Он пришел к вечеру. Обостренным до крайности слухом, она различила его торопливые, крадущиеся шаги. Свет от ночника мерцал, успокаивал, заволакивал сознание, но уснуть - не могла.
Напряженное ожидание бормотало что - то удивленно или недоверчиво, смотрело на нее в упор сужеными, змеиными очаровывающими глазами, но, внезапно, уколовшись своими же колючками, пискнув, улизнуло...
Ее трясло и колотило, ноги обнимал зловещий холод. Пальцы стали противно подрагивать, опять заныло сердце, все знакомо поплыло перед глазами, на минуту прижмурившись, чтобы совладать с собой, удержалась от лекарства.
Двери разлетелись настежь, вошел взволнованный и напряженный, с явной мукой на лице, как перед концом света...
- Дети спят?
Она слушала, удивляясь самой себе, его журчащий, такой родной, до боли, баритон, пытающийся что - то объяснить. Вопреки рассудку, забыла о подозрениях, подобных тяжелым свинцовым тучам, несущим темноту в сознание полное спертых запахов измены. Недавно мучающий огонь черных фантазий, пожирал ее разум. Мысли со свистом обдавали чудовищным жаром так, что, порой, задохнувшись от них, она, казалось, падала замертво.
Паруса мечты о счастливой семейной жизни обвисали лохмотьями, мотались в пламени жизни, сгорали свечками, стремительно, как заводные волчки, и, вмиг, застывали на месте абсолютно недвижимо, на месяц, два, затем вновь кружили, затягивая во всепоглощающую, разрушающую пучину. Она знала наверняка, что когда человек тонет, его не спрашивают какая у него вера, и что он мыслит о царствии небесном - тонущего хватают за шиворот, спасая. Голос мужа вытягивал из пучины, убеждал, что все ее страхи из области предположений. Его слова сбегались, бегали один за другим вокруг трепетной рысью. Хотелось срезать его какой - нибудь колкостью, но память подсовывала ей часы, дни, годы, переполненные добром и хламом, бурным весельем и трагическими бедами.
Земной, грешный, желанный...
Сладостно - тоскующий зов не стоял в заветрии, не пел, не кружился лениво, а плотной завесой надвигался, набрасывался, впивался в их истерзанные до синяков тела, без музыки, доводил до отчаяния. Они провалились, упали в него... Ночь была нехорошая, заполняющая их, как стакан, темной, крепкой, сумрачной страстью. Яростный облик зова обрастал мускулами, костями, с вызовом сверкал резкими глазами, улыбался алмазными ниточками тонких губ. И, наконец, раздавленный он поднялся, отплевываясь, шевельнул горою спины, простонал по-детски, жалобно и, передернувшись, с завыванием опять удалился во тьму.
Огонь желания притух, зашипел, и тут же воспрянул гибким всходом, раскрыв ярким цветком смешливые глаза.
Брызгая солеными каплями, по их лицам катились слезы, дрожащими губами выговаривали, как им казалось "про себя", слова, борющиеся, слепо бунтующие, вековечно азартные. Всепоглощающая страсть, дикая, жгучая, от которой выла кость и слеп разум - свершилась.
Лежали молча, устало, настороженно прикрыв надреманное око, ухо ли...
Ее разум протиснувшись, опять бесстрашно выковывал четкие силлогизмы, пророчил, клокотал "...цвета меняются, все то, что было ярким, оставит только незаметный след". И вроде счастье, и вроде нет? Ее любовь - на века, его - мгновение, "сезонность". Она, в который раз, переболела разочарованием?!.
"Человеку не нужно трех сосен, чтобы заблудиться, — ему достаточно двух существительных...(В. Пелевин)» - Любовь, Измена?