На планете Крессида готовились к святому празднику Седьмого ноября. Темные ночи становились длиннее, день, просыпаясь в преддверии торжества, приносил приятные хлопоты. Багряное небо каждую долю секунды рождало яркую вспышку. Оранжевый шов Дороги Предков, огибая серпантином небесную сферу, поглощал скопление слабых звезд.
На огромной веранде, построенной из спутано-волокнистых амфиболов тремолит-актинолитового ряда с характерной структурой глыб Каменной Гряды, сидела семья гладышей. Белые колоннады удерживали на плечах зеленую рифленую крышу. В бархатистый звон цикад вплетались сверчковые трели. На пруду пела жаба.
— Анварес, ты почему не собираешься на демонстрацию? — плоское фиолетовое тельце бабушки Мирдзы, покрылось красными точками. Дряблые подкрылки, словно носовые платки, болтались за спинкой стула. Два огромных красных глаза смотрели друг на друга.
— У меня нога болит,— хоботок внука оторвался от брюшка и нервно елозил по скатерти. Две пары рук держали наготове несколько тарелок с яствами.
— Зачем ты обманываешь себя? — старушка потянулась за жареным раком.— Ты же безногий! Что бы сказал дед, если бы узнал, что ты не пойдешь на праздник? — Мирдза посмотрела на портрет мужа и прослезилась.
Со стены улыбался клоп в красной папахе.
— Как щас помню,— нервно шевеля лапками, старуха указала на дырявый ковер,— здесь передо мной стоял Янис родненький.
— Янис? — у внучка что-то хрустнуло в ротовой полости.— Ты же говорила Пенис!
У бабушки ожили подкрылки, кожа на брюшке расправилась:
— Щас уже не упомнишь, то ли Янис у стола стоял, то ли пенис у Яниса?
— Это что же получается,— вмешалась в разговор Ильза,— у нас два дедушки?
Пробежав несколько раз по глазницам, бабушкины зрачки, с удивлением глянули сначала на прислугу, старого кузнечика с огромными седыми бакенбардами, затем сфокусировались на внученьке:
— Ты почему не в школе?
— Здрасьте, приехали,— взяв у кузнеца противень с хрустящими мальками, Ильза положила на тарелку несколько шпрот,— я второй год за столом безвылазно сижу, неужели не заметно?
— Так ты у нас второгодница? — бабуля положила радом с тарелкой вставную челюсть и прошепелявила.— А потему?
— Потему, потему? — передразнила Ильза,— потому что там преподают на гладышском языке.
Мать Ильзы и Анвареса впорхнула на веранду в белой тунике. Стройная, пахнущая дорогими духами, с модным ридикюлем на брюшке, Лаума легко приземлилась рядом с сыном. На облегающем платье виднелись темные подтеки. Измазанный губной помадой хоботок дрожал. Кое-где на щупальцах сталактитами торчал отслоившийся лак.
— Степан,— она жестом поманила слугу.— Налей-ка мне, любезный, крови.
— Тепленькой?— тряхнув бакенбардами, спросил пожилой кузнечик.
— Крови, ей! — взбунтовалась старуха,— а ты её насосала?
— Бросьте, маменька,— заплывшие тушью глаза метали молнии.— Не при детях!
Хитиновый скелет Лаумы пощелкивал. Наэлектризованная ткань липла к телу.
На тонких пружинистых ножках Степан нес к столу связанную зеленую муху. Клопы жадным взглядом буравили насекомое.
— Кошерная? — вспомнив загадочное слово, поинтересовался Анварес?
— Нет,— в один миг, откусив голову цокотухе, Степан положил обезглавленную тушку перед Лаумой.— Muscidai sortirius.
— Навозная, што ли? — Анварес выковыривал что-то из хоботка.
— Жри молча,— счастливая мать, закатив глаза, тоненькой струйкой втягивала в брюшко чужую жизнь.
Связанная жужжалка дрогнула, приняв на себя удар четырех жал. Бирюза на панцире поблекла. Связанные лапки, чувствуя край могилы, агонировали.
Какое-то время голова насекомого наблюдала за пищеварительным процессом кузнеца. Когда роговицы глаз растворились, челюсть, укусив напоследок стенку желудка, исчезла в анналах Вселенной.