Мы сидели безмолвно и неподвижно. Вскоре меня охватила приятная дремота. Я не спал, так как явственно видел фигуру Барта, сидевшего против меня, и грот, слабо освещенный алебастровой лампой, а между тем мне казалось, будто я плаваю в воздухе, слегка колеблемый приятным, свежим ветерком. Мало помалу каменные стены и свод грота расширились и наконец исчезли. Над головой я увидел звездное небо и луну, серебристые лучи которой озаряли пустынную равнину и обширное водное пространство, гладкое и блестящее как зеркало. То не было сновидением: я вдыхал свежее благоухание, слышал плеск воды и легкий шелест тростника, потом голос Барта:
– Друг, приди побеседовать со мной.
Я весь сосредоточился в зрении и с трепетом увидел, что из тростников постепенно поднялась высокая, величественная фигура человека, одетого в воинские доспехи, с короною Верхнего и Нижнего Египта на голове. Когда луна осветила его прекрасное и бледное лицо, искаженное страданием, я узнал фараона Мернефту, но в том виде, какой он должен был иметь в молодости.
– Несчастный друг, – сказал Барт, простирая руки к видению, – успокойся, покинь наконец это место бедствия, к которому приковывает тебя ярость, и следуй за мною.
Призрак поднял на нас свои мрачные, сверкающие глаза и покачал головой.
После краткого разговора с Бартом на неизвестном мне языке видение медленно повернулось, посылая своему другу прощальный знак рукою и наклонением головы, затем скользнуло на воду и как бы растаяло на ее блестящей поверхности. В то же мгновение я почувствовал резкий, холодный сквозной ветер и очутился в гроте.
– Ах, Барт, – воскликнул я в восторге, – не сон ли был это?
– Нет, – отвечал он, – ты действительно видел Мернефту, моего друга в течение веков.
Я дорого бы дал, чтоб узнать, по какому случаю Барт дружен с духом нашего несчастного фараона, но на этот счет он всегда оставался нем.
Зато мудрый индус часто беседовал со мною о бессмертии души, этой неугасимой искры, из которой вытекают все наши деяния. Со строгой важностью говорил он об ответственности духа по его разлучении с телом, добычей тления.
– Пинехас, – так говорил он, – не правда ли, что смешны и жалки те, кто заглушает в себе лучшие стремления и оскверняет лоно своей мысли недостойным желанием мести, завистью, корыстолюбием? Сколько великих и благородных идей в течение этого времени могло бы возникнуть в их уме! И для кого, о люди, приносите вы эти жертвы? Для неблагодарнейшего из неблагодарных, для того немощного и грубого тела, подверженного всяким страданиям, всяческим болезням, которое при каждом излишестве, каждом злоупотреблении вашими страстями вам же мстит и словно говорит: я не что иное, как прах, нагим являюсь, нагим и ухожу, не унося ничего с собою. Ты видел Мернефту, могущественного государя богатой страны, властелина, малейшему знаку которого повиновались многие тысячи воинов, – и что же? К чему служит ему эта власть, что нужно ему на дне моря, где погребено его тело? Но все преступления, совершенные вами для удовлетворения тщеты этой тленной жизни, вы унесете, Пинехас, в то, более земли населенное, прозрачное пространство, где ты, я, все мы отдадим отчет в наших деяниях и дорого искупим свои проступки, потому что не тело наше грешит, предаваясь преступным удовольствиям, а душа, изобретающая их для него.
Барт пробовал убедить меня, что прощение обид есть бальзам, исцеляющий душевные раны, что я должен отречься от своих злобных чувств и посвятить себя только труду и науке, потому что преступления, которые я совершу, получат строгое возмездие в будущих жизнях. Но я скорее расстался бы с жизнью, чем с надеждою на мщение. Дело возможное, что сам Барт был способен поступать таким образом, как говорил: его всегда спокойный и ясный взор, казалось, никогда не знал ни страданий, ни страстей человеческих.
Я совершенно освоился с этой мирной жизнью в обществе достойного мудреца, но однажды, проснувшись поутру, нашел пещеру пустою.
Барт скрылся, оставив мне прощальное письмо на листке папируса. Он дарил мне все, что находилось в его бывшем жилище, и возобновлял доброжелательный совет отказаться от всяких планов мщения.
Я был очень огорчен отъездом индуса и охотно уклонился бы от всякого общения с людьми, но необходимость приобретать средства к жизни заставила меня работать.
Я стал лечить больных, предсказывать будущее, приготовлять любовные зелья, помогать нетерпеливым наследникам и, наконец, бальзамировать тела умерших по способу Барта. Все эти занятия оплачивались щедро, и в материальном отношении я не мог жаловаться на судьбу, но полное одиночество и душевная пустота тяжко угнетали меня.
Часто я думал об Энохе и Кермозе. Они, может быть, достигли уже земли обетованной и также оставались в неизвестности о моей судьбе. Несколько раз встречал я прежних своих знакомых, но никто из них не узнал египтянина Пинехаса в мрачном маге с длинной бородой, которого народ прозвал чародеем Колхисом.
Так прошло около восьми лет с того дня, когда я очнулся от горячечного забытья в пещере у Барта.
Однажды вечером, тоскуя более обыкновенного, я вздумал прогуляться по городу. В этот день совершалось большое религиозное торжество, весь Танис был полон шума и движения, а поверхность Нила покрывали бесчисленные суда, украшенные флагами и разноцветными фонарями. Я надеялся развлечься, вмешавшись в веселую и оживленную толпу.
Я гулял долго и возвращался уже домой, когда толпа народа, за которой я следовал, задержала меня у ворот богатых палат, убранных высокими шестами с флагами. Очевидно, в этом доме было пиршество, и гости начинали уже разъезжаться, потому что колесницы, паланкины, скороходы и невольники загромождали улицу. Почти в ту же минуту небольшое шествие, впереди которого двигались слуги с горящими факелами, раздвинуло толпу и прошло мимо меня.
Я машинально поднял голову и при свете факелов увидел паланкин, несомый восемью невольниками, в котором сидели две женщины, великолепно разряженные. Одна из них, уже пожилая, была мне незнакома, но другая, молодая, прекрасная, покрытая драгоценными каменьями, с белым нежным лицом, выражавшим гордость и невозмутимое счастье, была… Смарагда. Сердце мое замерло, затем его охватила острая боль, словно его стиснули раскаленными щипцами. Все бурные чувства, дремавшие во мне в продолжение восьми лет, пробудились и вспыхнули с невероятною силою при виде той, для которой я всем пожертвовал и которая возненавидела меня до покушения на убийство.
Я возвратился домой страшно взволнованный, отослал двух своих служителей и, сидя у стола, пил вино кубок за кубком, обдумывая, каким способом лишить жизни красавицу злодейку, потому что оставить ее долее наслаждаться счастливой жизнью с Омифером превышало мои силы. Треск лампы, потухшей от недостатка масла, заставил меня опомниться. Я встал, с наслаждением расправил свои онемевшие члены и лег спать. Способ мщения был найден.
На следующее утро я приказал купить самых роскошных и дорогих цветов и отослал слуг, дав им поручения, будто бы безотлагательные. Оставшись один, я артистически уложил цветы в богатую корзинку, спрятав под ними змею, укушение которой было смертельно, затем выкрасил себе все тело в темный цвет, загримировал лицо, переоделся и превратился в невольника знатного дома. Неся на голове корзинку с цветами, покрытую шелковым платком, я направил шага к палатам Мены.
Было весьма правдоподобно, что наутро, после пира, какой нибудь тайный поклонник прекрасной египтянки вздумал послать ей цветы, как деликатное заявление своих чувств. И если она примет подарок и наклонится вдохнуть аромат цветов, то скрытый под ними посол мой наградит ее поцелуем, в котором она всегда мне отказывала.
Воспоминания толпой осадили меня при виде знакомого богатого жилища. Какая разница между тем днем, когда, уверенный в успехе, я входил в него с целью предложить Смарагде свою руку, и нынешним, когда я приносил ей смерть!
Остановившись внизу, в парадных сенях, я попросил доложить о себе, и через несколько минут с лестницы сбежал черный невольник, говоря, что супруга Омифера сидит на плоской кровле и приказала привести меня туда.
С трепещущим сердцем я последовал за нубийцем и, войдя на кровлю, уставленную растениями, увидел Смарагду, полулежащую на кушетке. Две молодые девушки обвевали ее опахалами, а на ковре сидел крошечный карлик, который подавал ей то золотую чашу с напитком, то корзинку со сладкими печеньями. С ленивой небрежностью молодая женщина выпивала глоток, потом брала печенье из корзинки и не спеша грызла его своими жемчужными зубками.
Почтительно поклонившись, я поставил цветы у ее ног, преклонив колено, и снял шелковый платок с корзинки.
– Благородная супруга Омифера, удостой принять от моего господина эти цветы его сада.
Смарагда смотрела на меня с любопытством, но не узнавала.
– Кто твой господин? – спросила она.
– Он не желает покамест объявить своего имени, но супруг твой знаком с ним и обещал привести его в твои палаты.
Говоря это, я пристально глядел на Смарагду, стараясь внушить ей желание принять цветы и держать их возле себя.
– Если твой господин знает Омифера, я принимаю его подарок, – сказала молодая женщина, лицо которой вдруг затуманилось. – Вот тебе за труд, – продолжала она, бросив мне кольцо из серебра. – Беки, поставь корзинку возле меня на табурет, мне хочется рассмотреть эти цветы и подышать их благоуханием.
Я смиренно поблагодарил, раскланялся и вышел.
Едва успел я спуститься с лестницы, как пронзительный крик раздался на террасе. Без сомнения, мой посол сделал свое дело.
Поднялась суматоха. Громкие, испуганные голоса женщин и карлика, звавших на помощь, послышались с плоской кровли, слуги в переполохе забегали и заметались во все стороны. Я воспользовался первой минутой смятения, чтобы незаметно ускользнуть на улицу, и поспешно скрылся в толпе прохожих. Вполне довольный своим делом, я возвратился домой и заперся в рабочей комнате. На каменном столе там лежало тело моей старой знакомой, прекрасной Хэнаис, воспитанницы Кермозы. По счастливому для нее стечению обстоятельств она сделалась женой Нехо, но прожила с ним недолго. По смерти ее, случившейся на днях, мой бывший товарищ поручил бальзамировать труп жены удивительному мастеру, умевшему придавать мумиям вполне жизненный вид.
Обвивая тело ее повязками, которые должны были покрыть его до самого горла, я в то же время думал: если мне поручат бальзамировать тело Смарагды, я захвачу с собою ее мумию и убегу; боги должны мне доставить хоть это ничтожное вознаграждение за все перенесенные муки. Я не знал, что судьба готовит мне лучшее, а именно видеть ее предсмертную агонию.
Не прошло, кажется, и часа после моего возвращения, как мой невольник пришел с докладом, что паланкин и люди, присланные Омифером, ожидают у пещеры и что Омифер убедительно просит меня немедленно оказать помощь его супруге, ужаленной змеею.
Я тотчас взял ящик с лекарствами, накинул плащ и отправился в путь с присланными людьми.
Глубокая скорбь царствовала в палатах Мены: везде виднелись бледные, перепуганные лица, люди сходились группами и с расстроенным видом озабоченно шептались между собой. Увидев меня, многие из них бросились мне навстречу и почти на руках помчали наверх, в комнату, примыкавшую к плоской кровле. Там лежала больная, и тень смерти уже омрачала ее прекрасное лицо. Возле нее на коленях стоял Омифер, держа ее за руки; черты его, искаженные душевной мукой, выражали отчаяние, близкое к безумию. В нескольких шагах от него два врача шепотом толковали между собою; их мрачный вид и печальные покачивания головой ясно показывали, что надежда была потеряна. В ногах постели стояли приближенные служанки Смарагды и горько рыдали, а старуха кормилица, обливаясь слезами, прикладывала примочки к обнаженной груди больной.
– Колхис, маг.
Это восклицание перелетало из уст в уста и достигло даже ушей Омифера. Врачи косо взглянули на меня и поспешно вышли, но он быстро вскочил на ноги и, схватив меня за руку, привлек к постели больной.
– Спаси ее, – произнес он глухим, разбитым голосом, – и половина моего состояния будет твоя.
Я наклонился к умирающей и стал рассматривать ее мраморную грудь, обезображенную багровой раной с почерневшими краями.
В эту минуту Смарагда открыла глаза и устремила их на меня с таким выражением страдания, ужаса и немой мольбы о спасении, что мое железное сердце содрогнулось.
Да, она была счастлива, она боялась смерти и умоляла меня спасти ей жизнь… Но для кого? Для Омифера. Я снова стал тверд и холоден, как гранит. Дрогнула ли ее рука в тот момент, когда она погружала в мою грудь острие кинжала?
– Господин, – сказал я, наклонившись к уху Омифера, – меня позвали слишком поздно: против смерти я бессилен. Но, если хочешь, могу облегчить последние минуты твоей благородной супруги.
– Оставайся и делай все, что можешь.
Я остался, наблюдая, как смерть мало помалу овладевала своей жертвой. Но если, с одной стороны, мне было сладко навеки отнять у соперника любимую женщину, то с другой – я испытывал адские муки ревности при виде раздирающего душу прощания супругов, беспредельной любви, в которой меркнущие глаза Смарагды искали взора ее мужа, нежной ласки ее слабеющих рук, обвитых вокруг его шеи. Что же касается Омифера, то скорбь его была невыносимой.
Наконец я не выдержал. Надо было ускорить развязку, и я знал, что достаточно сильного душевного потрясения, чтобы порвать последнюю нить жизни. Удалив от постели Омифера под предлогом, что хочу рассмотреть рану, я встал так, что только больная могла видеть мое лицо, и, обнажив грудь, показал ей глубокий шрам от удара кинжалом.
– Смарагда, – произнес я своим настоящим голосом.
Глаза умирающей остановились на мне, широко раскрывшись от ужаса.
– Пинехас! – прошептала она.
Я нагнулся почти к губам Смарагды и выразительно проговорил:
– Змею под цветами принес тебе я. Ты когда то хотела меня убить, а теперь я убил тебя.
Она вскрикнула и подняла руки.
– Это он! Пин…
Но тут ее голос замер, руки опустились. В последний раз ее глаза блеснули искрой ненависти и презрения, потом голова упала на грудь, зрачки потухли, дыхание прекратилось… Смарагда испустила дух…
Вечером того же дня Нехо привел ко мне Омифера и советовал поручить бальзамирование тела Смарагды мне, даже хотел показать мумию Хэнаис как образчик моего искусства.