В нашем областном юрбюро мужчин всего двое: я да ещё один, бывший следователь милиции, уволенный из органов за «любовь к рюмке». Остальные – все женщины, с детьми и семейными хлопотами. Поэтому, чуть какое дело связано с выездом за пределы города, так его сразу – нам, мужчинам, а в основном – мне, более молодому и энергичному, как говорит наша завбюро. Так что, я не единожды исколесил свою область, а порой приходится и соседние области прихватывать. Такова работа адвоката.
Однажды весной пришлось мне ехать в один шахтёрский городок в Донбассе. Приехал вечером, остановился в маленькой гостинице. Собственно, это было обыкновенное общежитие, в котором на первом этаже несколько комнат были предназначены для приезжих, но из-за этих нескольких комнат всё общежитие называлось «Домом приезжих», то есть, одним словом, гостиницей… Устроился я в отведенной мне комнате, лёг спать пораньше, чтобы с утра заняться своим делом. Нок ночи стала возвращаться в общежитие молодёжь с гулянок, и «Дом приезжих» загудел, заходил ходором. Куда тут было спать? Утром я встал невыспавшийся и совершенно разбитый. Надо было что-то предпринять в отношении ночлега, иначе я не мог работать. Пошёл к дежурной, пожилой женщине, поговорил с ней, и она посоветовала мне обратиться к одной одинокой старушке, жившей в своём доме неподалёку от «Дома приезжих».
– Она принимает приезжих: пенсия маленькая, сами понимаете, надо ж ей как-то жить… У неё тихо в доме. Там вы сможете спокойно отдохнуть. А у нас тут трамтарарам. Молодёжь! – сказала дежурная и растолковала мне, как найти дом той одинокой старушки, к которой я тут же и отправился.
Старушка та жила на самой окраине городка, над балкой. Место там было очень живописное: балка зеленела роскошными дубами, меж которыми журчал звонкий ручей и весело искрились на солнце чистые воды криниц, за балкой уходили к горизонту бугры, утопавшие в зелени лесопосадок… Старушку я застал дома в огороде. Приходу моему она нисколько не удивилась и после обычного в таких случаях короткого разговора повела меня в дом с высоким кирпичным крыльцом. Вслед за ней я поднялся на крыльцо, миновал коридорчик, какую-то комнату, походившую на прихожую, и вошёл в просторную залу, из которой дверной проём, без двери, но занавешенный ситцевой в голубой горошек с розовыми цветочками шторой, вёл, видимо, в ещё одну комнату.
– Вот это ваша комната, – сказала хозяйка и, чуть помедлив, добавила: – Там, за шторой, тоже есть комната, но… она очень маленькая. Вам не подойдёт. Вы туда и не ходите… Да вам и тут хватит места.
Даже не осмотрев своего временного жилища, я согласился остановиться здесь, довольный охватившей меня тишиной, где можно было спокойно поработать и отдохнуть. Елизавета Павловна, так звали хозяйку, показала, где что в доме у неё находится – умывальник, вода и прочее, и, пожелав мне располагаться как дома, ушла снова в огород хлопотать по хозяйству. Оставшись наедине с тишиной, я осмотрелся… В большой комнате с четырьмя окнами, два из которых выходили на веранду, а два – в сад, кроме деревянной двуспальной кровати, были ещё платяной шкаф, сервант, стол с радиолой, трюмо и несколько стульев. Над столом с радиолой, на стене между окнами, висела небольшая фотография в картонной рамке: с фотографии смотрел на меня молодой человек в форме лейтенанта милиции. Любопытства ради я подошёл к занавешенному дверному проёму, отодвинул штору и в маленькой комнатёнке увидел небольшой диван у глухой стены, напротив него – крохотный столик со стулом, а на стене над диваном – большую фотографию в деревянной рамке с большеглазым, светловолосым юношей. Вся мебель в двух комнатах была старого типа, такую лет двадцать как уже не изготовляли у нас, но в очень хорошем состоянии, как будто бы её когда-то купили, и с тех пор никто ею не пользовался. Ещё я отметил про себя, что на обеих фотографиях и юноша, и лейтенант очень похожи на Елизавету Павловну… В тот же день я, извинившись, что заглянул в маленькую комнатку, спросил хозяйку, кто был на тех фотографиях.
– Сынок… На том снимке он ещё десятиклассник, а на этом – после училища.
– Где ж он сейчас… работает, служит?
– Отслужил он своё… Недолго довелось ему служить на этом свете, – не сразу ответила Елизавета Павловна и тяжело вздохнула. Я понял, что с её сыном произошла, видимо, какая-то трагедия, и, чтобы не расстраивать бедную мать, не стал её больше ни о чём расспрашивать.
Пробыл я в этом шахтёрском городке четыре дня и прекрасно справился со своим делом. Успеху в моём деле способствовал и мой отличный отдых каждую ночь в доме Елизаветы Павловны. Утром пятого дня мне надо было уезжать домой. А накануне, вечером, я уже укладывался спать, как вдруг ко мне, постучавшись, вошла Елизавета Павловна, положила на стол какой-то маленький свёрток в пожелтевшей бумаге и сказала:
– Вы в первый день спрашивали меня про фотографии… Здесь письма моего сына. Их у меня много, но в этих как раз последние месяцы его жизни. Я их пронумеровала… Сынок мой встретил на своём пути одного адвоката. Вы тоже адвокат… Прочитайте. Может, что-то из этого и вам пригодится в жизни.
Я открыл форточку окна, выходившего в сад, устроился поудобнее в кровати и развернул свёрток Елизаветы Павловны. Там, действительно, было несколько конвертов с письмами. Конверты были пронумерованы красным карандашом. И я стал читать чужие письма.
* * *
П и с ь м о 1-ое.
------------------------- 16. 09. 63г.
п. Н. Кресты
Здравствуй, мама!
Вот и прибыл я к месту моего назначения после окончания училища.
Кажется, прошла целая вечность, пока я сюда добрался. До Москвы доехал, как обычно. А из Москвы – началась целая дорожная эпопея… Сейчас все возвращаются из отпусков. Погода скверная. Аэропорты забиты пассажирами… В Хатанге ночевал двое суток, в Тикси и Чокурдахе – сутки. Летел, наверное, на всех типах самолётов Аэрофлота.
Когда я уезжал из дому, у нас была в самом разгаре пора овощей, арбузов и слив. Ты мне всё говорила: «Отъедайся дома после училища. Там, на Севере, не увидишь ни овощей, ни фруктов». Теперь, мама, жалею, что мало ел… А здесь уже почти зима.
Из Чокурдаха в посёлок Нижние Кресты добрался на АН-2. Было солнечно, и я из окна «аннушки» хорошо видел Колыму, лес и большой посёлок на крутом берегу. Я думал, что здесь голая тундра, но, оказывается, вдоль Колымы лес тянется почти до самого побережья Ледовитого. Это хорошо. Я люблю лес.
Из аэропортовской гостиницы по непролазной грязи я сразу же пошёл в РОМ (райотделение милиции), благо, оно находится совсем рядом с гостиницей. РОМ оказалось ободранной, вросшей в землю хатой, которую можно увидеть у нас, в Украине, только в захудалом колхозе… Познакомился с начальником, майором Ладошкиным, и другими, теперь моими, сотрудниками – их всего десять человек (на весь район!): начальник, угрозыск – 2 чел., БХСС (борьба с хищением соцсобственности) – 1 чел., пожарный инспектор, паспортист, участковый, рядовые – 2 чел., секретарь-машинистка.
Устроился я в лётном общежитии, выделили мне комнату. Общежитие, конечно, «лихое»: лётчики – ребята бравые, после трудов лётных вечером пьют-гуляют, словом, веселятся от души. И, что самое интересное, ни разу не слышал, чтобы кого-либо из них на следующий день рано утром врач не допустил к полётам из-за повышенного давления. А пьют ведь здорово… Либо у них здоровье бычье, либо предполётная проверка давления крови у них – для проформы.
Питаюсь в поселковой столовой. Еда здесь – северная: мясо – оленина, картошка – сушёная (в супе её не видно, разваривается), гречки тут – навалом (отпускники везут на «материк» чемоданами), много свежей рыбы, масло и жиры – в избытке, хлеб – отличный (пекут в местной пекарне), овощей свежих, конечно, нет. Спиртное продают не всегда, вернее, время от времени, продают что-нибудь одно: или водку, или спирт, или вино. Бывает, продают одно шампанское – тогда несут из магазина бутылки охапками, как дрова, или целыми ящиками. Вчера продавали водку с «прицепом»: прицеп – кулёк с мандаринами. Так мужики брали водку, а кульки отдавали женщинам.
Конечно, мама, край здесь суровый, что и говорить. В лесу – одна лиственница. Но, говорят, летом много грибов, брусники. Для рыбаков и охотников тут – раздолье… Колыму я раньше представлял зловещей, угрюмой, а ведь это большая река, красивая и многоводная. Возле нашего посёлка Колыма – шириной около трёх километров.
Километрах в трёх от Крестов, вниз по Колыме, находится посёлок Зелёный Мыс – это уже Магаданская область. Там морпорт, перевалбаза. Туда приходят морские суда, разгружаются, а оттуда потом по зимним дорогам товары развозят машинами в посёлки, прииски. В наш посёлок только раз в год, под осень, приходит судно – привозит картошку, овощи.
Встретили меня на работе хорошо. Рады, что у них теперь свой следователь. Раньше все дела передавали в прокуратуру для следствия, а теперь по целому ряду статей мы сами будем проводить следствие.
Мама, ты написала, что хочешь купить мебель в мои комнаты. Но это не к спеху. Присматривай в магазине. Немало воды ещё утечёт в ручье в нашей балке, пока я смогу приехать домой насовсем.
Как я уже писал, здесь – зима: выпал снег, днём подтаивает, ночью морозно, но морозец слабый. Так что, в моей меховой куртке мне – в самый раз.
Мама, сразу после приезда сюда я ездил на речном трамвае по незамёрзшей ещё Колыме в З. Мыс. Было очень пасмурно, тяжёлые тучи висели над рекой, казалось, вот-вот коснутся они леса на высоком берегу. Но погода, всё вокруг почему-то не были тягостны, как обычно глубокой осенью. Падали изредка снежинки, тучи клубились, а настроение у меня было отнюдь не пасмурное. Так бывает накануне зимы в преддверии радости от первого свежего снега… Мимо нашего речного трамвая прошло судно, сухогруз. Оно ускорило ход и скрылось в туманной дымке. И вдруг в той стороне, где скрылся сухогруз, в небе разошлись тучи, брызнули ослепительно яркие солнечные лучи и высветили в тумане уходящее судно: в серебряном ореоле снежного заряда оно словно парило на крыльях голубой дымки. «Летучий корабль», – подумал я, и мне чуточку взгрустнулось, потому что корабль ушёл на «большую землю», а я остался здесь, под косматыми снежными тучами…
Мама, когда я впервые зашёл в свою комнату в общежитии, которую мне здесь дали, и стал устраиваться, то нашёл в тумбочке листок из тетради, исписанный от руки ровным, почти ученическим, почерком. Я хотел было смять и выбросить этот листок, но мне бросилось в глаза слово «Цветы», написанное вверху на одной стороне листка. Слово это заинтересовало меня, и я невольно стал читать написанное на листке. Оказалось, это, по-моему, литературно-художественная зарисовка с натуры. Она довольно коротенькая, и я переписываю её слово в слово:
Ц в е т ы
Был один из хмурых северных летних дней. Уже давно не показывалось солнце. Небо всё время было покрыто серыми свинцовыми тучами, из которых сыпалась на землю морось или, вернее, что-то мелкое, мокрое и неприятное. Дул резкий, пронизывающий, холодный ветер. Грязь непролазная дополняла неприглядную северную картину с серым, даже каким-то мрачным фоном. Настроение у меня было никудышное. Молча стоял я у окна и грустно смотрел на однообразный унылый пейзаж… Вдруг взгляд мой нечаянно упал на цветы, что росли неподалёку от окна: их кто-то принёс из лесу и посадил возле нашего общежития. Это были обыкновенные ромашки, такие же, как у нас в Украине, с белыми лепестками и жёлтой сердцевинкой. На серо-грязном фоне белые ромашки были ярким контрастом. Северный ветер трепал их лепестки, заставлял низко кланяться, но ромашки на длинных ножках снова и снова выпрямлялись… На душе у меня потеплело… В это время в комнате из громкоговорителя я услышал голос диктора: «В исполнении Святослава Рихтера – «2-ой концерт Рахманинова для фортепьяно с оркестром»… Первые аккорды. Слушаю музыку и смотрю на цветы. На глазах почему-то выступили слёзы, и одновременно я невольно улыбнулся. Я почти не замечал больше ни грязи, ни свинцовых туч, ни холодного ветра. Смотрел на цветы и улыбался. Улыбался музыке, цветам. Улыбался цветам и жизни.
29. 07. 63г.
Не знаю, мама, кто писал эти строки, но я, пожалуй, мог бы, не задумываясь, подписаться под ними. Как близки мне мимолётные чувства и переживания автора этой зарисовки.
Вот пока и всё, что я хотел тебе написать, мама.
За меня не волнуйся. Всё будет нормально.
До свидания, мама!
Крепко целую. Василий.
П и с ь м о 2-ое.
-------------------------10. 11. 63г.
п. Н. Кресты
Здравствуй, мама!
У нас в общежитии за последнее время – три ЧП.
1-ое ЧП: Через одну комнату от моей жил парень лет 25-ти. Работал диспетчером на КП в аэропорту. Недавно к нему приехала жена с ребёнком. И вдруг его… арестовали. Дело серьёзное, потому что приходили из КГБ. Сделали в его комнате обыск. Нашли под матрацем карту с отмеченными на ней военными аэродромами на нашем побережье Ледовитого. Если он не контра, то зачем ему такая карта?
2-ое ЧП: Почти одновременно со мной приехал сюда после окончания Ленинградского инженерно-морского училища инженер-синоптик. Стал работать в синбюро на полярной станции, в аэропорту… Вышел он третий день на работу, был стажёром у старшего инженера-синоптика. Погода была плохая, низкая облачность. Прилетел ЛИ-2 из Магадана. Командир – молодой парень, только что женился, потому спешил слетать в Певек и в тот же день вернуться в Магадан. Он требовал дать ему нормальный прогноз, чтобы разрешили вылет. Облачность была явно ниже 600 метров, а если ниже 600 – наш аэропорт самолёты не выпускает. Командир настаивал. Ему написали в бланке погоды «облачность 400 – 600м», чтобы он «отвязался». С таким прогнозом его не выпускали… Подошло время обеда, и старший инженер-синоптик со стажёром ушли домой обедать, за дежурного синоптика остался начальник станции. Пилоты из ЛИ-2 уговорили его: он стёр резинкой в бланке цифру 400, оставив только 600. С таким бланком погоды ЛИ-2 выпустили из порта. Нужно было лететь, набрав сначала высоту 2400м. Но так как командир торопился, то он полетел прямо в направлении Певека сразу после отрыва самолёта от взлётной полосы, и… в сорока километрах от аэропорта самолёт врезался в сопку, не успев набрать нужной высоты, потому что был перегружен. Погибли 32 пассажира, в том числе – дети, и весь экипаж… Один пассажир уступил свой билет женщине с ребёнком. Узнав о случившемся, он три дня пил в гостинице, не хотел лететь… Самолёт разбился вдребезги. В бинокль из КП аэропорта, говорят, можно было видеть чёрные точки на сопке – останки самолёта. Группе солдат из местной части дали по 200г водки и послали на сопку собирать, что осталось там от людей… В аэропорту зашевелилась, заметалась администрация. Магадан требовал наказать виновных. Начальник станции быстренько уволился и смылся на «материк». Так как на бланке погоды была подпись стажёра, то его и посчитали «крайним». Все оказались зубастыми, а он тихий, смирный, постоять за себя не смог, и защитить его некому. Короче, дали парню три года ни за что ни про что.
3-е ЧП: 7-ое ноября гуляли в одной комнате, в нашем лётном общежитии, молодые пилоты с девчатами, среди которых была Люся, радистка-недотрога, как её все называли. Её уговорила и привела сюда подруга. Обе они из наших краёв, из г. Попасная… Один из пилотов взялся умело обхаживать Люсю, подпоил её и, оставшись наедине, изнасиловал и оставил голую с окурком на животе… Мама, извини, что я тебе пишу о таких гадостях, но это, чтобы ты яснее представила здешнюю жизнь.
Теперь, мама, о делах моих основных, милицейских.
За два месяца после моего приезда я полностью вошёл, как говорится, в курс дел РОМ, ближе познакомился с моими сослуживцами. Я тебе писал о хатёнке, где расположено РОМ. Так вот, оказалось, что его внутреннее содержание вполне соответствует его внешнему виду. Посуди сама… Начальник – бывший работник КГБ, уволили за пьянку, здесь пьёт почти ежедневно (когда хватит лишнего, старается незаметно прошмыгнуть мимо дежурных или волочит ногу и постанывает, делая вид, что болит нога). Угрозыск – два человека: старший оперуполномоченный Чукавин и уполномоченный Волков. Чукавин – пьёт. Волков – тоже изрядно выпивает. БХСС – один человек, Батюшкин: пьёт солидно. Паспортист Слепцов – видимо, холост, живёт при милиции в своём кабинете и иногда целыми днями не выходит из него, а когда выйдет – видно, что после сильного перепоя. Пожарный инспектор Оконешников – этого не видел пьяным: он карьерист, поэтому сдерживается… Это офицерская часть коллектива. А рядовым что остаётся делать? Они пьют безбожно. Особенно один, якут Ваня Слепцов, – часто на работу даже не приходит из-за пьянки. Как-то мне выпало дежурить с ним. Прихожу – его нет. Как одному дежурить? Пошёл к нему домой, а он пьяный валяется под забором… Кстати, Волков, Батюшкин, Оконешников, паспортист Слепцов – тоже якуты. Вообще, как вижу, якуты в посёлке пьют, наверное, все или, уж во всяком случае, через одного и пьют всё подряд, одеколон – тоже. Конечно, и русские здесь, в этом деле не отстают от якутов. А, может, наоборот: якуты стараются не отстать от русских. Кто научил якутов пить?.. Для местного населения, то есть якутов, кроме нездоровой страсти к алкоголю, отличительной чертой ещё являются исконно русские фамилии и имена. Да, да. Именно – фамилии и имена. Фамилии – Слепцов, Батюшкин, Оконешников, Волков, Николаев… Имена – Семён, Иннокентий, Егор, Афанасий… Иных таких имён и в России уже редко сыщешь, а здесь – сплошь и рядом. Это наследие освоения русскими этих земель. Местное население крестили и давали русские имена. И видишь сейчас, как два якута с типично азиатскими лицами говорят меж собой на своём азиатском языке, а зовут их, скажем, Иван и Иннокентий. А фамилия Слепцов, по-моему, у доброй половины якутов в нашем посёлке. Я уже как услышу фамилию Слепцов, так наперёд знаю – это якут… Русские много принесли в этот край: культуру, промышленность, транспорт, жильё вполне современное и пр. Но они же принесли сюда и… туберкулёз, ставший чуть ли не национальной болезнью якутов. Казалось бы, якуты должны относиться к русским хорошо. Если, конечно, забыть про туберкулёз. Но в действительности не все они к русским относятся одинаково. Наш Волков Семён, например, однажды под крепким хмельком сказал мне: «Вы, русские, завоевали эту землю, но всё равно это наша земля!» Ясно? «Наша земля»… И, разумеется, для Волкова что русские, что, скажем, украинцы – одно и то же: раз говорят только по-русски, значит – все они русские… Хотя сами якуты тоже пришли когда-то сюда с юга: их оттеснили на север другие племена… Так что, национальный вопрос – это очень и очень тонкое и щепетильное дело. И зря нам талдычат, что, мол, у нас этот вопрос решён окончательно: решён-то он решён, а как быть, скажем, с этим Семёном Волковым? Ведь это же не пастух-оленевод сказал, а офицер милиции… Кстати, про оленеводов. Рассказывали, этим летом прилетали сюда корреспонденты Би-Би-Си из Лондона (надо же – из самого Лондона!), чтобы познакомиться с жизнью наших оленеводов из национальных меньшинств. Ну, разумеется, этих оленеводов заранее предупредили, как им себя вести при встрече с заморскими гостями. И вот прилетели в посёлок эти корреспонденты, повезли их в посёлок Стадухино, где живут оленеводы. И что ты думаешь? Подлетает АН-2 с лондонцами к Стадухино. Наш пилот видит (мать честная, сроду такого не было !): бегут к самолёту по пояс голые женщины с детьми – грязные, волосы растрёпаны, кричат, руками машут. А корреспонденты хохочут да кинокамерой стрекочут, фотоаппаратами щёлкают. Вот тебе и оленеводы… Кто их надоумил устроить такую сцену?
Я, кажется, увлёкся, мама, пространным отступлением. Больше всего меня, конечно, волнуют мои милицейские дела… Итак, мама, коллективчик в Ром подобрался «подходящий»: иногда сижу на дежурстве один-одинёшенек трезвый, а они все позакрываются в кабинетах, потому что ни одного трезвого среди них нет… Я писал тебе, что моему приезду все обрадовались. Ещё бы! Теперь они дела кое-как начнут и отдают мне для ведения следствия, а мне нужно доводить их до конца. Когда им заниматься делами из-за пьянки?.. А спиртным всех обеспечивает Батюшкин, то есть оперуполномоченный БХСС «работает»: он мужик битый, с головой, всех торговых работников держит в кулаке. Он как-то сказал: «Все торговцы – воры: одни – больше, другие – меньше». К здешним торговым работникам это, по-моему, вполне относится: кто где проворовался на «материке» и успел смыться вовремя – катит сюда, на далёкий Север. А раз они воры, и он их делишки знает, они и боятся его, потому и снабжают всё РОМ алкоголем. И не только милицию: прокуратуру и суд – тоже. (Милиция, суд и прокуратура находятся в разных помещениях, но комсомольская и партийная организации у них – общие…) Как видишь, правоохранительные органы в этом районе – могучий кулак… Настоящая банда собралась. (Недаром и фамилия у прокурора – Б а н д о.) Смех да и только! Но мне – не до смеха. Ведь работать как-то надо.
Мама, морозы у нас – под 35. Настоящая зима. Скоро, говорят, будет 40, а потом и за 40 перевалит… Но ничего. Живы будем – не помрём. Я же сам напросился, чтобы меня послали на Север. По-моему, поработать здесь для мужчины даже полезно: на всю жизнь хватит, что рассказывать.
Вот пока и все мои дела, мама.
За меня не переживай. Всё образуется.
До свидания, мама!
Крепко целую. Василий.
П и с ь м о 3-е.
22. 12. 63г.
п. Н. Кресты
Здравствуй, дорогая мама!
Сегодня самый короткий день в году. Хотя здесь сейчас дни и без того короткие: в Арктике – полярная ночь. У нас тут не совсем полярная ночь, но близость полярного круга ощущается – дни очень короткие. Да, мама, я тебе забыл написать, что время у меня на девять часов не совпадает с московским: здесь сейчас 10 часов вечера, а у тебя – ещё только час дня.
В общежитии у меня происшествий никаких нет, не считая обычных пьянок-гулянок.
Каждый день смотрю в своей комнате в окно и вижу «мусорный проспект». Что это за «проспект»? Два ряда деревянных жилых домов. Между ними – свободное пространство с кучами мусора. Вот и получается «мусорный проспект».
Морозы за сорок, короткие дни и этот «проспект» вполне под стать той обстановке, в которую я окунулся с головой в нашем РОМ.
В 200км отсюда есть посёлок Билибино. Там – прииск. Иной день, летом, говорят лётчики, самолёты с утра до вечера возят оттуда золото. Отсюда его отправляют в Магадан. В нашем районе, рассказывают здешние старожилы, в лесах, среди сопок, в ручьях и малых речушках тоже есть золотишко. Ходят слухи, что кое-кто из местных жителей под видом охоты занимается потихоньку в лесу промыванием песка, то есть ищет золотые песчинки. Иной раз слышу в магазине, среди разных людей то там, то сям в посёлке тихие разговоры, шушуканья, намёки. По отдельным словам, долетающим до меня, мне кажется, говорят именно об этих делах. Чувствую, что золотые песчинки в этих краях кое-кому туманят голову. Так мечтаю раскрутить «золотое» дело. Мне это снилось, когда я ехал сюда… Но всё это не так-то просто. Нужна поддержка знающего человека в этом деле, желательно, из местных. Таким человеком мог бы быть наш оперуполномоченный БХСС. Он давно здесь живёт, опытный охотник, у него есть тайные агенты в разных организациях. Я уверен, он многое знает, но помалкивает или… чёрт его поймёт, этого человека: хитрый, как лиса, что ни спросишь – то отмалчивается, вроде недослышал, то улыбается, а сквозь щёлки его узких, хитрых глаз вижу какой-то недобрый холодок…
Вот недавно был случай. Попало ко мне дело о шоколаде, водке, вине: очень большую партию шоколада и спиртного доставили на перевалбазу из Ленинграда. Путь доставки, конечно, довольно странный: сначала по железной дороге, а потом по реке на судне. Почему не морским путём, неизвестно. Короче говоря, груз прошёл через множество людей. Это, разумеется, учли на перевалбазе в Зелёном Мысе и хотят этим воспользоваться, хапнуть побольше и списать всё на «воровство в пути». Но для этого им нужно, чтобы «воровство» это подтвердили работники милиции… Батюшкин, вижу, тоже подтасовал разные косвенные, неубедительные данные о «недостатке в пути» и сбагрил это дело мне. Я ему говорю: «Иннокентий Иванович, а Вы были на оприходовании этого груза?» «Немного был, – говорит он. – Груз большой, его оприходование – долгая канитель, я не могу всё время присутствовать… но там с первого взгляда видно, что в пути многие к нему руки приложили… Да ты сам можешь посмотреть: на складе ещё долго будут ковыряться…» Поехали мы с ним на перевалбазу. Батюшкин всюду меня водит, знакомит. Вижу, он тут свой человек, все ему улыбаются, руку жмут. А между тем, на том складе, где как раз конфеты и спиртное, заправляют муж с женой: он – завскладом, она кладовщица, обое недавно отсидели срок, семь лет…Зашли мы в склад, где шоколад, то есть конфеты шоколадные, оприходуют. Батюшкин круть-верть – куда-то улизнул, оставил меня одного со складскими пройдохами. Таскают они ящики туда-сюда: кто их разберёт, что это за ящики, откуда таскают. Приносят – бух передо мной: смотри, мол, разбитый, раскрывают – там, ясное дело, шоколада горсть. А, может, они эти ящики сами поразбивали?.. Протолкался я там полдня. Приехал домой. Полез в карман за ключом, а там… две плитки шоколада. Кто их мне положил, когда, не знаю. А если бы я, например, поднял шум, вызвал директора, чтобы он объяснил, что творится на его складах, а эти жулики при всех полезли бы в мой карман и показали те две плитки?.. Здорово бы получилось: картина «Немая сцена»…
На следующий день мы договорились с Батюшкиным посмотреть оприходование хмельных товаров. Приехал я на базу, а его – нет. (Потом сказал, что приболел.) С хмельным товаром картина была ещё интереснее… Таскают ящики с водкой, бросают, швыряют. Мороз – под 50. Склад – металлический. Холод – собачий. В разбитых ящиках – уйма разбитых бутылок, стекло и куски хмельного льда. Грузчики хватают эти куски и грызут. На них кричат. Они прячут куски в карманы… Пришло время обеда. Где тут столовая, спрашиваю. Завскладом говорит: «Зачем тебе столовая? Пойдём – голодным не будешь». Заходим в их конторку, а там на столе картошка с тушёнкой паром клубится, и в центре стола – бутылка коньяка красуется. «Присаживайтесь, не думайте, что ворованное – всё своё», – воркует мне кладовщица, то есть жена завскладом. Ну, думаю, это уж слишком, повернулся и пошёл искать столовую… После обеденного перерыва занимались вином из той злополучной ленинградской партии. Я впервые видел вино в таких больших ёмкостях – в деревянных бочках от 50 до 200л. Стали в подвале катать эти тяжеленные бочки. Бултыхается в них что-то, а что там и сколько – неизвестно. Одну здоровенную бочку зацепили за угол стены (мне даже показалось, нарочно), бочка треснула – вино брызнуло в щели, шибанул в нос хмельной дух виноградный. Все уставились на меня. «Вёдра принести, начальник?» – несмело проговорил какой-то грузчик, глядя мне в лицо. Я растерялся. Если наливать в вёдра, думаю, то куда девать потом эти вёдра? Растащат – и всё. «Нужно быстро организовать кран, машину и отвезти вино в магазин для реализации!» – говорю завскладом. Так и сделали. Повезли бочку в магазин, а там её не принимают: для реализации через магазин нужно указание директора «Колымторга», которого как раз нигде нет. Машина с бочкой возвращается на склад, из кузова течёт красное вино и расплывается на белом снегу кровавыми пятнами. Конечно, тут можно что-то сделать. Что именно – эти опытные складские работники, пройдохи, знают, ведь это для них не впервые, но не знаю я, и они тоже делают вид, что не знают. «Может, принести всё-таки вёдра?» – снова говорит мне грузчик. «Давайте…» – сказал я, махнув безнадёжно рукой, и ушёл оттуда, чтобы не видеть безобразия…
Мама, ты писала, что в Донбассе плохо с продуктами: масла и мяса нет, хлеб – кукурузный пополам с горохом, за молоком занимают очередь ночью. И это в хлебной Украине, в промышленном Донбассе… Здесь перебоев с продуктами не наблюдается. (На перевалбазе я видел на складе от потолка до пола застывшую «лаву» сливочного масла: склад – металлический, летом нагрелся на солнце – масло потекло, зимой в складе холоднее, чем на улице, – масло застыло, замёрзло.) Хлеб – настоящий. (Правда, сгорела недавно местная пекарня, но это – временное явление.) Только из Якутска, говорят, пришла депеша: запретить продавать в магазине муку, хотя её полным-полно, да милицию ориентируют на «усиление борьбы со скармливанием хлеба и хлебопродуктов скоту». С этой целью мы на днях провели операцию, или, проще говоря, облаву, в частных домах… Заранее разделились по два человека, разбили посёлок условно на участки, назначили, кто на какой участок пойдёт, и рано утром по приказу нашего, по такому случаю трезвого, майора дружно двинулись выполнять указание МООП ( Министерства охраны общественного порядка) Якутской республики. (Комедия с этим МООП! МВД – это уже давно привычно для всех в мире. А МООП – что-то неопределённое.) Ходили по дворам, заглядывали в свиные лоханки: если замечали в них остатки хлеба, крупы, шарили по всему дому в поисках запасов хлебопродуктов. Позорище да и только! Милиция и… свиные лоханки… К полудню наше РОМ было похоже на продуктовый склад: понатаскали туда изъятые хлебопродукты. Куда их девать? Дня три вся эта мука, крупа лежала в коридоре, потом исчезла: по-моему, сотрудники растащили.
Мошенники, мама, нынче (да оно и раньше так было) умные. Потому успешно бороться с ними могут тоже только умные люди. А о каком уме можно говорить, если иметь в виду большинство сотрудников нашего РОМ?.. Недавно слышал разговор нашей секретарши Любы (это – крашеная-перекрашенная бабёнка в теле, лет тридцати, основная её обязанность – «организовывать стол» при частых застольях) с пожинспектором Оконешниковым:
О к о н е ш н и к о в. Говорят, Ленин букву «р» не выговаривал, картавил. Он, наверное, еврей был?
Л ю б а. Ну, что ты! Когда это Ленин картавил?! У него была красивая чисто русская речь.
Вот тебе и кругозор в наше время…
Да, мама, говоря о Ленине, я вспомнил про Сталина… Тебе, конечно, наша покойная бабушка рассказывала, что я «отмочил» во втором классе. Мне очень стыдно за этот эпизод. Но что взять с ребёнка, которому нашпиговали голову чепухой. А если бабушка всё-таки не рассказывала, то я тебе расскажу… Я готовился стать пионером, принёс домой текст «Торжественного обещания», переписал его на листочек, обрисовал цветными карандашами. Бабушка с её сестрой в это время сидели тоже в комнате, судачили про тяжёлое житьё-бытьё и, слышу, говорят промеж собой: «И когда этот Сталин, чёрт рябой, сдохнет?» Я, как ужаленный, вскочил и с кулаками к бабкам: «Вы что про Сталина говорите! Завтра расскажу в школе!» Бабушки, помню, так и обомлели, переглянулись испуганно, зашептались. Потом наша бабушка подошла ко мне, стала на колени и говорит: «Внучек дорогой, мы пошутили. Не рассказывай об этом никому…» Вот какие времена были, мама… Да ты лучше меня эти времена знаешь.
Я, кажется, мама, записался. Такое длинное письмо вышло.
Приближается Новый год. Что он нам сулит?.. Вчера вечером видел северное сияние. Очень красиво и торжественно. Бегут, колышутся какие-то волны далёкого света, словно предновогодняя иллюминация.
Поздравляю тебя, мама, с Новым годом! Здоровья и радости тебе на многие лета!
До свидания, мама!
Крепко целую. Василий.
П и с ь м о 4-ое.
15. 02. 64г.
п. Н. Кресты
Здравствуй, дорогая мама!
Моя милицейская жизнь течёт в обычном русле: дела, дела … и дежурства. Ну, дела – это дела, как везде и всюду в милиции, а вот дежурства здешние – ни в сказке сказать ни пером описать… В приземистом, мрачном помещении слева от входной двери, в углу, – большая грязно-серая железная бочка с питьевой водой; за ней, по эту же сторону, – замызганная деревянная лавка; справа, за дощатой перегородкой, высотой чуть больше метра, в другом углу, – печка кирпичной кладки; у окна – обшарпанный стол с чёрным телефоном; слева от стола, напротив печки, – чёрная дверь в угрозыск; против входной двери – коридор, ведущий к дверям кабинетов секретаря и начальника. Вот место, где постоянно у телефона должен находиться один из дежурных по РОМ. Дежурим сутками по двое: офицер и рядовой. Поскольку нас мало, дежурить приходится часто… Прихожу к восьми утра, читаю рапорт офицера, сдающего дежурство, проверяю наличие в КПЗ (камера предварительного заключения) подследственных и задержанных, их вещей, изъятых при задержании и указанных в рапорте. Расписываюсь в журнале рапортов. Всё – дежурство принято. С ключами в кармане от КПЗ сажусь за стол и жду телефонных звонков, вызовов и пр. Дежурный рядовой садится по другую сторону стола, поближе к печке, чтобы поддерживать огонь. Сидим, ждём… Если в магазине продают спиртное, ждать приходится недолго: то в гостинице дебош, то возле магазина драка, то где-то дома куролесят… К полудню посылаю рядового с кем-либо из пятнадцатисуточников в столовую за едой для тех, кто в КПЗ: приносят в ведре суп или борщ и хлеб. После полудня, часа в три, открываем КПЗ, выпускаем во двор капэзэшников, чтобы они парашу свою вынесли, дров нарубили, воды себе принесли и заодно свежим воздухом подышали. КПЗ – это сарай во дворе из двух камер: одна – для подследственных, другая – для задержанных, проще говоря, пятнадцатисуточников. Но начальник экономит дрова на отоплении, потому всех держат в одной камере, другая – пустует. В камере – печка, деревянные нары и параша. Открываешь дверь, а оттуда – дух смрадный, вонючий. Представляешь, каково подследственным находиться в таком сарае среди пьяниц иногда по нескольку недель, а порой и месяцев… И всё это из-за экономии дров. Кстати, когда спрашивают, есть ли у милиции план на задержанных за мелкое хулиганство, то есть пятнадцатисуточников, то работники милиции обычно возмущаются: мол, разве может быть такой план? А на самом деле плана как такового хотя и нет, но, например, здесь часть денег от штрафов за мелкое хулиганство идёт в фонд на строительство будущего здания для милиции, суда и прокуратуры. Вот и рассуждай, есть у милиции план на задержанных за мелкое хулиганство или нет… Если не продают в магазине спиртное, то днём дежурство проходит относительно тихо и мирно под скрипучий аккомпанемент входной двери. Но если спиртное продают – дверь эта буквально не закрывается: не успеваем таскать «весёлых ребят»… Ночью же спокойного дежурства, как правило, не бывает: то в одном, то в другом месте неспокойно. Я лежу на лавке, помощник – на столе, головой на телефоне. Звенит телефон – и мы вскакиваем… Однажды участковый говорит старшему оперуполномоченному угрозыска Чукавину: «А что если бы капэзэшники сорвали дверь в КПЗ, ворвались в отделение, нас связали и бросили в КПЗ, а сами бы переоделись в нашу форму?» Володя Чукавин (хороший парень, если б не пил, совсем был бы человек стоящий – один на всё РОМ) засмеялся и отвечает: «Ничего бы не изменилось… Ты думаешь, мы лучше тех, кто в КПЗ?» Но, по-моему, в отделении далеко не все так думают… В прошлом месяце во время моего дежурства позвонили из сберкассы: там обнаружили подозрительные рубли металлические, возможно, поддельные. Майор говорит мне: «Возьми двоих понятых, сходи и изыми эти рубли. Отошлём их в Якутск на экспертизу». Один понятой подвернулся. Где взять другого? А не взять ли мне, думаю, за понятого того главного инженера из автобазы, что по пьянке попал к нам вчера? Пьёт, но человек грамотный… Так и сделал: взял я его из КПЗ и использовал как второго понятого. Об этом узнал майор и давай мне выговаривать: «Разве можно брать пьяницу из КПЗ и вести в сберкассу в качестве понятого?» Да, думаю, он пьяница, а ты сущий трезвенник.
Недели две назад, тоже во время моего дежурства, сижу вечером за столом у телефона, слышу за спиной в кабинете угрозыска, как Волков в присутствии задержанного им какого-то пьяного составляет протокол изъятия у него денег: «У тебя, значит, 110 рублей. Так?» А на утро снова слышу за спиной в том же кабинете, как Волков возвращает деньги тому же задержанному: «Вот твои 90 рублей. Распишись». Рассказал я об этом майору, а он и ухом не повёл, потому, наверное, что не считает тех, в КПЗ, за людей. Они ему нужны для пополнения фонда на строительство нового здания РОМ да для расширения… агентуры. Да, да, именно агентуры. Попадёт пугливый человек впервые в КПЗ за пьянку, а утром ему говорят: «Ты такого вчера натворил, что по тебе тюрьма плачет. Но можно замять это дело, если будешь сообщать нам, что у вас там, на работе, творится». Человек с перепугу на всё согласен и становится агентом.
Мама, сама жизнь часто так поставлена, что человек у нас постоянно живёт перепуганный. Вот, например, у нас всё засекречивают. Я слышал, что даже географические карты нашей страны засекречены, то есть на них неверно указаны течения и направления рек, расположение населённых пунктов, в городах переставлены названия улиц и т. д. Это, чтобы враг запутался на нашей земле и закричал: «Караул! Я заблудился!» Правда, что-то не слышно было, чтобы во время Великой Отечественной немцы так кричали… Насчёт «засекреченности» у нас всего и везде мне тут недавно анекдотичный случай рассказали… В нашей северной авиации аэропорты, кроме своего всем известного названия, имеют ещё и другое название. Например, наш аэропорт официально называется, как и посёлок, «Кресты», а у лётчиков он называется «Марципан». И так каждый аэропорт. Причём, некоторое время тому назад эти вторые названия аэропортов почти ежедневно меняли, чтобы, мол, сбить с толку врага. Так вот, летит наш самолёт где-то над Чукоткой, недалеко от Берингова пролива, за которым расположена Аляска американская. Входит самолёт в зону аэропорта назначения, и пилот, как положено, хочет с ним связаться по радио: «Чайка», «Чайка», я борт такой-то, как слышите меня?» «Чайка» молчит. Пилот снова и снова вызывает «Чайку», но она молчит. Самолёт подлетает к аэропорту, пилот просит разрешение на посадку. «Чайка» – ни гугу. Самолёт кружит над аэропортом, горючее – на исходе, пилот не может решиться на посадку без разрешения, а «Чайка» молчит. И вдруг пилот слышит по радио голос с иностранным акцентом: «Ваша «Чайка» уже не «Чайка», а «Сокол». Пилот стал вызывать «Сокола», «Сокол» отозвался и разрешил посадку… Оказалось, пока самолёт летел, аэропорт назначения изменил своё «секретное» название и из «Чайки» превратился в «Сокола». Поэтому диспетчер аэропорта имел право отвечать, только если вызывали «Сокола»… Значит, человек живёт у нас, с одной стороны, вконец «засекреченным» и потому, как я уже сказал, перепуганным. А с другой стороны… с букварных лет нас воспитывают на русских сказках, где Иванушка-дурачок царём становится, лентяй и лодырь Емелюшка – сильнее всех, а хитрая лиса больше всего на свете боится петуха. И зреет в детском сознании мысль, что лучше всех на этом свете живётся дуракам и оболтусам, что бояться в жизни надо не лисиц и волков, а петухов в красных сапогах. Когда же молодой человек вступает в жизнь и видит, что нельзя быть дураком и надо трудиться, он растерянно смотрит на мир удивлёнными глазами. Потом он сталкивается с «лисицами» и «волками» и сначала принимает их за невинных «ягнят», пока они не покусают его. Тогда он, испуганный и затурканный жизнью, затихает, смиряется и живёт с единой мыслью: что ни делается – всё к лучшему… лишь бы войны не было. Кому такой человек нужен?.. Как кому? Вот этим самым «лисицам» да «волкам»: такого человека они могут смело кусать…
Мама, я всё писал, всё «кружился» вокруг да около, старался обойти стороной то, с чем я столкнулся в последнее время, но… матери надо ведь говорить всё.
А столкнулся я, мама, с тем, что мои милицейские «волки» хотят «приручить» меня, чтобы я сделался «ручным и беззубым». С этой целью они разыграли сцену… Заходит ко мне в кабинет Юра, участковый, и говорит: «Слушай, приболел начальник, все пошли проведать его, а он говорит, следователь не пришёл, наверное, обижается на меня за что-то… Пойдём, нехорошо получается». Пошёл я с Юрой. Заходим в квартиру майора, а там… шумное застолье во главе с «приболевшим» начальником. Усадили меня за стол. Майор командует: «Штрафную ему за мой здоровье!» Не выпить было неудобно. Выпил. Немного захмелел, но всё в норме было. Потихоньку все как-то незаметно ушли, остались я и Юра. Я начал одеваться, чтобы тоже уйти. Юра меня не пускает: ты, говорит, выпил, нельзя на улице показываться. Пойду, говорю, в общежитие, да и что я выпил – полстакана коньяка. Он меня не пускает, я вырываюсь, он держит. Сначала всё это как бы шутя было, а потом, вижу, он стал болевые приёмы применять: Юра парень у нас здоровенный, в Пролетарской дивизии служил, то есть в Москве правительственные объекты охранял. Я разозлился, оттолкнул его, хотел было выскочить из квартиры. Он дверь – на ключ, потом ногу мне подставил, толкнул меня – я упал. Он навалился на меня, стал мне ногу выворачивать и приговаривать: «Попался, умник, непьющая душа… Пусть все узнают, как ты не пьёшь». Я, конечно, намного слабее его, и он меня часа полтора истязал, пока не выпустил из квартиры…Пришёл я в общежитие, посмотрел в зеркало и – себя не узнал: всё лицо в кровоподтёках… Утром следующего дня пошёл я к председателю райисполкома Слепцову (!), рассказал о случившемся как факте подстроенного истязания. Приехал этот Слепцов в РОМ, собрал всех сотрудников, опросил. И что ты думаешь? Все участники попойки в один голос сказали: выпивали после работы, ничего такого, о чём говорит следователь, не было, хотя ушёл он, мол, изрядно во хмелю. Словом, выставили своего следователя как выпивоху и сплетника.
Но этого «волкам», очевидно, показалось мало, и они решили доказать, что я и как следователь никуда не гожусь. Это я сейчас понял, а когда попало ко мне дело адвоката Тищенко о взяточничестве, то, признаюсь, во мне сначала взыграло профессиональное самолюбие. Ещё бы… Не раз я сталкивался в работе с этим адвокатом. Он всегда встречал меня хитроватой улыбочкой и репликой: «Ну, как дела, товарищ юрист?» Мне было понятно, его «товарищ юрист» означало, что, мол, он видит во мне не милиционера, а юриста, коллегу по профессии, а своей улыбочкой он хотел сказать: дескать, оба мы юристы, но я с высшим образованием, а ты со средним… И вдруг этот умник – у меня «на крючке»… Лишь теперь я понял, что мы оба с ним попали «на крючок».
Тищенко работает юрисконсультом на перевалбазе в посёлке Зелёный Мыс и одновременно подвизается в нарсуде в роли адвоката, то есть берётся защищать подсудимых, так как он единственный юрист с высшим образованием на весь район, который, наряду со своей основной работой, может быть и адвокатом в суде. Этот юрисконсульт-адвокат был участником разных махинаций милиции и прокуратуры района, поэтому ему всё сходило с рук, в том числе и взятки с подзащитных. Даже по особо важным делам он не имел права брать с подзащитного выше ста рублей. Но что для Тищенко закон, если он водит дружбу с высокими правовыми лицами? Он берёт с подзащитного, сколько захочет, а в квитанции, корешок которой отсылает в Якутск, в коллегию адвокатуры, пишет ту сумму, которую имеет право брать. Причём Тищенко берётся и за такие дела, где даже знаменитый Кони вряд ли смог бы чем-то помочь подсудимому. «Дашь триста рублей, – говорит Тищенко своему подзащитному, – сделаю так, что получишь «по минимуму», не дашь – получишь «по максимуму». Что делать человеку, попавшему в беду, если адвокат – один на весь район? И человек идёт на сделку. А так как Тищенко делился со своими дружками, майором и прокурором, то они помогали подсудимому, давшему взятку, получить «минимум»… Но адвокат, войдя во вкус, со временем перестал иногда делиться с друзьями, и, естественно, его подзащитные, дав ему большую взятку, порой получали не ожидаемый «минимум», а «на всю катушку»… Стали приходить в РОМ письма от осуждённых из мест заключения с жалобами на Тищенко. Его друзья, узнав, что он поступает с ними не по правилам игры, решили припугнуть его. Майор дал указание Батюшкину (БХСС) по имеющимся письмам возбудить уголовное дело на адвоката и передать его мне: пусть, мол, молодой следователь набьёт себе лоб на этом авантюристе… Но это я сейчас, мама, так лихо всё описал. А сначала я обрадовался, что наконец-то ко мне попало настоящее дело. Но когда я «раскрутил» его, и предо мной обрисовалась та картина, которую я описал, мне стало не по себе… Но я доведу это дело до суда: пусть послушают люди.
Вот такие, мама, мои рабочие милицейские будни.
В Донбассе скоро весна… А здесь – морозы за 50: воду из ведра выливаешь на улице, а она чуть ли не на лету замерзает.
Мама, это хорошо, что ты купила новую мебель. Приеду в отпуск, может… У соседей, я видел, подросла младшенькая… на меня поглядывала летом… Привет ей передай.
До свидания, мама!
Крепко целую. Василий.
П и с ь м о 5-ое.
05. 04. 64г.
п. Н. Кресты
Добрый вечер, дорогая мама!
Вчера было моё дежурство. Спиртное в магазине не продавали, и я… записал живую сцену, которую назвал «Разговор с тунеядкой». Вот почитай.
«… В отделении милиции Н-ского района тихо и спокойно. Апрельские лучи проникают через окно в старое, грязное помещение и напоминают о том, что и сюда, на Крайний Север, в суровый колымский край – «чудную планету», где «двенадцать месяцев – зима, остальное – лето», идёт долгожданная весна.
Сегодня я дежурю… Вдруг входная дверь резко и с шумом открывается: входит младший лейтенант Волков. Он быстро широкими и энергичными шагами проходит к себе в кабинет. Входная дверь снова открывается, но теперь уже с медленным, тягучим скрипом, издавая звуки старой, давно немазаной телеги: на пороге появляется коренастая, плотная женщина лет двадцати семи с обрюзгшим, испитым лицом и темноватым пятном синяка под левым глазом. Она слегка пошатывается. На ней – замызганное длинное, мешкообразное пальто, голова покрыта какой-то тряпкой, вместо платка, на ногах – большие растоптанные валенки… Из кабинета слышится голос Волкова: «Ну, Маша Дуглас, проходите сюда!» Женщина идёт мимо меня к Волкову – в лицо мне пахнуло сивушным перегаром. Дверь в кабинет закрывается. «Садитесь», – слышу, как говорит Волков. И я невольно оказываюсь свидетелем такого разговора (на столе передо мной – пишущая машинка, на которой я печатаю этот разговор слово в слово).
– Так скажите, Маша, почему вы не работаете с 1957 года, то есть семь лет?
– Я не работаю?
– Да, вы.
– Я не работаю? Семь лет?.. Я не работаю… семь… месяцев.
– Каких месяцев? Семь лет!
Слышу сначала женские всхлипывания, сморкания, потом разговор продолжается.
– Я уезжаю в Пантелеиху или в Походск.
– При чём тут «уезжаю»? Вы скажите, почему семь лет не работаете? Целых семь лет!
Всхлипывания становятся более отчётливыми, затем переходят в притворный плач, почти рыдания.
– Меня избил муж. Мне больно… Пойдёмте, товарищ начальник, в больницу, пойдёмте – мне же больно!
– Ещё чего не хватало, чтобы я с вами ходил по больницам!
– Так мне же больно…
– Ну ладно, хватит – ближе к делу! Почему вы семь лет не работаете?
Притворный плач и рыдания на минуту затихли.
– А вы знаете, у нас, в соседнем подъезде, живут одни… нигде не работают, пьют, воруют.
– У кого, когда воровали?
– А вот однажды пили с одним и вытащили у него две бутылки и десять рублей.
– У кого?
– А что я буду говорить… скажут, пошла жаловаться в милицию.
Слышатся звуки передвигаемого стула. Видимо, Волкову начинал надоедать этот разговор, и он, решив быстрее закончить его, поудобнее уселся.
– Так скажите всё-таки: почему вы не работаете семь лет? На какие средства живёте, пьёте каждый день?
– Как «не работаете»! Кому пол помою, кому бельё постираю – так и живу.
– А почему ваш сожитель не работает?
– А я почём знаю? Он меня недавно избил, покусал… Пойдёмте, товарищ начальник, в больницу, мне же больно!
Опять, слышу, начались рыдания.
– Мы вас будем выселять как тунеядку. В Чокурдах, например, или… куда хотите?
– А мне всё равно… лучше в Анюйск, там у меня сестра живёт.
Спустя некоторое время слышно, как Волков говорит: «Распишитесь вот здесь в том, что вы обязуетесь устроиться на работу до 1 июня 1964 года. В противном случае мы вас будем выселять отсюда». Через одну-две минуты женщина не торопясь выходит из кабинета и, пошатываясь, направляется к выходу. Медленно и тягуче проскрипела дверь, и снова всё затихло… А в окно всё так же безмятежно светит солнце, извещая о приближении весны.»
Мама, ты пишешь, что я со своими рассуждениями могу «далеко зайти». Но ведь работу мозга нельзя выключить, как электролампу в комнате, нельзя остановить течение мыслей… Недавно, например, я перечитал свой училищный дневник. В нём есть такие странные рассуждения.
«… Мир есть сумма противоположностей плюс нейтральные среды. Противоположности: добро – зло, свет – темень, земля – небо, давление – вакуум, тупой – острый, жар – холод, анионы – катионы, богатство – бедность, умный – глупый, жизнь – смерть и т. д. Противоположности не исключают и не отрицают, а утверждают и предрасполагают наличие друг друга: не было бы одного – не было бы и другого. Всё в мире – относительно, абсолютного ничего нет. Противоположности существуют относительно друг друга. Добро есть добро относительно зла, белое есть белое относительно чёрного и т. д. Даже когда мы говорим о чём-то, что оно абсолютно, то это значит, что оно абсолютно при тех условиях, которые мы искусственно вводим в наши рассуждения… Нейтральные среды – это промежуточные состояния между своими противоположностями. Нейтральная среда – тоже категория относительная, то есть она нейтральна относительно своих противоположностей. Например, посредственность нейтральна относительно умных и глупых, другими словами, «ни вашим, ни нашим»… Противоположности и нейтральные среды находятся в непрерывном движении. Любые противоположности взаимодействуют между собой через свои нейтральные среды. Нейтральные среды разделяют свои противоположности и постоянно их пополняют, а противоположности пополняют свои нейтральные среды, то есть процессы с двух сторон – обратимы.
Итак, суть мира можно представить в виде формулы:
М = ; (А ; В;С),
где А, С – противоположности,
В – нейтральные среды.
Контакт противоположностей, минуя нейтральную среду, ведёт к борьбе. Например, в борьбе противоположностей м у ж ч и н а – ж е н щ и на рождается р е б ё н о к – нейтральная среда, которая в своей категории из нейтральной среды непременно перейдёт в одну из противоположностей, но, в то же время, в какой-либо иной категории, например, у м н ы е – п о с р е д с т в е н н о с т и – г л у п ы е, может навсегда остаться в нейтральной среде… Следовательно, смысл жизни – существование противоположностей. Противоположности, черпая силы в своей нейтральной среде, не могут уничтожить друг друга, потому что нельзя уничтожить смысл жизни. Противоположности и нейтральные среды – это м а т е р и я. Они постоянно изменяются, то есть материя находится в непрерывном движении. Каждому мгновению соответствует свой мир…»
Чудные рассуждения. Не правда ли, мама? Но что-то в них, мне кажется, есть…
Вот смотрю иногда на обвиняемых, подсудимых, осуждённых и думаю: куда их отнести в моей формуле мира – к противоположности или к нейтральной среде… может, они в одной категории – нейтральная среда, а в другой – противоположность… может, в одном они – «минусы», а в чём-то ином – «плюсы»… и как их из «минусов» сделать «плюсами»… только ли одним наказанием? Среди них есть, конечно, матёрые преступники – этих «могила выпрямит», но есть и просто слабые духом, которым трудно приспособиться к нашей непростой жизни – этих жалко, ведь они, как шаловливые дети у строгой матери… Был у меня в прошлом месяце один подследственный – парень лет двадцати пяти. Во время дежурства приведу его из КПЗ, посажу возле печки, сидит он себе, топит, на огонь смотрит. Разговоримся. «Хороший парень», – думаю. Увидел как-то майор, говорит мне: «Ты поосторожней с ним. У него, между прочим, семь судимостей…» Да, у него семь судимостей. Но каких? Там подрался по пьяной лавочке, там конвоиру в лагере нагрубил, сцепился с ним, там… всё разная чепуха, но… всё подпадает под «Уголовный кодекс». И страшно подумать: парню двадцать пять лет, а у него уже семь судимостей. Попробуй с такой биографией начать жизнь сначала. А ведь по сути он ребёнок, взрослый ребёнок, наказанный строгой матерью… да ещё как наказанный, может быть, даже жестоко избитый. Единственный ли выход для него, для таких, как он, – тюрьма?.. Недаром Герцен писал: «Уж не оттого ли люди истязают детей, а иногда и больших, что их так трудно воспитывать – а сечь так легко? Не мстим ли мы наказанием за нашу неспособность?» Да… «за нашу неспособность». Этот парень в двадцать пять лет имеет семь судимостей. За всякую ерунду, если разобраться… А иной, бывает, всю жизнь только и делает одни гадости, но живёт и процветает, потому что его деяния не подпадают под «Уголовный кодекс». Почему так получается? Не потому ли, что Кодекс этот составляют, или утверждают, такие, как тот… который творит гадости и процветает?.. В здешней районной больнице на той неделе был случай… Беременная женщина не хотела иметь ребёнка. Пыталась сама что-то сделать. Ребёнок в утробе получил увечье. Возможно загнивание. Родила в больнице недоношенного. Врач, будто бы убеждённая в его неминуемой смерти, кладёт ребёнка под диван. Санитарка слышит крик ребёнка, находит его, прижимает к себе, потом заворачивает в вату, зовёт медсестёр, греет ребёнка под соллюксом. Приходит врач. «Это ещё что такое? Он всё равно умрёт, через два-три часа, может, через сутки, но умрёт!» – говорит она, грубо берёт ребёнка и почти бросает его под диван. Санитарка расплакалась. Когда врач уходит, она снова берёт ребёнка, заворачивает в вату, и… ребёнок до сих пор жив в больнице. И что же? Одна женщина калечит своего же ребёнка, ещё не успев родить его, другая – швыряет живого ребёнка под диван, но и та, и другая живут как ни в чём не бывало.
Мама, сегодня под утро снился мне сон… Небольшая, но очень крутая гора. С трудом взбираюсь на вершину, стараюсь не глядеть вниз. Потом быстро спускаюсь. Чувство после этого: смесь боязни высоты и радости, что я уже внизу, что высота преодолена. Ещё дрожат колени, в животе – противный холод страха, но уже растёт в сердце радость, на лице цветёт улыбка… Во сне, мама, всё видишь как бы со стороны: ты одновременно и действующее лицо, и сторонний наблюдатель. Я называю это – раздвоением личности в сновидениях. Вот если бы так было и наяву… Конечно, оно так и должно быть, но далеко не всегда получается… Мне иногда кажется, мама, что и в реальной жизни я пытаюсь взобраться на какую-то гору, невысокую, но скользкую, сплошь покрытую липкой грязью…
Следствие по делу адвоката, взяточника, я закончил. В последнюю нашу встречу адвокат сказал мне, что, мол, если дело дойдёт до суда, то он назовёт и тех, кто его поддерживал, и намекнул на майора и прокурора, хотя в процессе следствия мне давно стали известны махинации этих правовых боссов… Закончил следствие, понёс дело на подпись майору. Он долго листал его, кряхтел, хмурился, потом подписал и говорит: «Грязное дельце. Зря мы, наверное, связались с этим адвокатом. Посмотрим, что прокурор скажет. Если что… ты не артачься… может, закроем это дело». Э, нет, дудки, думаю. Хотели из меня дурака сделать, а теперь – в кусты? Не выйдет. Доведу дело до конца, а вы выкручивайтесь, как знаете.
Но прокурор, мама, оказался тоже малый не промах. Он стал методично и аккуратно возвращать мне дело на доследование: то что-то надо уточнить, то что-то дополнить, то где-то неразборчиво написано и т. п. В конце концов он стал придираться к знакам препинания. Но я это выдержал. Когда придираться было уже не к чему, он откровенно сказал мне, что дело надо закрыть. Я тоже откровенно ответил ему, что дело должно быть в суде. Тогда при «закрытых дверях» у меня состоялся крупный разговор с майором и прокурором…. Но я не сдался и написал рапорт в следственный отдел министерства. Через неделю прилетел из Якутска представитель следственного отдела, капитан Рощин, пижон лет двадцати семи с холёной внешностью. Он пробыл у нас три дня: всё читал дело об адвокате и о чём-то говорил с майором в его кабинете, там же часто был и Батюшкин. Со мной только вскользь познакомился, когда я принёс ему дело. На четвёртый день он улетел в Якутск и увёз с собой дело Тищенко, сказав мне, что он выполняет приказ начальника следственного отдела… А на следующий день, после того как он улетел, мы прочитали в нашей милицейской газете фельетон о… капитане милиции Рощине. Я читал и глазам своим не верил… Летом прошлого года во время отпуска он был на родине, в Белоруссии. Там познакомился с девушкой, очаровал её захватывающими рассказами о своих милицейских подвигах в борьбе с расхитителями золота, в которых была даже воздушная погоня с пересаживанием смелого капитана, прямо в воздухе, с вертолёта в самолёт… Соблазнив девушку, он улетел в Якутск, а ей велел ждать его вызова. Но смельчак капитан исчез, как в воду канул: ни вызова, ни писем. Тогда обманутая девушка взяла да и прилетела в Якутск: пришла сначала в горком комсомола, потом в министерство МООП, разыскала своего капитана, а он оказался… давно женатым… Вот тебе и представитель следственного отдела… А у нас тут корчил из себя «ревизора из столицы».
У майора с прокурором, как я понял, есть дружки в Якутске, в министерстве. Это матёрые «волки».
Мама, дома у нас скоро абрикос зацветёт возле калитки, балка вот-вот зашумит первой зеленью, а здесь – тридцать пять мороза. Правда, солнце уже высоко ходит. Позавчера шёл я в полдень по Колыме с Зелёного Мыса: тишина вокруг, в небе – ни облачка, снег так блестит в солнечных лучах, что глазам больно смотреть на него, кажется, ещё чуть-чуть – и яркое солнце расплавит снег, и лёд тронется на реке, но… мороз всё так же дерёт за нос, как и прежде… В Арктике, мама, по-моему, самое красивое и красочное – это небо. Оно почти постоянно меняется на глазах: то клубится причудливыми облаками, то сыплет белым пухом снега, то переливается бликами таинственного, далёкого сияния. В небе Арктики – самые изумительные краски сурового Севера. Смотришь на него порой, и так и хочется сказать: этому бы небу да чуточку тепла.
До свидания, мама!
Крепко целую. Василий.
П и с ь м о 6-ое.
п. Н. Кресты
Здравствуй, дорогая мама!
Кто-то из Великих сказал: «Человек создан для счастья, как птица для полёта». Мне кажется, сказал Он это не в здравом уме, возможно, во хмелю. Для счастья… Человек часто проживёт жизнь и не раскроет душу, не распрямится, не расцветёт, как цветок. Приходит он в жизнь со щедрой улыбкой на устах, с доверчиво открытыми в мир глазами. Но жизнь гасит улыбку, смывает с глаз светлую краску доверия. И тогда человек – словно не спетая песня.
А моя «песня», мама, уже спета, как ни горько , как ни больно об этом думать… Где-то далеко, так далеко, что даже страшно представить, за тысячи вёрст отсюда, гуляет май и под моим окном цветут вишни, которых мне не суждено больше увидеть. Да, мама, не суждено. Тяжело писать об этом на двадцать третьем году жизни, которая загнала меня в угол, припёрла к стене… Три часа ночи. Зловещая тишина. За крохотным оконцем – мороз и ветер с Колымы. Сижу в кабинете РОМ. За стеной спит на столе, головой на телефоне, мой помощник якут Ваня, не зная, что совсем рядом с ним совершилась трагедия… Мы с ним дежурим. Часов в десять вечера позвонили из больницы: какой-то пьяный лоботряс, якут, забрался в больницу, кроет всех матом, гоняется за женщинами. Послал туда Ваню. Ему помогли сами больные, мужики, вместе с ними он притащил пьяного в отделение. Тот здесь немного оклемался и давай мне права качать, доказывать, что он племянник председателя райисполкома (того самого, которому я жаловался, когда мне устроили устрашающую сцену истязания). Ваня хотел было позвонить домой председателю, но я решил: пусть племянничек протрезвится до рассвета в КПЗ, а утром на него полюбуется дядя. Повели мы его, во дворе он пытался бежать от нас, пришлось заломить ему руки и силой впихнуть в КПЗ… Во втором часу ночи вышел я во двор, слышу, в КПЗ кричат, в дверь стучатся. Открыл дверь – что случилось, спрашиваю, а мне подследственные в один голос: «Эта сволочь пьяная ко всем пристаёт, дерётся, спать не даёт – заберите его отсюда, а то мы за себя не ручаемся!» Отведу, думаю, дурака этого в отделение, пусть сидит там. Веду через двор, а он – снова бежать. Догнал, схватил за шиворот, он меня вдруг – бах кулаком в грудь. Ах ты гад, говорю, и н-на ему в рожу. Он упал навзничь, ударился головой о железный костыль, которым дрова у нас колют, дёрнулся и… застыл. Я – к нему, вставай, кричу, он не шевелится. Втащил его вот в этот кабинет, позвонил в больницу, вызвал врача. Минут через двадцать пришёл врач, осмотрел пьяного и сказал, что он мёртв, утром надо отвезти его в морг при больнице… И вот сижу я в кабинете, в углу лежит мертвец. (А Ваня всё спит за стеной на столе, головой на телефоне.) Я убил человека. Неумышленное убийство… Но дело будут вести «волки», с которыми я здесь столкнулся. Да ещё… племянник председателя… Кроме того, русский следователь (хоть я и украинец, но кто тут будет разбираться в этих тонкостях?) убил ночью, без свидетелей якута, молодого парня. Что ещё нужно, чтобы упрятать меня за решётку на десять и более лет?.. А это значит, что жизнь моя кончена, спета. Зачем жить? Чтобы всю жизнь объяснять всем, как это случилось? Кто этому поверит? Факт – налицо: я убил пьяного, и потому беспомощного, человека. Этим всё сказано… Мама, я решил… Холодный ствол пистолета смотрит на меня и ждёт своей минуты… Жизнь мне представлялась совершенно не такой, какой я её встретил, и потому она мне противна и ненавистна… Ты всегда молилась за меня, но, видно, мой ангел не долетел в эти края, замёрз где-то на полпути… Прощай, моя дорогая мама! Поклонись за меня цветущим вишням у окна моей спаленки.
Твой сын Василий.
* * *
Закончив читать письма и находясь под впечатлением от прочитанного, я некоторое время лежал, не двигаясь. Потом встал, выключил свет и подошёл к окну… Было уже за полночь. Возле окна белели вишни в цвету. За садом, где-то в балке, пел соловей. Я протянул руку в раскрытую форточку и коснулся вишнёвой веточки с тёмными листьями и маленькими нежными белыми цветиками. И оттого, что эта веточка была такой хрупкой, и мне ничего не стоило лёгким движением руки сломать её, я вдруг почувствовал такую жалость к ней, что невольно отстранил руку от веточки…
Утром, возвращая Елизавете Павловне свёрток с письмами, я не нашёлся, что сказать ей, потому что обычные слова сочувствия и утешения здесь были ни к чему: ими невозможно было хоть сколько-нибудь унять боль в материнском сердце. Я испытывал даже нечто вроде неловкости перед Елизаветой Павловной за свою профессию адвоката… Она проводила меня за калитку. Я попрощался с ней, пожелал ей здоровья и ушёл. На углу покосившегося забора вдоль её огорода, где дорога резко сворачивала вправо, я оглянулся: Елизавета Павловна стояла возле своей калитки и, держа руку козырьком над глазами, смотрела мне вслед, как, наверное, когда-то много раз смотрела вслед своему сыну, провожая его в мир людей… а за калиткой у окна маленькой сыновней комнатки безмятежно и доверчиво тянулись к утреннему солнцу снежно-белые вишни.