Он открыл глаза. Боли не было, только голова кружилась как с похмелья, в горле пересохло. Василь захотел сесть, и тут только вспомнил... Напряг шею, поднял голову и заглянул — их не было.
- Сколько? - мелькнуло в голове. - Сколько отрезало?
Клетчатое одеяло неровно пузырилось, но было ясно: их там нет. Подтягиваясь на руках, он все-таки постарался сесть. Выругался и тут же рухнул на спину. Лицо сильно сморщилось, зубы заскрипели, он весь напрягся, как натянутый канат, - только бы не... Не... С уголка века быстро скользнула, словно царапнула, горячая капля. И все, как будто даже сразу отпустило. Он открыл глаза и не заметил, как глухо произнес: «Значит... буду жить...»
- Будешь, конечно, куда ты денешься? — хрипловатый голос раздался сбоку. На соседней койке наблюдал за ним некто, замотанный бинтами с головы по плечи.
- Тоже ранение?
- Нет. Кожу живьем сдирали. Начали со скальпа, но наши вовремя подошли, отбили.
- Извини, брат...
- Тебя - не за что. А духам... я еще припомню. За одного битого двух небитых дают, так ведь?
Василь неуверенно кивнул, - за него такого не дали бы и одного. В палате стало внезапно тихо, лишь где-то в оконной раме неровно свистел ветер. Он прислушался, но это был просто ветер, только ветер, как на гражданке, даже дальнего боя не слышно.
В палату вошел доктор, Василь не помнил лица, но узнал голос.
- Как дела, солдат?
- Странно, я ничего не чувствую... боли нет.
- Так ведь накаченный ты, наркоз пока не отошел.
- Только башка... кружится...
- Контузило тебя. Но это ерунда, через полгода-год пройдет. Так, посмотрим, что здесь, - и доктор тщательно ощупал культю, потом другую. Под его жесткими пальцами больно стало везде. Василь сквозь зубы резко втягивая воздух, зашипел: Ищщ...
- Это хорошо, что чувствуешь, - значит ткань живая. Как кончится обезболивание — зови сестру, сделает укол. И имей в виду: мне лекарства не жалко, но лишний раз колоть — только сердце сажать, а оно тебе еще пригодится.
- Да лучше б сразу...
- Ну-ну... Твой командир просил передать: Взрывной волной откинуло тебя прямо к БТР, ребята артерии ремнями пережали. И к нам быстро доставили, не все с такой травмой доезжают... Так что радуйся, что жив, солдат. А туда еще успеешь, не торопись.
Наверное, доктор говорил правильные вещи, вот только для него, пацана восемнадцати с половиной лет, это звучало страшно и не справедливо. Да и какой он солдат? Два месяца на войне, полтора из них сидел в блиндаже, войну только слушал. Командир попался мировой, учил по началу их, необстрелянных салаг, по звуку отличать гранатомет от снайперской винтовки и пулеметные очереди от стрекота автоматов. Василь музыкальным ухом быстро улавливал свист одиночного выстрела, визг рикошета, грохот зениток, тарахтение танка, - этот язык, голос войны, дался ему легко. Но вот как распознать мину, она ведь лежит молча, — еще не знал. Были, конечно, тактические занятия, но ведь это теория, а тут — война. Это был даже не бой, а только первый рейд, и он же оказался для Василя последним. Ни одного выстрела из АК сделать не успел, только десяток шагов. Может быть, лучше было погибнуть, но стать героем? Привезли бы в цинковом закрытом гробу, как других, похоронили бы на спец аллее, посадили бы дерево. Василь представил, как собрался весь бывший десятый «Б», с учителями, директор толкнула бы патриотичную чушь. Девочки бы плакали, Ленка тоже... Пацаны наверное держались бы, но после, конечно, втихаря скинулись и напились бы. А потом... все равно бы забыли,— хмыкнул он, накрылся одеялом и провалился в сон.
Боль пришла неожиданно разбудив среди ночи. Вязкая, тянущая, как будто зубы ноют, вместо ног, только откуда им там взяться? Он сел, позвал дежурную сестру, - от крика зашевелился, проснулся сосед по койке. Боль резко нарастала, но медсестра не шла. Сосед сбегал за ней, сонной, растрепанной, не торопливо набиравшей несколько кубиков лекарства из холодной ампулы и машинально коловшей в верхний наружный квадрат ягодиц. Двадцать минут ожидания, пока медленно утихала боль, показались Василю страшно долгими. Терпение — именно то, чего он не умел и не хотел признавать в силу молодости, всегда давалось ему с трудом. Он считал это качество уделом слабаков или девчонок, но вдруг оказалось, что для терпения нужна была особенная сила, не мышечная, а внутренняя, душевная.
Первую неделю он не мог еще сам до конца поверить, собраться с мыслями, чтобы написать матери. Но как-то утром, после процедур коротко черкнул: «Подорвался на мине, отрезало ноги. Лежу в госпитале. Все хорошо, скоро приеду», - и сразу стало легче. Он стал привыкать к мысли, что теперь у него начнется другая жизнь, не очень-то веселая, но это все-таки лучше, чем каждый день под пули или гнить в земле. Да и культи быстро заживали, черная сухая корка пузырилась, немного кровила и чесалась, потом стала сходить рваными кусками, и под ней показалась тонкая розовая кожа — Василь ждал выписки.
В госпитале соорудили ему катульку из куска железного листа с припаянными колесиками от двух старых садовых тележек, сверху вместо сидения прибили лист фанеры - железная дура скрипела, но ехала. Добирался домой поездом, по инвалидному талону. Нижнего места не было, кассир дала верхнее боковое. Там, -сказала, - попросишь кого-нибудь уступить. Грязный узкий плацкарт, все какие-то нервные, с баулами: как же, уступят! Но повезло с проводником — он устроил Василя на такую же боковушку, но нижнюю, рядом с тамбуром. Вспомнилось, как на место назначения призывником Василь тоже ехал в поезде, ребята посылали гонцов за водкой и пили, тренькали на гитаре, хохмили, заглушая страх перед смертью. Теперь он тоже боялся, но уже другого, — новой жизни. Он старался не думать, что она может оказаться нищей, бессмысленной и долгой.
Два дня в пути проводник навещал Василя, предлагал чай, угощал сигаретами, называл «сынок». Здоровый такой дядька, и глаза у него внимательные, какие-то понимающие были. Сигареты Василь брал охотно, а вот стакан чая пил очень медленно, растягивал на день, - сходить в трясущемся поезде в туалет была уже проблема. Все, что раньше казалось мелочью — теперь выросло, стало угрожающе большим, сложным, а он сам как будто уменьшился, снова стал маленьким, неуклюжим, как в детстве. Но он только сжимал зубы и терпел: «Не сломает меня эта сука-жизнь, раз жив остался, значит так надо», — крепился он. На второй вечер проводник рассказал, что его старший сын погиб в горячей точке: «Осталась жена и дочка- школьница. Может и хорошо, что не пацан, а девчонка. Нарожает нам правнуков, и наш след на земле останется. Ты не тушуйся, сынок, может и тебе судьба улыбнется, парней сейчас мало осталось, война подмела». И под задушевную беседу вдруг предложил Василю курнуть плант. Василь угостился, и пока они вдыхали ароматный дымок, проводник подал идею открыть дома точку и сбывать травку. «А что, хороший заработок, не пыльный, сиди дома да деньги греби. Раз в неделю я в Москве бываю, у меня товар проверенный, качественный. Войдешь в дело - будешь и ты на масло икру мазать, да и девчонки богатых любят», - смеялся он. Но Василь отказался. Наврал, что отец у него ГАИшник, в дом друзья его заходят, - шила не утаишь. Хотя отца то и в помине не было, только пара черно-белых фоток в мамкином альбоме. Родила она Василя поздно, под сорок, растила одна, алименты приходили лет пять, а потом кончились. По старому месту работы и жительства родителя пришла справка, что уволился, выбыл, а куда — неизвестно.
Мать у порога встретила его тихо, показалась ему постаревшей, осунувшейся, но обошлось без слез и причитаний, - этого он больше всего боялся. Она стояла в узкой прихожей и смотрела со стороны, скорбно сгорбив плечи, как он двигается, помогая себе руками, натяжно-весело поглядывая на неё снизу вверх: «Видишь, все сам могу, - привык!» А ведь всего несколько месяцев назад был выше матери на целую голову.
Она, конечно, переживала, делилась полушепотом, сидя во дворе с соседками, будто сын мог услышать ее с девятого этажа: «И все сам, все сам, даже мыться не дает помогать — злится, ругается, если захочешь помочь. Господи, ведь мальчишка еще, только школу весной окончил. И такое ему — за что? За несколько месяцев так изменился. Не повзрослел, куда там, - скорее обозлился. Как загнанный в угол щенок, рычит, показывает клыки, - а сам не знает, что еще делать, как спасаться?» Старушки вздыхали, пытались найти слова утешения, но сами мало верили, что такие есть. Марьванна надоумила мать пойти в церковь, спросить у батюшки, может он что и посоветует, как быть, какому святому молиться, и главное — на кого теперь уповать, на что надеяться.
На гражданке Василь получил инвалидность. «Теперь ходи каждые полгода проверяться, да каждый год на комиссию. Боятся, видать, что ноги отрастут, буду на халяву пенсию получать», — ругался он во дворе, стуча костяшками в домино. На самом деле врачи проверяли, не нужно ли подрезать на полтора-два сантиметра, — мышечная ткань заживала, но если кость отмирала, приходилось пилить.
- Да, зато на обувь не надо тратиться, сплошная экономия! - зло шутил он, а мужики, уставившись на черную в крап доминошную змею молчали.
Несколько раз появлялись разные тётки из Социальной помощи. Принесли чепуху всякую: муку, гречку, консервы. Обещали в следующий раз сгущенку. «Пусть засунут себе эти консервы, не нужны мне их подачки», - нагрубил он матери, когда тётки ушли. Она только вздохнула, и пошла на кухню раскладывать пакеты, перебирать крупы. Мелочь, унизительная подачка, да хоть на несколько дней хватит, все легче на две пенсии прожить. Если бы знала — год назад не стала бы пенсию оформлять, работала бы дальше. А теперь, ходила к бывшему начальнику, просилась обратно, но место уже занято. Он обещал, если будет хоть полставки, сообщит, а сам все глаза отводил, - чувствуется врет, не позовет.
Но жизнь продолжалась, надо было каждый день что-то делать, куда-то ходить, чем-то заниматься. И даже это стало проблемой. В подъезде пандус для съезда коляски отсутствовал. Мать два раза писала в ЖЕУ, и оба получала отписки, что ширина прохода не позволяет делать дополнительный съезд. Понятно ей было, что даже не заглянули в сам подъезд, а там такой широкий был запас, - площадка у почтовых ящиков, рядом с лестницей, — залей бетоном горку и хоть обкатайся! Василь злился, бил кулаками по стене, проклинал все, и войну, и жизнь материл одинаково. Но сидеть дома в четырех стенах и тупо смотреть телек было скучно, невыносимо, надо было гулять, общаться, отвлекаться от мрачных мыслей. Купить инвалидное кресло было не на что, да и вообще негде, оно оказалось не ходовым, вообще отсутствующим товаром, как будто это роскошь, о которой только мечтать. Передвигался Василь на той самодельной катульке, сверху накрыл квадратом из сосновой доски, крепко прикрутил черной монтажной лентой, чтобы не соскользнула. Мать дала маленькую подушечку — он отшвырнул её обратно на диван. Без подушки жестко, зато не слетишь, сидишь, как впаянный. Хорошо, что руки еще в школе натренировал, - отжимался, подтягивался, - они теперь служили ему и ногами. Но вот позвоночник от постоянного сидения без спинки начинало ломить, а когда пожаловался на Комиссии, ему ответили: «А что ты хочешь? У тебя вся нагрузка распределена неправильно». Прописали лечебную физкультуру, и в очередь на коляску поставили со словами: «Когда освободится, тебе позвонят». От кого она освободится и каким образом, - Василь догадался, и стало противно, что придется донашивать за покойником.
Однажды раздался дверной звонок. Мать пошла открывать, потом постучала к Василю в комнату, - это к тебе, выйди. Он снял наушники, сполз на катульку, открыл дверь. Перед ним стояла Ленка, такая же, как полгода назад, но теперь и она была выше его на пол туловища. Он смутился, и не понимая, как себя вести, ляпнул:
- Ты чего пришла? Инвалидов не видела?
- Зачем ты так...
- А что тебе надо? Других что ли мужиков нет?
- Других? Но я же тебя.... ждала.
- Ты что, придурошная? А может, эта, извращенка? Я-я, даз из фантастиш...
Лена не стала дослушивать, схватила только что снятое пальтишко и вылетела вон.
- Зря девочку обидел, - укорила мать.
Ему и самому стало тошно, так тошно, что уже готов был бежать за ней следом, но ведь нечем. Он заперся в комнате, врубил магнитофон на всю и под оглушающие децибелы разрыдался. В этот момент он ненавидел всех, но больше всего себя, свою немощь, нежелание жить и страх умирать. Вот так, бессмысленно сгнивая по кусочкам. Он словно застрял в какой-то трясине, и ни туда, ни обратно.
Продолжение https://www.litres.ru/klara-kalashnikova/istorii-nashego-dvora/ (открыть кнопку "читать фрагмент")