстротою молнии вонзился в грудь спящего царевича. Сети поднялся с диким криком и тотчас снова упал на подушки.
Несколько секунд я оставался недвижим, но, опомнившись, нечеловеческим усилием преодолел свою слабость и бросился на злодея в тот момент, когда он собирал кровь царевича, ручьем лившуюся из раны, в собственную его золотую чашу с дорогими каменьями. Я схватил убийцу, пытаясь свалить его с ног, но мое странное изнеможение лишило меня всякой силы и ловкости.
Еврей вырвался, оттолкнул меня так, что я упал, и скрылся, унеся с собою чашу Сети.
Падая, я сильно ушиб себе голову и вскрикнул, но никто не отозвался на этот крик. С трудом поднявшись на ноги, я схватил светильник и выбежал на галерею.
Первое, что я увидал там, был часовой, который спал мертвым сном, далее я нашел другого и затем третьего в том же состоянии, а на мраморной скамье лежали Радамес и Сетнехт, также крепко спящие.
Напрасно расталкивал я их, громко кричал над ухом, они просыпались только на мгновение и опять падали как мертвые. В отчаянии я схватил вазу с водой и плеснул им в лицо. В испуге они вскочили на ноги и уставились на меня мутными глазами.
– Сети убит! – крикнул я не своим голосом и побежал дальше, оглашая стены зал и галерей отчаянным воплем: – Наследник зарезан. Сети убит!
В мгновение ока весь дворец проснулся. Со всех сторон бежали рабы с факелами, офицеры с обнаженным оружием, царедворцы и сановники, полуодетые, только что проснувшиеся от крепкого сна. И вся эта толпа повторяла страшную новость, которая как эхо переходила из галереи в галерею, распространяя повсюду испуг и смятение.
Вдруг у входа в одну из зал показался Мернефта, бледный как смерть, окруженный своими телохранителями и служителями. Все мы устремились бегом в спальню наследника. Неподвижно лежал Сети с откинутой назад головой и сброшенным одеялом. Старый нубиец пытался перевязать Мокрым бинтом широкую рану, зиявшую на груди царевича. При этом зрелище фараон вскрикнул. Силы меня оставили, в голове зашумело, все предметы запрыгали перед глазами, я выронил светильник и упал без чувств.
Я пришел в себя на скамье, куда меня уложили во время обморока. Старый негр смачивал мне лицо эссенцией. Я встал слабый и дрожащий. Бегавшие вокруг меня люди оживили мою память.
– Сети умер? – спросил я одного офицера.
– Нет, – отвечал он, – еще жив. Если ты в силах, пойдем к нему, я проведу тебя.
Мы вошли в спальню царевича, все выходы которой были заняты воинами. У постели раненого стоял делавший перевязку врач. На противоположной стороне комнаты сидел Мернефта, облокотясь на стол и опустив голову на руки. Два советника стояли позади государя. Двое обували босые ноги фараона, третий старался застегнуть ему хитон, а четвертый зачесывал ему волосы золотым гребнем. Царь сидел, не шевеля ни одним членом, точно превращенный в камень. Напрасно виночерпий несколько раз подносил ему чашу с вином – фараон ничего не видел и не слышал.
Врач отошел от постели, и я увидел лицо лежавшего на подушках царевича. Глаза его были закрыты, но дрожание губ показывало, что он был жив. Врач подошел к царю и, бросившись к его ногам, обнял его колени.
– Великий сын Ра, отец и благодетель своего народа. Подними голову, склонившуюся от скорби. Милость бессмертных даровала великую радость: надежда твоей династии, радость и гордость Египта, царевич Сети будет жить, могучая рука Ра прикрыла его. Взгляни: орудие преступления попало на амулет, который, пробитый насквозь, ослабил удар. Рана тяжела, но не смертельна.
Мернефта встрепенулся, поднял голову, и легкая краска выступила на его лице. Схватив амулет, он с пламенной благодарностью воздел руки к небу.
– Если ты говоришь правду, старец, и твое искусство действительно спасет жизнь моего сына, то день этот поистине будет днем счастья для тебя и твоего потомства, – сказал царь и, заметив чашу, которую подал виночерпий, осушил ее залпом. – А теперь, – продолжил он, поднимаясь с места, – я должен подумать о моем народе. Пусть все советники короны немедленно собираются в мои покои, а вы, Нехо с офицерами, берите с собой солдат и отправляйтесь по городским кварталам. Стучите в двери всех домов, богатых и бедных, и будите жителей. Может быть, хоть некоторым из них удастся еще спасти своих сыновей.
Я тотчас вышел. Это распоряжение доставляло мне возможность немедленно узнать, что происходит у нас в доме. Улицы были безмолвны и пусты, многолюдный город спал. С горьким чувством глядел я на темные, запертые дома, где, быть может, случилось уже несчастье.
«Бедные люди, – думал я, – вы спите мертвым сном под влиянием какой нибудь травы или порошка, тайно подброшенных в курильницу, не ведая, что надежда вашего рода, опора вашей старости погибает под кинжалом убийцы».
Мы начали наше нелегкое и невеселое дело. У всех домов, богатых и бедных, мы стучали до тех пор, пока кто либо не выходил отворить дверь.
– Берегите первых сыновей у вас в доме. Их убивают в эту ночь, – говорили мы тогда и быстро шли далее, нередко слыша за собой отчаянные крики, которые свидетельствовали, что жители дома уже нашли жертву.
Наконец я не выдержал и, пожираемый мучительным беспокойством, направился со своими солдатами в родительский дом.
В нем царствовало то же зловещее молчание. Мой громкий голос и стук в ворота подняли старого привратника. Оставив своих подчиненных на улице с приказанием будить соседей, я бросился в дом и побежал прямо в комнату Хама. Неподалеку от дверей ее крепко спал на полу черный невольник. Я схватил его за плечи и встряхнул так сильно, что он сразу открыл глаза.
– Где та молодая женщина, которую сегодня привел Хам? Куда ее поместили? – спросил я.
– Не знаю, – отвечал негр, протирая глаза, – ей отвели комнату налево от лестницы. Благородный Хам велел мне смотреть, не будет ли кто нибудь прокрадываться к нему… и мне показалось, что туда прошла эта женщина…
Я бросился в комнату Хама, слабо освещенную лампадой. Лии нигде не было. Тогда, схватив ночник, я подбежал к постели и едва устоял на ногах. Там с посиневшим лицом, закатившимися глазами лежал Хам. Широкая рана зияла на его обнаженной груди, кровь обагряла всю постель и заливала пол. Я попытался отыскать в убитом тлевшую искру жизни, но он уже окоченел. Я бросил его и побежал в покои родителей.
– Вставайте, – кричал я, расталкивая отца, – во дворце ранен Сети, а здесь ранен Хам, но, может быть, немедленная помощь еще спасет его.
Отец вскочил на ноги, мать подняла громкий вопль. В несколько минут весь дом был на ногах, и все побежали в комнату Хама. У дверей ее к нам присоединилась полуодетая Ильзирис, поддерживаемая Аккой.
– Что такое? Что случилось с моим женихом? – дрожащим голосом спрашивала сестра, цепляясь за мою руку.
– Будь мужественна, моя бедная Ильзирис. Большое несчастье поразило наш дом и весь Египет… Иди в свою спальню и молись. Тебе не годится смотреть на то, что произошло в этой комнате.
В отчаянии и ужасе Ильзирис закрыла лицо руками. Акка увела ее, а я вернулся на улицу к своим подчиненным.
С пылающей головой я снова принялся за исполнение своей печальной обязанности, стуча и крича у дверей каждого дома.
Но город уже начал просыпаться, и страшно было это пробуждение. Почти во всех домах поднимались отчаянные вопли. Улицы наполнялись народом; полуодетые люди бегали во все стороны. Одни искали врачей, другие бродили без цели, обезумев от отчаяния.
Солнце встало, озарив своим светом трупы египетских первенцев, окруженные рыдающими родными, которые проспали глубоким сном то время, когда смерть поражала их сыновей. Воспоминание о Радамесе и его загадочных действиях в эту роковую ночь неотвязно меня преследовало. Неужели он и Сетнехт участвовали в чудовищном заговоре? Это было невероятно. Следовало ли мне сообщить государю свои подозрения? Но у меня не было доказательств для обвинения двух офицеров, уважаемых всеми.
С этими мыслями я возвратился во дворец. Бесчисленная толпа собралась уже пред царскими палатами, громкие крики раздавались со всех сторон:
– Отпусти евреев!
С большим трудом пробился я во дворец и вместе с моим приятелем взошел на одну из башен толстой каменной стены, ограждавшей царское жилище. С высоты этой башни вся главная площадь была видна как на ладони. Приятель сообщил мне, что наследнику лучше, а фараон заседает в совете; в залу, смежную с залой совета, созваны все дворцовые писцы, а два офицера с отрядом солдат посланы искать Мезу, чтобы немедленно привести его к фараону.
Пока мы разговаривали, толпа на площади все увеличивалась. Мольбы видеть фараона усиливались с каждым мгновением.
Но Мернефта не показывался, задержанный совещанием с мудрецами, советниками, правителями городов и военачальниками.
Вдруг на площади произошло смятение. Был ли кем то пущен слух, что царь и наследник убиты, или замедление фараона заставило толпу заподозрить это несчастье, только в массе народа внезапно поднялись неистовые вопли:
– Мернефта убит вместе с наследником! Мезу хочет захватить корону Египта… Мы погибли, мы погибли, ибо кто нас защитит, кто будет царствовать над нами!
Толпа ринулась вперед, налегая на стены.
– Покажите нам фараона, живого или мертвого. Мы хотим знать правду! – вопили тысячи голосов.
И обезумевший народ осадил дворцовые ворота, стараясь разбить их и вступая в борьбу с солдатами, которые в сомкнутом строю, с оружием в руках, преграждали ему путь.
В эту минуту фараон, которому донесли о происходящем, появился на плоской кровле, и при виде его масса людей отхлынула, потрясая воздух криками радости и облегчения.
Фараон возвысил свой могучий, металлический голос и в энергичной речи объявил народу, что, согласно мнению всех высших сановников государства и мудрейших жрецов, он решился на немедленное изгнание евреев и что до заката солнца они должны все до последнего оставить Танис, а в течение трех дней – египетскую территорию.
Крики безумной радости и благодарности заглушили последние слова царя, и толпа начала расходиться, разнося повсюду счастливую весть, что ненавистные евреи наконец оставляют страну.
Я спустился с башни и пошел в приемную залу, желая видеть последнее свидание фараона с Мезу.
В галерее, выходившей в залу, сидели писцы и переписывали на листах папируса царский указ, разрешавший исход евреев. Глашатаи должны были читать его народу во всем Египте. Мернефта сидел у стола.
Он подписывал экземпляры указа, которые подавал ему сановник, а другой прикладывал к ним царскую печать.
Вошел офицер с докладом о приходе Мезу, и в ту же минуту еврейский пророк со спокойным и надменным видом приблизился к царю. При виде его лицо фараона покрылось зеленоватыми пятнами, он сжал кулаки, и пена показалась в углах его рта.
– Я пришел, фараон Египта, – сказал Мезу, и голос его зазвучал с нескрываемым торжеством. – Угодно тебе подтвердить известие, которое подданные твои разглашают на улицах, что ты подчинился наконец воле Иеговы и отпускаешь народ его?
Воцарилась мертвая тишина. Все глаза с ожиданием устремились на фараона. Мернефта поднялся с места и скрестил руки на груди.
– Да, предводитель убийц и злодеев, – произнес он хриплым голосом, – бери и веди этих избранных сынов бога, достойного своего посла, но чтоб до заката солнца ни одного еврея не было в Танисе, иначе острия мечей пронзят спины запоздавших. А ты, гнуснейший из моих подданных, слушай эти последние мои слова. Неблагодарный, которого Египет вскормил и воспитал, одарил знаниями и почестями, ты прикрылся именем Бога, чтобы безнаказанно терзать свою родину и покрывать ее разорением и трупами… Если же действительно тебя послало Божество, то я призываю Его на твою голову как Судью и Мироздателя. Скитайся отныне без отдыха и покоя, не находя места, где воздвигнуть трон, которого ты жаждешь, и да падет на тебя вся невинная кровь жертв чумы и кинжалов в эту ночь…
Он остановился, задыхаясь от ярости. Виночерпий робко поднес ему чашу с вином.
Мернефта схватил ее, но, вместо того чтобы поднести к губам, бросил ее в лицо Мезу, крикнув диким, неузнаваемым голосом:
– А теперь вон отсюда, проклятый!..
Еврей с пылающим лицом слушал речь фараона. Кубок упал на пол и со звоном покатился по мраморным плитам. Мезу поднял его и воскликнул:
– Из этой царской чаши я буду пить вино на троне, который себе воздвигну!
Затем он быстро спрятал кубок за пазуху и скорыми шагами вышел из залы.
День прошел тяжело и беспокойно. По всем улицам расхаживали офицеры с отрядами солдат, предупреждая кровавые стычки народа с евреями, колонны которых направлялись во все городские ворота.
Каждое израильское колено под предводительством старейшины и подчиненных ему начальников выступало в стройном порядке, забирая все свое имущество. При виде бесчисленного количества скота и всех богатств, увозимых евреями, сердце мое разрывалось от гнева.
На террасе самой высокой башни дворца стоял Мернефта, окруженный безмолвною свитою, и угрюмым взором глядел на шумное шествие многих тысяч людей, его недавних слуг и работников.
Уже поздно вечером вернулся я домой, разбитый усталостью. Как бы то ни было, а мне невольно стало легче на душе при мысли, что наступил конец всем этим тревогам и что теперь не надо страшиться какого нибудь неожиданного бедствия. Но при мысли, что такие знатные египтяне, как Радамес и Сетнехт, принимали участие в гнусном заговоре, я с бешенством сжимал кулаки. Дорого бы я дал, чтобы вывести на чистую воду подлых изменников, но в настоящий момент это было невозможно из за недостатка доказательств. Фараон очень любил Радамеса, и, кроме того, в роковую ночь весь Египет спал мертвым сном, и никто не мог подкрепить своим свидетельством то, что видели одни мои глаза. Но я дал себе клятву тщательно следить за всеми действиями двух негодяев и при первом удобном случае сорвать с них маску без всякого милосердия.
В доме у нас никто еще не спал. Отец с помощью старшего управляющего выбирал новых служащих на должности, занимавшиеся прежде евреями. Мать и Ильзирис горько оплакивали смерть Хама, им вторила Акка, осыпая проклятиями Мезу, Лию и все племя Израиля. Только одна Хэнаис, услужливая как всегда, давала нюхать освежительную эссенцию матери и сестре. Желая поговорить немного с Хэнаис, я вышел на галерею, сделав ей знак последовать за мною.
– Ну, – сказал я ей, когда мы остались одни, – расскажи мне, что происходило здесь в то время, когда я был на службе. Не подавал ли Хам признаков жизни?
– Нет, он был уже мертв, и отчаяние матери твоей и Ильзирис было велико. С большим трудом удалось немного их успокоить, и отец твой приказал унести тело в залу нижнего этажа, куда завтра придут за ним бальзамировщики. Немало было хлопот и с изгоняемыми слугами евреями: некоторые вовсе не хотели уходить, а старики Ребекка и Реубэн бросились к ногам твоего отца с просьбою их оставить, говоря, что у них нет никого близких и что они хотели бы умереть у своих добрых господ, но благородный Ментухотеп был непреклонен, и они удалились. Весь дом содрогался, но я была счастлива, потому что знала, что ты жив, Нехо, а ты для меня – всё.
И она схватила мою руку и поцеловала.
– Добрая Хэнаис, – ответил я, целуя ее, – надеюсь, что наступит день, когда я докажу тебе, насколько ценю твою привязанность.
В продолжение следующих двух или трех дней, несмотря на отчаянное горе множества семейств, лишившихся своих первенцев, бешеная злоба овладела народом.
Оказалось, что пред уходом евреи совершили кражи. Кроме неуплаты долгов, они унесли много золота и дорогих вещей, которые теперь ограбленные владельцы желали вернуть. Мысль о вооруженном преследовании похитителей возникла у каждого, но говорить об этом открыто не смели, потому что фараон молчал.
Я узнал также с негодованием, что Пинехас и Кермоза последовали за евреями и увезли с собой Смарагду, еще не оправившуюся от болезни.
Бедный Омифер не помнил себя от горя, но рана не позволяла ему преследовать коварного похитителя.
Что же касается Радамеса, то он очень хладнокровно принял известие о пропаже жены. Злорадство, которое возбуждала в этой подлой душонке печаль Омифера, и мысль о том, что он теперь остается единственным обладателем громадного состояния Мены, были большим вознаграждением для нежного супруга.
Я искренно сожалел о бедной красавице, осужденной отныне странствовать в пустыне на верблюде, среди презренного, грязного народа, и выносить необузданную страсть нелюбимого человека.
Жажда мести, волновавшая все население, отозвалась и во дворце. По повелению фараона был созван великий совет для гласного обсуждения убытков, причиненных стране исходом евреев. Правители городов сообщали, что общественные работы и постройки всюду приостановлены из за недостатка рабочих рук, но важнейшая потеря заключалась в грабеже, совершенном евреями, воспользовавшимися в ночь избиения первенцев ослаблением бдительности семейств, занятых своими убитыми или ранеными. Количество золота, драгоценных камней, серебряной посуды, дорогих тканей и тонких полотен, украденных ими, было неисчислимо.
Мернефта, внимательно слушавший сановников, обратился к ним с такой речью:
– Самая простая справедливость требует не дать негодяям воспользоваться плодами их преступления. Отправимся же вслед за похитителями отнять у них украденное добро и привести их самих обратно, как пленников и рабов. Я повелеваю войску двинуться в поход на седьмой день, считая от нынешнего. Приказываю объявить по всей армии, что того, кто представит мне голову Мезу, хотя бы то был простой солдат, я возведу на высшую ступень военной иерархии, награжу богатейшими дарами и освобожу весь его род от всяких податей на вечные времена.
Собрание приступило к обсуждению всех нужных мер ввиду предстоящего похода. Мернефта хотел сам предводительствовать войском. Поэтому царевич Сети был назначен правителем на время его отсутствия, но так как рана не позволяла еще наследнику встать с постели, то его помощником сделали одного царского родственника.
Известие, что поход состоится, обрадовало всех. Не было ни одного воина, который не стремился бы кровью евреев утолить свою законную жажду мести. Все принялись за необходимые приготовления. Ежедневно в Танис вступали войска из Фив, Мемфиса и других ближайших городов; курьеры скакали с приказаниями в отдаленные места государства. Я также был послан в Рамзес с депешами к правителю этого города относительно снабжения войска съестными припасами и высылки лазутчиков, способных верно указать дорогу, по которой следовали израильтяне. В Рамзесе мне предстояло исполнить один печальный долг: уведомить мать Хама, жившую в этом городе, о смерти ее сына. Родители поручили мне пригласить ее провести в нашей семье несколько месяцев, на что она согласилась с чувством искренней признательности.
Исполнив свое поручение, я отправился домой, где мне предстояло много дел. Проезжая ночью по равнине неподалеку от Рамзеса, я встретил старого погонщика, который гнал несколько худых, истомленных мулов. На спине одного из них сидела женщина. Вдруг закутанная женщина вскрикнула и назвала меня по имени. Изумленный, я остановил коня, но путешественница уже сняла покрывало, и я увидел бледное, прекрасное лицо Смарагды.
– Ты здесь? Какими судьбами? – воскликнул я, спрыгнув с коня и подойдя к молодой женщине.
– О! – отвечала она. – По милости богов я избавилась от страшной беды… Злодей Пинехас похитил меня, усыпив каким то ужасным зельем. Проснувшись, я увидела себя в его палатке посреди еврейского стана. Он стал говорить мне о своей любви и сказал, что я должна следовать за ним и всегда жить среди этого отвратительного народа. Тогда я выхватила у него из за пояса кинжал и убила им его… Смотри, Нехо, – она сняла с груди кинжал, покрытый черными пятнами, и показала его мне с самодовольством, – это кровь Пинехаса.
Увидев, что он упал и кровь струей брызнула из его раны, я убежала и, растерянная, бродила по лагерю, ища выхода. Недалеко от последних шатров я встретила человека высокого роста и весьма представительной наружности. Остановив меня, он спросил, кто я и зачем бегаю по лагерю. Догадываясь, что это был сам Мезу, я бросилась к его ногам, рассказала всю правду и молила его отпустить меня в Египет. Он задал несколько вопросов о нашем семействе и родственниках и, когда я назвала своего деда, вздрогнул и глубоко задумался.
Через минуту поднял меня и ласково сказал: «Ты замужем, возвратись же к своим обязанностям. Законы моего Бога запрещают прелюбодеяние, и я не потерплю в своем лагере ни похищения, ни насилия. Но так как молодой и прекрасной женщине трудно путешествовать одной, то я дам тебе проводника». Он сказал что то на своем языке окружавшим его евреям и удалился, сделав мне прощальный знак рукою. Немного спустя привели этого старика с его мулами и отпустили меня с ним. Теперь, Нехо, скажи мне, где Омифер, и проводи к нему, так как я не возвращусь к Радамесу.
Меня сильно взволновал рассказ Смарагды. Пинехас, этот мрачный, трудолюбивый человек, умер, убитый белой ручкой нежной, грациозной женщины, которую судьба побудила его похитить.
Дорогой я сообщил Смарагде обо всех событиях, о ране Омифера и предстоящем походе. Она стала умолять меня проводить ее в дом друга, где она будет скрываться до отъезда Радамеса, что я и обещал.
Передав свою спутницу Омиферу, от радости почти выздоровевшему, я поехал домой. Дни прошли в укладке вещей, прощальных посещениях, закупках и всякого рода приготовлениях к походу.
Накануне выступления Омифер прислал мне пару превосходных лошадей в подарок.
На следующее утро я встал и хотел отправиться к отцу, как вдруг Хэнаис вошла ко мне в комнату. Она совсем приуныла, и глаза ее распухли от слез.
– Я пришла проститься с тобой, Нехо. Через минуту ты пойдешь к родным, и бедная Хэнаис не посмеет тогда к тебе приблизиться. Твой отъезд на эту кровавую войну причиняет мне страдания, и если ты не вернешься, я не стану жить, потому что ты – всё для меня.
Рыдания помешали ей продолжать. Я страстно прижал ее к груди своей и покрыл поцелуями ее личико.
– Осуши свои слезы, Хэнаис, – отвечал я ей. – Если, благодаря богам, я вернусь жив и здоров, то клянусь, что женюсь на тебе, потому что никогда не любил и не полюблю никого так, как тебя.
Густая краска покрыла ее бледные щечки, и она прошептала с признательностью:
– Я не смею надеяться на такое великое счастье, но ласковые слова твои останутся у меня в памяти до последнего моего вздоха.
После краткой беседы и последнего поцелуя мы расстались, и я пошел проститься с матерью и Ильзирис. Отец же должен был сопровождать меня во дворец.
Прощание было тяжелое, бедные женщины заливались горючими слезами. Со стесненным сердцем я сел в колесницу и отправился во дворец.
Там всё уже находилось в движении. Дворы, галереи, лестницы были наполнены воинами, жрецами и сановниками, которые должны были сопровождать фараона, направляющегося в храм, чтобы просить у бессмертных покровительства своему предприятию.
По прибытии во дворец я простился с отцом. Вскоре появился и Мернефта. Его красивое, мужественное лицо дышало энергией и уверенностью в успехе. Великолепный боевой костюм царя придавал еще больше величия его наружности. Когда он сел в открытый паланкин, поднятый на плечи двенадцатью юношами, все взоры обратились на него с восторгом и любовью. Это был монарх великого народа, воплощение его силы и могущества.
Шествие медленно потянулось по улицам, восторженные приветствия и благословения народа заглушали звуки труб и музыкальных инструментов. У храма лицо царя было светло, взор сиял ярче, чем при выходе из дворца. Верховный жрец встретил его у входа и проводил в святилище храма.
Но во время богослужения печальное предзнаменование заронило всем нам в душу тайный страх: огонь на алтаре, на который была возложена жертва Мернефты, внезапно потух в тот самый момент, когда государь на коленях, с воздетыми к небу руками, молил бессмертных даровать ему победу. Бледность покрыла мужественное лицо фараона. С пасмурным челом сел он в паланкин и в сопровождении жрецов, которые несли статую богов, отправился за город, на равнину, где были собраны войска. На пространстве, в центре обширного четырехугольника, составленного массой войска, воздвигли алтарь, на нем в виду всей армии были принесены богам жертвы. Подобно всем офицерам, участвовавшим в царском выходе, я занял свое место начальника отряда колесниц в гвардии фараона и стал в первом ряду, в нескольких шагах от царской колесницы, занятой в настоящую минуту только Радамесом. Я пристально смотрел на Радамеса, которого ненавидел и подозревал с ночи избиения первенцев. Молодой человек в эту минуту был очень представителен. Выпрямившись во весь свой высокий рост, он стоял, держа в одной руке вожжи, другой опираясь на большой разукрашенный щит, которым должен был закрывать царя во время битвы. Лицо его было бледно, губы сжаты, а в глазах, то тусклых, то блестевших мимолетным огнем, мелькало что то сомнительное и скверное.
«Берегись, негодяй, если ты замышляешь какую нибудь новую измену, – думал я, сжимая рукоятку своей боевой секиры. – Теперь я не спущу с тебя глаз, и ты от меня не увернешься».