МАРКУС ВИЛЬ
История одного жеста
Посвящается Анне – Мари
Часть первая
1. Дождь в Болье. Завтрак. Двое
В тот февральский день дождь зарядил с самого утра и улицы Болье сюр Мер – одной из самых ярких жемчужин в короне Ривьеры, были безлюдны. Сезон солнечных ванн и шумных купаний прошел – случайных туристов, к моей интровертной радости, почти не осталось, а вместе с их толпами, схлынула и курортная суета со всей вакханалией звуков, запахов и мельканий лиц.
В ту зиму я приехал в Болье закончить свой последний роман. Тринадцатый по счету. Не так уж много, учитывая мои почтенные годы. Водя по бумаге грифелем карандаша, я не раз вспоминал о чертовой дюжине. Ни одна из книг не давалась мне так тяжело, как эта. Видимо годы брали свое, и я невольно гадал, что будет написано раньше - роман или мой некролог. Иной раз мне казалось, что мысли закостенели, и разум обволокла тягучая паутина – в эти часы я доверял свое внутреннее смятение дивану и подушкам, то уходя в зыбкий полуденный сон, то пребывая в ступоре уныния, утыкаясь взглядом в потолок. Успех седьмого по счету романа позволил умостить мою старость деньгами - не рубль, а поистине, «фармазонский» счет надежно покоился в банке. Как по мне, сумма была золотой серединой между скромной рентой и хорошим доходом –ровно такой, когда капитал считается достатком, но не богатством. Впрочем, смотря с кем, и с чем сравнивать. При моих измельчавших к старости потребностях , я четко осознавал, что денег с лихвой хватит на десяток пышных похорон; на год жизни в респектабельном отеле Франции и , возможно - на «досыпать монет в ладонь Харону». В придачу, я мог бы прикупить уютный домик в Крыму, где–то в горах, среди высоких кипарисов и сосен, вдали от людей. И конечно, от Ялты...
Слишком часто, находясь вдалеке - за тысячи кромешных верст, я несся по ее узким и кривым улочкам, под прицелами выпученных ненавистью глаз, округленных криками ртов, играя в прятки со смертью, спотыкаясь о трупы и булыжники… С той самой поры этот город невидим моим глазам ни на одной карте мира, ни на одном глобусе – Ялта радости навсегда растворена в юношеских грезах, вместо нее в голове мерцает Ялта ночных кошмаров, поглощавших мои берлинские ночи… Я все еще помнил о набитых бледными людьми кораблях; о зловещих , поддернутых алым, сумерках времен и расстреле на теперешней поляне сказок офицеров армии барона Вру…нет, кажется, Врангеля. Сколько их было, канувших в лету ялтинских мертвецов? Маяк моей юности - Крым, навсегда потерян, я никогда туда не вернусь , точнее, ни поеду ни за какие коврижки! Сколько раз, ни сдвигаясь с места, я путешествовал по Красной Топи, легко проникая мыслями за пресловутый железный занавес, шагая по Берлину или Парижу, так что вряд ли меня удивят тараканы в советских столовых, а также генералы КГБ, играющие с ворами в законе в шахматы, на пляже пансионата в Форосе.
Но что проку об этом думать, идя по сонному , дождливому Болье? Я вполне рад тому, что есть и, в отличие от подвыпивших эмигрантов, не подвержен приступам ностальгии и от голоса Шаляпина за платок не хватаюсь! Моя Родина заключена в моем сердце и везде, где бы я ни был, кто-то учтиво невидимый таскает за мной баулы памяти. Снизу доверху мой багаж набит золотыми слитками воспоминаний. Чем же еще согреваться в серые эмигрантские зимы, как их, отнюдь, не эфемерным сиянием?
Останься я в Совдепии – пошел бы гулять « тропой» несравненного Осипа М, то есть давно бы сгинул и сгнил, а так еще выбираю чего бы съесть на завтрак. Сытая буржуазная старость - следствие пролитого на галерах молодости пота, в эпоху звенящей монетками бедности. Конечно, доход мой в те годы мог быть куда больше, но, увы, с монотонной работой клерка (другой не было) я не справился. Изо дня в день писать скучнейшие отчеты, чертить сводные таблицы и запускать в разум бесов банковской волокиты, было мукой адской. Вы будете смеяться, но «бумажным солдатиком» мне довелось прослужить всего шесть часов. Просидев в конторе от восьми до половины четвертого дня, я отчетливо представлял, в кого превращусь после года подобной рутины. Росшая на столе кипа бумаг наводила такую тоску, что к середине рабочего дня, я твердо решил себя уволить: решительно встал из-за стола и никому ничего не говоря вышел на улицу, по пути к дому, вычеркивая из памяти маршрут к банку. Природа наделила меня неплохой интуицией и впредь, я искусно обходил капканы и тупики мироздания, развесистые и липкие паутины, порой удивляясь, как судьба меня не прихлопнула, не раздавила своей подошвой, словно ребенок майского жука? Итак, я медленно, оглядываясь по сторонам, гуляю, полной грудью вдыхаю средиземноморский воздух. Это ли не счастье?
В такую погоду карандаш легче скользил по бумаге, а в гладком, как бильярдный шар черепе, то и дело возникали причудливые метафоры.
Из-за дождя мой трехдневный моцион свелся к константе: просыпался я ближе к полудню, тратил минут двадцать на сборы, после чего, вооруженный зонтом, шел ланчеваться в «Сorsaire» - уютный ресторанчик на берегу, где у входа меня поджидал двухметровый флибустьер из папье –маше, с повязкой на левом глазу и, с покрытыми гуашью, усами и бородой. Мой, то ли завтрак, то ли уже обед, как правило, был обилен, ибо ступать за порог, где творились кулинарные чудеса, с плохим аппетитом - я считал кощунством. Чревоугодие тешили густой ароматный «буйабес» поджаренные крутоны, но я предвкушал, как за супом последует знаменитое «b;uf en daube» - тушеная в красном вине, с травами и чесноком, телятина. Местный повар готовил ее божественно.
Я вошел в зал чертыхаясь из-за резкого порыва ветра, что вывернул наизнанку зонтик, и за мной , как за водяным, тянулся теперь мокрый след от подошв и стекающей с плаща влаги. Возясь на ходу с заклинившим механизмом и беспомощно поминая всех святых я, в конце концов, передал зонт и плащ гарсону, уселся за столик у окна, мысленно, ложка за ложкой, уже поглощая любимый суп, как вдруг учтивый голос поведал о гастрономической катастрофе.
-Мосье- с сожалением произнес гарсон- из-за шторма, рыбаки не вышли в море, а буйабес мы готовим только из свежей рыбы. Но уверяю вас, как только шторм…
-Понятно-ворчливо оборвал я его- принесите меню, что-нибудь да выберу.
Решив обойтись и без тушеной говядины, я заказал фаршированную ногу ягненка, салат из листьев одуванчика и цикория, и бутылку красного сухого Шато.
За окном нарастал гневливый шум моря. Нависшие над горизонтом лиловые тучи продолжали подносить стихии снаряды. Небо было заминировано непогодой, вот полыхнул бикфордов шнур молнии и почти сразу, утробно пророкотал гром. Подавляя зевки, я повернулся к окну спиной, а лицом к двум особам женского пола, что сидели через два столика от меня. Ничего особенного, пред-бальзаковский возраст, щебетливые беседы о каких то важных пустяках( зевок получился неприлично широким, так что пришлось прикрыть рот ладонью) и неспешное поглощение, выбранных вопреки цвету их волос , десертов .У брюнетки – взбитые сливки, блондинка смаковала шоколадный крем. Размявшись на косметике и новейших методиках ухода за лицом ( даже в восемьдесят слух мой бритвенно остр) подружки обсудили какого-то подлеца, своих эгоистичных деток, вдобавок же, чернуша успела поведать скучную и банальную историю (это я к тому, чтобы вы оценили, насколько скрупулезен в приготовлении ягненка шеф-повар).
2. Дежавю
За поеданием сочного мяса, я не сразу обратил внимание на седого, подтянутого господина пятидесяти с лишним лет. Вместе с ним в «Corsaire» вошла высокая и очень красивая девушка, встречавшая в Болье, от силы, свою двадцатую весну. Я сразу оценил элегантность пары, невольно задерживая взгляд на нежном лице красотки, да так, что нечаянно испачкал соусом манжету. Разобравшись с верхней одеждой , господин и молодая леди сели за соседний стол. Я отметил , что мужчина одет по последней моде , с той самой «небрежностью» аристократа, свойственной «усталой элегантности» -стилю, что по воле престолоотказника Эдуарда VIII, царил в те предгрозовые годы. «Широкоплечий» пиджак светло-серого цвета и в тон пиджаку, брюки с отворотами- если надеть шляпу и зажать в уголке губ сигару-можно подумать, что перед вами американский гангстер . Под воротом белоснежной рубашки покоился темно синий галстук. Прямая осанка седого господина наводила на мысль, что кроме дорогих костюмов, в его гардеробе висит добрый десяток фраков и, никак не меньше, смокингов.
Густая, без единой проплешины, его шевелюра напомнила о ранней капитуляции моих волос, о той, обращенной в зеркало грусти, при виде залысин, что год за годом ширили свои владения от лба к макушке, превращая северный полюс головы в сплошную Калахари с чахлыми оазисами над ушами и на затылке. В унисон печальным мыслям, нож, как будто нарочно, зацарапал баранью кость.
Стол, за который сели красивые гости , удобно размещался в поле моего зрения, но если лицо мужчины было как на ладони, то прекрасный анфас спутницы играл с моими глазами в прятки. Впрочем, я с затаенным дыханием разглядывал ее точеный римский профиль. Вид сбоку был также прекрасен, как и вид спереди, женская красота была той самой непостижимой и зачастую обманчивой природы, что относится к сердцам влюбленных с той же научной педантичностью, с какой энтомолог относится к бабочкам, распиная бедняжек на липовых дощечках.
Думая об этом, я как будто что-то припоминал. Во всяком случае, лицо мужчины, показалось вдруг смутно знакомым, а через мгновение, я утвердился в мысли, что определенно где-то его видел. Осознание этого факта пришло вместе с опустошением третьего бокала Шато.
3. Странный жест
Я не мог ошибиться, напротив сидел никто иной, как граф Вениамин Сорокин, плоть от плоти героя моего тринадцатого романа, словно тому удался побег из рукописи. Черт меня дери, если острый шпиль грифеля не рисовал это лицо при помощи литер и не выписывал этот костистый, орлиный нос, с нервными, как у всех кокаинистов крыльями. Доказательством служили и пепельного цвета глаза, чей взгляд всегда был внимательным и никогда рассеянным. Конечно , в описании портрета героя, я допустил пару трюизмов, но сейчас это сработало в мою пользу. Возникло острое желание окликнуть Сорокина: «Ау,персонаж! » - но я вовремя спохватился. Тем не менее, с губ успел слететь непроизвольный посвист, граф посмотрел в мою сторону и мне пришлось изображать надсадный кашель , как если бы Шато нырнуло в не то горло. Постучав себя в грудь, и показательно отдышавшись, я снова вонзил вилку в мясо, чувствуя, что еще кусок и желудок взмолится о пощаде.
Сыто жуя ягнятину и продолжая украдкой следить за Сорокиным, я готов был биться об заклад , что сейчас ему принесут «рататуй» , а когда мимо прошел гарсон и нос уловил аромат тушеных овощей, «арлекины» дружно захлопали в ладоши – еще бы, ведь на их глазах оживал манекен. Приковав к не-знакомцу свое внимание, я ловко, как мясо от кости, отсекал от него «не».
В саду запутанных романных «тропок» судьба графа Сорокина скрывалась в зыбком тумане, казалось, персонаж норовит ускользнуть от автора, просеяться песком сквозь его слабые, дрожащие от напряжения пальцы, обернуться призраком.
Вне рукописи, внимание графа было приковано к девушке, с которой , на манер пинг-понга, он обменивался короткими фразами. Со стороны казалось, что та отвечает с неохотой, вяло ковыряя десерт ложечкой. Как ни старался я навострить уши, но разобрать суть их беседы, увы, не смог.
Стоило «Сорокину» приступить к еде, как я заметил странный, судорожный жест его правой руки, словно бы та пыталась схватить за голову невидимую змею – ко всему прочему жест был необычайно резким. Так, рука тянулась к солонке , но едва пальцы касались фарфора, нервно, как ошпаренная отдергивалась назад. Солонка была схвачена со второй попытки, после чего этот невралгический импульс повторялся в течение всей трапезы, будто все, к чему граф хотел прикоснуться, билось током. Смакуя на языке вино, я насчитал тринадцать жестов за десять минут, гадая, о причинах столь необычного невроза. Вскоре я понял, что подобным страдает и левая рука. Должно быть, мой задумчивый вид привлек внимание девушки. Она медленно придвинулась к мужчине и что-то шепнула ему на ухо, при этом опалив пристальным взглядом мои щеки .
В эти мгновения я любовался божественной бледностью ее лица, пытаясь разглядеть какого цвета у нее глаза( зеленые?) –скользил мимолетным взглядом по губам, изучал совершенную геометрию ее подбородка, тоненькой балериновой шейки, изгибов бедер. Чуть загнутые вверх уголки рта, придавали ее лицу слегка насмешливое выражение, как бы обращенное ко всему, что посмело усомниться в его красоте . Сама того не ведая, она возвращала моему старому сердцу ту самую частоту, с какой оно билось в молодости, не «клюя», как в старости, «носом» . Не дожидаясь, пока мое неучтивое любопытство заметит граф, я быстро допил вино (мне казалось, что оно сразу восполнило ресурсы крови), расплатился за обед и вышел на улицу.
Дождь заметно поутих, и в редком просвете неба блеснуло тусклой монеткой солнце.
4. «Филер»
«Не упустить из виду» - эта мысль отменила прогулку по набережной. Через дорогу от ресторана зеленел уютный сквер с китайской беседкой. Там я и устроил свой дозор. Минут через пятнадцать двое вышли из ресторана и, не замечая соглядатая, прошли мимо меня. Прибегая к мерам своей неуклюжей осторожности, я покинул беседку и крадучись, от дерева к дереву, продолжил следить за русскими. Вопреки моим прогнозам насчет прогулки к морю, те свернули на противоположную улицу. Учащая шаги, проклиная удушливую сытость тела, я понес свинцовый желудок к дому, за которым они скрылись. Рассудив, что игра в шпика грозит мне постыдным разоблачением, я лишь выглянул из-за угла здания и увидев, что мои подследные не свернули к вокзалу, решил оставить «погоню». « Люди- не иголки, а Ривьера –не стог сена»,-подумалось мне.
Потеряться в этой обители толстосумов невозможно, к вечеру как правило, все маршруты ведут в «Ротонду» , где под одной круглой крышей расположены ресторан и казино. Непременный набор калорий осаждается выбросами адреналина –за редким исключением, местные нувориши были азартны. Более того, многие из тех, за кем я наблюдал, страдали лудоманией.
Не сомневаясь в осведомленности гарсона насчет русских господ, я поспешил обратно в «Corsaire», гадая, за какой фамилией спрятался мой персонаж, вряд ли за Сорокиным – это было бы крайне необдуманно.
5. Маша
Щедрый зев кошелька, из которого пальцы достают хрусткую купюру, приклеил к лицу гарсона участливое внимание, развязал язык. Как и предполагалось, мой вопрос оказался не сложным.
-Русский аристократ, князь Соколов и его дочь, - произнес гарсон и доверительно сообщил, что они часто приезжают в Болье и, как правило, останавливаются в Гранд-отеле. В этот раз вместе с ними прибыл семейный доктор - мосье, то ли Фабье, то ли Фобьер. «Ходят слухи, что князь весьма богат» -добавил гарсон.
-Как зовут его дочь?- спросил я.
-Мария, но князь ласково называет ее «Masha». Я слышал , будто она неизлечимо больна и в любой момент может умереть.
-Вот как?- нахмурился я- а с виду абсолютна здорова. Вы уверены, что князь с дочерью живут в Гранд-отеле?
-Если хотите, мосье, я уточню у жены, она работает там горничной – предложил гарсон .
-Будьте любезны –согласился я и решив, что допрос исчерпан, вручил ему гонорар.
Доведись мне жить в большом городе, где касты водителей и пешеходов давно разрыли топор войны - шансы угодить под колеса были бы велики. В минуты задумчивости, я также отрешен от звуков, как буддийский монах от мира в момент медитации. Юркие, как саламандры, мысли одна за другой снуют под черепной костью, но к счастью, чудесный, тихий Больё вряд ли таит в себе смерть под колесами.
«Если они в Гранд-отеле- постукивая шагами по каменным кругляшам мощеной улицы, размышлял я,- то найти их будет легко».
Тот факт, что у фамилий князя и книжного персонажа имелись птичьи крылья , вдохновил мою интуицию на новые подвиги . Вдыхая всей грудью пьянящий морской воздух, я испытывал радость от того, что финиш близок. Все складывалось как нельзя лучше, в том числе и погода: ветер стал ветерком, дождливые тучи , подгоняемые ветром, вяло ползли на север. Выступившее во всей красе солнце Ривьеры прогрело спину, освобождая старичка от пальто. За пару пройденных кварталов в теле убавилось сытости, а вот ноги от пешей прогулки дружно заныли, напомнив про ее «мерзейшество» подагру, что терзала меня в сырую погоду. Услышав за спиной цокот копыт, я остановил извозчика и, примостившись на мягком сиденье двуколки, велел трогать. По неслучайному совпадению я, как и русский князь, жил в Гранд-отеле.
6. Почти соседи
Под ритмичный аллюр лошади веки смежила дрема, мелькание улицы подернулось гуашью сна, из которой меня выдернул голос извозчика: «Гранд-отель, мосье». С сонным кряхтением я выбрался из экипажа и озираясь по сторонам ( не попадут ли в мой прищуренный солнцем взгляд , князь с Марией) побрел в отель.
Со стороны «Ротонды», тот смахивал на гигантский, празднично украшенный торт и хотя лучшие времена остались в прошлом - призраки великосветских интриг, тайных свиданий и порочных зачатий, все еще витали в его, поистине, королевских спальнях. В 11-ом году здесь вспыхнул пожар, принятый особами голубых кровей за недобрый знак (как в воду глядели!). Реставрация здания завершилась в 14-ом , однако не избавила репутацию Гранд-отеля от копоти.
Перед тем, как вернуться в номер, я перекинулся парой слов с консьержем. С напускной небрежностью я спросил его, в каком из номеров обитает русский аристократ Соколов. Порывшись в своих талмудах, с любезной улыбкой, неприятно оскалившей мелкие кривые зубки, консьерж сообщил, что князь, вместе с дочерью, занимают 150-й номер». Это были роскошные апартаменты о пяти комнатах, растянувшиеся на целых пол-этажа. При слове «дочерью» в голосе консьержа прозвучали нотки зависти, а взгляд сделался плотоядно-масляным..
« Князю что-то передать , мосье?» - поинтересовался он. «Нет, не нужно»- я брезгливо пресек его готовность к исполнению услуги, думая, что доверь подобному «передасту» какой-нибудь секрет, непременно увязнешь в чем-то вонючем и липком. «Благодарю вас»- пробормотал я, уходя к лифту.
Скромные познания в нумерологии все же позволили разглядеть в симметрии чисел некий знак судьбы. Русские проживали на третьем, а я двумя этажами выше, мой номер находился в самом конце коридора, и на его входной двери значилось «300».
7. « О лярвах»
Переодевшись в домашний халат, я распахнул окно, извлек из секретера рукопись и сел за стол. Сон улетучился вместе с двуколкой и роскошь Морфея - кровать с мягкой периной, была отвергнута . Постукивая кончиками карандаша по бумаге, я посматривал на профиль моей каменной соседки - кариатиды, волею архитектора Текслинга, украсившей карниз за окном. В первый же день моего прибытия в Больё, я бережно перенес кариатиду на бумагу , вследствие чего рукопись, как и мысли, заметно отяжелели, словно муза приревновала меня к этой каменной бабе и упорхнула. А кто я без нее? Старичок с хриплой одышкой, стоящий наедине со своими печалями и страхами, на самом краю жизни. В голове мой роман почти дописан, однако заполнение лакун таило, подчас, физическую муку, будто я сдвигал с места каменный утес.
Что тревожило меня в те дни? Дайте припомнить. Кажется, это был страх внезапной смерти. Смерти, которая способна застать врасплох и выставить мертвеца в самом неприглядном виде. Мысли об этом назойливо сверлили мозг, погружая меня в унылое безделье. Охота на слова приносила все меньше добычи, «копье» грифеля то и дело промахивалось, отчего , вместо букв, на бумаге возникали бессильные каракули, жирные точки -карандаш скрипел и крошился. Впрочем, старость, как и мудрость, всегда склонна к смирению, и после того, как древесные обломки летели в урну, я «падал» на перину, и проваливался в глубокий, черный сон.
Из года в год мой, некогда превосходный русский, становился неуклюж и дрябл, как слепнущая старуха, забывшая , в каком из стаканов, оставила вставную челюсть.
Благо, встреча с персонажем дарила надежду на благополучный исход по английски (это будет шестой роман, написанный языком Шекспира) - я давно выдрессировал этого «зверя» и приручил . Карандаш вывел на бумаге «Sorokin-Sokolov» и поставил знак вопроса, после чего взял хороший темп – руки только успевали складывать в стороне исписанные карточки. После часа удачной охоты, я довольно откинулся на спинку кресла. В романе нашлось место дождю над Болье и ресторану «Corsaire», но главное, что из пяти вариантов названия, я выбрал, пожалуй, самый подходящий: «О Лярвах».
8. Мои бабочки
К старости, непременным атрибутом моей одежды стали галстуки-бабочки, служившие надежным прикрытием острому кадыку на одрябшей шее. Коллекция галстуков хранилась в семи бархатных футлярчиках и была , скажем так, церемониальной частью моего гардероба. Из всех видов ткани, я предпочитал шелк: поглаживание подушечками пальцев ласковой текстили доставляло мне тактильное удовольствие , сравнимое (если прикрыть глаза) с прикосновением к коже молодой девушки. От завязывания галстучного узла у зеркала, замирал поток времени - это был, особый, магический ритуал, венцом которому служил триумф идеальной симметрии «крылышек». В моем арсенале были бабочки разных цветов, от лазоревого до красного, одна же, с мелким крапчатым узором, надевалась исключительно под хорошее настроение. Именно ее я расположил сегодня под тугим от крахмала, воротником сорочки. Была у меня и черная бабочка, запертая в черной, пузатой коробочке. В отличие от остальных, она крепилась с помощью специальных кнопок. За это, я считал «чернушу» грубой подделкой, допустимой к шее, разве что в случае собственных похорон. Думаю, она серьезно сэкономит время моему гробовщику.
Поверх сорочки я облачился в белый пикейный жилет; перебрав пальцами, как по клавишам аккордеона, застегнул его на три пуговицы, после чего стал примерять фрак. В последние годы я очень редко его носил, но сейчас, под критическим вниманием зеркала, казалось, будто фрак делает меня осанистей.
Я пришел в «Ротонду» ровно к восьми. В том, что скоро здесь появятся и мои герои, сомнений не было , я даже указал в рукописи время их выхода: без четверти девять.
9. Ужин в Ротонде
Круглый зал был почти заполнен, не считая двух-трех свободных столиков, да и то с табличками «Reserve» . Публика была нарядной – мужчины во фраках и смокингах, дамы в роскошных вечерних платьях, голые плечи кокетливо прикрыты меховыми горжетками. Квартет одетых в белые костюмы музыкантов тихо, в темпе «; l'aise»( фр.-адажио играл незнакомую мне), играл незнакомую мелодию. Сквозь музыку то и дело лязгали столовые приборы.
В ожидании русских ( по романным расчетам те займут столик возле пальмы), я успел съесть порцию фаршированной форели, карпачо с салатом из трюфелей, теперь же смаковал ледяной парфе. Взгляд на золотой «брегет», выуженный из жилетного кармана, заставил меня хмуриться. Князь с дочерью опаздывали. В таком непослушании швейцарским стрелкам, что неуклонно близились к девяти, я видел бросаемый мне вызов. Впрочем, к облегчению автора, персонажи, вскоре появились. Пара медленно миновала мой столик, я уловил тонкий, изваянный из небесных цветов, запах духов Марии , нежно затрепетавший у кончика моего носа. Князь был одет в классический черный смокинг, на молодой княгине было темно-синее, драпированное платье из бархата, выгодно подчеркивающее тонкую талию и гордую осанку. Голову Марии венчала замысловатая шляпка с вуалью. Погрешность во времени привела и к смещению в пространстве – они сели не там, где я думал, что не лучшим образом сказалось на панораме. Я мог видеть лишь княжескую спину, почти целиком скрывшую от меня лицо дочери. Рискуя горлом, я заказал еще парфе. По судорожному дерганью плеч Соколова было ясно, что странный «жест» по-прежнему с ним. Вполне объяснимо, что на это обратили внимание и другие. Рассудив, что ничего нового не увижу, я заплатил за ужин, и через минуту вошел в гудящий, как улей, зал казино. Часть игроков сгрудилась у трех столов с рулеткой, были и те, кто вращению этого безжалостного колеса, предпочел карты. В казино пахло коньяком, сигарами и азартом. Я выбрал стол, где шла игра в техасский холдем и купив фишки, подсел справа от дилера, увеличив число игроков до восьми. Сбрасывая одни за другими слабые «хэнды», я был спокоен и сосредоточен, ожидая не столько хороших карт, сколько торжества кукловода, что дернул за невидимые ниточки и подтянул к игровому столу послушную его воле марионетку.
10. За одним столом
Через двадцать минут дилер сменился, и вскоре после этого князь Соколов занял последнее свободное место за столом. Я полагал, невроз его рук проявлялся исключительно в процессе трапезы, но нет, пальцы отдергивалась и от фишек. Поначалу это вызвало у остальных игроков замешательство, за столом стало тихо и, стараясь не замечать странного «жеста», все сосредоточились на раздачах. На пятой князь сорвал первый банк, со второй попытки подтянув к себе горку фишек. Он сидел напротив и я, то и дело, ловил на себе острый взгляд-стилет, когда же князь отводил его в сторону, мои глаза пытались «дать сдачи», фиксируя лицо Соколова в ловушках памяти. Анфас князя в значительной мере превосходил его профиль. Как правило, такие мужественные лица легко учащают ритмы женских сердец до стремительной тахикардии и в этом персонаж явно меня превзошел. В отличие от литого, с волевой лункой в центре, подбородка князя, - мой был мягок и кругл, как перезревший персик, и в нем намека не было на железную волю. Про нос я вообще молчу. Княжеский хоть и был великоват, но лица, отнюдь не портил, а напротив, служил довеском к его харизме, излучавшей спокойствие и холод. Что-то инфернальное и запредельно скорбное таилось в персоне Соколова. Стоит отметить, что в унисон гальваническому «жесту», лицо князя на несколько секунд искажала гримаса неподдельного ужаса: он выпучивал глаза и распахивал рот так, что казалось, оттуда вот вот исторгнется вопль. Зрелище было одновременно пугающим и отталкивающим, так что Соколов счел нужным всех успокоить.
-Не беспокойтесь, господа - окинув игроков взглядом, с усмешкой произнес князь,-я не безумец и кидаться на вас не буду. Пока доктора по нервным болезням описывают мой невроз в научных трудах, я успел привыкнуть к нему, как, к родному. Приношу извинения если мои гримасы кому-то неприятны- на этих словах Соколов выразительно посмотрел в мою сторону.
Я скомкано забормотал что-то учтивое, трое игроков вежливо улыбнулись и дилер раздал новые карты.
11. В пух и прах
Хотя опыт игры в покер ограничивался студенческим прошлым, я как «Отче наш» и таблицу умножения, запомнил строгую иерархию его комбинаций, от флеш-рояля до мизерной пары двоек. Зная про дьявольское коварство игры, я решил обойтись без блефа. Мое лицо застыло до непроницаемости «poker face» -ледяного спокойствия, уверенности, что при встрече с карманными тузами ни один мускул не дрогнет .
Первая схватка с князем прошла на пре-флопе, когда в мои руки попали два черных короля. В предвкушении куша , я осторожно утроил ставку. Из восьми игроков мне ответили лишь двое: бледный, нервозный брюнет в пенсне и Соколов. Три карты на флопе, одна за другой вскрытые рукой дилера, пошатнули мощь королей - я вздохнул и сделал «чек». Брюнет ответил тем же, а вот Соколов, с помощью своего ужасного жеста, двинул к центру стола все фишки. С зеленого сукна на меня смотрела пара(пика-бубен) дам и бубновая семерка. Я взглянул на князя, пытаясь вычислить насколько смертельно его оружие: ( то ли туманное флеш-дро, то ли ужасный «сет» из трех сестриц или семерок ( в дамское «каре» я не верил). Не принять вызов было для меня унижением, в такие мгновения рацио отключалось, и разум вскипал, как чайник. Впрочем, я знал, что в случае фиаско докуплю фишки. Конечно, если бы на кону стояла моя жизнь – я вряд ли бы доверил ее таким монархам, а так «полный вперед»! –и столбики фишек двинулись с места. В эти мгновения и я, и князь, совершенно забыли о бледном брюнете, который к нашему беспокойному удивлению, решительно вступил в игру. Движение его рук было нетерпеливым и резким, он оттолкнул фишки с выражением какой-то дикой, необузданной радости на лице, словно рыбак, на чью удочку один за другим, попались два зеркальных карпа. Брюнет был уверен в победе – это ясно читалось в его глазах. Волнуясь, он даже снял пенсне и стал протирать платком стекла. Участие данного субъекта в битве за банк, превратило моих грозных королей в комических лилипутов. Зеркальные карпы обернулись двумя зайцами , которых сейчас уложат с одного выстрела.
Перед вскрытием четвертой карты дилер предложил игрокам показать «карманные руки». Мое сердце сразу осело. У бледного брюнета были все основания смотреть на банк, как на «свой». Вскрыв пару семерок, он имел в наличие готовый фул-хаус, у князя на руках были король и дама, однако его сет выглядел теперь так же уныло, как и «корольки». Пиковая десятка на «терне» оставила в фаворитах брюнета и тот, готовый заграбастать гору фишек, вскочил с кресла и замер над столом, как ястреб. Пальцы его сплелись, как у читающего молитву, религиозного ортодокса, с той лишь разницей, что этот взывал не к Мухаммеду , а к Маммоне. Вы , наверное, поняли к какой развязке я веду, как круша чужие надежды и переворачивая все с ног на голову, на «ривере», к моим черным приплыл третий бубновый король. Альфа -Фулл-хаус! Розыгрыш вызвал бурю оживления за столом, слева от меня раздался вздох: «Big Fish»! Я ловил на себе завистливые взгляды и улыбки. Князь был внешне спокоен, за исключением мелькнувшей на его лице кривой усмешки. На кого было жалко смотреть, так это на брюнета. Он сидел с меловым лицом и пустым взглядом – еще минуту назад живой человек-теперь манекен. Найдя в себе силы, «манекен» вставил восковое лицо в пенсне, медленно поднялся с кресла и , ни на кого не глядя, на «мягких» ногах, побрел прочь из зала.
12. Большая рыба.
После такой удачи я стал играть более раскованно и даже решился на парочку мелких блефов. Количество фишек передо мной неуклонно росло. В тот вечер судьба еще дважды сводила меня в покерной дуэли с князем, и оба раза я выходил победителем. Сначала две дамы уничтожили туза с королем, а вскоре, азарт и желание лишить князя всех фишек, заставили меня серьезно рискнуть с двумя шестерками. У Соколова была старшая пара девяток, но, выпорхнувшая бабочкой, третья «шесть», напрочь, отбила у него желание продолжать игру.
-Ваша удача, отправляет меня спать, мосье - с этими словами князь встал, кивнул всем на прощание и покинул стол.
Я подумал, что он решил собрать ягоды с другого поля, но ошибся. Постояв с минуту там, где играли в рулетку, князь пошел к выходу. Один, без Марии, в казино я ее так и не увидел. После его ухода , я понял, что пресытился игрой и попросил у дилера лоток для фишек . Тот вежливо улыбнулся : «Похоже, мосье, вам нужен большой поднос». Под одобрительный гул и смешки игроков вскоре принесли серебряный поднос и я аккуратно сгреб на него фишки. Потом выбрал две со скромным номиналом и с легким сердцем вручил дилеру чаевые .
-Вы очень добры, мосье,- поклонился тот и вызвался поднести мой улов к кассе.
На целованного капризной и сиюминутной удачей, как правило, обращают внимание даже те , кто не испытывая недостатка в деньгах, приходит в казино , чтобы налево и направо швыряться купюрами. Следуя за дилером, я ловил на себе перекрестные взгляды, слышал вдохи-выдохи, завистливый шепоток тех, чьи карманы в этот вечер только опустошались.
Управляющий казино мосье Годар, плотный мужчина средних лет с зеркальной лысиной и венчиками крашеных волос возле ушей, энергично затряс мою руку и осведомился, как мне удобно получить выигрыш: наличными или банковским чеком. Я спросил про номинал купюр, и про банк, а услышав ответ, выбрал чек.
Стрелки часов давно перешли за полночь. Подозревая, что бессонница может продлиться до утра, я вернулся к себе и сел писать главу. Впрочем, спустя какое-то время, веки стали слипаться, мысли спутались, карандаш замер на одном абзаце . После минутной борьбы с собой, я таки закрыл рукопись и пошел в спальню. В эту ночь, в гости ко мне заглянул древний, как мир, кошмар. В нем, спасая чью-то чужую жизнь, погибал мой отец.
13. Ожидающий
В момент выстрела, я всегда просыпался в холодном поту, не видя , как отец падает и его со всех сторон обступают люди. Тяжело дыша, я смотрел в сторону окна, откуда в комнату проникал тонкий, как рапира, луч света, ровно напополам, разрезавший тяжелые, темные шторы. Попытки заново уснуть были тщетны и, сбросив с себя одеяло, я неторопливо поднялся. По ходу обязательных процедур с фырканьем, полосканием рта и спуском туалетной воды, во мне созрело решение, не идти, как обычно, в «Corsaire», а позавтракать в «Ротонде». Сократив обратный путь к рукописи, я мог быстрей приступить к работе. Из-за раздвинутых штор в комнату хлынул поток яркого света. На небе не было ни единого признака ненастья.
До полудня я писал, наблюдая, как за окном расцветает настоящий летний день . Не попасть в его теплые, средиземноморские объятия, было глупо. Поэтому, закончив главу, я надел песочного цвета костюм , повязал под воротником синюю бабочку и укрыв в шляпу из кремового фетра свою лысину, вышел из Гранд-отеля. Для устойчивости я прихватил с собой трость. Неподалеку от гостиницы находился роскошный дубовый парк с удобными скамейками. Как сейчас помню, первая моя прогулка завершилась свирепым ливнем, загнавшим меня, словно улитку в панцирь, обратно в номер.
Уставшая от промозглой погоды публика высыпала в парк одиночками, семейными парами и целыми компаниями. Часто останавливаясь, опираясь всей тяжестью тела на трость, я высматривал подходящую скамью и, увидев, как с одной из них вспорхнула влюбленная парочка, с суетливой старческой поспешностью, уселся .
Являя собой антипод конфуцианского человека, ожидающего, когда вниз по течению проплывет вражеский труп, я смотрел на усыпанную горным гравием тропку и ждал живых, князя с дочерью, показавшихся из глубины парка и прогулочным шагом, идущих по направлению ко мне.
14. Встреча
Князь шел, спрятав за спину руки и чуть поддавшись корпусом вперед, что-то рассказывал Марии. Он был блестяще старомоден в своем черном сюртуке и в цилиндре. На Марии было цветное шелковое платье и наброшенный поверх него короткий, едва достигающий колен плащик из белого пике. Вместо той, вечерней с вуалью, на голове ее красовалась белая асимметричная шляпка. Боясь упустить подходящий для знакомства момент, я решал дилемму- встать персонажам навстречу или остаться сидеть на скамье. В любом случае, пройти мимо и не заметить меня, они не могли. Я сделал вид, что увлеченно слежу за полетом взметнувшейся с веток ясеня стаи ворон и, рискуя вывихнуть взгляд, поместил на край кругозора два силуэта, при этом ощущая легкую зависть к фасеточному зрению промелькнувшей мимо меня стрекозы. Воронье устремилось вправо, как раз в сторону князя и Марии, что неуклонно приближались к скамье. Как ни странно, но при виде своего вчерашнего обидчика, Соколов не поджимал губ, не хмурился, лишь удивленно вскинул брови, словно встретил давнего знакомого.
-Почиваете на лаврах вчерашней удачи, мосье… -тут следовала учтивая пауза, подкрепленная вопросительной гримасой лица.
-… Пильгрим,- подсказал я, чуть привстав и приподняв в знак приветствия шляпу.
-Князь Соколов,- движением руки он смахнул с головы цилиндр и тут же водрузил его на место, после чего представил мне Марию.
Состроив почтительную гримасу, она кивнула, просквозив меня безразличием своих расчудесных глаз. Так смотрят на обветшалую мебель, гадая, что делать с рассохшейся и скрипящей рухлядью : выбросить с балкона или сжечь? Ну и пусть! Как можно таить обиду на то, что отражает подлинную суть вещей ? Мыслимо ли старой перечнице ждать от неуловимого взгляда нимфы, хотя бы тени интереса к своей персоне? Порох в моих пороховницах давно стал банальным отложением солей, но сейчас я собрал все силы для того, чтобы одним, «молодецким» рывком подняться со скамьи. Слава творцу, служившая опорой, безмолвная спутница-трость не допустила позора, позволив галантной развалине приложиться к руке Марии губами. О, увидев, как я встаю, она даже усмехнулась, сверкнув совершенными, без малейшего изъяна зубками, что были настолько белы, насколько была красной ее помада. Впрочем, надежда коснуться ее кожи, умерла вместе с протянутой для поцелуя рукой, облаченной в тонкую кожаную перчатку телесного цвета, наклоняясь к которой, я мысленно молился о том, чтобы с меня не слетела шляпа и Мария, не увидела беззащитную, в старческих крапушках лысину. Занятый своими страхами, я допустил досадную оплошность, сжав ее руку чуть сильнее, чем следовало бы. Я поцеловал холодную неживую кожу перчатки и, выпрямившись, повторно пробормотал свою фамилию, прибавив «к вашим услугам, мадемуазель». Мой взгляд, очевидно, выражал жалость и недоумение, как взгляд силача, нечаянно причинившего боль ребенку. Я ощутил, что все еще сжимаю руку Марии, как птицелов птичку, и когда ее глаза прожгли меня злостью, словно очнулся от морока, разжал пальцы и «птичка» выпорхнула. Вряд ли Мария вслушивалась в расточаемые ее отцом комплименты в мой адрес. «Не знаю как сегодня, мосье Пильгрим- балагурил князь- но вчера вы были моим злым гением. Представь себе, Машенька, когда на пятой карте к мосье Пильгриму пришла третья шестерка, я подумал, что играю против самого дьявола, ха-ха…
Князь шутливо потребовал у меня сатисфакции, глубоко вздохнул и предложил присесть на скамью. Я согласился, Мария нет.
-Хочу пройтись по парку, увидимся в «Ротонде»- сказала она отцу- до свиданья, мосье Пильгрим- кивнула она мне .
-Милая, не уходи далеко, я должен тебя видеть, - попросил князь.
-Хорошо, папа.
Наблюдая за медленно удалявшейся по тропинке фигуркой в белом плаще и стараясь отвлечься от тревожных мыслей ( « не может быть, видимо показалось»), я стал думать о красоте ее глаз, о волшебной длине ее ресниц - такой, что когда Мария на тебя посмотрит, кажется, будто на ее лице оживает полет бабочки.
15. Падучая
«…я должен тебя видеть»- так говорят маленьким детям мнительные родители, поэтому просьба отца к взрослой дочери меня озадачила. Я вспомнил, что говорил гарсон про недуг Марии. Вероятно, немой вопрос был написан на моем лбу и князь, прикурив от спички папиросу, все объяснил. Мария страдала эпилепсией, приступы могли случаться внезапно, и оставлять ее без присмотра было опасно. Эта миссия была возложена на доктора Фабера, но из-за смерти отца, тот на два дня отбыл в Берлин. Самого князя беспокоили ноющие суставы, поэтому, как и мои, его пешие прогулки прерывались скамейками.
-В Болье, и мне, и Марии, становится легче- признался Соколов- здесь прекрасный воздух, отличный климат, я часто думаю ,не купить ли нам тут дом, но в мире пахнет большой войной, боюсь, ее трупный душок скоро достигнет и Ривьеры.
-Полагаю, в таком случае, выход один - через океан в Америку, - заметил я.
-Видимо так, - согласился князь и с печалью в голосе добавил: мы всю жизнь, как перелетные птицы, сначала из России, теперь из Франции...
Не вставая с места, он ловко метнул в урну окурок и спросил, как долго я намерен пребывать в Больё. Взгляд его, обращенный поверх моей головы, очевидно, не выпускал из виду белый плащик Марии.
-Может неделю, может две, еще не решил - я неопределенно пожал плечами.
-Работаете над книгой?- вопрос князя застал меня врасплох. Его прозорливость казалась мне подозрительной, как если бы хитрый гроссмейстер, задумал новую, шахматную ловушку.
-Почему вы так решили?- в равнодушный тон вопроса я, как елочную игрушку в вату, постарался спрятать волнение.
-Это не более, чем предположение,-вздохнул князь и предложил: не против прогуляться, мосье Пильгрим? Мне все-таки спокойней, когда я вижу Марию поблизости.
Мы встали и медленно пошли по тропинке. С минуту соблюдали молчание, нарушаемое лишь легким постукиванием трости по гравию - каждый думал о чем-то своем, но вскоре князь снова обратился ко мне.
-Вчера в ресторане ваше лицо показалось мне знакомым,- задумчиво произнес он- а сегодня, узнав фамилию, я сразу догадался, что вы тот самый Ладомир Пильгрим, писатель и владелец одного из литературных салонов в Париже. Я прав?
-Вы частый гость на этих дымных встречах графоманов?- смеясь обронил я, чувствуя себя устрицей, чью раковину подцепили лезвием ножа и вскрыли.
-О, мосье Пильгрим,- оживился князь- литература -моя страсть, более того, я всегда мечтал, чтобы она стала и моим призванием, но увы, не сложилось, каждому свое , как говорится…
-Вот как?- остановившись, я извлек из кармана плаща жестяной складень с леденцами и, положив в рот мятную подушечку, возобновил шествие. Князь от угощения отказался.
-Меня преследовала навязчивая идея написать роман, и знаете, я едва его не закончил- прямо на ходу князь закурил вторую папиросу.
-И что же вам помешало?- не сказать, что я был сильно заинтригован, ибо множество раз сталкивался с подобными «откровениями».
-Роковой ошибкой стало посещение одного книжного магазина, где я, на свою беду, купил книгу некоего господина С. Прочитав ее, я понял, что мои пробы пера слишком ничтожны и бессмысленны. Я был восхищен и повержен, одним метким выстрелом, чертов С. убил во мне литератора. По инерции я продолжал ходить на литературные вечера и как-то воочию увидел поджарого, лысоватого мужчину, который читал свой превосходный рассказ публике. Это было настоящее волшебство, все замерли, боялись шевельнуться, лишь внимали его голосу ...
-Полноте, князь, -бодро хохотнул я – подобные рефлексии, бесспорно, выдают в вас порядочного человека, но ей-богу, на всякую литературу найдется пара читательских глаз, так что отбросьте все сомнения и дописывайте свой роман.
-Я хотел познакомиться с господином С. лично, чтобы выразить признательность его таланту,- не обращая внимания на мою реплику, продолжал Соколов - но в тот вечер меня отвлекли и С. ушел слишком рано, а другого случая его увидеть мне, увы, не представилось. Я слышал, что у многих его литературный стиль вызывает раздраженные и гневные отклики, настолько несправедливые и желчные, что по ним можно изучать природу человеческой зависти. Читая его, я и сам, чего греха таить, испытывал бесконечную муку, оттого, что моя писанина была неуклюжей и блеклой. Я не утомил вас своим рассказом, мосье Пильгрим?
-Не беспокойтесь - заверил я князя- мне крайне редко встречаются интересные собеседники, и я с удовольствием признаю, что вы один из них.
Он вежливо кивнул. Неторопливо беседуя, мы шли вперед, при этом, не теряя из глаз Марию. Я отчетливо видел в ее руке букетик цветов.
-Ну, так что, я угадал с книгой ?- снова спросил Соколов
Отпираться не было смысла , тем более, что я уже знал: эта встреча не последняя и мне многое предстоит услышать .
16. Смерть от семерок
-Угадали – улыбнулся я – никак не могу ее закончить, вот и приехал в Болье за вдохновением.
-Интересно было бы прочесть , -приподняв цилиндр в знак приветствия кого то из знакомых, проговорил князь и добавил, что читал мои «Пустоши» и «Мнимую смерть Татьяны Зингер», и находит их превосходными.
-Признаться, на одном дыхании, особенно «Пустоши»- сказал он– помню, даже мелькнула мысль, что вы с С. одного поля ягоды. Ваш английский так же великолепен, как его русский.
-Спасибо- сдержанно кивнул я.
-А знаете…- князя ,видимо, осенила какая-то идея. Он остановился, о чем-то задумался и ,наконец, щелкнул пальцами: я мог бы доверить вам одну историю, возможна она послужила бы основой для нового романа…
«Ну уж нет, голубчик- изображая на лице неподдельный интерес, думал я- то, о чем ты мне расскажешь, поможет сейчас, какой там новый роман, дай бог этот закончить…»
-Уверяю, мосье Пильгрим, ничего подобного вы раньше не слышали!- воскликнул Соколов - вы ведь обратили внимание на мои дурацкие судороги, не так ли ? Полноте, не стоит смущаться, они у многих вызывает шок.
-Вы правы, князь, такого я прежде не видел- с предельной деликатностью согласился я.
-Черт возьми!- весело воскликнул князь- я даже придумал название для вашей книги , «История одной судороги», как вам?- он с воодушевлением посмотрел на меня.
-Весьма недурно для истории в духе Лавкрафта,- ответил я.
-А вы хитрец, мосье Пильгрим! Сразу почуяли наживку! – князь издал легкий смешок, тут же погасший на его лице, как спичка от ветра, и внезапно помрачнел. Столь резкий перепад в настроении заставил меня усомниться в устойчивости его нервной системы, но я молчал, ожидая, что будет дальше.
-Сдается мне- чеканя каждое слово, проговорил Соколов- эта история, как и встреча с вами, сыграют роковую роль в моей судьбе. Но перед тем как решиться на откровение , я должен взвесить все «pro et contra»…
После этих слов лицо его исказила судорожная гримаса, правда на этот раз, не подкрепленная «жестом».
-Я вижу, вы сильно взволнованы, князь – с тревогой сказал я - если в этой истории много личного, я готов остаться в неведении…
-Нет, нет! – запротестовал он- давайте после обеда пройдемся к морю и я расскажу…-князь сомкнул веки и, словно обращаясь к самому себе прошептал: в конце концов, то, что служит мне орудием рока, вряд ли явится в облике старика…
-О чем вы, князь?- я беспокойно огляделся по сторонам, ожидая, что малахольный, как и мой Сорокин - Соколов, ни с того ни с сего, вцепится мне в шею.
-А вы ничего не знаете?- князь удивленно округлил глаза и с недоверием уставился на меня.
-Вы говорите загадками, князь. Помилуйте, о чем я должен знать?
-Странно, об этом уже весь Гранд-отель шепчется- взгляд Соколова заметался.
-О чем шепчется?- я совершенно не понимал, к чему он клонит.
-О дьявольском фул-хаусе мосье Пильгрима- быстро заговорил князь- о том, что господина в пенсне, которому выпали две семерки, утром нашли мертвым в своей квартире. По всей видимости, самоубийство, проиграл вам, вернулся домой и пустил пулю в висок. В том же доме, двумя этажами ниже обнаружен труп хозяйки дома, у которой господин в пенсне снимал жилье. Полиция подозревает, что вначале он укокошил ее, а потом себя…
Озвученная князем новость меня ошарашила. В парке заметно похолодало, и я зябко поежился.
17. Ватная кукла
Не знаю, как у вас, а у меня всякого рода волнения вызывают волчий аппетит. Откланявшись князю с Марией, я поспешил в «Ротонду» и заказал огромный бифштекс с кровью, порцию молодого картофеля, и хищно уплел все это за считанные минуты, залив сытную снедь двумя бокалами бургундского.
Не считая нескольких липких и темных пороков, связанных с былыми томлениями плоти - когда самые нежные участки эпителия подвергались частым приливам крови, я всегда старался быть в ладах с собственной совестью, не говоря уже о нормах криминального кодекса, ибо разум мой редко воспалялся вопросами, насчет дрожащих внутри него тварей и если, какая-нибудь из них, казала вострый, настырный носик – я , при помощи воображения, в два счета распинал ее гвоздиками букв на бумаге.
Две смерти от двух пуль - для такого райского уголка как Больё – событие из ряда вон выходящее и от мысли, что я, евнух криминала, стал их косвенной причиной, было как то не по себе. Мне казалось, что на меня искоса смотрят, перешептываются, исподтишка тычут пальцами, что змейки пересудов превращаются за моей спиной в гигантскую анаконду, готовую заключить тело в кольцо и раздавить.
Впрочем, от хорошего вина голова стала легкой, а мысли прояснились. В конце концов, я убедил себя в том, что образ человека-рока вовсе необременителен, черт с ним, с этим брюнетом в пенсне, я ведь в него не то что не стрелял, но даже не целился! Если до обеда главным моим желанием было узнать подробности происшествия, то после нахлынувшей сытости - лицо, до хруста в челюсти, то и дело, округляли зевки - поэтому, покинув «Ротонду», я взял твердый курс на перину.
Удивительно, но подходя к своей двери, я знал не только детали драмы, но даже имена ее участников . В холле меня окликнул консьерж, тот самый с острыми, крысиными зубками.
-Мосье Пильгрим - голос его упал до подобострастного полушепота- вы наверное уже слышали о ночном происшествии?
-В общих чертах - ответил я.
-Только не волнуйтесь, мосье, все уже позади, но я считаю своим долгом сказать…
-Не тяните резину, Жак , выкладывайте. – я подавил в себе зевок.
-Когда вас не было, в отель ворвался безумный старик с вот такой бородой- консьерж сложил руки чуть пониже груди- седой, косматый, в купальном трико и совершенно босой. Он был явно не в себе. Спрашивал про вас, а увидев, что я нем, как рыба, стал на меня кидаться, а потом и на каждого встречного, с воплями «он убил моего сына»! Никто не мог утихомирить безумца, пока в дело не вмешалась охрана. Насилу с ним сладили. Уверяю, мосье Пильгрим, старик больше здесь не появится, его увезли в клинику для душевнобольных доктора Гарнье…
-Это все?- спросил я
-А что вас интересует? Мой шурин служит в полиции, знаю, как говорится из достоверных источников,-Жак заговорил тише, как говорят сообщники.
«Мерзкое существо» - подумал я.
От него я узнал, что счеты с жизнью свел русский граф по фамилии Тарелкин, чьи финансовые дела были настолько плохи, что бедняга целиком доверил свою жизнь двум роковым семеркам. Второй жертвой ночной драмы стала известная в Больё модистка и ростовщица Луиза Симон-Деманш сорока девяти лет, которая являлась главным кредитором Тарелкина. Именно ей он посвятил первый выстрел своего отчаяния, после чего вернулся к себе и пустил пулю в висок. Из того же пистолета.
-Но я думаю, банкрот банкротом, но граф был явно безумен, как и его отец - уверенно заключил Жак.
-С чего вы взяли?- поинтересовался я.
- Мой шурин был в его квартире во время обыска. Знаете, что он там увидел?- и - наклоняясь ко мне, консьерж зашептал: посудите сами, мосье Пильгрим, какой нормальный человек будет держать в своей комнате огромную, в человеческий рост куклу из ваты?
18. Визит ватной куклы
Освободившись от верхней одежды, я грузно рухнул в объятия кровати. Та часть совести, что жалея бедного графа, все-таки грызла мое нутро, постепенно ужималась в размерах –Тарелкина убил не я, а судьбоносный король – я же сыграл скромную роль посредника в непостижимых смертными извивах рока. Будь в моих силах предотвратить гибель несчастного, я бы не задумываясь, сделал это, так как всегда различал зерна отчаяния, за которым нет ничего кроме бездны и смерти - от плевелов уродливой и пошлой экзальтации. Отчаяние тех, кто подлинно благороден - всегда герметично, чуждо слезам на публике и мольбам о помощи, оно до последнего держится на жилах гордости и те, что носит этот камень за пазухой и в никого им не целят - обычно сами выбирают время для прогулки к Стиксу и встречи с лодочником. Размышляя об этом, я невольно вспомнил про судьбу известного японца, в отличие от Тарелкина, отдавшего предпочтение вероналу.
Между тем , в смерти графа было что-то театральное, если хотите, бутафорское, а то , что он потянул за собой и мадам де Манш, мешало увидеть в трагедии хотя бы оттенок благородства. Бесспорно, это был триумф сплина и, грешным делом, я всегда восхищался силой воли самоубийц и не считал (в отличие от трусливых и розовощеких оптимистов) подобный шаг безволием, проявлением вопиющей, достойной насмешек и осуждения, трусости. Для такого шага, как ни крути, требуется недюжинное волевое решение, преодоление страха, разрушение фундаментального для любого живого существа инстинкта самосохранения. Впрочем, подобный выход из лабиринтов жизни лежал за границами моей философии, ибо я столько раз, в своих книгах, объяснялся ей в любви, что добровольно слечь под могильный камень, было для меня все равно, что предать возлюбленную. Финансовый крах - слишком мелкий повод для сведения счетов с жизнью, и дело даже не в том, что над моей головой не кружат стервятники-кредиторы, а в том трепетном восприятии гения природы, ее красок, планов и замыслов, оберегавших мое сознание и мой дух от погружения в унылое декаденство. Даже в рубище нищего, я никогда не променяю жизнь на черный, гнетущий мрак смерти. Умирание, вследствие естественного угасания организма - вот единственно верный для меня способ ухода. И пусть названные «герои», ославившие себя в бессмысленных и кровавых битвах за место под солнцем, относятся к этому с высокомерной усмешкой. Мне все равно.
В конце концов, я стал думать о ночной, двух-актовой драме, как о смерти чужих персонажей из чужой пьесы, разыгравших плохой спектакль, о котором забываешь на выходе из провинциального театра. Я решал, стоит ли переносить эти смерти на страницы рукописи? Если это и делать, то несколькими росчерками грифеля, не более – расположив труп Тарелкина рядом с ватной куклой, а для тела французской модистки сколотив гроб из одного предложения ( во избежание слишком явных аллюзий на смерть старухи-процентщицы). Мысль, ставшая нитью тутового шелкопряда, свила две смерти в кокон-куколку, пропитала ее «муравьиным спиртом» памяти, после чего я с легкостью ее оборвал. Перед внутренним взором проплыл тот самый миг, когда мои пальцы сжали руку Марии. В кожаной перчатке. Тело охватил озноб, словно ненароком, я прикоснулся к чужой тайне. Воспоминание сопровождалось легким скрипом входной двери и моим испугом, что по рассеянности, я забыл ее запереть . Так и было, кто-то неизвестный проник в мой номер и сейчас, я различал его вкрадчивые, почти воздушные шаги по паркету. Сквозь приоткрытую дверь спальни, я видел скользнувшую к письменному столу тень и, затаив дыхание, поднялся с постели. К удивлению, я проделал это без шума, секунд пять подождал, пока рассеется прихлынувшая к глазам, с юркими, серебристыми снежинками - тьма, и крадучись, на старческих цыпочках, стал подкрадываться к дверной щели, за которой отчетливо кто-то копошился. Прильнув к просвету, и с замершим сердцем обнаружив, что неизвестный стоит у стола над раскрытой рукописью (черт не дернул меня запереть ее в сейф!), я расширил осторожными пальцами дверной проем, с волнением различая стоявшую ко мне спиной Марию. Молча, я наблюдал за тем, как с бумажным шелестом, пробегая взглядом каракули рукописного текста, она перекладывает страницы. Уверенная, что кроме нее в апартаментах никого нет, Мария освободила от перчатки правую руку, и тут наступил мой черед подавить в себе возглас ужаса. Я отчетливо видел, что на ее руке не хватает указательного и безымянного пальцев, а кожа, как у больной проказой, была неестественной, почти снежной, белизны. Я с силой сжал дверную ручку и нечаянно шаркнул ногой, отчего гостья резко обернулась, тем самым, стократно усилив мой ужас, ибо это была вовсе не та, о ком я думал. Я астматически захватал ртом воздух, глаза мои, должно быть повылазили из орбит, а тело стало ватным, будто я заглянул в лицо собственной смерти, что являла собой, отнюдь, не старуху с косой, не прекрасную деву, а нелепую куклу из ваты. Гуашью, на неживом лике, были грубо намалеваны глаза, треугольник носа и полукруг рта, оскаленного в мертвой и зловещей усмешке. Кукла стала медленно надвигаться на меня, а я отступал до тех пор, пока не споткнулся и не повалился обратно в постель – это и спасло Пильгрима от морока сна. С коротким, нервным вскриком, я очнулся от видения и окинул мутным взглядом спальню. Прислушался. Кто-то деликатными костяшками, дробно стучался ко мне в номер, а заодно и в мою голову, внутри которой мерзкой, ядовитой медузой, начинала ворочаться мигрень.
19…- Воспоминания о мигрени
Тысячу и один раз правы испанцы, чью витиеватую пословицу «Сон разума рождает чудовищ» воплотил в своем офорте Гойя. Дневной сон породил во мне сразу двух чудищ: помимо ожившего в нем манекена, в голове пульсировала и распухала мигрень, обещая мучения и очередную бессонницу. Тягучая, глубинная боль обволокла виски и затылок, и даже учтивый стук в дверь звучал в голове тяжелым набатом, будто бы я находился внутри колокола. Сморщив в страдальческой гримасе лицо, я потянулся к ночному столику, где стояла шкатулка с пилюлями - верными привратниками болячек старости . С момента приезда в Больё это был первый приступ мигрени и я обманчиво понадеялся на целебный климат, который надежно припрячет мою «иную голову». Запив две таблетки стаканом сельтерской, я умостил мигрень на подушку и прикрыл глаза. Терпение у стука в дверь с минуту как оборвалось и, к моему облегчению, визитер ушел. Я вспомнил, что князь предложил прогуляться к морю ,полагая , что именно он стучался в номер, но при всем желании, я не мог составить ему компанию - боль начисто истребила во мне попутчика. Бесы мигрени держали меня на привязи. Да так крепко, что я едва мог пошевельнуться.
……………………………………………………………………………………………………………………………………………….
. «Чем пленяет природа, так это искусством мимикрии, трогательным, как удачная попытка хромой овечки спрятаться в волчьей шкуре». Когда грифель бодро чертил на бумаге эти строки, в открытое окно заглянуло солнце майского дня, с звенящим трепетом листьев, словно бы аплодирующих нежным касаниям ветерка - с пестрым многоголосьем птиц, в которое органично вплетался прочий уличный гам, сотканный из покрякиваний автомобильных клаксонов, девичьего смеха и выкриков мальчишек, продающих свинцовые, от тяжести заголовков газеты, где уже лязгали челюсти германского «блицкрига», «мировой войны», «оккупаций» и «ультиматумов» -этих, выброшенных за борт моей лексики слов-уродцев. С крокодиловым упоением, они пожирали колонки культуры, светской хроники и спорта, на что я лишь пожимал плечами, с легкостью выдергивая ядовитые занозы из глаз. Я оставлял самое ценное, самое дорогое – все то, что послужит восстановлению из сверкающих осколков прожитой жизни – волшебного зазеркалья моего личностного пространства и времени : утренний шорох прибоя, полеты птиц, трепет крылышек бабочки, первые поцелуи на деревенском сеновале, круглые машины коленки, ее юное лицо и округлые теплые бедра, альпийские луга и седые поднебесные горы – все это бережно сохранилось в моей памяти . Постигая единую суть веществ, энергий и слов, я бы низвел все до абсолютных «ничто», «нигде», «никак» и в этом триединстве пустоты, с божественным терпением, воссоздал здесь любые формы, вдохнул бы в них новую, прекрасную жизнь! Надеюсь, рано или поздно, в алхимическом тигле разума, возникнет заветная формула сотворения вечности и пусть она станет надежным надгробием для всех рационалистов и скептиков! Хорошо посмеется тот , кто заключит время в темницу и превратив «раз-ум» в «два-ум» ,а то и в «три-ум», подберется к триумфу, к границам самой Демиургии, в лабиринтах которой бродит Пильгрим , в надежде заново отыскать ту, ради которой пишутся эти строки.
19. ( дополненное ante- и post- скриптумами) Поправка на ветер
А.S. Стоило на секунду отвлечься , как порыв ветра ворвался в окно и словно опытный шулер, разметал по столу колоду оксфордских карточек. Главы романа были пронумерованы, поэтому шалость стихии скорее меня позабавила, чем разозлила. Я увидел в ней любопытство доброго призрака, решившего одним , всеобъемлющим взором прочитать рукопись и, возможно, внести в нее правки, к которым, учитывая бесплотность редактора, нельзя отнестись без должного уважения. Не заботясь о хронологическом порядке, я сгреб карточки в стопку и, усевшись в кресло, стал неторопливо раскладывать их на столе. До 18-ой все шло в привычной хронологии, как будто ветер во всем соглашался с автором. Первая поправка коснулась 19…-ой карточки, той самой, где после цифры стоял караул троеточия. Это напомнило, как боль мигрени впивалась в меня когтями и уносила в глубокий черный тоннель. Я задумался о ссылке этой мрачной главы вглубь карточной «колоды». Ветер поменял ее местами с «двойником» - номером 19(без караула), где не было ничего, кроме выстроенных в ряд точек, запятых, и прочих знаков препинания. Пылающий в голове костер доставлял адские муки. Время, как бы насмехаясь над моей болью, превращало каждую минуту в вечность.
Я согласился на предложенную ветром рокировку , так как содержание отрывка «19» (без необходимых пояснений) явилось бы для читателя китайской грамотой. Вот оно:
_ - - - - - . . . . . . . 0
P.S. Итак, застигнутый врасплох недугом, я попытался доверить свою боль бумаге, но не придумал ничего, кроме как сделать это без слов, с помощью графических символов. Самое отвратное в мигрени то, что любой звук, вплоть до шороха, а также слишком яркий свет и даже любая мысль, являются неумолимыми проводниками муки. Погружаясь в тишину, задвинув плотно шторы, я лег и стал ждать спасительного действия пилюль. Мой лоб был накрыт смоченным в ледяной воде полотенцем. В голову стучалась только одна мысль-мольба о прекращении приступа, выраженная нижним _ , а следующие за ним лакуны белого означали временное облегчение, вызванное холодным компрессом. По мере нагревания ткани о кожу, мигрень легко возвращала свою «территорию» , уже не опасаясь новых смачиваний полотенца в воде. Невыносимо громкие ее всплески раздавались всякий раз, когда махровый "язык" лакал из поставленного у дивана ведерка. Мысли (-)вызывали приливы дикой боли, ее пульсация, обозначенная как …….., разрывала мозг на части. Непрерывность моих страданий, я выразил запятыми( .,.,.,) , следующими после каждой точки . Теперь вам не составит труда проследить как, истоптав всю голову, колючий и безобразный «гризли» мигрени, вышел из нее через дверцу нуля…
…Дописав необходимое и определив «19» сразу же за «19…» , я продолжил разбор карточек, как та гадалка, что раскладывает на столе карты Таро.
20.Окна
Только к двум часам ночи боль начала стихать. Прислушиваясь к ее неторопливому уходу, я даже рискнул встать вертикально. Тело размякло и это было так же тяжело, как гиппопотаму прыгнуть. .
Я открыл окно спальни и выглянул на улицу. В просвете между деревьями промелькнули две вытянутые фонарями тени, чьи «чернильные ноги» скрылись в густой листве, вслед за теми, кто их отбрасывал. Отслушав стихающие звуки каблуков, я с наслаждением вдохнул ночной воздух, пробудивший острое желание прогулять под фонарями и свою тень. Надеюсь, в электрическом свете, она не будет выглядеть сутулой и тучной, как верный ей старичок…
Поверх плотного костюма из клетчатого темно-зеленого твида, я накинул плащ и захватил с собой шляпу и трость. Взгляд, обращенный по старой привычке к туфлям - «зашнурованы ли?»- обнаружил у двери треугольник записки, видимо оставленной тем, кто не достучался в мой номер . Как я и думал, записка была от князя Соколова, убористым почерком выражавшего сожаление насчет не состоявшейся прогулки. « Не смею злоупотреблять Вашим временем, уважаемый мосье Пильгрим–писал Соколов- но после завтрака в «Corsaire» (он обычно заканчивается к десяти часам) я планирую, если позволит погода, пройтись по набережной. К счастью, мосье Фабер возвращается уже сегодня вечером. Если Ваш маршрут, каким-то образом , пересечется с моим, буду рад встрече. С уважением, князь Соколов»
«я, конечно, приду, дорогой гра…князь Соро…ков, и внимательно послушаю все, что ты мне расскажешь»,- с этими мыслями, я сунул записку в карман плаща и вызвал лифт.
На первом этаже никого, кроме пожилого портье, не было. Тот сидел в мягком кресле и клевал носом книгу. Услыхав шаги, портье ловко согнал сон, изобразил вежливое приветствие и снова уткнулся в чтиво. Стрелки хронометра прошли третий час ночи. Я знал, что спать до утра не придется – бессонница моя громоздка, как слон, и брать ее крепость приступом, все равно, что в одиночку штурмовать Бастилию. Выйдя на подсвеченную фонарями улочку, я стуча тростью по гладким булыжникам тротуара, пошел вдоль стены Гранд-отеля. Иногда во мне просыпалось любопытство к разглядыванию чужих окон. За неимением другого занятия, кроме ходьбы вокруг да около, я отмечал, какие из них тронуты светом бессонниц. Обойдя почти половину здания, я насчитал лишь три желтых квадрата, да и то, один из них тут же почернел, словно погасившись о мой, заслезившийся на февральском ветру взор. О, нет, к зиме в Больё, у меня ровным счетом никаких претензий, это все память детства. Ее зеркала отражают тот подлинный, скрипящий снегом февраль, когда ,упаси боже, в силу детского баловства, лизнуть что-то железное- останешься без языка- февраль, с лютыми, воистину, космическими морозами, всю прелесть которых, обречен испытывать всякий , кто утопал по пояс в сугробах суровой «Гипербореи» , чьи ветра и пространства, сродни заговоренному от матерых «книферов» швейцарскому сейфу, хранит в душе верная Мнемозина - оттого всякий, ползущий на север поезд и не вызывает острой потребности вскочить на подножку - поверьте, реверсии времени, коим подвержена моя память, куда надежней унылого путешествия в страну левых , пропитанную строчками из Эжена Потье, отравленную Марксом.
21. Бессонница
Смятение и ужас- чувства, которые под заячью дробь сердца, вернули меня в отель. Будь на моей голове шевелюра Марка Твена - волосы, наверняка бы сдвинули шляпу. Но обо всем по порядку.
На том самом перекрестке, что отлично просматривался из моих окон , я остановился, отыскал глазами кариатиду и через мгновение, осененный идеей, пошел дальше. Не знаю, чего я хотел добиться вычислением окна, за которым должно быть, уже спала Мария, но в ту ночь, будто дьявол толкал меня в спину. Как я уже говорил, апартаменты Соколовых находились на третьем этаже. Считая про себя окна, я добрел до искомых. Ошибки быть не могло, я довольно хорошо знал отель. Впрочем, номер 150 имел пять или шесть окон, так что мое гадание на ночной гуще свелось к интуитивному выбору – за каким из них дышит прекрасная Мария. Дабы не задирать голову до хруста в шейных позвонках, я сошел с аллеи и, протиснувшись между двумя кипарисами, ступил на травяной газон, шагами отмеряя удобную для осмотра дистанцию. Мысль, что за одним из окон плещется сновидение той, чей образ, давно скрытый в песках времени, вдруг восстал из тьмы , стряхнул с себя мглистый морок и вернул старику его любовные грезы - с упорством далекого пращура высекала из потухших, тронутых пеленой глаз, сначала тень огня, а потом и само пламя – мысль эта, словно большая сильная птица взмахнула на каменный карниз и , сгорая от любопытства, заглянула в спальню Марии.
22. Химеры воображения
Увы, стоило воображению прервать полет и заняться исследованием 150-го номера, как изо всех черных углов комнат замяукали черные кошки, которых там и в помине не было. Из закоулков души, словно тараканы к хлебным крошкам, стали сбегаться сомнения, страхи, завистливые домыслы и прочая душевная нечисть. Когда происходит нечто подобное, я всегда становлюсь злым, как будто доброте сломали челюсть, а всякая светлая мысль надолго слегла с коклюшем в больницу.
Попытки узнать о тайнах семейства, руководствуясь догадками и слухами, умноженными на бурную фантазию, в конечном итоге, приводят к написанию авантюрных романов. Но в этот раз я думал о другом. Мне казалось, что отца и дочь связывает некая тайна – и от этой мысли, птица воображения, влетевшая в заоконье Марии, превращалась в уродливого птеродактиля. В унисон марширующим в голове горбунам-вопросам, в памяти всплыло крысиное лицо консьержа. Его тихий и вкрадчивый голос, в котором сквозили сальные нотки, а также учтивость мелкого негодяя, сжигаемого томлением плоти, как бы видящего во мне такого же тайного сластолюбца. Кто знает, может быть, консьерж читал мои книги. Я писал их ради чистого искусства, без оглядки на ханжество толстолобых моралистов, что при слове «инцест» сурово поджимают губы и под маской благопристойности, скрывают свои подлинные лица. Оставалось лишь догадываться, сколько пороков спрятано за их потайными дверцами, сколько раз, в тайне от жен они посещали бордели, млея от одной только мысли потискать рассветную нимфетку или совратить мальчика.Чтобы вы понимали, я считаю инцест чем-то сродни рыбке «фугу» - не удалишь ядовитые железы- смертельная отрава, в ином случае – кулинарный шедевр. Все эти браки между кузенами и кузинами и прочей семикисельной родней- мне совершенно до лампочки, извращения типа «мать с сыном», «отец с дочерью» (пристальный взгляд на окна), тетя с племянником и т.д – ничто иное, как неправильно приготовленная «фугу». Теперь о кулинарном шедевре. Во-первых, я не люблю слово «инцест», оно похоже на медицинский пинцет, или на орудие дантиста. Удалим железы согласных и укоротим его до бесконечной «и» - верной спутницы созидания. И.,…, как таинственная мистерия, как душа, рассеченная, по неведомой человеку воле, на родственные половинки, обреченная на вечный поиск утраченного единства. У людей, которые ведут его по общепринятым правилам (то есть вне кровных уз) действие всегда подавляет тайное стремление, поэтому магия инициации, призванная воссоединять души и кровь, сводится к хирургической операции без наркоза, оставляющей пятна на простынях, а также изжогу от съеденного впопыхах сакрального яблочка. Это тернистый путь проб и ошибок, имеющих свойство множиться, отчего каждый последующий шаг становится ложным, уводящим в царство химер. Не преступив законы общественной морали, я вышел на эту дорогу, но в отличие, от всех заблудившихся, мне удалось найти тропку над бездной. Я обрел любовь вне кровного круга, мои дети не страдают гемофилией, а благодаря литературе, у меня есть все, дабы прокормить рвущихся с цепей демонов. Именно они, ручные, как цирковые звери, исподтишка напоминают про оголенную лодыжку сестрицы, украдкой сверкнувшую из под приподнятого платьица, про звездочку родинки у основания прикрытой тем же платьицем взрослеющей грудки, про кокетливый завиток волос, огибающий божественно нежное ушко, к которому так и хочется прильнуть губами (якобы поделиться смешной детской тайночкой) - а на самом деле ощутить сладостную дрожь во всем тельце – все это скрыто за семью замками причудливой памяти, в ее тайном чулане. Надежды питают не только юношей, но и стариков, во всяком случае, я искренне думаю, что поиск мой увенчался успехом. Надеюсь, серьезность моих ошибок измельчена до нелепых казусов - капли супа на манжете рукава, левого тапочка на правой ноге, путаницы с календарем и т.д. И если, за порогом смерти, демоны-пересмешники сочтут это удобным поводом для своих проказ, я сумею не только справиться с ними, но и подчинить своей воле, что же касается прочих лярв и кикимор, то они обломают об меня все зубы.
23. Наблюдение
Посыпавший с неба снежок несколько остудил мой вображариум, задержав поток мыслей у той роковой черты, за которой неприятно взмокают ладони, а образы сбиваются в туманность липких и запретных видений. В отсутствие карандаша и бумаги они, как могут, противятся смирительной рубашке метафор, разворачивая перед безоружным автором полотно ярких плотских утех. Бросив, как мне казалось, последний взгляд на черные окна, я вернул «птичку» в свою клеть, подумав, что успела таки, проклятая, посеять в душе сомнения. Теперь, вопреки воле, я обречен искать во взгляде и мимике Марии тайные знаки ее противоестественной связи с отцом, содрогаясь от одной лишь мысли, что смогу их найти. «В таком случае,- думал я, выходя на каменную аллею- я волен решать их судьбы по своему усмотрению.».
Остаток бессонницы я хотел провести за рукописью, но возвращению в отель помешал короткий, вспоровший ночную тишину звук, донесшийся откуда-то сверху. Я замер на месте и стал прислушиваться. Мгновение спустя скрип повторился, только более протяжно, будто звук окреп. Мне показалось, что кто-то открывал окно и мысль, что это одно из тех , которые я жадно сверлил взглядом, участила сердцебиение. Выйдя за очерченное фонарем оконце света, я подтянул за собой свою сутулую тень, до безобразия увеличенную игрой света и похожую на косматое чудовище из сказки про цветок. Спрятав тень в футляр едва видимого (в отсутствие луны и звезд) силуэта на белом, я притаился за кипарисом, перевел дух и осторожно выглянул из-за дерева.
24.Сомнамбула
В проеме среднего из трех окон, за которыми мои скабрезные мысли плясали вакханалию, в полный рост стояла белая фигурка, похожая издалека на статуэтку из слоновой кости. От страха, что это Мария, сердце отчаянно заколотилось – высота была более чем доступной для смерти. Я заворожено смотрел на окно, гадая, уж не мои ли измышления на вольные темы подняли ее с постели? Когда силуэт шевельнулся, я вздрогнул и поддался всем телом вперед, спеша к месту вероятного падения, но плавно присев, «статуэтка» застыла вновь, с той лишь разницей, что теперь она села, свесив ноги с карниза. В страхе за жизнь Марии, я подошел к стене, в надежде, что смогу ее словить. Я различал рассыпанные по белоснежным плечам темные волосы, колокольчик ночной рубашки, укрывающей ее наготу. Для наблюдения пришлось высоко задирать голову, отчего шея заскрипела, как старая лебедка. В этот миг Мария вновь приняла вертикальное положение, выпрямившись во весь рост на карнизе. В решимости, во что бы то ни стало, пусть ценой своей жизни, уберечь ее от гибели, я растопырил руки и замер возле стены, думая, что смогу хоть как-то смягчить удар тела о землю. Вопреки моему страху, вместо рокового «вперед», Мария, словно не замечая под собой бездны, сместилась вправо. Слава богу, карниз был широк . Отступая три шага назад, я послушно сместился вслед за ней, как марионетка на невидимых нитках. Внезапно сверху раздался легкий, заливистый смешок, в силу своей неуместности, обдавший спину холодом. Потом я отчетливо расслышал слетевшие с губ Марии слова: «Вам не удастся это проделать, мерзкий вы, гадкий старик!», сразу же принятые на свой счет и оттого кольнувшие душу обидой. «Слышишь шепот волн, старикашка? - уняв смех, нежно вопрошала Мария - видишь тот корабль?»- и повторила, убрав из голоса всю нежность: тебе это не проделать, да-ра-гой па-па-ша!
«Неужели она меня видит? – с оторопью подумал я, но тут же отбросил эту мысль, заметив, что взгляд Марии обращен не вниз, а в сторону каменной статуи атланта, замыкавшей карниз.
-Сожрать нас удумал?-спросила она у статуи и тут же тихонько засмеялась.
Высокий, в пределах восьмой октавы, смех Марии, пополз ледяной змейкой между лопаток, словно обозначив место, откуда , будь моим предком не обезьяна, а птица, могли бы расти крылья – так мне хотелось взлететь и спасти ее от падения . В одном научном журнале я читал о симптомах «somnus-ambulo», но лицезреть их воочию, до этой минуты, мне не доводилось. Помню, в статьях с эзотерическим уклоном упоминалось близкое родство «epilepsia» и лунатизма, их даже называли «братом» и «сестрой», поочередно бесновавшихся в плененных ими телах.
Медики , как и медиумы советовали, ни в коем случае не пугать сомнамбул, а тем более не пытаться их резко будить. Также они настаивали, что полная луна удваивает, а то и утраивает силы тех , кто ею ведом. Большинство лунатических суицидов, отмечалось в статье, происходило по причине того, что впавшие в глубокий транс легко могли перепутать окно с дверью.
-Я видела ваш портрет на папиросной рекламе – донеслось, между тем, сверху. Мария по-прежнему стояла лицом к античному профилю атланта, при этом каменная голова ( я поежился от стянувших кожу мурашек), казалось, смотрела прямо на меня. Мария продолжала щебетать под правым ухом истукана,- забавно, писатель и реклама папирос, не правда ли? Но я то, узнала тебя, старичок, меня ты не проведешь!»
Я подумал, что возможно сейчас, снюсь Марии. С трудом верилось, что девушка из княжеского рода столь фамильярна с родным отцом, я склонялся к тому, что вульгарным, просквозившем в ее голосе словом «па-па-ша», она слегка омолодила старика,( -чка, -кашку), не рискуя , пускай и в шутку, уменьшить его возраст до «па-рни-ши», или до невозможно далекого «мой мальчик», а то и вовсе, нежно прошептав имя, приблизить лицо для поцелуя. Но всему свое время. Сейчас же, спасибо, Маша, и на том, что заменила неказистого «старичка» на более размытого в возрасте литератора ( приняв образ атланта, к которому ты обратилась «писатель», я, кажется, поддерживаю своды твоего вертикального сновидения) . Впрочем, полномочия хранителя ее сна, которыми я так самонадеянно себя наделил, не объясняли наличия моего портрета в табачной рекламе; свои папиросы я выкурил еще в молодости, но что-то не припомню, когда мне предлагали за это контракт.
Снизу казалось, что Мария всем телом вжалась в мускулистый камень и, перенимая его неподвижность, замерла. Мысленно взывая к ней, я лелеял телепатическую надежду вернуть бедняжку в спальню, как вдруг, в проеме распахнутого окна, вспыхнул и сразу же погас свет. Ступая мимо аккуратно подстриженных кустарников и невысоких деревьев, прокалывая тростью размякшую от мокрого снега землю и оскальзываясь на поседевшей траве, я вновь отдалился от стены здания, рассудив, что за электрическим светом, в окне обязательно появится новый силуэт, то ли прислуги, то ли доктора, то ли самого князя. Из-за усилившегося снегопада видимость стала не ахти, тем не менее, руку даю на отсечение, что выглянувший из окна человек был незнакомцем. Он споро променял подоконник на карниз и, как заправский канатоходец, прошел в сторону атланта, прямо к Марии. В том, что это не князь, меня убедил голос мужчины, но в его , разгоняемых ветром и снегом словах, я различил лишь - « Машенька», видя, как та, доверчиво протягивает мужчине руку, позволяя отвести себя к распахнутому окну ,а потом и в спальню. В эти секунды я одновременно чувствовал облегчение и зависть к чужому подвигу. Спасителем Марии, рассудил я, мог быть вернувшийся из Берлина доктор Фабер. Ну ничего, времени, чтобы присмотреться к этому персонажу, у меня было в достатке
25. Начало истории
Легкие волны резвились у берега и, словно игривые щенки, норовили укусить за кончики туфель. Определив безопасную для обуви грань, жмурясь от проникавшего под козырек приставленной ко лбу ладони солнца – я смотрел на рыбачьи лодки, успевшие не только доставить в «Corsaire» свежую рыбу, но и снова выйти в море. Благодаря скромным морским труженикам в желудке моем плескалось совершенство буйабеса; аромат супа все еще витал на крыльях носа, а вкус упорно держался на кончике языка. Впрочем, это не мешало думать о ночном происшествии, о гуляющей по карнизу Марии, а также о Фабере, возможно, не в первый раз спасшем ей жизнь. Засмотревшись на морской горизонт, я все-таки позволил одному из подросших средиземных кутят прохладно лизнуть обувь, до самых колен осыпать мелкими брызгами брюки, из-за чего задумчивость мою как рукой сняло, и с губ посыпались безвредные чертики ругательств. Жонглируя ими под носом, досадливо оглядывая мокрые туфли и громыхая злой тростью по гальке, я двинулся прочь от берега.
Вопреки вчерашней записке, князь не появился ни в ресторане, ни на набережной, и я полагал, что его отсутствие связано с ночным приступом дочери. Сейчас, посреди лазурного дня, это казалось невообразимым и далеким, как и перепутавший север с югом снег. Решив, что рассказ князя вновь откладывается, я пересек в своих «мокроступах» набережную, таща промозглость ног обратно в Гранд-отель, к чашке горячего чая, сухим тапочкам.
-Простите за вынужденное опоздание, мосье Пильгрим! - вдруг резко окликнули сзади.
Обернувшись, я увидел князя, быстрым шагом спускавшегося к морю с бульвара. На нем был весенний костюм из темно-зеленого сукна, такого же цвета жилетка из атласа и светло-зеленый галстук под непокрытой головой . Волосы слегка всклокочены, под стать учащенному дыханию и взгляду, в котором читалось беспокойство.
-Утром у Марии был сильный приступ эпилепсии,- подтверждая мою догадку, объяснил князь,- бедняжку так трясло, а у меня чуть не выскочило сердце. Благо, доктору Фаберу удалось с нами справиться.
-В таком случае, вам стоит вернуться к дочери,- взволнованно сказал я, гадая, знает ли князь про ночное хождение Марии и, втайне надеясь, что Соколов обратится к вашему покорному слуге, если не за помощью, то хотя бы за добрым советом.
-Опасность позади, я доверяю доктору. Фабер для Марии, как ангел-хранитель,- князь вскинул голову, торопливо перекрестился и продолжил: завтра утром мне на пару дней нужно съездить в Марсель, решить неотложные дела, потом возвращаюсь за Марией и мы отбываем в Сен-Назар.
-На север? – удивился я, постепенно свыкаясь с сыростью в ногах.
-Да, дорогой мосье Пильгрим,- утвердительно кивнул Соколов,- матушку Францию вскоре заполонят варвары, так что приходится менять берега.
-Все таки в Америку…-опустив голову и задумчиво постукивая тростью о блестевший на солнце булыжник, вздохнул я.
-Между жизнью за океаном и вероятной смертью в Европе, я выбираю первое. Мария еврейка по матери, вы понимаете, чем это чревато здесь? - проговорил князь.
Мягко взяв меня под локоть, Соколов, с присущей аристократам деликатностью, заверил, что более удобного случая для рассказа о сокровенном, может и не представиться. Рассчитывая в уме вечернюю дозу пилюль, смирившись с непременной хлябью в ноздрях, я согласился продолжить свою прогулку, рассудив, что риск заработать инфлюэнцию - небольшая плата за возможность наконец-то завершить книгу.
Мы медленно пошли к морю.
26. Жизнь в России (История князя Соколова, записанная с его слов Пильгримом)
Не стану утомлять вас подробностями моей жизни в России. Когда сиамский двуглавец схлестнулся с другим орлом, я уже пребывал под крылышками галльского петуха, променяв болотную зыбкость русской почвы на относительно спокойную твердь старушки Европы. Называйте это как хотите- провидением, шестым чувством, интуицией, но я точно знал: птица, чьи головы обращены на запад и восток ( и никогда к друг другу) - птица, что яростно защищает свое гнездо от стервятников(и успевает разорять чужие), рано или поздно станет жертвой падальщиков. Там, где царит единовластие, а герб двуглав - головы, непременно, начнут друг друга клевать, до тех пор, пока одна из них не поникнет. Россию, где за призрачной пеленой укрылись мои детство и юность, я покинул за месяц до воскресного бунта. Ровно через двенадцать лет орел будет ощипан и обезглавлен, а хлынувшая из его артерий кровь зальет триколор.
Последний раз, я переступил порог отчего дома в конце 191… года. От бледно-юного декадента, всерьез полагавшего свои стихи равными стихам Блока, мало что осталось. И хотя изредка, я возвращался к рифмам, голова была забита приумножением отцовского капитала - той его части, что досталась мне в наследство и надежно, в виде ценных бумаг и золотых слитков, хранилась в пяти европейских банках.
Мой отец придерживался либеральных взглядов, считая самодержавие рудиментарным пережитком эпохи. Втайне он надеялся, что России хватит мудрости выползти из него, как змее из старой кожи и не омрачать свою историю девятым термидора. Питая отвращение ко всяким общим идеям и сакральным смыслам , его «отечеством» была семья, круг близких по духу и крови людей, а уж потом общественный долг и государственная служба. Нелепая смерть моей матери ( оса притаилась на внутренней стенке бокала с лимонадом ) едва не опрокинула отца в могилу, но оправившись от сердечного удара, он целиком посвятил себя воспитанию единственного отпрыска, как губка, впитавшего отцовскую любовь к литературе, техническому прогрессу и естественным наукам. При этом князь Соколов-старший был превосходным экономистом, так что на подаренных им «китах», сын уверенно покинул родные пенаты.
После витиеватой траектории сараевской пульки, столкнувшей лбами страны и народы, минуя минные поля, окопы, груды застывших в фосгеновой дымке трупов, слова телеграфных посланий к отцу обращались в крючки и магниты, с помощью которых я стремился всеми правдами и неправдами зацепить и вытащить его из России. Он обещал подумать, потом телеграфировал, что покончит с делами и сразу приедет ко мне, а потом, крючки телеграмм затупились – гибель отца хоть и уступала в нелепости смерти мамы, но все же могла такой считаться – в те годы безносая пировала на войне и кто б мог подумать, что ненасытная тварь заглянет и в Петергоф. Там, словно стрекозу в полете, она схватит аэроплан и с силой грохнет об землю. Без шанса для летчика. При мысли, что отец, собирался лететь к сыну, острой болью сжималось сердце.
27. Папа и убитый аэропланом вечер-История князя Соколова, записанная с его слов м-е Пильгримом
Известие о гибели отца вползло в мой парижский дом на шестой день после фактической даты его смерти и на трети после похорон, замерев скупой заметкой на предпоследней странице одной из русских газет . Наткнувшись на скучающий и случайный для бумажных задворок взгляд, строки ее сначала расплылись, а спустя мгновение истончились до, невыносимо больно хлестнувшего по глазам, змеиного жала.
В заметке сообщалось, что 15 августа на Богословском кладбище Санкт-Петербурга предали земле останки раба Божьего, русского князя Николая Васильевича Соколова (3б.-Р, 5-К, 6-И, 7-Н – примечание Пильгрима на странице рукописи), погибшего три дня при крушении аэроплана.
Иглы букв больно царапали глаза, пришлось отбросить ядовитую, шуршащую «гадину» в сторону. Я был достаточно взрослым для горько-соленых ручьев, но в тот миг, к горлу подступали мальчишеские рыдания, и я ничего не мог с этим сделать. Отечество, в котором не стало отца, перестало «быть» и для меня; спустя полгода после смерти, отец, чуть ли не каждую ночь приходил в мои сны, но ни один из них не был кошмаром, напротив, я просыпался умиротворенным, в твердой уверенности, что ему хорошо и спокойно в душе сына.
Лет через восемь, один из писак-эмигрантов, жалостливым взглядом напоминавший бродячую собаку, пригласил меня в кафе «Вольтер», где проходил литературный вечер. Разношерстная, как по возрасту, так и по происхождению публика, ожидала гостя из загадочной и враждебной эСэСэСэрии. То был советский поэт - долговязый, чернявый субъект с наглым, чуть насмешливым взглядом и квадратной челюстью. Я равнодушно слушал читаемые зычным голосом, с обилием пафосных восклицаний, его стихи, пока один из них, не оживил в моей памяти роковое известие. Название стихотворения я переиначил на свой лад - «папа и убитый аэропланом вечер».
А теперь заглянем в осень 14-го года , в Берлин, где судьба свела меня с бароном Францем фон Вильдгером, а также с молодой женщиной по имени Ева, носившей фамилию барона. Ее образ поселил в моей душе странное, доселе неведомое мне чувство.
28. Смерть клерка -История князя Соколова, записанная с его слов Пильгримом
Полагаю, фон Вильдгеру была известна моя биография, за исключением одного трехлетнего периода, о котором я расскажу дальше. В целом, барон отнесся к моей персоне с плохо скрываемой опаской, должно быть, подозревая во мне русского шпиона. Это неудивительно, в те годы Берлин, как деревенский пес блохами, кишел агентами иностранных разведок и я, как должное, воспринял настороженность фон Вильдгера. Русский дворянин, выпускник Сорбонны, без пяти минут финансовый магнат –личность, как ни крути, подозрительная! На фоне туманного будущего империи, вынужденной воевать на два фронта, я был для него посланцем из вражеской страны. Что ж, явись в мой санкт-петербургский дом неизвестный немец, мои мысли были бы зеркальны. Но всячески пытаясь расположить барона к себе, я решил, что «рацио» коммерческого интереса превыше всего, даже войны.
Мощь финансовой империи фон Вильдгера зиждилась на сталелитейных и химических заводах, кроме того, он был акционером десятка крупных компаний. Факт продажи бароном, в относительно спокойном двенадцатом году, прибыльных русских активов, говорил о том, что хороший финансист, в какой-то мере, должен быть и пророком. Порвав с Россией, барон обратил взор на Швейцарию, где ему принадлежали две клиники. Я знал, что концерн Вильдгера тратит немалые средства на медицинские исследования. И если над видимой частью его айсберга торчали трубы заводов, то под водой укрывалось куда больше тайн. Про которые, мало кому было известно. Я хорошо платил за сведения , но в случае с Вильдгером они были столь скудными, что приходилось довольствоваться любыми крошками . В большинстве, информаторы представляли собой хитрый, крысиный народец, состоявший из заблудившихся филеров, мелких авантюристов с беспокойными глазками кокаинистов, экс-полицейских, в распоряжении которых, якобы, находится секретная картотека - и прочих берлинских проходимцев. Я начал порядком уставать от мутного потока осведомителей. Все реже мое лицо выражало бледное ( дань учтивости) удивление от услышанного – «новые факты» о бароне больше относились к фольклору, чем к его досье. Помню, помятого вида, такой себе пожилой «юноша» , служивший в банке барона клерком , а теперь один из «выкидышей» его империи, затравленно огляделся по сторонам и сообщил, будто в родовом замке Вильдгера живет богомерзкий голем, а сам барон не вполне человек. Он умеет общаться с духами, и в стенах его замка происходит такое, по сравнению с чем, ритуалы Дракулы и Батори выглядят играми в песочнице. Отдав должное, достойной братьев Гримм, а то и Гофмана, фантазии клерка, я заплатил ему денег и признаться, мосье Пильгрим, до сих пор жалею, что не отнесся к сказанному серьезно. Спустя несколько дней, когда досье барона стало разбухать, как весенние почки, я узнал, что клерка по фамилии то ли Зорге, то ли Морге, переехал трамвай. Незадолго до этой, будничной для Берлина смерти, в поле моего зрения попал неприятный, но весьма полезный субъект, с грузным, мясистым лицом и выпуклыми воловьими глазами, которого звали Александр Никермайер.
29. Вдоль моря
Мы шли вдоль берега моря, над головами сияло солнце и, невзначай вспомнилось, что сегодня первый день весны. Рассказ князя был занимателен и я искренне надеялся, что «влажноступы» не подарят мне на первое марта ревматизм.
-Прошу вас, продолжайте, -торопил я князя ,- в Больё не так много развлечений для человека моих лет, а ваша история, смею предположить, таит в себе немало сюжетных поворотов. Прерваться на самом интересном месте, значит обидеть литератора.
-Спасибо за лестные слова, Пильгрим,- улыбнулся Соколов,- но уверяю вас это только начало, вы уж не обессудьте, если прелюдия к встрече с Евой несколько затянется, но я боюсь упустить важные детали. В любом случае, до отъезда в Марсель, надеюсь, все рассказать. Не знаю как вы, но я малость проголодался. Не устроить ли нам в «Corsaire» второй завтрак?
30. Торговец дамским бельем-История князя Соколова, записанная с его слов Пильгримом
Прекраснейшей чертой природы является искусство мимикрии - то, как шевельнется древесная веточка, а на самом деле «привиденьевый»(Phasmatodea-лат) палочник, или с крылышек бабочки «каллиго» на вас уставятся глаза хищной совы, не может не вызвать восторга ее гением . Обман природы всегда очарователен и монополия на волшебство неоспорима. Разве можно сравнить «мимикрию» красящего губы и наносящего на гладко выбритое лицо макияж - трансвестита, не сумевшего протолкнуть в пищевод адамово яблоко, с самой женщиной? В отличие от человека, природа избегает топорных форм, с усмешкой глядя на тех кустарей-эпигонов, что пробуют постичь ее тайны.
Никермайер был одной из таких уродливых форм, менявший не только внешний облик ( в судьбе любого провокатора, двойного, а то и тройного агента, всегда найдутся накладные бороды, усы и парики) , но также города, страны и биографии. Я был убежден в том, что его имя – очередная фальшивка, а значит, к таким людям следует стоять лицом или вполоборота, но ни в коем случае спиной, если вы не самоубийца.
В промозглый октябрьский день, в сопровождении трех «невидимых» бодигардов ( лишь редкий наметанный глаз мог определить, что мы одного поля ягоды ) я шел по Липовому бульвару, вдоль изрядно облысевших деревьев, с которых ветер, то и дело, срывал последние рыжие клочья. Словно оплакивая погибших, в Берлине царила серая, дождливая осень, сотканная из людей в военной форме, безумных, в своей тошнотворности, бравурных маршей и ног, марширующих прямо в мясорубку войны.
Крупного господина в черном пальто, котелке и темневшими на одутловатом лице массивными усами (словно под нос приклеили мочалку), я заметил возле главного корпуса Гумбольдтского университета, затем «срисовал» котелок у Дворца кронпринца и наконец, в третий раз, тот обнаружил себя на площади у Берлинской Оперы. С видом обычного зеваки усач остановился у часов и применяя филерский шаблон – выудил из кармана газету, неспешно развернул , уткнулся глазами в шрифт. Несмотря на тучность и вероятную одышку, господин в котелке вел меня грамотно, другое дело, что он работал один и неоправданно рисковал, когда вот так «случайно», показывался в трех разных местах. Неужели он думал, что я и мои люди не увидят такую колоритную рожу? Поразмыслив, я пришел к выводу, что филер нарочно мозолил глаза, правда, с какой целью он это делал, было неясно. На тайную полицию не похоже, у той куда больше глаз, ведущих тебя от переулка к переулку. Запрыгнув на ходу в проезжавший экипаж - на гулких копытах и тихих колесах - я поехал в сторону Фалькештрассе. На той улице, невдалеке от Музея геральдики стояла моя берлинская «крепость» -серый трехэтажный дом в классическом стиле. Краем глаза я следил за реакцией «хвоста» на мое исчезновение, но тот, надо отдать должное, продолжал невозмутимо смотреть в газету.
Через два часа начальник моей личной охраны по имени Рене Брессон, за глаза (обычно испуганным шепотом ) называемый «коротышкой», сообщил имя усатого и добавил, что Александр Никермайер является владельцем магазина дамского белья и корсетной мастерской, расположенных в одном помещении на Фридрихштрассе. Не правда ли, смешная мимикрия для убийцы, прячущего от войны свой нос и свое ремесло в грудах дамских панталон и корсетов? Я твердо решил завтра же нанести ему визит.
31. Известия о "берсерке" (ИКС)
Магазин Никермайера ютился между парикмахерской и булочной, что занимали нижний этаж старого кирпичного дома в южной части Фридрихштрассе, за квартал от Галльских ворот, как неизвестностью, окутанных в тот день туманом и сыростью.
В первую очередь, в глаза бросилась безголовая и безрукая девица-манекен из папье-маше, в прозрачном пеньюаре и ажурных панталончиках, стоявшая за стеклом витрины, а уж потом, аляповатая вывеска над ней, с красной на сером, корявой надписью «Alles f;r den sch;nen Damen» (Все для милых дам- нем.), в которой было что-то безысходное.
Дав Брессону знак оставаться на улице, я вошел в магазин. Зазвякал повешенный над дверью колокольчик и тотчас, откуда-то снизу (как я позже узнал, корсетная мастерская находилась в полуподвальном помещении), заторопились чьи-то шаги.
Никермайер, казалось, ничуть не удивился моему визиту, во всяком случае, взгляд его не выразил замешательства, свойственного пойманным на горячем проходимцам. Он посмотрел на меня с оценочным интересом, впрочем, тут же спрятанным, в воловью выпуклость глаз. Одет он был в белую сорочку с расстегнутым, приоткрывающим дикарское обилие нагрудных волос, воротом и в плотные, широкие (с парой меловых пятен на коленях) брюки, прищелкнутые к тучному туловищу подтяжками, да так, что брюки выглядели «подстреленными», открывая клоунское востроносье, одетых на босу ногу, с обрубленными задниками, турецких туфель.
- Я был уверен, что вы здесь появитесь и, как видите, не ошибся, -вместо приветствия проговорил он.
В жиденьком электрическом свете, мешки под его глазами, казались черными провалами, не оставлявшими сомнений в мучившей Никермайера болезни почек.
-Вчера вы вели за мной слежку,- медленно и отчетливо проговорил я ,- интересно, с какой целью?
Как я и думал, Никермайер не стал отнекиваться и сразу ответил:
- Я хотел подойти к вам на площади, но не сделал этого из опасения, что ваши ребята не так меня поймут- как бы демонстрируя высокую степень доверия, он повернулся спиной ко мне, и сутулясь, стал шарить за прилавком (рука моя механически легла в карман пальто , на всякий случай, нацелив браунинг в перечеркнутую подтяжками сорочку), а потом вновь показал лицо, с торчащей из губ папиросой. В ответ на мою маниакальную предосторожность, он криво усмехнулся.
-Все это - Никермайер чиркнул спичкой, прикурил, и морщась, развеял рукой сизый дым - бледная тень былого достатка. Убийство проклятого Фердинанда свело капитал почти к нулю и вот она, насмешка судьбы…вместо того, чтобы почивать на лаврах почтенной старости, я едва свожу концы с концами и все мое состояние – это торговая лавка для берлинских шлюх.
Никермайер затянулся дымом, надсадно закашлялся и, выпучив слезящиеся глаза, раздраженно утрамбовал папиросу в серой, в виде человеческого черепа, пепельнице.
-Вы мало похожи на того, кого следует пожалеть, - борясь с искушением отвести взгляд, я с брезгливо смотрел на распухший, покрасневший нос, неряшливо растопыренные усы с омерзительно повисшим на волосках зеленым комком .
- Как это не банально-ответил я- но жалость применима к старикам, детям до десяти лет и лишь, в крайних случаях, к женщинам. Вы так и не ответили на мой вопрос насчет слежки, а выслушивать исповеди… у меня нет на это времени. С голоду вы не умираете, а торговать дамским тряпьем и чинить корсеты, все же лучше, чем кормить вшей в окопах, не так ли? Говорите, что вам угодно или я ухожу! Но предупреждаю , Никермайер, еще раз увижу, как вы за мной шпионите – вам сломают шею.
Я говорил нарочито равнодушным тоном, ожидая, что этот затравленный, усатый зверь бросится на меня с кулаками, однако мелькнувший в бычьих глазах огонек ненависти, был тщедушен и продержался меньше секунды. Откашлявшись и отдышавшись, опираясь рукой на прилавок, Никермайер произнес:
-Не велика храбрость в том, чтобы пинать полумертвого льва, уж поверьте… Вы угрожаете живому трупу, господин хороший, поэтому можете смело нажимать на курок вашего пистолетика…»
-Что вам нужно?- решив пресечь этот обмен «любезностями» спросил я
-Деньги…-хрипло выдохнул Никермайер – деньги, которые у вас есть…они помогут мне вылечиться, еще не поздно…
-Допустим,- согласился я- но зачем мне вкладывать их в рухлядь?
-Затем, что я дам вам то, что вы ищете- продолжая буравить меня взглядом, произнесла «рухлядь», и хрипло добавила: вы ведь интересуетесь всем, что, так или иначе, связано с бароном фон Вильдгером, это во-первых…
-Возможно- вспоминая небылицы алчущих денег осведомителей, усмехнулся я- а во-вторых?
-Я помогу вам раздобыть информацию о «берсерке»…
От неожиданности я вздрогнул и это заметил Никермайер, снизивший свой голос до полушепота: вы ведь за ним приехали в Берлин?
35. Съедение мухомора (ИКС)
Я – поздний ребенок прошлого века, с сожалением признаю, что в предканонадные годы ХХ-го , во лбу моем хватало места для семи и более пядей, туго сплетенных в спираль разума, как опиоман зельем, отравленного рационализмом и психоанализом. Мир застыл в ожидании бури и та, медленно, но верно приближалась. Под дьявольскую какофонию труб, барабанов и трещоток - оркестра и его безумного дирижера, возвестившего о том, что бог умер. «Тле - не дано съесть муравья, а земляному червю обрести крылья. У такой идеальной конструкции должен быть автор» - думал я , вопреки тому одиночке, чьи последние дни отмечены ужасным недугом - мозаичной шизофренией. «Умертвив» творца, он так и не предъявил его труп толпе - тем, кто с пустым восторгом еще примкнет к похоронной процессии, неся на плечах огромный, но пустой гроб.
Поиск душевного равновесия сродни хождению по натянутому канату. По обе стороны бездны - горе от ума или безумие и твоя задача, продержаться на канате как можно дольше. Возможно, я осознал бы эту простую истину куда раньше, но вопреки традициям русской кухни (с ее любовью к грибам!)- я на дух не переносил эти земляные волдыри, фурункулы, жировики и папилломы, всю эту раздутую дождями плесень! Причиной подобного отвращения послужил случай из раннего детства, едва не стоивший мне жизни. Я успел сжевать изрядную часть земляного выродка - с белыми точками на красной шляпке, но ощутив горьковатый привкус, выбросил объедки. Потом, отобрав у лесной поляны три таких же причудливых «цветочка», не торопясь, мелкими шажками, пошел к дому. Помню, как дико скрутило живот, как показал свою добычу маме, как нежно улыбаясь, та назвала странное растение мухомором, мушиной смертью, а через секунду обеспокоилась, не пробовал ли я его есть? Потом опять живот, в маминых глазах ужас и паника от бледно-зеленого лица сына. Она все поняла, и следующие три дня, семейный доктор Павел Иванович Римин боролся за мою жизнь. Помню, как выходя из забытья , снова нырял в горячечный бред, как в голове, словно рыба, плавала одна мысль:«я не муха, мухомор не сможет меня убить».
36 Выскочка (ИКС)
Эту мантру (да не обидится на меня доктор), я счел главным подспорьем в том, что сумел выжить. Спустя много лет, служба в легионе и война, наглядно доказали, что «мушиная смерть» не брезгует человечиной, с великим удовольствием, поглощая сей "деликатес". Правда, грибной яд был заменен на более надежный свинец. Мрут, как мухи, так часто говорят о смерти людей.
«Горе от ума» обрушилось на меня, когда занятия боксом и футболом были с год , как заброшены. Спортсмен и праздный повеса грозил превратиться в сутулого книжного червя. От мелкого шрифта, тысяч страниц рукописных и печатных текстов, зрение стало чахнуть ( я упорно избегал лорнетов, пенсне и моноклей) , и чтобы записать начертанную на доске формулу, приходилось украдкой, оттягивая указательным пальцем веко, делать правый глаз китайским.
За годы Сорбонны я весьма поднаторел в ведении дискуссий и споров. Хорошо подвешенный язык, жонглирование энциклопедическими фактами, заводили собеседников в угольные тупики, кто краснел и злился, кто сразу выбрасывал белый флаг, промокая носовым платком вспотевший лоб. Иногда, дело кончалось ссорой, иногда даже дракой с заносчивым незнакомцем, несведущим, что я хорошо боксирую. Как правило, гнев гасило благородство защиты - я никогда не запускал кулаки первым. Отражая первый натиск, я обычно заканчивал драку тремя точными ударами в лицо и в живот. Поверженного противника, я добивал мучительным для его гордыни великодушием победителя, предлагая, на расквашенные нос и подбородок, холодный компресс. К концу учебы я стал заносчивым, нетерпимым к критике тех, кто подвергал мои доводы сомнению. Я- то считал, что они логически непогрешимы! Воистину, философский триумф состоялся в канун защиты диплома, когда острая, как укол шпаги – фраза слетела с языка, до глубины души ранив пожилого профессора философии. Невинная, с моей точки зрения проделка, вызвала громкий скандал. Светоч туманной науки серьезно обиделся.
Спустя три дня после этого случая я, комкая гордость, примерил на волчий норов шкуру овечки и принес профессору извинения. Как известно, толстяки добродушны и в принципиальной позиции мэтра Жане (или я, или этот наглец, этот выскочка!) озвученной коллегам, была твердость замороженного масла. Под теплом моей удрученной вежливости, оно потеряло форму и стало мягким. В итоге, мою выходку простили, хотя, между нами, профессор знал, что победа была честной, а потому, то и дело, отводил взгляд, бубня о нарушении этикета, о том, как жестоко с моей стороны выставлять его на посмешище. Слушая обиженное кряхтенье старика, я порывался сказать, что любая наука, в том числе и философия, подразумевает сокрушение авторитетов, снесение их пыльных статуй с пьедесталов истории! Наука, как гладиаторская арена, где сражаются не мечами и копьями, а силой разума» - подумал я, но дабы не дразнить «гуся», прикусил язык.
-Что ж, риторика ваша блестяща, должен это признать- напоследок произнес Жане- уложили меня на лопатки одним выстрелом. У русских, кажется, есть такая поговорка –«на всякого мудреца довольно простоты». Смотрите, чтобы однажды, вам не пришлось пить цикуту…
«О нет, профессор – скромно потупив взор, с усмешкой думал я- в Сократы я не стремлюсь. И что за дикие фантазии насчет лопаток? Прямо оговорка по Фройду. То- то, по островкам Сорбонны ходит пикантный слух, что этот жирный увалень - большой ценитель мальчиков…
37. «Сатир» и его «нимфы» (ИКС)
Я вышел от него с чувством гадливости - май выдался особенно жарким и запах в кабинете доказывал, что сальные железы профессора работают в поте лица. Бедные его мальчики…
Учитывая незыблемость моих отношений с Инь, а профессора с Ян- я бы слегка прибавил русской поговорке французской фривольности : «не всякого мудреца довольна простата». Главной, в те ловеласовы годы, моей железе, было грех жаловаться на застой семенных соков и в отличие от других, ее никогда не атаковали с тыла. Часто во мне бурлила похоть мартовского кота, бывало, что за день, я успевал любоваться двумя, а то и тремя парами платных женских ягодиц. Не подумайте, Пильгрим, что хвастаюсь или преувеличиваю, но это правда. В приступах сладострастия, я становился козлоногим сатиром, ходячим «приапом» , я опустошал себя, как виночерпий бочку, но жажда женского тепла и тела, казалось неиссякаемой. В конце концов, мое со-стояние стало подобием психоза. Охотясь за плотью случайных любовниц , вернее, чесательниц чресел, я испытывал неумолимую потребность унять зуд в штанах, только и всего. Дошло до того, что в отсутствие теплого и безопасного футляра для «самопишущей ручки», я уводил под мосты Сены гнилозубых , дряблых шлюх – это было все равно, что справить малую нужду. Тень моей личности, гадкий бесплотный Джекил, превращал Хайда в карлика. Оставаясь наедине с собой, я все чаще думал о поездке в Вену, на волшебную кушетку экзорциста и расчленителя блудных бесов, доктора Фройда.
P.S. Мальчишки раздали газеты и смолкли, после того, как на бумажном листе, я вывел четыре слова, чьи «черви» еще копошились в памяти, причиняя той глухую, древнюю боль - «оккупация», «гитлер», «фашизм», «война». Каждое из них, как вы видите, я заключил в одиночные камеры кавычек, после чего, нетерпеливо, одно за другим, казнил слова ластиком, сдувая с него грифельный «прах» забытья. День за окном продолжал купаться в солнечных лучах…
Еще одна, поправка ветром очередности моих карточек, показалась мне остроумной. Мы не слишком забежали вперед, поэтому возвращать «главы-выскочки» на их прежнее место я не стал. Оставляя все как «стало», я приник взглядом к рукописи.
32. Колумбы прикладной химии -История князя Соколова, записанная с его слов Пильгримом
Ни Рихард Вильштеттер –гений дистилляции, ни тем более, Альберт Ниман- Колумб кокаина и представить не могли, какую лепту в мировую историю внесут их «кристаллы» Бодрая, звенящая ясность ума, ускорение мысли, эйфория. Ты, словно Магомет, к которому шагает гора – «побочное» воздействие препарата оказалось куда значимей «основного». Анестезии, при сводящей с ума зубной боли. В те годы я пережил бурный «роман с кокаином», что наложило определенный отпечаток на мою личность. К счастью, мне удалось прервать гибельную связь, иначе ( судя по судьбам многих сверстников) надгробие над моей могилой появилось бы к середине двадцатых годов, а может и раньше. Впрочем, влияние химии на психику, я оценивал по достоинству и когда Никермайер произнес слово «берсерк» - память уже запускала своих гончих. Для сбора информации этот шпик просил неделю. За этот срок он планировал съездить в Вену и вернуться в Берлин.
-Мой магазин под колпаком тайной полиции, так что не советую здесь появляться,- предупредил он меня и тут же попросил аванс для «венской кампании».
Отчитав купюры, я с иронией поглядел на «корсетных дел мастера», пытаясь отгадать: сколько лет, дней, часов, минут, осталось до его смерти? В том, что адепт «осинового братства предателей», надолго здесь не задержится, я не сомневался.
33. Особенности новой геральдики -История князя Соколова, записанная с его слов Пильгримом
Прежде чем покинуть его магазин, я договорился о времени и пространстве будущей встречи. Пожевав губами, отчего на лице по- тараканьи зашевелились усища, он предложил полдень, 2… октября, парк Тиргартен, лодочный причал у Нойер-зее. Я согласился, предупредив, что остальная часть суммы зависит от качества предоставленной информации.
- Если досье будет худым , я больше к вам не обращусь- сказал ему на прощание.
До назначенной встречи оставалось три дня, в течение которых, мысли о «берсерке» и фон Вильдгере, о том, что их связывает, не давали мне покоя.
Дом барона находился неподалеку от городской библиотеки. Гуляя там, я часто обращал внимание на особняк из светло-серого камня, увенчанный изящной готической башней. Издали, строение напоминало череп единорога. Снаружи его окружал забор из фигурных решеток, в два, а то и три человеческих роста, нацеленный в небо пиками. Однажды, я увидел и тот странный герб, что соединял центральные ворота в резиденцию барона. Неплохо разбираясь в геральдике, я без труда отнес форму щита к «норманнской», а вот ,изображенные на гербе щитодержатели заставили лоб поморщиться, а память сдаться. Про замысел автора,( на левой части герба трубил ангел, на правой хохотал сатир), оставалось лишь догадываться, возможно, так добро и зло входили в заговор. При открытии ворот герб разделялся на две половины, становясь монолитным, когда ворота смыкались. «В средние века такого геральдиста непременно сожгла бы инквизиция»,-помню, с такой мыслью я повернул в сторону Берлинской оперы.
В главном музыкальном храме Германии звучала неделя Вагнера. Вдалеке от воя снарядов, берлинская знать изо дня в день внимала «Кольцу Нибелунгов», ожидая героической смерти Зигфрида и гибели богов. Оркестр играл столь вдохновенно, что казалось, взывал к жизни призрак самого Вагнера, по очереди вселявшийся то в дирижера, то в одного из музыкантов. В такие минуты растроганные слушатели дружно тянулись за платками. Вильдгер сидел через два ряда от меня и я отчетливо видел литой, худощавый профиль барона . Он целиком внимал вагнеровской мистерии, тем не менее на остром, скалистом лице, не дрогнул и мускул. В отличие от других , оно было похоже на лик жреца, по велению которого проводится магический обряд. Свои эмоции барон растворил в коллективном экстатическом приступе, сотрясших зал аплодисментов.
На следующий день после «гибели богов», я сидел с кружкой пива в свободном от людей ресторанчике Тиргартена и ждал полдня. Заслонившись от дождевой мороси зонтом, я неспешно ходил вдоль черной линзы озера Нойер-Зее, к причалу и обратно. Людей было мало, а те, что попадались на глаза, в парке не задерживались, спеша по своим неотложным делам. Заработать радикулит на сырой скамейке рисковал лишь неопрятного вида старик в потрепанном макинтоше ,впрочем, судя по стоявшей у ног старика бутылке шнапса, ему было тепло.
На причале было тоже безлюдно , но предусмотрительно «особачено». Отсутствие лодочника обозначалось внушительным замком на двери и мои шаги разбудили только лохматого рыжего пса, что с цепным лязгом выскочил из деревянной, грубо сколоченной будки. Пес издал хриплый, старческий лай, усмиренный моей попыткой приблизиться до трусливого нырка в будку и глухого ворчания из под древесного «панциря» с торчащим наружу кончиком косматой морды. Стрелки часов уже сошлись на двенадцати, но Никермайера все не было. С каждой минутой во мне росло раздражение, я ценил пунктуальность и отдавая дань мудрости Людовика XVIII с его метким «L'exatitude est lapolitesse desrois» (Точность-вежливость королей- фр), под воронье карканье, отразил королевское изречение в кривом зеркале досады : «Неточность-грубость плебеев». Словно в ответ на это, вдалеке показался прохожий. Я пошел ему на встречу и спустя десяток метров различил плотную фигуру с тростью и в котелке. Сомнений быть не могло, Никермайер все же пришел на встречу. На часах было тринадцать минут первого.
P.S С близким к состоянию транса, самоотречением – я доверяю рассказ князя Соколова бумаге и мои ноги ни разу не ступили за порог номера, клянусь вам! Финал как никогда близок и в творческом упоении, мои карандаши стираются с завидной скоростью. Рост рукописи сопряжен с приступами зверского аппетита и невозможностью оторваться от карточек. Не судите строго за то, что еду я заказываю прямо в номер и ем порою неряшливо, так что под ногами то и дело хрустят хлебные крошки, на столе блестят отпечатки пальцев, а на халате там и сям жирные пятна. Друзья мои, я слишком сосредоточен, чтобы стыдиться этих постыдных мелочей! Слава создателю, я никого не жду в гости, ибо подозреваю, что рокоты старческого метаболизма чреваты для посторонних ушей гримасами отвращения, сопровождаемых зажиманием ноздрей пальцами и прочими, унизительными для вашего покорного слуги, жестами- я же, из опасения подхватить простуду, держу окна закрытыми! Так что воздержитесь пока от визита, ибо в часы творчества, мои двери доступны лишь тележкам с едой. И последнее: утомительно всякий раз выводить карандашом одно и то же заглавие-«История князя Соколова, записанная с его слов и тд…». Все это так, и я далек от мысли, даже на йоту, исказить смысл услышанного. В меру своих скромных достоинств «пересказчика», я лишь стараюсь оплести исповедь князя кружевами стиля. Впредь, мой дорогой читатель, эту историю , я буду обозначать как «ИКС». Ты не возражаешь?
34. Встреча в парке (ИКС)
Внешний вид Никермайера показался мне более болезненным, чем при первой нашей встрече. Возможно, причиной был дневной свет, в отличие от электрического, не впитавший, а выпятивший нездоровую желтизну лица с усами, что уже не торчали бодрой параллелью под носом, а на казачий манер пообвисли. В их осенне-дождливой унылости, не было и намека на возможность кавалерийской атаки.
«Следовало бы тебе их сбрить»,- мимолетом пронеслось в моей голове, но вспомнив фразу «вы угрожаете живому трупу», я предположил, что при безвольно опущенных по швам и, словно уставших защищаться от наскоков судьбы, руках - усы Никермайера-были единственным, чем он цеплялся за жизнь.
-Знаете, -вместо приветствия проговорил шпик- последние десять лет я жил в ожидании катастрофы и, чего греха таить, был одним из тех, кто старательно ее приближал. И вот, когда все случилось, я стал панически бояться смерти. В молодости этот страх был неразличим, я часто ходил под смертью, но у меня не было времени о ней думать, а сейчас… Сейчас я вижу ее в каждом углу, слышу каждый ее шорох, а иногда даже запах. И это не дает покоя душе. В отличие от тела, она туда не торопится…
С этими словами он протянул мне кожаный портфель, по цвету, схожий с мастью того пса, что на меня лаял, словно беднягу успели прибить булыжником, освежевать и отдать шкуру скорому на руку скорняку.
-Не хотите выпить пива?- предложил я .
-С моими-то почками…- он посмотрел на меня с укоризной, но тут же добавил, что от рюмки шнапса и бутылки сельтерской, не отказался бы.
Мы заняли столик с видом на озеро и пока Никермайер, морщась, запивал шнапс минеральной водой, я пододвинул к нему стопку банкнот, которую он сгреб мясистой рукой и тщательно пересчитав, утопил в потертом, черном лопатнике.
-Не беспокойтесь, ваши деньги., не ушли в песок- заверил меня Никермайер- сведения достоверны, для проверки отдельных фактов, не мешало бы съездить в Цюрих…
-Каких фактов?- отхлебнув из кружки, поинтересовался я.
-В папке все есть - усмехнулся мой собеседник- поэтому не стану лишать ваше чтение интриги…скажу лишь, что внедрение проекта «Берсерк» целиком зависит от того, как сложатся события на восточном фронте. Хотя и ежу понятно, война на два фронта означает для империи гибель - Никермайер с сожалением посмотрел на пустую рюмку, потянулся к сельтерской, нажурчал себе в стакан, отпил и чуть помешкав, позвал жестом кельнера.
-Поверьте- произнес я- вопрос свежее это пиво или нет, волнует меня в гораздо большей степени, нежели разрушение империй…Мой интерес к Вильдгеру и «берсерку» основан на личных мотивах, о которых вам лучше не знать.
Кельнер поднес графин со шнапсом, Никремайер показал пальцем куда его поставить. . Похоже, мой информатор бросал очередной вызов своей печени.
-Ну, а Россия? – прищурился он, наливая из графина в рюмку- неужели вас совсем не волнует ее судьба? Если все, что я знаю про «Берсерк» - правда…он ведь ее сокрушит…
Было в этом человеке одно странное свойство, вызывающее во мне, воистину, цунами негодования. Поневоле, я начинал заводиться с полу-оборота.
-Господи, Никермайер, избавьте хоть меня от вашей патетики!- со злостью воскликнул я- . Вы всю жизнь просидели на двух и более стульях, служили одновременно разным хозяевам и столько сделали для развала России, что сейчас напоминаете того гимназиста, что вечером хватил лишку и обрюхатил девицу, а с похмелья строит невинные глазки! Уж кому, но только не вам рассуждать о судьбе России! Она прекрасно обойдется и без ваших фальшивых слез! Я то многое про вас знаю и вспомнил. Никто иной, как вы и вам подобные, тянули щупальца к моему отцу! Однажды, в паутину охранки угодил мой кузен! По молодости он увлекся романтикой революционного террора, а потом сгнил от чахотки на каторге. Так что, смело прибавляйте к вашим смешным усам и бороду- лицо провокатора и двойного агента никуда не денется, – с каким то садистским воодушевлением подытожил я
Усач медленно влил в себя порцию шнапса и, отставив рюмку, стал сверлить меня мрачным взглядом, но упершись в насмешливую непроницаемость моих глаз, сжал кулаки и злобно прошипел: « Не смейте так говорить! Я всегда был одержим революцией и судьбой России! Смею вас заверить, я сделал для нее гораздо больше, чем все ничтожные выскочки, что из своих затхлых нор объявили меня иудой! Я ненавидел эту ржавую монархию, весь этот чванливый, дворянский сброд и готов был принести любую жертву, лишь бы на шаг приблизиться к великой цели! В этом я всегда был честен! Подобных вам, либеральных белоручек, будь моя воля, я без сожаления вздернул бы на виселице, при этом, заметьте, руководствуясь исключительно любовью к Отечеству, желая ему только добра! - Никермайер вновь наполнил рюмку и выпил.
-Ну да- кивнул я, отметив про себя, что темп поглощения шнапса, через пару тройку порций, превратит его в пьяного верзилу.- конечно вы желаете только добра…Нести разумное и вечное, не забывая при этом предавать, стрелять в спины, и швырять бомбы… Кто сказал, что путь к свету и справедливости не может быть усеян трупами? Почему нет? Напротив, ступать по телам поверженных врагов и преданных товарищей полезно для закалки революционного духа, не так ли? Все это иллюзия, Никермайер. Воспеваемый вами террор как страшен, так и парадоксально смешон. Неужто, вам невдомек, что на смену одному царьку всегда придет другой, взращенной мстительной чернью, с напичканной безумными идеями, головой органчика? Что рано или поздно священную дорогу из трупов, умостят и вашим мешком с костями? Думаю, перед смертью вы наконец осознаете , что философия мясников и садистов-дегенератов, не стоит ломаного гроша. И это озарение станет хорошим итогом всей вашей подленькой жизни.
-Очень удобно так рассуждать имея за спиной папашино наследство, -пьяно осклабился Никермайер.
-Вот именно!- я ударил ладонью об стол и от души расхохотался. Беседа начинала меня забавлять.
-Вот именно!- повторил я - высокие идеи общего блага, самопожертвование и прочая высокопарная чушь! Вы, господин двуликий Янус, и другие марксовы выкормыши, вы все, как мерзкие пиявки, любите присосаться к какой-нибудь туманной идее, до тех пор, пока не обескровите ее и не лопните от пресыщения. А когда сосать больше нечего, вы начинаете плакаться в жилетку и словно шлюхи, предлагать свои услуги первому встречному. Например, для вас, Никермайер, нищета сродни смерти и это говорит о пустоте души . Вы никогда никого не любили и вряд ли были любимы кем-то , у вас не осталось друзей и то предчувствие катастрофы, что живет в вас последние десять лет, ничто иное, как смерть. Вы давно сгнили, Никермайер, вам бы лежать на кладбище, так нет , ходите и портите воздух!
(Примечания Пильгрима на полях рукописи): «Таким негодяям, как этот шпик, не дано понять важную вещь, что и нищета может быть золотой! Пусть пустота кошелька кажется бездонной - простое, ослепительно простое, человеческое счастье, проникает с восходом солнца сквозь веки, суетливым птичьим гомоном развеивает сон любимой до сладкой утренней неги и ты, вслед за ней, выплываешь из ночных глубин к рассвету, замирая на пороге счастливой яви. Вдыхая всей кожей нежное тепло, слушая тихое, с легким присвистом, словно ветерок гладит розу и одновременно учится извлекать звук из флейты, дыхание любимой - ты ощущаешь, как всем телом, она льнет к тебе – за такое волшебство, я готов был платить банкротством».
Возникшая перед взором идиллия обратила лицо Никермайера в мутное пятно, и на мгновение унесла меня из хмурого Берлина в страну светлых грез, в заповедник любви, к той прекрасной и неизвестной, чей образ так упорно искало сердце.
Чирк спички и клуб дыма над желтоватым пятном развеяли видение, и я вновь различил взгляд Никермайера, отяжеленный почти опустевшим графином.
-Зна…иии..те , я вот, как бы это сказать…- спиртное связывало и замедляло его речь, и без того деформированную зажатой в слюнявых губах папиросой. Он глубоко затянулся и, оставив папиросу окутывать дымом пальцы, произнес: то есть, я как бы бес, а вы… как бы ангел. И вы меня как бы судите. Но поверьте, любезный вы мой, мне ведь тоже есть, что о вас рассказать, а главное кому! – с важным видом Никермайер выпятил вверх указательный палец и закончил фразу недобрым смешком.
-Не стоит себя утруждать,- стараясь выдержать невозмутимый тон, ответил я- мои личины хоть и заключали сделки с совестью, но в отличие от ваших, всегда находили способ оставлять ее чистой. И давайте на этом закончим. Я прочитаю досье и возможно, ваши услуги мне еще понадобятся.
Никермайер опустошил последнюю рюмку и осоловело уставился на мой подбородок, словно борясь с искушением, ударить по нему кулаком .
-Ка…нн..ечно по…ии…надобится- с трудом продираясь сквозь пьяную икоту проговорил он- е-щщо с пяток лет назад, после таких слов, счет вашей уютной жизни пошел бы на мии…нуты…ги – снова икнул Никермайер и как можно тверже добавил: в следующий раз заплатите мне франками или золотом, немецкий рубль скоро сдохнет.
- Знаете, -усмехнулся я- в вас, удивительным образом собрано все, за что простодушные умы поголовно ненавидят жидов, привнося в это слово оскорбительный оттенок. Полагаю, совсем скоро, оно и вовсе спрячется за каким-нибудь эвфемизмом,-я выложив на стол пфенниги за пиво и поднялся со стула,- Из-за вас и таких как вы, и я это чувствую, –снял с вешалки пальто,- черные сотни совсем скоро станут черными тысячами и тогда, как это не прискорбно, для большинства людей вашей крови, наступят черные времена. Смотрите, не растворите в шнапсе свою печень - надев шляпу и продвигаясь к выходу из ресторана, напоследок проронил я.
-Будь ты проклят!- просипел вдогонку Никермайер и, схватив правой рукой графин, вместо того, чтобы запустить им мне в спину, принялся цедить шнапс прямо из горлышка.
В тот день я решил обойтись без охранной свиты, доверив свою безопасность короткоствольному английскому «бульдогу» 450-го калибра, что покоился во внутреннем кармане пальто. Мишень для укусов , спрятанных в улье барабана пчелок, продолжала накачиваться алкоголем и, по дороге домой, я тысячу раз пожалел о затеянных в кружке пива и в рюмках шнапса бурях. Признаться, рука чесалась пристрелить Никермайера прямо в ресторане, но как не отвратителен был этот тип, я понимал: метать бисер перед свиньей, глупо.
Оставив сырость улицы за порогом кабинета, я растопил камин и уселся с зеленой папкой в кресло. Досье состояло из тридцати машинописных листов, заполненных мелким печатным шрифтом. Чтение заняло около двух часов по истечении которых, я плеснул себе на четверть стакана бурбона и залпом запил пищу для новых размышлений, почерпнутых из досье.
Следовало признать, Никермайер хорошо потрудился, и деньги не были выброшены на ветер. К известным фактам биографии барона прибавилось немало свежих сведений, благодаря которым осколочный образ Вильдгера выползал из тьмы, становясь более цельным.
35. Три билета на "Титаник" (ИКС)
Перелистывая страницы досье, я то и дело вспоминал про беднягу клерка, погибшего под трамваем.
Вильдгер был особым яблочком ветвистого генеалогического древа, помпезно намекавшего на кровное родство с самими Нибелунгами, поэтому не удивлюсь, если тетралогию Вагнера, барон воспринимал как семейную хронику.
В возрасте двадцати лет Вильдгер испытал глубокое потрясение от того, что случайно застрелил на охоте своего старшего брата Генриха. Хоть и бледную, из-за отсутствия злого умысла, но все же «каинову печать» братоубийства, то ли по роковой ошибке, то ли по злому умыслу рока, поставленную на его страдающую душу, Франц попытался если не вывести, то хотя бы прикрыть рождением сына, назвав мальчика в честь брата.
Несмотря на учебу в знаменитом Гейдельбергском университете, где барон успешно постигал точные науки, в душе он все равно оставался мистиком. Предметом его особой гордости была библиотека, в которой видное место занимали редкие экземпляры спасшихся от костров средневековья книг, хрупких от древности свитков и украшенных драгоценными камнями фолиантов, в которых описывались чудеса персидской магии и египетской алхимии, основы герметизма и мудрость халдейских волхвов, удивительные познания вавилонских звездочетов. Собирая все это по крупицам , сопоставляя рациональное и магическое, а древнее с настоящим, барон, как и другие пытливые умы, искал свой собственный путь к истине.
Следуя по нему , Вильдгер увлекся трудами Ницше, но лошадь была уже избита и рассудок софиста окрасили мутные сумерки. Надежда свести личное знакомство с Фридрихом рухнула вместе с визитом барона в один из «желтых домов» Базеля, где вместо потрясшего Европу мыслителя, Франц увидел всклокоченного, несвязно бормочущего идиота.
Вильдгер также проявлял интерес к спиритизму, однажды, совершенно спонтанно, открыв в себе талант медиума. Это произошло в один из светских вечеров, когда сидевшей за круглым столом компании, взбрело в головы сменить наскучивший бридж на красноречие призраков. Свет в комнате был уменьшен до хрупких огоньков свечей, в поставленном на середину стола канделябре. Голоса стихли до шепота, а едва различимые в полумраке лица, стали похожи на героев картин Рембрандта. Кое-кто из свидетелей того вечера бывал на сеансах месмеризма и раньше, но все равно, вся компания являла собой кружок мистиков-дилетантов, чьи познания ограничивались созданием таинственного, вызывающего мурашки на девичьей коже, антуража.
Вести сеанс вызвался сам Вильдгер и когда, минуту спустя после его громкого воззвания к потусторонним силам, голос барона изменился и утробно пророкотал: «здравствуй, брат мой Франц!»-все решили, что Вильдгер их разыгрывает. Вокруг раздались тихие смешки, кто-то, давя смех, прыснул носом, но после того, как чужой, отрешенный голос барона свирепо гаркнул: « Я слышу идиотский смех?»- все , как по команде, умолкли. В комнате повисла гробовая тишина, обращенная взглядами в сторону медиума. В робком, будто дрожащем от испуга, пламени свечей, лицо Вильдгера походило на тусклую маску, на которой, как бы пытаясь исторгнуть из себя давно позабытое слово, едва заметно шевелились губы. Парализованные ужасом, все сидели на своих стульях, как пришпиленные, не смея и шелохнуться. Искаженный светом, а возможно, вселившимся духом, лик Франца приобрел незнакомые черты, лишь отдаленно напоминавшие лицо молодого барона. О драме на охоте знали многие и тот, кто оправился от испуга первым, решился задать вопрос: «мы имеем честь общаться с духом Генриха фон Вильдгера?» - в голосе звучали страх и почтение. Голова медиума, как послушная кукла, утвердительно кивнула. Ободренный, хоть и молчаливым, но все же ответом, голос продолжил: «вы хотели бы нам что-то сообщить?»
На этот раз дух не ограничился наклоном головы.
-Нет- пробасил «Генрих», при этом глаза медиума широко раскрылись, и тот, кто был посмелее, увидел в них бездну. Ничего не выражающую пустоту. Видимо, дух довольствовался лишь гальванической властью над мышечными рефлексами.
-Перед тем, как я покину тело брата,- вновь заговорил «Генрих»- передайте ему ,пусть будет спокоен, я не держу зла.
Произнеся это, медиум опять закрыл глаза и, словно мертвец, застыл в кресле. От губ к губам пробежал испуганный шепоток, но не успели спириатулисты опомниться, как их ждало новое потрясение. Стол резко качнуло и под визгливые вскрики дам, стало медленно поднимать вверх…
Завораживающее зрелище, часто описываемое самозваными мистиками, якобы наблюдавшими это явление воочию, заставило всех, не отрывая глаз, следить за вопиющим нарушением законов физики. При необъяснимом «самоподъеме» стола, огонь свечей оставался на удивление ровным, без панического трепетания в стороны, словно невидимая сила берегла его от угасания. Когда громоздкий предмет поднялся на пару дюймов выше голов - то, что поддерживало его в воздухе, то ли иссякло, то ли решило сыграть злую шутку. Зависнув на несколько секунд между полом и потолком, стол вдруг «вспомнил» про гравитацию и всей дубовой твердью обрушился на паркет. К счастью, никого не задело ,правда, от упавшего канделябра, огнем занялась скатерть, но ее тут же сбросили на пол и затоптали ногами.
-Включите свет!- истерично вопила какая-то дама.
При свете вспыхнувшей люстры все увидели, что фон Вильдгер по-прежнему без сознания. Обмякнув телом, уткнувшись в грудь подбородком, барон неподвижно замер в кресле. Кто-то хотел бежать за доктором, но к всеобщему облегчению, новоиспеченный медиум вскоре пришел в чувство. Все наперебой спрашивали его про явление Генриха, но судя по всему, фон Вильдгер ничего не помнил, обводя всех мутным, непонимающим взглядом.
Эти страницы досье вызывали вполне понятные сомнения в достоверности, однако хитрый жук Никермайер это учел. К сведениям прилагались фамилии и адреса четырех свидетелей памятного столоверчения, причем двое из них, некие Гретта фон Винцхель и Гюнтер Штрассер проживали в Берлине, остальные – Карл Бекендорф и Рудольф Крамер, соответственно, в Мюнхене и Гейдельберге. В записной книжке я сделал пометку – Рене Брессон(Берлин), Большой Тео-(Мюнхен, Гейдельберг). Пусть проверят.
Изучая биографию барона, я пришел к выводу, что впоследствии тот постарался развить в себе способности к духовидению. Путешествуя по миру, Вильдгер свел знакомства в оккультных кругах Вены, Парижа, Лондона и Нью-Йорка. Являясь, к тому времени, одним из членов теософского общества, созданного разоблачительницей Исиды, он побывал на открытии его штаб-квартиры в Адьяре, а заодно хотел посетить и Тибет, но из-за тропической хвори, чуть было не стоившей Вильдгеру жизни, про экспедицию пришлось забыть и вернуться в Германию.
О том, с какими духами, кроме брата Генриха, он общался - досье умалчивало, но Никермайер отмечал, что с 1889 года ( у барона родился сын), Франц сосредоточил внимание на строении своей финансовой империи и преуспел в этом деле никак не меньше, чем в общении с потусторонним. Холодный расчет, дьявольская хитрость и дар предвидения, стали притчей во языцах среди финансовых воротил, чуявших в фон Вильдгере безжалостного хищника, а потому обходивших «его территорию» десятой дорогой. Компании барона строили железные дороги и мосты в России, добывали уголь в шахтах Рурского бассейна, владели рудниками, торговали золотом и алмазами и даже производили лекарства. При этом фон Вильдгер никогда не выпячивал свою персону на первый план, предпочитая управлять всем из тени, через доверенных лиц.
Самой загадочной частью биографии барона Франца фон Вильдгера была его семейная жизнь. Когда ветерком из губ, он благополучно задул двадцать свечей на праздничном торте, заботливые родители подыскали отпрыску удачную, с их точки зрения, партию – девушку по имени Мелисса, из старинного дворянского рода фон Лютвиц. Женив сына, фактически против его воли, они с успокоенными сердцами стали ждать внуков, но так и не дождавшись, (старый барон в 1880-ом, баронесса год спустя) ушли в небытие. К Мелиссе Франц не испытывал никаких чувств и дышал более, чем ровно, и не было ничего удивительного в том, что это бесстрастное дыхание, так и не привело к появлению потомства. Вопреки красивому имени, у Мелиссы была скверная внешность и не менее скверный характер. Отталкивающе длинный нос с выпуклыми, вечно красными от аллергического насморка крыльями, маленький тонкогубый ротик, рыбьи глазки на восковом лице и костлявая худоба в придачу – вряд ли служили возникновению на супружеском ложе хотя бы искорки страсти. Наплевав на несносный брак, Франц продолжил мистические поиски, проводя большую часть времени в разъездах, а не в семейной тюрьме. Про это Никермайеру поведал некто Томас Пфайфер ( его адрес также был указан в досье), что познакомился с бароном в Вене на одном из спиритических сеансов. Пфайфер рассказал, что в Австрию барон прибыл вместе с женой и по тому, как супруги сели друг напротив друга в кафе, как Мелисса уродливо капризничая, жаловалась мужу на черствость венской булочки и температуру кофе, Пфайфер видел в глазах барона мрачное желание свернуть квохчущей "курице" шею. Впрочем того, что не сделал Вильдгер свершила судьба, остановив часы Мелиссы в родовом замке Вильдгхорн, куда в 1885 году ( возможно подталкиваемая в спину нетерпеливой рукой супруга), заглянула долгожданная и приятная гостья – смерть жены.
Совпадение или нет, но в год , когда барон брел под терновый венец супружества, на свет появилась та, чье лоно, спустя шестнадцать лет, подарит ему наследника. Узнай родители о выборе сына, то умерли бы повторно.Но все , что они могли, так это собрать консилиум родовых духов и пожаловаться на кровоотступника.
Ту, что привлекла внимание Вильдгера, звали Мари Орс. Она была австрийкой хорватского происхождения, и когда барон впервые ее увидел, Мари было всего тринадцать. Ослепительно красивая девочка, наделенная той мучительной и греховной красотой суккуба, что заставляет многих, в том числе и не отягощенных низкими помыслами, мужчин, украдкой наблюдать за пробуждением в теле ребенка - рокового демона-искусителя. Факт будущего материнства Мари доказывал : вместе с захваченным духом, у Вильдгера, при ее виде, содрогнулась и плоть.
Слухи о девочке- медиуме вызвали небывалый ажиотаж среди венских спиритуалистов , а вскоре дошли до Берлина и до замка Вильдхорн. В эпоху бурного расцвета месмеризма к Мари Орс потянулись десятки нечистоплотных рук, алчущих с помощью ее таланта набить себе карманы. Девочка была сиротой и жила на попечении у некой двоюродной и , как оказалось, весьма предприимчивой тетушки, смекнувшей, что в руках ее золотая жила и уже подсчитывающей солидные барыши. В итоге, к вычурной вывеске «Мари Орс-девочка-провидец» ринулись толпы любопытных проходимцев, но спустя год изнурительной работы на обогащение тетушки, «венская Кассандра» попала в психлечебницу.
Общение с духами вводило девочку в глубокий транс. Зрелище впечатляло, хотя и было жутким, так как во время сеансов у Мари часто менялся голос, она отвечала то грубым мужским басом, то писклявым фальцетом, причем на разных, незнакомых ей ранее языках. В том числе и на древних, которые принято считать мертвыми. Это отнимало у нее много сил и душевного здоровья, и после очередного сеанса девочка могла часами пребывать в оцепенении. Тетушка и в ус не дула, считая такое состояние не опасным для ребенка. Но на последнем сеансе Мари резко метнула блюдце в одного из гостей, да так метко, что рассекла тому бровь. После этого с ней случился нервный припадок, она принялась шипеть, рычать и кидаться на людей, как бесноватая. Приступ был недолгим и за ним следовал длительный ступор. В конце концов , нервы опекунши не выдержали и от греха подальше, она свезла племянницу к врачам.
К счастью для девочки, фон Вильдгер не задержался с визитом. Барон прожил в Вене около месяца, в течение которого ежедневно навещал Мари в клинике. Должно быть, он стал искусен в мистических практиках, во всяком случае, за время проведенное в Вене, Вильдгер одного за другим изгнал всех фантомов , что свили в душе Мари свои гнезда. Барон уводил из клиники совершенно здоровую девочку. Для ее тети, фон Вильдгер нашел столь серьезные аргументы, что, не успев и рта открыть, та подмахнула документ, лишавший ее опекунства, после чего барон увез Мари в Германию. Возможные сплетни его мало трогали, он не слишком дорожил чужим мнением, чтобы испытывать по этому поводу хоть малейшее беспокойство. Вильдгер поселил девочку в замке и до своего округлого восемнадцатилетия, та жила в Вильдхорне. Какие их связывали отношения до совершеннолетия Мари, осталось тайной за железными воротами замка. Так, госпожа судьба, измучившая барона Мелиссой ,преподнесла ему чудесный подарок, наделив барона способностью сворачивать горы. И как показала жизнь, многие из них, он свернул.
После рождения Генриха, финансовая империя Вильдгера росла, как на дрожжах. Учитывая, почти нулевую погрешность в принятии решений, многие считали , что он ведом за руку провидением -так филигранно барон обходил все подводные рифы, угрожавшие его кораблю. Когда сыну исполнилось шесть лет, он был доверен воспитателям. Это позволило Мари сопровождать мужа в деловых поездках. По ходу странствий, казалось, пару оберегает легион ангелов-хранителей. Однажды Франц и Мари едва не погибли в Санкт-Петербурге. Спустя минуту после ухода из ресторации, невдалеке от столика, где они завтракали, разорвалась бомба. Бесспорно, взрыв разнес бы их в клочья, задержись они на десерт. После того случая, таких «едва не погибли», было еще несколько. В швейцарских Альпах барон и Мари покинули горную деревню за час до схода лавины, а в Брюсселе, стрелявший в Вильдгера убийца, вместо барона, попал в случайного прохожего. Столь чудесные обходы капканов смерти выстроились в строгую закономерность неуязвимости этой супружеской четы. Впрочем, дабы не испытывать лишний раз судьбу, барон решил обзавестись личной охраной, которую возглавил капитан фон Бюринг, служивший до этого в имперской разведке.
Вновь и вновь пробегая глазами страницы досье, я утвердился в мысли, что жизнь Вильдгера подчинена некой сверхидее, ради которой ( в этом я не сомневался), он пожертвует жизнью. Помня о его увлечении Ницше, о том непроницаемом лице, с каким барон внимал Вагнеру, как бы отчетливо различая в опере тень-призрак Его Композиторского Величия, я представлял высокий , благородный лоб Франца, одинаково подходящий и для научных идей, и для всевозможных заговоров, вспомнил все, что знал про «берсерк», а также о, якобы обитавшем в Вильдхорне големе, как вдруг, осененный догадкой, вскочил с кресла и возбужденно прошелся по кабинету. «Ну конечно же!- хлопнул себя по лбу- не будь у Мари дара медиума, Вильдгер никогда бы ней не женился! Он искал ту, чей дар будет равным, или даже превосходить его собственный! Забавы рядовых спиритуалистов, с их верчениями блюдец и, следующими за этим баловством, допросами косноязычных «душков», именовавших себя Наполеонами, Людовиками, Гете и другими известными именами -Францу были не интересны. Барон мечтал о совсем иных высотах духовидения, открывающих источники сокровенных знаний и предназначенных для избранных. Полагаю, пару-тройку ведер из этого колодца, он таки вытянул.
В целом, досье позволяло сделать определенные выводы о конспирологических вкусах Вильдгера. В 5-ом году барон знакомится с бывшим монахом Цистерцианского ордена, носившим псевдоним фон Либенх. Тот произвел на барона хорошее впечатление и, в итоге, Вильдгер стал одним из финансовых портфелей Ордена Нового Храма, основанного фон Либенхом и также известного, как Орден новых тамплиеров. Адепты организации были помешаны на расовой чистоте немецкой крови. Они вынашивали созвучную сердцу барона идею о древних сверхлюдях, при этом называя себя их прямыми потомками. Околонаучное учение сулило невиданные перспективы духовного подъема нации и прямиком вело к пантеону языческих германских богов. Идейным базисом новейшей расовой теории служил труд того, чей прах вот уже семь лет, как покоился у ворот старинной реккенской церкви. Страницы рукописей напоминали автоматическое письмо, кто знает, может сам Один - царь Вальхаллы диктовал эти строки безумцу Фридриху. Как бы там ни было, но барон был уверен : посеянные в благодатную почву зерна, обязательно дадут всходы.
На его деньги был отреставрирован старый, полуразрушенный замок Вельфенштейн, впоследствии ставший главной резиденцией Ордена. Величественное строение находилось в одном из живописных мест округа Штунденгау , являясь верхней, рукотворной частью, возвышавшейся над берегом Дуная отвесной скалы. Если смотреть снизу, то от вида мрачного, каменного великана захватывало дух и кружило голову.
Структура Ордена была выстроена по классическому канону тайных обществ, подразумевая как строгую иерархию, так и уровни посвящения в магические ритуалы. В зависимости от чистоты своих родословных, адепты Ордена были поделены на семь рангов. Высшим обладали приоры-настоятели - низшим, седьмым - так называемые слуги-сервиенты, чья расовая чистота составляла по шкале фон Либенха меньше пятидесяти процентов. Над всеми рангами, понятное дело, возвышался он сам, присвоивший себе звание Великого Магистра.
Вопреки той весомой роли, какую играл барон фон Вильдгер, он получил скромный шестой ранг фамилиара, то есть одного из друзей Ордена, что в разное время оказывали ему услуги, однако не стремились стать частью братства. Я не видел в этом подвоха и не сомневался в том, что барон крепко держит нити управления в своих руках, неуклонно следуя главному принципу – решать, оставаясь в тени. Его причастность к Ордену выдавал тот самый герб с ангелом и сатиром, увиденный мной на воротах резиденции. О нем было отмечено в досье. Как оказалось, «крылатый» и «рожко-копытец», выражали двойственность человеческой природы, где расстояние от возвышенного до низменного, порой, не больше шага. Такой себе, парадоксальный симбиоз двух, то воюющих друг против друга, то мирно соседствующих, антиподов.
Особый интерес у меня вызвала заключительная часть досье. На последних страницах, я то и дело оскальзывался на личности Никермайера, подозревая , что тот вполне мог подтасовать отдельные факты. Источник информации не указывался, видимо, Никермайер надеялся на вторую премию.
Так, в досье было указано, что синтез «берсерка» благополучно завершен и тех, кто был задействован в проекте, очень скоро спустят с цепи.
«Группа проекта «Берсерк» -сообщало досье - интернациональна по составу. По моим сведениям, в нее входит трое русских, два немца и один француз. Главой группы является немец еврейского происхождения, некто Вилли Фрей, слуга-сервиент, адепт 7-го ранга Ордена Нового Храма. Портретные описания и фото отсутствуют. В секретных списках германской разведки значится, как «Бацилла». Большей информацией, я не располагаю.
Ровным счетом, мне не было никакого дела до бацилл, микробов и прочих вирусов. Все они только подопытное сырье для создавшего «берсерк» гения.
Руководитель секретного проекта был обозначен в досье, как «Старик» , по версии Никермайера им являлся, никто иной , как барон Франц фон Вильдгер.
Но больше всего, вызывал интерес тот, чья личность упоминалась всего один раз, в виде инициалов Р.Д. Я точно знал, что это он, что никто, кроме моего старшего товарища по Сорбонне, тезки великого математика Декарта, не мог синтезировать «Берсерк»! Химический "франкенштейн" был только его детищем! И самое главное, Декарт работал на Вильдгера!
Да, чуть не забыл! Чтобы вы понимали, с каким противником мне предстояло схлестнуться, я отмечу одну, очень важную деталь, открывающую дьявольскую способность барона заглядывать в будущее. Знаете, что он делал 7-го апреля 12 –го года в порту Саутгемптона? Возвращал в кассу три билета на «Титаник»…
39. Знакомство с Декартом (ИКС)
Судьба распорядилась иначе и на кушетку к Фройду, я так и не попал. Моя проблема разрешилась иным способом и такими окольными путями, что ей богу, лучше бы я побывал в Вене. Дикая похоть била из меня ключом, но хвала неразборчивому амуру, что с маниакальным садизмом целился в меня из лука – стрелы его были хоть и остры, но не ядовиты, так что никакой стыдной болезни я не подцепил.
Носясь как оголтелый по Парижу, я успевал кутить, тешить плоть, драться и спорить, а также великодушно прощать- ночи стали бессонными, как на карнавале в Рио, но четырех часов, отведенных днем Морфею, вполне хватало для отдыха.
Приоткрою завесу тайны, мосье Пильгрим - сейчас то я могу оглянуться на прошлое с иронией и стыдом за непомерно раздутое эго, нанесшее немало обид людям, в том числе и тем, кто их не заслуживал.
Главным моим авторитетом в те годы был Рене Декарт, без преувеличения, гениальный химик, чей пытливый ум служил твердой опорой для поисков и новых открытий. Я считал, что примерка Декартом стокгольмского фрака, лишь вопрос времени.
Он был на тринадцать лет старше меня (шел третий «сорбоннский» год и я еще не сорвался с цепи),и читал в университете курс по химии. По всей видимости, это занятие не особо вдохновляло Декарта, во всяком случае, он хотел взять тайм-аут, чтобы, не отвлекаясь на лекции и студентов, вплотную заниматься практической наукой.
Мы познакомились совершенно случайно. Я сидел в кофейне с Женевьевой ( оперившимся , но еще не вылетевшим из гнезда Сорбонны птенчиком), миниатюрной француженкой с премило курносым носиком, светло-голубыми глазками и стыдливым румянцем на покрытых персиковым пушком щечках. Я увлекся Женевьевой на втором курсе и с тех пор, всячески ее обхаживал, и как мне тогда казалось, даже любил, робея от одной лишь мысли про что-то большее, нежели галантный поцелуй ее ручки. Женевьева была из семьи парижских буржуа, создавая впечатление весьма умной и благородной девушки. Думая про охлаждение любовной горячки, я даже хотел сделать ей предложение, полагая официальный брак самым надежным ключом к ее заветной спальне . Иногда, я видел, как в глазах Женевьевы вспыхивает огонек кокетства и взгляд становится туманным, с поволокой, как у гетеры, чье игривое «целомудрие» - как один из способов набить себе цену, заканчивается на первой застежке платья и на сброшенной подвязке. Я, конечно, старался ничего такого не думать, сводя все к обману зрения. О подобной капитуляции этой огненной бестии оставалось только мечтать и стоило задержаться взглядом на милом лице, как пламя моей решимости гасло, и платонические мучения продолжались.
Итак, мы сидели в кофейне, как обычно, я сыпал остротами и с умилением наблюдал за ковшиком десертной ложечки, то и дело, исчезавшим в алом ротике Женевьевы – она весело уменьшала миндальное пирожное. Свободных мест в зале не было, поэтому новый посетитель - худой , высокий мужчина тридцати с лишним лет, помахал ей рукой и с вежливой улыбкой попросился сесть за наш столик. Я учтиво кивнул . Пригладив густые каштановые волосы, мужчина быстро нарядил вешалку в пальто и шляпу, и уселся к нам третьим. Женевьева училась на факультете биологии и, как оказалось, этот субъект, читал у них лекции. «Да, да , не удивляйтесь, я однофамилец великого математика, одним словом, Декарт, да не тот»- прицепив эту тираду к вежливому обмену именами, мужчина позвал гарсона.
По ходу возникшей беседы, я постепенно проникся к Декарту дружеской симпатией. Во-первых, он пару раз упомянул «всуе» супругу(это в мгновение ока оскопило мою ревность), во-вторых, Декарт оказался на редкость приятным собеседником, в нем угадывался незаурядный и острый ум. Между тем, я вовсе не ощущал той дистанции, что обычно возникает между учеником и наставником, напротив, поддерживая шутливый тон, я старался не отставать от Декарта в остроумии. Он оценил мой веселый кураж и дипломатично отдал инициативу мне, глуша басистый смешок в сжатом у рта кулаке. Отсмеявшись на день вперед, Женевьева укрылась в дамской комнате, а я достал портсигар и предложил Декарту составить мне компанию.
-Пока воздержусь,- вздохнул тот с улыбкой и, кивая на покинутый Женевьевой стул, произнес: прекрасная девушка, светлая голова и, сразу видно, неровно к вам дышит, как , впрочем, и вы к ней…
-Это… так заметно? – замявшись, спросил я
-Ну конечно- бодро подмигнул Декарт- особенно, по вашему взгляду ... Смею предположить, вы давно ведете осаду этой крепости, но никак не решитесь приступить к финальному штурму…
-Что вы имеете ввиду?- нахмурился я. От того, что он так точно поведал о самом сокровенном, стало неуютно, будто меня просветили насквозь. Не скажу, что это было приятно.
-Женевьева отличная студентка, - произнес вкрадчивым голосом Декарт- но я сомневаюсь в том, что наука - именно то, что ей нужно. Быть женщиной-ученым…-усмехнулся он- в этом уродливом и разнополом титуле заложен отказ от самой природы, вы не находите? Возможно, я покажусь консерватором, но в вопросах полов был и остаюсь тривиально старомодным и этого не скрываю. Господь создал женщину для любви, семьи и детей, а вовсе не для науки,- Декарт сопроводил последнюю фразу загибанием пальцев, потом разжал кулак, выдержал небольшую паузу и спросил: а вы как считаете?
Я пожал плечами и ответил, что полностью с ним согласен.
-Ну вот и прекрасно,- улыбнулся Декарт, прихлопнув ладонью по столу- вот и женитесь на Женевьеве, и будет вам счастье! Что может быть лучше, чем жить в столице , да еще с любимой женой, чье имя носит святая покровительница Парижа! –вдохновленно воскликнул он.
Слова Декарта подействовали на меня магически, в душе стало тепло от надежды.
-Подумаю над этим на свежем воздухе,- я встал со стула и проследовал за своей пагубной привычкой , что мысленно уже подносила к папиросе огонь.
Пока я курил, Женевьева вернулась за столик. Я следил за ней через окно витрины. Она неспешно подносила к губам чашку с кофе и внимательно слушала Декарта. Увидев меня, двое синхронно замолчали. Не знаю, что он наговорил в мое отсутствие, но я заметил в ее глазах огонек лукавства.
Вскоре Декарт допил свой кофе и откланялся. Застегнув пальто, он пошел было к выходу, но на полпути резко остановился и окликнул меня.
-На пару слов, князь…- негромко произнес он.
На улице я снова закурил, пока он давал мне свои наставления.
-Помните, о чем я вам говорил. С верой в себя и в атаку на крепость! На вашем месте, я бы перешел этот Рубикон уже сегодня! В таком деле, тянуть не стоит, уж поверьте! Не ровен час, птичка ускользнет. Полагаю, что Женевьева не будет против. – с этими словами он протянул мне руку: что ж, до встречи, князь, искренне рад знакомству – на прощание, Декарт дружески хлопнул меня по плечу и быстро зашагал по бульвару, натягивая на ходу перчатки .
40. Нагота (ИКС)
По молчаливому согласию, мы решили не брать экипаж, а пройтись пешком, благо погода была солнечной и безветренной. Всю дорогу Женевьева выпытывала у меня, о чем говорил Декарт, пока ее не было. Отбиваясь шутками от звенящего голоска - я и сам размышлял над смыслом сказанных химиком слов. Несколько раз, я ловил мимолетные взгляды Женевьевы, в которых появилось что-то неуловимо нежное, незнакомое мне раньше.
Она была очень щебетлива в тот день, словно пестрая, неизвестная науке птичка, прилетевшая в Париж из сказочных далей . Женевьева игриво брала меня за руку, потом отпускала и в порыве какой-то необъяснимой эйфории, едва не вприпрыжку бежала вперед, заливаясь веселым смехом, словно готовый к новым проказам, сорванец в юбке и с рогаткой, что обгонял меня на десять шагов, и вновь оборачивался Женевьевой, ожидающей моего изумленного приближения. Я любовался ее приоткрытым, запыхавшимся от обворожительного дурачества, нежным ротиком, с трогающим припухшую верхнюю губу, острым кончиком язычка, то и дело дразнившего мой взгляд. Ноги сами несли нас по улицам и бульварам, я был слишком сосредоточен на Женевьеве, чтобы думать и замечать, куда мы идем. Клянусь, лишь увидев знакомую витрину галантерейной лавки, меня осенило, что через дорогу находится мой дом. Я сказал об этом Женевьеве и она, одарив мое сердце чарующей улыбкой напомнила, что «кто-то» ,кажется, хвастался своей библиотекой. Не веря своему счастью, я лишь глупо кивнул головой. Во рту пересохло от волнения и я, едва выдавил из себя: «да, конечно, книг много….»
В ту пору я занимал три меблированные комнаты в пансионе мадам Беранже. Как для одного студента, то это были роскошные апартаменты, выдержанные в строгом классическом стиле старой Англии, без всякого там барокко, к которому так падки русские нувориши.
Сотрясаемый внутренней дрожью, я распахнул парадную дверь и пропустил вперед Женевьеву. Мы поднялись на четвертый этаж и в страхе, что взмокшие от напряжения руки постыдно выронят ключ, я стал так, чтобы она не видела моей нетерпеливой возни с замком. Наконец, стальные запоры были отодвинуты, и я пригласил ее войти. Не удивлюсь, если мой голос предательски дрогнул.
В комнатах царил идеальный порядок, видимо, горничная ушла совсем недавно и я подумал, что неплохо бы пообедать, потом передумал, решив, что совсем не хочу есть и вообще, думаю не о том, о чем надо думать, но то, о чем было надо, расползалось в стороны, как выпущенные из банки тараканы, а я в это время, в поисках домашней обуви для Женевьевы, метался в прихожей и, между прочим, пребольно стукнулся лбом об угол шкафа, а когда нашел во что обуть гостью, то так неловко повернулся, что едва не свалил на пол горшок с гортензией. Я провел ее в комнату с огромными, под самый потолок книжными стеллажами.
-. Будьте как дома, я сейчас… – и поспешил в ванную.
Лицо пылало , на лбу начинала багроветь шишка и чтоб как-то прикрыть ее неровность, я взъерошил и причесал волосы, спрятав округлый выступ под, таким себе, «локоном страсти». Открыв кран и плеснув воды на лицо, я потер щеки и под мерный шум струи осторожно высморкался, опасаясь, что хрюкающие звуки услышат в библиотеке. Вытерев полотенцем лицо, я критически уставился в зеркало. В душе все еще царило смятение, я боялся, что не смогу с ловкостью бывалого альфа-самца, переступить ту чертову грань, что отделяет любовь от дружбы. Как не крути, а в любви, я был все же молочным зубом, а не коренным клыком, не зная, с чего начать приступ живой и вожделенный крепости, не могу же я, в самом деле, насильно ломать ее ворота? Если Женевьева уйдет из квартиры с парой интересных книжек и только, я стану самым несчастным человеком на земле. Вечером, я наведаюсь в дом терпимости, выберу себе проститутку и буду хлестать ее спину и ягодицы плетью, до тех пор, пока она не взвоет о пощаде! Я прикажу ей отзываться на имя Женевьева и буду унижать весь вечер, заставлять тявкать по-собачьи, целовать мне ноги, а напоследок, разбросаю по комнате щедрую плату за истязание и буду смотреть, как ползая на коленях, шлюха собирает банкноты! Я конвульсивно дернулся перед зеркалом, на мгновение мне даже показалось, что из зазеркалья на меня смотрит чужое лицо. Зажмурившись и сосчитав до трех, я сделал глубокий вдох и вновь взглянул на себя. Слава богу, химеры отражения исчезли. Прополоскав рот мятным эликсиром, еще раз пригладив волосы, я вышел из ванной, стараясь не топать громко, с сердцем-колотушкой подкрался к двери и осторожно ее приоткрыл. Сказать, что меня пригвоздило на месте, было все равно, что позвать глухонемого шепотом. В первую секунду я испугался , что «колотушка» сейчас сломается и тело лишившись опоры, рухнет прямо на пороге. Кое-как совладав с рассудком, я бесшумно проскользнул в комнату. Что вам рассказать? Женевьева стояла спиной ко мне и смотрела в окно, при этом, совершенно не стыдясь своей наготы (краем возбужденного взгляда я заметил сброшенное на кресло платье). Из всей одежды на ней остались лишь белые, чуть выше колен чулки, с кружевными подвязками. Я чувствовал, как по лбу скатывается тяжелая капля, то ли воды, то ли пота. Почуяв спиной мое вкрадчивое и робкое присутствие , девушка медленно обернулась. Я заворожено уставился на крепкие, упругие груди с крупными розовыми сосками и, поневоле, перевел взгляд вниз, к черному, равностороннему треугольнику . Женевьева смотрела на меня с каким-то дерзким бесстыдством.
-В твоей библиотеке ужасно жарко- улыбнулась она, виновато опустив плечи .
От нетерпения и трепета, меня качнуло в сторону, словно ребенка, который только научился держать равновесие. Я шагнул к ней в полуобморочном состоянии, сжигаемый томлением плоти, грозя осыпаться в ее руках пеплом. Боясь, что мираж рассеется, я осторожно коснулся ладонями теплой кожи, потом обнял за плечи, и привлек голую ее к себе…
41. «Прометей» отбыл в Африку (ИКС)
Вот так, словно по мановению волшебной палочки, Женевьева стала моей любовницей. И хотя, мы обзавелись привычным для воркующих голубков сахарным лексиконом, мысль о женитьбе была благополучно отложена в бездонный чулан «завтра». В итоге, наши дни, недели, и месяцы стали состоять из таких вот, остывающих и черствеющих «завтраков». Это было удобно и мне, и ,надеюсь, Женевьеве. Никаких намеков на пленение безымянного пальца обручальным кольцом, я от нее не слышал, так что совесть умиротворенно похрапывала на лаврах плотской любви, иногда всплакивая во сне, как младенец, но тут же и засыпала, убаюканная колыбельной мыслью : «жениться никогда не поздно, да и нужно ли?». Временами, во мне ворочались и скрипели патриархальные корни Отечества, обращая внимание на белую, без единой кровинки, простыню первого совокупления с Женевьевой , и тут я успокаивал себя мыслью : «ты не был ее первым мужчиной, не будешь и последним…»
Впоследствии , я часто спрашивал у Женевьевы о том странном импульсе в библиотеке, побудившем ее сбросить с себя одежду. Видимо, ее тяготили эти, хоть и ненавязчивые, но все же допросы. Хмуря лоб, она старалась сменить тему беседы или льнула кошачьим телом ко мне, закрывая мне рот долгим поцелуем . В дни, когда ее не было рядом, я упорно искал встречи с Декартом, чье появление в кофейне, я был в этом уверен, сыграло ключевую роль в моих отношениях с Женевьевой. Но как назло, Декарт, словно в воду канул. Я жалел, что не предпринял ни одной попытки найти его сразу, по горячим следам, например, через два-три дня после нашей первой встречи. Впрочем, я был слишком увлечен страстью, сгорая дотла в том бушующем, магическом огне, что разожгла во мне рыжеволосая ведьмочка. Неужто, вы думаете, что раз за разом, возрождавшемуся из пепла и опять, без раздумий ныряющему в сладостное пламя, чтобы снова превратиться в золу - Фениксу, впору было думать о Прометее, преподнесшем этот огонь?
На кафедре химии, я узнал, что Декарт отбыл в Северную Африку. На вопрос, когда он вернется, мне ответили: « перед началом учебного года, то есть не раньше, чем в середине августа».
42. Случайная встреча (ИКС)
Полагаю, даже отъявленному безбожнику, сидящему в окопах под огнем, суждено поверить, если и не в бога, то хотя бы в главную примету войны - насчет воронки и снаряда. Является ли верным то, что последний всякий раз роет себе новую яму, лучше спросить у тех, кому приходилось прятаться от артиллерийских обстрелов.
После памятной встречи, мы с Женевьевой не раз бывали в той кофейне, но человека по имени Рене, с острым, волчьим взглядом и живым, оригинальным умом, больше там не встретили. То есть, если сравнивать Декарта со «снарядом», то военная примета была верной.
В том же, что и у случайных встреч есть закономерность, я лишний раз убедился в последнюю неделю августа, когда на одной из парижских улиц, кажется на улице Дракона, услышал за спиной приветственный оклик. Обернувшись, я сразу и не понял, кто меня зовет и лишь при повторном возгласе, с удивлением, узнал в нарядном господине - Рене Декарта. Тот выглядел щеголем и стоял в пяти шагах от меня. Северная Африка щедро отемнила загаром его лицо и на фоне летнего костюма, оно было чуть светлее, чем у мавра. Кроме одежды, контраст темного и светлого усиливали волосы, выгоревшие до цвета соломы, а также усы и аккуратно подстриженная бородка, которую, наряду с докторской, Декарт решил отрастить в Африке. Глаза его скрывались под круглыми очками с черными стеклами, придававшими облику Декарту что-то демоническое. И как вы думаете, мог ли я узнать его с первой попытки? «Мавр» быстро сокращал расстояние, при этом, дружелюбно улыбаясь. Мы обменялись крепким рукопожатием, сопроводив приветствие комплиментами – я отметил его загар, он – мои пружинящие, спортивные шаги, за которыми с трудом угнался, чтобы меня окликнуть. Как и мой, дневной променад Декарта не преследовал цели куда-то успеть, поэтому объединив наши прогулки, мы двинулись в сторону бульвара Сен-Жермен, где единодушно решили заглянуть в«LeProcope»: опустошить пару бутылок бургундского и съесть по румяному, истекающему соком каплуну. По пути к сытной трапезе Декарт, в общих чертах, рассказал о своем путешествии в Марокко и до входа в ресторан, имя Женевьевы ни разу не прозвучало. Впрочем, я был уверен, что все впереди и оказался прав. Заливая холодным вином жирную пищу, Декарт, с хмельным любопытством в глазах ( очки покоились в футляре на столе), осведомился насчет штурма крепости. Бургундское развязало вашему покорному слуге язык и я приготовился выложить собеседнику все, что не давало мне покоя с того дня, когда, сбросив вместе с одеждой и часть своего имени, Женевьева стала для меня поистине Эдемской Евой. Заодно я хотел признаться Декарту и в том, что… Впрочем, не буду забегать вперед.
43. Холод (ИКС)
Обед в«LeProcope» положил начало нашей дружбе. Он оказался еще тот полиглот и интеллектуал, этот Декарт! Глубина его познаний разила наповал и на фоне сверкания его разума, мой лишь бледно отсвечивал.
Выслушав сбивчивый по вине вина рассказ, в котором нагота Женевьевы была прикрыта прозрачной, но отнюдь, не пошлой метафорой, Декарт, с подкупающей своей искренностью гримасой, произнес:
«Неужели, мой молодой друг, всерьез полагает, что это я сдвинул вашу любовь к Женевьеве с мертвой точки? Не скрою, мне лестно это слышать, но думаю, что это приятное для вас совпадение. Что касается нашей беседы с Женевьевой, когда вы курили, то я лишь выразил мнение, что вместе, вы очень красивая пара, и как мне кажется, идеально друг другу подходите или что-то в этом духе, уже не помню… Вы считаете, она так легко поддалась внушению?» - хохотнул Декарт.
Признаюсь, его слова повышали мою самооценку, позволяли по дон-жуански расправить плечи.
В последний год Сорбонны мое увлечение Женевьевой резко пошло на нет, причем настолько, что в отличие от других экс-любовников, мы даже не остались друзьями. Я стал слишком непоседлив, чтобы выдувать из безнадежно угасшего пламени-искру - она же, проснувшись в моей постели в последний раз, как мне казалось , недоуменно, как если бы пришла в себя после долгого транса, озиралась кругом, словно не понимая и не помня, как сюда попала. Незадолго до неизбежного расставания, я стал ловить себя на мысли, что наши встречи все меньше сминают простыни и дразнятся ласками, а напротив, начинают тяготить своей ржавеющей, не по дням, а по часам, механикой. То, что мнилось бездонным океаном, обернулось тронутым ветром мелководьем и капризно приоткрытый ротик Женевьевы, стал казаться не вершиной очарования, а скорее апофеозом, вылетевшей из него глупости. Не так уж она была умна, не говоря уже о свежести. В унисон любовному краху, в последнее «наше утро», в комнате все «ржаво» скрипело: покидаемая телами постель, дверца гостиного шкафа и, даже обувь в прихожей, когда в нее влезала нога Женевьевы. Мы молчаливо обо всем догадались и также молчаливо согласились, поэтому на ее прощальное «между нами все кончено», я лишь боднул головой воздух. Приглушив входной дверью удалявшиеся по лестнице шаги, с облегченным сердцем, как куклу, я уложил Женевьеву в чулан прошлого, зная, что вряд ли захочу когда-нибудь на нее взглянуть.
Помня о моем решительном, как ему тогда показалось, желании жениться , Декарт, с которым мы стали видеться едва ли не каждую неделю, не удержался от шутки, заметив, что разрыв с Женевьевой, непременно вызовет гнев у Парижа и город откажет мне в своем покровительстве. Помнится, я воспринял тот каламбур с праздным легкомыслием и лишь, спустя годы, осознал, что Декарт, как в воду глядел. Сейчас же у меня, нет ни малейших сомнений в том, что в «той воде» он видел и нечто другое - то, как с костным хрустом, ломает мою судьбу.
44. Крысы Декарта (ИКС)
-Увы, этот рациональный век развеет поэтические грезы ,уверяю, самым востребованным жанром станет военная проза, появится какой-нибудь видавший жизнь бородач и будет строчить свои мемуары, вот увидите- печально вздыхал Декарт, затягиваясь сигарой. Дымные кольца , выпускаемые его ртом, поражали своей симметрией.
В этом человеке, странным образом сочетались черты отъявленного циника и тонкого романтика - из таких вот противоречий и состояла гремучая смесь личности Декарта. Он был убежденным материалистом, считавшим все проявления разумности, в том числе, душевные порывы человека, следствием биохимических реакций организма. То, что люди зовут любовью, по его мнению, являлось обманом природы, ее блестящей приманкой для сохранения вида, только и всего. « В вашем случае –заметил однажды Декарт,- триумф природы означал бы беременность Женевьевы и вы, как любой порядочный мужчина, должны были жениться на ней, а там уже, по наитию, заделать пару-тройку детишек и жить себе преспокойно, обрасти семейными привычками, раздобреть, стать брюзгой, по пятницам играть в покер с приятелями, и в лучшем случае, чередовать скучную семейную жизнь с походами налево».
Декарт считал любовь «застывшим в вечности мгновением», такой себе, мертвой мушкой в янтаре и никак не соотносил ее с бессмертием.
-Могу лишь согласиться с тем, что «любовь - это мгновение, которое оплакивает вечность»,- заключал Декарт.
Я подумал, что к его фразе можно придумать множество вариантов, каждый из которых мог быть одобрен тем или иным поэтом. К примеру, «любовь- это вечность, которую оплакивает мгновение» или же «любовь- вечность, которая оплакивает мгновение» и т.д. «Каждый волен сам выбирать, во что верить»,-рассуждал я , продолжая молча внимать собеседнику. Дымя сигарой, тот говорил про идеалы любви и приводил в пример трупы Ромео и Джульетты, чья любовь была, по его словам, тем самым запечатленным «мигом», воспетым только благодаря смерти, а без нее, ничего, ровным счетом, не значившей. «Подумайте, что бы стало, если бы Шекспир их не умертвил – сцепив на колени ладони говорил Декарт- представьте этих детей взрослыми: измученный катаром, плешивый Ромео, с двойным подбородком и вздутым животом, и Джульетта – грузная тетка с растительностью под носом и с кучей детей, что как пираньи, вцепились в юбку. Так что, не отрави их автор в раннем возрасте, дай своим героям надежду на тихое, семейное счастье, то и пьеска была бы заурядной. К финалу, она и вовсе превратилась бы в комедию, где кланы Монтекки и Капулетти давно примирились, а их отпрыски, после долгих лет супружества, не могут смотреть друг на друга без отвращения».
Рассуждения такого рода были бы мне понятны, не будь Декарт, вот уже семь лет женат на рослой и красивой немке по имени Магда. Плодом их брака было прелестное дитя, девочка трех с половиной лет, которую звали Франсуаза.
-Магда – особый случай,- отвечая на мой озадаченный взгляд, проговорил Декарт- во всяком случае пока. Она обладает не только красотой, но и чутким умом, впрочем, у нее множество достоинств…
Как сказал Декарт, их брак - это маятник, попытка обрести душевное равновесие, игра в свободу и в рабство, хождение по лезвию пороков. «Назовем это любовью, но сами понимаете, игра еще не закончена и финал ее неизвестен – загадочно усмехнулся он.
К тому времени, я безболезненно вычеркнул из памяти все, что связывало меня с Женевьевой, с наступлением весны став алчущим свежей плоти зверем, метавшимся в поисках любого логова, любой пещеры, где можно укрыться и утолить свою страсть.
В тот год я рассорился со всеми, с кем только мог, меня вычеркнули из студенческих компаний, так как никто из товарищей не желал связываться с воинствующим безумцем. Если честно, мне было наплевать на то, какие обо мне ходят слухи. Я был, как тот дикий, встающий на дыбы мустанг, разящий копытами «жокеев», что разбегались от него в ужасе. Усмирить «ретивца» мог разве что Декарт, которого я безоговорочно считал своим наставником.
Он жил в большом, двухэтажном доме, что находился в десяти минутах ходьбы от Гревской площади. Однажды Декарт пригласил меня на обед. Дебелая служанка по имени Матильда приготовила отменный паштет из гусиной печенки, кроме него, были поданы вино, мясо по-французски и штрудель. Декарт сыпал иезуитскими остротами, при этом тактично выбирая паузы, дабы я, не поперхнулся вином. С тех пор, мне пришлось часто бывать у него. В редких случаях, количество приглашенных увеличивалось до пяти-шести персон, из которых вспоминаются: залетный дядюшка Рене, живущий в Ренне - неопределенного возраста мужчина в пенсне , приезжавший в столицу по таким же угрюмым, как и он сам, делам фирмы ( кажется, похоронной конторы), две Магдовых подружки - Беатрис и Агнетта- дурнушки-хохотушки, как я называл их про себя, а также пара университетских коллег Декарта. Впрочем, самым ценным для меня было вовсе не время трапез, а часы, проведенные в его рабочем кабинете, а также в святая святых - лаборатории, где среди нагромождения, наполненных разноцветными жидкостями - реторт, колб и прочих сосудов и приборов, химик из Сорбонны искал «свой» философский камень.
45. Роман с кокаином (ИКС)
Для проведения опытов, в лаборатории водились крысы. Много крыс.
Нет, эти серые твари не бегали где попало, а жили в просторных клетках. Судя по всему, расходного материала Декарт не жалел – мор, среди подопытных зверьков царил страшный. Я много раз наблюдал, как он извлекает из-за решеток задубевшие серые трупики – одни, сразу же бросались в помойное ведро, другие подвергались хладнокровному вскрытию и потом, так же пополняли ведро, чье цинковое нутро было серо-красным от шерсти и крови.
-Чтобы постичь это,- постукивая по лбу пальцем, объяснял Декарт - нужно вскрыть сотни тысяч черепков. Лабиринт эволюции кажется бесконечным, но думаю, наступит время, когда человек перестанет двигаться по нему шажками и на корточках.
Пока же этого не произошло, по лабиринту бегали «поумневшие» декартовы крысы , чья отточенная инъекциями смекалка, позволяла шустрым зверькам находить из него выход. Впрочем, никто из них не разминулся, в итоге, с «похоронным» ведром. Я также видел, как впрыскивая под кожицу крысы прозрачный раствор, Декарт засекал время и по его истечении, приступал к вивисекции . Сделав пару аккуратных надрезов, он живьем снимал с грызуна кожу, причем весьма искусно, так , что мокрая, красно-розовая тушка, с нелепо вытаращенными бусинками глаз, оскаленными зубками, особо не трепыхалась. Оставляя под собой влажные следцы, тушка юрко бегала по клетке, иной раз, успевая с аппетитом схрумкать кусочек яблока. Когда действие анестетика заканчивалось, и беззащитное живое мясцо пронзала внезапная боль - существо, словно сошедшее с полотен Босха, издавало страшный предсмертный визг и билось в конвульсиях, низводимых до судорожных подергиваний и трупного замирания. Все это происходило под неусыпным контролем Декарта. В минуты откровения, он часто сетовал на скудность материала – изобилие крыс, по его словам , не способствовало научному прорыву и он, то и дело, испытывал погрешность в расчетах. Идеальный материал для опытов был пока плодом его научных грез.
-Представьте на минуту- с блеском в глазах восклицал Декарт- лишенный костной оболочки, живой и функциональный человеческий мозг ,заключенный в специальный вакуумный сосуд, чья жизнь поддерживается благодаря механизму, имитирующему органические процессы! Ей-богу, мой друг, я чувствовал бы себя настоящим Колумбом, а не жалким властелином крыс! Мне нужен живой мозг, мертвых у меня в достатке! Пойдемте же со мной, я хочу вам кое-что показать…
Комната, куда приглашал Декарт, являла собой подобие биологического музея и напоминала мне миниатюрную копию петербуржской Кунсткамеры, где я, всегда крепко сжимал руку отца, что приводил сына «любоваться» чужим уродством.
В «музее» Декарта не было ни «сиреномальца», ни сиамских близнецов, ни циклопических гидроцефалов и прочих злых чудачеств природы. Его коллекция имела практическое научное значение и явно не была предназначена для праздного любопытства посторонних. Что значило «мертвых у меня в достатке», я увидел воочию, как только вошел вслед за ним в небольшое квадратное помещение, названное Декартом «кладовкой». Он включил свет и с двух сторон меня окружили большие и малые емкости с застывшими в спиртовой прозрачности, мозгами разной величины и степени цельности, похожими на ядра гигантских грецких орехов – таких экспонатов, было не меньше полусотни. В отдельном ряду, на самой верхней полке, скалились костные ларцы шести людских черепов, мёртво, во все глазницы, глядевшие на то, что когда то, заполняло их пустоту.
-Не подумайте, грешным делом, будто я обошелся с ними, как с крысами,- шутливо успокоил меня Декарт – знакомства в городском морге сомнительны для обывателя, но для ученого весьма и весьма полезны. Вон, видите того красавца?- указал пальцем на один из экспонатов,- это мозг умершего от излишней любви к абсенту, и окажись его суфле изумрудного цвета, я нисколько бы не удивился. Как бы там ни было, надеюсь, что в этом спиртовом раю, бедняге комфортно.
Поочередно, словно экскурсовод в музее, Декарт показал мне мозг курильщика опиума, кокаиниста, а также некоего господина, отравленного черной вдовой, с помощью регулярно добавляемого в пищу мышьяка. Демонстрацию коллекции Декарт сопровождал комментариями, указывая кончиком карандаша на незаметные для дилетанта различия в структуре мозговой ткани. Как по мне, «обитатели кунсткамеры» были все на одно «лицо» и почти не отличались по цвету - бледно-желтому, с бежевым оттенком. Также здесь находились мозги старика, почившего с миром незадолго до столетнего юбилея, и укушенного гремучей змеей двухлетнего мальчика.
Весомую часть научных поисков Декарта занимало изучение психоактивных веществ и воздействие их на человека. Как и надлежит фанатику от науки, многие из них он испробовал сам - крыс же, изводил экспериментальным суррогатом, который вряд ли рискнул бы(а самоубийцей он не был), ввести себе в вену.
На правах хозяина, не слишком, к слову, ими злоупотреблявшего, Декарт рассказал много чего интересного. Я с удовольствием его слушал и никогда не испытывал «синдром скучающего гостя», что судорожно, под маской вежливого внимания, прячет раздирающую рот зевоту.
-Знаете, мой друг ,- как-то сказал Декарт- соберись дьявол совершить новую вылазку в двадцатый век, я уверен, что одной из его карнавальных личин, непременно, стала бы личность доктора Фройда. Учитывая особенность наших с Магдой отношений, мой ужас перед докторской кушеткой, сродни ужасу приговоренного к гильотине. Представляю, что бы насочинял обо мне этот «потрошитель эго», напросись я, к нему на сеанс, -задумчиво произнес Декарт и усмехнулся – впрочем, наши взгляды все же сходятся в одной из точек, как и Фройд, я очень ценю кокаин…
46. Алая пудра (ИКС)
О кокаине Декарт говорил исключительно в превосходных тонах, придавая факту его открытия, поистине, мировое значение. Он называл его препаратом с «высоким ментальным потенциалом», высказывая мысль, что «этот погонщик извилин» когда-нибудь приблизит человека к абсолюту.
-Эти волшебные кристаллы из листьев коки, я успешно добываю в своей лаборатории. Лучшее топливо для костра разума, уж поверьте! – Декарт проговорил это с большим запалом и добавил при этом, что «топливо» еще не совершенно и нуждается в серьезной доработке.
Он замолчал, шумно втянул носом воздух и, усмехнувшись, явно просившейся наружу, но в последний момент снятой с языка и оставленной в голове мысли, выдвинул верхний ящик стола. Спустя мгновение я увидел в его руках маленькую коробочку пурпурного цвета, судя по нахмурившей лоб Декарта гримасе - с тем самым волшебным «горючим».
-Для вас, видимо, не секрет,–он извлек из кармана жилетки перочинный ножик, растопырил лезвия, одним из которых, поддел край футлярчика,- что, следуя самым высоким устремлениям, я готов принимать на веру, как существование бога, так и наличие дьявола, но, вопреки официальной церкви, что всячески поносит последнего, а сама действует по принципу «разделяй и властвуй», я считаю и бога, и дьявола - единым целым, если хотите, орлом и решкой одной монеты…,- пока Декарт говорил, на столе появлялись белые полосы, выстраиваемые ловкостью его рук в равные по ширине и длине параллели,- по две на брата,- наконец улыбнулся он, протягивая мне свернутую в трубочку сто франковую купюру. - Знаете как? Будет немного печь, но это терпимо...
Дважды упрашивать меня не пришлось, хотя это и был мой кокаиновый дебют. Приладив купюру к носу, я решительно втянул порошок правой ноздрей. Из глаз брызнули слезы, арктическим холодом обожгло носоглотку, рот захватал воздух. Эффект был отрезвляющим, тем более после вчерашнего похмелья. Действие порошка мне понравилось.
Между тем, Декарт свернул вторую банкноту, склонился над столом и ловко стер с дубовой поверхности остальные полосы, после чего, сжимая пальцами переносицу, вновь уселся в кресло.
Он торопливо раскурил сигару, сделал пару глубоких затяжек и выпустил дым, пряча лицо в табачном облаке. Как и ему, мне сильно захотелось курить и, отказавшись от предложенной сигары, я потянулся в карман за папиросами.
-Жизнь в кокаиновом свете светла и прекрасна, но рано или поздно, ты становишься от нее зависим . Как если бы Аладдин поменялся местом с джинном, которого сам же выпустил из лампы. Зная о коварстве этих кристалликов, я стараюсь держать лампу на безопасном расстоянии от носа –признался Декарт.
Позже я узнал, что кокаин играл едва ли не главную роль в его научных опытах. Методом проб и ошибок, Декарт выводил универсальную формулу вещества, названного им сверх-алкалоидом, чья структура была бы устойчива к органическому распаду. Он жаждал получить нейростимулятор, чье действие не ограничивалось бы часами или сутками, а продолжалось бы в течение недели, месяцев и даже лет, поддерживаемое как редкими инъекциями, так и метаболизмом органики. Регуляция «инородного» вещества, в том количестве, в каком это необходимо для фаз его активности, зависела бы, по замыслу Декарта, от ряда факторов, скажем, частоты дыхания, рациона, количества воды в организме.
-Возможно, я покажусь вам бароном Мюнхгаузеном от науки,- широко улыбнувшись, произнес он,- но я знаю, о чем говорю. Сегодня, у меня есть все основания так думать и верить, что маленькие успехи на старте, закончатся триумфом на финише.
-Вы уже дали препарату окончательное название?- спросил я, закурив вторую кряду папиросу.
-Берсерк! – с веселым задором в глазах, изрек Рене, сломав и раскрошив в пепельнице остаток сигары- именно берсерк! Обожаю, князь, это слово! Всякий раз, когда произношу его вслух, представляю острый дамасский клинок, со свистом отсекающий чью-то голову!
-Уж не хотите ли вы сказать, что в вашем чудесном эликсире, найдется место и боевым мухоморам, которые перед битвой жевали викинги? –при слове «мухомор», я, ощущая на языке горечь далекого отравления, слегка поморщился.
-О, Amanitamuscaria, волшебная и загадочная планета!- словно радуясь моей догадке, воскликнул в ответ Декарт – планета со своими океанами и континентами, из которых самыми большими являются мускарин и микоатропин – эти инь ян красного мухомора. Последний, кстати, входил в состав, так называемой, «алой пудры». Впрочем, научные скептики считают ее выдумкой шарлатанов.
-А вы? – поинтересовался я, смутно припоминая, что это название мне знакомо .
- Ее состав – тайна за семью печатями,- нахмурился он и, мне показалось, что эти печати, в виде семи параллельных морщин, отразились на его лбу, - алая пудра, мой друг, так же реальна как и ваш костюм…
Декарт звонко потряс бронзовым колокольчиком и через минуту в кабинет вошла румяная Матильда, причем так тихо, что казалось, маленького слоника научили ходить на цыпочках. Декарт распорядился принести кофе и как только служанка, забавно изобразив книксен, вышла – вернулся к беседе.
-Семь лет назад судьба подарила мне шанс, который я, по молодости лет, благополучно прошляпил, чего до сих пор не могу себе простить – начал свой рассказ Декарт.
Во время поездки в Прагу, на одной из улиц еврейского гетто, он столкнулся со старым, судорожно схватившем его за рукав, нищим. Вид оборванца был ужасен: вперемешку с запахами мочи и лука, от него разило спиртным, плюс ко всему, левый глаз бродяги скрывало бельмо, напоминавшее сваренный вкрутую белок. Правый глаз, как бы в противовес соседу, был налит кровью. Декарт инстинктивно отшатнулся от уличного лешего, однако тот прилип к его рукаву, как пиявка.
-Господин, всего несколько монет старику…,-надсадно хрипел нищий, суетливо хлопая грязной рукой по пыльному карману дырявого сюртука. Через секунду он достал оттуда, похожий на медную пуговицу предмет и в дрожащей руке, протянул его Декарту.
-Вот сударь, всего лишь несколько монет за это, а старый Клаус выпьет за ваше здоровье.
В мыслях, поскорей отвязаться от попрошайки, Декарт ссыпал ему порцию карманной мелочи и хотел было идти дальше, но нищий опять засеменил следом.
-Возьмите, возьмите это, добрый господин! Может быть , вам это пригодится. Не подумайте, я не сумасшедший, то, что я вам даю, когда-то принадлежало самому Эдварду Келли!
Услышав знакомое имя, Декарт впервые обратил внимание на кругляш в руке нищего.
-Что это?- спросил он.
-Там пружинка, нужно просто сильно надавить пальцами,– хрипло затараторил Клаус - внутри какой-то красный порошок. Я думаю, это табак самого дьявола!- сказав это, он набожно перекрестился.
Пражский дом английского алхимика Келли, того самого, что водил дружбу с легендарным Джоном Ди, в народе нарекли «домом Фауста» и Декарт осведомился у нищего, как к нему попал этот предмет.
Оглядываясь по сторонам и снижая голос до боязливого полушепота, Клаус ответил, что служил в «доме Фауста» сторожем и состоял на жаловании у одного благотворительного фонда, устроившего в бывшей обители Келли, приют для слепых.
-Жуткие люди, скажу я вам сударь. Мало того, что они заразили меня слепотой,- грязный палец, с безобразно черной короной ногтя, едва не проткнул бельмо,- так еще и следили за мной повсюду, и стоило мне уединиться, как почти сразу раздавались стуки их тросточек. Они специально сводили меня с ума!
Клаус добавил, что после того, как в его руки попало несколько «странных вещиц», «слепая слежка» стала особо пристальной. «Клад» он нашел в старом, заброшенном погребе , о котором никто и не узнал бы, не провались он, при обходе внутреннего двора , по пояс в землю и не откопай, вооружившись лопатой и фонарем, скрытый подземный ход. Погреб, по его словам, был пуст, не считая обнаруженной им в пыли шкатулки.
-Она у меня, сударь, если желаете, можем встретиться на этом месте завтра, в это же время – заискивающе предложил Клаус.
-Посмотрим –неопределенно пообещал Декарт и с облегчением свернул в ближайший переулок.
Матильда, тем временем, внесла в кабинет дымящий кофейник и разлив кофе по чашкам, вновь скрылась за дверью.
Отвлеченный другими делами (Декарт принимал участие в научной конференции, проходившей в стенах пражского университета), он вспомнил про подарок Клауса лишь на третий день, да и то совершенно случайно. Снимая верхнюю одежду, Декарт услышал, как что-то звякнуло и покатилось по полу. Подняв плоский, похожий на большую монету предмет и следуя инструкции Клауса, он с силой сдавил его пальцами. Что-то еле слышно щелкнуло и верхняя крышка «пуговицы» (судя по весу, она была из бронзы) встала вертикально, являя взору содержимое смехотворно «вместительного» тайничка. Внутри действительно находился порошок алого цвета, правда, в столь мизерном количестве, что при желании, его искристые крошки, можно было пересчитать по пальцам. Рассудив, что нюхать, а тем более пробовать на язык неизвестную субстанцию весьма рискованно, Декарт решил подвергнуть ее химическому анализу
-В моем арсенале имелось множество реактивов и прочих секретных штучек. - Декарт допил кофе и отодвинул в сторону чашку.
Процесс, которому он планировал посвятить от силы два-три часа, растянулся до самого рассвета, чья вкрадчивая поступь представила висевшим в комнате портретам, всклокоченного и нервного постояльца гостиницы, то и дело обмакивающего золотое перо в чернильницу.
-Как не бился я в тот вечер и в ту ночь, мне удалось выявить лишь три компонента из множества неизвестных, тот самый микоатропин, и два алкалоида из корня мандрагоры. Вещества обладали сильным галлюциногенным эффектом. Неудивительно, что во время работы у меня создалось впечатление, что при воздействии на порошок реактивами, тот словно оживал, проникая в меня приступами внезапной паники и дьявольского хохота. Мне мерещились чьи-то тени, я слышал непонятные напевы и шорохи, и , казалось, портреты на стенах вот-вот выскользнут из рамок и начнут со мной говорить. Что сказать? Я так обессилел, что рухнул на постель в одежде и проспал больше суток, а проснувшись, принялся искать на улицах еврейского гетто Клауса, в надежде, что у того осталось хотя бы крупица алого порошка. Мечась по Праге, я проклинал себя за то, что не пришел на следующий день за шкатулкой.
Поиски нищего лишь отчасти увенчались успехом. Впустую потратив пять часов, Декарт посетил «Дом Фауста», где при имени Клауса, и зрячие и слепые непонимающе глазели на него и пожимали плечами. Он еще раз обошел улочки гетто. На одной из них, неподалеку от Староновой синагоги, другой пражский нищий, задумчиво поглядел на протянутую монету, пожевал губами и почесывая крупный, в красных прожилках нос, сипло проговорил: «Клаус…Клаус… так он у вас за спиной, господин хороший, правда поговорить с ним вам вряд ли удастся, дня два тому беднягу нашли на улице с размозженным черепом. Вон, там он и лежал, видите?
Алая клякса успела померкнуть, но, тем не менее, отчетливо выделялась на темно-серых камнях. Это были булыжники той самой улицы, где Клаус вцепился Декарту в рукав и куда, должно быть, приходил все последующие дни, в надежде выручить у него несколько монет.
Таким образом, то, что фортуна сама протягивала ему в руки, бесследно исчезло. Декарт стоял посередине улицы и сосредоточенно продолжал смотреть на все, что осталось от Клауса, как будто в смутной надежде выведать у пятна имя нового владельца шкатулки.
47. «Франкенштейн» Декарта (ИКС)
-Я не поленился навести в полиции справки о том происшествии,- продолжал он -но сами понимаете, расследование таких случаев полиция с легким сердцем оставляет провидению, так что имени убийцы, проломившего старику череп, я так и не узнал. Возможно, тут и не было никакой, связанной со шкатулкой тайны, просто прохожий, к которому пристал Клаус, оказался не таким терпеливым, как я.
Спустя неделю Декарт вернулся в Париж, где с новыми силами приступил к исследованиям. По его словам, самыми волнующими были опыты с красным мухомором.
- Собирая и сопоставляя скупые сведения об алхимиках, которые хоть и в искаженном виде, но все же дошли до наших дней, я убедился, что микоатропин серьезно занимал их внимание, -Декарт выудил из ящика стола бутылку, два бокала и плеснул в них коньяк- Учитывая галлюциногенный эффект этого алкалоида, смею предположить, что алхимики, как и шаманы, ждали от него озарения, откровений с той стороны, а возможно, рецепта красной тинктуры – главного предмета своих вековых поисков. Я допускал, что в состав тинктуры мог входить и микоатропин.
По своему признанию, он несколько переусердствовал в опытах с грибами, вследствие чего видимое и осязаемое – все то , что мы зовем реальностью, стало размытым фоном некой абстрактной конструкции, отдаленным эхом окружающей его яви. Осознавая всю опасность заблудиться в иллюзорных мирах, как в дремучем лесу, Декарт, тем не менее, забредал все глубже и дальше в его дебри, постепенно научившись бороться с тем ледяным, обволакивающим страхом, что заставлял отчаянно, как рыбу в сетях, биться сердце, внушая рассудку путника, что тропинка, ведущая домой, безвозвратно утеряна.
Первый опыт поедания сырого мухомора едва не закончился плачевно. Из-за сильного отравления, Декарт несколько дней балансировал между жизнью и смертью, но победу одержала не бездна, а канатоходец над ней. Выкарабкавшись из пропасти, он не отступил, а продолжил испытывать судьбу грибами, при этом скрупулезно рассчитывая каждую порцию, действуя куда осмотрительней, чем раньше. Грибы, по словам Декарта, значительно ослабили в нем ученого ортодокса.
-Иной раз во мне возникало ощущение, что все двери открыты, границы стерты а время остановилось, что у вселенной не осталось в запасе ни одной тайны. Казалось, со мной ведет молчаливую беседу тот, кто знает ответы на все вопросы, чье слово есть истина, я отчетливо слышал за тонкой, приоткрытой дверью, его дыхание…
Так, наряду с кокаином, микоатропин занял прочное место в воздвигнутом Декартом пантеоне алкалоидов, где, помимо них, уже обитали «демоны» мандрагоры.
Следующий этап эксперимента был связан с отделением зерен от плевел. К числу последних, Декарт относил мускарин - еще один алкалоид гриба, обладавший, в отличие от микоатропина, высокой токсичностью. Перед тем, как предать этого «мухоморового беса» анафеме, он угробил им не одну крысу.
-Вместе с тем, мой друг, опыт с чистым микоатропином, едва не лишил меня разума,- вспоминал Декарт- введя раствор в вену, я испытал глубокое душевное потрясение, проникшее в мое сознание под маской эйфории. Я пребывал в безмятежном спокойствии, потом оно сменилось необъяснимой тревогой и даже паникой. Мысли, как хрупкие нити, одна за другой обрывались и исчезали, а перед глазами плыли видения, одно страшнее другого. Это последнее, что я запомнил, перед тем как, весь в синяках, порезах и ссадинах, очнуться в больнице. Оказалось, что я побил в доме зеркала, вышиб дверь и пару окон, вывалился со второго этажа прямо в палисадник. Только чудом ничего не сломал. После того случая, я пришел к выводу, что мускарин – это своеобразный якорь, не дающий лодке отбиться от берега , исчезнуть в пучине безумия. В итоге, мне пришлось изменить свое мнение о токсине и принять относительно мускарина более взвешенное решение.- сказав это, Декарт с торжественным видом опрокинул в глотку коньяк.
- То есть, вы твердо уверены, что совсем скоро синтез вашего «берсерка» будет завершен? –спросил я, мало что понимая в деталях его рассказа.
-Не то, что уверен, - довольно усмехнулся собеседник,- а совершенно точно это знаю. Не подумайте только, что я создаю «берсерк» для вояк, чтобы те крушили все на своем пути, о нет, примитивная ярость мне не интересна.
-Тогда для чего?
В двух словах Декарт объяснил, что, благодаря «берсерку» заурядный человек может стать гением, а гениальный, приблизиться к божественному осмыслению мира. «Берсерк», по его мнению, проложит путь к новым возможностям и сверхидеям, приблизит время великих свершений…
-Конечно, сразу, с наскока такое невозможно,- вздохнул он,- да и предлагать «берсерк» каждому прохвосту, считаю нецелесообразным. Если все одновременно станут гениями, все обрушится в хаос, не так ли?. Мир, в котором нет посредственностей, избыточен. Для начала берсерками станут одиночки, согласитесь, если все одновременно будут пастырями, пасти будет некого…
-Кроме крыс, вы предпочитаете испытывать «берсерк» на себе, не так ли? Тогда смею предположить, что вакансия одного такого пастыря уже занята,- с иронией заметил я.
-Все не так просто, мой друг,- развел руками Декарт – и прежде чем на это решиться, я тысячу раз подумаю, тысячу раз все взвешу , а потом еще тысячу и один раз подумаю. Кто знает, может я и вовсе, ограничусь ролью наблюдателя…
«Как с крысами»- невольно подумалось мне.
-…хотя не скрою, искушение велико,- подытожил Декарт.
-И чем же будет отличаться ваш берсерк от обычного человека, в чем заключаются его сверхспособности? – полюбопытствовал я.
-Интеллект,- Декарт вновь указал пальцем на лоб – интенсивная работа разума, безупречность логики и алгоритмов действия в любой, даже самой сложной и патовой ситуации. Сверхинтуиция, граничащая с даром ясновидения, гипнотическое влияние на толпу, контроль и власть, подчинение масс своей воле, перечислять можно до бесконечности. Если быть кратким и точным «берсерк» –это абсолютное воплощение силы духа и разума, новый созревающий плод на древе познания.
- Но, исходя, из ваших же слов об эксперименте, кто-то его успел надкусить, не так ли?
-Ну да, -хитро подмигнул мне Декарт – мне кажется вы уже готовы к подаче десерта! Пойдемте же, я представлю вам своего Франкенштейна.
48 Курящая обезьяна. (ИКС)
При виде «Франкенштейна» Декарта, я испытал целую гамму чувств, от смеха до изумления, когда округляются глаза и непроизвольно отвисает челюсть. Как бы вы реагировали, Пильгрим, увидев одетого в халат из китайского шелка и взирающего на вас сквозь очки, гоминида из рода шимпанзе, неспешно отложившего на журнальный столик книгу с картинками и, чинно, совсем не по обезьяньи, вставшего с кресла - качалки, как только мы вошли? Обезьяна была довольно крупной, даже какой-то толстой. Ей-богу, я не вру, мне вовсе не показалось, что в глазах ее было разлито настоящее человеческое тепло и, что взгляд их разумен.
-Эээ…нн…э, - осклабился в улыбке шимпанзе, протянув к Декарту мохнатые кисти рук, вынырнувшие из рукавов халата. В ответ Декарт смешливо наклонился и заключил обезьяну в дружеские объятия. После ритуала приветствия шимпанзе обратил внимание на меня, взгляд его словно вопрошал у Декарта: «кто это»? В подтверждение моей догадки шимпанзе зашевелил губами и, скорчив сосредоточенную гримасу, хоть и с трудом, но вытолкнул из себя звуки, что вполне могли сойти за человеческую речь. Это было похоже на мычание глухонемого .
-Эээ…нн…е, то эо? (Рене, кто это?)- ошеломленно перевел я речевые потуги странного существа.
-Знакомься, Джонни, это мой друг, князь Владимир Соколов, имя ты вряд ли выговоришь, а фамилию вполне… Со-ко-лов,- по слогам повторил Декарт и нежно потрепал обезьяну по макушке.
-О-ко-ло, - произнес в ответ Джонни и посмотрел на меня, будто ожидая одобрения.
В отличие от попугая он не имитировал звуки, а произносил их вполне осознанно и когда моя, лишенная первой и последней букв фамилия, была, по мнению шимпанзе, освоена, физиономия Джонни растянулась в радостной редкозубой ухмылке, которую он сопроводил предложенной мне, очевидно для рукопожатия, лапищей. Моя ладонь целиком утонула в его и я, опасливо подумал, что Джонни ничего не стоит раздавить мне руку. А так, казалось, будто мои пальцы объяты мягкой подушкой.
-Джонни, покажи господину Соколову, как ты умеешь складывать кубики,- попросил Декарт шимпанзе.
Обезьяна послушно подошла к стоявшему в углу комнаты ящику и громко сопя, принялась доставать из него разноцветные кубики, после чего Декарт дал Джонни новое задание: составить из кубиков имя своей дочери. Невероятно, но шимпанзе потратил на это не более минуты, допустив в имени Франсуазы, всего одну ошибку. Вслед за этим он, поочередно соорудил имена Магда и Рене , а потом и мою фамилию, правда, все с той же погрешностью в две буквы, которую с помощью недостающих кубиков исправил Декарт. От немого удивления, у меня пересохло во рту.
Пока шимпанзе возвращал кубики в ящик, я осмотрел всю, в нежно-розовых гобеленах, его комнату, стоявшую справа от входной двери застеленную тахту, тюлевые занавески на окнах, сквозь которые мягко сочился дневной свет. Больше всего, помещение напоминало детскую и вместо следов обезьяньих бесчинств, в нем царил если не строгий, то сносный порядок.
-Угостите его папиросой, после этого он ваш друг навеки - тихо произнес Декарт и вновь обратился к Джонни – ты ведь хочешь покурить, малыш?
Услышав это, шимпанзе заметно оживился и посмотрел на Декарта взглядом, к которому обычно прилагаются сложенные в молитве ладони, но судя по отсутствию подобного жеста, Декарт не ставил перед собой цели обратить обезьяну в какую-нибудь веру.
-Джонни, как нужно попросить, чтобы, мосье Соколов, угостил тебя папиросой? – с отеческой лаской в голосе спросил он.
Взгляд у Джонни сделался еще жалостливей и явно изображая коленопреклонение, шимпанзе стал на пару голов ниже.
-Ну, Джонни, это совсем лишнее – заметно смутился Декарт- так делать совсем необязательно, ты же ни в чем не провинился, встань с колен и просто попроси, как ты умеешь…
-Ай ури- хриплым басом выдохнул шимпанзе, выпрямляясь в полный рост, и я сразу протянул ему папиросу, бережно, словно величайшее сокровище, взятую из моей руки крупными, мясистыми пальцами.
-А…го…й – в глазах Джонни мелькнуло нетерпение, когда же Декарт зажжет и поднесет спичку к замершей в губах папиросе, но тот, будто нарочно медля, лениво похлопывал себя по карманам, отвлекаясь на выуженные за цепочку часы, что-то в них неторопливо подкручивая, и было во всем этом нечто издевательское, словно Рене испытывал наслаждение от того, что заставлял шимпанзе ждать, дразня Джонни, как дразнят ребенка припрятанной конфетой.
-Агой- повторил Джонни и в его голосе отчетливо слышались умоляющие нотки.
С выдержкой палача Декарт медленно вернул в карман часы и продолжил неспешный поиск спичек.
Когда «агой» прозвучало в третий раз, у Джонни заслезились глаза и по морщинистой щеке скользнул ручеек. Я не выдержал и достал из кармана спички, чиркнул и поднес дрожащий огонек к кончику папиросы. Вы бы видели, с какой жадной поспешностью шимпанзе втягивал в себя дым! Джонни задышал папиросой, как заядлый курильщик, держа ее классическим способом между указательным и средним пальцами. Шимпанзе курил торопливо, то и дело, посматривая на меня с благодарностью.
-Ну, довольно, малыш Джонни, ты уже куришь бумагу – разгоняя руками повисший в комнате дым, заулыбался Декарт и протянул руку к обезьяне – давай сюда окурок!
Джонни сделал последнюю затяжку, так что в комнате действительно запахло жженой бумагой и, помешкав, передал окурок Рене, на который тот слегка поплевал, после чего, без риска обжечь кожу, смял в кулаке.
- Сходи к Матильде, Джонни, возможно, ей нужна твоя помощь – сказал Декарт гоминиду и тот, безропотно, прямо в халате, вразвалочку зашагал к двери.
Это не могло не вызвать у меня улыбки.
-Ну как, впечатлены?- проводив шимпанзе взглядом, обратился ко мне Декарт.
-Весьма и весьма, - искренне ответил я – никогда не видел такой смышленой обезьяны. Как вам это удалось?
-И нигде, кроме как здесь, не увидите – заверил меня Рене – с того момента, как я испытал на Джонни первый образец берсерка, прошло чуть больше двух лет. Вначале мне приходилось вводить препарат раз в три дня, но в течение первого года, меняя дозировку, я добился сокращения числа инъекций до одной в неделю. К тому времени Джонни не только выучил алфавит, но и овладел некоторыми элементами письма. Правда, держать правильно карандаш он так и не научился, и буквы похожи на каракули. К сожалению, берсерк-1 оказался здесь бессилен, он также не развил у Джонни способности к нормальной речи. Дело в том, что челюсть шимпанзе мало приспособлена к разговорному жанру, произношение слов дается ему с огромным трудом, в остальном же, его интеллект сравним с интеллектом шестилетнего ребенка, при этом не забывайте, что этот «ребенок» обладает физической мощью взрослого самца шимпанзе. Видели бы вы, мой друг, как под чутким руководством Матильды, Джонни перетаскивает мебель. Ни дать, ни взять, маленький Геркулес- довольно усмехнулся Декарт.
-Так он у вас еще и домашний работник?- изумился я.
-Конечно– кивнул Рене – Джонни помогает Матильде по хозяйству, но только в пределах домашних стен, боюсь, если кто-то увидит, как шимпанзе обрезает деревья или сажает цветы, к дому набежит толпа зевак. По сути, дорогой князь, я создал не мифического, а настоящего Голема, который слеплен не из глины, а из химических хитросплетений берсерка, ставшего его плотью и кровью. Объем мозга шимпанзе вдвое меньше, чем у человека и я прекрасно понимаю - то, чего достиг Джонни – потолок его возможностей. Он никогда не сможет, скажем, сочинять стихи или музыку. Даже если я заколю его берсерком, мозг Джонни попросту взорвется от перегрузки. В любом случае, опыт с шимпанзе, можно признать успешным, состояние Джонни стабильно, признаков ментальной деградации на данный момент нет. При малейшем проявлении звериной агрессии, я вводил ему дозу «берсерка», но последние три месяца, обошлись без уколов. Это меня радует. В крови шимпанзе, препарат не вызвал ни одного деструктивного процесса. Если так будет и дальше, то победа близка, - мечтательно протянул Декарт.
В этот момент за дверью раздался шум, будто уронили что-то тяжелое. Потом послышались торопливые шаги. Выйдя из комнаты, мы наткнулись в коридоре на причитающую Матильду, из чьих слов стало ясно, что Джонни обварил кипятком лапу. Рассказав об этом впопыхах, она помчалась дальше, за лечебной мазью, мы же с Декартом поспешили на кухню, где уже суетилась Магда . Вскоре вернулась служанка , сжимая в руках пузырек с лекарством и Декарт сделал бедному Джонни перевязку. Понимая, что все вокруг стараются ей помочь, обезьяна стоически переносила мучения. После того как Матильда увела шимпанзе из кухни, Магда сообщила, что Декарта срочно вызывают в университет.
В забурлившей в его доме семейной суете я счел себя абсолютно лишним, а потому поспешил откланяться.
-Да, да, князь, до встречи. Непременно жду вас в гости. Простите, что вот так…но сами видите… - по торопливой речи Декарта я понял, что тому стало не до меня.
Попрощавшись с Магдой и Франсуазой, я вышел на улицу и вскоре остановил экипаж. Хотел было ехать домой , но вспомнив обращенное к Декарту красивое лицо Магды, велел извозчику держать курс на улицу Годо де Моруа, где находился известный парижский бордель.
49. Косточки Франсуазы (ИКС)
Приматологи склоняются к мнению, что инстинкты гоминидов , по сути, идентичны людским и это неудивительно, ведь теория Дарвина назвала человека - венцом обезьяньей эволюции. Борьба за выживание, как у старшего, так и у меньшего братьев, включает в себя заботу о хлебе насущном и поиск полового партнера. Как-то я спросил у Декарта, чем компенсирован основной инстинкт, живущего в домашних условия шимпанзе? Мы шли по мосту Менял, вдоль спокойных, темных вод Сены. После случая на кухне прошла неделя с хвостиком, и ожог, по словам Декарта, заживал на шимпанзе, как на собаке.
-Я пришел к очевидному для себя выводу,- изрек Декарт– чтобы досконально изучить и понять природу живого, необходимо, как это не жестоко звучит, над ней надругаться. Джонни – яркий пример такого надругательства, я не мог допустить, чтобы мой берсерк затерялся в гормональных бурях самца шимпанзе. Так что в обмен на зачатки разума, мне пришлось отобрать у Джонни яички, - фраза показалась Декарту забавной и он громко, раскатисто расхохотался. Выглядело это жутковато, как если бы кто-то рассмешил Мефистофеля.
«Вот чем вызвана полнота Джонни – резиново улыбаясь, думал я - он не является ни самцом, ни самкой, он шимпанзе-евнух, уродливый гибрид обезьяны и человеческого детеныша».
Я не склонен к сантиментам и, тем не менее, мне было жаль этого заядлого курильщика.
Мы подошли к театру Шатле, где в тот вечер выступал балет Дягилева - я попрощался с Декартом и поспешил на премьеру.
Следующая наша встреча произошла неделю спустя, в первых числах мая. Я гулял по Монмартру, как вдруг в толпе мелькнул знакомый силуэт. Вопреки солнечному дню, Декарт был чернее тучи. Причина такого мрачного настроения крылась в смерти одной из его подопытных крыс, которой, как и Джонни, два года назад, был введен «берсерк-1».
-Боюсь, такая же участь постигнет и шимпанзе, тревожные симптомы налицо. Агрессия, плохой аппетит, нарушение координации, мне пришлось вновь пичкать его уколами, - с тяжелым вздохом произнес Декарт.
Через три дня после благополучного окончания Сорбонны, я завтракал у себя дома, когда в дверь позвонили. Я никого не ждал и решил, что это консьержка, но каково же было мое удивление при виде стоявшего за порогом Декарта, одетого, как всегда, с иголочки: в начищенных до блеска оксфордских ботинках, песочного цвета брюках, вкупе с двубортным пиджаком, составлявших его летний костюм. Голову Декарта патриотично венчало соломенное канотье. Издав радостный возглас он, с распростертыми объятиями, шагнул мне навстречу.
-Как же я рад, мой друг, снова вас видеть!- он дружески потряс меня за плечи-Наслышан, наслышан о вашем триумфе! – горячо восклицал он – славно же вы уели всех этих замшелых философов! Я приехал разделить с вами радость, но заранее предупреждаю, отказ не принимается, я выжидал три дня, пока вы не придете в себя. Экипаж уже ждет. Живенько собирайтесь, мы едем на пикник!
Его вихревый напор меня обескуражил, сопротивляться было бесполезно и я, ни слова не говоря, поплелся искать подходящий для отдыха костюм.
Спустя четверть часа мы сидели в изящном черном ландо с откинутым верхом, запряженном парой холеных рысаков вороной и белой мастей, во весь опор скачущих в направлении Булонского леса, в знаменитый парк Богатель. Корзинки, полные снеди, с торчащими из них горлышками винных бутылок, радостно, в унисон общему веселью, дребезжали и позвякивали. Магда с Декартом сидели напротив меня и всю дорогу мы мило беседовали о всяких пустяках, смеялись и шутили. Прогулка конным экипажем предала мой завтрак забвению и когда мы прибыли в Богатель, я почувствовал, что сильно проголодался. Уютно расположившись в тени огромного дуба, мы отдали должное байоннской ветчине, таявшему во рту испанскому хамону, называемому еще «черной ногой», а также паштету из гусиной печени, паюсной икре, трюфелям и прочим кулинарным изыскам, заботливо уложенным Матильдой в корзинки. Понятное дело, все это гастрономическое пиршество щедро запивалось вином. Охмелев от выпитого и разомлев от съеденного, я начал зевать, ощущая, как сытая истома смежает веки и леность этому противиться, свернула меня калачиком рядом с дубом, чья прохладная тень, надежно укрыла тело от солнца. Сразу же провалившись в сон и мгновенно, как мне показалось, из него выпав (Рене сказал, что я проспал более двух часов), мой сонный взгляд обнаружил первым Декарта. Прислонясь спиной к дереву, тот читал книгу. Магда гуляла невдалеке, на солнечной поляне, в руках ее был сачок для ловли бабочек. Я налил в стакан сельтерской и промочил пересохшее горло. Наблюдая, с какой жадностью я пью воду, Рене осведомился, правильно ли он сделал, пригласив меня на пикник. Утвердительно кивнув, я снова наполнил и осушил стакан, отдышался и спросил у Декарта, почему они не взяли с собой Франсуазу.
-Забыл вам сказать…Франсуаза находится под присмотром доктора и Матильды,- резко помрачнел он- моя дочь едва не погибла, эта тварь набросилась на нее, успев сломать несколько ребер и ключицу .
-Какая тварь? Не хотите ли вы сказать, что Джонни напал на Франсуазу?- я не верил своим ушам.
-Именно так- подтвердил Декарт- это случилось днем, ровно неделю назад. Хорошо, что я находился в соседней комнате и успел взять охотничье ружье.
-Вы убили Джонни? Ну и дела! – я вспомнил слезливый взгляд обезьяны и ее жалостливое «агой»
- А что оставалось делать? Я услышал крик Франсуазы и сразу понял, что дело неладно, если бы провидение не заставило меня чистить в тот день ружье, моя дочь была бы мертва. Когда я вбежал в комнату, она уже хрипела, я выстрелил Джонни в спину, только после этого он ослабил хватку.
-Вы, кажется, говорили, что опять начали колоть его берсерком…
Декарт взял бутылку бордо и сделал три обильных глотка прямо из горлышка.
- Эти инъекции были, как мертвому припарка – произнес он, вытирая губы салфеткой.
Он рассказал, как выглядел мозг шимпанзе после «эффекта берсерка». Правое полушарие являло собой шишковатый серо-сизый студень, с кровянистыми подтеками, сгустками и вкраплениями, левая часть мозга ссохлась до размеров грецкого ореха и была желто-серого цвета с белесым налетом, напоминавшим крупицы извести.
- Учитывая степень разрушения мозговой ткани, Джонни продержался довольно долго. Видимо я совершил ошибку, когда резко оставил его без инъекций. Возможно, это вызвало в его организме необратимые процессы. - предположил Декарт.
50. Куклы мадам Липьер (ИКС)
Мы возвратились в город уже в сумерках, в том же экипаже, только на этот раз, отгородившись от потемневшего неба кожаным верхом ландо, по которому барабанил теплый летний дождь. Под ритмичный аллюр черно-белой двойки Магда пару раз клюнула носом и склонила голову на плечо Декарта, прослужившее до самого Парижа подушкой ее сну. Потом ландо сильно тряхнуло на ухабах, скрипнули рессоры и Магда проснулась. Дождь перестал бить по крыше и я опять ее сдвинул, запустив в нашу кабину приятный, вечерний ветерок, до этого, лишь украдкой залетавший в нее вместе с каплями.
-Мой ангел открыл глаза! Как спалось, милая? - ласково спросил Декарт, обнимая Магду за плечи и утыкаясь носом в ее золотистые кудри.
Я вспомнил, как веселилась эта странная супружеская пара на пикнике, словно не их, а чужой ребенок, находился в это время дома, под присмотром доктора и сиделки . Магда, как ни в чем не бывало, общалась с мужем, как будто не он был косвенным виновником случившегося с Франсуазой несчастья. Я старался не задерживать эти мысли в своей голове, ведь с того времени, как Джонни напал на девочку, минуло семь дней и если семейный скандал и был, то он наверняка исчерпан. Возможно, супругов примирило то, что жизнь девочки была вне опасности. Примерно так объяснял я себе их беззаботный смех и улыбки, не то чтобы резавшие мои слух и зрение, но невольно вызывающие недоумение. Потом я еще подумал, что стресс матери, возможно, лечился кокаином.
-О чем задумались, князь?- прервал мои размышления Рене.
-Да так…-не найдя, что ответить, я просто пожал плечами.
-Кстати, как раз хотел спросить о ваших планах на вечер…-он выжидающе посмотрел на меня.
Принимая мое молчание за их отсутствие, Декарт ухмыльнулся.
-Тогда решено! -весело проговорил он- едем к нам, Матильда приготовила такой клубничный штрудель, что уверяю вас , князь, вы пальчики оближете.
Я подумал о времени, и заикнулся было, что уже поздно, но Декарт настаивал.
- Будет вам, князь, переночуете у нас , места предостаточно, к тому же от оков Сорбонны вы уже свободны…
-И правда, Владимир – вмешалась в разговор Магда- вы же прекрасно знаете, Рене все равно вас уговорит. Да и Франсуаза будет очень рада вас видеть, покажете ей своих забавных зверушек – в сумерках Магда с ее белой кожей и вьющимися светлыми волосами, походила на величественную скандинавскую богиню, чья холодная красота способна завораживать и обращать в каменных истуканов всех , кто ее увидел.
В итоге, я сдался и принял приглашение, чем вызвал, дружные, синхронно вспыхнувшие улыбки на лицах супругов.
-Вместе с тем, прошу заметить, - шутливо добавил я – это не ваш муж меня уговорил, а вы, госпожа Декарт.
-Осторожно, князь, я ведь могу приревновать,- так же, в шутку, погрозил мне пальцем Декарт- а насчет Франсуазы, Магда права, она будет рада вас видеть…
Передо мной возникло личико смеющейся до колик Франсуазы, восхищенно смотревшей на стену, где тенью от своих распяленных рук, я создавал причудливые рожицы добрых волшебников и злых колдунов, крючконосых ведьм и косматых саблезубых людоедов, чутко балансируя на эмоциях девочки, не допуская, чтобы в ее завороженный взгляд проник необратимый страх, который уже не выманить из детских глаз лихорадочной и бесполезной заменой пугающих теней на смешные оттенки хрюкающих, гогочущих или каркающих ворон, гусей и свинок, бессильных остановить истерику ребенка, потому то я, раз за разом, поглядывал на лицо Франсуазы, ловя малейшее проявление испуга на нем, позволяя страху не давить, а лишь легонько щекотать ее по носику, или вновь спрятать, вынырнувшую из под детского одеяльца, нежную пяточку; переплетая, пряча в кулак, складывая или растопыривая пальцы, я рисовал на стене смешные тени добрых и мудрых существ, что , не прикладывая титанических усилий, всегда одерживали победу над карликовым, подленько хихикающим злом, разбивая его в том маленьком настенном спектакле в пух и прах. Конечно, я знал, что наделяя зло комической слабостью, всякий раз обрекая на поражение, как и другие взрослые, я заведомо обманываю ребенка, впрочем, может это и правильно, зачем, не остывшей еще от сказочной материнской колыбели, Франсуазе, знать, что зло, порой, а вернее, чаще всего - откусывает добру руки или лишает его головы, думаю, когда – нибудь, жизнь сама шепнет ей об этом на ушко, я же хотел одного: пусть тот, не злонамеренный мой обман, останется для меня самым страшным по отношению ко всем неоперившемся и "неоперевшимся" о жизнь, человечьим "птенцам".
-Стойте, прошу вас, остановитесь!- резко прокричал я извозчику.
-Что? Что такое?- озираясь по сторонам, забеспокоился Декарт.
-Сейчас!- воскликнул я и выскочил на ходу из ландо.
В стеклянной, подсвеченной фонарем витрине я увидел стоявших в ряд, наряженных в роскошные платьица фарфоровых кукол, но у входа в магазин детских игрушек, какая-то сутулая ведьма, уже звенела ключами.
-Мадам, прошу вас… - я так резво подскочил к ключнице, что та, возможно приняв меня за грабителя, испуганно отшатнулась.
-Простите, если я вас напугал, мадам, но мне очень нужна кукла для маленькой девочки. Она сейчас болеет и, не может вставать с постели. Я заплачу вам двойную цену…- по ходу моей сбивчивой речи я видел, как успокаивается женское дыхание, как на опрятном и довольно миловидном лице исчезает беспокойство. Мне стало стыдно от того, что я сравнил ее с ведьмой.
-Господи,- прикладывая ладонь к груди, улыбнулась женщина - когда, в следующий раз, будете вот так к кому-то «подкрадываться» - последнее слово она произнесла с игривой иронией - не забудьте взять с собой сердечные капли. Пойдемте, я выберу для вашей девочки самую лучшую куклу…
Аманда Липьер (так прозвучало ее имя) спросила у меня имя и возраст Франсуазы, а услышав ответ, стала обходить (я следом) полки с нарядными тельцами кукол, при этом ее указательный палец сосредоточенно упирался в подбородок. Она приостанавливалась и вновь продолжала движение и так несколько раз, когда же первый круг был завершен, я, поневоле, обратил внимание на кольцо, в виде кусающей собственный хвост, серебряной змейки, обвивавшее тот самый палец, что расставшись с подбородком, решительно указал на выбранную куклу.
-Мне кажется эта в самый раз, мосье – уверенно сказала она – кукла не слишком велика для трехлетней девочки, Франсуазе будет удобно с ней играть, к тому же она очень искусно сделана, и смею вас заверить, другой такой, в природе не существует.
Мастер, сотворивший это чудо, действительно знал толк в красоте. Мерцающий взгляд карих глаз на изваянном с любовью фарфоровом личике, казался не мертвенно застывшим, а живым, смотрящим с какой-то одухотворенной печалью, из под укрывших белоснежный лобик смоляных локонов. Я согласно кивнул, признавая выбор мадам Липьер безошибочным. Почему то мне представилось, что эта кукла станет маленькой копией будущей Франсуазы, в том числе, и по цвету волос – именно черные и никакие другие, как по мне, больше всего подходили к имени девочки.
Не будь я обеспеченным повесой, цена за куклу, продырявила бы студенческий карман, однако сомнительные прелести бедности, я оставлял бездомным художникам, поэтам и прочим неприкаянным романтикам, в моем же бумажнике купюры шелестели, как листва в Булонском лесу. Отчитав необходимую сумму, я поочередно задержал взгляд на лице, шее и руках мадам Липьер, которая заботливо укладывала подарок в коробку и теперь аккуратно перевязывала ее красной лентой. Лицо мадам тщательно скрывало то, что предательски выдавали другие части тела, а именно, возраст . Она находилась в той стадии увядания , когда тропинка в ее будуар, уже не испещрена, но еще отмечена следами тех, кто не прочь, остаться там на ночь. Но все же, время, когда эта тропка опустеет, было не за горами. Почему я так подробно решил описать вам эту, случайно встреченную мной женщину? Во-первых, я был не против при удобном случае, заглянуть к ней на огонек ( мне понравились глаза, ее крупные, чувственные губы, исходящий от мадам терпкий запах, чего-то подобного мускусу и фиалкам), во-вторых ее лицо являло собой образец длинно ресничной и круглоглазой кукольной красы, столь отчетливо на нем проступавшей, что ненароком подумалось, что прошлое Аманды было таким же фарфоровым, каким, для ее молчаливых, выставленных на продажу «сестричек» было настоящее. Возможно, лишь Аманде, из многих тысяч подобных кукол, к их завистливой грусти, выпал однажды шанс променять застывшую глину на живую и подвижную плоть.
-Держите, сударь,- протягивая мне коробку, очаровательно улыбнулась мадам Липьер,- уверена, маленькая Франсуаза будет рада подарку!
Я галантно поцеловал ей руку, извиняясь за поздний визит и обещая заглянуть в ее прекрасный магазин в более удобное время. Лицо мадам сделалось печальным. Оказалось, что полгода назад Аманда похоронила мужа, так что времени у нее стало хоть отбавляй, к тому же единственный сын живет со своей семьей в Лилле, и к матери наведывается от случая к случаю.. Мимоходом я отметил, что запах мускуса усилился, и в магазине запахло будуаром.
-Сочувствую, мадам Липьер. Но я уверен, что впереди у вас много светлых дней - философски изрек я и поклонившись хозяйке кукол, поспешил к выходу.
При виде яркой коробки в Магде ожил ребенок, она даже засмеялась по-детски и, всплеснув руками, принялась нетерпеливо развязывать подарочную ленту. Взглянув на куклу, Магда не смогла сдержать возглас восхищения.
-Малышка будет на седьмом небе от счастья, Владимир. Вы просто волшебник!
Не скрою, мне было очень приятно это услышать, но правила этикета, подсказывали скромно потупить взор. Декарт ничего не сказал, ограничившись взглядом, выражающим, по всей видимости, приятное удивление, а также шутливым жестом руки и наклоном головы, означавшими, должно быть, некое подобие реверанса.
Как только Магда успела вернуть коробке первозданный вид, ландо остановилось. Мы подъехали к дому.
51. Не засыпайте в чужом доме (ИКС)
Трудно сказать, как бы сложилась моя жизнь, прояви я в тот вечер силу воли и откажись от приглашения. Впрочем, в дьявольски изощренном плане Декарта моя персона занимала особое место. Он искусно плел свою паутину и, полагаю, рано или поздно я, как тот бедный комар, все равно угодил бы в ее липкие объятия.
Вручить Франсуазе куклу мне в тот вечер так и не довелось. Когда мы вошли в дом, Матильда сообщила, что девочка уже спит.
-Вот вам и повод, остаться у нас на ночь. Утро - лучшее время для подарков,- заметил Декарт, после чего отдал распоряжение Матильде подать чай и десерт в гостиную.
Сейчас то я понимаю, насколько его фраза про утренние подарки была двусмысленной.
Магда сказала, что сходит в детскую поцеловать на ночь Франсуазу, после чего сразу вернется к нам.
-Постойте! – окликнул я жену Декарта, успевшую сделать несколько шагов к спальне дочери,- мне кажется, магия подарка заключена в анонимности дарителя. Будет лучше, если вы положите куклу рядом с Франсуазой, а утром, придумаете сказку про ее волшебное появление,- с этими словами я протянул Магде коробку
-Мудрое решение – одобрительно кивнул Декарт – а сказку я беру на себя. Эта кукла вполне сойдет за добрую фею.
Мы прошли в гостиную и сели за стол, усилиями Матильды утяжеленный десертами. Будучи еще тем сладкоежкой, я с упоением взирал на аппетитные горки шоколадных эклеров, изящные кремовые птифуры, на разноцветные медальончики «макарун» (весьма почитаемые мною миндальные пирожные), а вскоре Матильда внесла и вишневый штрудель. Пока служанка разрезала сочный пирог на порции, к нам присоединилась Магда, с видом заговорщицы подмигнув мне и Декарту - выставленным над сжатым кулачком пальцем, подала знак, что кукла уложена спать. В отличие от нас, Магда успела переодеться, сменив дорожный наряд на вечернее платье с замечательно глубоким декольте. Магда села возле мужа, в аккурат напротив меня, и что-то зашептала Декарту на ухо . Пока тот слушал и нетерпеливо кивал головой - я, рискуя с грохотом вывалиться за рамки приличий, невольно залюбовался вырезом ее платья, да так увлекся созерцанием созвездия из трех аккуратных родинок над правой грудью, что едва не пронес мимо рта эклер.
-Хорошо, Магда, я что-нибудь придумаю – прервав шепот жены, громко проговорил Декарт и, мельком взглянув на меня, опять обратился к супруге – ты должна знать, милая, что когда двое, в присутствии третьего, о чем-то шепчутся, гость начинает испытывать вполне понятную неловкость…
-Простите, ради бога, Владимир – простодушно улыбнулась Магда и объяснила, что речь шла о состоянии здоровья Франсуазы и ее дальнейшем лечении.
Декарт сопроводил ее слова забавной мимикой, как бы просившей у меня прощение за нарушение этикета. Интересно, что бы он сказал, если б увидел во «что», во время их «tet-a-tet», утыкался мой взгляд?
«А вдруг он и видел? – чувствуя прилив крови к щекам, подумал я – вдруг Магда шептала ему что-то вроде: «Рене, кого ты привел в наш дом? Посмотри, как этот мальчишка пялится на мою грудь»!
В таком случае замечание Декарта, насчет правил хорошего тона, было сделано не Магде, а мне.
Штрудель был превосходен и таял во рту, как впрочем, и остальные десерты. Когда наши чашки повторно опустели, а количество сладостей уменьшилось, как минимум, вдвое (от сладкого пирога и вовсе остались пара кусков, лужица вишневого сиропа на блюде, да смешанные с сахарной пудрой крошки), Магда заявила, что не прочь выпить шампанского. Декарт сходил к барному шкафчику и вернулся с «Veuve Clicquot» десятилетней выдержки, вопросительно-утверждающе посмотрел на меня, после чего откупорил бутылку. Выпив по фужеру вдовьих слез , мы с Декартом оставили их Магде, а сами перешли на бурбон. В тот вечер, я не рассчитал силы и спустя какое-то время стал впадать в сонливый ступор, вместе с нитью разговора, теряя и смысл сказанного. Меня клонило уложить голову прямо на стол и поскорее спрятать осоловевшие глаза под веки. Заметив мои мучения, Декарт поднялся со стула, подошел и с силой встряхнул меня за плечи.
-Ну, ну, дорогой князь, какой же из меня гостеприимный хозяин, если я позволю вам уснуть прямо здесь, да еще на такой жесткой подушке? Пойдемте, Матильда приготовила вам королевское ложе!
Вроде бы Магда вызвалась помочь Декарту проводить меня до спальни, точно не помню, но кажется в той тяжелой экспедиции от гостиной к перине, мое тело поддерживали с обеих сторон. Стоило мне рухнуть в обволакивающую теплынь постели , как мутная явь сразу же скользнула в бездну сна и с момента, как это произошло, отчет моей жизни пошел на часы. Я был слишком пьян, чтобы оказать судьбе малейшее сопротивление.
52. Сон и явь (ИКС)
Отчетливо помню сон, послуживший мостиком к моему пробуждению в доме Декарта. Словно в осколке зеркала, в нем отразилась Магда, причем «осколок» был слишком мал, чтобы в нем уместился Декарт. Я и она шли по лесной тропинке, в магдовых глазах полыхали искры кокетства, особенно яркие, когда, заслоняя цветами губы, она подносила букет к носу, при этом взгляд ее блуждал не по сторонам, а был прикован ко мне, что вызывало трепетную дрожь во всем теле. Внезапно, она играючи толкнула меня в спину, а сама хохотливо побежала вперед, очевидно, предлагая сыграть с ней «вдогонки», уже заранее определив место, где позволит себя настигнуть. Удивить прыткостью бегущего за ней «п-охотника» Магде было сложно из-за длинного, до самых пят, белого платья , подол которого ей пришлось слегка приподнять, дабы случайно, не наступить ножками на ткань, и не упасть в траву.
При желании я мог бы догнать ее в два счета, однако растягивал удовольствие до последнего, как и она, не сдерживая смех, что даже во сне, прерывался одышкой и покашливанием – досадным эхом тысяч оставленных в прошлом папирос. Я видел мелькавшие впереди крепкие икры ее ног, не сомневаясь в том, что увижу и то, что находится поверх них, доступное воображению, но скрытое от глаз пуританской длиной юбки. Между тем, Магда сменила бег на шаг и, театрально раскинув руки, прильнула всем телом к стволу дуба, словно желая заключить в свои объятия его неохватность и приникнув к грубой коре ушком, услышать биение дубового сердца. Ее вид красноречиво говорил о том, что она ждет моего приближения и когда мои руки лягут на ее бедра, ничуть этому не воспротивится. Влекомый истомой предвкушения, я так и сделал, более того, страстно дыша Магде в затылок, принялся лихорадочно перебирать подол ее платья. Я крепко держал ее за талию, прижимаясь всей грудью к ее спине, а моя рука уже скользила снизу вверх по бархатной глади ног, добираясь удивленными пальцами не только до нежданной наготы ягодиц, но и, в отсутствие каких-либо преград, до ласково колкой курчавости, прикосновение к которой, превратило низ моего живота в каменный утес. В эти мгновения мои губы касались мочки ее левого ушка – от такой любовной щекотки дыхание Магды стало учащенным, я чувствовал, как по ее телу прошла волна дрожи. Сняв с бедра мою руку, она притянула ее к губам и, блаженно зажмурив глаза, начала один за другим облизывать мои пальцы, то запуская их глубоко, чуть ли не в самое горло, то плотоядно водя по ним влажным розовым языком, из-за чего ощущения у обеих рук стали похожими. Издавая тихие стоны, Магда выгибалась всем телом, норовя повернуться ко мне лицом, но я не давал это сделать, без стеснения познавая глубину ее естества, изнемогая от желания слиться с ним в единое целое. В том неистовом, почти животном порыве, я не сразу заметил, как небо - стало вдруг потолком, а солнце - свисавшей с потолка люстрой, как лесная тропа, деревья, заросли можжевельника - все растаяло, обретая неясные очертания стен, задернутого шторами окна, трюмо и прочих неподвижных фрагментов спальни, где по воле Декарта, я остался на ночь. Силясь приподнять тяжелую от похмелья голову, вязко ворочая взглядом и не смея разлепить пересохший рот, представляя какое омерзительное амбре оттуда дыхнет, я хотел встать с постели и выпить воды, как вдруг, различил протянутую к оголенному животу руку и замер, боясь одним неосторожным движением спугнуть ту, что вслед за мной проникла из леса в комнату. Горячее утреннее усердие Магды с головой укрыло мои чресла, рассылая по всему телу огненные волны. Не в силах противостоять их приливам, я вновь уперся затылком в подушку, любуясь колдовством златовласого суккуба, превратившего меня в соучастника супружеской измены. Когда же, мое тело готовилось поделиться с Магдой плодами экстаза, та вскинула голову и, не отводя от меня бесстыдно лукавых глаз, привстала на колени и на «укороченных ножках» придвинулась к воинственно вздыбленному от утренних ласк «фасцину»- культовому божку, взявшему власть над разумом, ненасытному тирану , чьи желания, всегда требовали беспрекословного исполнения. Из одежды на Магде был только розовый прозрачный пеньюар, служивший призрачной, распахнутой завесой ее наготе. Упираясь ладонями в простыню, Магда поддалась бедрами вперед и сменив «колени» на корточки, села на меня, будто королева на трон . Сами понимаете, какой прекрасный вид мне открылся. Впрочем, страх, что в комнату заглянет Матильда, а чего доброго и сам Декарт, мешал сосредоточиться на заданном Магдой темпе и вместо того, чтобы перехватить инициативу, я лежал под ней, как гладкое, неподвижное бревно с выпяченным вверх сучком, чья мраморная твердость начинала понемногу сдавать. Мне грезились брошенная в лицо перчатка, объяснения, дуэль, похороны, пересуды знакомых и, в конце концов, крах семьи Декарта. Догадываясь о моих страхах, Магда прервала жаркие телодвижения и склонилась надо мной, приблизив к самому носу так взволновавшее меня за ужином, созвездие родинок.
-Матильда вернется в полдень, Рене до четырех утра работал в лаборатории и теперь спит, как убитый. Он встанет не раньше двух, так что у нас, мой мальчик, еще много, очень много времени – нежно проворковала она, приятно щекоча дыханием мою кожу.
После такой психотерапии ей не составило труда вернуть моему загрустившему достоинству, прежнюю силу. Спустя минуту, запрокинув голову и тщетно пытаясь сдерживать стоны, Магда понеслась на мне вскачь, неведомо куда и зачем. Я был уже близок к бурному финалу этой запретной и дикой пляски в доме Декарта, как шестое чувство заставило сместиться взгляд в сторону и, с пронзившим сердце ужасом, увидеть в дверном проеме хозяина дома, что с бесстрастием убийцы наблюдал за нашим с Магдой грехопадением.
53. Гнев рогоносца (ИКС)
Немая сцена длилась мгновение, о котором , спустя годы, можно рассказывать часами и в этом, заключен один из парадоксов времени. Сидя спиной к Декарту, ни о чем, не подозревая, Магда продолжала скачку, ошибочно принимая за экстаз мои судорожные порывы освободиться. Она была не только выше, но и, как оказалось, гораздо сильней маленькой южной Женевьевы - от подобных усилий та слетела бы с постели, как пушинка - немка же, сжавшись в один мускул, легко удерживала меня под собой. От унизительного бессилия, я даже испытал приступ клаустрофобии, а с ним и нехватку воздуха, вызванную тем, что Магда стала казаться мне ожившей кладбищенской статуей, стерегущей любую попытку заживо погребенного, выбраться из могилы. Онемев от потрясения, издав вместо вскрика нелепый, надсадный хрип, я силился переключить ее внимание на то, что преступный адюльтер обнаружен, однако взгляд наездницы был слишком отрешен, слишком затуманен страстью. Ладони Магды накрывали мои, таким образом, руки оседланного были раскинуты в стороны и наблюдай дух великого Леонардо эту сцену сверху (положение моих ног, думаю, было близко к пропорциям «золотого сечения»), то решил бы , что «витрувианского человека» душат . По иронии судьбы, мое положение облегчил никто иной, как трижды хлопнувший в ладоши Декарт. Интервалы между звонкими, как оплеуха, звуками , выдавали ту злость, что была скрыта в этих, не предвещавших ничего хорошего, «аплодисментах». Звук за спиной заставил Магду очнуться от транса. Она остановила скачку, и тело ее содрогнулось, как от разминочного, пока еще не живодерского, удара плетью. Вскочив с меня, как ошпаренная, Магда издала испуганный вопль. В отличие от шекспировского мавра, в чьем имени всякий русский способен разглядеть восхищение погубленной (о, тело!) красотой, лицо Декарта источало ледяное спокойствие. Тем не менее, я был уверен, что оно наиграно и сатисфакция за содеянное, будет куда изощрённей варварского удушения неверной. Конечно, с его стороны было бы дико сломать Магде шею, а заодно пристрелить без вины виноватого гостя, но согласитесь, общественные нравы часто оправдывают тех, кто таким способом избавляется от рогов.
-Браво, браво, браво! – трижды произнес Декарт.
При той внешней вальяжности, с какой он сделал пару шагов, останавливаясь у края широкой постели, в голосе Декарта чувствовалось внутреннее напряжение.
-Прости… прости меня Рене, я не… -поспешно прикрывшись простыней, Магда отползла к изголовью кровати и уселась, поджав под себя ноги , обнимая руками колени. Она затравленно смотрела на Декарта, но похоже, ее раскаяние не только не тронуло супруга, но судя по заигравшим на его лице желвакам, еще больше взбесило.
Не закончив фразы, Магда затряслась в рыданиях, а я, спохватившись, что все еще лежу «нараспашку», прикрыл свой опавший стыд «фиговым листком» подушки. Впрочем, Декарт, казалось, не замечал моих метаний, так как его взгляд был прикован к Магде.
- Что «не» …милая? Ты что то хотела мне сказать?–он обошел кровать и приблизившись к вздрагивающей от рыданий жене, ласково пригладил ее растрепанные волосы – ты просишь у меня прощения за те повадки шлюхи, что намертво засели в твоей голове, в твоем теле, за то, что уже не выжечь из тебя ни кислотой, ни каленым железом? Хватит реветь, шлюха! Отвечай! – пальцы Декарта с силой впились в волосы Магды, он рывком отдернул ее безвольную, послушную голову от коленей, заставляя обратить на него мокрое от слез лицо – ты полагаешь, я настолько крепко спал, чтобы не услышать, как ты блудливо ускользаешь из спальни, да, сука? – наклонившись к ней, гневно просипел Декарт, и я подумал, что его презрение способно разродиться плевком в лицо.
-Как же ты утешала нашего милого друга, дорогая? Вправе ли я рассчитывать на подобные утренние ласки? Давай же, приступай! Шлюха не должна строить из себя монахиню! – и Декарт нетерпеливо принялся развязывать свободной рукой пояс домашнего халата.
Ужас и стыд от того, что может произойти, подстегнули меня с постели и лихорадочно, стараясь не глядеть на Декарта, заставили одеваться.
-Бросьте, князь – наблюдая краем глаза за моими поспешными сборами, нарочито весело пророкотал Декарт- вы уже не безусый юнец! Неужто, моему молодому другу не любопытен еще один урок школы семейной жизни? Если, не приведи господи, вам будет суждено жениться на шлюхе, вы никогда не растеряетесь в похожей ситуации, не так ли, Магда? Кстати, можете смело к нам присоединиться, думаю, шлюха не будет против… Чего ей, право, вас стыдиться? Милая, ты ведь не будешь против, если князь к нам присоединится?
Я успел влезть в брюки и застегивал на груди рубашку, повернувшись к семейной вакханалии спиной, когда услышал вылетевшее из уст Магды, сдавленное «нет», означавшее в ее положении, скорее согласие, чем отказ. Схватив со стула пиджак, я хотел выбежать из спальни, однако Декарт решительно пресек мой порыв.
-Дверь заперта изнутри, ключ у меня- объявил он – так что не обессудьте, мой друг, но вам придется до конца побыть в роли зрителя, если вы уж никак не решитесь стать участником второго акта этой пьесы.
-Послушайте, Декарт… украдкой взглянув на него пролепетал я, но тут же смолк, не в силах отвести глаз от собачьей покорности Магды, зализывающей рану супружеской измены.
Возможно, так совпало, но почти сразу, как я стал завороженным свидетелем этого зрелища, Декарт превратился в паралитика. Вжимая в свой живот голову Магды, он скривил лицо и протяжно застонал, его тело конвульсивно задергалось. Понимая, что это не приступ падучей, я нашел в себе силы отвернуться, дабы не видеть унижения той, что еще вчера была в моих глазах благородной госпожой Декарт.
-Вот и славно, шлюшка – помимо его голоса, я услышал звуки отпираемой двери –теперь ступай к себе и приготовься к серьезному разговору. Ты меня хорошо поняла?
Обернувшись, я успел уловить испуганный взгляд Магды в мою сторону, после чего полуголая, прикрывшись простыней, она юрко прошмыгнула мимо Декарта и бесшумно исчезла за дверью. Рене стоял, запахнув халат, по-хозяйски уперев в бока руки и с задумчивой настороженностью смотрел на меня, будто не зная как продолжить разговор.
-Дорогой князь – тщательно подбирая слова, наконец, проговорил он – через пятнадцать минут, я жду вас в своем кабинете. Думаю, во избежание дальнейших недоразумений, нам следует объясниться…
54. Лучшее средство от похмелья (ИКС)
По пути в кабинет Декарта, я испытывал смешанные чувства. В России, с ее просвечивающим сквозь европейский глянец патриархатом – застигнутым врасплох любовникам грозил бы топор, нож или пуля, в зависимости, из какого сословия обманутый муж – дворян или купцов. Укокошив в порыве гнева любовников, купец выпил бы над трупами штоф водки и угрюмо побрел бы с повинной в ближайший участок, а дворянин… О, тут множество вариантов: от убийства любовников из наградного пистолета и, спустя минуту, аффектного самоубийства у окна, до великодушного всепрощения, дуэли, развода и, наконец, ухода в монастырь. Я вовсе не пуританин, однако, Франция продолжала меня удивлять. Нравы, в просвещенной Европе, были куда свободней, чем в моей дремучей Отчизне, с ее то моральными устоями и незыблемыми скрепами, что мнятся просвещенному европейцу чем-то вроде испанского сапога. Местные «сuckolds- олени»(рогоносцы-англ) вряд ли способны на то, чтобы сотворить кровавую драму по русскому рецепту. Многие из рогоносцев узреют в своем положении пикантную изюминку, стыд развеется, кому-то понравится быть вуайеристом, так что удобный компромисс всегда будет найден. Со временем, он станет настолько широк и удобен, что «cocu»(рогоносцы-фр), решат и вовсе обходится без женщин, и тогда, на венчальной церемонии, священник задаст вопрос: «согласны ли вы стать мужем и женой?», обращенный к стоящим у алтаря мужчинам. Я невольно усмехнулся абсурдности своих мыслей и перед тем, как войти в кабинет, вспомнил слова Декарта про их особые, с Магдой, отношения. Скажу так, у меня возникли серьезные подозрения, насчет случайности визита Магды к спящему гостю. Не было ли все это заранее спланированным спектаклем?
Я застал Декарта за рабочим столом, сосредоточенно раскуривающим сигару. Молча пройдя в кабинет и усевшись в скрипнувшее с какой-то брюзгливой укоризной, кожаное кресло, я приготовился к серьезному и долгому разговору. Декарт сменил утренний халат на костюм для игры в теннис, и мне подумалось, что лучше бы между беседой со мной и ракеткой, он выбрал ракетку. Мне хотелось поскорее покинуть этот дом и, по возможности, никогда сюда не возвращаться.
Декарт, одно за другим, выдохнул на божий свет три сизых кольца, полетевших в мою сторону зыбкими, похожими на петли, овалами. Придавленной глыбой похмелья - я не то что, пошевелиться в кресле, я даже боялся сомкнуть веки, ибо хорошо знал, какая начнется в голове «свистопляска», с непременными головокружением и тошнотой. Предтеча последней – едкая ,кислая слюна, уже скапливалась во рту. Мое лицо, видимо, приобретало цвет стоявшей на столе зеленой лампы. Оценив состояние гостя , Декарт тщательно загасил сигару и поспешно соорудил на столе пушистую гусеницу кокаина, которую, не ожидая особого приглашения, не думая, что в наркотик может быть подмешан мышьяк, я жадно вобрал носом.
-Лучшее средство от похмелья, уверяю вас – сказал Декарт.
Ледяная волна окатила ноздри и в момент облегчила мои страдания. Кислая оскомина сменилась приятной горечью во рту, и рвотные спазмы отступили. Я буквально ожил и, собравшись с духом, приготовился к деликатному оправданию своих животных инстинктов. Я знал, что Декарт не опустится до слабовольных упреков в мой адрес, тем более, мое воображение рисовало его стоящим начеку у двери в спальню, ждущим, будто актер за кулисами, выхода на сцену. Я задумчиво улыбнулся и это, не ускользнуло от него.
-Что вас так позабавило, князь?- нахмурившись, спросил он,- мои рога, царапающие этот потолок?
Я ответил, что кокаин вернул меня к жизни, чему, собственно я и рад. Декарт коротко кашлянул и уставился на меня колючим, волчьим взглядом.
-Перед тем, как кое о чем рассказать - проговорил он - могу ли я быть уверен, что все произошедшее в моем доме, не выйдет за его стены и не станет темой для насмешек и сплетен? – он выжидающе смотрел на меня, словно оценивая, насколько мне можно верить.
-Даю слово, что ни при каких обстоятельствах, не обмолвлюсь про это ! –с простодушной готовностью воскликнул я и для убедительности приложил ладонь к груди – Рене, я…- но тот, осек меня резким жестом.
-Довольно, я вам верю! А теперь молчите и слушайте меня! Я не собираюсь читать пафосных нотаций на тему «и ты, Брут», для этого во мне слишком много самоиронии. Я хорошо знаю свою блудливую женушку и видел, как она на вас поглядывала! Заблудись я вчера в Булонском лесу, думаю, сюрприз под открытым небом, был бы вам обеспечен. Тем не менее, приди вы к Магде, а не она к вам, уж поверьте, в свете того, что я о вас знаю, вы бы не сидели, князь, передо мной в добром здравии, уж по-ве-рррь-те! - последнее слово Декарт произнес по слогам, и выглядело это так, будто он, заочно меня казнил.
Думать , что поступок Магды нанес ему глубокую, сердечную рану, мешало то унижение, которому Декарт подверг ее на моих глазах. Как не крути, а душевные раны лечатся, как мне казалось, иным способом.
-О, я далек от мысли, что проснувшись и увидев трудолюбие моей женушки, вы бы с негодованием бросились будить законного супруга,- продолжал он - оставим это дуракам или евнухам. Вы, князь, как я понимаю, не относитесь ни к тем, ни к другим. Мало того, если бы совершенно случайно, по наитию, я не заглянул в комнату, вы, конечно же, хранили бы молчание обо всем, что произошло, не так ли? – выставленной вперед ладонью Декарт пресек мою очередную попытку вставить хотя бы слово- не спорьте, князь, мужской этикет в таких случаях незыблем. Вы бы смолчали из благих побуждений вашей совести, шепчущей о том, что горькая правда сродни алхимии наоборот, превращает золото молчания в свинец и, за редким исключением, это оборачивается катастрофой, потому что из свинца обычно отливаются кастеты и пули. Не скрою, я бы тоже на вашем месте промолчал…Признаюсь, то, что я проделал с Магдой на ваших глазах, доставило мне острое наслаждение. Это был импульс, вспышка отчаяния, если хотите, расправа над падшим ангелом, как высокопарно это не звучит. Вижу вам и вправду легче, так что с вашего позволения, я закурю… если снова будет мутить, кокаина в достатке - успокоил меня Декарт, отсекая гильотинкой кончик сигары, после чего табачный сеанс был продолжен.
-Это был импульс, князь, а совсем не то, о чем вы наверняка подумали – выдохнув дым, заметил он.
-О чем же я подумал? – стараясь выдержать пристальный взгляд, спросил я.
- О том, что мы с Магдой, разыграли перед вами представление, я прав? – хитро ухмыльнулся Декарт.
.Я неопределенно качнул головой, мол, мысли на этот счет были, чего греха таить.
-То есть вы полагаете, я настолько извращен, что готов подкладывать свою жену под кого угодно? – возмутился Рене.
«Кого угодно» полоснуло острым ножом по гордости.
«Да что ты себе позволяешь, французик? – со злостью подумал я.
Как боксер перед выходом на ринг, я мысленно провел резкий хук с правой, внезапный апперкот и увесистый, сногсшибательный джеб, способный обесценить здоровье Декарта до сантима. Я не задумывался над тем, что в этом доме достаточно переломов и, открыл было рот для ответной «любезности», но Декарт остудил мой воинственный настрой с ,поистине, святой учтивостью.
-Полноте, полноте, князь, не хватало нам еще устроить здесь бойню – миролюбиво улыбнулся он –признаю, сгоряча не так выразился, конечно, вы не кто угодно, вы, несмотря ни на что, все еще мой друг…
Из того, что Декарт рассказал мне тем утром, я понял, что был далеко не первым, с кем Магда наставляла ему рога, тем не менее, он признал, что ничего не может с собой поделать и по-прежнему любит ее всем сердцем.
На языке так и вертелся вопрос, нет ли у него сомнений насчет Франсуазы и своего отцовства, однако спрашивать о таком вслух, я не решился.
Тут, ни с того, ни с сего, Декарт задал вопрос, который меня огорошил. Не снилась ли мне Магда этой ночью? Не совсем понимая, куда он клонит, я решил сказать правду, услышав которую, тот даже не пытался скрыть волнение. Рука с зажатой между пальцами сигарой дрогнула, и это движение укоротило ее почти наполовину; упавший с сигары пепел рассыпался на столе и Декарт, досадно морщась, смахнул серую пыльцу в пепельницу, заодно добавив туда и чадящую дымом «коротышку».
-До сих пор задумываюсь о той роли, какую играет Магда в моей жизни –тихо произнес он – у меня не было ни поводов, ни причин доверить все это чужим ушам. Многие посчитали бы меня сумасшедшим, скажи я им, что моя Магда - это видение, призрак, который по велению небесных или подземных сил, обрел живую плоть. Помните, я рассказывал вам про опыт с микоатропином, после которого я очутился в больнице и едва остался жив? Так вот, она…
55. Золотой силуэт (ИКС)
…Она вывела меня из лабиринта галлюцинаций, несмотря на то, что сама являлась их частью. Не думайте, что я сошел с ума, князь, я действительно так считаю…
Среди хохочущих, рычащих, издающих непристойные звуки – склизких, как медузы, норовящих схватить за волосы, впиться когтями в лицо - видимо-невидимых лярв микоатропинового ада – появление золотого силуэта, Декарт воспринял как чудо. Он схватился за силуэт взглядом, как утопающий за соломинку и, стараясь не потерять его из вида, медленно пошел сквозь липкие, снующие вокруг тени, сотканные из приглушенных хитиновых шорохов, суетливо сбивчивых дыханий неведомых существ, наводнивших бестиарий воспаленного алкалоидом сознания. Скорость его движения равнялась черепашьей, он брел на непослушных ногах, покачиваясь из стороны в сторону, будто во сне, изо всех сил пытаясь отбиться от назойливых мелких бесов, удерживающих Декарта в пределах своего морока. Каждый шаг освобождал его от страха перед этими разноликими тварями, бессильными заморочить ему голову, отвлечь взгляд от той, что шла впереди него.
-В какой-то момент идти стало легче, – продолжал он– и я оказался на незнакомой , безлюдной улице. Та, за которой я следил, была в белом, кружевном платье, над головой она держала зонтик от солнца. Глядя на него, я вспомнил про грибы, про то, что с мухоморами шутки плохи. Признаться, мне было страшно заглянуть девушке в лицо. Я ожидал от видения, какого угодно подвоха и ловушек, я боялся, что увижу саму госпожу смерть, манящую, переливом золотых волос, тонким станом, но только и ждавшую момента, чтобы обратить ко мне свой безглазый, лишенный кожи анфас. Зная о моем приближении, она все же обернулась и, приподняв зонтик, явила облегченному сердцу лицо, прекрасней которого не было на всем белом свете. Охваченный какой-то детской радостью, я легко смирился с мыслью, что на меня смотрит смерть, о, я тогда лишь и подумал: если она так красива, так грациозна, то пусть себе смотрит, бежать от нее не стоит, напротив, только за ней, за ней…
Не проронив и слова, она подошла к парадной двери большого четырехэтажного дома из розового мрамора, вход в который охраняли половинчатые, словно зависшие в воздухе, фигуры атлантов. По садистскому замыслу скульптора мускулистые торсы обрывались на каменных пупках, ниже которых зияла бесполая пустота, возможно поэтому, лики атлантов показались Декарту грустными. Прежде чем скрыться за дверью, девушка вновь посмотрела на него. Силясь что-то сказать, он с ужасом осознал, что речь отказывается подчиняться разуму. Водя по нёбу «пластилиновым» языком, Декарт не в состоянии был вымолвить слова, без риска не озвучить какую-нибудь нелепую «абракадабру». Он лихорадочно запоминал цвет и форму глаз, вишневую спелость ее губ, льнущие к векам, изогнутые ресницы, тронутое нежным румянцем лицо, строгую геометрию скул, сводивших ее черты к общему знаменателю красоты. Закрыв глаза, Декарт вдыхал ускользающий запах незнакомки, все еще опасаясь, что ноздрей коснется прелая сладость тлена, но запах был мятно персиковый, с легкой апельсиновой горчинкой.
Не дав дубовой двери закрыться, он юркнул внутрь дома, и это было равносильно прыжку во мрак. Незнакомка растворилась в нем целиком и робкое декартово «вы здесь?», осталось без ответа. Золотой силуэт исчез, как и полагается призраку. Натужно скрипнув, дверь отсекла свет от тьмы. Декарт был уверен, что вернуться на улицу нельзя - никакой улицы уже нет и место, куда он попал, сродни паутине, чьи нити уже дрожат отчаяньем своей новой жертвы, к которой из всех черных углов сползаются пауки. Враждебные выходки фантомов Декарт называл штурмом «ментальной крепости», но это, звучавшее годы спустя, в уютном и безопасном кабинете , определение, слабо отражало ужас тех мгновений. Из темноты вдруг резко потянуло грибами, но длилось это недолго. Вскоре он ощутил приятную прохладу, будто чья-то заботливая, мягкая рука коснулась лба. Перед глазами проплыли белесые пятна, выстроенные в строгую окружность, как если бы на почерневшей шляпке мухомора, остались привычные отметины. Пятна расширялись, разъедали мрак и сквозь образуемые во тьме прорехи, Декарт различил дымчатую кляксу, а потом и отчетливо бледное лицо склонившейся над ним женщины сорока с лишним лет, некрасивой, с тонкими, как нить, губами, придававшими ее облику выражение постной строгости. Если бы, не лучезарные глаза (единственно живое в сестре милосердия, напомнившее Декарту про незнакомку) -ее лицо казалось бы восковой маской. Глаза монахини смотрели на него с добротой и состраданием , от их взгляда веяло тем блаженным покоем, в каком пребывает всякий, кто положен к богу за пазуху, не задаваясь вопросом, за какие такие заслуги, но твердо зная, что лярвы туда не дотянутся.
56.Путешествие в Вену (ИКС)
-А теперь, князь, самое интересное…-промолвил Декарт после того, как снова взбодрил себя и меня порошком- Кстати, в кабинете темно, вы не находите?- спросил он и, не дожидаясь ответа, пружинисто поднялся с кресла.
Энергично, в пять широких шагов, он пересек комнату и дернул за витой шнур, приводя тяжелые портьеры в движение. Как только окно избавилось от бордового «бельма», сквозь стекло хлынули солнечные лучи, озолотившие стены и прищурившие нам глаза.
-Так вот – возвратившись в кресло, проговорил Рене – случай с микоатропином многому меня научил. Я перестал относиться к себе, как к подопытной крысе, рассудив, что умирать или терять разум, так и не завершив главного, крайне глупо. С того дня я дал себе зарок соблюдать осторожность.
По словам Декарта, память обходилась с лицом незнакомки весьма небрежно, то дразня его размытым до мутных контуров образом, то наводя резкость на его скупые фрагменты, но упорно отказываясь сводить их воедино. Хаотичные прогулки по глухим парижским улочкам и переулкам, в надежде отыскать тот дом или случайно увидеть в толпе то лицо, оказались бесплодными, тем не менее, одержимость поиском, лишила Декарта сна. В конце концов, он не выдержал и поехал на вокзал, где из всех возможных направлений выбрал путь в Вену (экспресс в австрийскую столицу отходил через час). Покупая билет в вагон первого класса, он рассеянно подумал, что никогда раньше не был в Венской опере. Удивительно, но оказавшись в поезде, Декарт первый раз за последние дни, крепко уснул.
57 Гадание на кофейной гуще (ИКС)
-Когда требуется быстрое решение, разум не лучший советчик, другое дело - интуиция. Она, сродни звериному чутью, действует не мыслью, а импульсом. Сон в поезде убедил меня в том, что Вена приготовила мне сюрприз. Незадолго до пробуждения, я снова увидел ту самую девушку в белом , она шла по той же улице, только на этот раз там были люди. Все могло бы повториться, но поезд сильно тряхнуло, и я проснулся до того, как успел войти за ней в дом. В Вене я пробыл неделю, но удача улыбнулась мне только на четвертый день. Гуляю как-то по городу и вдруг обнаруживаю знакомый вид, представляете? Мистическое совпадение, иначе не скажешь, обожгло меня, словно кипятком. Я ускорил шаг и стал вглядываться в лица прохожих, но, увы, моей незнакомки среди них не было. Вскоре, я увидел мраморный дом с двумя «скопцами» над парадным входом и огромной, пожалуй, в три человеческих роста дверью. Наяву она была заперта, но я уже знал, что не уеду из Вены пока не попаду в дом, поэтому настойчиво и громко постучал в дверь.
«Напрасный труд, молодой человек,-вкрадчиво сказали за моей спиной- звонок в пасти вон того бронзового льва, не бойтесь, не откусит, или позвольте мне…».
Наружность субъекта, которому я уступил место у двери, мне не понравилась. Такой себе молодящийся, полувековой франт, умявший выпирающую тучность тела в помпезный фрак, а, наверняка, плешивую голову, в высокий цилиндр. Выпуклые, бесцветные глаза, безобразно увеличенные стеклами пенсне, вкупе с аккуратно подстриженными, тонкими усиками под крупным, блестевшим носом, придавали ему сходство с жирным, пожилым сомом, в кои-то веки, выползшим на белый свет из под коряги. Я уж молчу про двойной, но уже с наметившимся в семействе складок, третьим дитем - подбородок этого господина. Розовым сардельковым пальцем толстяк потянулся к прикрепленной справа от дверного глазка мордочке льва. Очевидно, он не первый раз посещал этот дом и потому не боялся, что его указательная «колбаска» намертво застрянет в разинутой пасти звонка. Трижды нажав на механический «язычок», толстяк выпростал палец из «львиного зева» и, нетерпеливо выпятив нижнюю губу, застыл перед дверью. Снаружи дома сигнал был бесшумным и по тому, как «спешили» на его зов, я решил, что за дубовым «сезамом» нет ни одной живой души. Когда наше молчаливое ожидание затянулось, господин пробурчал под нос: «странно…» и позвонил еще раз, после чего обратился ко мне с вопросом: «Вы бывали здесь раньше? Что-то я вас не припомню». Впервые в жизни я не знал, что ответить, не говорить же ему, в самом деле, о снах и незнакомке. Мне было неведомо, что или кто скрывается за фасадом дома и, боясь попасть впросак, я снова призвал на помощь интуицию. Для начала я представился и сказал, что приехал из Парижа, дескать, мои друзья настоятельно рекомендовали посетить это заведение. «Сказали, что не пожалею» - свое вранье я закончил многозначительной усмешкой. Судя по всему, моя выдумка попала в «яблочко», во всяком случае, толстяк изобразил скабрезную улыбку и понимающе закивал головой. Тут же он счел нужным предупредить меня , что в дом пускают далеко не всех - все зависит от того, смогу ли я завоевать благосклонность его хозяйки. «Впрочем, если у вас толстый кошелек, сделать это несложно. Людям со звонкой монетой госпожа Вульф доверяет безоговорочно» - проронил толстяк и, спохватившись, назвал свое имя – Клаус Ветсель.
Пока мы обменивались фразами, за дверью послышались приглушенные ее толщиной, шаркающие шаги, а спустя пять секунд перед нами возник седой сухопарый старик с бакенбардами, одетый в ливрею привратника. Почтительно кивнув толстяку, он уставился с вопросительной строгостью на меня, но проявив любезность, Ветсель, с явным недовольством в голосе пробурчал: «этот господин со мной и вообще, Курт, ты заставил нас ждать!» Пробормотав извинения, старик посторонился и жестом пригласил нас войти. По вычурному, кричаще роскошному холлу, ведущей к винтовой лестнице ковровой дорожке, сверкающей хрусталем и золотом люстре, а также обилию обнаженных женских статуй и статуэток, стреляющих из луков амурчиков, пикантных полотен на розовых гобеленах, я сразу понял, куда мы попали. Мало того, я догадывался об этом и раньше, по атлантам у входа, выражавшим своим видом то, что всякий мужчина, как правило, должен оставлять за этим порогом голову. Курт провел нас на второй этаж, в светлую гостиную, обставленную в том же барочном стиле, что и холл. Кроме нас, здесь никого не было, и привратник осведомился, не хотим ли мы чего-нибудь выпить? Ветсель кивнул и попросил виски с содовой, а я чашку венского кофе. Пока Курт ходил за напитками, в зал вошла хозяйка салона госпожа Вульф – статная женщина пятидесяти с лишним лет. На ней было безвкусное платье из красного бархата, с весьма откровенным вырезом, из которого на меня таращились два белых полушария, чью обманчивую упругость легко было разоблачить освобождением от стягивающего их корсета. Лицо немолодой гетеры покрывал изрядный слой пудры, на губы, ресницы и брови было нанесено красное и черное, и эти бездарные потуги, спрятать под гримом свою старость, выглядели со стороны столь печально и жалко, что будь я менее учтив, то непременно посоветовал бы госпоже Вульф сходить к умывальнику. Приветствуя хозяйку салона, мы синхронно поднялись с кресел. Широко улыбаясь, толстяк засеменил к ней и, демонстрируя, комическую (с его-то весом!) галантность, приложился губами к протянутой для поцелуя руке. Ожидая, когда меня представят, я скромно стоял в стороне. Когда знакомство состоялось, мы вновь уселись в кресла – Ветсель потягивал из стакана виски, а я, пропуская мимо ушей щебет госпожи Вульф, поглядывал внутрь опустошенной в два глотка чашки, гадая о значении узора, оставленного кофейной гущей на донышке, в котором отчетливо виделось перекошенное от муки и страдания лицо.
58. Истязатель (ИКС)
Клаус Ветсель нетерпеливо заерзал в кресле, и Патриция Вульф безошибочно определила, что гостю не терпится приступить к тому, ради чего он сюда явился. «Она вас ждет, только прошу вас, господин Ветсель, будьте сдержанней. В прошлый раз мне стоило большого труда привести ее в чувство,- в ответ на странное напутствие хозяйки салона, Ветсель учтиво поклонился и кряхтя, встал с кресла. Как только он, мимоходом попрощавшись со мной, поспешно покинул гостиную, Патриция сосредоточила свое внимание на новом госте. «Вы хотите сказать, господин Декарт, что приехали из Парижа только ради того, чтобы побывать в моем салоне? –она испытующе посмотрела на меня. «Не стану кривить душой, госпожа Вульф, не только – отвечал я – это деловая поездка,, а когда с делами покончено, хочется совместить необходимое с приятным, к тому же о вашем салоне мне доводилось слышать много лестных отзывов». По тому, как она сразу перешла к коммерции, я понял, что мой ответ ее устроил. «Но вы должны знать, услуги моих цыпочек стоят недешево…» - я видел, как в глазах госпожи Вульф разгорается любопытство, связанное с плотностью моего кошелька и не преминул подбросить в этот костер дровишек, заверив ее, что гоняться за дешевизной в таком деле -себе дороже, чем вызвал новый прилив доверия к своей персоне. «У вас сегодня не слишком людно» - заметил я. «А что вы ожидали увидеть? - вскинула брови Патриция – шампанское рекой и хохочущих полуголых девиц, которых лапают все, кому не лень? Это не вертеп, господин Декарт, а благородный дом, хоть и со специальным уклоном! Да будет вам известно – женщина перешла на полушепот- большинство моих клиентов люди благородных кровей, а это, знаете ли, ре-пу-та-ция! – по слогам произнесла она и добавила, что девушки еженедельно подвергаются тщательному медицинскому осмотру, поэтому дурные болезни обходят ее салон стороной. По ее словам, заведение выполняло прогрессивную и почетную гражданскую миссию превращения мальчиков в мужчин. «Очень трогательно, когда отец приводит сюда за руку своего четырнадцатилетнего отпрыска, только что прошедшего конфирмацию в соборе святого Стефана. Мальчик постигает здесь искусство любви, первую в своей жизни женщину! Я не считаю это чем-то постыдным»! – патетически воскликнула госпожа Вульф и предложила мне леденец. Отказавшись от лакомства, я попытался представить отца, отводящего меня за ручку в публичный дом, но это было столь невообразимо, что я едва не прыснул от смеха. Признаться, я даже испытал легкое сожаление от того, что мой папаша никогда бы не преподнес сыну такой подарок.
Когда праздная беседа себя исчерпала, я намекнул хозяйке салона, что пора бы приступать к выбору, но та, немного замявшись, попросила не считать ее вопрос бестактным, но прежде чем, предлагать мне девушек, ей необходимо знать, не страдаю ли я падучей и не ношу ли в себе поцелуи Венеры? Это меня позабавило, я то думал, что беспокойство, в первую очередь, должны проявлять клиенты, но тут, оказывается, был особый случай – репутация, позволявшая ей считать свой салон чем-то средним между борделем и институтом благородных девиц. Получив от меня честное слово, что я здоров, как бык и чист, словно агнец, Патриция поинтересовалась, какие девушки мне нравятся, и хитро подмигнула: « прямо сейчас проведем смотрины». Я ответил, что предпочитаю высоких и светловолосых, после чего, вкратце, как мог, описал внешность моей незнакомки, отмечая, как на высоком, напудренном лбу госпожи Вульф образуются задумчивые морщины. В тот миг, лицо девушки из сна, отчетливо всплыло в моей памяти, поэтому портрет получился весьма точным и, судя по всему, это озадачило хозяйку. Окинув меня взглядом, в котором таились тревога и подозрение, она, сменив немецкий на французский, спросила : «скажите, мосье Декарт, вам кто-то рассказывал про Магду»? «Какую Магду»?-не понял я. «Только что вы дали ее точное описание, кто вам о ней рассказал? Ветсель? Курт сообщил, что вы пришли сюда вдвоем». Конечно, я мог сослаться на толстяка, однако, посчитал эту идею сомнительной, грозившей разоблачить мою ложь при первом же разговоре между госпожей Вульф и Ветселем. Ничего не оставалось, как сделать удивленные глаза и вывести господина во фраке из круга «подозреваемых». Ограничившись банальностью типа «слухами земля полнится», я чуть было все не испортил – с лица мадам исчезла улыбка, взор ее стал злым и пристальным, как у параноика, внушившего себе, что перед ним агент тайной полиции. Мне стоило больших усилий, не дать ей, как моллюску в раковине, захлопнуться в себе и вернуть беседу в деловое русло, где предметом торга стала жемчужина салона по имени Магда. На госпожу Вульф деньги оказывали магическое влияние, чему я искренне обрадовался. Близость хорошего барыша наделила эту авантюристку бесстрашием и, обладай хозяин набитого золотом кошелька рогами Вельзевула, думаю, она бы не отменила сделки. С заметной неприязнью в голосе мадам поведала о специфическом клиенте по имени Клаус Ветсель, пролив свет на обращенную к нему просьбу «быть по-сдержанней». Ветсель являлся завсегдатаем дома, щедро платившим за возможность в полной мере, а главное, конфиденциально, воплощать в жизнь свои сексуальные пакости. Гнусный толстяк (именно так окрестила его Патриция) находил усладу в изощренном истязании женской плоти, чем вызывал у куртизанок страх и отвращение и та, что хотя бы раз предавала свое тело его деньгам и власти, наотрез отказывалась делать это повторно, какое бы вознаграждение не сулила ей мадам Вульф. К счастью, Ветсель не особо частил с визитами, утоляя садистский аппетит не более одного-двух раз в месяц, но, тем не менее, поиск новой жертвы для страшного толстяка был хлопотным делом - «боевое крещение Ветселя» успело обрасти дурной славой и при одном упоминании его имени, проституток охватывала нервная дрожь. Сообщив доверительным тоном о скрытой личине Клауса Ветселя, старая сводница вновь понизила голос и энергично обмахиваясь веером, добавила, что «в миру» тот примерный семьянин и у него две дочки на выданье. «Он занимает важный пост в имперской канцелярии, очень влиятельный мерзавец, господин Декарт, уж поверьте…Но сами понимаете, я не в силах противостоять его состоянию, а, между тем, мне, с каждым разом тревожней за жизнь и здоровье своих девочек». Отравленный ядом притворства, её жалостливый вздох наводил на мысль, что когда-нибудь госпожа Вульф, не моргнув глазом, возьмет деньги за то, чтобы растерзанное богатым и влиятельным маньяком тело проститутки, бесследно исчезло. Меня мало интересовало общественное положение Ветселя, как впрочем, и его сексуальные пристрастия, в тот момент я был сосредоточен на незнакомке из сновидения. «Я заплачу столько, сколько вы попросите, но мне прямо сейчас, вы слышите, прямо сейчас, нужно ее увидеть! К черту Ветселя, покажите мне эту Магду»! – с запалом воскликнул я, едва не хватаясь за кончик ее веера. «Увы, это невозможно»!- напоминая, забывшую о покорности, престарелую гейшу, Вульф резко вскочила с кресла и, вцепившись в черную кожу пальцами, выразила визгливое сожаление о том, что она, как юная и безмозглая дура, допустила со мной откровенность, которая, непременно, выйдет ей боком, и в случае исполнения моей просьбы, поставит на ее заведении крест. «Я впервые вас вижу, господин Декарт и не знаю, насколько вы состоятельны, но боюсь, не в ваших силах, обеспечить мне пожизненный пансион! Вы увидите Магду только после того, как господин Ветсель закончит сессию, иначе никак»!-непререкаемым тоном провозгласила госпожа Вульф, заключив, что в противном случае ей придется позвать охрану и попросить меня раз и навсегда покинуть эти стены. Пока эта раскрашенная кукла сотрясала ультиматумом воздух гостиной, я неподвижно сидел в кресле, всем видом показывая, что сожалею о своей несдержанности и готов с лихвой оплатить ее доверие, о чем и сказал, вторгаясь в возникшую, после ее воинственной речи, паузу. Учтивость молодости возымела действие на гневливую рухлядь и, погасив вспыхнувшую на лице злость, она, тряся веером из страусиных перьев, продолжила вкушать патоку моей вежливости, уверявшей госпожу Вульф в том, что никто не собирался ее пугать, просто я, как впечатлительная натура, всерьез обеспокоен здоровьем девушки; и выразил мнение, что Магда, в свете восхитительных отзывов о ней, достойна куда более нежных и обходительных кавалеров, чем этот Ветсель. «После него она не в силах будет вас чем-либо обрадовать»- задумчиво обронила хозяйка салона- девочка появилась здесь три месяца назад, она единственная, кто безропотно принимает все его фокусы, видимо, Магда менее чувствительна к боли, чем остальные и в последнее время жирное чудовище только к ней и ходит». Я поинтересовался насчет длительности сессии. «Ко…гда….как – словно что-то обдумывая, ответила госпожа Вульф и тут же обратилась ко мне с предложением: скажите, мосье Декарт, вы вправду хотите увидеть ее прямо сейчас? За определенную сумму, в виде исключения, я могу это устроить…» Я утвердительно кивнул и она озвучила сумму, от которой любого скрягу хватила бы кондрашка, и даже мне, отдающему дань ее аппетитам, стоило волевого усилия не повести бровью. Она предложила наблюдать за сессией Ветселя из соседней комнаты, в нише которой имелся потайной глазок в «царство» экзекутора. Я никогда не болел подглядыванием в чужие спальни, но тут, признаю, любопытство взяло верх над приличием. Памятуя о недавнем всплеске волнения, она предупредила меня, что за дверью будут находиться два охранника («не думайте, они не такие дряхлые, как Курт») на случай, если я вдруг вздумаю спасать «принцессу». Когда вышибалы предстали передо мной воочию, я убедился, что госпожа Вульф не блефует и в любом случае, «принцесса» обречена. Оставив широкоплечих верзил в коридоре, мы вошли в небольшую, похожую на чулан комнату, отгороженную от ниши тяжелой пурпурной портьерой, за которой, следуя указательному пальцу Патриции, я и укрылся. Перед тем, как приступить к «подсмотру», я услышал от нее следующее: «мучения Магды продлятся как минимум еще час. Если вы готовы возместить ущерб от потери такого щедрого клиента, как Ветсель, то нарежьте из него ремней или, как собаку, пустите на мыло… Но, что бы вы там сейчас не увидели, мосье Декарт, пообещайте, что не станете делать это в моем доме, иначе, уверяю вас, вы не сможете покинуть его целым и невредимым. Надеюсь, вы меня поняли»? В выражении лица госпожи Вульф не было и намека на шутку, и потому я понял её правильно. И пообещал.
59. «Глаз» маркиза (ИКС)
От увиденного одним «глазком» я пережил серьезное душевное потрясение. Как назло, огромное тело палача успешно перекрывало обездвиженную веревками жертву, чье лицо я никак не мог разглядеть, зато взмокшая от пота, с выпяченной слюнявой губой, изуродованная экстазом абсолютной власти над связанной наготой, рожа Ветселя, то и дело наполняла собой «глазок», вынуждая подглядывающего морщиться от омерзения. Свой фрак Ветсель сменил на белую тогу римского патриция, а цилиндр, на окаймлявший купол его лысины венец из лавровых листьев. Не буду утверждать, шлепал ли он по комнате босиком или фланировал в римских сандалиях (последний штрих аутентичности), но если второе, то сандалии были телесного цвета и возможно сливались с цветом кожи. Интересно, кем представлял себя наследник безумного маркиза – Цезарем, Нероном или Калигулой? Несмотря на претенциозный наряд, сквозь «глазок» он виделся мне безобразно раздутой личинкой с планеты гигантских мух, таким себе неуклюжим опарышем, по недосмотру или ошибке небесных сил, наделенным конечностями лишь для того, чтобы держать в мягких, бескостных пальцах хлысты, кнуты и плети. Ветсель проводил серию ударов по спине и ягодицам девушки, после чего замирал и тошнотворно начинал себя поглаживать, потом снова впадал в исступление, с ожесточением сёк, бил и стегал, извлекая из воплощенной покорности надсадные, бессильные вскрики. Монотонность и уродливость зрелища отлепила меня от «глазка» и вынудила покинуть свой пост. Я буквально вскипал от негодования и желания ворваться в соседнюю комнату , выхватить из рук Ветселя плеть и захлестать «римлянина» до полусмерти, не обращая внимания на скулеж и мольбы о пощаде. Я представил все это по возвращении в гостиную, куда меня сопроводил молчаливый дуэт гренадеров госпожи Вульф, сама же она, явно довольная совершенной сделкой, ожидала удрученного гостя в том же кресле и с тем же веером. «Что-то вы быстро» -сказала она и я, не зная, как воспринимать слова верховной шлюхи, как укор или как насмешку, ничего не ответил. Минут через сорок Ветсель завершил сеанс и, получив свое, поспешно ретировался из дома, благоразумно разминувшись со мной. А вскоре Патриция провела меня в пахнувшую кровью, мочой и потом, еще не остывшую от экзекуции, комнату Магды. Над густо покрытой багровыми, влажными полосами, спиной проститутки хлопотала молодая служанка с круглыми синими глазками и остро вздернутым носиком на глупеньком, но миловидном личике. Она заботливо оттирала кровоподтеки и ставила на израненную спину примочки, отчего, ко всем царящим в помещении «ароматам» добавился удушливый запах уксуса. Закончив с компрессами девица выразительно посмотрела на Патрицию ( я слышал, как та пробормотала под нос «вот уж мерзкая скотина») и перевела вопросительный взгляд на меня. Магда лежала на животе, вытянув руки вдоль тела (на запястьях и предплечьях выделялись красно-синие следы от веревок), неподвижно и бесшумно, словно умерла, но Вероника (так звали служанку) пояснила хозяйке, что бедняжке вновь пришлось колоть морфий, и та только уснула. Наконец-то я мог спокойно рассмотреть обращенное к оконному свету лицо спящей красавицы, ощущая сердцем ликующее волнение от сложившейся в памяти мозаики. Итак, мои сомнения рассеялись, а их тени исчезли - на ложе, под розовым балдахином, лежала именно та, чья воздушная поступь вела меня вперед, к спасению, теперь же, в отзеркаленной яви, мы поменялись ролями – я стоял над Магдой живой и невредимый, а она пребывала в наркотическом забытьи, так что долг платежом был, как никогда, красен. Перед тем, как покинуть комнату, я вспомнил вдруг про «глазок», прикидывая его примерное расположение. Надо сказать, госпоже Вульф было трудно отказать в остроумии. Догадавшись о предмете моего поиска, она, указала взглядом на стену, где висела картина с изображением господина в белом парике, и улыбнулась: «Да, да, вы подглядывали за всем этим, правым глазом маркиза Де Сада, именно там находится «глазок».
60. Избиение тростью (ИКС)
Повторюсь, я хоть и не сентиментален, но в те минуты, был до глубины души растроган видом поруганной плетью Ветселя красоты. Точнее сказать, растроган и обозлен .В моей голове зрел дерзкий, отчаянный план мести, вместивший в себя две случайности и одну закономерность: купленные, день спустя, в антикварной лавке - венецианскую маску, трость с костяным набалдашником в виде орлиной головы, и поход в Венскую оперу, где сам эрцгерцог Фердинанд (да, мосье Пильгрим, - Декарт имел в виду того самого «везунчика» из Сараево) устраивал благотворительный бал-маскарад. Не знаю, демон иль ангел, а может тот и другой, дернули меня выложить крупную сумму за билет на эту ярмарку тщеславия, но, когда, с тростью на перевес, обезличенный маской «венецианец» узрел супружескую чету ( общим весом не менее шестисот фунтов), что вывела в свет двух розовощеких, упитанных до колбасной упругости дочек-он осознал себя оружием рока, полагая, что лучшего случая поучить изверга- чиновника уму разуму, ему не представится. Конечно, я рисковал многим и отдавал себе отчет в том, что мой поступок, в случае провала, не только погубит научную карьеру, но и вызовет международный скандал, однако вспомнив «услады Ветселя», все взвешиваемое «за» легко склонило чашу весов в пользу того жестокого урока. В средневековом плаще, в белой, с золотыми узорами, жутковатой маске, я держался в стороне от людей, опираясь правой рукой на трость, а спиной о мраморную колонну, обращая на себя внимательные взгляды из под бархатных дамских полумасок, телепатически выуживая из скрытых под ними лобиков мучительные дилеммы и догадки, насчет того, кто спрятан под личиной равнодушного к вальсу, уверенного, что почитаемый им менуэт здесь не в чести, а потому пропускающего танец за танцем – незнакомца? Уж не какой-нибудь жених королевских кровей, высматривающий на балу новую пассию? Лицо под маской стало влажным, кожа противно зудела, но я стоически переносил эти муки, неотрывно следя за громоздким гиппопо-Ветселем, который, после комической попытки вальсировать с гиппопо-супругой, больше не танцевал. Дочери его не были избалованы вниманием, но в силу молодости все-таки успели свести знакомства с парой прыщавых и тощих кавалеров, похожих в своих острохвостых черных фраках на озабоченных поиском надежных гнездышек, стрижей. Лица беседующего квартета освободились от масок и дружно опустошали бокалы с шампанским. Кавалеры пили вдвое быстрее, видимо, наводя на «красоту» дочек Ветселя нужный фокус. Сам толстяк, давая дуэту такого же возраста, но менее рыхлых дам, увлечь разговорами супругу, слонялся с отсутствующим видом по залу. С одними он любезно раскланивался, с другими ограничивался надменным кивком, а то и вовсе не замечал заискивающих улыбок, ожиданий, когда столь важная персона соизволит поздороваться. Ветсель, не дурак был выпить, во всяком случае, я несколько раз замечал, как он запрокидывает назад голову и опустошает очередной бокал. При таком количестве вылитого в глотку вина, я не сомневался, что каждая секунда утяжеляет его мочевой пузырь и молил провидение о том, чтобы в туалете, который с минуту на минуту посетит садист, никого не было. Это случилось в самый разгар бала. После отыгравшего Штрауса за дело взялся Шопен, при первых звуках оркестра, я заметил, как Ветсель, отклонившись от предупрежденного уха супруги, неловко пробирается сквозь толпу, усиливая, по мере набирающего темп вальса Es-dur , работу локтями. Занятая мной позиция была удобна для любого маневра, поэтому, без особых препятствий и толканий, я проследовал за толстяком к выходу, потом, соблюдая безопасную дистанцию, медленно спустился за ним по лестнице и, ускорив на «финишной прямой» шаг, с легкостью съел расстояние до тучной спины. Перед тем, как Ветсель вошел в туалет, оттуда выскочил молодой франт с умытым лицом и тщательно прилизанными волосами, летящей походкой спешивший обратно в зал. Оценив обстановку, согревающую душу отсутствием людей и затихающими шагами, я в два счета настиг жирную мишень и, не давая той добраться до унитаза, изо всех сил огрел ее по спине тростью. От неожиданности толстяк истерично взвизгнул и, пошатнувшись на глиняных ножках, упал на колени, пытаясь в несвойственной его величию раболепной позе, повернуться лицом к обидчику, и когда гнусная харя оказалась вполоборота ко мне , я наотмашь хлестнул по ней тростью, словно вампир радуясь вспыхнувшей на щеке Ветселя красной борозде. Он не успел закрыться руками, как мое, распарывающее со свистом воздух оружие, еще дважды проверило на прочность его голову. Крепкие, разящие поцелуи трости рассекли кожу на лбу, из-за чего лицо любителя пыток и плеток, в одно мгновение окрасилось кровью. «Кто вы? Не надо! Что вам нужно?»- верещал Ветсель, когда я запирал дверь на засов. Под градом ударов толстяк свалился на пол, тщетно пытаясь уклониться от побоев, а то и перехватить разъяренную трость руками. Но уверяю вас, у распластанной медузы это получилось бы куда лучше. У меня было немного времени и, как вы понимаете, я вовсе не собирался убивать Ветселя. Оставив в покое залитое красным лицо, я стал наносить удары по жирному туловищу, до тех пор, пока, не выдержав пытки, Ветсель совершил то, за чем, собственно, сюда и пришел. Заметив растущую под ним янтарную лужу, я посчитал вендетту законченной и, обступая зловонное озерцо, оставил толстяка плавать в своем не гордом одиночестве. Миновав быстрым шагом безлюдный коридор, я вышел в фойе, где усталые и скучающие взгляды примерно десятка служащих, проводили «венецианца» к двери. Выйдя из здания Оперы, тот с облегчением снял с лица маску, а через квартал стянул с себя и плащ. Чтобы уйти от воображаемой погони (потом я узнал, что избивая Ветселя, пропустил розыгрыш имперской лотереи (вот почему вне зала никого, кроме персонала не было) кстати, один из выигрышных билетов, по иронии судьбы, лежал в кармане избитого), так вот, чтобы уйти от воображаемой погони, мне оставалось пересечь площадь и нырнуть в ближайший переулок, что я и сделал, скармливая венской ночи химеру «венецианца» , оставляя призрачную память о нем, венскому рассвету и заполонившим тот самый переулок сотрудникам военной полиции, обнаруживших бережно прислоненную к стволу бука трость с головой орла ( я бил Ветселя костяным набалдашником, так что клюв птицы был перепачкан кровью!), на нижней ветви дерева аккуратно повешенный плащ, а на ближайшей скамье, белую, с золотыми узорами, маску.
61. Магда (ИКС)
Никто не видел лицо «венецианца» и то , что вход на благотворительный бал был по заверенным имперской печатью билетам – послужило слабой зацепкой для сыщиков. Я умею маскироваться, дорогой князь, благодаря некоторым навыкам, мой инкогнито надежно хранился под именем Иосифа Клярфельда, мифического дельца из Восточной Пруссии. И представьте себе, через пару дней после возмутительного инцидента в Опере, некий Клярфельд таки нашелся. Козлом отпущения стал двадцатитрехлетний парень из еврейской семьи, не знаю, при каких обстоятельствах, но полностью сознавшийся в совершенном на господина Ветселя нападении. Думаю, нет большей отрады для виновника преступления, чем чтение криминальной хроники. Но я то считал себя не злодеем, а воином справедливости, если хотите, ангелом мести, наказавшим отъявленного негодяя, что по правде, заслуживал куда больших тумаков. Участь незнакомого Иосифа меня не беспокоила, я был твердо уверен в том, что злой рок редко играет вслепую и если схваченному за шкирку Клярфельду суждено сгнить в тюрьме, значит, так тому и быть. Закон кармы, знаете ли. Касаемо Ветселя, я считал, что раны изверга стянут рубцы, а когда рубцы станут шрамами, толстяк, с удвоенной энергией, вновь примется за старое, и если не забьет одну из несчастных девиц до смерти, то серьезно покалечит. Меня утешало только одно: Магды, в салоне госпожи Вульф, к тому времени уже не будет. Как вы догадываетесь, пожилая куртизанка оставалась единственной, кто мог бросить на меня тень подозрения, она была далеко не наивной дурочкой, чтобы отнести избиение Ветселя ( после выданного мне, то ли в шутку, то ли всерьез, «карт-бланша) к разряду случайностей. Все эти догадки и домыслы вместились в ее настороженно пытливом взгляде при нашей новой встрече. В глазах мадам читалось явное искушение подвергнуть мой кошелек шантажу. «Кстати, вы слышали о приключившейся с господином Ветселем беде? Бедняге едва не проломили череп! –наблюдая за моей реакцией, вздохнула Патриция, - еще бабушка говорила, что у меня черный язык. Когда он избил Магду, не сдержалась, ляпнула при вас сгоряча и вот, накликала…Ветсель, конечно, грязный мерзавец, но он приносил мне хороший доход! У вас нет никаких мыслей по поводу того, кто бы мог это сделать? – она смотрела на меня, тщетно пытаясь выиграть зрительную дуэль, но, не выдержав, отвела взгляд в сторону. Вряд ли госпожа Вульф могла знать, что в этом искусстве, ее собеседнику почти нет равных. «Уж не думаете ли вы часом, будто я, увидев в глазок оплаченные Ветселем бесчинства, задумал его проучить? – с шутливой невозмутимостью спросил я и добавил: окажись на месте нападавшего действительно я , то увечья были бы куда серьезней- и подкрепил сказанное зловещей гримасой, более подходившей лицедею, нежели убийце. Из-за Магды я задержался в Вене еще на три дня, в течение которых служил опекуном ее постельному режиму, приносящим с собой ласковые улыбки, смех и венские сладости. Эти дни стали самой светлой порой моей жизни, вы не поверите, но я влюбился в Магду, как мальчишка, чувствуя себя и Ромео, и даже (учитывая род ее занятий) Родионом из недавно прочитанного русского романа. Извлекая из коробки зефир или алый кубик мармелада, ее тонкие и длинные пальчики подносили лакомство к сверкающим зубкам, ее глаза смотрели на меня с благодарностью и в такие минуты я был слишком умиротворен, слишком счастлив, чтобы походить на охваченного лихорадкой, студента, так что «моя» старуха(скажем, госпожа Вульф) могла быть спокойна за голову. Впрочем, допусти она еще раз к Магде Ветселя, думаю, мне хватило бы решимости, хватить ее топором. Первая попытка завязать знакомство с Магдой едва не обернулась фиаско, причиной которого, как мне кажется, могло служить присутствие в комнате госпожи Вульф, вызвавшейся лично проводить и представить гостя. По ее словам , бедняжка едва оправилась от последнего сеанса , как заболела ангиной, вот уже три дня бросавшей ее то в жар, то в холод. Патриция заранее предупредила меня о том, что первый визит будет недолгим. Когда, следом за ней, я вошел в комнату, Магда сидела с книгой в кресле, укрыв ноги черно-красным шерстяным пледом. Она была в домашнем платье нежного пастельного цвета с розоватым оттенком, но даже на таком мягком фоне, лицо её показалось мне чересчур бледным. Увидев непрошенных гостей, Магда нахмурила лоб, захлопнула и положила книгу себе на колени, при этом, чуть не опрокинув стоявший на узком деревянном подлокотнике стакан с мутно- белой жидкостью, предназначенной, по всей видимости, для изгнания ангины. Как и положено, госпожа Вульф спросила девушку про самочувствие и, получив лаконичное: «спасибо, госпожа Пат, сегодня лучше», приступила к нашему знакомству. Представила она меня так напыщенно, что от ее словесной патоки, насчет благородного гостя, прибывшего из Парижа с одной целью - лицезреть красоту Магды - я невольно заерзал в кресле. Девушка неотрывно смотрела на меня, будто пытаясь понять, насколько мои глаза могут быть лживы. Это было так пронзительно, что я даже смутился и стал изучать кончики своих туфель. Редко кому такое было под силу, скажу я вам! От волнения у меня сильно вспотели ладони, и когда дело дошло до приветствия, я украдкой поглядев на Магду, только кивнул! «Ну что ж, не буду мешать вашему разговору» -прощебетала Вульф, оставляя нас наедине. Поначалу, Магда отнеслась к моей персоне с недоверием, должно быть, видя во мне нового истязателя, но со временем, мне удалось успокоить ее страхи. Наша первая встреча продлилась не более двадцати минут, в течение которых, я был сама деликатность, не позволяя себе ничего лишнего. Это была прелюдия к главному разговору, отложенному мной на третий день нашего знакомства, к тому времени я не сомневался, что все лесенки, канаты и виадуки, ведущие в ее душу, будут возведены. Боясь всколыхнуть в Магде отболевшее, я ни словом не обмолвился о Ветселе, но каждый раз, заходя к ней и видя на стене портрет маркиза, с застывшей на масляном лице злорадной усмешкой , вспоминал про толстяка и тут же, мне начинало казаться, будто в комнате витает его мерзкий запах. Как-то раз, забыв про осторожность, я спросил у Магды, знает ли та о «глазке» и удивился, когда она утвердительно кивнула. « Для публичных домов это обычная практика – пояснила она – многие любят подглядывать и за возможность делать это без страха, что их застигнут врасплох, готовы платить хорошие деньги. Подождите, Рене,-вдруг спохватилась Магда- откуда вам известно про глазок? Вы что, за мной следили»? И хотя в голосе ее не было гневных ноток, я смутился как на первом свидании, чувствуя, как кровь приливает к щекам. Конечно, я все ей рассказал. В том, что нет худа без добра, я лишний раз убедился, открыв Магде всю правду. Это вызвало у нее бурю эмоций и спустя считанные мгновения наши тела сместились на диван. Мне, торопливо стаскивающему с нее одежду, было плевать - наблюдает за нами госпожа Вульф или нет, а если и смотрит, то пусть в своей каморке, за картонным затылком дохлого маркиза, дряблая шлюха завидует нашей молодости, пусть ее хватит удар – бессильно упав на спины, учащенно дыша, мы с Магдой вслушивались в повисшую над нами тишину, как вдруг, уловив за портретом вкрадчивый шорох, рассмеялись до колик, убеждаясь в том, что и добра не может быть без худа.
62. Под венец (ИКС)
На следующий день я увез Магду в Париж, а спустя месяц после венских событий, мы обвенчались в соборе святой Женевьевы. Мои простокровные родители (талант дельца позволил отцу сколотить к рождению сына неплохой капитал на гробах), без вздохов и причитаний благословили отпрыска на этот жизненный шаг. Конечно, матушке сделалось бы дурно, узнай она о деталях моего знакомства с Магдой. Но, как известно, счастье в неведении, так что невестка легко завоевала расположение свекрови. Не прикладывая особых усилий, Магда произвела хорошее впечатление и тот факт, что в раннем возрасте она осталась без родителей, только усилил мамину симпатию к сиротке.
Жениться на проститутке, все равно, что подобрать c земли падшего ангела, исцелить его сломанные крылья, очистить от грязи - примерно так я думал, ведя «ангелочка» под венец. Не скрою, я даже гордился своим поступком и скажу вам, был готов подвергнуть участи Ветселя любого острослова, случайно пронюхавшего о прошлом Магды и распустившего грязные слухи.
В наш первый год все напоминало идиллию, потом семейная жизнь дала первую трещину. Я был загружен работой в университете и часто являлся домой за полночь, издали замечая мерцающий свет спальни, от которого на душе становилось тепло и спокойно. Магда театрально дула губки и шутливо принюхивалась к одежде мужа, исправно отвечавшей ее обонянию запахом реактивов, а не супружеской измены. Как правило, ночь не оставляла и следа от ее милой ревности. Мой любовный пыл извлекал из жены сладостные стоны, мольбы о пощаде - после ночных баталий мы укрывались в снах, пока вновь не наступало предутреннее томление и я, осторожными касаниями, не пробуждал ее тело ласками.
Но в одно из моих поздних возвращений домой, свет в окне не горел.
Я решил, что Магда не дождалась меня и уснула, однако не застав ее ни в одной из комнат, встревожился не на шутку. Я ума не мог приложить где, в случае чего, ее искать – друзей и подруг в Париже у Магды не было. Пока я думал с чего начать поиски, с улицы донесся отдаленный стук копыт. Звук нарастал и вскоре, к нему добавилось легкое поскрипывание колес . Погасив в спальне свет , я выглянул в окно, различая в зыбкой, разреженной светом фонарей ночи, подъезжавший к дому экипаж. Вот извозчик резко осадил лошадей, скрип рессор стих и под громкое конское фырканье из черного короба выпорхнула моя Магда. Судя по тому, как ее шатнуло , она была изрядно навеселе. Это выглядело необычно, так как раньше, я не замечал за ней страсти к вину.
Отлучку Магды я отнес к ее желанию развеять скуку и в том, что эта скука возникла, была доля моей вины: изменяя жене с наукой, я часто оставлял ее одну, за каменной пазухой дома , в чужом для нее городе. Заплетавшимся от хмеля язычком она забавно лепетала о случайном знакомстве в цветочном магазине с некой баронессой К., («бедняжка вот уж год как овдовела»), оказавшейся столь милой и приятной дамой, что Магда не смогла побороть в себе искушение зайти к ней в гости. Я привлек жену к себе и нежно поцеловал в лоб, прошептав, чтобы в следующий раз она успокаивала мое сердце, хотя бы запиской. «Ты и вправду не сердишься, Рене? Я не думала, что так поздно задержусь, но если бы ты видел, какая в ее доме цветочная оранжерея и зимний сад...Мы пили вино и просто беседовали, а когда посмотрела на часы, вспомнила сказку про Золушку…Ты не сердишься, любимый?–повторила Магда. «Ничуть не сержусь»- успокоил я ее. И вправду, с чего мне было сердиться, если алиби Магды действительно пахло цветами? Мне так и не довелось узнать, был ли визит к баронессе выдумкой, своеобразным прижиганьем роговых отростков на голове супруга (мои подозрения сопровождались противным зудом макушки), но спустя неделю Магда вбежала в лабораторию и всхлипывая протянула мне газету. В череде некрологов ютилась весть о скоропостижной смерти ее новоиспеченной подруги – как потом выяснилось, жизнь баронессы висела на аневризме аорты. Тогда у меня не нашлось причин сомневаться в подлинности ее скорби, но впоследствии я убедился в том, что внутри Магды живет великая лицедейка.
63. Соперники
Складывая испещренные стрелками, зачеркиваниями и непонятным чужому глазу почерком, карточки в стопку, я продолжал вести послушных авторской воле героев то ли к спасению , то ли к пропасти. Это было похоже на задумчивость короля, решавшего – казнить или миловать своих подданных. Мой план завершить рукопись к приезду князя выглядел вполне реально. Надо сказать, история, рассказанная Соколовым, была занимательной и прекрасно ложилась в канву романа. Я даже приделал к «О лярвах» пушистый "лисий хвост» в виде «,иЛи иСтория одного жеста». В целом громоздко, но мне пока нравилось. В эти два дня я лишь однажды выходил из Гранд-отеля, так что можете представить, с каким самоотречением я писал, прерываясь лишь на еду на краткий сон, после которого вновь приступал к рукописи.
В последний раз, лавина вдохновения обрушивалась на меня в золотую пору нищей и вместе с тем, сказочно богатой молодости, что теснилась в убогой каморке под крышей старого берлинского дома, вместе с разделившей тот "шалаш" возлюбленной, чье дыхание учащало пульс моего бытия, дарило ему нежные взгляды и жаркие ночи. Ни богатые апартаменты, ни драгоценная мишура, ставшие доступными в старости, не могли возместить упругости наших тел, они лишь служили предпохоронным антуражем для их сморщенных временем сосудов, надежно хранивших бессмертие сиамских душ. Так вот, эфирная поступь посещавшей меня по ночам музы, заботливо, без риска разбудить спящую жену, будила и поднимала с постели ее супруга , как ребенка, вела его к расположенной в ванной комнате лампе, где финансовые бедствия оборудовали "рабочий кабинет", с "письменным столом" в виде накрытой настилом из грубых досок, раковины и "креслом" - колченогим , шатким табуретом, служившим достаточной опорой для жонглирования словами. Наряду, с изредка падающей из закрытого крана каплей, в том скукоженном в три погибели "уюте" протекало лучшее время жизни. Сейчас же, кроме одинокого, обрюзгшего старикана, тревожить музе было некого. Я судорожно стал приводить в действие онемевшее тело, сжимать и разжимать кулаки, шевелить пальцами ног, после чего встал с кресла. Зеркало отразило вампирскую, на фоне покрасневших глаз, бледность лица и явную прибавку в весе и хотя я был практически утилитарен для донжуанских подвигов - оплывчатость двойника, его грузная тюленность, меня огорчили. Оценив погоду за окном, я предпочел «light»-вариант одежды, рискуя, но, не боясь показаться нелепым в песочных до колен шортах. Поверх них я надел белоснежную сорочку, аккуратно заправил ткань в шорты и с трудом замкнул на животе ремень из кожи питона. Под воротником сорочки я повязал салатную бабочку и дабы прикрыть выпирающий живот, накинул на себя куртку из серого твида. Ноги обул в спортивные боты, из которых до самых икр выглядывали полосатые бело-зеленые гетры - мой наряд дополнили шляпа-канотье и массивная трость с набалдашником в виде головы орла.
Солнце встретило меня прямо на пороге отеля, впиваясь в лицо слепящим, огненным поцелуем, как будто соскучилось. С минуту я простоял на месте, ожидая, пока с глаз не схлынет черное и привыкая к ослепительности здешнего лета -потом, шаг за шагом, начал прогулку. Побродив с час по парку, посидев на уютных скамьях, я купил у мальчишки газету, с усиками новоявленного тирана на первой полосе - вскользь ее пролистнул, после чего брезгливо вмял в урну. Вскоре мое внимание привлекли ритмичные удары ракетки о мячик, и я прошел вглубь парка, в сторону теннисного корта, различая по пути мужские и женские возгласы, причем последние звучали с куда большим надрывом. Корт был травяным, вполне сносным для игры, правда, в нескольких местах газон был с "плешью". В Англии мне доводилось играть на таком покрытии, но это было очень давно, еще в оксфордские годы. Позже, переехав во Францию я, не пряча в чехол ракетку, смог приспособиться и к «лысому» грунту. Игра на земле была более вязкой и после серьезной травмы голеностопа, ваш покорный слуга охладел к теннису. Сейчас я думал: коль мужчина играет против женщины на зеленом корте, да еще в полную силу подачи - он плохой джентльмен. В одном из игроков (вот уж кого не чаял увидеть!), я с удивлением узнал Марию, что носилась по корту, словно молодая козочка и на моих, изумленных глазах сумела справиться с двумя мощными двуручными «backhand», посланными ей поджарым господином в оксфордских «мешках» (широкие спортивные штаны –прим.авт) и в белой тенниске. Соперник Марии играл с профессиональной ловкостью, в его действиях сквозила беспощадность льва к антилопе и, хотя он позволил Марии отыграть пару подач, я не сомневался - расправа не за горами. Застыв как вкопанный, я невольно залюбовался искусной «свечой», пущенной Марией за спину сопернику. Впрочем, атакуемый был чертовски быстр и когда, описывающий параболу мяч достиг земли, разразился в ответ яростным «smash», решившим не только судьбу розыгрыша, но и заставившим Машу пригнуться. Вылетев за пределы корта, мячик резво поскакал по направлению ко мне, ударился о правое колено, отскочил метра на два и застыл в траве.
Прежде чем меня заметили, я увидел на лице Марии досаду поражения, впрочем при взгляде на тучного старичка в шортах, гримаса сменилась искренней, чарующей улыбкой, какой обычно встречают доброго знакомого.
-Какой сюрприз, мосье Пильгрим! - оглядев меня с головы до ног, рассмеялась прелестница – может, сыграем в паре против самого дьявола? Я вижу, у вас подходящий наряд для тенниса.
Волосы Марии были подобраны черной лентой и ниспадали ровными темно каштановыми прядями на плечи, сама она, за то время пока я ее не видел, покрылась нежным оливковым загаром и, хотя бледность была ей к лицу, так было куда лучше. По меркам того времени костюмчик Марии представлял собой образец последней спортивной моды, по сравнению с короткими, выше колен шортиками, революционные юбки той же Сюзанн Ленглен, казались образцом пуританства. Само собой под легкой теннисной блузкой не могло быть никакого корсета и, судя по свободным, почти летающим движениям Марии по корту, ее ничто не стесняло. На коленках, как впрочем, и сзади на шортах, виднелись следы пыли - свидетельства падений и безжалостности соперника - я не допускал и мысли, что эти сбои в вертикали происходили где-нибудь за пределами корта. На ее шутливое приглашение, я с иронией заметил, что в теннисе, как и в любовных утехах, в моем возрасте ограничиваются лишь мудрыми советами.
-Лет сорок назад я, пожалуй, сразился бы с легионом чертей, но сейчас ракетка в моих руках, боюсь, выглядит нелепо,- со вздохом заключил я и дабы показать осведомленность, приготовился дать Марии пару дельных советов, но не успел, так как она обратилась к своему спутнику:
-Густав, хочу представить тебе(!!!) мосье Пильгрима. Помнишь, папа о нем рассказывал?
Тот, кого назвали Густавом , нахлобучив на взмыленную от игры голову полотенце, неспешно подходил к нам.
Густав Фабер, о котором мне, в свою очередь, говорил князь , был мужчиной моего роста и моего же , в прошлом, телосложения. Теперь же, мы напоминали героев Антоши Чехонте, встретившихся на вокзале, с той лишь оговоркой, что я не был доктору сверстником, ну а он , не являлся чересчур тощим. Рукопожатие нового знакомого отличалось стальной хваткой…
-А вы, стало быть, известный писатель ?- жмурясь от солнца, спросил он и после моего утвердительного кивка, а также скромно потупленного на слове «известный» взора, сказал, что, к сожалению, а может и к счастью, не читал моих книг. Если он хотел меня поддеть, то своего добился - я почувствовал к Фаберу нечто сродни неприязни. Возможно, лицо мое изобразило обидчивую гримасу, не ускользнувшую от внимания Марии и она, мягко потрепав меня за твидовый локоть, со смехом проронила, что Густав та еще язва. Я заверил ее, что и сам не чужд плоских, как Земля древних - острот, чем вызвал задумчивый взгляд Фабера. По моим прикидкам доктору было немногим за сорок , его лицо показалось мне смутно знакомым, но вспомнить где и при каких обстоятельствах, прошлой или нынешней жизни, я его видел - не смог. Густав Фабер был издевательски ладно скроен, в присутствии такого атлета невольно пытаешься втянуть живот и выровнять осанку, держать голову так, чтобы скрыть удлинявшее лицо жабо подбородков. Задачка, скажу вам, не из легких и, в конце концов, меры эти оказываются до боли смешными и жалкими, как брачный танец старого, хромого голубя перед горлицей, выбравшей более здорового и сильного самца. Конечно, молодое и загорелое, с чуть заметной ямкой на джокерском подбородке, лицо доктора давало солидную фору ветхому облику старика – как-никак, между нами пролегали эпохи.
Зачехлив ракетки и вернув инвентарь (полагаю, с чаевыми) крепко сбитому, с копной рыжих волос над стриженым затылком, подростку-стюарду - Мария и Густав разделили со мной обратный путь . По дороге девушка невзначай сообщила о полученной из Марселя телеграмме, в которой князь кратко извинялся за трехдневную задержку. Мне это было на руку, так как автор еще не выбрал, каким способом умертвить бумажного героя, хотя точно знал, что выскользнуть из моих лап живым, тому вряд ли удастся. Украдкой я поглядывал на Марию, не в силах сопоставить приступ падучей с той пружинящей легкостью, с какой она бегала по корту. Пару раз мое сердце колола давно позабытая игла ревности, особенно в моменты, когда, забыв про дряхлого попутчика, Мария порывисто брала Фабера под руку, а то и вовсе, после одной из остроумных реплик доктора, приподнималась на цыпочки и чмокала того в гладко выбритую щеку. Я ворчливо огорчался про себя, что тут, похоже, не только руки, но и другие части тел, хорошо знакомы друг с другом.
-Вам очень идет ваш наряд –хихикнула вдруг Мария, осмотрев меня по новой – ну правда... вы в нем очень забавный…не хватает только сачка для бабочек.
-Кстати, если доживу, обязательно предамся на старости лет этой элегантной охоте – заметил Фабер.
Я не сомневался в том, что он нравится Марии. Темно-зеленые или, черт его знает, какие (в зависимости от преломлений света, они, казалось, меняют цвета и оттенки)- глаза Фабера мерцали спрятанным под черепной костью умом, где таилась острая, как дамасский клинок ирония, готовая, в случае чего, испепелить насмешника. Перед тем, как попрощаться в фойе Гранд-отеля, доктор с чутким беспокойством заметил, что у меня бледный вид и посоветовал чаще бывать на воздухе.
-Густав прав, сударь - поддакнула Фаберу Мария- в такую погоду грех сидеть в номере. Вас два дня не было видно, я уж подумала, что вы променяли наш чудесный Больё на что-то другое.
-Как видите, нет –натужно улыбнулся я, чувствуя, как сорочка под курткой буквально пропиталась потом и потому спеша ретироваться в услужливо подъехавший лифт, - когда пишу, я часто забываю о времени, из-за чего выгляжу рассеянным. До свидания, Мария, до встречи мосье Фабер – сказал им напоследок.
«За собой уж последи, оглобля…вид у меня болезненный. Купил бы лучше средство от выпадения волос, а то плешь уже не за горами»-и в лифте, и подходя к двери, и запираясь на замок, я по кругу хлестал Фабера безвредными для него мыслями, а стянув влажную сорочку, став под прохладные струи душа, заговорил вслух сам с собой, раздраженно выплескивая слова вместе с попавшей в рот водой. Надеюсь, что хотя бы три раза доктору все же икнулось…
Намыливая правую руку мочалкой, я заметил багрово-синюю отметину, опоясывающую то, что раньше можно было назвать бицепсом. Не припомню, чтобы меня так хватали за руку. По краям синяк отливал желто-зеленым, но мнительность была успокоена мыслью, что подобный след, учитывая мой возраст, может оставить и случайно севшая на кожу бабочка. Закончив с душем, я заказал в обед- тушеную с капустой куропатку и облачившись в домашний халат, приготовился снова быть затворником. Легкий ветерок, ворвавшийся из окна в комнату, чуть сместил карандаш на столе, сдвинул с места пару чистых карточек. Что ж, мои невидимые друзья подали знак, что прекрасно меня поняли.
64. Встреча под мостом Согласия (ИКС)
-Однажды-продолжил свой рассказ Декарт,- я проследил за Магдой от самого дома до площади Согласия, где мое сердце подверглось серьезному испытанию на прочность...
Стоял один из тех погожих, октябрьских дней, когда на улицах и в парках полно городских зевак, вышедших запастись последним осенним теплом перед холодами.
Они встретились возле «иглы Клеопатры» - мужчина в черном, поношенном сюртуке с безобразно всклокоченной шевелюрой и моя Магда. Неопрятный вид незнакомца выдавал в нем если не клошара, то одного из тех, живущих в своих абсентовых грезах, бездельников Монмартра. Когда Магда взяла его под локоть, в моей груди все окаменело. Неспешно, под аккомпанемент сумерек, двое пошли по направлению к набережной Тюильри, я следом за ними. Предчувствие неизбежной гнусности превратило меня в ловкого филера, я шел размеренно, Магда с незнакомцем, напротив, нетерпеливо учащая шаги – мой взгляд вел их, как на привязи, впрочем, пара была слишком заметной, чтобы потеряться из виду. Я полагал, попутчик проведет Магду по мосту «Pont de la Concorde», но ошибся, увидев, как они свернули влево и прошли вдоль убывающей высоты каменного парапета, за которым в темно-алых отсверках заката, блестела Сена. Спустившись к реке, Магда и ее спутник завернули обратно к мосту. Преследовать их дальше, без риска не выдать себя, стало сложно, но я был полон решимости, довести до конца слежку. От ритмичных ударов сердца нагревалась стальная рукоять шестизарядного «байярда», спрятанного во внутреннем кармане реглана. Несмотря на мирный род моих занятий, я довольно часто носил с собой оружие. Прогулки по городу нередко заводили меня в темные и мрачные закоулки и лишь «байярд», а не нож или кулаки, служил лучшим доводом для всякого рода проходимцев. В тот вечер мой пистолет был, как никогда, близок к роковому выстрелу, тем более, в уме я его уже произвел.
Двое спешили под мост Согласия, они шли, не оглядываясь на скользившую в двадцати шагах от них, тень третьего. Я скрылся за выступающим вперед барельефом, а они, тем временем, обосновались под аркой моста, в укромной каменной нише, куда, долой с моих глаз, проскользнула Магда и различимым, остался лишь мужской силуэт. Он застыл, чуть склонив голову, уперев руки в стену ниши. Если бы руки были опущены, я подумал бы, что он справляет малую нужду, а так мои пальцы неумолимо тянулись к «байярду». Неслышно, шаг за шажком вдоль стены, я подходил к «клошарнику» - влажные, сосущие звуки, жалили мой воспаленный слух, как осы, пока их не заглушили три выстрела из нацеленного в черную, сутулую спину, дула. Магда закричала, нависший над ней исполин отпрянул назад и, пошатываясь на длинных, слабеющих ногах, начал пятиться к реке, пока не рухнул замертво на спину, хрупнув о каменные перила затылком. Не мешкая, я подтянул убитого за подмышки и борцовским усилием скормил Сене обмякший смертью труп. На удивление, я проделал все быстро, с пугающим самого себя хладнокровием. Я был уверен, что парижская река не только благодарно примет этот «подарок», но и сохранит мое инкогнито. Сейчас прикидываю – любовник Магды был повыше ростом, шире меня в плечах, но я опрокинул его в реку так же легко, как взвалил бы на плечи мешок с картошкой. Не скрою, в той ярости крылась и смерть Магды, продолжавшей стоять на коленях, словно Мария Стюарт на эшафоте. В ее сумеречной растерянности, в растрепанности волос и в округленных страхом глазах, отчетливо проступали контуры какой-то беззащитной святости ( как если бы ангела оглушили камнем и пока он приходил в себя, кто-то украл его крылья)- эти мысли сдержали в обойме предназначенные Магде пули. Моя блудница стояла в половину своего роста – маленькая, в кружевном кругу распластанной на земле юбки. Развивать приступ ревности, (да еще под мостом Согласия!) я не стал, чувствуя, как тело охватывает возбуждение, как наливается кровью низ живота, а дуло «байярда», напротив, становится «мягким». Трудно сказать, что переживала в эти мгновения Магда, но она не закричала. Немота сменилась вопросом, в котором было больше удивления, чем ужаса: Рене, ты за мной следил?
Пока я молчал, она тянула ко мне руки, просила подойти ближе, потому что в нише очень темно.
«Ты не ошиблась, милая. Это Рене, и он за тобой следил»- я подошел к ней вплотную, мой член, извлеченный нетерпеливой рукой наружу, касался ее лица и как бы приглашал Магду вернуться к действию. Она схватилась за него, как утопающая за протянутое поленце. Признаюсь, помимо судорог ее челюсти, я всерьез опасался, что труп за моей спиной всплывет и мертвеца кто-нибудь увидит, однако исходящие, от щекотных прикосновений Магды, волны блаженства – успокаивали убийцу. Когда вулкан извергся и стал гаснуть - она ,цепляясь скрюченными пальцами за мои брюки, бедра, плечи - встала с колен. Конечно, я ждал от нее объяснений, но после всего, что случилось, склонялся к осторожному, предельно деликатному разговору. Впрочем, выяснению отношений помешало одно непредвиденное обстоятельство, которому я, поначалу, не придал значения. Вынырнув из-под моста в печальную тусклость разгоравшихся над Сеной фонарей, мы поднялись на улицу. Там, не ступив и пяти шагов, Магда как-то странно споткнулась и наверняка упала бы, не успей я поддержать ее за талию.
-В глазах потемнело, сейчас пройдет –она выдавила из себя виноватую улыбку, как бы заочную попытку извиниться за то, в чем я ее уличил.
-Конечно, пройдет – усмехнулся я и не в силах удержаться от сарказма, произнес: просто ты переутомилась, моя дорогая. Пойдем, по дороге расскажешь, как тебя занесло под этот мост, - и взял ее покрепче за локоть.
Магда обратила ко мне мокрое от слез лицо.
-У тебя есть все причины меня презирать, Рене. Я больше не заслуживаю быть твоей женой. Я больна, серьезно больна, ты прогуливаешься с порочной тварью, которая съедает мою душу. Она, как пиявка, я ничего не могу сделать.
Я слушал ее, не перебивал, испытывая двоякое чувство – с одной стороны горечь и презрение к исповеди своей потаскушки, с другой – упиваясь властью над ней. Как мне показалось, Магду меньше всего беспокоила судьба своего уличного любовника, и это было для меня загадкой, впрочем, недолго – исходя из ее слов, я пришел к грустному выводу, что всякий раз, отлучаясь из дома, она без труда находила себе случайных попутчиков. Про мертвеца на дне Сены она знала не больше, чем про других, только то, что звали его Франсуа и он (вот уж, действительно, у меня дьявольская интуиция!) продавал на Монмартре свои картины.
Возле исходной точки греховного променада, той самой «иглы Клеопатры», Магде вновь стало плохо. Она обморочно повисла на моей руке и мне, ничего не оставалось, как остановить экипаж. Приступ слабости я списывал на эмоциональное потрясение, ее самобичевание достигло апогея. Однако все было куда хуже. Она жаловалась на пульсирующую боль в висках и на резкое ухудшение зрения. И правда, пока мы ехали, Магда близоруко щурила глаза, водила «размытым», блуждающим взглядом по сторонам и с тревогой сообщала мне, что вместо фонарей различает лишь мутные пятна. На подъезде к дому у Магды случилась истерика.. Ледяными пальцами она вцепилась в мою ладонь. « О, господи, Рене, я ничего не вижу…» - .она затряслась в рыданиях, порываясь выскочить на ходу из экипажа, я как мог ее сдерживал, пришлось даже дать пощечину, после того как ее ногти впились мне в лицо.
В тот вечер мне, поневоле, пришлось освоить навыки поводыря. Магда ослепла, и я совершенно не знал, что с этим делать.
65. Черное и белое (ИКС)
Я дал Магде снотворного и уложил спать, самонадеянно пообещав, что к утру зрение вернется. Я действительно склонялся к мысли, что всему виной «куриная слепота», так называемая никталопия, однако ни вспыхнувший за окном рассвет, ни зажженная в зале люстра, не избавили Магду от «ночи». Проснувшись и осознав, что слепота не исчезла, она снова закатила дикую истерику, вскочила с постели и принялась сбрасывать на пол все, что попадалось ей под руку. Чашу моего терпения переполнила гибель старинной китайской вазы, расколовшейся на мелкие черепки, один из которых при неосторожном шаге впился мне в ногу.
-Какого черта, ну-ка успокоилась! –, прыгая на одной ноге, пытаясь выдернуть из залитой кровью пятки осколок - гаркнул я.
-Надо было заодно и меня пристрелить! Я не буду жить слепой, я сойду с ума! – кричала Магда, мечась по комнате, пока я скособоченный, оставляющий на паркете красный след, не сгреб её в охапку и не повалил на перину. Она отчаянно сопротивлялась, брызжа пеной, пыталась меня укусить. Это напоминало агонию угодившего в капкан зверька. Я навалился на нее всем телом и так лежал, пока она, обессилив от рыданий , не стихла.
В первые дни ее мглистой жизни я нанял сиделку, которая не отходила от Магды ни на шаг. Я боялся, что в таком состоянии той взбредет в голову свести счеты с жизнью, а потому прибегнул и к дополнительным мерам безопасности, в виде браслета-замка вокруг лодыжки и металлической цепи, не позволявшей Магде свободно ходить по дому. Впрочем, к этому варварству я прибегал в отсутствие поблизости Жаннеты. Касаемо лечения жены, я полагал, что вряд ли в Париже найдется доктор, способный вернуть Магде зрение.
Кроме биохимии, особое внимание я уделял методам гипноза, подобно Фройду, видя в нем ключ к потайным дверцам сознания. Конечно, большинство самозваных гипнотизеров были кочующими из зала в зал шарлатанами со своими подсадными "утками" и пока те «крякали» им в унисон, я отделял зерна от плевел и действительно, нашел мастера, чье умение превращать людей в послушных чужой воле сомнамбул, всерьез поубавило мой скепсис. У одного из мэтров новой науки (кажется, его звали мосье Бине) я даже взял несколько уроков, после чего тот удивленно заметил, что у меня, определенно, хорошие способности. Под надзором Бине, я успешно ввел в транс экзальтированную даму средних лет, что же касалось попыток наставника гипнотизировать ученика, то все они были напрасными – я не поддался ни маятнику, ни вкрадчиво монотонной речи мэтра. К чему я это говорю? В один из дней мне пришла в голову идея провести сеанс гипноза с Магдой. К тому времени её истерики сменились апатией, она словно привыкала, сживалась со своей слепотой и после трехдневного отказа от пищи, смирилась с ложкой у рта - это Жаннета заботливо кормила Магду куриным бульоном. Я соврал жене насчет консультаций с лучшими докторами, будто те заверили меня в том, что ее случай не исключительный, подобные факты науке давно известны и главное - это беречь нервы, не поддаваясь панике.
-Через месяц, от силы через два, зрение восстановится, - изо дня в день внушал ей я, понимая, что кривлю душой. И хоть голос мой был тверд, уверенности в своих словах, не было. Главное, что мысль о скором выздоровлении прочно засела в голове Магды.
Она была легко внушаемой и быстро входила в транс, чем я воспользовался, проникая в самые темные уголки её прошлого. Я думал, что если и не верну ей зрение, то хотя бы выявлю причины странной болезни, превратившей Магду в нимфоманку, готовую отдаваться первому встречному. О, князь, если бы вы знали, в какие бездны мне пришлось заглянуть! Во время сеансов она начинала кричать, скалить зубы и плеваться, в такие моменты я думал, что провожу обряд экзорцизма. Не стану подробно описывать её детство и юность, ибо то был ад кромешный , где роль Вельзевула взял на себя ее отчим. Негодяй творил с падчерицей такие мерзости, что даже у меня волосы вставали дыбом. Мать Магды умерла, когда девочке исполнилось десять лет, так что заступиться за ребенка было некому. Они жили в небольшом немецком городке, где ее отчим занимал пост обер-бургомистра. Никому и в голову не могло прийти, что в этом респектабельном господине скрывается монстр. В тринадцать, не выдержав истязаний, Магда сбежала из дома. Знаете как? Придя в себя после особо мерзкой экзекуции, она проникла к отчиму в спальню и опрокинула на его голову кастрюлю с кипящим маслом. Тот, хоть и выжил, но полностью ослеп. Улавливаете связь? По мере проведения сеансов с женой, я нащупывал те самые нити, что позволяли мне манипулировать её рассудком, вернее, постепенно приводить его в порядок. Я знал, что иду по верному пути и смогу не только воскресить её глаза, но и заговорить, зашептать, стереть из памяти Магды весь ужас прошлого. Возможно, князь, это покажется вам чудом, но спустя три недели после моих сеансов, она зажмурилась от утреннего света. Это был радостный для меня день, несмотря на невозможность вытравить из памяти тот вечер под мостом Согласия. Я ощутил, как сердце вновь наполнялось любовью к новорожденной, очнувшейся от кошмарного сна, «другой» Магде. Понимаете? Все стало как прежде и даже лучше. Лишь однажды я испугался, что оставленные в глубинах ее сознания страхи вернутся. Как-то прогуливаясь с Магдой по Монмартру, я увидел картину, от которой мое нутро похолодело. Стараясь, чтобы она случайно не заметила полотна, я отвлек ее беседой и провел мимо. На следующий день я подошел к неказистому, заросшему седой щетиной торговцу и спросил, как называется сие творение и кто его автор.
-Да черт его знает…ги, - окинув похмельным взглядом картину, икнул торговец.- ги…ну, к примеру «Обнаженная под мостом», как вам? Ее написал Франсуа Гийом, чертов бродяга…только он уж полгода как исчез, неровен час может и помер, у нашего брата с этим трудностей нет – и, залюбовавшись изображением нагой Магды, слюняво облизнулся: а что, мосье, понравилась? Красивая девка, просто персик!
Это был первый случай, когда купив картину, я точно знал, что не повешу ее в доме. Старик извлек холст из простенькой коричневой рамы, свернул, пересчитал протянутые деньги и отдал мне полотно. Я спустился под тот самый мост, искромсал "Обнаженную" ножом и чиркнул шведской спичкой. Все это я проделал в совершенно спокойном расположении духа, насвистывая "Марсельезу".
66. Эксперимент (ИКС)
-Вы назвали бы уничтожение картины варварством, не так ли?- усмехнулся Рене, почесывая бородку.
- Не знаю – я пожал плечами и спросил : она и вправду была хороша?
-О, да! Можно сказать, само совершенство. По стилю ранний Дега, Магда была выписана с фотографической точностью, как живая.
-Вот как? А случись вам увидеть картину раньше, это как то повлияло бы на судьбу ее автора?
-Не думаю – отрезал Декарт – я в редких случаях жалею о содеянном. И тогда, и сейчас я склонен считать, что преподнес Франсуа королевский подарок. Что может быть лучше смерти в столь волнительный миг? Поверьте, я знаю этот народец. Мало кто из них гибнет от пуль, обычно, эти ребята умирают, нахлеставшись какой-нибудь дряни, или забываясь от опиума, на циновке в нищенском клоповнике. Поистине, я подарил Гийому знатную смерть! – воскликнул Декарт, стряхивая с сигары пепел..
-Пусть будет по- вашему – сказал я - но что дальше? Вы же неспроста два часа кряду делились со мной сокровенным?
-Неспроста – согласился Декарт – если бы Магда не взялась за старое, рассказывать вам про это не имело бы смысла.
-И что вы намерены предпринять?
-Не знаю…-задумчиво протянул Рене, но тут же спохватился : точнее, есть идея, но я пока не решил…Видите ли, князь, несмотря на случившееся , я по прежнему испытываю к вам искреннюю симпатию и считаю своим другом. Но поймите и мое положение. После чудесного исцеления Магды, я всерьез считал, что дал ей забвение от прошлого, а с рождением Франсуазы, мне казалось, что мы все обрели семейное счастье. И вот итог. Снова все рушится. Не удивлюсь, если Магде начнет сниться отчим.
-Рене, если в этом моя вина, я готов покинуть ваш дом и никогда не возвращаться. Но не слишком ли вы сгущаете краски? – я увидел его глаза и запнулся, понимая, что семейный психолог из меня слабый.
-Если в чем то вы виноваты, князь, так это в нарушении заповеди про жену ближнего. Как по мне, грех невелик, покажите мне хоть одного мужчину, который не нарушал бы её в мыслях. Я вот думаю, что подтолкнуло Магду к измене – ваша наружность или несчастье с Франсуазой?
Я не знал, к чему он клонит, зачем это переливание слов, думая про то, как переживает эти минуты Магда, не мастерит ли она из чулок петлю? Декарта такие мысли, похоже, не беспокоили. Чтобы прервать молчание, я выразил желание видеть Франсуазу. На секунду он нахмурился и тут же с улыбкой развел руки и привстал с кресла :
-Да, да конечно... Я проведу вас.
У постели Франсуазы, с раскрытой на коленях книгой, сидела Матильда. В гипсовом корсете девочка напоминала личинку (как если бы люди вели свой род от бабочек), чья прелестная головка успела пробить кокон и на очереди - освобождение крыльев . Франсуаза внимала басу служанки с открытым ртом. Матильда читала ей сказку Гофмана – мы вошли на фразе «горшочек, вари». В изголовье кровати, как бы на хрупком плече бедняжки, в роскошном убранстве сидела ночная гостья- кукла вдовы Липьер. Рядом с ней была живая «кукла» - изломанной дарвинским пращуром Франсуазы, с бледным, как у ангелка личиком, в обрамлении курчавых каштановых локонов (золотая середина родительских шевелюр). Подыграв приветствию отца, я также выразил восхищение ее фарфоровой «феей» и добавил, что та поможет Франсуазе подняться с постели.
Мои слова оказали на нее странное воздействие и рот девочки плаксиво скривился.
-Она теперь вместо мамы?- чуть не плача спросила Франсуаза.
- Нет, что ты , нет… Мама скоро придет – торопливо опускаясь на колено и нежно целуя ее в лоб, сказал Декарт.
В этот момент позвонили в дверь.
-Видимо, доктор Менгеле –взглянув на часы , встрепенулась Матильда.
-Подождите меня в кабинете, князь, - попросил меня Декарт.
Я учтиво кивнул и вышел вслед за немкой.
Утренний стыд все меньше нагревал щеки , в доме не пахло серой, а слова Декарта про «одну идею», не вызвали тревоги. Не догадываясь, какая иезуитская западня меня ждет, я застыл у книжного шкафа, скользя безучастным взглядом по корешкам книг. Декарт не заставил себя ждать.
- У меня к вам есть деловое предложение, князь –прямо с порога провозгласил он- но ,прежде чем приступить к делу, хочу заручиться вашим согласием,–Рене быстро прошел к столу и сел в кресло.
Я сделал вид, что весь во внимании.
-Хочу предложить участие в научном эксперименте – проговорил он, гулко перекатив по столу карандаш и прибавил с улыбкой: – не бойтесь, это совершенно безопасно.
-Быть в роли подопытной крысы еще не доводилось – усмехнулся я - уж не хотите ль вы пополнить свою коллекцию новым… черепом?
-О нет, что вы- заверил меня Декарт- я просто изучаю новый метод гипноза, только и всего. Ваш опыт послужит темой для хорошей научной статьи.
Я спросил, уж не хочет ли он убрать из моей памяти утренний грех с Магдой?
- Слишком сложно – покачал головой Декарт – я думаю, достаточно взять с вас обещание никогда больше не видеться с моей женой. Согласитесь, после утреннего адюльтера любая трапеза в трех лицах будет состоять из неловких пауз. А вот с Магдой, поверьте, я разберусь, она о вас забудет.
Говорить таким уверенным тоном мог дьявол, либо хвастун-рогоносец, но мне верилось в оба варианта, где второй служил портретом на фоне.
-В чем суть метода?- стараясь, не выдать волнения, спросил я
-Об этом я расскажу, в случае успеха, – сказал Декарт.
-А в случае неудачи?
-Вполне вероятно, что вы, как и я неподвластны гипнозу. Это и будет неудачей.
-А если я откажусь?
- Что ж…не вправе настаивать, но хочу напомнить, что вы, в какой-то мере, мой должник. Повторю, никакой опасности для вас. Смелее! Неужто вам , с вашим пытливым разумом, это не любопытно? Ну как, по рукам? – он протянул мне ладонь.
Чуть помешкав, я все же пожал ему руку.
-Долг красен платежом, тем более, чего не сделаешь ради науки…- вздохнул я.
Капкан захлопнулся.
-Хорошо, я так и думал! – обрадованно воскликнул Декарт.
Между тем, Матильда внесла в кабинет блюдо с недоеденным штруделем и кофейник.
-Вот и легкий завтрак! – Декарт возбужденно хлопнул в ладоши - а то, знаете ли, заниматься наукой на пустой желудок, возможно и благородно, но не разумно –пока говорил, усиленно тер ладони, напоминая добывающего огонь кроманьонца.
Я с удовольствием выпил кофе, а к пирогу едва прикоснулся – лакомство не лезло в горло, Декарт же с легкостью умял две порции. Кофе имел странный, незнакомый мне, пряный привкус. На мой вопрос Декарт ответил, что немка готовит его по особому, колумбийскому рецепту. Минут через пять я почувствовал, как лицо охватил жар, и с глазами стало твориться что-то неладное. Стол, вместе с Декартом, плыл в сторону, узоры на шторах искрились золотым светом, двигались, словно цветы на волнах, потолок снижался, вокруг все сжималось. Казалось, кабинет хочет меня приплюснуть – я вжал в плечи голову и пригнулся. Пульсация пространства играла с глазами злую шутку , комната текла, видоизменялась, сам же я становился то карликом , то великаном . На таких диссонансных качелях, собеседник напротив, превращался из исполина в мерзкого леприкона. Слух обрушился в мертвящую тишину, как если бы в уши битую неделю вкручивали ватные пробки. Я боднул лбом воздух, сделал глубокий вдох и открыл глаза. Кабинет замер. Шевеля губами, Декарт говорил какую-то невнятицу, но из произносимых им звуков, я вскоре уловил знакомые слова - «гамбург» и «мясо», после чего его речь стала неразборчивой. Голова наливалась чугуном, казалась какой-то далекой и чужой, а человек с бородкой все говорил и говорил, так, словно мы пили кофе из разных кофейников.
67. Исповедь сына мясника (ИКС)
Смутно помню, что произошло потом - время надломилось, поток его как бы замер. Я спокойно разбирал слова Декарта, но ощущения от их восприятия были странными, будто мне диктовали чужой сон. Будто я, раз за разом нырял в реку забвения и пока плыл к поверхности, терял частицу своей памяти. Совсем скоро лицо с мефистофельской бородкой лишилось имени. Все чернело и тухло. В одну из вспышек сознания я видел, что правый рукав рубашки завернут до локтевого сгиба, а возле меня, протирая тампоном место укола, суетится долговязый незнакомец. В его левой руке был шприц. Там, где ощущался холодок от спирта, сильно саднило кожу –видимо, инъекции уже были.
-Сожмите кулак – попросил человек и когда мои пальцы послушно сомкнулись, в вену вошла игла.
Жидкость была бесцветной. С предельной осторожностью незнакомец давил на гашетку штока, медленно вводя раствор в мою кровь. Ощущения были колючими и я поморщился.
-Все, все, Ганс, не буду вас больше мучить – обменяв иглу на ватный комок, проговорил человек и с видимым интересом спросил: так вы говорите, что ваш отец был потомственным мясником?
-Ну да, он сам родом из Копенгагена. В двадцать лет приехал в Гамбург, встретил мою мать и остался на севере Германии. К сорока годам у него было пятеро детей, измученная жена и лучшая мясная лавка в городе.
-А почему он уехал из Дании?
-Он никогда не рассказывал, но думаю, это темная история…
Что-то, спрятанное глубоко в подсознание, насторожилось при имени Ганс, но ядовитый поток чужой памяти о детстве в Гамбурге и тиране-отце, снес это «что-то», как торнадо сносит домики. Во мне забурлила ненависть, тупая, мрачная злоба к родителю и на весь окружающий мир, включая лицо напротив, однако чутье подсказывало, что оно имеет надо мной какую-то власть - человек с бородкой внушал смутное чувство опасности. Я никак не мог вспомнить его имя. Он задавал вопросы, а я механически на них отвечал, ни разу не сбившись.
-У вас было счастливое детство?
-Издеваетесь? Если на заднице полосы от отцовского ремня, а от постоянных тычков, оплеух, затрещин, болят даже волосы – это, по-вашему, счастливое детство?
-Вы помогали отцу в лавке?
-Меня тошнило от этой работы. Я торчал в проклятой лавке с утра до ночи среди говяжьих туш и свиных окороков. Польза от всего этого была только одна: я отлично владею ножом.
-Вот как?
-Было на чем тренироваться…
-Тренироваться?
-Ну да, после отцовских зуботычин, я часто вымещал злость на тушах…
-Вы их резали?
-Ага, кромсал ножом до исступления, бывало с удара, загонял лезвие по рукоятку.
-Отец вас не любил?
-Не знаю…Я был старшим сыном и мне больше всех доставалось.
-Сколько у вас братьев?
-Три брата и одна сестра. Эльза младше меня на три года, остальные были еще ссыкунцы.
-Вы говорили, что у отца было пятеро детей…
-Вилли умер в трехлетнем возрасте от дифтерии, через полгода за ним ушла мать. Последние роды её доконали.
-Вы ненавидели отца?
-Да. Особенно после похорон Вилли. Он даже не всплакнул ни разу. Как будто закапывал не сына, а протухшее мясо из своей лавки.
-Отец скорбел по вашей матери?
-Как же…Через два дня пустился во все тяжкие , стал водить в дом разных шлюх… Наказывать меня ему уже было мало, так он перешел на младших.
-Мясная лавка процветала?
-Наоборот, торговля стала хиреть, папаша запил, а когда он пьяный – это называется «прячьтесь, господа, по углам». Его выходки были причиной жестоких поножовщин, за папашей прочно прицепилось прозвище «Бешеный Бык».
-И что, ни одного хорошего слова об отце?
-Дайте припомнить…Мне еще не исполнилось четырнадцать, когда он заставил меня резать живую свинью, при этом дал нож и сказал: «ты видел, как это делается». Я, конечно, его сильно удивил. Папаша, наверное, и не думал, что я отнесусь к его приказу так спокойно.
-Вы зарезали свинью?
-Причем одним ударом! Я хорошо знал свиную анатомию, где находится ее сердце, а главное, я знал, что нужно делать! Нож был идеально заточен, свинья не успела даже взвизгнуть, только пару раз дернулась и затихла. Я роскошно ее убил, видели бы вы, как папаша остолбенел! Он был под сильным впечатлением.
-Вы прочитали в его глазах удивление?
-Ага, еще мне показалось , что в них промелькнул страх, маленький такой, размером с булавку, но страх. Я почему то подумал, что так смотрят, когда выражают уважение. Папаша даже дернул рукой, вот так, нелепо, вроде как пугает ударом, а потом гладит, но я уклонился. Помню, что представил его на месте зарезанной свиньи, и это вызвало на лице улыбку. Знаете, что он мне сказал тогда? «Убил хорошо, теперь хорошо разделай». И ушел.
-Что было между вами и отцом дальше?
-Дальше? Лучше вам этого не знать.
-И все-таки…
-Однажды он сильно напился и надругался над Эльзой, а потом, по очереди, убил моих братьев, одного за другим. Меня не было дома, а когда я вернулся, Эльза тронулась умом. Похоже, папаша несколько раз тушил о нее свою похоть.
-Какая дикость!
-Когда я пришел, он шатался по комнатам как медведь и горланил какую-то песню. Я достал нож, подкрался на нужное для удара расстояние и громко окликнул его, а когда он обернулся, трижды всадил нож ему в живот, каждый раз проворачивая лезвие и утяжеляя рану. Он вообще всегда, даже когда пьяный, крепко стоял на ногах. Так и тогда, кровища хлещет, губы в розовой пене, глаза выпучены, а не падает! Я знал, что раны смертельны, но не смог удержаться, чтобы не толкнуть папашу вперед и не прошипеть в его мутные глаза :Сдохни! И он сдох.
-Ваша сестра действительно сошла с ума?
-Мы с ней хоть и не особо ладили, но я любил Эльзу…но…понимаете…то, что выло, потом жутко хохотало, пускало слюну и мочилось прямо на пол, уже не было моей сестрой. Я осиротел.
-Вы ушли из дома?
-Мне ничего не оставалось, как убрать трупы и уйти.
-Конечно. Если бы вы их оставили, у полиции был бы веский повод подозревать вас в убийстве.
-Мне было плевать на полицию. О ней я думал меньше всего. Я всю ночь рыл могилы и хоронил своих братьев.
-Как они были убиты?
-Мне не хочется об этом говорить.
-И все-таки…
-У Стефана была сломана шея. Когда я его поднимал, голова болталась на коже, как болванчик. Ему было семь. Мартин был на два года старше. Он был в луже крови, Бешеный Бык проломил ему череп. Самый младший, Томас, лежал ничком. От него к кровати тянулись красные полосы, видимо отец вспорол ему живот, а потом тащил по паркету...
-Где вы их похоронили?
-Во дворе. В двадцати шагах от дома, возле зарослей дикого шиповника. Спасибо им, что мой труд никто не увидел. Последний труп я закопал невдалеке от компостной ямы, там ему самое место. Бешеный Бык был тяжелым и мне пришлось хорошо поработать топором.
-Ну и ночка вам выдалась! Это после нее у вас такое? –взгляд поверх головы.
-Вы про волосы? Я сам как увидел, шарахнулся от зеркала.
-Какие чувства вы испытывали, когда расчленяли тело отца?
-Никаких, как и Эльза. Она просто сидела на полу и, как кошка, игралась с шерстяным клубком.
-Вам жаль было оставлять сестру одну?
-Она потеряла разум, единственное, что я мог для нее сделать, так это отправить к братьям. Из милосердия.
-Но вы этого не сделали?
-Не смог…я приставил лезвие к ее горлу, но Эльза так доверчиво и кротко на меня посмотрела, что я отвел нож. Не смог.
-Вы покинули дом рано утром?
-Да…к утру я управился с могилами, захватил кое-какие сбережения и ушел не оглядываясь.
-У вас был план действий?
-Если честно, то нет. Голова раскалывалась на части. Главной мыслью было снять где-то угол и выспаться.
-Полагаю, вы так и сделали, а потом?
-Ноги сами принесли меня в порт. Мне повезло. Удалось убедить одного товарища, что из меня хороший моряк и тот поговорил с капитаном. На следующий день я отбыл на торговом судне в Брест, а из Бреста добрался до Парижа.
-Вы не захотели остаться на корабле?
-Я не собирался возвращаться в Гамбург.
-Чем вы планируете заняться в Париже? Как и отец, открыть здесь мясную лавку?
-Боже упаси, мне лучше сгореть в аду, чем пойти по стопам папаши.
-Скажите по правде, Магда вам все же понравилась?
-Какая Магда?
-Не важно… Хорошо, так чем вы займетесь в Париже, тем более насколько я понял, по французски вы ни бум бум.
-Я надолго не задержусь здесь. Вот, мне наш кок чиркнул – достает из кармана и протягивает измятый, засаленный листок собеседнику.
-Le-gi-aopat-riano-stra, - читает тот по слогам: что ж, остроумное решение –возвращает листок – служба в иностранном легионе , в вашем положении, лучший выход. Вы еще молоды, а это, я уверен, хорошая школа.
-Я тоже так думаю.
-Отлично. Вам следует немного поспать, завтра у вас трудный день. Кстати, Магда вам никогда не снилась?
Тот, у кого при первом упоминании о сне, начинали слипаться глаза, отрицательно покачал головой. Раздевшись и устроившись на просторной кушетке, утопая в болоте предшествующих сну мыслей, он никак не мог взять в толк, про какую Магду спрашивал человек с бородкой. И почему она должна ему нравиться? Он знал в жизни только одну Магду – краснолицую, неряшливую тетку сорока с лишним лет, покупавшую в их лавке мясо. Она жила на одной из портовых улиц Санкт-Паули и была вдовой. Так что, коль честно говорить о каких-то симпатиях, то он вряд ли, сел бы с ней в пределах одной улицы, справлять нужду…
68. Чужое (ИКС)
-Если бы мне довелось описать свою жизнь в метафорах, то эту часть биографии я назвал бы «приключения Ганса, по прозвищу Резчик». Вам решать, Пильгрим, но мне кажется, что писать её от первого лица не совсем логично, ибо его не стало.
-Но ведь оно вернулось, иначе с кем бы я говорил?
-То, что мне удалось выжить, относится к божественному провидению. Сейчас, когда все воссоединилось, я смотрю на это как бы с высоты птичьего полета, не боясь, что чудовище дотянется до меня когтями. Оно давно спит и вряд ли когда-нибудь проснется. Должен признать, эксперимент Декарта дал мне колоссальный жизненный опыт. Постигнув его, я понял, что мне противостоит то ли безумец, то ли сам черт.
Соколов покачал головой и со вздохом добавил, что подчинил дальнейшую жизнь одной цели – возвращению «дьявола» на историческую родину. «Декарт слепил голема из глины забвения, но никак не думал, что голем вернет себе душу» -сказал князь.
«Ну нет –рассуждал я после его отъезда в Марсель – «приключения Ганса, по прозвищу Резчик» оставим поклонникам Верна…
Послушный моим раздумьям карандаш вывел на карточке: Ганс полу-Датский, по прозвищу Резчик». По-моему, неплохо, для фальшивой и, тем не менее, самой подлинной биографии.
Часть 2
Смутные дни Ганса полу-Датского, по прозвищу Резчик.
69.В колодце(ИКС)
Иногда Нордсен задумывался о том, от чего он умрет. От случайной пули, удара ножом в спину или от постельной, старческой немощи , один, без заботливых рук, несущих к его губам стакан с водой? Последний исход пугал, приводил в смятение и Нордсен сомневался, что сможет побороть искушение пустить себе в лоб пулю. Здесь в пустыне он ведом то ли ангелом-хранителем, то ли демоном, ибо что, как не дьявольское везение, всякий раз уводило его из-под венца гибели? Среди развалин древнего оазиса, мертвого, как и окружавший его океан песка, под раскаленным добела небом Сахары он впервые ощутил, что хранитель устал и, должно быть, махнул на него рукой. Все тело пекло и ныло, левая рука висла плетью – пальцы онемели, скорее всего, была перебита кость . Со всех сторон Нордсена окружали низкорослые варвары, с темной, выдубленной зноем кожей. Перебивая друг друга, они ожесточенно о чем-то спорили. За два с лишним года службы в иностранном легионе, он слабо поднаторел в местных диалектах, но и без этого было ясно: кочевники горячо обсуждают казнь пленных. В конце концов, их выбор доказал, что в вопросах смертной казни и пыток, берберы изощрены не меньше китайцев.
Первым на дне заброшенного колодца оставили русского. Лицо пленного было бурым от ссадин и пятен засохшей на лбу и щеках крови. Он был вдвое больше Нордсена и ему вдвое больше досталось. Если бы другого так били по голове, то наверняка вышибли бы мозги, однако череп Ивана Жукова оказался, как броня, крепким. Чтоб совладать с гигантом, кочевники связали того по рукам и ногам, да еще воткнули в рот кляп, дабы не рыпался. От бессилия Жуков свирепо мычал и бешено вращал левым глазом – правый заплыл от удара и стал узким, как у монгола. Когда русского, словно мешок с арбузами, спустили на веревке в колодец, наступил черед Нордсена. Пока четверо кочевников тащили его к черной дыре, он брыкался ногами, норовил впиться зубами в ближайшую руку, но был также беспомощен, как схваченный муравьями жук. Нордсена также спустили в колодец по веревке, которую примерно за метр от дна обрезали. Он тяжело рухнул на камни, в ребра вонзилось что-то острое. В первые секунды его покинуло дыхание, Нордсен сипло закашлял, пытаясь захватить ртом больше воздуха, но не мог это сделать. Ощущение выброшенной на берег рыбешки. Мало-помалу, он все же пришел в себя, и даже умудрился встать на ноги. Подъем сопровождался приливами острой боли. Внутри колодца было куда прохладней, чем сверху и это был единственный плюс отчаянного положения пленников. Вместе с тем, Нордсен хорошо знал здешние ночи -с их, до костей пронизывающим холодом, словно космос, по-братски делится с Сахарой своим «добром».
Судя по всему, Нордсен и Жуков были не первыми жертвами колодца – тут и там, на дне валялись кости несчастных мучеников, сброшенных сюда годами, а возможно, столетиями раньше. С молчаливым оскалом на Нордсена взирало с пару дюжин черепов, среди которых были и маленькие, размером со средний грейпфрут, видимо, печальной участи не избежали и младенцы. Отвлекшись от костных руин, Нордсен посмотрел вверх, прикидывая на глаз высоту колодца, после чего бессильно скрипнул зубами – шансы отсюда выбраться были ничтожны. Кружок света, размером с сантим казался таким же далеким, как и солнце.
-Nu, suki chernojopie, ya do vas doberus- прозвучало рядом. Это Жуков, каким то чудом, освободил рот от кляпа.
Для Нордсена русская речь звучала абракадаброй, из всех, знакомых ему слов, он разобрал только «suki», что наряду с «blyad», «huy» и «pizda» часто звучали в казарме, где жили русские. При этом выражения их лиц, разница в интонациях, с которой эти слова слетали с уст, казалось, наделяют сказанное множеством смысловых оттенков.
Бубня под нос что-то невнятное, Жуков с беспокойством косился на Нордсена, чьи ноги, в отличие от жуковских, были свободны от веревок и вполне могли сокрушить тому ребра. Русский лежал на спине, в полной власти собрата по несчастью. Тому оставалось освободить связанные за спиной руки. Для этого Нордсен прилег набок и, морщась от боли, с гибкостью Гудини изловчился, подтянул ноги к рукам и с третьей попытки решил задачу. Каждое движение отдавало резкой болью в левом запястье. От акробатических усилий на лбу выступил ледяной пот, но главное, что он мог добраться до спрятанного в сапоге ножа. Когда лезвие разрезало стягивающую руки веревку, послышался удрученный вздох Жукова. Нордсен не упустил возможности пощекотать русскому нервы. Небрежно поигрывая ножом, он подошел к Жукову и склонившись над ним, резко взмахнул оружием. Имитация удара заставила того малодушно всхрипнуть – острие ножа пронеслось в миллиметрах от носа Жукова.
-Без шуток, свинья. Дернешься, и ты труп – Нордсен проговорил это с садистской усмешкой.
И без переводчика Жуков понял, что лучше не дергаться. Нордсен отцепил висевшую на поясе русского флягу, слегка потряс, определяя количество воды, открутил крышку и сделал глоток. Учитывая безнадежные обстоятельства, фляга, была скорее наполовину пустой, чем полной. Вода, что плескалась в ней, стоила сейчас больше всего золота мира.
Как Нордсен и думал, первая ночь в колодце, сковала все вокруг лунным холодом. В попытках унять непроизвольную дрожь во всем теле, он невольно завидовал бесчувствию мертвых. Жуков стучал зубами, лицо его тонуло в наполнившей колодец мгле и, казалось, что мерзкие звуки издает не русский, что это смерть трясет над ним кастаньетами.
-Hristom molu, razvyagi, ne hochu vot tak pomirat- стенал о чем-то своем Жуков.
В утробе каменной могилы Нордсена неоднократно посещала кровожадная мысль: вспороть русскому живот, окунуть заиндевевшие руки в горячее, быстро уходящее тепло. Идея была так заманчива, что Резчик то и дело проводил пальцами по холодной стали ножа, но каждый раз отменял убийство. Рисуя шагами круги, он быстро ходил вдоль бесконечной стены, слыша, как под ногами хрустят кости. «Когда-нибудь кто-то наступит и на мои » - подумалось ему. В ритме ночного хождения он, подобно танцующему дервишу, впадал в некое подобие полусна. В эти минуты в Нордсене, словно обрушивалась плотина , за которой скрывалось неведомое прошлое. Одно вспоминалось им до мельчайших деталей, другое вспыхивало и мгновенно меркло, так, что уже в следующую секунду он терялся в догадках: когда это было и с кем? Память затеивала с ним странную игру, от которой Нордсену становилось не по себе, как если бы сквозь плотину хлынули воды Леты, и в щепки разбив его плот, как пушинку, смахнули с него Нордсена, кружа беднягу в своих бешеных, черных воронках.
К рассвету с ним что-то произошло. Нордсен словил себя на мысли, что ничего не помнит из своего детства. Как он не напрягал извилины, но воистину, памяти не было за что цепляться. Так, странная амнезия не оставила камня на камне от самой ранней поры его жизни. Подернулась зыбким туманом и страшная ночь в отчем доме, как будто все было кошмарным сном, в котором обезумевший отец, одного за другим, убивал своих детей, а Нордсен втыкал и проворачивал в его животе нож. Он не на шутку встревожился, когда вдруг не смог вспомнить, как звали родных братьев и сестру, а спустя минуту, из памяти навсегда исчезли их лица. Стоило Нордсену предаться воспоминаниям, как его прошлое поражала энтропия беспамятства. Он подумал, что теряет рассудок. Вернее, что колодец сводит его с ума. Тот факт, что и у русский, перед тем как испустить дух, лишится разума , служил слабым утешением.
70.Кровопускание(ИКС)
Сверху все ярче замерцал сантим света. Нордсен открыл глаза, прислушался к звукам. Тишина. От Жукова ни шороха, ни стона. Уж не умер ли часом? Нет, вон рука дрогнула, сжались-разжались пальцы. Нордсену показалось, что за ночь, веревки еще сильнее впились в обмякшее тело русского. Может ослабить путы? Хотя, к черту жалость, такому только ослабь, тут же свернет тебе шею. Нордсен потянулся за флягой, сделал пару осторожных глотков. Господи, как же он раньше не замечал, что пить воду, все равно, что пить блаженство; смаковать на языке каждую каплю, пить бережно, до смерти боясь пролить – в ловушке колодца это счастье казалось подлинным.
-Pit, pit…eto moya voda…- оказалось, Жуков завороженно следил за тем, как жмуря глаза, Нордсен прикладывается к фляге.
Даже самое грубое и злое сердце, подчас склонно к состраданию, иначе мир был бы совсем плох . Незнакомое ему чувство мягко толкнуло Нордсена в спину и он поднес флягу к, окруженному пшеничного цвета усами и бородой, рту Жукова. Приподняв голову, тот жадно прильнул губами к горлышку. Позволив сделать бедняге пару глотков, Нордсен завинтил крышку. По самым экономным расчетам воды осталось, самое большее, на день. О том, что будет дальше, он старался не думать, все и так было ясно. Черепа смотрели на него с равнодушным пониманием, им то наверняка, вся эта борьба за жизнь, виделась нелепой и смешной. Вслед за добрым жестом , Нордсен в порыве чуждого ему милосердия, освободил Жукова от веревок и тот, постанывая, принялся растирать запястья. С пути, что ведет к неминуемой смерти, не свернуть – понимая это, Нордсен видел, что Жуков гораздо ближе к финишу, чем он. У русского отнялись ноги и, каким же жалким может быть зрелище, когда новоиспеченный калека, все еще не веря в паралич, заходится в истерике, изо всех сил, охаживая кулаками бесчувственную к боли плоть.
-Заткнись ты! Какая разница, есть у тебя тут ноги или нет!- не в силах выносить стенания Жукова, выкрикнул Нордсен.
Это был крик в пустоту – русский все равно не понимал по-немецки.
Сохранить воду на следующий день не получилось и Нордсен винил в этом только себя. Делясь очередной порцией с Жуковым, он никак не ожидал, что тот, своими лапищами выхватит из его рук флягу и опрокинет драгоценное содержимое себе в глотку. В приступе злости Нордсен ударил его в живот ногой, но Жуков лишь крякнул, злорадно хохотнул и показал Нордсену скрученные пальцы. У русских, кажется, это называлось «figa».
Ночью, когда сверху до низу, колодец наполнился мраком, Нордсен , в надежде на, хотя бы одну живительную каплю, тряс над губами флягу. Похоже, все кончено. Тьма стонала и шевелилась Жуковым – Нордсена это мучило похлеще зубной боли. Как только русский притих, он погрузился в муторное беспамятство, прерываемое бликами кошмаров, видениями из неизвестной ему жизни. В одном из них он кропотливо, одну за другой, рыл ямы, блуждал по пустому дому в поисках тех, кого следовало предать земле, но не находя трупов, открывал другую дверь, за которой звенел птицами летний парк, с убегающим от настырных ос мальчиком в матросском костюмчике. Затем он видел себя, идущего вдоль Елисейских полей, плечом к плечу с милой медноволосой девушкой. Задрав головы, они любовались творением Эфеля, как вдруг в башню врезался аэроплан. С ломким грохотом машина рухнула на землю, ее искореженный корпус охватило пламя. Лабиринт кошмаров заводил Нордсена и в кабинет со старинной мебелью, где вместо книг, со всех стеллажей, на него пялились черепа людей и обезьян. За широким столом сидел незнакомый субъект и сцепив пальцы, с интересом смотрел на Нордсена сквозь круглые, черные очки. Финальной фазой кошмара стало появление в комнате разъяренной обезьяны, едва ль не с порога, бросившейся с оскаленными клыками на Нордсена.
Он очнулся с сильной болью, окутавшей череп так же плотно, как меховая шапка голову эскимоса. В колодец проникал свет второго рассвета, не сулившего ничего, кроме продолжения муки – неторопливых шажков крадущейся к ним смерти. Жуков принял полу-сидячее положение, приникнув спиной к стене и вытянув перед собой ватные ноги. Он неистово крестился, бормоча под нос молитву.
-Святая богородица, спаси и сохрани раба божьего Ваню Жукова…
Нордсен не поверил своим ушам, когда вдруг осознал, что понимает каждое слово молитвы, не зная, радоваться этому или нет – все произошло мгновенно. От молитвы лицо Жукова приобрело благостное выражение. Впрочем, продлилось это недолго – внезапно русский разразился диким хохотом, потом резко смолк, зашевелил носом, как если бы хотел унять зуд и, не открывая глаз, затянул какую-то унылую, бесконечную песню. Вылетавшие из горла хриплые звуки дробились на гулкое эхо, отчего у Нордсена возникало ощущение, будто по нервам царапают иглы.
-Если ты сейчас не заткнешься, я тебя прирежу! – сквозь зубы процедил он.
От неожиданности малахольный вытаращил глаза и часто заморгал, брови его поползли вверх. Помимо удивления, во взгляде Жукова читался суеверный испуг.
-Черт, ты чо, по-русски можешь? – только и выдохнул он.
Нордсен был изумлен не меньше его, не зная, что ответить.
-Я ж думал ты только по своему шпрехаешь! Какого лешего ты молчал ? Выходит, ты не немец? – Жуков сыпал вопросами, при этом хмуро, недобро косясь на Нордсена
-Я не знаю кто я такой–наконец произнес тот и бросил вдогонку: я только знаю, что мы скоро подохнем.
Произносить слова было неимоверно сложно, язык распух, стал сухим, как полено и еле-еле ворочался во рту. О, чего бы Нордсен не отдал, лишь бы утолить жажду!
-Головой что-ли ушибся? Как это не знаешь, кто ты? –недоверчиво пробасил Жуков- даже я знаю, кто ты. Ганс по прозвищу Резчик, каналья и душегуб! Из-за тебя и твоих головорезов, мы здесь. За каким бесом вы только за нами увязались? – не унимался русский.
Боль продолжала сдавливать тиски, Нордсен хоть и понимал , что говорит Жуков , но отвечать не хотел. Он вновь входил в близкое к помешательству состояние, выводившее из его глубин молчаливых призраков . Возникая из ниоткуда, они, словно тени прошлого, заполняли его память и он не знал, как противостоять их нашествию. Смутные образы сливались в некую текучую галлюцинацию, что размывала и словно заслоняла собой стены колодца. Где-то вдали продолжал бормотать русский, однако Нордсену не было никакого дела до его суетливой и сбивчивой речи.
Постепенно, жажда и голод, подвели узников к черте, за которой человека подменял зверь, например, Жукова – медведь-шатун, угодивший в охотничью яму, а Нордсена – волк, с перебитой капканом лапой.
Однажды он проснулся от того, что чьи-то пальцы сдавливали его шею. Это «шатун», изловчившись, подкрался к «волку» и, навалившись на него грузной, провонявшей потом и эскрементами тушей, пытался задушить. Нордсен хрипел, сучил ногами и в стремлении сбросить с себя тяжесть, скользил правой ладонью по полу. К счастью нож был рядом.
Удар был нанесен из последних сил, лезвие мягко вошло в бок Жукова. Тот зарычал , Нордсен ударил еще и бил до тех пор, пока по руке не потекло горячее. Наконец, Жуков ослабил хватку, и Нордсену удалось сбросить с себя его тушу. Раненный «медведь» медленно отползал в сторону, зажимая обеими руками хлеставшую из ран кровь.
- Будь ты проклят, душегубец! – сипел он.
Кровь одурманила Нордсена, пробудила в нем звериное бешенство. В порыве ярости он схватил противника за бороду и, запрокинув тому голову, одним движением перерезал Жукову горло. От хлынувшей крови пшеничное, на подбородке, залило темным. Триумф хищника над жертвой, умноженный на невыносимую жажду, вызвал в Нордсене приступ вампиризма. Он жадно приник губами к скользкому горлу и под затихающие хрипы еще живого Жукова, стал алчно всасывать в себя вязкую, черную воду. Солоноватая, пахнувшая железом жидкость, потекла по пищеводу. В первые мгновения Нордсен ощутил в горле рвотный рефлекс, но, в конце концов, жажда превозмогла тошноту. Конечно, он не мог утолить ее целиком – кровь для этого была малопригодна, но притупить острые жала умирания, ему удалось. Мысленно возблагодарив труп за то, что тот явно не страдал от малокровия, Нордсен даже впотьмах сумел наполнить половину фляги, в которой заплескалась маслянистая на ощупь лимфокровь, обильно вытекавшая из рассеченных ножом артерий . Вскоре он поднес горлышко к губам , перед этим постоянно встряхивая флягу, опасаясь загустения жидкости. К первому глотку, кровь успела взяться комками, и Нордсену показалось, будто он проглотил с десяток слизней.
Дракулова трапеза помогла восстановить силы и дать смерти отсрочку. То , что Жуков напал первым, освобождало совесть Нордсена, он внушил себе, что избавил калеку от мучений. Сколько бы тот протянул без воды, да еще с такой травмой? От силы день или два. Но удави Жуков Нордсена, ситуация была бы зеркальной, в этом оставшийся в живых, не сомневался. Русский и кровушки б его попил, и мяса бы поел.
71.Сны каннибала(ИКС)
С наступлением ночи Нордсен вскрыл Жукову брюшную полость и нащупал в чавкающем , влажном нутре русского мягкую, склизкую печень. Аккуратно, чтобы не проткнуть нечаянно пузырь желчи (он представлял насколько горько его содержимое) Нордсен резал и кромсал до тех пор, пока не извлек наружу упругий, норовящий выскользнуть из ладоней студень, в который он жадно впился зубами. Печень пахла кровью и, не считая легкой горечи, была почти безвкусной. Поначалу Нордсен тщательно пережевывал куски, но раз за разом, словно опьянев от людоедства, отрывал зубами все больше и затем жадно глотал. Вскоре его охватила дурманная сытость, он вернул остатки студня в сырое нутро-хранилище, отполз и свернулся у стены калачиком, в удобной, знакомой еще с живота матери, позе для сна, когда кажется, что тело защищено и во всех его точках, равномерно пульсирует тепло. Уже на пороге сна к нему отрывками стала возвращаться память о недавних событиях, впрочем, не дающая целой картины, а лишь ее осколочные эпизоды, один за другим, возникавшие перед затуманенным взором .
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Русских в гарнизоне человек пятнадцать, не больше. Стараются держаться вместе. Вожака зовут Иван. С виду разбойник с большой дороги. Храбр до безумия, угрюм, молчалив, силен. Очень силен. Как то в казарме, под одобрительный гул зрителей, разогнул подкову, скрутил ее в бараний рог и после разломал на две части. В бою – олицетворение ярости. Рожден давить, сгребать под себя, убивать, ломать кости. Иван редко смеется, а когда это делает, кажется, будто проснулся леший, огласив утробным хохотом лесные дебри. Нордсен его не боится, совсем нет, просто есть люди, к которым с ходу испытываешь неприязнь. Они вроде ничего еще не сказали, а ты уже бесишься. Во рту у Ивана крупные, желтые зубы, плюется он коричневой, от табачной жвачки, слюной. От него воняет потом так, что за метр начинает резать глаза. Тело Ивана источает запах простолюдина, пещерного громилы и это не вытравить ни одним благовонием.
Еще был один – полковник де Молль. Невысок ростом, широк в плечах. Глубоко посаженные глаза с холодным, как у рептилии, взглядом, короткий, слегка вздернутый нос и привычка наголо брить голову, приклеили к де Моллю прозвище Череп. У него была внешность садиста и маниакального психопата - попасть под горячую руку полковника означало , вместе с путевкой в карцер, процедуру пыток. Для удара де Молль часто использует свинцовый кастет, правда, охаживать им солдат легиона не рискует – отводит душу на пленных повстанцах. Одному из таких, Де Молль кастетом раскрошил скулу, а потом, методично, стал превращать лицо в кровавое месиво до тех пор, пока бедняга не умер. Для «своих» «прейскурант» у полковника полегче: повисеть на дыбе, вниз головой или, во искупление вины, получить с десяток ударов плетью. По приказу де Молля миссия экзекутора была возложена на Жукова и тот, надо сказать, проявлял должное усердие. Даже в том случае, когда под плеть попадала спина соотечественника. Иван бил с угрюмой жестокостью, заслуживая тем самым доверие полковника. Думал ли сам де Молль, что спустя какой-то месяц, схватится среди ночи за горло, проснется от того, что дыхание станет проваливаться в пустоту и сквозь сжатые на горле пальцы, потечет кровь? Когда труп обнаружили, в гарнизоне поднялся переполох. Легионеры были выстроены на плацу, в казармах офицеры проводили обыск. Поначалу все улики указывали на кого-то из русских. Все они, как один, после убийства де Молля, исчезли из гарнизона. После обыска, стрелка улик обратилась против Нордсена: под его матрасом нашли нож, измазанный в крови. Свою роль сыграла и репутация Резчика. Дело пахло скорым на расправу трибуналом и пулей в затылок, и, тем не менее, он дал взять себя под стражу. Нордсен решил соблюдать спокойствие, в надежде, что начальнику гарнизона, генералу Огюстену, как и ему, очевидно, что нож подсунули с целью отбросить на него тень убийцы. Как бы он не относился к де Моллю, но убивать полковника, у Резчика не было резона. Все это Нордсен и выложил генералу на допросе.
-Мотив?-посмотрел на Нордсена генерал – очень просто, не далее, как месяц назад де Молль заточил вас в карцер и вы могли точить на него зуб.
По правде сказать, никто не пылал любовью к покойному и, казалось, Огюстен относится к смерти полковника с облегчением.
-Последним в «отель» поселили русского. Они называют его Циркачом. Вот у него, куда более веская причина ненавидеть полковника. И ,кажется, я видел Циркача сегодня утром. Да…точно видел! В суматохе он вполне мог подложить нож, а потом исчезнуть.- рассуждал Нордсен.
-Ты хороший солдат, а хорошими солдатами не разбрасываются. –выдержав недолгую паузу произнес генерал . – я склонен считать, -продолжал он - что нож подбросили, но ты должен четко понимать: убийство офицера никому просто так не сойдет с рук! Кто-то должен понести наказание. – Огюстен почесал пальцем высокий лоб .
Тонкогубое, костистое лицо, серые глаза. Умный, усталый взгляд, как у старого пса. Видимо генерала изо дня в день донимали одна и та же мысль : как же опротивела мне чертова Африка, весь этот пестрый сброд вокруг меня ! (известно, что Огюстен несколько раз порывался уйти в отставку, но все откладывал).
-Если бы я прирезал полковника, то какого черта мне оставаться в гарнизоне? Я же не круглый идиот! – привел новый довод Нордсен.
-Я думал об этом, - кивнул Огюстен и покачал головой: двенадцать дезертиров, позор на весь гарнизон! –он нервно снял пенсне и почесал переносицу.
-Я решил – водрузив пенсне на место проронил он –что ты вернешь этих свиней сюда, живыми или мертвыми! Возьми самых толковых ребят и выступай. И помни, Нордсен, улика висит на тебе, это твой шанс доказать свою невиновность.
-Спасибо, господин генерал! Исполним все в лучшем виде!-обрадовался Нордсен.
Недаром легионеры называли Огюстена «наш Соломон».
Погоню снарядили в тот же день, Нордсен торопился, так как вместе с русскими исчезла и карта. Надо сказать, решение генерала вбило клин между ним и офицерами, и те, косились на Нордсена с опаской. Он даже услышал, как один сказал другому вполголоса: похоже, наш старик окончательно рехнулся – и выкрикнул: Эй, Нордсен, ты за что де Молля порешил то?
Прежде чем отправиться вслед за беглецами, Нордсен опросил кое-кого в Фесе. Информация была скудной, однако нашли свидетеля, который видел, как вооруженный отряд всадников покидал город.
Погоня заняла четыре дня. Следы дезертиров то обрывались, то появлялись вновь, и нужно было спешить, чтобы их не занесло песком. Русские упорно продвигались на юг, к необъятной Сахаре, как будто следовали той самой карте. Отряд настиг беглецов в районе Атласских гор. Остального Нордсен почти не помнил. Началась беспорядочная стрельба, а потом в схватку вмешалась третья сила. Сильный удар свалил его с лошади и погрузил во тьму. После этого, явь виделась Нордсену отдельными кусками. Его куда-то везли на верблюде, связанного и беспомощного. Он лежал на животе, свесив вниз свинцовую голову. Затылок сковала тупая, едкая боль и даже открывать глаза было мукой. Караван остановился возле желто-серых руин, среди которых Нордсен разглядел колодец.
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
-Посмотри на тех напыщенных, свинорожих немцев! Мнят себя хозяевами города, ишь , ублюдки…Может, пощипаем им перья?
Нордсен хорошо пьян, и с трудом воспринимает трескотню окружающих. Он смотрит на гогочущих колбасников и его выворачивает наизнанку, прямо под стол.
На это обращают внимание проходившие мимо .
-Погляди, Ганс, и легион свиней тут - сказал один другому и тот рассмеялся.
Нордсен мигом взметнулся из-за стола, подскочил к «остряку» и что есть силы дернул того за плечи. Лицо немца перекосилось от испуга и злости
-Повтори, что сказал !–прорычал Нордсен.
Немец попытался сбросить с себя цепкие руки, но получив сокрушительный удар в челюсть, опрокинулся на ближайший столик, где курили кальян. Драки в порту не редкость, но та надолго запомнится аборигенам, потому что была вовсе не дракой, а бойней. За «боша» вступились сослуживцы, за «Нордсена» легионеры. В ход пошли кулаки, ножки стульев и ножи. Один из германцев пытался выстрелить в чью-то спину, благо, его руку перехватил Тео и пуля, никого не задев, ушла в потолок.
В драке Нордсен зверел, а зверея, менял кулаки на нож. Опять защелкали выстрелы, на этот раз поразившие свои цели. Винсенту Повесе пуля вошла в ногу, а вот малышу Кристо не повезло – свинец угодил прямо в живот. Зажимая пальцами рану, Кристо медленно оседал на пол, из губ прыснула кровь. Нордсен неистово расчищал себе путь к стрелку, успевшему опустошить обойму и судорожно, дрожавшими пальцами, вгонявшему новые патроны в барабан. В этом занятии Нордсен его и запечатлел, словно скульптуру в бронзе смерти, воткнув нож в сердце, по самую рукоятку. Стрелок захрипел, выронил оружие, и ошалело таращась на Нордсена, повалился на спину. Застыл, раскинув в стороны руки и больше не дергался . Обезумевший нож не раз натыкался в тот вечер на животы и шеи швабов. В порыве схватки Нордсен едва не прирезал хозяина заведения, что от испуга забился под прилавок. Та поножовщина повлекла за собой три смерти. Ни немцы, ни французы, не хотели придавать происшествие огласке, а потому Нордсена, вместе с участниками кровавой резни, от греха подальше, перевели из Танжера в гарнизон Феса. По дороге он внимательно изучал карту, добытую в кармане убитого им немца.
…… • Наступали те самые минуты, когда он терял себя. Подходя к зеркалу, Нордсен пытливо вглядывался в отражение, видя в нем некоего выползня, пустую оболочку от того, что когда то им являлось . Рана на руке нестерпимо зудит. Морщась от боли, он разматывает бурый от пятен бинт, приближает руку к глазам. Волдыри набухли мутно-красным, некоторые из них лопнули, вызывая непреодолимое желание расчесать кожу. «Тот, другой, спрятан во мне» -размышляет Нордсен и после секундного замешательства достает нож. Он делает им глубокий надрез на коже и, глубоко вздохнув, смахивая со лба пот, начинает ее сдирать. Выглядит так, словно снимает с руки перчатку. Это совсем не больно, только слегка саднит. «Погоди, дружок, сейчас встретимся. Хочу на тебя взглянуть» - бубнит он себе под нос. Еще минута и зеркало отражает костлявую, покрытую сухожилиями и мышцами, кисть. Он срезает мясо ножом и швыряет собственную плоть себе под ноги. Закончив с руками, он принимается за голову, лезвие скользит под подбородком. Ему кажется, что он сдирает с себя фальшивую личину, под которой скрыт истинный облик. Он снова всматривается в зеркало, но видит там не себя, а чужого, незнакомого человека. У того злые волчьи глаза и выгоревшие на солнце светло-желтые волосы, он носит каштанового цвета бородку. Незнакомец смотрит изучающе, с каким-то живым, научным интересом. Не в силах выдержать этот взгляд, Нордсен бьет наотмашь по зеркалу , бьет до тех пор, пока окропленное кровью стекло, не покрывают трещины. Он чувствует, как уходит из под ног земля, как теряется равновесие, как он проваливается и летит вниз головой в черный, бездонный колодец.
72. Возвращение(ИКС)
Я проснулся резко, как от удара током. Вместе с обрывками сна, перед глазами проплывали останки другой жизни – лицо того, кем я уже не был. Тронутое бледной синевой, оно смотрело на меня из-под толщи стиксовых вод. Взгляд «утопленника» не был мертвым, взирая на меня с застывшей, оскаленной злобой. Две жизни сливались в одну и «Я», что было дано мне от рождения, пожирало свой симулякр так же жадно, как еще ночью, Нордсен пожирал печень Жукова. Представьте себе тот страх, то отчаянье, что охватили воскресшего князя Соколова, при виде окружавшей его каменной тюрьмы. Для Соколова это было сродни пробуждению от летаргии, что длилась несколько лет и теперь возвращала ему память о прошлом, вплоть до того дня, когда утром ко мне пришла Магда, а уже к полудню Декарт заручился моим участием в эксперименте. Как и все ложное, то, что касалось деяний Нордсена , стало вспоминаться обрывками, будто я наблюдал за всем со стороны, никоим образом не влияя на ход событий. Уходя со сцены, Нордсен будто бы говорил мне: «Не обессудь, князь, так получилось… Теперь выбирайся сам». Я с отчаянием посмотрел на искромсанный труп Жукова, и тут же меня вырвало кусками его печени. Отплевываясь от горькой жижицы, я думал о том, насколько символичным был акт каннибализма, свершившийся здесь, в колодце. У марокканского черта на куличках русский поедал печень русского. Он делал это ради простой и, вместе с тем, безумно сложной цели – выжить, продлить бурление органики, не дать надежде на спасение угаснуть. Окидывая взглядом кости и черепа, я был уверен, что кто-то из этих давних мертвецов, с той же, что и я целью, обгладывал кости врага, друга или отца, а потом умирал и сам, в безумных корчах, и в ужасе, что совершил самый страшный на свете грех. Что ж, если вам чересчур противно, пропустите несколько последующих строчек, с помощью которых, я все-таки счел нужным в кое-чем признаться . С той ночи, когда Нордсен решил испробовать на вкус печень Жукова, до моего чудесного спасения, минуло два дня, в течение которых голодный и жалкий Соколов, от локтя до плеча, обглодал мертвецу руку. Я рвал мясо зубами и, тупо уставившись в стену, жевал, обращаясь в темного пещерного пращура. Постепенно я привыкал к мысли о неизбежной смерти на дне колодца, к мысли о том, что обречен умирать людоедом. От безысходности, я впадал то в прострацию, то в горячечный бред и уже смутно помнил, кто такой этот Нордсен.
73.Дорога домой(ИКС)
Это произошло в разгар следующего дня, когда застыв у стены, бессильно скрипя зубами, я подвергал образ Декарта самым изощренным пыткам. Внезапно, сполохи моей отчаянной и бесполезной мести прервал громкий голос сверху. Не веря ушам, я открыл глаза и медленно поднял голову, различая вверху едва заметную точку.
-Ээ-й, здесь есть кто живой? Дай знать! –гулко выкрикнул голос.
Боясь верить в чудо, собрав последние силы, я поднялся на ноги и взмахнул руками.
-Я здесь! Эй! Я живой! – заорал что есть мочи, и хотя голос был слабым и сиплым, меня услышали.
-Резчик, это ты что ль? –обрадовался голос.
-Да, черт возьми, да! – выкрикнул я в ответ, понятия не имея, кто такой Резчик.
Мне мигом спустили веревку и, крепко обмотав себя вокруг бедер, я крикнул, чтобы поднимали. Сильные руки в десяток мощных рывков, вытащили меня, ослепленного неимоверно ярким светом, наружу, потом подхватили за плечи и бережно уложили на песок. Не различавшему лиц, мне казалось, что спасти меня от гибели, явился сам многорукий Шива, когда же вернулось зрение – божество исчезло. Надо мной склонились люди в военной форме, один из них протягивал мне флягу с водой, другой рвал бинты и перевязывал мои раны. Среди легионеров, в грязной, ставшей лохмотьями одежде, я разглядел одного из кочевников. В его круглых, черных глазках таился страх перед теми, кто волен был в любой миг отобрать у него жизнь.
-Мы настигли их два дня назад, среди ночи – рассказал юркий, маленького роста парень с копной черных волос на голове. Я никак не мог вспомнить его имя.
-…мы перерезали глотки всем, кроме этого –продолжал он, кивком указывая на пленника - в обмен на жизнь, он обещал вывести нас к колодцу. Думаю, лучшим решением будет поменять вас местами – и, обращаясь к кочевнику, выкрикнул: слышишь, чумазый, мы тебя не убьем! Мы свяжем тебя веревкой и ласково опустим на дно колодца. Альбинос, переведи ему все, что я сказал!
Тот, кого назвали Альбиносом, молча кивнул и медленно, словно взвешивая каждое слово, озвучил пленному его участь. Лицо кочевника стало серым, он быстро затараторил что-то на своем языке . Голос у него был высокий, как у старой, охрипшей птицы. Чернявый выжидающе посмотрел на меня, а я на перекошенное от ужаса лицо марокканца, скалившего кривые , редкие зубы. Мне он показался отвратным, к тому же я учел отягчающее обстоятельство, узнавая в жалкой образине одного из тех, кто со свирепым улюлюканьем тащил меня к колодцу. На манер утомленного зрелищами римского патриция, я опустил вниз большой палец и один из моих спасителей, огромный, как античный циклоп, поволок связанного к бездне. Тот извивался ужом, брыкался и даже изловчился укусить здоровяка за руку, чем еще больше его разозлил. Я не стал смотреть на очередное жертвоприношение колодцу , определяя по затихающим крикам, что новый «агнец» обречен. После того, как с кочевником было покончено, чернявый присел на корточки возле меня.
- Что будем делать дальше, Резчик?- негромко спросил он - хвала небесам, мы пополнили запасы провизии, но продвигаться на юг без карты- это верная смерть.
О, если бы я знал, о чем он говорит!
-Люди измотаны, воды в обрез –продолжал легионер- берберское отродье спит и видит наши головы в мешке. Да…и самое главное –задумчиво протянул он – карты больше нет…Чертов эфиоп уничтожил ее, прежде чем я снес ему голову …- он осекся и внимательно, ожидая ответа, взглянул на меня.
Амнезия оставила меня без новой памяти, моим «вчера» был последний день в доме Декарта. Все остальное мреяло где то на горизонтах разума , словно Америка перед Колумбом, когда тот только снаряжал свою экспедицию. Ощущая спиной раскаленный сахарский песок, я вдруг подумал, что в «тот день», возможно, все и решилось, скажем, выстрелом Декарта в мою спину, после которого я и угодил в колодец. В таком случае, каменный желоб темницы был чем-то сродни чистилищу и, судя по окружающему ландшафту, душа моя заслуживала лишь пекла, раем для нее и не пахло. Да и те, что меня спасли, не выглядели архангелами.
-Ладно, старина –вздохнул тот, кто убил эфиопа – вижу, ты еще не пришел в себя, на-ка хлебни воды, мы выступаем…
Я сделал три жадных глотка из фляги, после чего мне помогли сесть на верблюда и караван из восьми всадников отправился в путь. Весь день, я до головной боли напрягал память, но как ни старался, не мог вытянуть из ее запутанного клубка ни одной нити. Впрочем, и эти усилия оказались не напрасны - вечером, на привале, греясь возле огня, я испытал некое озарение, узнавая в каждом из молчаливых путников, своего брата по оружию. Вспышка хоть и была короткой, но кое-что я все же вспомнил. Например, то, что имя чернявого - Рене Брессон, я также вспомнил, что Альбинос однажды спас мне жизнь и что исполина зовут Тео- он, вроде бы, родом из Фламандии. Ворчливый испанец – это Фернандо, который стрелял так, как я резал. Был еще Роби Гурман ( получивший свое прозвище за победу в пари, добытую благодаря трем съеденным сороконожкам) юркий, как угорь и, несмотря на маленький рост, обладавший недюжинной силой. Рядом с ним у костра восседал Джонни Ирландец, угловатый, рыжий молчун с кирпичного цвета лицом. В редкие мгновения, когда Джон изображал подобие улыбки, во рту его тускло поблескивал железный зуб ( свой коренной он потерял на одном из рингов Дублина). Седьмого легионера звали Арсен Меткий, кажется, он был уроженцем Метца, и наверняка не засыпал бы сейчас у огня, не занеси лет тридцать назад в Метц его папашу – чистокровного японца. Несмотря на европейские черты лица, глаза у Арсена азиатские, их взгляд зорок и хищен, словно у нападавшей рыси и стрелял он, надо признать, получше Фернандо. Сквозь завесу беспамятства я все же разглядел фрагменты одной свирепой схватки в пригороде Феса (когда ополоумевшие берберы, напали на наш патруль) Нас было четверо – Роби, Брессон и Нордсен шли впереди, Арсен свернул в закоулок, чтобы отлить. Это всех и спасло. Нападавших было втрое больше: двое спрыгнули с крыши, прямо за нашими спинами, остальные, как саблезубые крысы, выскочили из-за дома. Трое повалили Роби на землю, Брессон успел отскочить назад, встретив одного из врагов ударом штыка. Отпихнув ногой труп, он тут же сам бросился в атаку. Счет по мертвым я сравнял, вспоров чье-то брюхо, но, несмотря на все усилия, мы должны были умереть. Уверен, так бы и случилось, если бы не Арсен-меткий. Присев на колено, он стрелял спокойно, как в тире: двое уже упали, за ними поволок ногу и грохнулся третий, заносивший над Роби кинжал. Он агонически всплеснул руками и замер, после чего берберы бросились врассыпную.
Когда все было кончено, стрелок отряхнул пыль с колен и не спеша поднялся. Мускулы на его лице спали, Арсен излучал, поистине, самурайское спокойствие.
Все что осталось в моей памяти от военной жизни, было связано с драками, поножовщиной и стрельбой, при этом, я не помнил ни одной из причин конфликтов - все сводилось к их безумному следствию, когда ничего уже не исправишь.
Легионеры косились на меня, кто хмуро, кто с вопрошающим интересом. Я не знал, что им сказать, так как правда могла быть принята за бред сумасшедшего, однако кроме правды у меня ничего не было.
Ужин состоял из кус-куса и сушеной баранины – жесткой, как подошва, и безвкусной. Тем не менее, после колодца, трапеза казалась царской.
-Что ни говори –звонко елозя ложкой по миске, проговорил Роби Гурман –а я бы на твоем месте точно спятил. Помню, как папаша всего на день запер меня в чулане…Б-ррр…-поежился он.
-Веселого мало, эта тюрьма долго мне будет сниться-согласился я.
-Еще бы! –хохотнул Роби – я когда тебя увидел, чуть в штаны не наложил со страха! Рожа вся в крови, вылитый черт из преисподни!
По лицам легионеров пробежал легкий смешок.
-Я боялся, что не успеем –задумчиво проронил Брессон – жаль, с оазисом не выгорело, уж очень хотелось побыть толстосумом. Кстати, а что с русским увальнем? –спросил он.
-Что?- переспросил я, мысленно ища в памяти хоть какой-то намек на упомянутый Брессоном оазис.
-Ну с этим, русским громилой, как его…Иваном, остальные вроде как мертвы…
-Он тоже мертв, - коротко бросил я и, как на духу, рассказал все, что произошло в колодце.
Они слушали с недоверием и опаской, как слушают психа, при том, что я никак не решался сбросить последнюю маску, признавшись, что Нордсена уже нет, и что Резчик стал призраком. Я боялся, что от этих слов мозги у бравых вояк съедут набекрень.
-И каково оно на вкус, мясцо то?-первым возникшую тишину нарушил Фернандо. Взгляд его был каким-то нервным, испанец то и дело поглаживал усы.
-Мясо как мясо, и вправду похоже на свинину,- ответил я, без труда выдерживая его взгляд .
-А я слышал, что кто хотя бы раз попробует человечинку, потом уже не откажется- с ухмылкой заметил Роби.
Я ответил, что ему ничто не грозит, и если я решу повторить, то выберу не его, а самого упитанного из нас, к примеру, Тео. В шутке была лишь шутка и Тео это понял. Широко улыбаясь, он пробасил: «а что, думаю, из меня получится отличный ростбиф!
Это вызвало дружный хохот.
-Постой, -сказал Брессон когда все отсмеялись –ты и в самом деле ничего не помнишь? Не помнишь, как мы здесь оказались?
Я отрицательно покачал головой. Брессон удивленно присвистнул, Шандор Альбинос вскочил на ноги.
-Хватит придуриваться, Нордсен! Ты сам заварил эту кашу, а теперь под дурачка косишь? Я на такое не подписывался! Вы, как хотите, а я умываю руки!
-Остынь, Альбинос – осек его Брессон, но Шандор демонстративно отошел в сторону и принялся готовить себе ночлег: расстелил одеяло и грузно улегся на бок, отвернувшись от всех спиной.
-Нам надо думать, как выбираться из этой пустыни – нарушил молчание Арсен
-В Фес дорога заказана- сказал Брессон – там нас ждет трибунал и свинец. До нас дошли кое-какие слухи про Огюстена. Сейчас мы на территории Алжира, думаю, нужно идти в Марракеш, а оттуда прямиком в Танжер, к контрабандистам. За определенную мзду нам помогут перебраться через Гибралтар.
Это совпадало с моими планами вернуться на Старый континент, откуда меня так вероломно изгнали. Что касается «каши», которую я, по словам Альбиноса, заварил, то Брессон поведал такое, отчего мои волосы едва не встали дыбом. Он напомнил про драку с немецкими офицерами в Танжере, ставшую отправной точкой наших скитаний по Сахаре, а также про загадочную карту. Согласно древнему свитку, на юго-востоке сахарской плеши находится оазис, вернее город-призрак. Легенда гласила, что в мертвом городе спрятаны несметные сокровища . Моей фатальной ошибкой было то, что я показал карту Аль-Кадибу, местному торговцу оружием. По словам Брессона, тот от волнения изменился в лице.
«Где вы это взяли»? –хриплым голосом спросил Аль-Кадиб.
-Его реакция мне сразу не понравилось, думаю нападение на патруль –дело рук оружейника,- уверенно произнес Брессон.
Благодаря его словам, моя память стала понемногу проясняться.
-Роби тогда здорово бока помяли- усмехнулся Рене – если бы не Меткий, не знаю, чем бы все кончилось.
Под звездным небом становилось все холодней, костер чах и остывал, и легионеры, один за другим, кроме Брессона, разошлись спать. Я тоже почувствовал дремоту и пару раз клюнул носом. Вскоре я благополучно заснул, как в детстве, с головой укрывшись под сшитым из лоскутов овчины одеялом. Вместе с рассветом отряд продолжил свой путь и досыпал я верхом на верблюде. До сих пор с содроганием вспоминаю тот адский маршрут, пролегавший к северо-востоку Марокко. За пять изнурительных дней мы , наконец, добрались до Атласского перевала. Силы мои были на исходе, рука постоянно ныла и, чтобы совладать с болью, я то и дело курил гашиш. Боль на время исчезала, но ее место занимала дикая жажда. По счастью, мы набрели на горное селение, где находился колодец с водой. Аборигены смотрели на чужаков со страхом и подозрением и, видимо, облегченно вздохнули, когда те ушли. Через четыре дня мы приблизились к окрестностям Марракеша, благоразумно сменив военную форму на одежду кочевников. Даже моей, светлой коже уроженца севера, здешнее солнце придало темно-бронзовый цвет., что уж говорить про остальных. Учитывая наши отросшие бороды и загар, мы все , кроме, разумеется, Альбиноса, вполне сходили за арабов.
Местность была наводнена отрядами, так называемых сахарских повстанцев. Остатки разбитой французами армии само провозглашенного султана Аль-Хиба все еще надеялись вернуться в Марракеш со щитом. Мы проникли в город инкогнито, прибившись к мирному каравану торговца, по имени Юсуф Хаджи. Сей почтенный, толстобрюхий пройдоха, согласился укрыть нас в своем вместительном, как дворец, доме. Я пообещал, что его услуга будет щедро оплачена золотом (у нас имелись кое-какие трофеи). В доме Хаджи мы провели семь дней, в течение которых мои раны навещал местный лекарь -лысый, сморщенный старик с седой бородой. Глядя на него я думал, что так мог бы выглядеть легендарный Авиценна. К слову, благодаря лекарю, я до сих пор шевелю пальцами и твердо сжимаю кулак.
Все эти дни Хаджи снаряжал в Танжер торговый караван. Мы вызвались его сопроводить. Караван вез в портовый город ткани и специи. Хаджи предвкушал хорошие барыши, а потому покидая вместе с нами Марракеш, пребывал в отличном настроении. Устав ходить кругами, беда нагрянула на пятый день нашего пути, когда караван подвергся атаке грабителей. В той мясорубке пуля угодила Джонни Ирландцу прямо в лоб, Фернандо был расстрелян тремя выстрелами в спину, а на шее Альбиноса сомкнулся брошенный кем-то аркан. Арсену Меткому сабля проткнула живот и, спустя два дня, нам пришлось рыть в каменистой почве четвертую яму. Такой ценой досталась та победа. Хаджи, потерявший в битве мочку уха, то и дело вздымал к небесам голову и благодарил Аллаха за спасение.
Попрощавшись в Танжере с торговцем, мы, в одну из ночей, на купленной у контрабандистов шлюпке, пересекли Гибралтар. В Испании мы добрались до Марбельи, а там сели на торговое судно и, транзитом через Мальорку, приплыли в Марсель. В главном порту Франции наши дороги временно разошлись. Роби и Тео пустились во все тяжкие, а Брессон отбыл во Флоренцию ( у него были какие-то смутные дела с кредитором). Предварительно, мы условились о встрече в Париже, и даже выбрали день. К тому времени мои товарищи узнали про князя Соколова и, кажется, это их воодушевило. Я же, как никогда, спешил в Париж. У восставшего из мертвых накопилось немало дел, и он не хотел медлить с их решением.
Часть 3
74.Пожар в Париже(ИКС)
Париж встретил меня грозовыми тучами и проливным дождем. Казалось, город не на шутку встревожен моим возвращением. Несмотря на то, что Соколов смог отвоевать захваченные Гансом территории, личность его изменилась (раздвоение хоть и схлопнулось, но его следствие придало характеру жесткости, как если бы беззаботный скворец, внезапно стал коршуном). Подменивший вашего покорного слугу на долгие три года Ганс по прозвищу Резчик не канул бесследно. Память о его кровавых «подвигах» засела во мне прочно и навсегда. Она, как заточенный в темнице злодей, весьма дурно пахла, но мне ничего не оставалось, как с этим мириться. Видит бог, у меня были смягчающие обстоятельства, даже при том, что человеческое мясо на поверку оказалось жестким. В кармане моего помятого сюртука по-прежнему лежали документы на имя Ганса Нордсена и, хотя для легиона тот был мертв - я, при первой возможности, решил избавиться от этого «якоря». В сером картузе, в штанах из плотной материи и в заляпанных парижской грязью ботинках, я походил на портового грузчика. В наследство от Ганса мне также достались охотничий нож и навыки мясника, так что в любой поножовщине я сновал бы рыбой в воде, однако бравировать своим колющим и режущим искусством, уже не хотелось. Главной моей целью был Декарт. Я предвкушал нашу встречу, его оторопь и тщетные попытки заговорить мне зубы и, наконец, исход! Тут были варианты: воткнуть нож в сердце или, вспороть ему живот. Я знал, что не смогу убить врага в его в доме, тем более в присутствии Магды и Франсуазы, а потому решил нанести удар где-нибудь в тихом переулке – пусть там и подохнет. Увы, этому хищному плану не суждено было сбыться. Визит по известному адресу, мягко говоря, меня обескуражил. Никакого дома уже не было, вместо него я увидел черный от дыма, обугленный остов с обвалившейся крышей, пустыми окнами, сквозь которые проглядывалось небо. О случившемся здесь пожаре, я узнал в ближайшей булочной, где упитанный, пышноусый продавец осветил мое любопытство кислой миной – видать, я был не первый, кто лез к нему с расспросами. Пришлось сказать, что я знал погорельцев лично.
-Темная история, приятель –вздохнул булочник –до сих пор неизвестно, случайность все это или чей-то злой умысел.
-Когда это произошло?
-Да, пожалуй, два года не меньше…- обронил пекарь, задумчиво жуя губу.
-Кто-то погиб ?
- Ходил слух, что хозяйка дома умерла в больнице. В момент пожара она была в спальне одна. Бедняжка сильно обгорела...Потом сказали, что она выжила. Это все, что я знаю.
-Ее звали Магда?
-Кажется так. Их служанка покупала у нас хлеб.
-Матильда?
-Ага – оживился толстяк –опрятная такая, пышная немочка – судя по ставшим масляным взгляду, он не раз обхватывал им ее телеса.
-Про мужа Магды и про их дочь ничего неизвестно? – для стимуляции памяти я показал продавцу сто франковую купюру, но вскоре пришлось вернуть ее обратно в карман.
-Чего не знаю, не скажу - вздохнул булочник, с сожалением глядя на уплывающий гонорар.
Я дал ему последний шанс.
- Может быть, вы знаете, где Матильда?
Увы, он не знал.
Искать немку-служанку в Париже, все равно, что иголку в водах Сены, а идти за справкой в полицейский участок было рискованно. На следующий день после визита в булочную я, сменив сюртук на более пристойный костюм, пришел на университетскую кафедру, где встретил коллегу Декарта (он бывал у них в доме, и как-то раз, мы вместе обедали) Пьера. Б. Низенький, сутулый мужчина в пенсне, совсем неприметный.
-Вы не знаете эту историю? – искренне удивился он – За несколько дней до пожара, Рене уехал в Берлин на симпозиум , и с тех пор, его в Париже не видели.
- Он остался в Берлине?
-Не знаю – ответил Пьер Б. – Известно только, что в день своего доклада он так и не появился в зале.
- Что с мадам Декарт, с их дочерью Франсуазой? Они живы?
-Хотите пообщаться с Магдой? Вряд ли она способна сказать вам что-то новое – Пьер.Б скептически поджал губы – огонь изуродовал не только ее лицо, но и разум. Я навещал Магду в приюте для душевнобольных в Шарантоне. Помня о ее красоте, поверьте, это невыносимое зрелище. Магда ослепла, а я подумал про себя, что лучше бы она погибла… Про Франсуазу не знаю, кажется, Рене увез её с собой в Берлин…
По дороге в коммуну Шарантон я подумал, что исчезновение Декарта, отнюдь, не означает , что он умер. Мне мало верилось в трудолюбивое провидение, выполнившее за меня всю грязную работу.
Пьер Б. оказался прав, вид Магды меня потряс. То, что от нее осталось , было заточено в «плюшевом» боксе, о стены которого невозможно разбить голову – истинный ад для самоубийцы.
-У госпожи Декарт навязчивая идея покончить с собой, так сказать, непрерывный суицид – объяснил врач по имени Клод. Изнурительно скучное лицо, такая себе «бледная моль» в очках.
- Агрессия, параноидальный бред, ступор –перечислял Клод-- Не думаю, что вам удастся ее разговорить, - но как только пачка купюр перекочевала в его карман, доктор проводил меня к Магде лично.
Это была не она, а существо с бугристой от шрамов, безносой головой, почти лишенной волос. Вместо них, из кожи торчали редкие клочки какой-то пакли. Все это придавало существу сходство с ожившей мумией. «Огарок» роскошного тела был стянут смирительной рубашкой, выпячивающей острые как у скелета, кости.
-Магда –тихо окликнул я - это Владимир. Ты меня помнишь?
Она сидела в самом углу бокса, поджав под себя «спичечные» ноги. От голоса существо вздрогнуло, испуганно вжало голову в плечи и медленно обернуло ко мне свое жуткое лицо. С волнением, я понимал, что Магда, вернее существо, меня не узнает. Я попросил доктора оставить нас наедине. Помня о вознаграждении, тот безропотно подчинился.
-Магда – я медленно подошел к ней, коснулся плеча и повторил: ты меня помнишь?
Она меня не видела, так как вместо глаз, лазурных, как весеннее небо глаз, зияли покрытые язвами впадины - донья выкипевших от огня озер. Она попыталась что-то сказать, но вместо слов, я услышал нечленораздельные звуки из перекошенного страданиями рта. Потом существо стало рычать и выть, и мне ничего не оставалось, как покинуть бокс – разговаривать с живым мертвецом бесполезно. После меня, держа наготове шприц, к Магде вошел доктор Клод.
Когда мы вернулись в заваленный кипами бумаг, его кабинет - я извлек из внутреннего кармана перстень, дыхнул на него, потер об рукав и протянул доктору.
-Перстень с рубином. Он станет вашим, если вы быстро и без боли прервете ее суицид - сказал я.
Люди, как и вороны, падки на побрякушки, и Клод не был исключением.
- Кажется, я вас правильно понимаю, или… нет? – не в силах отвести взгляд от драгоценности, пробормотал он.
-Я приду в пятницу, у вас есть три дня, чтобы все решить .
Клод нервно глотнул воздух, видимо пребывая в замешательстве, но в конце концов согласно кивнул.
-Полагаю, для нее это лучший выход – с наигранной печалью произнес он.
Через три дня он провел меня в подвал, где находилась мертвецкая. Мы подошли к одному из столов, доктор откинул покрывало. Я взглянул и молча отдал ему перстень, благо, кроме нас , здесь никого не было. Вот так оборвался последний парижский след Декарта .
75.Письмо «мертвецу» (ИКС)
То, что принималось мной за семейную идиллию, таило в себе настоящий ад. Осталось уравнение с двумя неизвестными –Декартом и Франсуазой, вернее их местонахождением, и здесь, моей последней надеждой был Берлин. Впрочем, и Париж успел преподнести мне сюрприз. До повторного визита в больницу, я пришел по старому адресу, в дом госпожи Беланже. При виде гостя, она сильно разволновалась и, судя по алым пятнам на щеках, у нее внезапно подскочило давление.
-Ах господи, это вы? Бедный мальчик, весь седой! – она страдальчески сцепила пальцы под вторым подбородком и едва не стала причитать – что произошло? Вы так внезапно исчезли, я думала , что вас убили!
-У вас остались кое-какие вещи…-пробормотал я, не ожидавший от хозяйки дома такой экзальтации.
-Да, да конечно! – закивала та головой – все ваше, рубашка к рубашке, хранятся в кладовой, я уложила вещи в два чемодана, так что все в полной сохранности! Ваш сейф тоже в кладовой. Пойдемте!
Пока мы шли, она сыпала вопросами, что да как, и где я все это время пропадал. Я уклончиво ответил , что мне срочно пришлось покинуть Париж.
-Не волнуйтесь, это никак не связано с полицией –успокоил я ее.
-Погодите, я вспомнила – спохватилась госпожа Беланже.
Мы остановились у двери в кладовку, и я терпеливо ждал, что мне скажут.
– Недели две назад ко мне приходил рассыльный, спрашивал про вас-сказала женщина –я ответила, что вы вот уж как три года здесь не появлялись, тем не менее он передал вам письмо, я положила его в один из чемоданов - отпирая дверь сообщила она.
Конверт был из плотной коричневой бумаги с сургучной печатью. Усевшись на чемодан , забыв на время про сейф, где хранились кое-какие ценные бумаги и шкатулка с фамильными цацками, я вскрыл перочинным ножиком конверт и с затаенным дыханием извлек из него утерянный было паспорт, а также сложенный вдвое листок. Отложив документ в сторону, я развернув лист и прочитал письмо. Оно давно утеряно, но я очень хорошо помню его содержание. Начиналось по с «мой дорогой друг» - издевательского, как по мне, приветствия.
«Эти строки вам пишет не столько я, сколько моя, всплывающая со дна души совесть. Если конверт, вскрыт не Вашей рукой и это читает глаз чужака, то так тому и быть. Если письмо попало лично к Вам, то я искренне возрадуюсь тому факту, что Вы еще живы. В ином случае, обращение к мертвецу, в чьей судьбе я принимал живое участие, сродни душевной терапии, и хотя, я не склонен к рефлексии –сделаю для Вас исключение, ведь Вы славный малый!
Не скрою, иногда я жалел о том, что бросил Вас под жернова эксперимента, но потом совесть моя решила, что так было нужно. Да, я был не совсем с Вами честен, но достаточно и того, что я был честен с самим собой, наравне с крысами пичкая себя уколами. Со временем я понял, что для науки лучше одна тварь разумная (ничего личного!), чем десятки бессловесных. Тратить драгоценные годы на то, что можно и нужно постигнуть за куда меньший срок – преглупая роскошь. Ради познания все средства хороши, таков мой девиз! Начну с того, что это был случайный выбор. Я как раз искал субъекта для опыта, а тут подвернулись Вы с Женевьевой. Помните ту встречу? Если рассуждать не предвзято, я скомкал Ваши бледные будни и одарил Вас всеми радостями бытия. Неужели, Вы думаете, что я отнесся к опыту безответственно, не просчитав до мелочей все возможные последствия? Я до сих пор храню дневник, куда аккуратно заносил все свои наблюдения за трансформацией Вашей личности: ваши рефлексии, поведенческие мотивы, игру интеллекта. Во время наших встреч, я всегда находил момент, чтобы разбавить Ваше вино или чай, каплей берсерка. Одной дозы вполне хватало на пару недель, но к счастью Вы учились, а я преподавал в Сорбонне и наши корпуса были рядом. Мне не нужно было гоняться за Вами по всему Парижу. Кстати, Вы были третьим, после меня и Джонни, испытавшим на себе действие вещества. Смерть шимпанзе сильно меня встревожила , я боялся, что и Вас, и меня ждет такая же участь. Каюсь, я перестал принимать берсерк, а вот Вам ничего не сказал, наоборот, подбадривал его действие, угощая Вас кокаином. У берсерка -1 был побочный эффект – сатиризм и, будучи наслышан о Ваших погонях за плотскими радостями, я иной раз думал, не растут ли у князя рожки и не пробиваются ли из его пят копытца? Учитывая безболезненный разрыв с Женевьевой, Вы были горячи животом, но безнадежно холодны сердцем. Те капли, я условно назвал «Сердце Кая». Ваш организм катастрофически терял воду, рано или поздно, это плохо бы кончилось. Дозировки пришлось на время прекратить, и это не могло не отразиться на состоянии «подопечного». У Вас иссякла энергия, Вы стали раздражены и унылы, замкнулись в себе. Когда действие капель ослабевало, Вы неосознанно, по наитию, искали встречи со мной. Как же я мог отказать другу? Я даже поделился с Вами своей женой(!)_, да, да, я знал, что Магда к Вам придет. В то утро Вы испытали гремучую смесь страха, стыда и наслаждения, и этот эмоциональный стресс, если не пошатнул, то изрядно потряс вашу нервную систему. Вы были готовы к воздействию гипнозом».
Чемодан покачнулся и я едва не свалился на пол. Пальцы сжали письмо так, словно это была шея Декарта. Пульс учащенно забился.
«Если это не исповедь мертвецу, то могу представить, как возмущенно закипает ваш разум! Мой совет – взгляните на это с другой стороны, оцените величие и красоту эксперимента! По сравнению с ним, сонные изыски доктора Ф. просто детские шалости! По моим рассчетам, личность Нордсена продержится довольно долго, до тех пор, пока следы от инъекций окончательно не подсохнут. Они ведь вам досаждали, да? Постоянно чесались, вспухали волдырями, гноились, вынуждали все время носить повязку? Я знал, что климат Марокко рано или поздно вытравит из Вас фальшивую личность, в пустыне ваш метаболизм изменится, и Соколов однажды проснется, с ужасом осознав, в какие дебри занесла его судьба. Я немного наслышан о Ваших подвигах в Танжере и в Фесе, но информации немного и она крайне противоречива. В любом случае, думаю, Вы получили неоценимый опыт… Жаль, если прочитав это письмо, Вы останетесь одержимы местью. Но стоит ли стараться? Как Вы уже знаете, моя семейная жизнь разрушена. Заигравшись в Демиурга, я, видимо, пересек ту черту, где все летит к черту, а боги ревностно охраняют свои границы. За попытку к ним приблизиться, я заплатил сумасшествием Магды и гибелью дома, моя душа безрадостна, как выжженная солнцем пустыня в стране Эфимерии. Вместе с Франсуазой, я покинул и Францию, и уже подумываю над тем, не переименовать ли дочь в Германику? Мы переехали в Берлин. У немцев назревает что-то серьезное, и кое-кто сильно заинтересован в «берсерке». Если дух мщения не оставил Вас в покое или, напротив, оставил – то милости прошу в гости, «авось свидимся», кажется так говорят у русских?
Р.S Вот еще что, князь… Вы уже повидали Магду, точнее то, что от нее осталось? У меня к Вам просьба, сделайте так, чтобы она не мучилась. Надеюсь, Вы меня понимаете?
На этом письмо заканчивалось. Проклятый Декарт! Я вновь был послушной марионеткой в руках Вельзевула, ведь то, о чем он просил, я уже исполнил!
76.Тео, Брессон, и Роби(ИКС)
Избавившись по воле мироздания от памяти кровожадного «Я-Резчика», я возвратился в настоящий мир, в свою подлинную вселенную, где князь Соколов пребывал в затруднении насчет того, как нам обоим, поступить с Декартом. Письмо меня обескуражило, заставило трястись по ухабам и ямам, извилистым туманным тропкам, ведущим от «я» до «мы». Следовало разобраться и с этим.
В наследство от «Ганса», Декарт оставил мне пантеон друзей, приобретенных за время службы в легионе. Для этих сорвиголов, я всегда буду «варваром из северной Дании». До назначенной встречи осталось всего два дня.
И хотя вторая половина письма призвана была читаться сквозь слезоточие; - моя решимость найти Декарта только окрепла. «Никаких изысков в духе Монте-Кристо, никаких пространных речей, быстро прикончить и все» - решил я.
Позже, я остудил эту мысль и с неделю наводил порядок в своих парижских делах, а заодно подыскал себе новое жилье – в доме Беланже все было занято. Мне повезло: через пять дней я переехал из гостиницы в XІІІ – округе на бульвар Осман. В доме на углу с авеню-де-Мессин продавалась квартира, хозяевам срочно нужны были деньги, так что наши интересы сошлись у нотариуса.
Каждый вечер я исправно посещал одну из таверн на окраине Парижа. В заведении с фривольным названием «Тетушка Бабетта» подавали жуткое пойло и плавающую в жиру снедь, там сновали мрачные личности – живые образчики психотипов Ломброзо, то и дело косившихся взглядами в мою сторону. Я проводил в таверне два, от силы три часа, после чего, с изжогой и с чувством выполненного долга, шел к себе домой. В конце той недели, в воскресенье, я твердо знал, что уже в понедельник ноги моей в «Тетушке Бабетте» не будет. Как будто предчувствуя это, косые взгляды несколько заострились, и когда я подходил к прилавку за пивом, вертлявый молодчик с внешностью цыгана, все норовил задеть меня плечом, а когда увидел, что я слеп к его провокациям, плюхнулся за мой стол ( признаю, была мысль выбить из под него табурет) и в наглую попросил денег. Я хотел плеснуть в его лицо пивом, а потом шарахнуть увесистой кружкой по голове, как вдруг в дверь ввалились малыш Брессон и угрюмый увалень Тео. Не обращая больше внимания на подвыпившего забияку, я вскочил с места и громко их окликнул . Импульсивный Рене издал радостный вопль, а фламандский медведь развел для объятий руки. На его мясистом, красном лице расплывалась широкая улыбка. Опрокинув по ходу пару стульев, я уже спешил к ним. Теплая встреча сопровождалось озадаченными взглядами угрюмых завсегдатаев. «Цыгана» как ветром сдуло, он подсел к двум неряшливо одетым проходимцам, благоразумно исключившим меня из списка сегодняшних жертв. Я заказал бурбон и три порции телячьих колбасок (две для Тео), после чего мы расселись за столом. Под занавес того вечера состоялся еще один сюрприз: в таверну заглянул и Роби Гурман.
-Я не опоздал? – обрадовался он нам .
77.Эксперт по Северному Возрождению(ИКС)
Каждый из этих парней стоил доброго десятка солдат и решив, что овчинка стоит выделки, я за несколько дней выправил всем новые документы. Разумеется, фальшивые. От греха подальше вся троица поселилась в укромной гостинице пригорода Ля-Вилетт, я предупредил их, чтобы сидели тихо и ни во что не ввязывались. На произношение вслух фамилии Нордсен было наложено строгое табу, но так как мой новый статус вызывал у всех плохо скрываемую иронию, я все же разрешил звать себя Гансом. Естественно, в пределах нашего герметичного круга.
Ну что, Пильгрим, после такого долгого отступления, пришло время состыковать все части моей биографии. Надеюсь, вы еще помните , зачем мне понадобился барон Вильдгер? Я нарочно оставляю в стороне детали своей коммерции – про способы накопить буржуазный жирок, лучше всех напишет Теодор Д., мне же отвлекаться на гомон биржи и шелест ценных бумаг все равно, что покрывать правдивый рассказ о мести, ржавчиной скуки.
Приблизиться к «беглецу» с «Титаника» мне позволил известный трепет барона фон Вильдгера перед старинной живописью. Особенно он ценил искусство Северного Возрождения. Это было удобно, часть своих средств я потратил на скупку антиквариата, и мне было чем заинтересовать немца.
До встречи с угодливым Никермайером, я кое-что узнал и про Декарта, вернее, про его исчезновение из отеля «Zarenhof», однако, толку от полученных сведений было столько же, как если бы я ловил акулу дырявой сетью. Его берлинский след оставался ледяным, и мне было неясно, то ли Декарт исчез сам, то ли его похитили. Главной зацепкой стал тот факт, что симпозиум по биохимии финансировал концерн Вильдгера. Перед судьбоносной (как я полагал) встречей с бароном, я внимательно изучил представленное Никермайером досье, и теперь, всерьез опасался попасть под рентген баронского взгляда, пронизывающего до самых косточек, угадывающего все заветные тайны и помыслы. Однако, иного пути к Декарту не было.
В последний день «вагнеровской недели» я, воспользовавшись антрактом, вероломно разбавил общество Вильдгера, его молодой супруги и какого-то важного господина, своей персоной. В черном фраке, тот «четвертый лишний» был похож то ли на пингвина, то ли на ожиревшую ласточку. Мои «тысяча извинений» заставили брови барона хмуриться, Мари Орс посмотреть на меня с удивленным интересом, а третьего субъекта «кружка» немного потесниться в сторону. Я с достоинством представился, наблюдая какое впечатление произведет на них моя русская фамилия. Реакция барона и его супруги была спокойной, а вот щеки незнакомого господина подернулись меловой бледностью и нижняя челюсть слегка отвисла. На всякий случай, я заверил компанию, что давно живу в Европе и любая война интересна мне, разве что в виде выставленных в музеях батальных полотен. При этом, я миролюбиво развел руками. «Пингвин» учтиво кивнул и вскоре откланялся – по едва уловимой гримасе, я подумал, что барон этому только рад. Вильдгер ответил на приветствие и представил мне свою жену, между кивком и «книксеном», выбравшую первое. Слухи о красоте Мари подтвердились, но мне она показалась фаянсовой, какой-то кукольно детской, чье очарование погаснет с появлением на лице первых морщин.
- Я знаю, господин барон, что вы один из лучших экспертов по Северному Возрождению – сразу приступил я к главному – В таком случае, у меня есть то, что , несомненно, вас заинтересует –пока говорил, раздался первый звонок.
-Вот как?- оживился фон Вильдгер – и что же это?
-Одно полотно и у меня все меньше сомнений в его подлинности.
Прозвучал второй звонок. Мари Орс сделала едва заметное движение локтем.
-Вот что, герр Соколов –вежливо произнес барон- в пятницу я буду в Старом Музее и у меня найдется время для вас , договорились? А сейчас, простите, Вагнер не терпит опозданий! – и к супруге – пойдем, дорогая, – улыбка, легкий наклон головы.
Резкий уход барона и баронессы несколько выбил меня из колеи. Когда они скрылись в зале, я вспомнил, что не уточнил время встречи.
Случайность или нет, но за эти три дня, я не раз замечал подозрительных ротозеев, ненавязчиво сопровождавших мои прогулки по городу. Филеры вели меня почти в открытую, я же, как мог, изображал зачарованного красотами Берлина, зеваку. Мои одиночные маршруты простирались от городского рынка до синематографа или зоопарка и, меньше всего, походили на метания русского шпиона из бульварных романов. Я ни с кем не разговаривал, ни с кем не встречался и моим связным мог стать разве что бурый медведь, по заверению уборщика, привезенный в зоопарк из далекой Сибири. Несмотря на старания агентуры Вильдгера, осветить «темную лошадку» с русским паспортом не вышло. Максимум на что могли рассчитывать его агенты, так это сделать из «лошадки» - «коня в яблоках» – пару пятен дорисовал бы Декарт, в случае, если барон к нему обратится.
Но я и не думал прятать себя за «инкогнито». Восставшее из пепла имя служило надежной приманкой и если Декарт поймет, что я не держу на него зла, наша встреча вполне могла состояться, причем в ближайшие дни. А дальше, как решит «черт из табакерки» ( в те годы, я курил, как паровоз) по имени Ганс.
В назначенный день, я с самого утра слонялся по Музейному острову. Погода была ясной и безветренной. К Старому Музею барон подъехал ровно к двенадцати часам. Кортеж состоял из двух «Mersedes 40|45 PS» вороного цвета. Оба автомобиля относились к «classB» и являли собой последнее слово технического прогресса. Из второй машины вышел сам барон и неизвестный мне молодчик в черном пальто, с прилизанными светлыми волосами, разделенными ювелирно ровным пробором. Из первой машины появилось трое крепких мужчин, двое из которых бережно несли картину. В пружинящем движении баронской свиты была видна строгая военная выправка, и я подумал, что если дело дойдет до стычки, моим ребятам придется повозиться. Впрочем, на этот раз я рискнул обойтись без охраны, не станет же Вильдгер убивать меня при первой, по сути, встрече, тем более после предложенной наживки. Напротив, он должен серьезно озаботиться тем, чтобы с моей седой головы, не упал ни один волос.
У входа в музей барона встречало с десяток почтительно улыбчивых лиц, посыпались восторженные возгласы, поклоны, хлопки ладоней. Как я понял, Вильдгер дарил музею картину из своей частной коллекции и, судя по благодарному лепету, по «охам» и «ахам» - подарок, действительно, был ценным. В зале мой слух уловил фамилию живописца : то ли Аутодафер, то ли Альдорфе. На полотне маслянел один из библейских сюжетов. Вся церемония заняла не более пятнадцати минут, включивших с десяток обязательных вспышек магния для завтрашних, берлинских газет. Дождавшись, пока прилипчивые господа не оставят Вильдгера в покое, я напомнил барону о себе в царстве античных ваз, среди «Доров-Магнус». При попытке заговорить с меценатом, ко мне, упреждающе заслонив фигуру барона, бросился человек в черном, застегнутом под горло френче. Кажется, это был никто иной, как Карл Бюринг, возглавлявший личную охрану барона. Пышущий бычьим здоровьем громила, с взглядом Цербера и розовыми щеками, ни дать, ни взять, выросший без господней ласки, херувим. Оглядев меня и будто что-то припоминая, барон произнес: «Спокойно, Карл, это ко мне».
«Так отдают приказ дрессированной овчарке» - подумал я.
-Признаться, встреча с вами, герр…
-Князь Соколов, - напомнил я.
-…князь – не моргнув глазом, продолжал Вильдгер : вылетела у меня из головы… Очень много дел, не обессудьте.
Узкая улыбка слишком фальшиво изобразила маску забывчивого простака, чтобы я на это клюнул.
- Кажется, вы говорили про какую то картину…
Только при дневном свете я увидел, что у Вильдгера разные глаза: один был насыщенно синего цвета, другой карим.
-Дело в том , что, совершенно случайно, ко мне попало полотно неизвестного мастера и я всерьез полагаю, что его написал сам Брейгель-старший…-как можно уверенней проговорил я.
-Простите…кто?- барон сделал Бюрингу знак и тот учтиво отступил на несколько шагов.
Как я и ожидал, поплавок мигом ушел под воду, так что «рыбаку» оставалось только вытащить «улов» на берег. Всем своим видом фон Вильдгер как бы вопрошал, не ослышался ли он и не стоит ли перед ним сумасшедший.
-Брейгель – старший –медленно повторил я – полотно изображает страшный суд, но оно явно не закончено. Смею предположить, это, то самое «Торжество правды», которое Брейгель так и не завершил, а после его смерти картина исчезла.
-Почему вы так думаете? Вы что, знаток Брейгеля? – Вильдгер вперил в меня спокойный, испытывающий взгляд.
- Я хорошо знаком с его техникой и уверяю, что картина вас удивит. Конечно, это всего лишь моя гипотеза, вот поэтому я и решил обратиться к вам, как к лучшему эксперту.
-Откуда вам известно, что меня интересует Северное Возрождение и в частности Брейгель?– поинтересовался барон.
С уст готово было сорваться имя Декарта, но в последний момент я, опасаясь выстрела в молоко, его не озвучил и лишь неопределенно покачал головой.
-Берлин полон информации, мне просто важно показать эту картину именно вам – вежливо улыбнулся я.
Барон осведомился, где находится полотно.
-В одном надежном месте, в Париже – без запинки ответил я и пояснил, что со мной в Берлине только копия – с оригинала ее срисовал один фламандец, помешанный на творчестве Брейгеля, причем сделал это за умеренную плату и весьма недурно.
-Все это любопытно, князь, но в случае если картина не фальшивка, хотя я в этом сомневаюсь, вы готовы ее уступить? – взметнув вверх правую бровь ,спросил Вильдгер.
-На определенных условиях, да – кивнул я.
-И что это за условия? – нахмурил лоб барон.
-Есть ли смысл о них говорить, пока вы не увидите картину?
-Вы правы – со вздохом заключил Вильдгер и сказал, что не прочь сегодня же взглянуть на копию. И чем быстрее, тем лучше, тем лучше, так как вечером он отбывает в Цюрих.
- Какого размера полотно ? – осведомился он.
-Достаточно большое– сказал я и уточнил, что картина не обрамлена.
- У меня к вам деловое предложение, князь. Пообедаем в моем доме, а заодно поглядим на вашего Брейгеля, вернее, сначала поглядим, а потом пообедаем…-усмехнулся он -Заедем к вам по дороге, вы ведь живете на Фалькештрассе, не так ли? – в разноцветных глазах сверкнули злорадные, смешливые огоньки.
-Отличная идея! – воодушевленно воскликнул я, парируя осведомленность барона замечанием, что это как раз по пути к его городскому «замку».
Все складывалось как надо. Называя мой адрес, Вильдгер смотрел на меня, словно ястреб на черепаху, у которой от падения с высоты расколот панцирь. Ну и пусть, я то знал, что «панцирь» всегда можно сменить и коль игра примет серьезный оборот, в «соколином» форпосте никого не найдут. Мы растворимся в Берлине, как неуловимые тени.
Разумеется, никакого подлинника у меня и в помине не было, картину «Брейгеля» я приобрел в Антверпене полгода назад. Как-то проходя мимо художественной мастерской, я случайно обратил внимание на витрину, где висел портрет старика, написанный в духе позднего Возрождения, с тем самым гротескным реализмом, что всегда отличал фламандскую школу живописи. Я поинтересовался у хозяина мастерской, желтушного старичка с длинными, обвислыми усами – «не репродукция ли это одного из Брейгелей ? «В какой-то мере так и есть» - согласно кивнул старик и рассказал, что автор этой картины умер от белой горячки, причем совсем недавно. « Он до чертиков напивался, потом бегал по городу с криками «Я - дух Брейгеля старшего! Великий Питер водит моей кистью! Немудрено, что бедняга кончил дни в сумасшедшем доме. Кстати, там осталось немало его рисунков»- поведал мне хозяин мастерской. «А у вас?»- спросил я его.
В итоге, я не только купил у старика пару полотен, но и не поленился съездить по указанному им адресу. Чутье подсказывало, что деньги, вложенные в творчество мертвеца, могут вернуться сторицей.
И хотя водить за нос барона было непросто, я надеялся, что эпигону из Антверпена это под силу. Поверьте, у него такие картины, что и сведущий в этом человек замрет перед величием очевидного факта: Это писал П.Б –старший!
78. Ложное «Торжество правды» (ИКС)
Исходя из выражения лица Вильдгера, тот, до ознакомления с картиной, видел во мне шарлатана, но как только полотно было развернуто, лицо барона взялось от волнения пятнами.
-Так вы говорите, что подлинник находится в Париже? – за нарочитым безразличием его голоса, я уловил жадный интерес коллекционера. Вильдгер задумчиво смотрел на меня, должно быть, рисуя в уме окружной путь к французской столице.
Я утвердительно кивнул головой и в свою очередь спросил, что думает барон о картине.
-Что ж, если это подделка, то гениальная, автору не откажешь в мастерстве – промолчав с пол-минуты и продолжая скрупулезно осматривать полотно, пробормотал Вильдгер, и отвлекшись от созерцания лже-шедевра, обратился ко мне : а вам, князь, не приходило в голову, что неизвестный средневековый художник лишь искусно перенял манеру Брейгеля? Если это действительно рука мастера, то сюжет картины объясняет, почему она пропала в веках. Это ведь чистое богохульство! Никто в те годы и помыслить не мог, чтобы изобразить творца двуликим!
-Насколько мне известно – сказал я- Брейгель работал над «Торжеством правды» в почтенном возрасте, если быть точным, перед самой смертью. Возможно, он пришел к выводу, что добро и зло, суть единое древо с общим корнем, отсюда эта идея богодьявола, но в любом случае, что есть Страшный суд, как не торжество истины?
-Окажись картина в лапах инквизиции, Брейгеля, несомненно, ждал бы костер –барон задумчиво пожевал губами : Итак, князь, сколько вы хотите получить за подлинник? – тоном дельца спросил он.
Не спеша называть цену, я напустил тумана, начав с того, что если картину писал Брейгель, то она по большому счету, бесценна, но...
-И все таки …-с нетерпением пробасил Вильдгер, вспоминая, что я, кажется, говорил про какое-то условие…
Пришло время открывать карты. Глубоко вздохнув, с печалью в голосе, я сказал, что давно ищу своего давнего друга по имени Рене Декарт.
-Если вам что либо о нем известно, я готов назначить цену, причем в границах разумного –проговаривая это, я пристально следил за реакцией барона.
Мне показалось, что при имени Декарта, в его глазах мелькнуло секундное беспокойство, но в целом, надо признать, мой собеседник оставался невозмутим.
-Вы водили дружбу с великим математиком? –с иронией произнес он – поверьте, если бы в круг моих знакомств попал человек с такой фамилией, я бы это запомнил. С чего вы взяли, что я могу вам помочь?
- Два года назад ваш концерн финансировал симпозиум по биохимии. Декарт был одним из участников. Он приехал в Берлин вместе с дочерью Франсуазой. Накануне своего доклада, мой товарищ и его дочь, бесследно исчезли и я до сих пор теряюсь в догадках...
-Фонд оказывает финансовую поддержку разным наукам, но это вовсе не значит, что я пристально слежу за каждым форумом… Хотя постойте…- барона как будто осенило – кажется, я что то припоминаю, вроде бы это имя мелькало в берлинских газетах. Точно! Писали о похищении, но сенсация оказалась дутой, все было куда проще. Помнится, оргкомитет получил от Декарта письменное уведомление об отказе выступить на симпозиуме. Документ был заверен его подписью, так что инцидент был исчерпан.
-То есть, где он сейчас, вам неизвестно? – я не слишком верил словам барона и чтобы скрыть свое недоверие , перевел взгляд на книжный шкаф. У барона была превосходная библиотека.
-Поверьте – похоже, мой маневр не ускользнул от Вильдгера – даже если я чего-то не знаю, мои шансы пролить на это свет, весьма велики. Обещаю, я наведу справки о вашем друге, ну а пока прошу к столу.
Обед был накрыт в гостином зале, стены которого украшали охотничьи трофеи. Со всех сторон на меня глазели головы кабана, медведя и волка, а также зоркое чучело орла, венчавшее старинный комод в углу зала. Кроме меня и барона за круглым столом восседала Мари Орс. На баронессе было простое домашнее платье серого цвета с туго облегающим длинную, белоснежную шею, воротником. Не успели мы обменяться приветствиями и приступить к картофельному супу, как в зал вошла девушка, чья мерцающая, томная грация заставила меня онеметь и впоследствии обратить на нее все свое вкрадчивое внимание. Это было мучением и одновременно горестным озарением. Я видел, что придвинуться ближе к столу, девушке мешает живот - ее материнское счастье было совсем близко и, должно быть, все настойчивей било ножками.
Волнистые черные локоны мягко ложились на ее плечи, несмотря на некоторую отечность и бледность, лицо девушки сражало своей красотой. Ее кожа виделась мне воплощением той особой нежности, что отводила сказочную Белоснежку в разряд неказистых полукровок. Осознание того, что сокровище так близко, но оно чужое, вызвало во мне удушливую зависть к завладевшему им флибустьеру. Девушку звали Ева, и она была супругой Генриха, единственного сына барона Вильдгера, вот уже три месяца воевавшего во Франции. Потом я узнал, что Ева родилась и выросла в России, но в 1905 году родители увезли ее в Вену. Сейчас ей было чуть за двадцать и, украдкой наблюдая за ее скованными движениями, я пришел к выводу, что в доме барона, она чувствует себя чужой. Ева почти не притрагивалась к еде, ее улыбка была вымученной данью этикету. Во время трапезы, сложив на круглом животике руки, она тихо пожаловалась на плохое самочувствие и сказала, что хочет вернуться к себе. Отвлекшись от запеченного с картофелем тунца, барон раздраженно потряс колокольчиком, и в зал вбежала служанка, чтобы проводить Еву в ее комнату. Невестка Вильдгера медленно, с видимым трудом, поднялась из-за стола и при помощи дородной, румяной женщины, крохотными шажками покинула гостиную. Я проводил ее взглядом и под участившийся пульс, усиленно заработал ножом и вилкой – в доме Вильдгера сюрприз следовал за сюрпризом. В служанке я узнал Матильду. Только мое воспитание помешало мне ее окликнуть. И как оказалось, зря. Мне кажется, поговори я с ней тогда – это многое бы прояснило и помогло бы избежать лишних смертей.
79. Крик о помощи (ИКС)
Я стал вхож в дом барона, назначившим меня своим пятничным гостем, так что три недели кряду, пришлось посещать его постные обеды. За это время я ни разу не увидел Матильду, словно Вильдгер благоразумно скрывал все следы, что могли привести меня к Декарту. Визиты к барону, обычно, заканчивались созерцанием «Торжества правды» ( я любезно согласился оставить у него копию) и обсуждением художественных достоинств картины .
Однажды, я заметил на столе Вильдгера фотопортрет сына - молодого парня в военной форме. На снимке отпрыск барона выглядел совсем юным, суровые отцовские черты едва коснулись тяжелого подбородка, в остальном же он был больше похож на мать, что придавало облику молодого человека некоторую женственность, которую тот пытался заштриховать усиками. Правда, те плохо росли. Заметив мой взгляд, барон издал саркастический смешок и указал пальцем на портрет .
-Да, да это наш сын Генрих. Не сильно на меня похож , правда?
Я то думал, что аристократы не склоны выносить сор из своих дворцов, но тут было что-то запредельное и глубинное, касавшееся отношения барона к своей невестке.
-Признаться, Генрих подложил мне большую свинью.-выпятив зло губу проговорил Вильдгер и продолжил: Обрюхатил еврейку и, представьте себе, без родительского благословения обвенчался с ней в церкви. Тайно! Иудейка стала католичкой, каково, а?
Хочешь заслужить доверие собеседника –стань зеркалом, отражающим его сокровенные мысли - я сделал такое лицо, как если бы выражал барону искреннее сочувствие. Он сказал, что лишь отцовская любовь смирила его с выбором единственного наследника, а я про себя подумал, что эта же любовь не помешала барону отправить Генриха в пекло войны. Словно прочитав мои мысли, Вильдгер воскликнул:
- И я не из тех, кто будет прятать сына под юбкой у матери, в конце концов, это святой долг каждого немца! Думаю, война воспитает в нем настоящего мужчину, воина! – в первый раз я увидел, как глаза барона зажглись фанатичным огнем, но сразу погасли, – я должен был раньше отправить Генриха в армию, пока он не успел надуть живот этой…- Вильдгер умолк, не дав бранному слову сорваться с губ. В голосе сквозило горькое сожаление.
-И все же, тот факт, что у вас вскоре появится внук или внучка, думаю, достоин радости – осторожно заметил я, тем самым открывая настоящий ящик Пандоры.
-Ничего не скажешь, хорош подарочек - жидок-полукровка! –вспыльчиво воскликнул барон. – Еще неизвестно, чей это ребенок! Я хорошо знаю хитрые повадки этих еврейских шлюх, вскружила мальчику голову и теперь ходит с таким видом, будто всех нас осчастливила!
-Ну а если предположить, что ребенок будет похож на вас? –легкомысленно брякнул я – мне начинало нравиться играть на его нервах.
Лукавый ум нашел бы в моем вопросе тысячу всевозможных уловок и Вильдгер, похоже, оскорбился, во всяком случае, взгляд его стал злым и внимательным, как у ястреба. В глазах барона застыл немой вопрос: что я хочу сказать?
-Бога ради, не подумайте ничего такого!- изобразив на лице смущение произнес я и добавил: я в том смысле, что внуки очень часто похожи на своих дедов и в этом нет ничего плохого! Вам так не кажется?
-Нет, не кажется! –грубо отрезал барон.
По его гневному лицу я понял, что Вильдгер больше не склонен обсуждать скользкую и неприятную для него тему, после чего мы вновь заговорили о «Торжестве правды» и я попытался перевести разговор на Декарта, однако барон уклончиво ответил, что поиски ведутся и когда что-то прояснится, он сообщит. После той эмоциональной вспышки, разговор почти не клеился.
Моя третья по счету пятница в доме Вильдгера превратила обед в поминки. Известие о гибели Генриха в одном из сражений у Ипра, окрасило ясный день в траурные цвета. Горевестником стал высокий, седовласый офицер в военной шинели. Напряженно глядя барону в глаза, он с торжественной скорбью объявил: «Ваш сын погиб ,как герой, как верный сын Германии»-при этом его квадратная челюсть неприятно двигалась . В зале повисла тишина, все вокруг словно окаменело. Вильдгер сидел за столом неподвижно, с потемневшим, мрачным лицом, Еве стало дурно, голова девушки безвольно поникла и, теряя сознание, она бы упала со стула, если бы я не успел ее поддержать. Лицо Мари Орс казалось непроницаемым, лишь слегка обострились скулы. Ни на кого не глядя, баронесса встала из-за стола и быстро прошла к двери. Перед тем, как покинуть зал, она обернулась и посмотрела на барона. Кроме отчаяния, ее взгляд отчетливо выражал ненависть. Так отчетливо, что я испытал неловкость.
Нашатырь привел Еву в чувство, а мое плечо помогло ей добраться до спальни. Она была в полуобморочном состоянии и пока мы ступали, прядь черных волос касалась моей щеки.
-Милый, милый… - шептала Ева сквозь хлынувшие слезы, в ее скорби было столько неподдельной любви, что я, невольно, позавидовал мертвому.
После того, как я осторожно уложил Еву на постель, а сам присел рядом, она начала сбивчиво говорить. То и дело, ее слова прерывались судорожными всхлипами.
-Мне нельзя… , нельзя здесь оставаться без Генриха…барон меня ненавидит…я знаю, что он хочет моей...нашей смерти – на этих словах руки Евы коснулись живота, у нее задрожали губы - я не верю, не хочу верить что ты погиб… ты же мне обещал...- она зашлась в рыдании.
Через минуту в комнату вошел доктор – худощавый, невысокий мужчина средних лет с изрытым оспой лицом. Он осмотрел Еву, измерил ей пульс, бережно потрогал живот, потом нацедил в ложку успокоительных капель. Спустя десять минут она уснула.
Позже я узнал, что за день до скорбного известия, Ева получила от Генриха письмо, полное любви и планов на будущее. Там же, в ее спальне, в моей голове возникла неуместная и липкая мысль о том, что Ева свободна. Я гнал эту мысль прочь, как назойливую муху, но она только крепла, рождая в душе искушение и разные помыслы.
В толпе молчаливых, облаченных в траурные цвета людей, пришедших на похороны Генриха, я высматривал Матильду, однако немка на кладбище так и не явилась. А на четвертый день после похорон курьер доставил мне послание от барона. Вильдгер приглашал меня в свой родовой замок Вильдхорн, расположенной на юге Германии, прямо посреди красот Черного леса.
« На моем небосклоне свинцовые тучи, часы и дни, проведенные после смерти Генриха, не избавляют душу от отцовской скорби. В моем случае время не доктор, оно меня калечит. Я стар, чтобы тешить себя ложной надеждой на то, что мир обретет былую полноту красок. Я слишком его ненавижу и не питаю никаких иллюзий насчет того, что эта ненависть безответна. Впрочем, как человек слова, я помню о нашем договоре и если вы все еще одержимы поисками своего друга, мне будет, чем вас порадовать. В четверг я еду в Вильдхорн и предлагаю вам составить мне компанию. Говорят, русские очень любят охоту и , думаю, вам доставит удовольствие подстрелить дикого вепря. Заодно обговорим дальнейшую судьбу картины. Если согласны, дайте знать до завтра . Рассыльный к вашим услугам. Барон Франц фон Вильдгер.
Приглашение я воспринял с ледяным равнодушием, образ Евы заслонял мысли о мести и больше всего меня беспокоил ее страх перед бароном. Слова «он меня ненавидит и желает нашей смерти» намертво врезались в память - я верил Еве. Решив отправить курьера восвояси, я в тот же день навестил Вильдгера. Барон пребывал в угрюмом одиночестве и, как оказалось, Ева с Мари Орс еще вчера отбыли в Вильдхорн. Это известие заставило меня согласиться на поездку. На мой вопрос о Декарте барон ответил, что осталось прояснить некоторые детали, но в целом картина проясняется и что мне необходимо пока знать, так это то, что химик жив и здоров.
В тот же день я получил в руки тревожную весточку. После того, как скорбящий старик угостил меня кофе и коньяком и я учтиво засобирался домой, на улицу, следом за мной выбежала молодая, смуглая служанка. Впопыхах, она сунула в мой карман свернутый в трубочку листок и боязливо оглядываясь по сторонам, скрылась в доме. Расположившись в тряском экипаже , я стал разбирать неровный, нервный почерк письма. Оно было написано Евой по- русски, и это был крик о помощи.
Князь!
Возможно, Вы сочтете меня безумной, но видит Бог, мне не у кого больше молить о помощи, кроме Вас . Я даже не знаю, прочтете ли Вы когда-нибудь эти строки. Страх перед неизвестностью переполняет меня отчаянием. Моя единственная надежда, что это письмо попадет Вам в руки, и Вы спасете если не меня, то моего ребенка! Барон сказал, что роды будут проходить в Вильдхорне. Там есть повивальная бабка, а самое главное, там красивая природа и спокойствие, которое отвлечет меня от тягостных дум о Генрихе. Они обсудили все за ужином и барон сообщил, что вопрос уже решен. Он также сказал, что пригласит в Вильдхорн и вас. Не верьте ему, он хочет заманить Вас в ловушку!. Я знаю, он замышляет недоброе, что-то омерзительное и страшное. Боюсь, барон хочет, чтобы замок стал для меня могилой. Я случайно подслушала его разговор с баронессой. Он говорил о каком-то жутком обряде, который позволит искупить кровь Генриха. Я слышала его слова: «она и ее выродок, должны сдохнуть». Баронесса молчала и никак не возразила. После гибели Генриха, я живу в их доме, словно в тюрьме. Под видом заботы и опеки мне не дают ступить и шага, и часто запирают в комнате. Каждый вечер я испытываю приступы бессильного страха от того, что не могу убежать из этого логова. Сейчас я слишком слаба.
Князь, если Вы приняли приглашение, я должна предупредить – будьте осторожны! С другой стороны, если Вы отказались ехать в Вильдхорн, то я обречена.. Мне страшно об этом думать. В любом случае, умоляю Вас только об одном. Сделайте все, чтобы мой ребенок был жив. Ева.
От напряжения заслезились глаза, шея вспотела. Я попросил извозчика остановить экипаж и вышел за два квартала от дома. Сегодня понедельник и в запасе у меня оставалось всего два с половиной дня. Если страх Евы оправдан, то времени на подготовку было совсем немного.
То, что Ева , возможно, уже в Вильдхорне, серьезно осложняло задачу ее спасти. Наивно было тешиться мыслью, что замок барона– это проходной двор, а не крепость, которая, в случае чего, может стать для меня как тюрьмой, так и склепом. Один бог знал, чем завершится моя поездка в Баварию. Я даже подумывал про «долгожданную» встречу с Декартом, не сомневаясь в способности Вильдгера преподносить «рояли в кустах».
Моя паранойя наводнила Берлин 1914 года шпионами и агентами тайной полиции. Иногда, я превращался в запутывающего следы лиса ( Брессону было поручено подыскать новую квартиру и теперь, окольными путями, я пробирался в Лихтенраде, к старому дому на Мариенфельд-штрассе - три комнаты были оплачены на полгода вперед). Блуждая по улицам, я вышел к магазину Никермайера, но его витрины были черны и на двери висел тяжелый замок.
На квартиру я прибыл к семи вечера: Тео развлекался игрой в дартс, Роби читал в кресле газету, а Брессон мирно дремал в кожаном кресле. Впрочем, стоило мне войти в комнату, как он открыл глаза.
Известие о поездке в Вильдхорн плюс прочитанное вслух письмо Евы, вызвали бурные споры.
-Девушки в ее положении склонны сгущать краски – зевая, проронил Брессон, не исключая, что тревога могла быть ложной.
-Может и так –согласился я - но мне кажется, после смерти сына, барон не в себе… От него можно ждать, чего угодно
-И что мы делаем, ищем этого Декарта или спасаем красавицу?- закуривая папиросу, спросил Роби. Его всегда угнетала неопределенность
-И то и другое. Правда, Ганс?- усмехнулся Тео и метко швырнул дротик.
-Если с ней случится несчастье, я никогда себе этого не прощу- я обвел товарищей долгим взглядом, пресекавшим любую иронию по поводу Евы, но Брессон был бы не Брессон, если бы оставил эти слова без внимания.
-о-оо …-протянул он, осторожно проведя пальцами по сверкающим от бриолина волосам- никак наш дружок Ганс влюбился? В Марокко ты не был таким сентиментальным…
-В любом случае, я еду. Даже один…
-Вот только давай без этого –поморщился Брессон –мы слишком многое прошли, чтобы позволить какому-то барончику ощипать тебе перья!
Предложенный Рене план действий был прост: они, вместе с Роби, немедленно выезжают в Вильдхорн.
-Исходим из того, что ее страх имеет под собой почву. Мы прибудем в замок раньше тебя , побродим в его окрестностях , присмотримся. Уверен, если Ева там, мы найдем тысячу и один способ увезти ее до приезда барона. Если наш план сработает, то я, или Роби, встретим тебя на городском вокзале. Это будет знак, что Ева в безопасности. А ты уж решишь, нужен тебе твой Декарт или нет… –заключил Брессон.
-В старых замках много укромных мест, где можно спрятаться – задумчиво сказал Роби.
-А мне что делать? –пробасил Тео.
-А ты сядешь в экспресс до Бадена и будешь сопровождать нашего дорогого друга и как только увидишь угрозу его волоску –свернешь угрозе шею – Брессон шутливо ткнул Тео кулаком в живот и обернулся ко мне : вы ведь поедете туда на поезде?
80. Ужин в замке Вильдхорн (ИКС)
Экспресс до Баден-Бадена отходил в 8-36 утра. Несмотря на ранний час, на вокзале было полно людей, и царила обычная для берлинских перронов суета. Путешествие на юг выдалось необременительным , мы ехали первым классом, причем, кроме меня, Вильдгера и его охранников в лице Бюринга и двух влитых в костюмы, мускулистых молодцов , в вагоне никого не было. За всю дорогу барон позволил себе пять рюмок шнапса. Обычно он был не разговорчив, но после шнапса его потянуло на философию.
-Как странно, не находите? Вы русский, я немец, наши империи ведут войну друг против друга, а мы едем в одном поезде – сказал барон, со скучающим видом глядя в окно.
-Любая война рано или поздно закончиться – думая о своем проронил я.
-Все последние дни, мне не дает покоя мысль … если бы Генрих воевал на Восточном фронте, он был бы жив и мы бы до сих пор получали от него письма…- потерев переносицу, произнес Вильдгер.
-В России тоже свистят пули и взрываются бомбы – пожал я плечами, мол, чего уж теперь гадать. И потянулся к шнапсу.
-Дело в том…- начал было барон, но увидев мой жест, осекся и предложил выпить.
Вспоминая его досье, я невольно подумал, что мистические способности Мари Орс и ее супруга, весьма преувеличены. Иначе, как объяснить то, что ясновидение спасовало перед гибелью их сына?
По приезду в Баден в мою душу закралась тревога, вызванная отсутствием на перроне Тео. Я счел это недобрым знаком. В самом деле, не мог же он обратиться невидимкой, и даже если предположить, что заигравшись в конспирацию, Тео влез в женское платье, то уверяю - такую(!) «женщину» я бы заметил. Под часами тоже никого не было, отчего противно засосало под ложечкой. В Бадене моросил дождь, на вокзале было сыро и слякотно, благо нас поджидали два комфортных экипажа, и промокнуть мы не успели. Вместе с бароном я сел в большую черную карету (такой себе кабинет на колесах, с мягкими кожаными диванами и столом посередине), запряженную двойкой вороных. С полдня мы ехали по извивам каменистой дороги, вдоль которой, с обеих сторон густел осенний Шварцвальд.
К замку мы подъехали к началу сумерек. На фоне стремительно темневшего неба Вильдхорн выглядел все зловеще, ни дать, ни взять, логово трансильванского упыря. Это был шедевр старинного зодчества, воздвигнутый в строгом соответствии с рыцарской эпохой, когда мечи разбивали щиты и в жарких схватках ломались шлемы и копья. Я смотрел на высокую, каменную стену, на остроконечные шпили башен и, казалось, вместе с шумом дождя, в воздухе оживают звуки былых сражений, так что покажись из-за деревьев воины в доспехах, я бы не удивился.
Мы въехали в Вильдхорн по широкой, вымощенной камнем дороге – окованные железом ворота были гостеприимно распахнуты, но как только лошади пересекли границу стены, я услышал, как огромные «челюсти» пришли в движение, заскрипели и залязгали, будто свой зев смыкал великан. Внутри замок выглядел не менее внушительно, чем снаружи, и я искренне заверил барона, что весьма впечатлен его родовым поместьем.
На внутреннем дворе суетилась прислуга. Среди встречающих была и Мари Орс, но, к моему сожалению, Ева к нам не вышла. Баронесса была одета в длинное черное платье, и ее бледное лицо все еще хранило печать траура. Она мимолетно кивнула мне и весьма прохладно поздоровалась с бароном. Подобный прием заставлял думать, что после смерти Генриха, между супругами пробежала черная кошка. Чтобы как-то обозначить свое присутствие, я спросил, в добром ли здравии Ева.
-Она устала после дороги, к тому же ей нездоровится- коротко ответила Мари Орс.
Я попросил баронессу передать Еве коробку конфет ( пусть знает, что она в замке не одна, что прибыл тот, кто надеется ей помочь).
-Гертруда покажет вам комнату, располагайтесь , отдохните с дороги, а я распоряжусь насчет ужина – сказала на прощание баронесса.
Я последовал за Гертрудой, белокурой девицей с избыточно пышными формами, замечая, как Бюринг отводит Вильдгера в сторону и что-то шепчет барону на ухо.
Мне отвели большую комнату в Главной Башне. Обставлена она была так, как если бы сурового спартанца, на старости лет, потянуло к удобству и роскоши. Пришельцем из нового времени с потолка свисала огромная люстра из горного хрусталя, напоминавшая застывшую под водой медузу – Гертруда дернула за шнур и «медуза» засверкала. Не успел я осмотреться, как вслед за мной слуга внес дорожный чемодан – я распорядился оставить его возле кровати. Обойдя простеленную на полу медвежью шкуру, я с упоением упал на мягкое ложе, ощущая, как тепло задышал в спину камин. В ожидании гостя, помещение было хорошо прогрето. Гертруда сказала, что если я решу принять с дороги ванну, то это здесь ( приоткрыла белую дверь у входа). Когда она вышла, я, героически сопротивляясь усталости и сну, кое-как разобрал вещи и освободившись от одежды залез в горячую купель, замирая в блаженном полусне, лениво любуясь витающими над водой облачками пара.
По выходу из ласково баюкавшей тело неги, на меня накатил волчий аппетит. Переодевшись в свежий костюм, я заметил, что моя кровать застелена шкурой волка – черный нос зверя утыкался прямо в подушку. Посчитав это весьма угрозливой метафорой, я аккуратно свернул и уложил волчью шкуру на кресло-качалку. Вскоре в комнату постучалась, а потом и заглянула Гертруда, известившая, что меня ждет барон. Быстро собравшись , я пошел следом за ней . В вытянутой руке служанки покачивался газовый фонарь - угрюмого света вполне хватало, чтобы идти не наощупь и не спотыкаться. В коридоре было сумрачно и пробивающий сквозь закопченное стекло свет, причудливо вытягивал снующие по стене тени. Мы свернули налево, потом направо, немного прошли вперед и стали подниматься вверх по широкой, винтовой лестнице. Кружение вокруг собственной оси показалось мне бесконечным, но вот мы вошли в освеченный канделябрами зал, в котором, заложив руки за спину, стоял Вильдгер. Он задумчиво смотрел в узкое оконце башни – закат давно выгорел, и мне было невдомек, что он там мог видеть, кроме наползавшей на замок тьмы. Услышав наши шаги, барон обернулся и жестом пригласил меня за старинный, прямоугольный стол. Мы уселись на максимальном расстоянии друг от друга.
Как и в берлинском доме, в зале Главной Башни было полно охотничьих трофеев: над пылающим камином распростерлось чучело беркута, справа от очага застыла голова оленя, слева – дикого вепря, но вместо звериных шкур, каменный пол покрывал роскошный персидский ковер. Нам прислуживал высокий, осанистый старик с бакенбардами, по всей видимости, дворецкий, что соблюдал в подаче блюд неспешную, чинную расторопность. Из под рукавов его старомодного фрака выглядывали белые перчатки, и в каждом движении древнего, как сам замок, слуги, сквозило спокойное достоинство . Я больше налегал на жаркое из косули, а вот мясо вепря показалось мне жестким, к тому же от него исходил едва уловимый, мускусный душок, оставлявший во рту мерзкое послевкусие и желание прополоскать горло. Благо, вина было в достатке, однако, Вильдгер предупредил про ранний подъем.
-Вам здесь нравится?- спросил барон и шумно всосал ртом устрицу.
-Нет слов, я будто попал в другую эпоху. Ваш замок прекрасен, барон – ответил я и потянулся за новой порцией жаркого.
Вильдгер рассказал, что его семья владеет замком чуть более ста десяти лет и до этого Вильдхорн принадлежал другой фамилии.
- Инцест привел тот род к упадку, последний его отпрыск умер здесь от обильного кровотечения- пояснил барон.
Замок пришелся по вкусу прадеду Вильдгера , и тот его купил.
За ужином, то ли всерьез, то ли в шутку, хозяин обронил: « кстати, как в любом старом замке, здесь водятся привидения. Иногда, прохода не дают. Если повезет, вы их сами увидите» Я не знал, говорит ли он всерьез или шутит. Потом барон спросил, владею ли я верховой ездой и охотился ли я раньше на вепря? Я сказал, что у нас в усадьбе была конюшня, так что лошадей я не боюсь. Что касается охоты, то отец часто брал меня с собой, правда мы стреляли не вепрей, а в основном зайцев и уток.
-Вот и славно, покажете завтра свою меткость – зевая, произнес барон и встал из-за стола, давая понять, что ужин окончен.
81.Охота (ИКС)
Пробудившись от звуков охотничьего рожка, с трудом разлепляя сонные глаза я, сквозь «монгольские щелки» взглянул на часы . Стрелки застыли на половине шестого, за окном только начинало светать. Вперемешку с людскими голосами, со двора доносился нетерпеливый лай гончих. Прогнав остатки сна, я не без сожаления покинул постель и, зевая, медленно побрел в ванную. Умеренно холодный душ привел меня в чувство , так что сборы не заняли много времени - через двадцать минут я , в полном охотничьем облачении, спустился во двор. Для охоты мной был выбран плотный пиджачный костюм из клетчатой ткани и высокие ботинки на толстой, мягко пружинящей каучуковой подошве. Шаги в них были тихи, как дуновение ветерка и главное было не наступать на ветки.
Как я понял, все , кроме меня уже собрались и ждали только последнего участника охоты. Барон был уже в седле, во всей красе гарцуя по двору на породистом арабском скакуне. Увидев меня, он резко пришпорил коня и быстро понесся в мою сторону, залихватски остановив животное в шаге от кончиков моих ботинок. На Вильдгере был черный, блестевший кожей реглан, как и я, он решил обойтись без головного убора.
-Доброе утро, князь! Я уж подумал, что вы проспали – залихватски соскочив с лошади, Вильдгер взял в руки поводья и пригласил идти за ним.
Кроме барона и Бюринга, в охоте принимали участие лесничий – рыжеволосый субъект по имени Томас, молчаливый, с выпуклыми рыбьими глазами над ржавой бородкой – и молодой мужчина обычной наружности, с ранней плешью и пышными усами, весьма похожий на Ницше. Барон представил его как доктора Алоиса Менгеле. При рукопожатии, я отметил, какая у того мягкая, потливая ладонь. Вместе с тем, упоминание имени доктора всколыхнуло мою память. Я стал гадать, где мог слышать эту фамилию, испытывая досаду от того, что никак не могу вспомнить. Между тем, закончив с ритуалом знакомства, Вильдгер указал хлыстом на серого рысака с роскошной белой гривой.
-Знакомьтесь, князь, это Ветер. Умница, а не конь! Гордость моей конюшни! Немного строптив, но если вы ему понравитесь, вас ждет чудесная прогулка! Смелей же, подходите! – напутствовал меня барон.
Один из служителей замка, широкоплечий и угрюмый малый с рубцом через все лицо, вручил мне поводья и молча отошел в сторону, исподлобья, с плебейским интересом, продолжая на меня пялиться. Увидев, что «эстафета власти» находится в руках незнакомца, конь строптиво мотнул головой, словно проверяя, позволят ему встать на дыбы или нет. Я ласково потрепал Ветра по мускулистой шее, дал обнюхать ладони и, выудив из кармана заранее приготовленные яблоко и ножик, разрезал плод пополам. Конь принял угощение с удовольствием, сочно хрупнул лакомством и, не моргнув, прожевал. Возможно, ему передалось мое спокойствие, и Ветер решил обойтись без фокусов. Просунув ногу в стремя, я без труда вскочил на его мощную спину и хладнокровно, как опытный жокей объехал двор. Мои навыки верховой езды барон сопроводил уважительной гримасой: полу-улыбкой и прищуренным взглядом. Тут протрубил рожок и вскоре, вся шумная кавалькада выехала в Шварцвальд.
Что сказать про охоту? Когда два десятка загонщиков прочесывают с собаками лес - - испуганная мишень – от зайца до кабана - дело времени. Мы шли растянутой метров на тридцать цепью, я чутко ловил каждый шорох Черного леса, опасаясь внезапного выстрела в спину или гибельного рикошета - тех самых "удобных" случайностей, что позволяют в "драме на охоте", не заподозрить умышленное убийство. В руке я сжимал «русский винчестер» 1895-го года выпуска, не без иронии врученный мне бароном. Свалить вепря из такого видавшего виды ружья, означало проявить себя искусным охотником, что я и хотел сделать.
К моменту, когда псы, судя по их разгоряченному лаю, погнали вепря, я выбрал удобную для выстрела позицию и застыл на месте. Справа от меня, один за другим, раздались выстрелы, очевидно, не поразившие цель. Вслед за стрельбой, я услышал возгласы досады. Свидетельством промаха был выскочивший на лесную поляну вепрь. Зверь несся мимо меня, спеша укрыться в лесной чаще, однако, не успел. Задержав дыхание, я прицелился и плавно нажал на курок. Сразу было ясно , что выстрел удачный: вепря подбросило, спутало ноги и , пробежав по инерции метров десять, он замертво рухнул на бок.
-Сказать, что я изумлен, это очень мало ! Вы превосходный стрелок, князь, попасть с такого расстояния в глаз вепрю, это скажу я вам… - Вильдгер не скупился на похвалу, ему вторили собравшиеся у туши охотники.
Один Бюринг стоял поодаль, опираясь плечом о ствол дерева и в задумчивости кусая ногти, искоса посматривал то на меня, то на убитого мной зверя , словно вымеряя, какова во всем этом доля везения. Алоис Менгеле застенчиво и как-то виновато заулыбался.
-…М-да… , я куда лучше обхожусь с ретортами, нежели с ружьем – констатировал он шутливо вздыхая.
Чуть позже наступил и его черед, но в отличие от меня, доктору удалось лишь ранить кабана. Обезумевшее от боли животное с ревом ринулось на него и если бы не меткий выстрел барона, Менгеле был бы серьезно покалечен, а то и мертв. Под занавес охоты удача вновь улыбнулась барону, подстрелившему оленя.
В замок, мы вернулись к вечеру. По сравнению с утром, тех, кого Вильдхорн принял под свои своды, стало не в пример больше. За время нашего отсутствия в замок прибыли новые гости и во дворе царила тревожная, многоголосая суета. Туда сюда сновали люди в военной форме, грузившие в армейские машины какие то ящики, баллоны , мешки. Звучали резкие команды офицеров.
-В тяжелые для империи времена приходится помогать армии – объяснил мне барон и поприветствовал одного из офицеров, высокого мужчину с бритым черепом и крупными чертами лица, которому маленькие, въедливые глазки придавали изысканное уродство. Офицера звали Иоганн фон Планец и он носил звание полковника. Один взгляд на этого типа, заставил пожалеть о том, что я ввязал в эту безумную авантюру своих товарищей. «Они приехали на два дня раньше, когда Шварцвальд в окрестностях замка, кишел военными». От этой мысли, мне стало не по себе, но по-прежнему хотелось думать , что мои ребята этому «стаду» не по зубам.
Когда князь Соколов нюхом чуял ловушку – Ганс Нордсен готовился к резне. И он, и я сходились на одной едкой мысли, что шансов выбраться из Вильдхорна живыми, у них почти нет.
Второй, за время моего пребывания в замке ужин, был назначен на восемь. Наряду с «пехотой» метательных ножиков, притаившихся в рукавах и потайных карманах костюма, у меня была и «тяжелая артиллерия» - дамский браунинг с пульками калибра 6, 35 мм – незаменимая, скажу я вам вещь при стрельбе в упор, особенно если стреляешь в грудь , в спину или в голову.
В этот раз компания за столом собралась большая: Вильдгер, Мари Орс, Томас, Менгеле, Бюринг, Планец и я. Гости расположились в большом гостином зале, что находился в Башне у южных ворот. Вместо электричества,здесь ярко горели факелы, отчего пахло каким-то дремучим средневековьем. Скользящие по лицам тени придавали сидевшим за столом вид заговорщиков, создавая впечатление, будто я попал на собрание адептов тайного ордена. Супружеская чета села напротив меня, слева от Мари расположился Менгеле, а справа от барона – фон Планец. Я же был «втиснут» между лесником и Бюрингом.
Пока Соколов слушал, Нордсен рассчитывал варианты.
В присутствии Мари Орс застольная беседа шла вяло. От громких восторгов по поводу удачной охоты, гостей удерживал траур по Генриху. Мне казалось, что Мари хочет поскорее уйти.
Говорили на разные темы: война, фландрское сражение, курс марки, эффективность хлора и прочего химического оружия. Я видел, как все это тяготит баронессу и только правила хорошего тона удерживают ее в компании мужчин. За весь вечер она почти не ела, лишь несколько раз пригубив вино из бокала . Наконец, не выдержала и, чуть склонившись к уху барона, что-то ему шепнула, после чего встала из-за стола. Вильдгер озадаченно сдвинул брови.
-Прошу меня извинить, господа, но вынуждена вас покинуть, - баронесса виновато улыбнулась и собралась было уйти, однако супруг взял ее за руку.
-Позвольте, но мы все надеялись услышать Генриха, здесь…сегодня…в кругу наших друзей…- он обвел взглядом гостей.
-Прости, Франц, но сегодня я не могу, у меня не получится- последнее слово Мари произнесла с нажимом, попытавшись незаметно освободить руку.
Голоса за столом притихли, на глазах у всех зрела семейная сцена и барону ничего не оставалось, как разжать пальцы. Пожелав всем хорошего вечера, баронесса задержала свой взгляд на мне. Глаза ее не сулили ничего хорошего, примерно так смотрят на того, кого к утру собираются отпевать. Когда Мари ушла, барон, дабы сгладить возникшую за столом паузу, предложил всем выпить за победу и процветание империи. Тост был дружно одобрен гостями, к центру стола потянулись руки, залязгал металл. От внимания Вильдгера не ускользнула моя сдержанность.
- Что ж князь , я вас понимаю. Пейте за то, что вам по нраву – глядя на меня , усмехнулся он -А теперь – осушив бокал, проговорил он – давайте приступим к нашим делам.
Возможно, эта фраза служила сигналом. Я видел, как заерзал и напрягся Менгеле, как внимательно взглянул на меня фон Планец, а двое по бокам синхронно шевельнули локтями.
-Итак, дорогой русский князь – Вильдгер положил на стол руки и сплел пальцы – вы и в правду думали, что я клюну на вашу дешевую уловку с картиной лже-Брейгеля ?
«Вот оно. Началось» -пронеслось в голове.
-Позвольте, господин барон, но я не совсем… - я хотел подняться со стула, но лесник и Бюринг с двух сторон надавили на плечи и вернули меня на место.
-Погодите, у вас будет слово –перебил меня Вильдгер – хочу вас спросить, князь, все ли русские так же самонадеянны, как и вы? Сначала дурачите меня Брейгелем, затем я узнаю, что вот этот человек, по вашей милости, собирал на меня досье - барон достал из кармана и швырнул на стол фотокарточку. На снимке я узнал Никермайера
– Он и на вас работал? Вот уж святая личность! Шпион-космополит! При этом крайне обеспокоенный судьбой России. Наш последний разговор состоялся в больнице, накануне его смерти от болезни почек. Так вот, я ему тогда сказал, что Россия обречена, и чтобы там не думали такие Никермайеры, будущего у нее нет. Он так разозлился на меня, что от злости потерял сознание, впал в беспамятство да так и подох на больничной койке…
-С чего вы вдруг взяли , будто меня волнует судьба какого то шпика? –перебивая барона, возразил я и стараясь сохранять спокойствие продолжил: чего греха таить, я действительно прибегал к его услугам, но у меня и в мыслях не было нанести вред вашей репутации, а тем более вести против вас грязную игру – «голос должен быть искренним, немного возмущенным, пусть думают, что ты серьезно обеспокоен и напуган» –наставлял меня Нордсен
- Это уже неважно- барон коротко кашлянул, выпучивая глаза – вы и вправду не успели нанести мне урон,. но знаете почему? Потому что мне многое о вас известно и куда больше, чем вы думаете. Догадались, отчего так?
-Ну конечно -осклабился я – имея под рукой Декарта, который вам служит, и которого вы надежно спрятали от всего мира. Немудрено, что вы обо мне наслышаны.
- У одного из скандинавских племен было поверье, будто бог живет в глазах оленя. Охотники чтили это животное и, тем не менее, убить его, считалось делом чести, они свято верили, что вместе с кровью этого зверя обретают силу творца, а съев оленьи глаза, постигают божественную мудрость. По сути, Декарт занимается тем же, он ведет охоту на бога. И кто вы такой, чтобы стоять у него на пути?
«Похоже ,ты так же безумен, как и он»- - глядя на Вильдгера, на вновь вспыхивающий в его глазах фанатичный блеск, думал я.
-Секунду, мосье Вильдгер – ух , как его перекосило от «monsieur»- я и не думал вмешиваться в наполеоновские планы Германии, я просто искал своего товарища по Сорбонне. Что касается, как вы говорите, лже-Брейгеля, то оригинал картины по-прежнему в Париже и , поверьте, раз вы мне не доверяете, я найду нового покупателя. – я говорил все это по инерции, по накалившейся атмосфере зала понимая, что дело неуклонно принимает плохой оборот.
-Теперь, это также не имеет значения- словно подтверждая мои мысли, отрезал барон.
Ситуация, когда двое ведут диалог, а остальные молча и насуплено слушают, при этом сверля меня недобрыми взглядами, ничто иное, как прелюдия к схватке. Вильдгер был не чужд театральных жестов, ему нравилось играть на публику, но в данном «спектакле» меня все больше тревожил мрачный вид окружавших меня «статистов».
-Достаточно и того, что вы знаете про «берсерк», не так ли? – барон повернул лицо к фон Планецу, как будто ждал подтверждения его слов и полковник молча кивнул.
- Скажите, князь, это Матильда навела вас на мысль, что Декарт где то поблизости и как-то со мной связан? –поинтересовался барон.
-Слишком быстро вы ее убрали с глаз долой, так что нетрудно было догадаться - ответил я.- и все же, я не понимаю…
-Ну что ж – не дав мне договорить , Вильдгер щелкнул пальцами – не вижу смысла отрицать знакомство с Декартом - и обратился к гостям: друзья предлагаю выпить за яркий свет, который заключает в себе наука! За свет познания!
Я ждал кульминации этой «пьесы», предполагавшей, как мне казалось, появление на сцене самого Декарта. От затылка до пят полыхнуло жаром, мои мускулы напряглись, а ножи стали нагреваться. Мысленно, Резчик уже осматривал трупы, в надежде, что Брессон и Роби успели поработать снаружи гостиного зала и пока он соберет меткие лезвия, они освободят Еву. Соколов не был столь оптимистичен и то, что на вокзале не было ни Брессона, ни Роби, относил к худшему, что могло произойти. Поверить в то, что его бросили, оставили один на один со смертью, он не мог. Это было так же невозможно, как выжить в том колодце, не поддерживая силы плотью русского.
-О чем думаете, князь? –спросил барон – не о том ли, как это ваш блеф не смог принести вам удачи? Скажу сразу, Декарта в Вильдхорне нет, но он просил передать вам, что вовсе не против встретиться. Он очень огорчен, что не смог приехать, но сами понимаете, неотложные дела…-развел руками Вильдгер.- как только вы появились на берлинском горизонте, мы беседовали о вас. Знаете, что он сказал? Голем всегда возвращается к хозяину, чтобы его убить. Вы ведь хотели его убить, не правда? –хитро прищурился Вильдгер.
- С тех пор, как я вернулся из Африки, мне многое довелось переосмыслить… – пространно ответил я, заметив, как настороженно посмотрел на меня Менгеле . Я вспомнил, где слышал эту фамилию. «Это доктор Менгеле, я пойду открою»-говорила Матильда.
-…Я не ищу больше встречи с Декартом - продолжал я – вы будете удивлены , барон, но я приехал в ваш замок только для того, чтобы увезти с собой Еву. Судя по вашим же словам, вы ее презираете, к тому же присутствие Евы в вашем доме, будет вечно напоминать о смерти сына. Если вы проявите благородство и отпустите нас с миром, обещаю больше никогда вас не тревожить - раскрывая свои карты, я таил надежду, что барон согласится.
Вильдгер вскинул брови, как бы изображая удивление.
-Я не верю своим ушам, князь! Вы просите о том, чтобы я позволил вам уехать с Евой? Уж часом, не хотите ль вы жениться на брюхатой еврейке? – он в изумлении уставился на меня, челюсть полковника отвисла, а Менгеле едва не поперхнулся мясом.
-Думаю, ей будет у вас, мягко говоря, неуютно. Мы уедем во Францию и я обещаю, что «Торжество правды» достанется вам бесплатно – это была ложь во имя спасения.
-В иной вечер, я бы хорошенько подумал над вашим предложением- после недолгой паузы произнес барон – но дело в том, что вас очень хочет видеть Декарт, не так ли, господин Менгеле?
Худосочный человечек с острым крысиным лицом нервно улыбнулся и объяснил мне, что является ассистентом Декарта.
Между делом, барон приказал слугам подать десерт. Одно за другим, на столе появилось два больших блюда, накрытых серебряными крышками. Про себя я отметил, что вносившие их молодчики, имеют военную выправку. Они оставили десерт на столе, а сами застыли, как манекены, в трех шагах за моей спиной. Что там говорил несчастный клерк про живущих в замке барона големов?
-Отлично! – потирая ладони, воскликнул барон – уверен, князь, что эти блюда не оставят вас равнодушным! – произнеся это, Вильдгер вскочил на ноги и обеими руками приподнял обе крышки.
Я мог предположить все что угодно, но только не это. Не успел я опомниться, как Томас и Бюринг крепко схватили меня за руки. С одного блюда на меня смотрела окровавленная голова Брессона, с другого – Роби Гурмана.
-Вы явно злоупотребили моим гостеприимством, князь, раз решили подослать сюда своих шпионов. Как видите, ваша затея была неудачной – говоря это, Вильдгер, чуть ли не виновато улыбался.
Гнев ударил в голову, я стал рваться с места, как сидящий на цепи голодный зверь.
-Ты заплатишь за это, ублюдок! Я тебе обещаю!- выкрикнул я и тут же, после попытки освободиться от цепких стражей, в правую скулу врезался увесистый кулак Бюринга. От сильного удара в глазах потемнело.
-Вы не в том положении, чтобы кому то угрожать- усмехнулся барон –Видели бы вы, как вашим друзьям отрезают головы. Вот этого – он указал на голову Брессона- лично укоротил фон Планец. Браво, полковник!- барон дружески потрепал бритоголового по плечу – да… еще одного вашего бодигарда мои люди нейтрализовали прямо на берлинском вокзале… И кстати, князь, вам не показалось вчера за ужином, что у мяса вепря какой-то странный привкус? Но вам же не в первый раз приходиться есть мясо товарища, не так ли?
Это было уже слишком. Хватка у лесника была не такой железной, как у Бюринга, чем я и воспользовался. Рывком, освободив левую руку, я мгновенно обрушил ее кулак на Карла. Удар был такой силы, что Бюринг рухнул с кресла, а в мою ладонь уже скользил припрятанный в рукаве нож. Я метнул им в Менгеле и тот, выпучив глаза, захрипел, обхватывая руками шею. Сквозь сжатые пальцы доктора хлестала кровь. Барон оцепенел и пока фон Планец судорожно пытался расстегнуть кобуру, я воткнул в глаз лесника вилку. Томас вскочил с места и, вцепившись рукой в торчавший из глаза предмет, с истошными воплями заметался по залу.. Это было все, что я успел сделать, ручаюсь, я бы справился со всеми, если бы не медлил! Задним числом, я удавил барона еще в Главной Башне, и вместо того, чтобы лечь спать – увозил Еву из замка. А так, что-то тяжелое обрушилось на затылок, в глазах померкло, я свалился на пол. Теряя сознание, я ощутил, как «големы» Вильдгера стягивают мои запястья веревками.
82.Алхимия истории(ИКС)
Очнувшись от звука капель, каждый из которых отдавался в голове протяжным, болевым эхом, я открыл глаза. Никакой разницы . Руки были свободны, но стоило шевельнуть ногой, как загромыхала цепь. Я лежал на холодном, как мрамор, полу – все было так, как если бы меня вернули в колодец.
Тьма, будто остановила время и только капли , падающие одна за другой с интервалом в несколько секунд, позволяли думать, что это не так. На самом деле, времени у меня почти не осталось, и я ничего не мог с этим поделать. Через сотни мглистых минут, наполненных мыслями о спасении, дверь со скрежетом отворилась, и в темницу вошел барон. В руке он держал керосиновую лампу.
-Пришли в себя, князь? –голос барона прозвучал гулко, как в бочке.
Я молчал.
-Ваша боевая прыть всерьез меня озадачила –лампа в его руке качнулась, тени на стене тоже – Менгеле при смерти, бедняга Томас остался без глаза, а Бюринг до сих пор прикладывает к щеке лед.
-Рад, что хоть чем-то смог вам досадить – усмехнулся я – жаль только, что вам удалось избежать участи Менгеле, мне следовало быть порасторопней.
-Менгеле превосходный ассистент, полагаю, Декарта огорчит известие о его смерти – проговорил Вильдгер- вы, конечно, тоже скоро умрете, но хочу вас обрадовать…несколько дней в запасе у вас еще есть…как, впрочем, и у возлюбленной вами Евы – добавил он после паузы.
-Вы очень великодушны, барон – я собрал слюну и цыкнул плевком в его сторону. К сожалению, не попал.
-Что за манеры? – поморщился барон- а еще князь… впрочем, я давно догадывался, что свинство у русских в крови.
-Хочешь поговорить, что в крови у немцев? Особенно у такого отъявленного негодяя, как ты?
Вильдгер издал короткий смешок и покачал головой.
-Эта пикировка лишена смысла. Я лучше расскажу о том, что вас ждет…
-Весь во внимании! – с издевкой бросил я.
-Все дело в том, что для дальнейших исследований Декарту необходимо содержимое вашего черепа. Не волнуйтесь, для извлечения мозга будет применен наркоз.
Представляя, что мое серое вещество пополнит и без того богатую коллекцию Декарта, я внутренне содрогнулся. Не от страха за свою судьбу, нет - от чувства беспомощности.
-На основе полученных данных Декарт изготовит совершенный препарат, который , уверен, повернет ход всей мировой истории. В любом случае, ваш вклад в науку останется бесценным, хотя и анонимным – с зловещей иронией заключил Вильдгер.
-Хотите сказать, успех проекта «Бацилла» целиком и полностью зависит от меня?
- Это было бы преувеличением – ответил Вильдгер - и даже если бы вы пропали без вести, это вряд ли служило бы серьезной помехой проекту. Слишком многое поставлено на карту.
- И что именно?
-Россия…- отвечал Вильдгер – ваша гнусная , дикая страна с дремучим, варварским народом, опьяненным своим ложным величием.
-Расскажите об этом духу Наполеону или скелетам ваших дегенератов тевтонцев – я издал злой смешок- Вы ведь спиритуалист, барон. Неужто, ваши духи слепы? Хотя, в случае с Генрихом, так и есть. Вы обломаете о Россию зубы, потом не говорите моему призраку, что я вас не предупреждал.
- Не хочу вас разочаровывать перед смертью, но Россию ждет гибель. Проект «Бацилла» будет реализован группой лиц из эмигрантских кругов. В большинстве своем – это идейные, революционно настроенные евреи. Берсерк сделает их неуязвимыми для империи. Что ж, Маркс им в помощь! Они отправятся в вашу страну окольными путями, в пломбированных вагонах. Это произойдет уже в этом году или чуть позже, неважно, но уверяю, монархия будет свергнута, Россия погрязнет в жестокой, гражданской войне! Это также неотвратимо, как рассвет новой германской эры! – барон возбуждено вышагивал по темнице, к моему хищному сожалению, не забывая про длину цепи.
-Допустим, вы сумеете ранить медведя – медленно изрек я – ну и что дальше? Россия велика, и любая попытка ее проглотить, обернется для удава несварением желудка. Медведь вернется в берлогу, залижет раны и, рано или поздно, сломает вам хребет. Впрочем, я даже рад, что вы этого не понимаете. Вы кажитесь себе провидцем, но хочу вас огорчить, барон…Вы слепы , как дождевой червь.
- Говорите, все что вам угодно, князь. К тем , кто стоит перед лицом смерти, я снисходителен. Алхимия истории творится без вас – барон тихонько засмеялся и спросил: кстати , хотите знать где Декарт? Он в замке Вильфенштейн, на берегу Дуная. Скоро мы все туда поедем. Конечно, перед тем как вас умертвить, он с вами побеседует. И кстати, открою тайну. Хотите вы того или нет, но Ева составит вам компанию.
- Вы просто больной, старый безумец! – с ненавистью прорычал я.- гореть тебе в аду, ублюдок !
Барон медленно пошел к выходу из темницы и прежде чем ее покинуть еще раз обернулся ко мне..
-Внук – полукровка мне не нужен. Не стану скрывать, младенца, как и Еву, ждет ритуальное убийство. Я удовлетворил ваше любопытство, князь? – сказав это, Вильдгер переступил порог моей тюрьмы. Дверь за ним закрылась. Я лежал в леденящей тьме, скрипел зубами от бессилия и по моему лицу катились слезы.
Впрочем, больше старого безумца, я не увидел. И вот почему…
83.Виток судьбы(ИКС)
Мне предстоял путь в главную резиденцию Ордена Нового Храма, и после инцидента в гостином зале, я знал, что барон прибегнет к исключительным мерам безопасности. Неудивительно, если он решит везти меня в цепях, да еще в закрытом железном ящике – от безумца можно ждать все, что угодно. Не знаю, как долго я пробыл в темнице, может трое суток, а может и неделю. Из еды мне приносили какие-то жалкие объедки, при этом забывая про воду, так что из-за жажды, я почти ничего ни ел и звуки недосягаемых капель становились для меня настоящей пыткой.
Что ж, я стал считать, что шансы войти дважды в одну и ту же реку неминуемой смерти и не утонуть в ней, а вновь спастись – слишком ничтожны, чтобы о них всерьез задумываться и когда за дверью заскрежетал ключ, я был уверен, что Вильдгер явился по мою душу. Я понял что ошибся, различив в полутьме тонкий женский силуэт. Вслед за ним в темницу вошел приземистый, плотно сбитый мужчина, державший в одной руке пылающий факел, в другой связку ключей. Вот уж кого я не ждал к себе в гости, так это баронессу! Ее провожатый молча подошел ко мне и присев на корточки, стал возиться с цепью. Через минуту, железо лязгнуло и оковы были сброшены.
-Идемте, у нас мало времени –тихо сказала Мари Орс.
Костюм для верховой езды придавал ее фигуре строгое, женское очарование. Быстро размяв ладонями оттекшие лодыжки, я тяжело поднялся на ноги. Голод и жажда давали о себе знать -голова кружилась, меня мутило.
-Ступайте вперед – приказала мне баронесса- если вздумаете дернуться, я выстрелю.
Пистолет легко помещался в ее руке, и его дуло было направлено в мою спину...
Мы двинулись вперед, по мрачному подземелью Вильдхорна. Впереди маячила спина ключника, Мари Орс замыкала цепь. Уверенная поступь проводника выдавала в нем знатока каменных лабиринтов замка. Я шел, пошатываясь, то и дело, останавливаясь и переводя дух. Но когда в подземелье потянуло воздухом, я ощутил пусть и слабый, но прилив жизненных сил. Ступая вперед, я мысленно гадал куда меня ведут, и какая участь мне уготована?
-Я выведу вас за северные ворота – баронесса наконец нарушила молчание - вы покинете замок вместе с Евой. Сейчас два часа ночи, к полудню вы должны быть за пределами Германии или погибнуть.
«Как будто я маленький Мук и на мне туфли-скороходы» - подумал я, даже не представляя, что у баронессы на уме и какой у нее интерес меня спасать? С каждым шагом к свободе идти становилось легче и меня это радовало.
-Сколько я пробыл в подвале? – спросил я у баронессы.
-Пять дней. Утром вас собираются конвоировать в Вильфенштейн, но я решила изменить план…
-Вот как, с чего это вдруг? – удивился я и спросил, чем же обязан подобной чести.
-Ради бога, молчите, иначе я могу передумать -с раздражением бросила мне в спину баронесса.
Мы свернули вправо, и пошли по длинному, скользкому туннелю ( в его смутном свете я увидел, как под ногами прошмыгнуло несколько крыс) до тех пор, пока не уперлись в решетку, из-за которой на нас дыхнуло осенним ветром, пропитанным сырым запахом леса. Проводник (Мари называла его Фридрихом) затряс ключами и принялся отпирать последний заслон Вильдхорна. Судя по очень ржавому замку, этим путем давно никто не ходил. Фридрих довольно долго возился с замком, потом достал из кармана пузырек с маслом, а когда все-таки провернул ключ, оказалось, что сдвинуть громоздкую преграду с места, совсем не просто. Близость свободы удесятерила мои силы, и я смог ему помочь.. Наваливаясь всей тяжестью тел на решетку, мы основательно пропотели, прежде чем та поддалась. Снаружи было зябко, не было видно ни звезд, ни луны – небо затягивала сырая, черная тьма, из которой пробивались резкие порывы колючего осеннего ветра, вызывающие паническую дрожь огня . Насколько позволял этот хрупкий свет я разглядел, что мы идем прочь от замка, по ровной , без выбоин и ям, земле. Черный горизонт сливался с небом и не зная, когда кончится поляна и начнется лес, я просто шел за Фридрихом, ожидая, когда баронесса озвучит план нашего с Евой побега, надеясь, что в нем найдется место для надежного конного экипажа, иначе я уже видел, как, изнемогая от усталости, Ева умоляет оставить ее в лесу- все равно она не сможет идти дальше – я уже видел и слышал, как вывалив дымящиеся языки, по нашему следу бегут псы Вильдхорна. Пешая прогулка по Шварцвальду обречена на провал, в этом сомнений не было. Стоило мне все это вообразить, как баронесса озвучила мои мысли.
- Экипажи и лошади заперты в замке, Ева, в ее положении и трех шагов не ступит. На лошадь вы ее не усадите, так что единственный выход – краем глаза я увидел, что пистолет Мари Орс больше не целиться в мою спину – дождаться рассвета и улететь.
- Это как же? Стать орлами? – усмехнулся я , хотя мне было не до шуток..
-Вы не знали, что барон помешан на авиации? - удивленно спросила баронесса и вовремя предупредила: Осторожно, не разбейте лоб, мы уже пришли.
Я вспомнил, что досье не включало в себе воздушное хобби Вильдгера. Возможно, Никермайер счел это не слишком важной деталью, и теперь, гадая, к чему Мари клонит, я и правда, чуть не стукнулся головой о стену, выросшую из ночного тумана прямо перед моим лицом. Факел к этому времени догорел и потух и мы гуськом, почти наощупь, пошли друг за другом вдоль влажной стены.
- В ангаре находится личный аэроплан барона. Утром он собрался полетать над замком, так что машина в полной готовности. Вам приходилось когда-нибудь управлять аэропланом, князь?
Я не видел ее лица, а по тону баронессы никак не мог определить, не шутит ли она. Мне казалось, такие как Мари Орс, брезгливо относятся к любому проявлению трусости и поэтому всячески старался утеплить в своем голосе «холодок» страха.
-Вы хотите сказать, я должен угнать аэроплан? Не подумайте, что я боюсь...но весь мой опыт ограничен одним полетом, да и то в качестве пассажира...
- У вас нет другого выбора- произнесла баронесса, но тут же себе возразила: впрочем, выбор конечно есть. Или я пристрелю вас прямо здесь, а с Евой полетит Фридрих. Он работает механиком, и знает эту машину досконально или вы постараетесь усвоить все, что он будет вам показывать и говорить. Так что решайте!
-Если вам дорога жизнь вашего будущего внука, то тем более, вы сделали странный выбор –пробормотал я, но стараясь, чтоб голос звучал уверенней, добавил . – но умирать я, пожалуй, повременю…
Обойдя по периметру приземистое здание , мы, наконец, вошли в пустой ангар. У дальней стены на охапке сена, подсвеченного двумя газовыми лампами, лежала Ева. Она была плотно укутана в несколько покрывал и, судя по всему, пребывала в коротком, мучительном забытьи.. Мы шли на бликующие вокруг нее огоньки лампы, словно корабли к маяку.
Фридрих шагал молча, как оживший истукан, но по наклонам его головы я видел, что он , то и дело, прислушивается к нашему разговору.
-…Утром здесь будут адепты Ордена, от фамилиаров до сервиентов. –продолжала баронесса – мой супруг устраивает торжественный прием и догадайтесь с трех раз, кто является гвоздем программы- последние слова она произнесла полушепотом, боясь, очевидно, разбудить Еву.
-Мне пришлось подсыпать снотворное ее повивальной бабке- призналась баронесса – старая ведьма не отходила от нее ни на шаг.
Сменив бесполезный факел на лампу, Фридрих внезапно закашлялся, после чего в первый раз, как я его увидел, заговорил. Голос у него был надсадным и хриплым, словно механик страдал хронической простудой.
- Так…Времени у нас в обрез и если мосье, хочет оседлать эту птицу, то пусть следует за мной – Фридрих снова закашлялся, согнувшись пополам и стуча кулаком в грудь.
-Иди, Фридрих, князь тебя догонит – кивнула баронесса, и когда тот отдалился, посмотрела мне в глаза, словно вычитывая в них все мои страхи и сомнения, потом сказала: не бойтесь, князь, вы не разобьетесь. Вам удастся и взлететь и посадить аэроплан, я в этом уверена. Иначе, с чего бы мне подвергать опасности собственную внучку? А теперь, идите и слушайте Фридриха.
Прежде чем следовать за механиком, я спросил у баронессы, чем все таки вызвана ее помощь?
- Я была против того, чтобы Генрих воевал на западном фронте, каждый день я убеждала барона не отправлять его во Францию. Я точно знала, что мой сын там погибнет. Восток сулил Генриху легкое ранение и… возможно плен, но он бы остался жив...Франц меня не послушал, поэтому будь он проклят!
Голос ее дрогнул и я подумал, что баронесса сейчас заплачет, но она взяла себя в руки.
-Вы ошибаетесь, если думаете , что я разделяю безумие своего мужа. Он, как никто другой знал, что мои пророчества верны и, тем не менее, отправил сына на бойню. Фактически он принес Генриха в жертву империи, и я ему никогда этого не прощу.
- И что будет, когда барон проснется и узнает, что именно вы обвели его вокруг пальца? Побег?- спросил я.
-Не беспокойтесь, я не думаю, что барон проснется – с убийственным равнодушием ответила баронесса.
-Вы и ему подсыпали снотворное? – изумился я
-Он и так его принимает –тихо сказала она –просто я в десять раз увеличила дозу. Да кстати, пока не забыла… –спохватилась Мари, запуская руку во внутренний карман костюма и протягивая мне документы- ваши с Евой паспорта. А теперь идите, я присмотрю за ней…
В темноте аэроплан напоминал доисторического зверя, таинственного и сильного. Я понимал, что к рассвету должен стать Дедалом, должен опустить свой страх на самое дно души, надежно его спеленать, чтобы Ева ничего не заподозрила….
Конечно, я волновался! Еще как! Думаю и у барона Мюнхгаузена, перед полетом на ядре, ползли по телу мурашки. Аэроплан был двухместным: Фридрих забрался на место пилота, а я, держа в руках фонарь, сел сзади него . Ознакомительная «лекция» заняла не больше десяти минут. Машина была детищем французской фирмы «Moran-Saulnier», законодателем тогдашней авиамоды. Фридрих вкратце ознакомил меня с ее секретами, а затем сразу перешел к делу, показывая , как нужно держать штурвал и регулировать высоту, предупреждая, чтобы я был осторожен с педалями, приводящими в движение руль поворота.
-Здесь недалеко французская граница и главное не сбиться с курса. Горючего хватит на три часа, так что будьте внимательны. Для посадки сгодится поле или дорога, и желательно, чтобы местность была безлюдна. Лишние глаза вам ни к чему. Давайте поменяемся местами, вы должны почувствовать машину – сказал Фридрих.
Курс молодого пилота продолжался около двух часов, в течение которых я то и дело прикладывался к флягам с водой. Ознакомив меня с теорией, механик извлек из кармана листок, карандаш и стал усиленно что-то черкать.
-На всякий случай, набросаю вам схему. Взлет, пилотирование, посадка. Если будете ей следовать, останетесь живы – произнес он.
На востоке все уверенней брезжил рассвет, но было видно, что солнце взойдет инкогнито, скрытое за грязно лиловой пеленой туч.
Когда мы с Фридрихом вернулись в ангар, Ева проснулась. Баронесса заботливо подносила к ее губам кружку с водой, оттирала платком выступавший на лбу пот. Увидев меня, Ева чуть приподнялась на локтях, и это малейшее усилие отразилось на ее лице гримасой боли. При мысли, что нам предстоит пережить, я только сейчас осознал, в какое опасное приключение ввязываюсь и какой груз ответственности ложится на мои плечи.
-Не бойтесь, Ева –сказал я вместо приветствия – ваш ребенок родится во Франции.
От моих слов, в ее глазах робко затеплилась надежда и будь я трижды проклят, если бы имел хоть какое-то право ее разрушить. Во мне просыпалась прежняя сила, я как пушинку, подхватил Еву на руки и понес к аэроплану. Фридрих помог мне усадить ее в кабину. Баронесса молча наблюдала за тем, как мы справляемся. На прощание она протянула мне большой белый сверток.
-Здесь бутыль с молоком, чистые простыни, хирургические инструменты, не исключено, что вам придется принять роды. Что ж, с богом, князь, и да пребудет с вами удача… Прощайте, прощай милая– взобравшись на крыло баронесса поцеловала в лоб Еву, потом ловко спрыгнула на землю.
Больше я с ней не виделся, но спустя годы образ баронессы не раз всплывал в моей памяти. Связано это было с вереницей туманных слухов и домыслов, вполне достаточных, чтобы считать ее жизнь легендой. Мне довелось слышать взаимоисключающую информацию о том, что в двадцатые годы Мари покинула Германию и в составе научной экспедиции пребывает в Тибете, по другим же источникам, она никуда не уезжала и по-прежнему живет недалеко от Берлина. Новые власти по достоинству оценили провидческий дар молодой вдовы. Что же касается барона Франца фон Вильдгера, то ни в полдень, ни вечером того памятного дня, он так и не проснулся. Не думаю, что смерть супруга вызвала у баронессы скорбь, я был уверен, что «ошибка» c дозировкой снотворного была неслучайной.
Но вернемся в небо того переломного для судьбы дня. В момент старта я вспоминал про гибель отца. В руках истории были все карты, чтобы повториться в виде фарса. Когда заработал мотор и весь моноплан, словно в предвкушении радости полета, охватила нервная, механическая дрожь – я мысленно осенил сначала Еву, затем машину- крестным знаменем. Толчки, рывки, тряска, вскрики Евы - под этот аккомпанемент парасоль взял разгон. Как и учил Фридрих, я плавно потянул штурвал на себя, и когда колеса шасси оторвались от земли, в груди онемело от восторга. Машину слегка качнуло в воздухе, но вопреки неопытности пилота, та стала уверенно набирать высоту. Я поднял большой палец вверх и лупоглазо (сквозь защитные очки) улыбнулся Еве. Аэроплан держал твердый курс на Францию, туда, где нас с ней ждала долгая (я так грезил), счастливая жизнь.
84. Небесная Мария(ИКС)
Не стань я при других обстоятельствах седым – это произошло б в небе. Мой воздушный дебют был драматическим и, вручая сверток, Мари как в воду глядела: в полете у Евы начались родовые схватки. К тому времени мы летели чуть больше часа, как вдруг, сквозь свист ветра и гул мотора раздался истошный крик. От неожиданности я дернулся, сдвинув штурвал в сторону. Аэроплан накренило, но к счастью мне удалось его выровнять.
-Держись крепче, будем садиться!- что есть силы заорал я, пытаясь унять дрожь в руках.
Вместо ответа Ева выдохнула вопль, означавший новый приступ боли.
Мы пролетали над каким-то селением, разделенным надвое извилистой и узкой речушкой, я видел мельницы и кубики домов, потом разглядел неторопливое коровье стадо, подгоняемое к лугу едва различимым с высоты пастухом. По тому, как облачное сменилось на полуясное, слегка размытое рассветным туманом, пространство - я понимал, что Германия уже позади и под нами, никто иная, как матушка Франция. Приметив широкую ленту проселочной дороги, змеившейся между виноградником и перелесками я, сверив память с инструкцией Фридриха, начал снижать аэроплан.
Посадка выдалась куда жестче, чем взлет. От контакта с землей парасоль сильно тряхнуло, и я всерьез испугался за жизнь Евы и ребенка. На мелких рытвинах и ухабах машину трясло и подкидывало, но хвала конструктору, шасси выдержало! Тем не менее, без ложки дегтя не обошлось – потеряв львиную долю скорости, аэроплан зацепил правым крылом дерево. Затрещала обшивка, машину повело в сторону виноградника. Я изо всех сил сжал штурвал, наивно полагая, что все еще управляю ситуацией, но к моему облегчению, аэроплан стремительно сбавлял ход. Прокатившись с два десятка метров, наша изумительная «птица» замерла, упираясь левым крылом в землю, при этом, деликатно не повредив ни одного виноградного куста. Я отстегнул ремни, глубоко вздохнул и выбрался из кабины. Ева сидела неподвижно, запрокинув голову вверх, и я с ужасом подумал, не расшиблась ли она? Но к моей радости ее веки дрогнули, она часто задышала, а спустя мгновение воздух огласил истошный крик младенца. Перегнувшись через борт, отбросив все стыдливые условности, я стал перебирать подол влажного от крови и воды платья, пока в моих ладонях не очутилось мокрое, розово-синеватое тельце, во всю мощь раскрывшихся легких, оповестившее мир о своем рождении. Это была девочка. Не мешкая, я перегрыз зубами скользкую пуповину, и бережно укутал дитя сначала в простыню, а потом в теплое одеяло. От праведных трудов Ева медленно приходила в себя и молча наблюдала за моими действиями . Когда я передавал рожденную в небе дочь в руки матери, она заплакала.
- Вот ведь как славно, убили одним выстрелом двух зайцев! Убежали от барона и получили в подарок девочку! Такую же прекрасную , как ее мама - весело тараторил я, обдумывая, что делать дальше.
Ева прижала новорожденную к груди и девочка, ощутив материнское тепло, мгновенно сбавила обертоны крика.
- Пойду, разведу огонь, вам надо согреться – я спрыгнул с крыла на землю и пошел к ближайшей роще за хворостом.
Сухих веток было сколько душе угодно, не прошло и получаса, как мы грелись у трескучего, жадного до поленьев костра. После первой молочной трапезы ( я деликатно отвернул голову) малышка мирно уснула на груди матери, а вместе с ней задремала и Ева.
Вскоре, в сонное царство угодил и я. Лучи утреннего солнца гладили лицо, нагревали спину, и от этого было так хорошо , что я заклевал носом. Впрочем, сон был сверхчутким, как у волка, и стоило малышке проявить малейшее беспокойство, как он развеялся. Плач новорожденной пробудил и Еву, и она снова приложила дитя к груди.
До заката предстояло решить вопрос с едой и ночлегом и я очень надеялся, что где-то поблизости есть деревня . Ева пребывала в блаженной после-родовой прострации, но я видел, что она еще слишком слаба, чтобы идти дальше, а потому прислушивался к дороге: не проедет ли экипаж или крестьянская повозка. Что ж, в тот день мы были любимцами провидения. Когда солнце подобралось к зениту, разливая в студеном осеннем воздухе свет и тепло, невдалеке раздался дробный стук копыт, а вскоре и ритмичное поскрипывание колес. Выглядывая из-за дерева я увидел, как возле аэроплана остановился крытый фургон, запряженный худосочной лошадкой рыжей масти. Невысокий, пожилой мужчина, судя по одежде из местных крестьян, задумчиво почесывая затылок, оглядывал парасоль. Увидев меня, старик заметно напрягся, и хотя театр военных действий был отсюда далек, вид чужака, очевидно, вызвал у него беспокойство. Он слушал мой рассказ с недоверием, то и дело, оглядываясь по сторонам, но, в конце концов, согласился отвезти нас в деревни. Старика звали Люк Бернар, селение куда мы направлялись, находилось миль на сто южнее Страсбурга- его витиеватое название давно выветрилось из моей памяти.
-Госпоже нужен лекарь –закурив трубку сказал Бернар , подстегивая лошадь – шевели копытами, дуреха! –беззлобно крикнул он.
С его слов, я узнал, что в деревне живет повитуха.
-Старая ведьма знает толк в таких делах, к ней вас и свезу –деловито заключил крестьянин.
По дороге он то и дело расспрашивал меня про аэроплан, и я ответил, что с удовольствием обменяю машину на хороший экипаж, если таковой найдется в их захолустье . Старик хитро ухмыльнулся и спросил насчет стоимости аэроплана .
-Дорогая, наверное, штука, мосье, да? – сощурив глаза улыбнулся он.
Дом «старой ведьмы» стоял на окраине деревни. Это было большое здание из серого камня, с крышей из бурой черепицы. Присутствие в нем хозяйки выдавал сизый дым из печной трубы. Повитуху звали Мерлинда Даршевиль, как по мне, вполне подходящее имя для колдуньи. Впрочем, судя по всему, дьяволом тут не пахло – по двору чинно бродили индюки, суетливо носились куры, из-за стоявшего напротив дома сарая высыпала стая гусей. Все выглядело довольно мило. Завидев непрошеных гостей, нехотя залаял лохматый пегий пес, судя по хриплому, надрывному лаю, разменявший на цепи второй десяток. Вскоре за дверью послышались неторопливые, шаркающие шаги и стариковское ворчанье, после чего на божий свет показалась худая, как жердь, старуха в чепчике, из под которого, наружу, выбивались седые космы волос. На ней было длинное, бесформенное, как балахон, темно-зеленое платье . Подслеповато жмурясь от солнца, старуха почесывала пальцем крючковатый нос, придававший ей сходство с персонажем какой-нибудь страшной сказки. Впрочем я, в который раз убедился, насколько обманчивой бывает внешность. Вопреки зловещему облику, Мерлинда Даршевиль оказалась вполне милой и сердобольной бабушкой, отнесшейся к Еве с предельной теплотой. Скажу больше, если бы не повитуха, судьба наверняка лишила бы меня своего щедрого дара. Обеспокоившись по поводу сухого кашля и нездорового румянца на лице Евы, Мерлинда гневно воскликнула:
-Вы, папаша, о чем себе думаете? У вашей голубки сильный жар, немедленно возьмите малышку на руки, это может быть заразно!
Вот так «старая ведьма» нарекла меня «отцом» небесной Марии.
Мы провели в ее доме неделю и три дня, и все это время Ева балансировала на грани жизни и смерти, сотрясаясь в приступах лихорадки, пребывая в бреду и сгорая от жара. Я молил бога и отказывался верить , что нависший над головой молот судьбы может ее сокрушить. По настоянию Мерлинды, я трижды ездил в соседнюю деревню за мэтром Гранже - местным лекарем с внешностью форменного пропойцы. Его красный, в прожилках нос, поверг меня в сильное уныние, и я совсем было пал духом, однако внешнее вновь ввело в заблуждение, я понял это, когда порошки и микстуры лекаря заставили болезнь отступить. Мерлинда опасалась, что от пневмонии у Евы «сгорит» молоко и пока мать не могла кормить дитя, в деревне нашлась кормилица, у которой этого добра было в избытке. Высокую, грудастую девицу звали Амели и она с видимым удовольствием делилась своим изобилием с Марией.
-Она у вас прехорошенькая – говорила Амели, без тени стеснения обнажая грудь с крупным коричневым соском , вокруг которого я, к своему эстетическому ужасу, помимо синевы вен, разглядел парочку черных волосков.
Пока Ева боролась с недугом, каюсь, я повесил на душу один грешок, впрочем, не думая, что эта «гирька» слишком уж тяжела. Однажды , я вошел в комнату на цыпочках и боясь разбудить Еву, приблизился к кровати. Правая рука Евы покоилась на груди, прижимая к ней треугольник письма. Видимо она, в который раз собралась его перечитывать, а потом, после неизбежных слез, забылась во сне. Совладать с искушением я не смог. В стыдливом страхе перед собственной совестью, я аккуратно выпростал письмо из под ее ладони, торопливо развернул и начал читать. Как я и думал, это было последнее послание Генриха. Письмо мертвеца, ревниво прочитанное живым.
85.Письмо мертвеца(ИКС)
Письмо с Западного фронта. Еве В. 1914 г. от Рождества Христова
Здравствуй моя черноглазая девочка! Моя Вера, Любовь, Надежда!
Обещай мне, что прочтешь только первые строки письма, остальное - когда благополучно разрешишься от бремени. Меньше всего мне хочется тебя тревожить в эти важные для нас с тобой дни. Что есть война, в сравнении с таким чудом, как рождение новой жизни? Гнусная, никчемная мясорубка! Всех, кто слагает ей оды, я бы заставил хотя бы неделю погнить в окопах, сходить разок в штыковую атаку или познать ужасы химической атаки, оставляющей после себя горы мертвецов! И тогда, я в этом уверен, перья таких поэтов затупятся, их чернила смешаются с кровью и слезами по напрасным, непонятно в угоду кому и зачем, принесенным жертвам...
Знаешь, чем я живу? Редкими минутами тишины, когда ненадолго смолкает свист пуль и разрывы снарядов. В эти драгоценные мгновения я представляю, что ты рядом со мной, потом сажусь и пишу тебе весточку. Смерть подмахнула выгодный контракт со временем, после чего дни, прожитые в окопах и на полях сражений кажутся неиссякаемыми, словно сама вечность . Два часа на сон -роскошнее подарка не придумаешь! Как если бы в мирное время ты проспал неделю! В условиях уродливого военного маскарада люди вынуждены надевать маски зверей. Иначе здесь не выжить! Иные носят эти маски с упоением, превратившись в кровожадных монстров и садистов ! Война навсегда уродует и калечит их души..
Вряд ли, достопочтенный синьор Алигьери мог знать, что для экскурсии по кругам ада, вовсе не обязательно спускаться в подземелье! Ад здесь, между землей и небом! Это рукотворный ужас, называемый войной. Ад в каждой военной шеренге, в каждом помпезном, ведущим на убой марше! Клопы и вши – мелкие бесы этого ада, претворяющие сидение в окопах в вечную муку! Я уже писал о том, что делает война с людьми, но ты даже представить не можешь, душа моя, какие чудовищные идеи она в них пробуждает! В нашем полку служит пренеприятный тип по имени Адольф Шекельврубель. Худой, неказистый, с пышными усами. С какой стороны не приглядись - образцовый солдат! За проявленные отвагу и мужество возведен на днях в чин ефрейтора. Отчаянный смельчак, но господи(!), слышала бы ты его свинские, патриотические речи! Видела бы ты, как внимают им солдаты! Они сидят вокруг Шекельврубеля с открытыми ртами и жадно ловят каждое его слово! Как- то, проходя мимо, я услышал его мнение о евреях, со слов ефрейтора - "недочеловеках" и "кровососах", воплотивших в себе всю подлость и низость человеческого рода. В их полном и повсеместном истреблении Шекельврубель видит главную миссию истинного германского патриота! Я задал ему вопрос: "А как же Иисус Христос, ведь он тоже еврей?" Мой старший чин несколько умерил его ораторский пыл, однако я видел, что на языке ефрейтора вертится нечто такое, отчего у нашего капеллана Шуберта, встанут дыбом последние волосы. При этом Шекельврубель смотрел на меня таким взглядом, что я невольно подумал о неисчерпаемых запасах ненависти в этом человечишке. Я прервал его пламенную речь приказом наладить связь со штабом. Возможно, сравнение покажется тебе вульгарным, но это было все равно, что вмешаться в любовную сцену. Его едва не затрясло, а те, кто развесил перед ним свои уши, с неодобрением косились на меня, как если бы я прервал священнодействие! Шекельврубель ,конечно, замолчал, но эти глаза, этот рот с застывшей на губах пеной –каждая клетка его тела, казалось, источает злобу. Вот так вирус войны ввергает в безумие.
. Но все, не хочу вас двоих пугать. Я верю, что скоро все это закончится, и ты будешь встречать меня на перроне с детской коляской. Я часто думаю о нашем будущем, о ребенке (помнишь, мы условились -если мальчик, то Генрих, если девочка, то Мария?) и эти мысли проливают божественный свет на тьму, очищают душу от ее мерзкой коросты. Каждую секунду, минуту, час , я жду от тебя благую весть! Верю и знаю – следующее твое письмо официально присвоит мне звание отца и ответит на вопрос: Генрих или Мария? А может быть сразу двойня? Или тройня? Я не против!
Целую нежно. Люблю. Навеки Твой Генрих фон Вильдгер.
Дочитав последний абзац я вернул письму треугольную форму и осторожно вложил его под пальчики Евы. Вряд ли я мог себе представить, какую боль причиняет ей этот голос с того света. Не скрою, даже в моей огрубевшей душе, нашлось место для жалости к погибшему. Впрочем, за пределами строк это чувство растаяло так же быстро, как и возникло. Утраченного было не вернуть, но я твердо решил заменить Еве того, кому не суждено было обнять свою дочь.
86. Проект «Бацилла»(ИКС)
Вот так, Пильгрим, мы и подошли к самому счастливому периоду моей жизни. Перед тем, как ее снова затянуло тучами, я прожил тысячи солнечных дней! В Париж мы прибыли поездом, оставив в недавнем прошлом и сломанный аэроплан, и приютившую нас Мерлинду. Ева выздоровела, ее груди вновь были полны молока, так что щечки Марии розовели, как цветочки японской сакуры. Все, кого мы встречали на своем пути, видели в нас красивую семейную пару и от этого было чертовски приятно на душе. В погоне за призраком Декарта я обрел то, о чем не смел и грезить, и в этом смысле его влияние на мою судьбу продолжало быть очевидным. Мстить стало некому, да и незачем. Я полностью сосредоточился на заботе о Еве и ее (можно мне впредь называть Марию своей?) дочери. В незнакомом и чужом мире все также жонглировали смертью, но следить за ходом военных действий мне было скучно. Война казалась мне далекой и жестокой детской игрой в разросшихся до размеров государств песочницах, где вместо грабелек и совочков ребятне выдали наганы, пулеметы и бомбочки. Я слишком спешил жить, чтобы задумываться о той бездне, в какую катилась Россия и стыдно признаться, мне было совершенно безразлично, удержат Романовы свой трон или нет. И самодержавие и то красное, что пришло ему на смену, меня не касались. Воистину, жалки и нелепы укоры в сторону тех, кто видит свою родину в подлинной любви к женщине, к единственной и неповторимой избраннице судьбы! И если на ее горизонте возникнет хотя бы тень угрозы – именно это, а не эфемерные идеи свободы и равенства – единственно верный для меня повод взять в руки ружье. Я целиком доверился поговорке о том, что каждый - кузнец собственного счастья, потому что счастье может быть только личным, но никак не всеобщим. Я утвердился в мысли, что любой идейный кузнец всеобщего блага, рано или поздно примерит лавры кровавого деспота. Все, на что способны его молот и наковальня, так это выковать из железа кандалы и цепи для всех, кто по неосторожности забрел в его кузницу. Я так много об этом говорю, что боюсь, Пильгрим, у вас возникнет впечатление, будто я оправдываюсь. Уверяю, это не так. Что может быть выше идеи жить в мире с собой и, по возможности, дарить радость другим? В первый и единственный раз прошлое напомнило о себе, притворившись толстым британским журналом на столике одной из лондонских кофеен. Листая его страницы, я наткнулся на фото мужчины, тяжестью взгляда, обвислой полнотой щек, похожего на английского бульдога. Как вы уже догадались, это был легендарный сэр Уинстон Ч. Пробегая глазами его статью, я обратил внимание на следующую фразу: "...немцы испытывали благоговейный трепет, когда обратили против России самый ужасный вид оружия. Они завезли его из Швейцарии в Россию, как бациллу чумы, в закрытом вагоне..." Прочитав это, я отпил из чашки кофе и откинулся в кресле. В памяти всплывали слова фон Вильдгера о проекте "Бацилла", о секретном, пломбированном вагоне...Сейчас, спустя много лет это означало, что после внезапной смерти барона, кто-то (Декарт?), довел все до логического конца. «Бациллу» ввезли в 17-ом году,-подумал я и задал себе вопрос: по силам ли мне было, останься я тогда в Берлине, помешать проекту? И как? Ну, к примеру, пустив под откос тот поезд?»
Это было сродни гаданию на кофейной гуще, но, тем не менее, ответ был двояким: "Да. наверное смог бы...А может и нет…
Так, колесо истории прокатывается в двух шагах, но у тебя и мысли нет изменить его траекторию. "Будь, что будет"- возможно, первым это сказал Будда.
К несчастью для России, я просто встретил Еву.
87. Спокойное время(ИКС)
До 23-го года мы жили в Париже, переехав со старой квартиры в новый дом на бульваре Faucon. Я принял такое решение ввиду того, что в центре города стало чересчур шумно. Количество эмигрантов из России превращало Париж в главный «русский» город Европы, и я подозревал, что в этом, он давно обогнал Берлин. Большинство из тех, кто покинул рухнувшую империю, влачило здесь нищенское существование. Редкая моя прогулка обходилась без подаяния, но отмечу один визуальный факт: протянутые от безысходности руки беглецов, не отменяли у носителей никому не нужных здесь званий и титулов, благородной осанки. Во всяком случае, так было в первые годы эмиграции - сильные хватались за бревна и щепки и кое-как выплывали - слабых же, уносило потоком на парижское дно. Смутные времена усиливают естественный отбор –сказал бы Дарвин.
Однажды в уличной сутолоке я узнал одного из друзей моего детства. Сын нашего приказчика, с которым мы часто играли в лапту и прятки, ловили рыбу, одним словом весело и безмятежно проводили время - топал по площади Pigalle . Он и в детстве был шустрый и в Париже не сбавил скорости, снуя в толпе и воровато озираясь по сторонам. Я узнал его по плутовскому взгляду и родимому пятну на правой щеке, едва не ставшим яблоком раздора между барчуком и простолюдином, впрочем, мой отец был либералом и в корне пресек попытку превратить уродливую лиловость на петиной щеке в повод для насмешек. Помнится, мы с этим Петей даже подрались и ловкий прохвост украсил синяком мою скулу, однако батюшка не стал долго разбираться, а велел всыпать каждому по десять ударов розгами, отчего наши ягодицы одинаково и демократично побагровели. После этого я несколько пересмотрел свой взгляд на разницу классов.
Я громко окликнул Петю по имени. На курносом, светлоглазом лице промелькнул испуг, Петр закрутил головой, но узрев, кто его кличет, издал вопль неподдельной детской радости, от которого с десяток прохожих нервно заозирались.
-Ха-ха! Вот так встреча на чужбине! Барин! – он бросился ко мне с объятиями.
Из его слов я узнал, что он вот уже год, как живет в Париже. Его внешний вид говорил о том, что Петя здесь не бедствует. Я с удивлением смотрел на скроенный по последней моде клетчатый пиджак, узкие светлые брюки и сверкавшие свежей ваксой, востроносые туфли. Передо мной стоял настоящий парижский франт, правда, переусердствовавший с усиками – под носом-картошкой они смотрелись, будто приклеенные. Я пригласил его выпить за встречу, и пока мы искали подходящее заведение, Петр успел рассказать о том, как попал во Францию. Спустя полгода после гибели моего отца он и сам остался сиротой. Батюшку Пети, Тимофея Васильевича Осокина разбил паралич, но мучился приказчик недолго – не прошло и трех дней, как смерть снесла его в могилу.
-Я в это время кормил вшей в окопах, на похороны так и не попал –вспоминал Осокин- а через неделю угодил в плен к немцам. Это случилось в мясорубке под Таннебергом. Думал все, кранты, ожидай, значит, Тимофей Васильич сына в гости, ага…- Петя шмыгнул носом , облизнул пухлые губы и продолжал : Месяцев шесть... да, точно шесть месяцев, я провел в бараках для пленных. Лагерь был у австрийской границы, очень веселенькое, скажу вам, барин, место - голодуха и колючая проволока, и вороны кругом летают, будто моей смерти ждут. Чудом мне удалось оттуда сбежать. Неделю блукал лесом, ночью меня чуть не сожрали волки, потом наелся каких-то грибов, по виду вроде наши опята, только поменьше, так башку закрутило так, что лучше б меня волки сожрали. От страха, что за мной кто-то гонится, бежал куда глаза глядят. И вот тогда, барин, до меня дошло, что тут все чужое - деревья, камни, и даже небо. Все вокруг меня пугало, норовило остановить, сбить с дороги. Всюду мерещились капканы и ловушки. Худо бедно, вышел я возле какой-то деревушки, гляжу на поляне цыганский табор, люди у костра сидят, короче подошел к ним, попросил пожрать, тут то меня за своего и приняли, накормили , значит, как родного, разрешили по доброте душевной с ними остаться. А я и рад был, к черту , подумал ту Рассею, все равно ничего хорошего меня там не ждет. А здешние цыгане хороший народец оказался, не то, что наши конокрады, за год я у этих ромелов много чему научился…- пока он говорил, мы подошли к бистро.
Усевшись в плетеное кресло, Осокин закурил папиросу, а я подозвал гарсона и заказал бутылку бурбона .
- Может по водочке , а? – предложил Петя и добавил с усмешкой, что это единственное, что связывает его с Россией- мне эти коньяки и шипучки в горло не лезут, а от этой зеленой дряни…как ее, абсента –вообще изжога-жаловался он.
Я спросил у гарсона, продают ли у них русскую водку и тот ответил, что такого добра у них нет.
Цедя бурбон из бокала, Петя всякий раз кривил рот и нюхал лимонную дольку, после чего продолжал свой рассказ. Год в цыганском таборе прошел для него с пользой, во всяком случае, курс воровской науки он усвоил на отлично. Как оказалось, парижское благополучие Петя добывал от кошелька к кошельку, настолько овладев искусством щипача, что ни разу еще не угодил в полицию. Кстати, в момент, когда я его позвал, Осокин высматривал в толпе очередного ротозея.Выходило, что я прервал его охоту. Пришлось, в шутку извиниться.
-Да черт с ним , барин, такая встреча стоит тысячи кошельков! – с улыбкой воскликнул Петя.
- Не называй меня барином, какой я тебе барин?- усмехнулся я.
-Ну хорошо, пусть будет ваше сиятельство- засмеялся в ответ Осокин.
Он отнюдь не стыдился своего промысла, а я его и не осуждал, так как и у самого было рыльце в марокканском пуху. В отличие от жертв Нордсена, жертвы Осокина оставались живыми, по крайней мере, после третьей порции бурбона, он клятвенно заверил меня в том, что на его руках крови нет.
-Одно плохо – вздохнул Петя – сердечко от такой работы сильно изнашивается. Иной раз так заколет, будто иглу в грудь воткнули. Никак не уговорю себя сходить к доктору, боюсь…
Я подробно рассказываю о нашей встрече лишь потому, что Осокину суждено было сыграть роковую и, на первый взгляд, весьма подленькую роль в моей жизни. В тот день я предложил ему сменить нервную работу на спокойную, на что он с радостью согласился.
……………………………………………………………………………………………………………………………..
К шести годам у Марии обнаружились проблемы с легкими, и врач посоветовал чаще возить ее к морю. Внемля советам эскулапа, я променял парижский дом на небольшое поместье в городке Донж, расположенном неподалеку от Сен-Назера. Наша новая обитель являла собой нечто среднее между замком и дворцом в миниатюре, спрятанным от атлантического ветра за высокой крепостной стеной. Из окна спальни открывался чудесный вид на берега Лауры, где мы часто, устраивали втроем пикник. Конечно же, на вашем языке вертится вопрос, когда мы с Евой переступили ту грань между любовью и дружбой? Не стану вас томить, это произошло еще в Париже, спустя девять месяцев после смерти Генриха. Не стоит со скабрезной улыбкой искать в этом сроке тайный смысл, все произошло довольно спонтанно и неожиданно для меня самого. В один из тягучих зимних вечеров Мария была убаюкана в кроватке, а во взгляде Евы появился прилив особой, хорошо знакомой мне нежности, и я с великой радостью ее приголубил. В проявлениях страсти она была сдержана, да и я, чтя слишком громоздкую тень ее возлюбленного, старался не давать волю похоти. Вряд ли Ева могла питать ко мне те же чувства, что к Генриху, но мне достаточно было и того, что она рядом . Сколько раз по ночам я замирал в тщетных попытках уловить ее дыхание. Напрасно. Сон Евы волшебно сливался с тишиной. Она так никогда и не произнесла тех самых, главных для сердца мужчины слов, а уход её случился столь внезапно, что я продолжаю тешить себя надеждой на то, что Ева просто не успела их сказать.
89.Профессор из Женевы(ИКС)
В последний год поведение Евы стало резко меняться. Часто её посещали приступы внезапного веселья, сопровождаемые румянцем на щеках и ажитацией. Причинами таких нервных вспышек могло служить все что угодно: от молочной пенки, усиками осевшей над губами Марии, до божьей коровки, перебирающей лапками по руке Евы. В надрывном, хохотливом состоянии таилось что-то нездоровое и жуткое, то, что проникая в нее, оборачивалось ступором или обмороком. Потеря сознания могла произойти в любую минуту, так что мне пришлось прибегнуть к услугам сиделки.
-От наследия никуда не денешься – как бы извиняясь, вздыхала в минуты просветления Ева , признавшись , что похожие симптомы, наблюдались и у ее матери.
Мог ли я отнестись к этому спокойно, тем более узнав, что ее мать закончила свои дни в сумасшедшем доме? Когда она умерла, Еве было всего четыре года. Мои доводы о том, что медицина не стоит на месте и наверняка найдется доктор, который сможет ей помочь – вызывали на лице Евы слабую, без тени надежды, улыбку .
-От судьбы не уйдешь – она ласково касалась моей ладони и я думал, что так говорят детям, чтобы их утешить.
Фатальную покорность року я ревниво соотносил с желанием Евы поскорее вернуться к тому, кого она по-настоящему любила. Не думаю, что я ошибался.
После очередного приступа, я решил срочно везти ее к доктору. Про Филиппа Вейльдса мы узнали из городской газеты. В статье, носившей явно коммерческий характер, указывались регалии ( профессор из Женевы(!), специалист по нервным болезням и прочим психическим расстройствам, с подозрительной легкостью променявший солнечную Швейцарию на север Франции), адрес и дни приема. Мы посетили его в одну из февральских пятниц. Вейльдс занимал шесть комнат в пятиэтажном доме, неподалеку от центральной площади Сен-Назера. На светло-зеленых гобеленах приемной красовались сельские пейзажи, призванные, должно быть, успокаивать расшатанную психику пациентов. Несмотря на то, что Вейльдс принял нас с профессиональным радушием, мне он не понравился. Доктор был не просто уродливо толст, повторюсь, он был предельно безобразен. Чересчур обширен, что ли. Нам на встречу выкатился человек-сальтисон, чье сдобное, как булка, лицо пыталось изображать лучезарную улыбку. Поневоле мне казалось, что это тесто выплеснулось из кадки и кое-как, подделавшись под расплывчатый человеческий облик, обрело дар речи, и хотя Вейльдс был ростом чуть ниже меня- жировая необъятность, укрывающая бедный скелет, превращала доктора в гиганта широты. Копна темных курчавых волос, пушистые усы, придавали ему карикатурное сходство с Дюма. Он провел нас в просторный и светлый кабинет, где помимо стола и стульев у стены (привет Фройду!) стояла кушетка, над которой висела репродукция Гойи. «Сон разума рождает чудовищ». При всех минусах внешности, темные глаза доктора светились умом и неким лукавством, как бы предполагавшим в Вейльдсе непревзойденного остряка. Он тяжело уселся в кресло и с моего деликатного согласия закурил трубку. Табак был хорошего качества, и дым от него приятно защекотал ноздри. К Еве Филипп Вейльдс отнесся с большим вниманием, участливо выслушав и ее и меня, при этом он едва заметно покачивал головой, что должно быть в его положении означало кивок. В конце концов, он выдал нам пузырек с рубиновой жидкостью , а также выдранный из толстой тетради лист, на котором был подробно расписан порядок приема капель. Вейльдс предупредил о строгом соблюдении дозировки, иначе последствия могут быть непредсказуемы.
- В состав препарата входит алкалоид белладоны, а также маточные рожки, поэтому будьте внимательны – предупредил он.
-Маточные рожки ? – рассматривая на свет пузырек, переспросил я.
- Да, это род грибов, паразитирующих на злаках пшеницы и ржи, у них есть и другое название -спорынья – объяснял Вейльдс – вещество, которое в них находится обладает высоким терапевтическим эффектом, особо действенным при тяжелых расстройствах психики.
Перед тем, как мы ушли, он доверительно взял меня под локоть и отвел в сторону.
-Судя по симптоматике, ваша супруга страдает редкой формой мутизма. Коварство этой болезни в том, что с годами она только прогрессирует . К счастью, вы вовремя ко мне пришли, я постараюсь ей помочь.
И действительно, капли Вейльдса, казалось, сотворили чудо! Приступы стали редки, пока и вовсе не исчезли. Почувствовав себя лучше, Ева воспряла духом, а я готов был пересмотреть свое брезгливое отношение к толстякам. В течение полугода Ева находилась под наблюдением Вейльдса, и это не могло не сказаться на моих отношениях с доктором, которые за этот недолгий срок переросли в некое подобие дружбы. Он и вправду был остроумным и веселым собеседникам, к тому же вдовцом, жившим неподалеку от нас, в доме на шкиперских холмах. Средством передвижения его чудовищной комплекции служил автомобиль, безропотно вмещавший в себя громоздкое тело . Улыбаясь про себя, я думал, что куда больше, ему подошел бы дирижабль. Учитывая наше соседство, он стал часто заезжать к нам в гости. К его приходу кухарка Софи готовила огромный вишневый пудинг и толстяк, не уставая нахваливать его вкус, уписывал розовую «медузу» за обе щеки. Он многое повидал и пережил на своем веку и самым тяжелым испытанием, по признанию самого Вейльдса, стала смерть жены и ребенка. Эти потери прошлись по нему, как торнадо, он посчитал , что создавать новую семью слишком поздно и смирился с одиночеством. По его словам, он привык к нему, как безногий привыкает к протезу.
-Я знаю, что представляю собой ходячее безобразие. Нет, нет, не спорьте – упреждая попытку Евы возразить, усмехнулся Вейльдс.- я знаю, о чем говорю. Но уверяю вас, я не всегда был так ужасен…
Все началось в Индии, где Вейльдс подхватил какую-то неизвестную болезнь, превратившую его метаболизм, поистине, в броуновскую циркуляцию веществ.
-В какой-то момент я стал пухнуть как на дрожжах, так что мое возвращение в Женеву осталось незамеченным, меня мало кто узнал бы в таком виде. Я стыдился не то, чтобы показаться на людях, но и взглянуть на себя в зеркало. Во многом это и послужило поводом покинуть Швейцарию – вздыхал Вейльдс, протягивая руку за кексом.
Не успел я поверить в полное исцеление Евы, как с ней случился новый припадок. Она сидела с книгой в гостиной, а я возился с камином. Услышав хлопок, я обернулся и увидел, что книга выпала у нее из рук, а сама Ева бессмысленно глядя в одну точку, неподвижно застыла в кресле. Отчаянные попытки вернуть ее в сознание ни к чему не привели, как будто я пытался оживить статую. Катотонический приступ длился больше часа и в этой вечности я не находил себе места. Как назло, Вейльдса не было дома и Осокину пришлось ехать за ним в Сен-Назер. Помнится, как при виде Евы, доктор озадаченно сдвинул брови и засопел. Коснувшись пухлой ладонью ее щеки, он что-то сказал и негромко щелкнул пальцами. Возможно, это и было совпадением, но на третий раз процедура возымела действие. Губы Евы дрогнули, и она стала приходить в себя. Одновременно с этим из ее взгляда исчезала пустота.
-Не хотел огорчать вас, князь, но я ждал, что это повторится-по дороге к автомобилю говорил мне Вейльдс- истоки ее недуга скрыты в области психосоматики и, к сожалению, одних капель тут недостаточно. Как я и думал, лекарство дало начальный эффект и больше не подействует. Завтра же привезите Еву ко мне, я хочу провести с ней сеанс гипноза.
Вейльдс деликатно возразил насчет моего присутствия при этом.
-Вам лучше подождать за дверью – мягко сказал он.
Гипноз – штука тонкая и мне было немного не по себе оттого, что кто-то чужой будет копаться в мыслях Евы. Я понимал, что, таким образом, Вейльдс может добраться до самого сокровенного и это меня тревожило. Увидев мое замешательство, доктор успокаивающе похлопал меня по плечу.
-Не волнуйтесь, князь, тайна гипноза так же священна для меня, как для пастора тайна исповеди. Я умею хранить тайны, не беспокойтесь – заверил меня Вейльдс.
Мне ничего не оставалось, как довериться ему.
От пребывавшей в сомнамбулическом трансе Евы доктор узнал и про Генриха и про барона, о чем честно сказал мне. Впоследствии Вейльдс ни дал ни малейшего повода усомниться в своей порядочности и хотя дверь в душу Евы была нараспашку, ничего, кроме научного любопытства, он не проявлял. Однажды, в порыве нахлынувшего откровения – я, без всякого гипноза, поведал ему о себе. Вейльдс слушал с таким видом, словно я рассказываю ему историю болезни. После подобного душеизлияния , мне действительно стало легче. В совершенстве владея искусством не только слушать, но и слышать, толстяк действовал на меня, как успокоительное, при этом советы его были мудры, а речь нетороплива - Вейльдс умел взвешивать каждое свое слово. .
Трижды в неделю, в течение всего месяца, он проводил с Евой сеансы гипноза. После них ее здоровье вроде бы снова шло на поправку, но пресекая надежду, доктор всякий раз говорил мне, что радоваться рано и болезнь еще не отступила. А вскоре…
90. Смерть «по-английски»(ИКС)
Тьма проклятого дня маскировалась под обманчивый свет апрельского солнца, купавшего в своих рассветных лучах нашу спальню. Ощутив привычную утреннюю тягу к нежности, я всем телом потянулся к Еве. Вот уже мои пальцы схватились за край ночной сорочки и потянули белую ткань вверх. Я бережно коснулся ладонью ее оголенной спины, но Ева даже не шелохнулась – от нее, как от мрамора, веяло холодом. Всю мою сонливость как ветром сдуло, когда я увидел ее мертвенно-бледное, словно неживое лицо. Она лежала на правом боку, закрыв глаза и слегка приоткрыв рот, без малейших признаков дыхания. Я почувствовал , как на лбу выступает холодный пот и с ужасом осознал , что смерть совсем рядом, что она делит с нами супружеское ложе. Вопреки этим мыслям, я отчаянно искал в Еве жизнь, но вместо нее, различал немых, равнодушных к живому призраков смерти, объявших ледяной лоб, побелевшие, словно припорошенные инеем губы. Склонившись, я что есть силы тряс Еву за плечи, до последнего не веря , что все усилия тщетны и она уже не проснется. Как безумный я приникал к ее губам, пытаясь вдохнуть кислород в ее легкие , отчаянно давил ладонями на грудную клетку, в надежде оживить притихшее сердце, заставить его биться, но все впустую - Евы в этом мире больше не было.- .
Я смутно помню, о чем мы в последний раз говорили, должно быть о каких-то пустяках, она уснула раньше меня, успев сквозь полусон сказать «спокойной ночи», в ответ я поцеловал ее в висок, и кажется, коснулся губами лба . В то проклятое утро перед глазами разверзлась черная пелена и я подумал, что доведись мне очутиться в сказке ( о, моя ненависть думала и об этом!), где двенадцать месяцев греются у огня - Апрель был бы убит, проклят и навеки вычеркнут из всех календарей. Внезапная смерть Евы опустошила мое сердце, превратила его в руины. До ее ухода я думал, что по-английски только прощаются, но оказалось, что по-английски и умирают. К сожалению, Вейльдс не был ни волшебником, ни некромантом, и ему ничего не оставалось, кроме как со скорбным лицом констатировать смерть.
- Говорила ли она вам про врожденный порок сердца? – перед осмотром доктор нацепил пенсне и теперь смотрел на меня поверх его стекол.
Я отрицательно покачал головой.
-Паа-няятно – задумчиво протянул он и заключил, что смерть произошла от внезапной остановки сердца. После паузы Вейльдс добавил, что подтвердить его слова может только вскрытие.
Идея показалась мне ужасной.
-Ну уж нет, я никому не позволю резать Еву, даже не хочу это обсуждать! – отрезал я.
-Что ж, это ваше право – сухо проговорил Вейльдс.
После смерти Евы Мария замкнулась в себе, и когда я пытался с ней заговорить, смотрела на меня, как на чужого, незнакомого ей человека. Вейльдс счел своим долгом объяснить, что мутизм может передаваться по наследству, так что не исключено появление его симптомов у Марии. Я часто вспоминал его слова, наблюдая как , из-за сущего пустяка, Маша закатывает истерику, а спустя час, вернув бурю в стакан , смеется, как ни в чем не бывало. Вместе с тем, я стал подмечать в ее поведении проявления какого-то недетского бесстыдства. Как-то, зайдя днем в ее спальню, я застал Машу в сорочке и панталончиках, но, в отличие от меня - это нисколько ее не смутило. В один вечер, во время ужина, от брошенных ею слов, я сильно поперхнулся вином.
-А я знаю, что ты вовсе не мой папа, а чужой дяденька, который только и ждет момента ущипнуть меня за задницу- она сопроводила свои слова заливистым смехом.
Я не нашел ничего лучшего, как изобразить отцовское негодование.
-Как ты можешь так гов….кха…кха , а хха? - возмутился было я , не успевая проглотить вино и заходясь в долгом кашле.
-Хочу и могу! М-мм – она показала розовый кончик языка и капризно надула губки – мне здесь скучно с тобой, каждый день одно и то же, я хочу заниматься в школе, а не с теми унылыми гувернерами, которым ты платишь за мое обучение!
Отдышавшись, вытерев с глаз слезы, я сказал, что подумаю, втайне надеясь на ее забывчивость, но какой там! Машеньку упорно тянуло к сверстникам.
-В этом нет ничего удивительного для девочки ее возраста, после смерти Евы Мария чувствует себя одинокой. На вашем месте, я хорошенько подумал бы о школе – заключил как-то Вейльдс (я все еще ощущал необходимость с ним советоваться).
Прошлое, казалось бы, ставшее для времени ветошью, часто принимает форму бумеранга, разящего спустя годы в самое темя. Особо остро я понял это, когда Маша, ни с того, ни с сего, завела разговор, от которого замерло сердце и в груди стало так пусто, словно его проглотил удав.
- А знаешь что, па-по-чка – по слогам произнесла она – я ведь нашла у мамы письмо некого Генриха и… прочла его. Неужели ты думаешь, мне не хватило ума понять, что этот Генрих и есть мой настоящий отец? – последние слова Маша выкрикнула, ее глазах заблестели от слез.
-Маша… - начал я, прикусывая от досады язык.
Мною никогда не ставилось цели уничтожить то письмо, в силу своей доброты, я оставлял Еве эфемерную связь с ее прошлым, о чем сейчас сильно жалел.
-Вы все меня обманывали… даже мама… – Маша судорожно всхлипнула и не смогла сдержать плач.
Я протянул к ней руку, надеясь погладить ее по голове, успокоить, однако не тут то было. Маша резко отдернула голову и вскочила со стула. В ее глазах вспыхнул гнев
-Не трогай! Не смей ко мне больше прикасаться, па-па-ша! – прокричав это, она выбежала из комнаты.
В попытках сгладить подвохи, обойти подводные камни минувшего, я искал момент для откровенного разговора, но Маша всячески меня избегала, а вечером я застал ее спящей в спальне - она свернулась калачиком, как младенец, посасывая губами большой палец. Пижама на ее теле натянулась, и я невольно представил, как подхожу и щипаю Машу за ягодицу. Эта резкая , преступная мысль, прогнала меня из комнаты.
91.Искушение (ИКС)
Видно вечерний плач, сменился рыданиями в подушку, отчего утром у Маши припухли веки и колючий взгляд слегка смягчился. К завтраку она выбежала в одной пижаме, буркнула «привет» и усевшись за стол принялась намазывать тост персиковым джемом.
-Доброе утро! – сдержанно кивнул я, впиваясь вилкой в желток.
Опустив взгляд, я проглотил кусок бекона и пока жевал, Маша хрустела тостом. Я вновь посмотрел на нее. Маша успела взобраться в кресло с ногами, и теперь ее задумчивое лицо как бы «парило» над круглыми коленками. Взгляд ее был изучающе игривым, как если бы ,она прониклась симпатией к незнакомцу.
-Так что – хрустко прожевав кусок тоста и облизав пальцы, сказала она – выходит, все эти годы, чужой дядя, которого я принимала за отца, играл со мной, купал меня в ванне, помогал одеваться? Знаешь ли, это презабавно.
-Мария, послушай- отложив вилку, я посмотрел на нее – Мне следовало попросить у тебя прощения, за то, что считал обманом во благо. Я принимал роды у твоей матери, поэтому для меня ты родная дочь. Повторяю, родная ...пойми это. Я очень прошу тебя, считать меня и впредь твоим… – в горле запершило от волнения, во рту стало сухо, но я вытолкнул это слово – отцом… что касается Генриха…твоего папы Генриха… то он был очень хорошим человеком…
После моих слов лицо Маши стало серьезным, она тихо соскользнула с кресла, подбежала и чмокнула меня в щеку.
-Я знаю –коротко обронила перед тем, как выйти.
С того дня Мария стала играть с отчимом-опекуном в своеобразные поддавки, стараясь вызвать у «папочки» смятение чувств, как бы невзначай выпячивая юность своего тела, подстраивая все таким образом, что я, непременно, заставал ее - то в ночной рубашке, под которой угадывались спеющие, юные грудки - то в коротеньких шортиках, в завязанной узлом на животе, рубашке – и я отчетливо различал нежный пупок, напоминавший , как мои зубы перегрызали пуповину, отделяя дитя от матери. В такие стыдливые, томительные мгновения, в голове, то и дело, мелькала крамольная мысль о том, а не развязать ли себе через пару лет руки, каково мне, чужому по крови мужчине видеть, как в его доме, на его глазах подрастает копия его возлюбленной Евы? «В этом ребенке скоро пробудится самка, эта девочка –тебе вовсе не дочь, ты сам об этом прекрасно знаешь. Неужели ты настолько глуп, что позволишь сорвать этот плод кому то чужому, пришедшему извне?» -змеей оплетая ухо, вопрошал меня демон-искуситель. Тень смутной страсти, скрытой за семью замками ханжеской морали, проникала в меня как яд, точивший эти замки. «Вспомни отца Сергия, вспомни, как он преодолел дьявольское искушение, окунув в пламень руку, держа ее там, пока не запахло горелым мясом, а та , что манила его телом, не отступила в трепете »-шептал в другое ухо скучный праведник. « Я скорее суну руку в огонь, чем стану растлителем»- смахивая со лба пот, обещал я последнему.
Как-то она явилась посреди ночи, в мою спальню. Совершенно нагая. Я уже засыпал, как вдруг услышал скрип двери. Ни слова, ни говоря, к моей кровати подходила Мария. Она села на перину, а потом, продолжая меня не замечать , прилегла рядом со мной так, что ее локоны мягко коснулись моего плеча. Плавные движения Марии были не осознанны, я понимал, что она находится в лунатическом трансе, но не мог оторвать от нее глаз. Бес наготы будоражил в моем теле темные, греховные приливы, отчего, в прямом смысле, пришлось брать себя в руки и спустя пол-минуты, исторгнув на живот влажное, убираться , стыдливо прикрываясь полотенцем, из спальни. Всю ночь и все утро, я провел в кабинете, испытывая жгучий стыд, словно проделал нечто гадкое. Лишь к обеду совесть моя почувствовала себя легче. А вот у Маши ночное происшествие не вызвало особого волнения.
-Кажется, я перепутала ночью спальни? Извини… Я иногда хожу во сне – отпив из стакана молоко, произнесла она.
- И как часто происходит это «иногда»?- спросил я.
-По-разному бывает –тихо ответила Маша - доктор Вейльдс говорит, что это ни страшно и с возрастом пройдет.
-Ты общалась с доктором Вейльдсом? Когда это было?
-Пару недель назад я встретила его по дороге в школу, он ехал на своем авто, увидел меня и остановился перекинуться парой слов.
-Вот как!? И о чем он хотел поговорить?- в задумчивости я усиленно потер переносицу.
-О том, что я должна явиться к нему на сеанс гипноза, иначе есть опасность, что со мной произойдет то же самое, что и с мамой.
- И что ты ответила ???
-Я согласилась –пожала плечами Маша – он уже провел со мной три сеанса.
-Ты ходила к Вейльдсу втайне от меня? – волнуясь, я непроизвольно повысил голос.
-А что здесь такого?–удивилась она – Доктор вполне милый человек, после его сеансов я всегда хорошо себя чувствую.
Я нервно вскочил со стула и зашагал по комнате.
-Послушай, без моего ведома, я запрещаю тебе посещать доктора Вейльдса! Ты меня слышишь? – резко выкрикнул я, уже обдумывая будущий разговор с доктором.
-Так я и послушалась! –крикнула в ответ Маша и выпалила- я не хочу умереть, как мама! Она ведь была еще молодой!
-Ну хорошо – боясь, что у нее начнется истерика, я снизил тон и пообещал, что лично поговорю с Вейльдсом, после чего мы решим, как быть дальше.
-Мне не нравится, что эти сеансы проводятся за моей спиной! Это происходило в его доме или в городском кабинете? –спросил я.
-Два раза в кабинете, я приходила к нему после уроков, а последний раз он пригласил меня домой. Знаешь, как у него интересно? Как в музее! Даже чучело обезьяны есть! – Мария восторженно всплеснула руками.
Этот разговор состоялся спустя два года после смерти Евы. Маша сказала, что ей все равно, поговорю я с Вейльдсом или нет.
-Или ты пообещаешь мне, что ноги твоей больше не будет в его доме, или я запру тебя в комнате! – теряя терпение, воскликнул я.
-Вот еще – раздраженно фыркнула Маша, протягивая руку к вазочке с конфетами.
Я молчал, насуплено глядя на нее.
-Хорошо, я обещаю- надкусывая шоколад, наконец, проговорила она.
Интонация ее была из рода – «лишь бы отвязался».
Вскоре Маше исполнилось пятнадцать и я подарил ей ожерелье из розового жемчуга. В тот день малышка была паинькой и, казалось, ничто не предвещало беды. Я разбирал в кабинете бумаги, как вдруг с улицы раздались крики. Одного взгляда в окно хватило, чтобы я опрометью бросился вниз, едва не сбив на лестнице взволнованного Осокина.
-Там с Машей того…- только и вымолвил побледневший, как смерть, Петя.
До того дня я свято верил, что дважды в одну воронку снаряд не падает, но именно это и произошло.
92.Дом смерти(ИКС)
-Мадемуазель стояла вон у того кустарника, а потом у нее, словно подкосились ноги и она упала – испуганно проговорил садовник Жерар, ставший первым очевидцем несчастья.
Над Машей суетилась прислуга - кухарка усиленно трясла полотенцем, а мадам Дюваль брызгала на Машу водой из кувшина. Приказав обеим расступиться, я склонился над дочерью. Как и в роковом случае с Евой, Мария не дышала, ее пульс не бился и, казалось, в мире нет силы, что заставит ее очнуться. Чего я только не делал: припадал к ее безвольному рту и дышал , кричал, стегал ее по щекам - все напрасно. Встав с колен, я попросил у Жерара папиросу и закурил. Глаза застилал все тот же черный туман - мысли лихорадочно вели меня к Вейльдсу. Я уже и не помнил, когда в последний раз с ним виделся. Может месяц назад, а может и больше. Это Ева всячески его привечала, я же, словно зеркало, просто отражал ее дружелюбие. Когда она была жива, он проводил в нашем доме часы, после того, как Ева умерла – минуты. Я позвонил ему в клинику, но никто не ответил и мне ничего не оставалось, как идти на Шкиперские холмы . В моей конюшне было три лошади : серый жеребец Орфей, белая кобыла Луиза, а также плод их любви – яблочный жеребенок (я хотел назвать его Тристан, но Маша склонялась к Гамлету). До дома доктора было сорок минут ходьбы, на Орфее я вложился в десять. Обитель Вейльдса виднелась издалека. Странно, что я ни разу там не был. Да он никогда нас с Евой и не приглашал, пользуясь лишь нашим гостеприимством. Сейчас этот факт показался мне зловещим.
Стены дома были густо обвиты виноградом, само же двухэтажное здание окружал невысокий забор из бретанского гранита. Недолго думая я вскарабкался на него и ловко спрыгнул во двор. К дому вела присыпанная гравием тропка, по обе стороны которой были разбиты клумбы. Лето было жарким и засушливым и, судя по всему, о цветах во дворе никто не беспокоился. В подтверждение этому, справа от входной двери, валялась ржавая лейка. Я подошел к дому и с силой постучал в дверь.
-Мосье Вейльдс, откройте, я хочу с вами поговорить! – громко выкрикнул я.
Никто не ответил. День близился к закату, и я знал, что лишь в редких случаях Вейльдс бывает в это время на работе. Его исчезновение показалось мне подозрительным, и я решил любой ценой проникнуть в молчаливый дом толстяка. Решив, что имею право не церемониться, я достал из кармана баярд, отошел на пару шагов и выстрелил в дверной замок. Безрезультатно. Отстреляв обойму и раскурочив часть двери, я так и не заставил «сезам» открыться. Видимо изнутри, дверь держалась на железных засовах и чтобы её взломать, нужна была изрядная порция взрывчатки. От досады я почесал затылок и закусил губу, оглядывая кованые решетки на окнах. Оставался один путь – через крышу. Снизу печная труба выглядела широкой, я подумал, что вполне смогу в нее пролезть. Выбрав место, где под листьями ветвились прочные корни, я обхватил их руками и стал карабкаться вверх по стене . Мне пришлось проявить, поистине, тарзанью сноровку, прежде чем добраться до второго этажа и ухватиться за каменный выступ карниза. Здесь я подтянулся, вцепившись в оконную решетку пальцами. Окно было плотно зашторено. Переведя дух, я стал подниматься по решетке на крышу. Проверив на прочность черепицу, я предпринял последнее усилие: оттолкнулся ногами от стены и уперся локтями на самом краю крыши. Я думал, что моя голова лопнет от напряжения, но, тем не менее, заставил высоту сдаться. Приникая всем телом к макушке дома, я по-пластунски дополз до трубы . Мне, пережившему пытку сахарским колодцем, ничего не стоило заглянуть в ее черную воронку. Спуск вниз занял куда меньше времени, чем подъем , так что труболаз из меня вышел отличный. Неопасный для жизни прыжок вниз всколыхнул облачко золы, я громко чихнул и замер, ожидая, что дом мне чем-то ответит, но глухо ухнув, звук растворился в его толстых стенах. Пригибая голову, на четвереньках, я выбрался из камина в гостиную. Хотя нет, в доме Вейльдса ни одна комната (в виду его одиночества) не могла называться гостиной, так что, судя по книжным шкафам, я попал в библиотеку. Из личных вещей доктора, мне сразу бросилось в глаза золотое пенсне, лежавшее на поверхности стола. Благодаря тяжелым, непроглядным портьерам, в зале царил полумрак, впрочем, не мешавший различить позабавившее Машу, чучело обезьяны, если быть точным, шимпанзе, что стояло невдалеке от окна и оскалено наблюдало за вкрадчивыми движениями лазутчика. По комнате растекался затхлый запах плесени, как если бы здесь оставили большую головку сыра, и та начала гнить. Признаюсь, если бы в доме Вейльдса пахло розами, я бы сильно удивился. Осматриваясь и не находя ничего интересного, я вскоре покинул библиотеку. Коридор также был пропитан мерзким запахом, от которого даже мое, привыкшее ко многому обоняние, испытало замешательство. Запах был тот самый, какой не перепутаешь ни с каким другим.
В доме доктора все настойчивей пахло смертью.
Я вышел в довольно узкий и темный коридор и пошел опираясь о стену, в надежде найти выключатель. По пути я задел пустое ведро, после чего, дабы не искушать подобные «баррикадки», зажег спичку. Моему взгляду предстала фигурная вешалка, увенчанная макинтошем и шляпой-котелком. У ее подножия , выстроенные в ряд, стояло три пары туфель, потом спичка обожгла мне пальцы, а когда я зажег новую, то заметил прислоненную к стене трость. Сжигая спичку за спичкой, я медленно продвигался к дальнему углу коридора, где громоздилось нечто, похожее на человеческую фигуру в полный рост, на которую набросили покрывало. Я рывком его сбросил и чуть не отшатнулся от охватившего душу ужаса, ибо, почти в упор, на меня взглянуло женское лицо, с поразительной точностью вылепленное из воска. Даже спустя годы, я не мог его не узнать. Передо мной стоял манекен Магды.
93.Оживший труп (ИКС)
Она была без одежды и ваявший ее скульптор, с гениальной скрупулезностью, сумел придать ей черты живой Магды, о господи, я даже узнал созвездие родинок! В доме Вейльдса меня, лицом к лицу, встречало мое прошлое, и от того, что еще я могу здесь увидеть, по телу прошел озноб. Некоторые двери были заперты на ключ, а за теми, что с ворчливым скрипом распахивались, не было ничего, кроме застывших предметов мебели. По лестнице я поднимался, предусмотрительно сплюснув пальцами ноздри, так как тошнотворный запах заметно усилился. Судя по всему, его источник скрывался за приоткрытой дверью, к которой я уже подходил. Я не ошибся. Заглянув, а потом и зайдя в комнату, тело мое согнулось пополам. От нестерпимой вони, меня вырвало прямо под ноги. Спичка, тут же отброшенная в сторону , высветила на мгновение нечто ужасное, что возлежало на кровати бесформенным студнем. Стоило мне зажечь еще одну и вновь взглянуть на это опять, как рвотные спазмы повторно сотрясли горло. Кое-как справившись с тошнотой, я все же заставил себя посмотреть на кровать. Что ж, попробую описать увиденное ... Тело Вейльдса напоминало подтаявшую на горячем песке медузу. Вместо ног, под громоздким туловищем зияла влажная, покрытая бурыми пятнами простыня, на которой в изобилии копошились черви. Комната кишела мухами. На бледно сером животе Вейльдса виднелся развороченный пуп с черной дырой в центре. Руки трупа были сложены по швам, пальцы напоминали свечные огарки, и на обеих руках не хватало по мизинцу. Выглядело все так, будто неведомая кислота жадно пожирала тело доктора. Превозмогая отвращение, я подошел ближе и тут же вздрогнул, и чуть не подпрыгнул на месте, увидев, как вся эта зловонная масса вдруг заворачалась, как приподнимается пятнистая голова, уставляясь на меня бельмами гниющих глаз
-А, это вы- хрипло забулькало в спальне – ну присаживайтесь, раз пришли…
В смятении, я смотрел на ожившего мертвеца, не в силах понять, что здесь произошло. Прозвучавший, словно из загробного мира, голос пригвоздил меня к месту.
- Крайне досадно, что вы застали меня в таком неприглядном виде – проронил «труп».
-Кто вы ? Что вы с собой сотворили? – приходя в себя от ступора, подал я голос.
-Полагаю, вы знаете ответ на первый вопрос и просто боитесь его озвучить, не пугайтесь, зажгите свечи – и после того, как я это сделал, страшная голова предприняла попытку улыбнуться, из-за чего на ее губах появилось несколько красных трещин.
Имя, что все навязчивей вертелось на моем языке, мешало произнести вслух здравомыслие. Оно упорно отказывалось верить тому, что подсказывала душа, но вот, подчиняя ей одеревеневший язык, собравшись с мыслями, я спросил:
- Вы хотите сказать, что ваше подлинное имя - Рене Декарт? Но это же невозможно! Вы совсем не похожи на него – выдохнул я, ощущая дикую нехватку свежего воздуха.
-Что поделать – вздохнула голова- время, самый безжалостный скульптор. Вы ведь помните, всю жизнь меня занимала трансформация личности, когда как трансформация плоти неизбежна, к ней не нужно прилагать усилий.
-Стало быть, ваше появление в Сен-Назере не случайно? Вы специально поселились со мной по соседству? Но зачем? И что с вами произошло?
Когда Вейльдс заговорил, в горле его влажно заклокотало. Слова давались ему с большим трудом.
-Знаю, вы искали со мной встречи, вы жаждали мести, но Мари спутала нам все карты. Я всегда считал, что умные женщины слишком непредсказуемы…к-хм…не будете ли вы так любезны, подать мне графин с водой, там, на столике лежит соломинка.
Избегая смотреть на Вейльдса, а также не в силах стереть с лица гримасу брезгливости, я на вытянутых руках поднес графин с соломинкой к распухшим, налитым вишневым цветом губам. Когда он стал пить, мне показалось, будто по ржавой, прогнившей трубе пустили воду.
-Отвечу вам так – утолив жажду, произнес Вейльдс –ничто не пленяло меня больше, чем научная идея. К сожалению, люди, которым мне довелось служить, преследовали более приземленные цели. В какой-то момент я почувствовал себя связанным по рукам и ногам, зависимым от чужих замыслов. Все те знания, добытые мной за тысячи бессонных ночей с помощью бесконечных опытов, оказались слишком обременительны для свободной жизни. Я был слишком очарован безднами познания, чтобы беспокоиться по поводу того, кому и чему они служат. Категории зла и добра всегда вызывали во мне презрение, как и выдумавшие их люди.
-И это позволяло вам использовать людей в качестве подопытных крыс – со злостью перебил я Вейльдса.
- Взывать к моей совести, все равно, что взывать к умершему богу – раздраженно отвечал он –во избежание преждевременной смерти от пули или яда, мне пришлось изменить облик. Вернее, изуродовать себя. В этом мне помог один швейцарский кудесник, чьи исследования в области пластической хирургии были столь же революционны, как мои в биохимии . Жаль, что его пришлось умертвить, воистину жаль…Он даже изменил цвет моих глаз. Это покажется вам чудовищным, но я пошел и на то, чтобы стать для Франсуазы чужим человеком. Когда мое лицо стало другим, я просто взял ее за руку и сказал, что папы больше нет, а потом увез с собой в Индию. О мотивах моего поступка, позвольте умолчать. Я был одержим путешествием по Тибету, но моя экспедиция так и не состоялась. Неизвестная болезнь унесла жизнь Франсуазы, а меня превратила в груду безобразной плоти. Доводилось ли вам слышать, что Индия – это страна-зеркало и, вглядываясь в него, ты обретаешь свое истинное лицо?
-Охотно в это верю – сдержанно заметил я и добавил, что передо мной вовсе не тот, кого я так хотел лишить жизни.
-Вы приехали в Донж, вновь вмешались в мою жизнь… С какой целью? Зачем вы проводили сеансы с Евой, а потом с Марией? Хотели испытать на них действие «берсерка»?
-О нет, этот проект давно закрыт. В небольшом количестве «берсерк» есть у немцев, русские, после смерти Бациллы, даже создали специальный институт исследования мозга, но насколько я знаю, все их попытки синтезировать «берсерк», были безуспешны. Эта формула умрет вместе…- в горле Вейльдса заскрипело, он шумно отрыгнул и поморщился.
-…распад органики ускоряется, скоро я не смогу говорить. Это прекрасно, все идет так, как и было задумано. Мне было интересно, запустить в тех, кого вы любите, процесс распада, но, к сожалению, обеих настигла быстрая смерть… Вы ведь явились сюда, потому что Мария умерла, не так ли? – он вывалил покрытый белесыми пятнами язык и медленно провел им по нижней губе.
Зрелище было тошнотворным, словно хищный, влажный червь нащупывал добычу.
-Это мой последний и лучший эксперимент. Самоизъятие плоти у жизни, саморасщепление на атомы и молекулы, карнавал смерти! О, вам ли знать, какое это наслаждение управлять умиранием, одну за другой гасить в себе все лампы, силой мысли обволакивать себя тьмой небытия! Оцените красоту распада, князь, посмотрите, как бурлит мое несчастное тело! Этот опыт ставит меня на одну ступень с богом, ощутите величие этих минут и будьте к ним почтительны!
От напыщенных фраз Вейльдса мне стало вдвойне противно. Жужжание падалиц, нестерпимая трупная вонь, взаимоисключали все, что он сказал. И я не сдержался.
-Слушайте! –воскликнул я – не приходила ли в вашу прогнившую голову мысль, что как для бога, вы слишком дурно пахнете? Допустим, вы познали, как запустить механизм распада. Ну и что с того? Лежите тут, как кусок дерьма в зловонной луже! Известно ведь, что ломать-не строить! Сможете ли вы, силой мысли приказать каждой из ваших клеток возродится, или кишка тонка? То-то и оно. Воскрешение вам неподвластно, поэтому какой из вас бог? Вы просто безумное чудовище и только…
-Не все сразу, князь – взгляд Вейльдса стал меркнуть, голос затихать, словно доктор впадал в спячку.
Ворочая непослушной челюстью - он, вместе с кровавой пеной, выдавливал из себя последние слова.
-Прошу вас, оставьте меня одного. Смерть - это искусство, мне нужно сосредоточиться.
-Оставить вас? О, нет! И не надейтесь! Я вас очень долго искал! – зло произнес я - Как может Голем оставить своего Демиурга, кажется так, вы говорили барону? Я привык к тому, что бог полон любви и милосердия, а глядя на вас, помня, что вы сделали с Магдой, этого не скажешь – я говорил, один за другим отправляя патроны в обойму баярда – у меня рука чешется внести в ваш эксперимент свою лепту, так сказать, ускорить процесс.
-Что вы собира… - мои слова его отрезвили, лицо Вейльдса заметно напряглось, в голосе послышалось беспокойство.
Свою фразу он так и не закончил, что-то внутри него лопнуло, протекло, зашипело, изо рта плеснул бурый фонтанчик гнили.
-Знаю, это не входило в ваш план, но, тем не менее, я это сделаю – дуло баярда смотрело прямиком в переносицу Вейльдса. В его, почти провалившийся нос.
Глаза умиравшего сверлили меня с возрастающим ужасом. Наряду с разумом, они были последней искрой живого, что еще теплилось в Декарте-Вейльдсе . Впрочем, долго это не продлилось. Неотрывно глядя на мертвеющее лицо, на полную беспомощность отвергающего жизнь «божества», я сделал глубокий вдох и нажал на спусковой курок.
94. На цепи(ИКС)
Жалел ли я о своем поступке? Никогда, если не считать первых минут, когда в спальне еще витал запах пороха. Как не крути, а Декарт и так умирал, тем более, что выстрел в беспомощное тело не требовал особой отваги. Дальнейшие события убедили меня в том, что я все сделал правильно и злой гений получил ровно то, что заслужил. Подобрав гильзу и побродив по дому ( в одной из комнат я наткнулся на галерею черепов и сосуды с их содержимым) я собирался было покинуть дом, как вдруг услышал отдаленный звук, как будто где-то внизу лязгнули цепью. Спустившись по лестнице и прислушавшись, я вновь уловил металлический скрежет, отменивший все подозрения насчет слуховой галлюцинации. Вне сомнения, кроме меня в доме еще кто-то был. Следуя туда, откуда доносился звук, я увидел еще одну лестницу. По всей видимости, она вела в подвал. Держа над головой свечку, я спускался по выщербленным ступенькам до тех пор, пока не уперся лбом в железную дверь с металлическим замком. Пришлось вновь прибегать к помощи баярда. От выстрела, в каждом из ушей зазвонило по колоколу, но в этот раз дверь с моим универсальным ключом не спорила. Сбив развороченный пулей замок на пол, я толкнул ее вперед и вошел в большое, темное помещение с единственным, размером в пол- кирпича, окошком под потолком. Внезапно , вдоль противоположной стены метнулась чья-то юркая тень и вновь громыхнула цепь. Странное, косматое существо забилось, вжалось в угол подвала и оттуда настороженно следило за мной. На существе был несуразный, мышиного цвета балахон до пят. Запах в подвале стоял не ахти, но после трупного смрада, мой нос просто отдыхал. Я чуял, что в трех шагах от меня кроется еще одна, зловещая тайна Декарта, которую мне предстояло раскрыть. Стараясь не спугнуть резким движением существо на цепи, я стал к нему приближаться.
-Не бойся, я не причиню тебе зла – как можно ласковей сказал я.
Пленницей Вейльдса оказалась женщина с матово-бледным, по-старушечьи изможденным лицом, над которым нависали космы слипшихся, давно нечесаных и немытых волос. Судя по всему, узница просидела здесь не один год, и это сказалось на ее психическом здоровье. Поначалу, я терялся в догадках насчет ее возраста , но когда обратил внимание на руки, решил, что она вовсе не старуха.
-Как тебя зовут? – спросил я.
Молчание, взгляд исподлобья, учащенное дыхание. Чем ближе я подходил, тем больше она напоминала дикого зверька, готового при малейшей опасности пустить в ход клыки и когти. Не давая подойти более, чем на пару шагов, она резко, на четвереньках, метнулась в противоположный угол, от страха забыв про длину цепи. Издав судорожный вопль, узница упала и забилась в истерике, ее плач был похож на вой животного.
-Тише, тише, не нужно меня бояться – повторял я – смотри, я стою на месте…
Молчание пленницы заставляло думать о врожденной немоте, или отсутствии у бедняжки языка. Решив, на время оставить ее без внимания, я осмотрел подвал. Прямо посередине этой импровизированной камеры стояло большое кожаное кресло, у противоположной стены возвышался громоздкий платяной шкаф, чьи дверцы были плотно закрыты. Помимо этого в темнице нашлось место и столу из грубых, сосновых досок. Для сна узнице служил дряхлый, приземистый топчан, застеленный какой-то дырявой тряпкой. По всему полу были хаотично разбросаны книги и куклы. Часть фигурок валялось без ног, рук и голов, но я обратил внимание на ту, что была единственной целой и стояла, бережно прислоненная к стене. Я смотрел на куклу, и что-то медленно вращалось в моей памяти, рассеивая ее туманы, до тех пор, пока яркая, как молния, вспышка не осенила разум. Мне вспомнился тот самый вечер, когда ноги привели меня в магазин мадам Лампьер, где, почти двадцать лет назад я купил подарок для маленькой Франсуазы . Это, несомненно, была она , та самая «волшебная кукла», призванная лечить ее переломы.
-Это моя кукла! Не трогай ее! – громко и отчетливо прозвучало за спиной.
От неожиданности я вздрогнул – слишком внезапно узница нарушила «обет молчания». Кто она? Почему изверг Вейльдс решил посадить ее на цепь? Чтобы проверить немыслимую догадку- я, пользуясь тусклым светом свечи, сложил ладони, выпятив вперед большой палец. На стене ожила тень черепахи, которая, поочередно превратилась в жирафа, потом в лающую собачку и в чайку. Соединив ладони и по новому сплетая пальцы, я обратил птицу в смешной человеческий профиль с большим носом. Шевеля тенью губ, профиль заговорил с пленницей о волшебной стране Ладомир, где всеми стихиями управляют мудрые и добрые маги, где никогда не бывает войн, и все живут в мире и в любви. В волшебном лесу ,где кроны деревьев поддерживают небосвод, правит верховный маг - Кругомир, обладающий властью над временем. Говорят, что в каждое полнолуние он принимает образ единорога и тот, кто сможет его увидеть, становится бессмертным. Наблюдая за сменой гримас на чумазом лице, я уже различал детские черты той, искалеченной шимпанзе, девочки, для которой, из ветхих обрывков памяти, воскрешал сейчас старую , казалось, давно забытую сказку. Как и в детстве, пленница внимала говорящей тени с затаенным дыханием, и это уличало Декарта в чудовищной лжи насчет ее смерти. Устами тени, я спросил у затворницы имя и эта нехитрая уловка сработала. Не отводя глаз от стены, она тихо ответила: я ра…су..аза - и еще тише хихикнула. В этом смешке Кругомиру слышался всплеск безумия.
-Ты давно здесь живешь, Франсуаза? – спросил он.
-Да - кивнула она и в порыве какого-то детского восторга захлопала в ладоши –этот домик построил для меня дядюшка Филипп. Знаете, какой он добрый? Он каждый день приносит мне покушать и никогда не ругает, если я вдруг сломаю одну из кукол. Я знаю, дядюшка всегда купит мне новую. Мне здесь нравится, иногда я делаю для дядюшки своих куколок, он говорит, если я буду хорошо себя вести, мне разрешат оставить одну себе.
-Что это за куколки, Франсуаза? Те, что я вижу в этой комнате?
Она звонко рассмеялась, словно Кругомир произнес какую-то глупость.
-Это мертвые куклы, а те куколки живые - терпеливо объяснила она- они растут во мне, а потом дядюшка их вынимает. Бывает больно, но зато, мне сразу становится легче. Когда куколка внутри, мне очень тяжело. Живот болит, трудно нагибаться. Дядюшка Филипп их прячет, даже не знаю где, я никогда их больше не видела...
-И сколько у тебя было куколок?- с оторопью спросил я.
-Не знаю, не считала. Но ЭТА останется со мной , он мне обещал- и Франсуаза ласково погладила свой живот.
Её жест меня ошарашил, руки сами собой опустились и Кругомир исчез со стены. Разгадка метафоры была ужасной: негодяй, не только держал в плену свою дочь, он её насиловал. "Куколки" - мертворожденные дети Франсуазы. Я так сильно прикусил губу, что ощутил на языке вкус крови.
-Куколки были похожими друг на друга? – Кругомир вновь появился на стене.
- Нет, совсем разные, одни маленькие, вот такие – она показала двумя пальцами – другие побольше, а последняя была самой большой, вот такой, пока дядюшка ее из меня доставал, я чуть не умерла от боли – Франсуаза развела шире руки и округлила ладони, как если бы держала в них невидимый мяч.
Я не хотел думать о том, каким образом Вейльдс извлекал из нее «куколок», мне было трудно представлять тот ад, что творился здесь, в новом логове Декарта .
-Франсуаза, а ты помнишь свою маму? – спросил Кругомир.
Не отвечая, она присела на корточки и стала испражняться себе под ноги, потом переместилась на колени и с глупой улыбкой принялась тыкать в экскременты пальцем. Если бы вы это увидели, то наверняка пришли бы к тому же решению, что и я. В любом случае, это был выстрел милосердия. Она умерла мгновенно, а я уходил с надеждой, что душа Магды позаботится о той, что в земной юдоли, была ее дочерью. То, что одним выстрелом я хладнокровно убил и Франсуазу и ее «куколку», не стало для меня потрясением . Слишком много ударов за один день и я не до конца еще осознал, что Мария мертва. Вдобавок, сама мысль о том, что на свет божий появится нечто плоть от плоти Декарта, была невыносима…
95.Мертвая рыба и жук-трупоед
Со дня на день я ожидал возвращения князя в Болье и потому спешил поскорее закончить рукопись. После недолгих прогулок я запирался в номере и упорно двигался к точке романа по пять-семь часов кряду, из-за чего мой карандаш стал сродни шестому пальцу, и словно прирос к руке. От такого усердия, на фаланге среднего пальца образовался шарик лилово-серой мозоли, что при каждом нажиме на грифель, неприятно саднила. От долгого письма кисть руки отекла и занемела, из-за чего я вынужден был прерывать работу. Рукопись обрывалась на многоточии и знаке вопроса, выставленных караулом у судьбы Соколова, с которой я решительно не знал, что делать. Подвергнув ложный палец «ампутации», я стал разминать руку, словно стряхивая с нее древесное онемение. Так, застывшие в ноющих суставах кровяные болотца, возвращались в некогда бурное, теперь же вялотекущее, русло красной реки. Последний этап работы был самым трудным и , не побоюсь этого слова – ударным. Эхо подобного «марафона» отзывалось во всем теле ревматической болью, чьи резкие, игольчатые прострелы, то и дело рисовали на моем лице гримасу мученика.
«Это тебе за обжорство» - скрипя зубами, думал я, осматривая царивший на столе беспорядок. Следы жирных пальцев были повсюду, вплоть до листков рукописи. Там и сям блестели подсохшие капли миндального и прочих соусов, пролитых оголодавшим автором мимо гусиной печенки, исходившего угольным жаром сочного ростбифа, а также мимо запеченной с сыром и зеленью горной форели – эти и другие яства поедались мной прямо за столом, практически без отрыва от книги. Таким образом, пока правая рука стачивала карандаши - левая хваталась за пищу. Апофеозом чревоугодия была груда обглоданных и сдвинутых к краю стола бараньих косточек, брезгливо мной схваченных и брошенных в мусорное ведро.
Между тем, за окном чирикал, ворковал, посвистывал суетливый птичий полдень и мне, сине-бледному ленивцу (хоть накидывай на зеркало покрывало), захотелось пройтись по улице. Прежде чем доверить номер горничной, я немного убрался в комнатах, приблизив хаос хоть к каким-то нормам порядка.
Это не заняло и получаса, после чего я с облегчением сбросил в кресло халат и , в одних тапочках, зашаркал в ванную. Взгляд в зеркало не предвещал ничего хорошего – как чужака, я оглядел уныло обвисшее отражение, что давало необозримый простор для старческой мнительности. Зеркалам, если ты не мачеха Белоснежки, лесть несвойственна, их правда была для меня суровой: на теле появились лиловые пятна с пугавшей меня горчично-зеленоватой каймой. Одно пятно было размером с большое яблоко, оно «красовалось» под правым соском, другое, похожее на маленького осьминога, застыло над пупом. Гематома на бицепсе синюшно набрякла и кожа, в нескольких местах потрескалась, как при ожоге. Оставалось лишь жалеть о собственном легкомыслии, пренебрегшим советами доктора почаще выходить из комнаты. Я дал себе зарок, не отказываться впредь от дневных моционов, подтвердив это раскатистым, жизнеутверждающим звуком из своих сытых глубин, как бы приглашавшим «голого короля» усесться на прохладный, белый «трон». В унисон утробному клокотанию с легким, угасающим шипением снизу, я, безбожно фальшивя, насвистывал «Весну» Вивальди.
По мере одевания свист выровнялся и если «Лето» звучало вполне сносно, то «Осень» и вовсе недурно – в этот момент я крепил под воротник галстук-бабочку. Внезапно, мое соло стало сомнительным дуэтом – в распахнутое окно влетела большая серая муха. Исполнив несколько виражей под потолком, она принялась настырно витать вокруг меня, как спутник вокруг Юпитера. С каждым облетом муха сужала свою орбиту, словно высматривая на мне место для посадки. Закрепив у шеи бабочку, я быстро скрутил трубку из газеты и стал мушиным охотником. Изловчившись, как в лучшие годы, я сбил незваную гостью прямо в воздухе – от удара муха щелкнулась о стену и яростно жужжа, спикировала на пол, где была благополучно добита. Прежде чем выбросить «трофей» в окно, я внимательно его рассмотрел. Черт! Моя неаккуратность привлекала не обычную «домовушу», а падальную и, насколько позволял судить мой скромный энтомологический опыт, это была крупная серая саркофага, чьи личинки так комфортно чувствуют себя в трупах. Брезгливо морщась, я выбросил насекомое в окно и вымыл руки.
Минут через пятнадцать, выходя из Гранд-отеля, я как тот подсолнух, подставил лицо солнечному теплу. В левой подмышке была зажата кожаная папка с рукописью, отчего то, я побоялся оставлять её в номере.
За время моего отсутствия на улицах Болье что-то неуловимо изменилось, воздух как будто стал другим, с какой-то сладковато пряной примесью, как если бы неподалеку пекли ванильные вафли. Затворничество выходило мне боком, ноги слушались со «скрипом» и в парк я не шел, а плелся, налегая всем весом на трость. Забегая вперед, скажу, что в тот странный день, я стал удобной мишенью для всяких казусов, словно сама природа норовила меня покусать, испачкать, застать врасплох. Сначала за мной увязалась надоедливая оса, а затем, когда я шел по парку, ее сменил назойливый шершень. Не успел я от него отмахнуться, как некая подлая птичка решила меня обгадить, но к счастью, ее «небесный дар», скользнул только по рукаву. Как обычно, людей в парке было пруд пруди, но, не видя среди них Марию и Фабера, я сразу терял интерес к прохожим.
Моя рассеянность едва не стоила мне рукописи, оставленной на одной из парковых скамеек. Я вспомнил про нее, находясь на полпути к набережной. Пришлось в спешке возвращаться. К счастью, ветер не успел разметать листы , за него это сделал я, думая, что ничто не помешает мне дописать главу прямо в парке. Наивная простота! Как назло, неподалеку остановилась компания взрослых, а стайка отпочковавшихся от нее мальцов, затеяла вблизи меня дикие хороводы и пляски с гиканьем, игрой в салочку и прочими детскими забавами. Я никак не мог сосредоточиться, и это озлило меня до такой степени, что как тот людоед в сказке, я был готов запереть детишек на замок в черной комнате, злорадствуя тому, что хихиканье стало хныканьем, а хныканье - испуганным ревом. Несносные, маленькие негодяи! Они меня отвлекли, и в тот же момент ветер зачерпнул горсть карточек и раскидал их возле скамейки. Сопя от напряжения и боли в пояснице, я кое-как собрал все в кучку и вернул карточкам прежний порядок, потом уложил их в папку, не забыв натуго стянуть тесемки.
Отдохнув с минуту, я решил пойти к морю, но чем ближе подходил к воде, тем резче в ноздри бил сырой, тошнотворный запах. Спускаясь с набережной , я увидел, что весь берег усеян дохлой рыбой. Сотни серебристых трупиков качались на волнах и над ними шумно кружили чайки. Никогда не подумал бы, что в таком благословенном краю, как Больё, возможен мор рыбы. Вот откуда взялась падальная муха! На берегу этих тварей было в избытке , как будто весть о мушином пире успела долететь до Парижа..
-Вот он, запашок капитуляции! Трусливый, гнилой душок! Скоро на Ривьере будет столько же бошей, сколько этих мух, даже больше! – голос принадлежал доктору Фаберу, энергично шагавшему в мою сторону.
В этот раз он был не в спортивной одежде, а в костюме-двойке из серой материи. От туфель и до макушки вид доктора был безупречен. Такой себе педантичный франт, у которого не успеешь спросить про время, как он уже смотрит на хронометр. Мы обменялись приветствиями.
-Вы видели когда-нибудь такое? – я кивнул в сторону моря.
-Нет, и местные рыбаки тоже –ответил Фабер и вздохнул : если так пойдет дальше, то Болье опустеет!
-А вы что об этом думаете?-спросил я.
-Немецкое рыло обнюхивает Европу. Возможно, утопили танкер с какой-то химической дрянью. Увидите, что будет завтра. Тонны дохлятины, уж поверьте. Кстати, хочу вас спросить, не собираетесь ли вы в Америку? Франция сдалась на милость победителям, людям со свободной душой здесь делать нечего –доктор внимательно посмотрел на меня.
Я ответил, что нет, не собираюсь, чем неподдельно его удивил.
-Вот как?-воскликнул он- что ж, по крайней мере это благородно, держаться до последней минуты на тонущем корабле.
-Князь еще не вернулся из Марселя ? – сменил я тему беседы.
-Вчера телеграфировал, что будет завтра утром. Правда, задержится в Болье ненадолго. Через три дня из Марселя в Нью-Йорк отходит корабль. Князь забронировал три каюты первого класса.
-Вы тоже покидаете Францию?
-А вот и не угадали – улыбнулся Фабер – я надеюсь уговорить Марию остаться.
-Вы думаете, она вас послушает?-я ощутил, как из всех табакерок выпрыгивают чертики ревности, пугаясь, что доктор различит в моем голосе нотки зависти.
Вестью о том, что они с Марией любят друг друга и в скором времени собираются идти под венец, Фабер окончательно меня добил - я, как рыба, захватал ртом воздух, хлопая себя по карманам в поиске сердечных капель.
-Вам нехорошо? –доктор участливо взял мою руку и стал щупать пульс.
-Поперхнулся…сейчас пройдет – хрипло проронил я – видимо, вы правы насчет танкера, воздух определенно отравлен.
-Пойдемте , я вам помогу, давайте мне вашу папку и держитесь за мою руку…
Я отрицательно мотнул головой, впрочем, позволив Фаберу поддерживать себя за локоть. Чем дальше от моря, тем легче мне дышалось – этот парадокс вызывал неопределенную тревогу, ведь я шел к воде, к источнику жизни, а уходил от нее, словно от рассадника заразы.
-А где Мария? Мне казалось, ее нельзя оставлять одну – отсутствие Марии на набережной также вселяло беспокойство.
- Она на пути к выздоровлению и ждет меня в «Ротонде». А вы, как я вижу, не расстаетесь с рукописью ни днем, ни ночью?- указав взглядом на папку, поинтересовался Фабер.
После его слов я сильней прижал рукопись к себе, словно дитя, которое грозят отнять у родителя. Хотя, казалось, с чего мне бояться доктора?
Пока мы шли, любопытство Фабера насчет содержимого папки приобрело форму дознания, что вызвало у меня не только подозрения, но и настоящую паранойю. На вопросы доктора я отвечал уклончиво, стараясь отделаться обещанием подарка в виде «свежеиспеченной» в типографии книги. «Непременно».
-Князь поведал вам об истоках своей невралгии, не так ли? Хотелось просто узнать, насколько вы скоры на руку, чтобы доверить чужие откровения бумаге? Мне кажется, вам не удалось избежать такого соблазна – понимающе подмигнул доктор.
Его наглость начинала меня бесить, этот «дружок семьи» был насмешливо докучлив и прозорлив, и мне стоило изрядной выдержки, совладать со своими «вулканами».
-Запомните, доктор, незаконченная книга, словно несовершеннолетняя девица, а ваши настойчивые расспросы, сродни попыткам пробраться к ней в спальню до свадьбы...-шутливо вздохнул я, протягивая для прощания руку.
Мы как раз подошли к "Ротонде.
Фабер сузил взгляд, будто беря меня на прицел и, чуть помедлив, ответил крепким рукопожатием, настолько крепким, что я невольно скривился.
-На самом деле, мосье Пильгрим, я тоже пишу на досуге и в какой-то мере являюсь вашим соперником, пусть пока и безвестным – признался он.
-Неужели? – искренне удивился я – и что вы пишите в перерывах между выпиской рецептов?
-Про беса в ребро и седину в бороду – пропустив мимо ушей колкость, усмехнулся Фабер.
-Занятно –буркнул я, желая лишь одного – поскорее уединиться и сосредоточиться на финальной главе. Работы было часа на три, не больше.
-В отличие от ваших полишинельных секретов –не унимался Фабер – я не склонен к тайнам. Хотите узнать, о чем мой роман?
-Как-нибудь в другой раз – повернувшись , чтобы уйти, раздраженно бросил я.
В воздухе парило, я снова испытывал легкое удушье, ощущая как в подмышках стало липко от пота.
-Он про одного высокомерного старичка, который перед смертью едет на средиземный курорт и пускается там во все тяжкие. Вспыхивает, знаете ли, в последний раз, как лампа, и гаснет- я уже шагал прочь от него и к концу фразы Фаберу пришлось повысить голос.
Единственное, что я мог, так это обратить к нему широко зевающее лицо и, с оттенком легкого хамства процедить: «до встречи».
«Ишь ты, Чехов выискался»-желчно думал я, мучительно представляя, как Фабер целует Марию. Боковым зрением я видел, как легко, почти вприпрыжку, он взбежал по ступенькам и проскользнул под купол «Ротонды».
Не буду лукавить, мне было любопытно взглянуть на докторское «творение», тем более, после такого прозрачного намека на мое в нем присутствие. Несколько минут я терялся в догадках, что бы это значило, пока не убедил себя, что для графомана ( я не допускал мысли, что письмо Фабера так же хорошо, как его игра в теннис) – это слишком большая честь.
Я бесцельно бродил по городу, от скамейки к скамейке, присаживаясь, когда ноги наливались усталостью или созревшие в голове мысли требовали бумаги. Я всерьез раздумывал закончить историю Соколова расправой над Вейльдсом и милосердным умерщвлением бедной Франсуазы, но в этом случае, у княжеского жеста не было бы никаких оснований. Оставить Марию в склепе, означало переименовать роман, скажем, в «Дуэль» - просто, но, до неприличия банально. Я редко раскрашивал горизонты моих книг в розовые цвета счастья, предпочитая прятать концы, если не в воду, то хотя бы в туман (что, в принципе, одно и то же), полагая счастье мимолетным, а боль по утраченному, вечной. В конце концов, я принял решение пообедать, а уж потом извлекать Марию из склепа. Оставим вымысел на десерт, а пока, только правда, какой бы жуткой она не была.
С обедом вышла промашка – плестись в «Corsaire» было лень, а возвращаться в «Ротонду» не хотелось. В итоге, я выбрал третье: городской кабачок средней руки, в двух кварталах от церкви Сердца Иисуса. Заведение скромно ютилось в полуподвале и напоминало средневековую таверну, с темными от копоти столами, чадным светом двух ламп, приткнувшихся по краям деревянной стойки, за которой, как водится, стоял пузатый усач в грязном фартуке. В зале было шумно и людно - я едва высмотрел в дальнем углу свободный стол. Протискиваясь к нему я, то и дело, ловил на себе косые взгляды, судя по которым, персоны подобные мне были здесь редкостью. Вскоре к столу подошла глазастая девушка в алом чепце над выпуклым, взмокшим от беготни лбом. Разнообразием еды сия таверна не хвасталась – прейскурант был без изысков, от рыбной похлебки (нет уж, увольте!) до жаркого из баранины и запеченной с овощами рыбы – запивать эту нехитрую снедь предлагалось пивом. После минутных раздумий я выбрал жаркое, кружку эля и пока их несли, стал прислушиваться к гулу многоголосья, вылавливая из какофонии звуков, обрывки слов и бесед. Большая часть завсегдатаев кабака, состояла из рыбаков, живо обсуждавших все , что произошло на побережье. Многие из них были пьяны и взволнованы. Я недоумевал, каким магнитом притянуло меня в эту задымленную нору, пропитанную кухонными запахами, из которых особо остро выпирал жареный лук. Чавкающие похлебкой, хрупающие костями и зеленью, физиономии вокруг, как ни странно, вызывали не отвращение, а прилив слюны, и когда я увидел вожделенный поднос с дымящимся блюдом и кружкой, аппетит достиг своего пика. Мясо оказалось средней жесткости, но голод заключил, что могло быть и хуже. Обмакивая ломтик картофеля в мясной подливке, я обнаружил в тарелке нечто инородное, совсем некстати, напоминавшее почерневший ноготь и явно несовместимое с рецептом, если конечно, местный кулинар не был китайцем. Подцепив «ноготь» пальцем, я поднес его к глазам, с отвращением различая средних размеров жука , смертно сложившего лапки, неведомо как, угодившего в жаркое. Благо, в одном из моих карманов, всегда находилось место пинцету и коробочке. Только сейчас, вместо реликтовой бабочки, в бархатный «склепик» был положен жук. Он не был похож на обычного кухонного таракана, за это я ручаюсь! Также, в карманах водилась и миниатюрная складная лупа, с чьей помощью мертвец будет осмотрен при дневном свете. Впрочем, так случилось, что к этому свету надо было еще добраться. Не успел я допить пиво, как у стойки что-то лязгнуло и зазвенело брызгами лопнувшего стекла. Чей-то неосторожный локоть опрокинул вниз керосиновую лампу, отчего огнем занялась ковровая дорожка, простеленная вдоль стойки и, судя по истошному вскрику, загорелись чьи-то штаны. В мгновение ока, таверну заполнили клубы едкого дыма – одни вскочили с мест и попытались «задобрить» огонь пивом, другие, работая руками и плечами, поспешили к выходу. Из-за плотного частокола спин, я почти ничего не видел и, чтобы не задохнуться, пришлось следовать стадному инстинкту спасения. Окружившие меня локти были куда острее и бойчей моих, но, каким-то чудом я таки вклинился в многорукий поток единого существа паники, вынесшего мое тело прямо к ступенькам, по которым, я спотыкливо выбрался наружу. К этому моменту мой рот сполна наглотался дыма, а в оставленной за спиной таверне, царила самая , что ни на есть, геенна огненная. На божий свет я выполз почти на «карачках», сипло откашливаясь от проникшего в легкие угара. Каким-то чудом, я не забыл на столе заветную папку, иначе, уверяю, без раздумий, бросился бы обратно в огонь.
Тем временем, чьи-то сильные руки подхватили меня с двух сторон и поставили на ноги. Хмурое, обветренное лицо, с ледниками седой шевелюры и шкиперской бородой на своих полюсах (смесь труженика моря с Дон-Кихотом), спросило огрубевшим от табака, но вежливым голосом: могу ли я стоять на ногах? Я кивнул, что могу. Из таверны продолжал высыпать кашляющий народ, некоторых выносили на плечах, иных же, сразу укладывали на землю и, хлопая по щекам, приводили в чувство. Одним из последних, обмотав полотенцем пунцовое лицо, выскочил хозяин таверны, который сразу же бросился к подъехавшей пожарной машине, торопя жестами облепивших ее огнеборцев. Люди в сверкающих шлемах спрыгнули прямо на ходу, и принялись спешно разворачивать рукав. Громоздкий предводитель, напоминавший в «панцире Кёнига», скорее Железного дровосека, нежели пожарного, вошел в пылающую таверну первым, остальные, поддерживая рукав, засеменили следом. Хозяин в отчаянии влез на машину, и стал помогать оставшимся снаружи, качать насос. Поглядев с минуту на драматический балаган, я пошел прочь, не забыв поблагодарить судьбу, спасшую меня от удушливой смерти. Вот такими приключениями, я разменял третий час прогулки. Сердце стучало, как оголтелое ,опасливо прислушиваясь к «моторчику», я опасался, что тот внезапно замрет. На счастье , мое небытие вновь брало отсрочку и, вспомнив о бархатном футляре, я присел на ближайшую скамью.
«Таа-к-с» – раскрыв лупу, я навел стекло на половинчатый панцирь с торчащими из под него промасленными крылышками, разглядев на кончиках усиков и щеточки, и массивные плотоядные мандибулы – те самые признаки, что позволили легко идентифицировать мертвого жука. Одного я не понимал, как этот могильный слепец попал в мою тарелку. Обознаться, я не мог. На ладони лежал «Necropholiusgermanicus» или черный германский могильщик. Он был около сорока миллиметров в длину - весьма крупный экземпляр в пределах своего вида. Муха, таракан или божья коровка, бог с ними, но присутствие в моей пище ортодоксального мертвоеда, говорило о том, что баранина могла быть с душком, причем, сильным, и кто знает, сколько личинок могильщика , я успел проглотить. Мысль эта вызвала во мне прямо-таки рвотное цунами. Отплевываясь от повисшей на губах горькой слюны, я думал о связанной с этими жуками легенде, согласно которой они проявляли недюжинную сметливость в добыче падали. По свидетельствам ученых, германские могильщики за версту чуяли мертвечину, приводя энтомологов в настоящий ступор: из-под воткнутой в землю палки, с привязанным к ее верху гниющим мясом, внезапно уходила почва, до тех пор, пока подкоп не обрушивал палку, и мясо не оказывалось в лапках этих обжор.
К моему облегчению, неприглядный акт тошноты, остался никем незамеченным. Воровато и виновато озираясь кругом, я углубился вдаль по тропе, припоминая уединенную беседку возле пруда, в скромной надежде, что та не занята. Какое там! Двое сидели ко мне спиной и, похоже, были слишком увлечены общением друг с другом, чтобы замечать кого-то третьего. Головы Фабера и Марии соприкасались висками, и я встрепенулся, когда Мария повернулась к нему , а Густав в точности повторил то, что проделывал в молодости и я . Наглец ,подчистую, скопировал мою амурную технику и ничего удивительного в том, что Мария ответила на его поцелуй, я же стоял, зажмурив глаза, целиком растворяясь в океане памяти , завистливо думая, как же хорошо сейчас Фаберу. Открыв глаза я, наконец, осознал, что невольно, без всякого злого умысла, стал соглядатаем чужого таинства. Здравый рассудок подсказывал уйти незаметно, но гибельное любопытство влекло меня затаиться у дерева, пригнуться и украдкой подглядывать. Каждый шаг вперед, уменьшал шансы остаться инкогнито. Пока двое наслаждались поцелуями, я чувствовал, как на плечи ложится безмерная усталость, как заволакивает туманом голову и в глазах, во взгляде селится смерть, противиться которой не было никакого смысла. Озарение сквозь туманность, будто я знал Марию задолго до Фабера и тот, на моих глазах, крадет у меня не только поцелуй, но и вечность - настойчиво въедалось в мозг. Внезапно под ногами хрустнула ветка и моя невидимость проявилась самым постыдным образом. Лицо стало горячим, как печка и, должно быть, на нем отразился весь запас старческого румянца. Увидев меня, доктор вскочил с места, в его глазах пылал гнев. Мария, напротив, смотрела на непрошеного гостя с веселым удивлением. «О, господи,мосье Пильгрим, вы нас напугали! Нельзя же вот так, как бабай, подкрадываться»- и Маша задорно рассмеялась, как смеются над неловким старым дуралеем. Сказать, что я испытал стыд – не сказать ничего.
«Я …вовсе не…хотел, знаете… шел и…задумался…прошу прощения, просто я часто сижу в этой беседке»- мямля все это, я избегал смотреть им в глаза и нелепо пятился назад. «Мосье Пильгрим – кажется Фабер сменил гнев на усмешку- при такой задумчивости можно угодить лбом в дерево, впредь будьте осторожны!»
Я униженно закивал головой: «да, да… непременно» - и засеменил прочь, готовый как та палка с гнилым мясом, провалиться сквозь землю. Мой стыд был родом из чувственной памяти детства, когда двоюродная кузина едва не застала меня за рукоблудием, к которому обычно приводило раздевание перед зеркалом; я был полностью обнажен, когда послышались ее быстрые шаги; пришлось отбросить чулок и лихорадочно натягивать на себя подштанники; замок был сломан, дверь не запиралась, сестра подходила. Она была на год старше и возможно что-то заподозрила, увидев, как я запыхался и покраснел.
Я пошел по круговой тропинке вдоль квакающего пруда, замечая на деревьях паутину, что висела неподвижно –над водой тоже царили покой и безветрие. Вскоре я нашел удобную скамью со спинкой, стоявшую у маленького причала, где не было ни одной лодки. Здесь я растянул свою прогулку до сумерек, исписав пять карточек кряду. День закончился ужином в «Ротонде», с пыткой наблюдать за поглаживанием нежных пальчиков, наклонами лица к личику, и прочим «эсперанто» влюбленных – Мария и Фабер сидели через стол от меня.
Вернувшись в номер, где, судя по строгому порядку, успела побывать горничная, я уловил легкий цветочный аромат чужого присутствия. Также могу поручиться, что секретер был слегка сдвинут в сторону, а его дверца, вместо того, чтоб оставаться приоткрытой, была распахнута настежь. Я подумал , что это «следы» горничной, однако моя паранойя наткнулась на новую улику. Черный и длинный (примерно от макушки до кончика лопаток, волос – явно, колосок с женской головы) притаился у края стола. Находка меня взволновала, и я тут же принялся вспоминать прическу служанки. Нет, у Софи были пшеничные волосы, разве что она заболела, и портье прислал новенькую. Если нет, то оставалось одно – то, о чем я боялся даже думать. Неужели здесь была Мария? Сама, или может с Фабером, транзитом через «Ротонду», зная, что номер пуст, а меня долго еще не будет, и пока я чуть заживо не сгорел в таверне, они кувыркались в моей постели? «О, боже, что за мысли, старик?» - журила меня совесть, пока я придирчиво осматривал кровать, признавая, что та идеально застелена. Надев пижаму, я прилег в постель, чувствуя, как веки смежает сон. Где-то у его границ мой нос вновь пощекотал аромат цветов и уже засыпая, я вспомнил, что этот запах исходил от Марии, в тот вечер, когда мой третий король приставил пистолет к виску бедного Тарелкина.
96 В царстве опиума (ИКС)
После того, как прогнившее насквозь "божество", было умерщвлено в своем логове, я вернулся в скованный трауром замок. Гадина была раздавлена, однако я не испытывал от этого ни малейшей радости. Только боль и апатию. Слишком дорогой ценой досталась эта победа и, думаю, Пирр меня бы понял. Перед глазами все еще проплывали заспиртованные в банках "куколки" Франсуазы, которых я обнаружил в одной из комнат, отведенной Вейльдсом под домашнюю кунсткамеру. Что ж, надеюсь, врата рая откроются перед Франсуазой без лишних вопросов. Для такого же, как Вейльдс, даже адские муки, казались санаторным режимом. Пусть обратиться в ничто!
Плеснув в стакан абсента, я выпил его зеленую, полынную горечь не морщась. Мне захотелось поскорее забыться, но алкоголь только отяжелил голову, превратил мысль о самоубийстве в назойливого, звенящего возле уха комара. Несчетное количество раз я выдвигал ящик стола, доставал и вертел в руках "байярд", согревал его металл ладонями и со вздохом возвращал оружие на место. Не то, чтобы я трусил, нет, просто стреляться из пистолета, чье дуло считанные часы назад целилось Вейльдсу в лицо , означало признать свое поражение. «Ничего у тебя не выйдет!–прокричал я, поднося к губам бутылку. «Я не доставлю тебе такого удовольствия, ублюдок! – промокнув рукавом саднящие от абсента губы, я пьяно осклабился. Метать бисер в невидимое было весело, но бесполезно. Стоило подумать о предстоящих похоронах, как пустота вновь открывала мне свои бездны. Кажется, впервые в жизни я не знал, что делать. В выборе, между, жить и не жить, различий не стало, но все говорило в пользу второго: на том берегу меня ждали Ева и Мария, на этом - я был один, и как знать, к тем краям, где они теперь обитают, возможно, уже подползал Вейльдс. Надеюсь, Генрих сможет их защитить. Так думал я, еще не зная, что ждет меня впереди! После встряски абсентом, я решил впасть в самозабвение высшего порядка, зависнуть в блаженном равнодушии на краю черной воронки смерти, напрочь лишенный страха свалиться в ее бездну. «Курение опиума дарит предвкушение небытия» - так, кажется, говорил Байрон, и я с ним был полностью согласен. Пагубная привычка, вызывающая на лицах заядлых курильщиков морщины и бледность, не имела надо мной власти. От купленного у китайца в Фесе запаса опиума, остался шарик - величиной с грецкий орех, который уменьшился за последние три года лишь на треть, но сейчас, у меня появилась веская причина дать зелью карт-бланш. В кабинете хранилась коллекция из двадцати, отделанных слоновой костью, бриаровых трубок. Вместе с опиумом, они были сложены в шкатулку из красного дерева, стоявшую на большой резной тумбе из мореного дуба. Захватив шкатулку с собой, я перешел из кабинета в спальню и здесь, неспешно, превратил опочивальню в опиумный салон, расстелив на полу верблюжью шкуру и обложив место для сладкой дремы подушками. Вооружившись иглой, я отделил от черного комка порции для трубок и вскоре все двадцать были готовы к огню и к моим вдохам. Я хорошо знал свойства наркотика – примерно на пятнадцатой дозе опиум меня обездвижит, так что зажигать новые трубки самому, станет невозможно, поэтому миссия проводника была возложена на Петю - тот знал что, и как, нужно делать. Жажда курения будет непрерывной, в этом я не сомневался, а потому приказал Осокину не медлить. «Это же верная гибель –испугался тот – можете заснуть навечно…» «Проснусь, не бойся –успокоил его я и приступил к ритуалу. Первые семь трубок зажигал сам, в течение минуты, жадно выкуривая каждую из них. Петр расплывался, речь моя становилась тягучей, как патока, я начинал ощущать сонливость. Лежать, опираясь на локоть, становилось неудобно, пришлось лечь на бок, подстелив под щеку ладонь и вытянув вперед руку. Все мои действия сводились к бормотанию и механическому сгибу пальцев, цепляющихся за подаваемую Осокиным трубку и подносящих мундштук к пересохшим губам. Во мне расцветала пресловутая опиумная благодать, я тихо чему-то смеялся и что-то говорил сам себе, думаю, слишком невнятное для чужого слуха, но заставлявшее меня продолжать смеяться. Перед нырком в беспамятство, я успел подумать о лежавшем в холодном склепе теле Марии, впрочем, слишком безмятежный, чтобы беспокоиться сейчас по поводу её похорон. Не знаю, сколько на самом деле продлилось мое затмение, но когда я очнулся, Осокина в комнате не было, в канделябре догорала последняя свеча, бросавшая мутноватый отблеск на чернеющее ночью окно . Внезапно, мой обостренный слух уловил легкий шорох за дверью, будто кто-то, маленькими шажками , к ней подкрадывался. Через секунду в дверь тихо, но настойчиво постучали. Если можно как-нибудь охарактеризовать звуки, то этот был испуганно торопливым. Решив, что это Петр явился проверить живой я или умер, я взял канделябр и медленно подошел к двери и прислушался.
97. Возвращение князя
Я проспал без «задних ног» до начала девятого часа. День обещал быть солнечным, но, увы, апокалиптические прогнозы Фабера подтвердились. На побережье воцарилось настоящее стихийное бедствие – тучи насекомых витали над устилавшей берег мертвой рыбой, смрад был такой, что я не выдержал на набережной и пяти минут, и это при том, что прижимал к носу надушенный платок. Я пошел ланчеваться в «Ротонду» и (неслыханное дело!), согнал с края тарелки зеленую «Luciliacarsal» или просто Люцилию – еще одну мушку из племени падальных. Ее назойливый штурм моей тарелки, напрочь, прогнал аппетит.
В тот день я впервые решил обойтись без вязания галстучного узла, отдав предпочтение черной бабочке с запонками, и такого же цвета костюму. Держа в уме возвращение Соколова , я фланировал невдалеке от привокзальной площади, рассчитывая «случайно» попасться тому на глаза. В моих действиях было что-то неосознанное, и я даже не мог объяснить себе, на кой черт сдалась мне эта встреча. Путь из Марселя в Больё требовал пересадки в Ницце. Поезд оттуда прибывал в 10:01. Среди тех, кто, курсируя вдоль Ривьеры, сошел в Больё, я еще издали, узнал князя. Он был без шляпы, в сером костюме и с саквояжем. «Князь Серебряный» - подумал я из-за выделявшей его среди других прибывших, сверкающей на солнце, седой шевелюры. Как и предполагалось, Соколов выбрал пешую прогулку. Напустив на себя задумчивый вид, я медленно направился навстречу.
Увидев меня, он проявил куда больше эмоций, чем я ожидал. «Ба, вот так сюрприз»! – громко воскликнул князь – вы что, меня караулили?- и добродушно засмеялся. Пришлось издавать ответный возглас, изображая удивленный оскал улыбки, и даже слегка приобняться. Князь на секунду задержал взгляд на уровне моего кадыка, потом, с долей не оскорбительной фамильярности, хлопнул меня по плечу. «Ну как ваши свидания с музами, надеюсь, эти феи к вам не опаздывают?» - судя по всему, он пребывал в отличном расположении духа. Я уклончиво ответил, что с музами все в порядке, а вот Болье, в отсутствие князя, медленно, но верно протухает. « Вот как? И что же здесь произошло, пока меня не было?»- спросил он.
Пока мы шли, я вкратце рассказал про мор рыбы и кишащих на берегу мухах, Соколов рассеянно кивал и думал, похоже, о чем-то своем. «Все это печально, но завтра утром я, Мария и вероятно Фабер, отбываем в Ниццу, потом в Марсель, а оттуда в Америку» - вздыхая, заключил князь и предложил отметить это событие ужином в «Ротонде». «Я зарезервирую столик, подходите к восьми, нам снова будет, о чем поговорить» - не дожидаясь моего согласия, князь добавил, что вынужден меня оставить, потому что хочет поскорее увидеть Марию. Я стоял, сжимая в руках папку, и смотрел ему вслед. Желание, как и вчера, провести день на причале, было омрачено тучами, со всех сторон, окружавших Болье плотным свинцовым кольцом. Я вернулся в гостиницу и правильно сделал, потому что в окно, как только я закрыл за собой дверь, начали барабанить капли. Ничего не оставалось, как запеленать себя в халат и вновь усесться за стол. До ужина мне предстояло дописать последнюю главу.
98. Негодяй и спаситель ( ИКС – Последняя глава)
Перед тем, как я открыл дверь, в нее еще раз слабо постучали. Как описать мое потрясение от того, что я увидел? Любой, кто оказался бы на моем месте, рисковал потерять рассудок. На пороге стояла Мария, бледная, в выбранном мной для похоронной церемонии, подвенечном платье. От неожиданности я вздрогнул всем телом и отпрянул, одновременно протянув к «призраку» правую руку, но едва коснувшись белой материи, рука рефлекторно отдернулась. В глазах плясали искры, в голове гудело. Думаю, в тот самый миг мой рефлекс и заклинило, и знакомый вам жест, стал вечным напоминанием о той адской ночи. Я увидел, что в нескольких местах наряд Марии запачкан темными кляксами, сама же она находилась в трансе и каким- то чудом держалась на ногах. Боясь, что Мария вот-вот упадет, я поставил канделябр на пол и легко, как пушинку, взял ее на руки и бережно уложил на подушки. Огарок свечки погас, электричество, как назло, было неисправно и, нащупав в кармане халата зажигалку, я прошел к комоду, где хранились свечи. Мария лежала с закрытыми глазами и едва заметно дышала, а я продолжал внимать ужасу той ночи. Левая рука моей любимой падчерицы была залита кровью, приблизив к руке пламя , я обмер. На месте безымянного и указательного пальцев зияла пустота, и первой мыслью было, что за чудовище могло такое сделать? Я рывком разорвал простыню и в лихорадочной спешке перевязал рану. Нашатыря в спальне не было и пришлось звать Осокина, в надежде, что сон его был не крепок. Далее последовал новый виток кошмара. Я не успел перекинуться с вошедшим в спальню Осокиным и парой фраз, как при виде Марии того затрясло и глаза Пети полезли из орбит. Я всерьез испугался, что они вывалятся из глазниц. Захрипев, Осокин стал пятиться к двери до тех пор, пока замертво не грохнулся у самого порога. Все происшедшее уложилось в несколько секунд. От шума, вызванного падением тела, отделился легкий, металлический звук, что звякая, покатился по паркету. В этот момент Мария пришла в себя, слабо застонала и попыталась приподнять голову. «Все хорошо, милая, полежи спокойно» - не веря, что все это не дурной сон, я бросился к Петру, приподнял его обмякшую руку, потрогал запястье, потом приложил руку к шее. Пульса не было, сын приказчика был мертв. « Для такой работенки надо крепкое сердце, а мое пошаливает» - вспомнились вдруг слова, сказанные им при нашей первой встрече в Париже. Перед тем, как отвезти Марию в городскую больницу, я заметил, как в дальнем углу спальни, застигнутое врасплох светом свечей, что-то сверкнуло. Подойдя и присев на корточки я, с ледяным изумлением, опознал свой подарок к совершеннолетию Марии - золотое кольцо с рубином, которое она никогда не снимала, я же не собирался этого делать и после ее смерти. То, каким путем кольцо оказалось в спальне, а также отсутствие на руке Марии двух пальцев, указывало на труп Осокина и объясняло весь его ужас при виде ожившей. Я представил, как сутулясь, затаив дыхание, мерзавец пробирается в склеп, сдвигает крышку гроба и начинает свое черное дело, как в спешке пробует снять кольца с руки Марии и после тщетных попыток берется за нож - и со злостью пнул ногой его голову. Господи, и отец, и дед Осокина служили в имении Соколовых и то, что совершил их отпрыск, было чудовищно.
В больнице Мария пришла в себя, хотя потеря крови была серьезной. Я радовался тому, что она жива, так что мысль о самоубийстве благополучно легла в долгий ящик.
Судебный врач констатировал смерть Петра от разрыва аорты. Я правдиво рассказал ему о случившемся, укрепив просьбу не выносить сор из замка, солидной суммой. В итоге, вор был благочинно похоронен на церковном кладбище Сен-Назера. Наряду с этими событиями по городу поползли мрачные слухи о смерти Вейльдса (говорят, что при виде оставшегося от безумца смрадного студня, полицейских дружно стошнило), но меня беспокоило другое. Побочным эффектом воскрешения Марии стала эпилепсия и по совету одного из знакомых, чья жена была также подвержена приступам падучей, я увез Марию в Швейцарию, к доктору Фаберу, считавшемуся одним из лучших укротителей этого недуга. После описанных выше событий минуло полгода, к тому времени жизнь в замке, (где все напоминало о Еве (а над воспоминаниями зловеще витала тень Вейльдса)), становилась невыносимой. В Монтре, где практиковал Фабер, я ехал с надеждой на лучшее, словно сбросив с души каменную глыбу. Про остальное вы знаете, или, возможно, догадываетесь…Перед нашей маленькой миграцией, я часто думал о тесном сплетении добра и зла на древе жизни, ночное происшествие доказывало их единую сущность, когда злой умысел, поневоле, указал верную дорогу добру. Как ни крути, но роль Петра в вечной игре парадоксов была двоякой, ведь никто иной, как этот негодяй и мародер, стал невольным спасителем Марии. Мои умозаключения привели к тому, что перед отъездом я все-таки решился нарушить вечный покой любимой Евы. Я пошел на это мучительное испытание ради истины, какой бы горькой та ни была. Мои подозрения подтвердились – Еву похоронили живой и то, что от нее осталось, покоилось на окостеневшем боку. Обшивка гроба была разодрана и все фамильные украшения исчезли… Видимо тогда, Осокину, к моему горю, не пришлось прибегать к ампутации пальцев.
99. Визит
Роман был завершен, но меня не покидало ощущение, что в его разноцветной мозаике не хватает последнего камушка. Если все было так, как рассказал князь, то мотивы поступков Декарта-Вейльдса так и остались для меня загадкой. Впрочем, проблема была вовсе не в этом. Кажется, я уже говорил, что стараюсь избегать плоских, счастливых финалов, поэтому карандаш так и чесался свести историю князя к посмертной галлюцинации, вызванной чрезмерной дозой опиума. Умертвить его или пусть бежит в свою Америку – сия дилемма вызвала во мне приступ булимии, и я позвонил, чтобы принесли обед. Впрочем, поедая жирного каплуна с обильно намазанными паштетом гренками, я так ни к чему и не пришел, предавшись сытому, послеобеденному покою, предварительно уложив под подушку рукопись.
Во сне я увидел, как трехпалая девица красила у зеркала губы. Из одежды на ней был только черный прозрачный пеньюар, накинутый на плечи и грозивший в любой момент с них соскользнуть. Закончив с губами, она принялась подводить тушью ресницы, напевая при этом что-то затейливо мелодичное. Мария сидела в трех шагах от меня, желанная и близкая - мысли мои были свободны, а вот действия скованы сновидением, вероломно прерванным стуком в дверь. Отняв у подушки голову, я первым делом взглянул на часы – судя по стрелкам, мой сон мой длился не больше десяти минут. В дверь постучали настойчивей, если не сказать, наглее. Плотно запахнув халат, я приготовился встретить визитера гневной тирадой, как вдруг за дверью послышался знакомый до трепета голос: «Мосье Пильгрим, откройте, это Мария…» Мой воинственный пыл мгновенно остыл и я стал гадать, к чему юной чаровнице вдруг понадобился дряхлый, песочный старец? Я нервно завозился с замком и, наконец, открыл дверь, готовый к чему угодно, вплоть до апоплексического удара. Гостья выглядела весьма необычно. Красоту Марии усиливал тонкий макияж, удлиненный стрелками туши разрез глаз придавал ей сходство с египетской жрицей, но вместо туники на ней было легкое, но явно не по сезону, пальто-свингер черного цвета, словно подчеркивающее великолепную бледность лица. В мочках ее ушей покачивались агатовые серьги – в выборе цветов Мария была консервативна, как сама госпожа смерть. Я посторонился, давая ей пройти и пока она закрывала за собой дверь, успел отступить и, не смея проронить слова, замереть посреди комнаты.
-Ну и запашок у вас, мосье Пильгрим – наморщив носик, проворковала Мария и добавила со снисходительной фамильярностью: запах старости меня вовсе не умиляет, так что на вашем месте я бы здесь проветрила.
От жалости и презрения к самому себе , я бросился открывать окно, спрашивая у собственной трусости, разрешит ли та вывалиться от стыда наружу?
-Вы такой смешной, Пильгрим. Похожи на сдувшийся мячик –хихикнула Мария –ваша голова кажется мне прозрачной, как аквариум. Всякая ваша мысль , как умирающая рыбка, я их отчетливо вижу. В аквариуме не хватает воздуха, рыбкам нечем дышать, а некоторые и вовсе всплыли вверх брюхом. Вода зацвела, не пора ли её поменять?
От ее слов мне стало дурно, ноги обмякли, будто из них изъяли кости. Я ощущал себя мягким и влажным слизнем, источающим удушливый трупный запах. Воля моя скатывалась к нулю, не в силах защитить слух от ядовитого бреда моей мучительницы. Из последних сил я выдохнул: «прошу вас, Мария, перестаньте…»- слова давались с трудом, я стоял, стараясь держать прямо голову, которая, как у младенца, норовила склониться на плечо. Во рту появился привкус крови, мне казалось, будто десны размякли и зубы при наклоне головы, один за другим посыпятся на ковер.
-Я пришла не для того, чтобы любоваться старой развалиной- без жалости к почтенному возрасту продолжала Мария – еще в первый день я заметила, как вы на меня смотрели, мерзкий вы старик! А вчера ,Пильгрим, вы как будто нарочно торчали у нас с Фабером на глазах. Признайся, тебе доставляло удовольствие следить за нами, гадкий старичок? Твой взгляд был плотоядным, как у древней рептилии. Не смей больше так смотреть, понял?- глаза её сверкнули.
-Мария, я не…
-Молчи, чертов папашка! Сколько раз ты гадал о моей связи с с Фабером, сколько раз ты лапал меня в своих грязных грезах! Ну так вот, можешь посмотреть наяву, ты же этого хотел, да? – сказав это, она расстегнула верхнюю пуговицу пальто, потом, закусив нижнюю губу и с вызовом глядя на меня , принялась расстегивать остальные.
В моем представлении Мария вела себя как тот сладострастный суккуб, что за редким исключением оставляет своих любовников живыми.
-Мария…-хрипел я в полуобморочном трансе, глядя как она медленно разводит полы пальто, под которым не было ничего, кроме сверкающей, сводившей меня с ума наготы, от шеи до пят, захваченной моим поплывшим взглядом. Вытянув вперед руки, она медленно шла ко мне. Так , словно плыла…
-Ты знаешь о моем недуге, Пильгрим, но известно ли тебе, сколько рук касалось моего тела?- пальцы Марии уже скользили по моему халату , потом ловко нырнули под шелковую ткань, высекая из обвислых чресел последние искры- иногда – продолжала она- между эпилепсией и лунатизмом меня настигают приступы животной похоти и я готова заняться любовью с первым встречным, даже таким гадким и старым, как ты. Вот именно, Пильгрим, мартовская кошка, кажется, так ты называл меня в одном из дневников?
Ее ладонь умело превращала воду в камень, а унылую равнину в бугорок, холмик, вулкан. От ласковых и напористых движений Марии внутри меня начиналось землетрясение. В ее теплых руках , я истаивал, становился призраком. Это было, как рождение в смерть, обратно в лоно матери-тьмы, вобравшей в себя зыбкий свет прожитой жизни и, кажется, я угадал ту, что явилась ко мне в образе Машеньки. Осознание этого происходило на грани самозабвения, где мои мысли окончательно спутались. Я содрогнулся от небывалой с древнейших времен, сладострастной конвульсии и со стороны, это, должно быть, выглядело, как агония.
-Ты все верно рассудил, Пильгрим –прозвучал издалека голос Марии. – слышишь, как немеют конечности? Как шейные позвонки становятся хрупкими и уже не держат твою голову. Но тебе ведь очень хорошо, правда?
-Да…О-чень хорошо – эхом повторял я , едва шевеля немеющими губами.
-Пора ,мой милый, засыпать… сладко-сладко – под бархатный голосок Марии я и вправду начинал спать стоя, и прежде чем свалиться замертво, успел подумать, что догадка моя верна. Мария на самом деле была моей смертью.
100. Последний ужин
В себя я приходил медленно, очнувшись на полу, возле кровати – над головой нависал край одеяла. Дурман сновидения рассеялся, оставляя сырость под животом – постыдный след спонтанной поллюции, невообразимо, как и зачем, навестившей меня на склоне лет. Вместе с пробуждением, в душу закрадывалось сомнение в визите Марии, с каждой минутой, я все жарче убеждал себя, что ее здесь не было и не могло быть - все произошло за пределами реального, в мятежном и воспаленном сне безумца. В народе про такое, кажется, говорят: это «блуд на него напал», только заблудился я не в трех соснах, а в самом себе. На часах было без четверти семь, то есть до назначенного в «Ротонде ужина оставалось чуть больше часа . Кряхтя, как старый медведь, я встал на ноги и бегло оглядел себя в зеркале. О, боже! Такой физиономией только пугать людей! С синевой под глазами и пятнами по всему лицу, я напоминал тучного вампира, глотнувшего отравленной мышьяком крови. Между отражением и отвращением пролег знак равенства – без малейших следов румянца лицо напоминало посмертную маску. Но черт с той бледностью – вдавив указательным пальцем щеку, я заметил, что на коже, как в пластилине, остаются вмятины. Как оказалось, это были цветочки! От груди до щиколоток тело покрылось розово-красными язвами, из которых сочился гной, и выпирало мясо. В отместку за все увиденное мне хотелось разбить зеркало, но как зевок, я подавил бесполезный гнев в себе.
Выйдя из ванной и пытаясь втиснуть ногу в тапочек , я нечаянно сковырнул ноготь большого пальца и чертов кошмар продолжился! Мои ступни , будто размякли, мозоли на пятках вздулись багровыми водянками, но, как ни странно, ступать было не больно. Я взирал на свою плоть с гибельным интересом - распад ее тканей набирал скорость. «Не то же самое испытал перед смертью Вейльдс и не подцепил ли я , через страницы, его заразу?» Жизнь продолжала цепляться за причины подобной деструкции, но к ее перрону ( и я это чувствовал) неуклонно, как следствие, уже подходил поезд в бездну. Думая, что совсем скоро, не станет ни причин, ни следствий, я стал понемногу одеваться.
«Щелк!» - и вот, последняя деталь вечернего туалета -черная бабочка, укрепилась под воротником. Я вытер выступивший на лбу пот, и брезгливо скомкал мокрую салфетку. От усилий, затраченных на влезание в одежду и в обувь, я чувствовал себя портовым грузчиком после ночной смены. Входя с десятиминутным опозданием в двери «Ротонды», из последних сил стараясь сохранять ровность походки, я смутно догадывался о фатальном исходе этого дня. Как ни крути, а меня ждал последний ужин -слишком долго я прятал от внешнего мира свои развалины. Требуха да кости, да мертвый Колизей-череп с окнами глазниц – все это очень скоро упакуют в могилу. Эй, гробовщик , начинай стучать молотком! Эй, могильщик, хватай лопату и приступай к рытью ямы! В таком сумрачном смятении мыслей я, наконец, добрел до стола, за которым, в гордом одиночестве восседал доктор Фабер. Сжимая вилку, он вяло ковырялся в мясном салате, а заметив меня, отложил прибор и одним залпом осушил бокал вина .Угадав мой немой вопрос, Фабер ответил, что князь подойдет позже, он просил передать, чтобы начинали ужин без него.
-А Мария? – машинально спросил я.
-Собирается в дорогу –с грустью в голосе проронил Фабер, и снова наполнил бокал бургундским.
«Значит, не уговорил» - с усталым злорадством подумал я – «пусть и тебе не достанется!» – совсем как тот, из русской пьесы, что зайцем проник на пароход и сделал пиф-паф.
-Что так? – вслух полюбопытствовал я- не смогли убедить Марию остаться?
-У меня есть еще время…до рассвета – проговорил Фабер, причем так самоуверенно, что я позавидовал его ночи.
Тыкая в меню пальцем я выбрал антрекот из мраморной говядины , салат из спаржи и бутылку мозельского. В ожидании пищи живот мой хищно урчал, и что самое неприятное, приобрел барабанную твердость. Нужно было срочно отлучиться, а то, не ровен час, старческие «фанфары» вызовут в «Ротонде» панику.
Спустя десять минут, держа намыленные руки под клокочущим краном, я разложил в голове пасьянс романа, досадуя , что опять оставил рукопись под подушкой. «Решено, сразу же после ужина со всем покончу. Смерть выглянет украдкой, из-под туманной завесы, едва уловимо, так, чтобы лишь въедливый читатель заподозрил в оживлении Марии иллюзию, пусть за пределом страниц стоит еще один гроб, с телом главного персонажа» - я плеснул водой в лицо, и вытер салфеткой руки.
За время моего вынужденного отсутствия принесли еду. Князя все еще не было. Мой бокал был учтиво наполнен, а Фабер задумчиво курил папиросу.
-Завидую вашему аппетиту, мне вот в горло, кроме вина, ничего не лезет – наблюдая, как жадно я вцепился зубами в антрекот, заметил доктор.
Мясо было, не в пример прошлым визитам в «Ротонду», сухим и жестким, я жевал его, как Чаплин подошву ботинка, и боялся вывихнуть челюсть. В итоге, пришлось проглотить не совсем пережеванный кусок - горло едва не взбрыкнуло, благо выпитое залпом мозельское, таки протолкнуло говядину в пищевод.
-Вино для того и создано, чтобы топить в нем печаль…А у вас ведь печаль, не так ли? – я не смог удержаться от сарказма, представляя как бы отреагировал Фабер, расскажи я ему про свой последний сон. Вспоминая, из каких пикантных узоров он был соткан, я поперхнулся вином, причем сильно - из глаз брызнули слезы, и тело сотряс кашель. Пока Пильгрим боролся со вторым гастрономическим покушением на свою жизнь, Фабер сидел неподвижно, с нескрываемой иронией наблюдая за старческими муками.
Как только я унял кашель , на голову обрушилась новая напасть. Резко помутнело в глазах, под ногами качнулся пол, словно вся «Ротонда» превратилась в палубу плывущего по волнам корабля. Подбородок Фабера вытянулся, из полу- овала стал квадратным, рот пополз вверх, поменявшись местами с носом, а левое ухо выдулось в причудливую морскую раковину. Затем черты лица смешались в одно белое пятно, из которого, один за другим вылупились глаза, вырос нос и прорезались губы, как если бы невидимый творец в шутку забывал, и тут же воссоздавал забытый портрет. Мир вокруг Пильгрима искажался , как в кривом зеркале. Увидев, что лицо Фабера вернулось на место, он перевел взгляд на бутылку мозельского, ставшую размером с бочонок или аквариум, из которого, на него тупо воззрилась рыбья морда. Шевеля белесыми губами, она будто хотела что-то сказать, о чем-то его предупредить. Испытывая сильное головокружение, Пильгрим встал из-за стола и пьяно покачиваясь, побрел к выходу. С каждым шагом зал «Ротонды» преображался, с трудом передвигающему ноги, Пильгриму казалось, что все головы повернуты в его сторону. От количества людей, созерцавших предсмертную слабость старика, тело била дрожь. Ощущение, что с него лоскутами сползла одежда, и Пильгрим остался голым, толкало в спину, быстрее к заветному выходу. Окружавшие его лица были одинаково уродливы и бледны, с застывшими, мертвыми взглядами. У дамы за столиком справа вместо серёг, в ушах извивались черви, а из помпезно высокой прически, открывающей напудренный лоб, торчала вострая мордочка хорька. Как только Пильгрим его заметил, зверек юркнул в укрытие из дамских волос. «Воздух! Мне нужен воздух»!- эта мысль, как могла, ускоряла старческие шаги.
Наконец, он выбрался из зала и дышать стало полегче . Вне электрического света, все как бы возвращалось на круги своя - земля обретала твердь, деревья и фонари не обращались в причудливых тварей. Постепенно, походка Пильгрима окрепла и, как подобает вершителю рукописных судеб, исчезла сутулость спины, а безвольные пальцы сжались в твердые, боксерские кулаки. Он шел к своему смехотворному с точки зрения невежд, посоху власти – магическому карандашу, способному, как создавать, так и уничтожать целые миры, сжимать в одну точку и до бесконечности расширять вселенные. Господи, как сладостна эйфория прогулки под звездами, эйфория свободы от удушливых человечьих тюрем, лобных мест и дремучих пещер! Впрочем, добраться до Гранд-отеля ему так и не судилось. Краем взгляда Пильгрим различил две, вынырнувшие из-за деревьев тени, которые устремились следом за ним.
-Густав, посмотри какая удача, это же наш богатенький клиент! –раздался сиплый, скрипучий голос.
-Эй, папаша, чего не спится? –грубо хохотнул тот, кого назвали по имени.
Пильгрим оглянулся и попытался ускорить шаг. Срываться на бег не позволили гордость и возраст, да и вряд ли он смог бы долго бежать. Второй голос принадлежал двухметровому великану, по злой иронии, тезке Фабера, - сиплый был пониже ростом и уже в плечах. Оба молодчика были навеселе и ,похоже, воинственно настроены. Форой для них служили возраст и та дурная сила, что разгоняема по венам, не менее дурной кровью, клокочущей, как мутная брага в жбане. Их шаги были куда быстрее и легко настигли Пильгрима , так что уличный капкан захлопнулся. Время, потраченное молодостью на тренировочную грушу, его не спасло. Пильгрим даже не успел, рассмотреть их звериные лица.
-Вот тебе лучшее снотворное –ухмыльнулся гигант, а через секунду в его руке сверкнул кастет.
Удар пришелся в висок и был такой силы и скорости, что последней мыслью Пильгрима…
Он не увидел, как опоздавший на роковой миг Фабер дважды стреляет в Густава, как разряжает обойму в спину сиплого и как склоняется над неподвижным стариком, чью голову, словно нимб, успела окружить темная лужица.
101. Сладость Возрождения
Утро выдалось ярким и безоблачным. Вечером я предусмотрительно не сдвинул шторы, так что лучи огнетворного круга разбудили меня ровно в семь. Несмотря на количество выпитого за ужином, голова была легкой, а расположение духа – бодрее не придумаешь. Сегодня князь вместе с Марией отбывал в Америку, подальше от наводнивших Францию немцев. Что ж, так тому и быть, но все-таки интересно, уговорил ли Фабер ее остаться? Не будь он идиотом (а он им не был), то доверил бы жизнь плывущему в Нью-Йорк кораблю. Или он такой патриот, что решил стать французским партизаном? Впрочем, каждый капитан своей судьбы - с этим не поспоришь. Утро было слишком хорошим, чтобы марать последнюю карточку смертью героя. Отбросив в сторону подушку, я извлек дремавшую под ней рукопись. Поверх синей папки лежали три запечатанных почтовых конверта, неведомо как и кем, подброшенных мне в постель. Как не силился, я так и не смог придумать и проследить их маршрут . В первом конверте находился сложенный вдвое лист бумаги. Развернув его, я наткнулся на торопливую каллиграфию, напоминавшую гребешки морских волн, и побежал по ним взглядом.
Досточтимый мосье Пильгрим !
То, что с Вами следует держать ухо востро, я понял еще за игровым столом. Не люблю перечеркивать слова и конечно следовало бы начать не с этого, но пусть все будет так, как есть. Прежде всего, приношу свои извинения за вчерашнее отсутствие в «Ротонде». Не буду лукавить, моя бестактность была осознанной. Нет, я вовсе не жалею, что поведал Вам свою историю, но с тех пор, как я это сделал, в жизнь мою стали вкрадываться опасные нелепости. Подозреваю, что в мой правдивый рассказ вы вплели ряд деталей, которые стали бить меня по голове свинцовым ключом! Рассказать Вам про один день в Марселе,в течение которого я трижды(!!!) попадал в серьезные передряги? Утром меня едва не пристрелили налетчики. Они грабили ювелирную лавку и случайно пересеклись с полицией. Одна из пуль прошла в сантиметре от моего носа. В полдень на рынке я оказался в гуще потасовки, где в ход шли ножи и на моих глазах подрезали двух человек! Ближе к вечеру, в порту ко мне прицепился полоумный китаец, предлагавший купить у него шарик опиума. С чего ради он разглядел во мне курильщика этой отравы? Я, кажется, говорил Вам, что единожды попробовал эту дрянь в Марокко, и все закончилось головной болью и рвотой. Короче, все дни в Марселе, я провел на цепи неприятностей. Ноги заворачивали не в те кварталы, в экипаже сломалась рессора, а однажды под ноги упал кусок мрамора. Фрагмент барельефа откололся от балкона, и попади он мне в голову, череп был бы проломлен. Впрочем, зная Ваш увесистый, профессорский юмор, Вы наверняка назовете меня счастливцем. Кстати, то, что вчера на Вас была черная бабочка, я тоже посчитал недобрым знаком. Вы ведь никогда раньше ее не надевали. Уж не по мне ли траур, Пильгрим? Конечно, эти рассуждения могут казаться Вам глупым суеверием, но я на всякий случай перекрещусь. За сим кланяюсь и прощаюсь.
С надеждой прочитать ваш роман в Нью – Йорке, князь В.Соколов
P.S. Да… чуть не забыл. Еще одна надежда, любезный Пильгрим, что прочитав это письмо, Вы наконец-то оставите попытки меня прикончить. Если же кораблю не суждено добраться до Америки и он будет потоплен немецкой подлодкой, то стало быть Вы написали об этом рассказ. Только помните, со мной моя небесная Мария!
Я отложил листок в сторону и приступил ко второму письму. Сей эпистолярий меня обескуражил: ровный женский почерк, чувственные округлости букв, а главное, её запах, ее незабываемый, волнующий кровь запах! От того, что письмо адресовано, Пильгриму, сердце радостно подпрыгнуло, но по мере чтения я распознал, что радость обозналась, и письмо предназначалось Фаберу. Впрочем, это не объясняло, почему Мария обратилась к моему имени.
Любимый, навеки единственный Ладомир!
До недавней поры я не знала, чем вызвано твое нежелание переплыть океан, и стать тихим, счастливым американцем. Ты слишком устойчив для морской болезни, так неужели мое решение уехать с тем, кого я зову отцом, оставит тебя в Европе? В таком случае ты совсем меня не любишь. Да, да, именно так я и думала. Князь говорит, что Франция под самым страшным в своей истории игом, а в Америке нас ждет новая, свободная жизнь! В Америке мы бы стали одной семьей, Ладомир, у нас был бы просторный дом и много детей. Неужели ты этого не хочешь?-боялась я. Твое упрямство разбивало мне сердце. Ты ведь знал, что, несмотря на мои прошлые шалости, князь всегда отвечал мне добром. Как я могу его бросить? Так и вижу, что читая эти строки, ты хмуришь брови, и на лбу проступает моя любимая морщинка. Милый, если ты не перестанешь ревновать меня к князю и думать, что между нами что-то было, то фу-фу-фу на тебя, мы рассоримся.
От «фу» до «рассоримся» чернила бледнели, и бумага от нажима пера была расцарапана. Видимо Мария сменила ручку, потому что остальная часть письма была темно-синей, а не черной. Возможно, письмо сочинялось несколько дней.
Перечитала выше написанное. Похоже на капризы взбалмошной девицы. Отрекаюсь от фу-фу-фу, любимый! Твое ночное волшебство отменило Америку! Жаль только, что князь по-прежнему одержим ею. Боюсь, мой отказ от путешествия сильно его огорчит. Помни, ты дал слово, что с ним ничего не случится. Я тебе верю, но все-таки мне тревожно, вдруг его корабль так и не причалит к другим берегам? Не станет ли князь пассажиром «летучего голландца»? Ты читаешь весь этот сумбур, а я еду в Марсель и никак не выгадаю момента, сказать ему о своем решении. Он так описывает будущую жизнь, что я поневоле чувствую себя подлой предательницей. Кстати, князь уверен, что надолго ты во Франции не задержишься, через год, максимум через два, будешь искать нас по прериям (он хочет везде побывать). Но знаешь мой план? В Ницце я украдкой куплю обратный билет, всплакну в марсельском порту и возвращусь к тебе, моя любовь. Помнишь, ты давал мне пузырек с вероналом? Кажется, я так и сделаю… Он проснется, когда корабль отчалит в открытое море и вместо меня увидит в каюте покаянное письмо (оно уже написано). В письме я пообещала , что мы с тобой его обязательно навестим. Надеюсь, к моему возвращению в Болье с бедняжкой Пильгримом будет покончено…
Я перестал что-либо понимать.
…Хочется верить, что ты выдержишь этот удар. Помнишь, ты говорил – его нельзя пугать, что мирок Болье во многом зависит от пульса Пильгрима?Но ведь это и твой пульс, не правда? Вероятно, я вернусь в Болье 12 июля. Пожалуйста, встреть меня(!), не вздумай поступить со мной, как с «той» Машенькой. Люблю тебя. Навеки твоя Мария.
Письмо ее, что среди прочих двух, по шпионски закралось в мою постель, таило загадку на загадке, но больше всего в глаза бросался «бедняжка Пильгрим, с которым должно быть покончено». Что бы это все значило? Я нетерпеливо вскрыл третий конверт. Аккуратный, напоминающий спокойную кардиограмму почерк с легкими зачеркиваниями и следами ластика – писали карандашом. По всей видимости, это был почерк Фабера, со знакомым мне, правым уклоном карандашных букв. Доктор также обращался ко мне, вверху листа было написано Ладомиру Пильгриму, и далее следовал текст:
«Случалось ли Вам когда-нибудь писать самому себе письма? Странное ощущение…Так вполне мог бы развлекаться чудак Крузо, ибо не встреть он Пятницу –дело закончилось бы раздвоением личности. Не будучи психиатром, я все же рискну назвать этот забавный казус рассудка не шизофренией ( вам никогда не казалось, что внутри данного термина весело скачет шимпанзе?), а одиночеством в кубе. Не беспокойтесь, в нашем случае речь о помутнении рассудка не идет. Мне очень нравится ваше имя - Ладомир. Воистину, в его семи литерах заключено все великолепие мироздания - Ла-до-мир, как же чудесно произносить его без воинственной "в" - наглой, похожей на ягодицы, выскочке, обозначающей многое из того, что несет доброму человеку страдание (доведись кому-то в ХХ-ом веке писать новую библию, он мог бы начать так: в начале было слово, и слово это было - война) или наделяет злобного альфа-дегенерата властью тирана, но чик-чик и "вой" обращается в чей-то удивленный возглас, война становится началом народной песни, а с тем, что останется от в-ласти, вполне можно выпить чая или нырнуть (я, кстати, как и вы, люблю круассаны).
Бьюсь об заклад, вы только сейчас поняли, что читаете эти строки без помощи оптических стекол. Если так, то могу обрадовать - они тебе больше без надобности. Признайся, ты считал меня высокомерным и надменным субъектом, тебя просто съедала зависть к моей молодости, зависть угасающего самца к недосягаемости соперника. Долгая жизнь все-таки заволокла твою память туманом, я то боялся, что маски будут сброшены еще на корте. Если бы это произошло, нас бы постигла катастрофа, чьи последствия не берусь предсказать. Возможно, Болье ожидало бы нашествие призраков, чье появление здесь, сам понимаешь, недопустимо.
Помнишь, я говорил тебе, что пишу роман? Он, как и твой, закончен, а если точнее, закончен неделей раньше. Учитывая, Пильгрим, твою целеустремленность в погоне за бедным князем, я знал, что получу солидную фору. Впрочем, памятуя о твоем аутичном усердии, я ни на минуту не мог расслабиться, хотя и обрел над персонажами всю полноту власти. Мой роман состоит из трех частей. Не поверишь, но ты найдешь в нем и трехдневное заточение в отеле, и триумф булимии, и даже пожар в таверне! Ловушки были расставлены с предельной осторожностью –меньше всего хотелось вредить тебе раньше времени, но, как хитрый лис ты не мог не заметить , как все вокруг меняется. Мертвецкие мошки, дохлая рыба, язвы на твоем теле, ты знал, что распад необратим, но из последних сил гнал от себя любую мысль о смерти. Пока ты шел по ложным следам, нарисованным не без моего скромного участия, мне пришлось заниматься не только ретушью, но и вскрытием. Сокрушить последний бастион, за которым прячется обмякшее, старческое будущее было непросто, но я это сделал, я подчинил себе твое время! Тому, кто сумел стреножить этого зверя, и все карты в руки!. Прислушайся к тишине вокруг себя, взгляни на часы – они остановлены!. Время больше не властно докучать нам ходом своих стрелок. В дремлющем, совершенном пространстве его бумеранги пролетают сквозь тебя, не задевая материи . Плоть от духа, а дух от плоти, но если совершенство тебе наскучит, ты волен дать дрессированной обезьянке порезвиться. Для этого достаточно опять запустить хронометр. Это будет забавной игрой, ты не находишь? «Кто вы? Тюремщик времени», -ответь так кому то в одном из условных миров (тебе о нем известно!) – и палата в сумасшедшем доме обеспечена, но ты ведь понял, что здесь- это почтенная профессия.
Кстати, как тебе визит Марии? Томление плоти ускоряет инверсию духа, правда, с последней, признаю, случилась накладка. Я много раз переписывал эпизод с уличной дракой , где рука тезки сшибла тебя кастетом и в итоге мне пришлось выстрелить в собственное имя. Ты был уже мертв, когда Густав испустил последний вздох. Совершив двойное убийство, я испытал сильнейший приступ удушья, но мне удалось с ним справиться. Знаешь как? С предсмертным хрипом, я рухнул у тела Пильгрима на колени и, превозмогая нехватку воздуха, склонился над «нимбом». Его кровь вернула мне дыхание, ведь в какой-то степени, это была и моя кровь.
Густав мертв, Пильгрим тоже, так что мы с тобой квиты, учитывая, что от меня остался только Фабер, а от тебя Ладомир. Путешествие окончено и бог с ним, с Пильгримом. Согласись, таскать на себе тело старика – тягостное и унылое бремя. Прислушайся же к своему сердцу, взгляни на свои руки, а лучше сразу подойди к зеркалу.
Нет, перечитай еще раз письмо Марии, а после подойди к зеркалу!
Не бойся, никакой магии в этом нет. Что еще может быть в зеркале, кроме правдивого отражения?
Л.Ф.
Мои руки не затряслись от волнения, их кожа была гладкой и молодой, и мое зрение стало острым, как у юного Бампо. В каждой клетке тела кипела энергия, мне хотелось прыгнуть до потолка, втиснуть в боксерские перчатки кулаки и выйти на ринг, или сыграть партию в теннис. Сердце мое било, как молот в руках исполина, от трепетного воробышка не осталось и следа.
И все же я не выдержал искушения, метнувшись, в первую очередь, к зеркалу, и узнавая в амальгаме никого иного, как доктора Фабера, выискивая в зеркальном двойнике хоть какие-то черты Пильгрима и находя их, разве что во взгляде, оставшимся по-стариковски спокойным. Чудо было зримым, но, все еще не веря в реальность такой трансформации, я щипал себя за кожу и, затаив дыхание, убеждался, что волшебная явь не исчезает. Я вновь перечитал письмо Марии, заполняя пустоты междустрочий фаберовой памятью о жарких касаниях, рассветной наготе и смелеющих поцелуях, о дивных колокольчиках ее смеха. Я купался в воспоминаниях, словно в ласковых солнечных лучах – меня переполнял вселенский восторг и я знал, что было, что есть, и что будет. За окном сверкало солнце чистого мира, триединство бытия, в котором мне отводилась ключевая роль. «Фабер, остроумный сноб Фабер, застывший на золотом пике молодости, растворивший в сознании, будто в щелочи, угрюмую старость Пильгрима, ты постигаешь триумф бессмертия, детство творца, ты знаешь о серьезном риске впасть в безумие, и когда игра с вечностью наскучит, ты и пальцем не пошевелишь, чтобы спасти засыпаемый тобой мир». Я бережно сложил письма в конверты и запер их в сейфе. « Как с «той» Машенькой» - отчетливо слышался голос Марии, произносившей эти слова с шутливым укором. На улице было безлюдно и тихо как, наверное, и водится в свободном от времени Эдеме. Я высунулся по пояс в распахнутое окно и громко крикнул – звук повис в безветренном воздухе. Вспомнив о своих «удушливых» бабочках, я подошел к комоду, сгреб в охапку футляры и шумно вывалил их на подоконник, сам же уселся рядом, словно ребенок, собравшийся играть в кубики. Раскрывая одну за другой коробочки, я извлекал разноцветных «пленниц» и тут же бросал их в окно, наблюдая насколько действенно земное притяжение. Кажется, оно немного ослабло, плавность падений была такой, будто я запускал бумажные самолетики. Скормив гравитации «бабочек» и облачившись в летний костюм, я вышел из номера, решив не запирать дверь – чутье подсказывало, что в обновленном мире замки не нужны. В коридоре, на лестнице, в холле - не было ни души. Я шел, громко насвистывая, упиваясь физической силой и той легкостью, с какой ноги несли меня вперед. Во мне царило спокойствие – никаких противоречий и страхов - память о прошлом хоть и воскрешала Пильгрима, но совсем ненадолго, как если бы я перелистывал старый фотоальбом. Подарок Фабера , воистину, был королевским. Перед тем как выйти из Гранд-отеля, я достал из кармана замерший «брегет» и вновь запустил тиканье хронометра. На первый взгляд ничего не произошло и создавалось впечатление, будто люди, дружно решили сыграть со мной в прятки – ну и пусть, я еще не успел по ним соскучиться. Мир – симулякр, мир –кокон, был в полной власти своего Демиурга. Стрелки часов тикали, Левиафан начинал дышать – справа от меня подул легкий ветерок, ласково коснувшийся лица, пригладивший мои волосы. Я зашагал в направлении, откуда он исходил, пока не увидел пеструю стайку бабочек, порхавших прямо под моими окнами. Одного взгляда на это чудо хватило бы, чтобы энтомолог тронулся умом от счастья – среди первых обитателей рассветного мира эклектично переплетались северные и южные виды этих, сорванных ветром и оживших цветов – моя ладонь непроизвольно сжалась в кулак, обхвативший готовый к охоте сачок. Тут были редкие экземпляры хрупких и грациозных красавиц, от двуликой кокетки из семейства нимфалид до «бабочки колдунов», известной медовой лакомки, с черепком на грудке, о, только не надо пищать, милочка, я не приближаюсь. А вот на ветке кустарника сонно притаилась ночница, надо же, среди милых «вегетарианок» нашлось место и «вампиру», чей рацион - кровь и слезы живых существ. Природа оживала и, клянусь, в ее волшебном свете, радость при виде обыкновенной капустницы, была бы не меньшей. Под размеренный пульс хронометра в мир возвращались звуки: шорох листьев, птичий щебет, автомобильные гудки и, наконец, голоса людей. Из-за угла здания показалась пролетка, запряженная черно-белой парой лошадей, управляемых тучным извозчиком. При мысли, что через пару кварталов , кроме черной, кромешной бездны, ничего нет - все во мне замирало от восторга. Я был уверен, что по мере моего продвижения, границы тьмы отступают к невидимым взору горизонтам и на месте пустоты возникнет схваченная цементом памяти улица. До приезда Марии оставалось неполных три дня - поглаживая серебряный корпус «брегета», я гадал – прожить это время в томительном ожидании или все –таки подкрутить часовые стрелки? После минутного раздумья, я выбрал последнее и свернул к вокзалу. В любом случае, я её уже встретил, встречаю, встречу и мы устроимся в уютном домике на целую вечность - не назову это семейной идиллией, ибо любая идиллия, в конце концов, поселит в сердце скуку, мы, конечно, будем браниться по пустякам, скрывать друг от друга выдуманных любовников и любовниц и тихонько открывать дверцу шкафа, дабы не слишком громыхать скелетами, и да...наши жаркие ночи не оставят без работы аистов.
Трехлетний карапуз, потешно теряя равновесие, шлепнулся и, упираясь пухлыми ручками в землю, попытался встать на ножки. Я ожидал плача, но пока худая, с чопорным лицом, няня помогала ему подняться, малыш заливался смехом. В парке было много гуляющих пар. В плавных, неспешных движениях, жестах, улыбках, неукротимом детском смехе – в каждой молекуле юного, пьянящего мира таилась радость. «Все зависит от тебя, любимая… Хочешь, в этой утопии будем только ты и я, бессмертные, как дети, постигающие сладость пороков и мудрость святости, счастливые и нагие, единственные…Хочешь, я приглашу в наш волшебный мир гостей? Они вправе рассчитывать на радушие его хозяев и могут здесь жить сколько душе угодно. Знаю, ты любишь путешествия, как впрочем, и я, но скажи, чего мы такого не видели, чтобы когда-нибудь, опрометчиво собраться в дорогу? Я слишком осведомлен о несуразности чужих миров, чтобы променять волшебство на мыло, дивное - на войну и голод, абсолютную свободу на глупую диктатуру какой-нибудь серости. Избавь меня от такого, ибо я - как тот русский турист, привлеченный жаром тайских вагин , что- по приезду, наносит первый визит к венерологу - буду огорчен, привезти домой какую-нибудь зудящую, экзотическую хворь. Я даже готов лицезреть здесь авторов «Громкой Волги» ,«Мертвого эскулапа», или даже «Красного монастыря» а также других, не менее забавных людей. Я бы поселил их на окруженной улюлюкающим лесом поляне, где водится любая живность, вплоть до носорогов и бабочек, чье порхающее присутствие будет означать границу карантина, хотя они вряд ли туда доберутся... Я уж позабочусь, чтобы вволю обеспечить их матерьялом , из которого мои гости будут вырезать картонных героев и лошадок, скальпели и сабельки, а также смехотворные наганчики - на что еще способно их воображение? Пусть вволю потешатся! Постараюсь их не тревожить. Только, ей-богу, мне куда приятней общество ирландского алкоголика или тихого клерка, а то и какого-нибудь, цепляющегося за хвост времени отшельника . В целом это интересные, хотя и весьма странные люди, но какая страна чудес без их кропотливых и забавных чудачеств? Мы никого не будем удерживать силой, каждый волен исчезнуть и появиться в своем собственном мире, я говорю и о двух десятках добряков- эпигонов, что обязательно заглянут к нам на огонек. Никакого высокомерия, никакой иронии – большинство из них милые и светлые люди, которые и мухи не обидят. Я всегда буду рад, если один из них вывернет такое, отчего у бесплотных классиков отвиснут челюсти .Иногда, припоминая репутацию боксера-умника, я буду сваливать апперкотом вселенскую лень, и наведываться к кому-нибудь в гости. Конечно, бесплотно, конечно инкогнито.. Тень потустороннего Фабера будет маячить у авторов за спинами, развлекаясь подсказками точных метафор, советами, на какую тропинку лучше свернуть. Когда же кто-то из них погрузится в топкое графоманское болото, а перо в их руках отяжелеет, станет топором, высекающим на бумаге безликих скифских баб, я не поборов искушения, выскользну из магической тени и с бесшумным вздохом возьму автора за ручку, как того, заблукавшего в ночном лесу ребенка...
Мысли о будущем привели меня к вокзалу. Я шел в сказочном трансе, словно под действием наркотика. Когда оказался на перроне, до прибытия поезда оставалось всего пять минут. Вскоре раздался гудок, за ним нараставший стук колес и, наконец, вдали показался поезд. Я не ожидал, что прибывших будет так много. Поток покидающих вагоны пассажиров казался мне бесконечным, я боялся пропустить взглядом Марию. Стоя под циферблатом вокзальных часов, то беспокойно приподнимаясь на цыпочки, то вытягивая шею в стремлении разглядеть ее среди людей, я понемногу терял терпение. Она не пройдет мимо, зная, что я жду ее под часами – этом вечном ориентире влюбленных. Я скользил взглядом по лицам, просеивая их сквозь себя, как сквозь сито, пытаясь вычислить из всех неуклюжих походок её грациозную поступь, увидеть зеленые, с золотыми нимбиками вокруг зрачков – глаза, однако Марии нигде не было. Гомон голосов постепенно утихал, перрон пустел, и со стороны моря потянуло ветром, тащившим за собой ливень. Я был слишком подавлен, чтобы замечать падающую с неба воду. Без Марии конструкция возводимого мною мира была хрупкой и могла обрушиться, без нее лазурный Болье станет для меня вечной болью и вечным проклятием. Вскоре мой костюм промок до нитки, но я продолжал стоять на месте, не зная куда идти и что делать. Следующий поезд из Ниццы прибывал завтра – эта мысль немного меня взбодрила. «Конечно она приедет, по другому и быть не может» -внушал я себе, зная, что буду приходить на вокзал до тех пор, пока ее не встречу. С этими мыслями я медленно пошел к отелю. Время неумолимо набирало ход, я подозревал, что рано или поздно оно вернет все себе, уже сейчас творя свои мелкие пакости. Внезапно, гнев ударил в мою голову, как штормовая волна бьет в берег. Выхватив из кармана «брегет», я размахнулся и, что есть силы, ударил часами о брусчатку, для пущей уверенности в смерти механизма, затоптав хронометр каблуками и пнув искореженную «луковицу» в сточную канаву.
-Мосье Фабер, вам дважды звонили из Ниццы – сказал портье, как только я вошел в Гранд-отель. Это был молодой, светловолосый парень с приветливой улыбкой. Не то, что у того «крысенка».
По счастливому совпадению сразу, как он это сказал, задребезжал телефон. Портье снял трубку и, глядя на меня, проговорил: «да, мадемуазель, мосье Фабер только что вернулся».
Я нетерпеливо выхватил из его рук трубку.
-Мария! Мария…это ты? Что стряслось? Почему ты не приехала?
Сквозь шипение и трески, на том конце провода зазвенел знакомый смешливый голосок.
-Ничего страшного не случилось , милый… Не волнуйся! Просто, я такая растяпа! Представляешь, у меня сломались часы, и я опоздала на поезд...
Апрель 2012 – август 2014.