Матовая лампочка над дверью тускло освещала разделённые тумбочками и узкими проходами кровати: на двух спали женщины, с третьей, возле окна, медсестра сдёрнула одеяло, тихо сказала:
– Ложись, милая, я тебя укрою.
Тамара легла набок, подтянула колени к животу, где вместо огромной тугой округлости была теперь пустота в оболочке ноющей боли – жалкого отголоска только что пережитых танталовых мук; уснула мгновенно и проснулась внезапно.
В туманном рассвете палата с белыми стенами и казённой мебелью выглядела неуютно, убого. Тем живее, радостней Тамаре вспомнилось: у неё родился сын, Мишенька, Михаил! (Не сомневаясь, что будет мальчик, она с мужем заранее выбрала ему имя).
Она повернула голову влево, на голос.
На соседней кровати, опираясь на подушку, спиной к ней полулежала женщина в красном халате. Оглаживая расчёской свои короткие волосы с широкой седой прядью, она говорила кому-то:
– Я не хотела рожать – возраст ведь немаленький, да и двое оглоедов у нас есть. Мальчишки. А муж умолял и угрожал: сковырнёшь ребёнка – брошу. Так я ему и поверила! – рассказчица иронично хохотнула. – А всё-таки родила. Да ещё девочку.
Счастье-то какое!.. Меня Луизой звать, а вас как? И давай – на "ты".
– Давай. Я – Надя, – раздался по-детски тонкий голосок. – У меня тоже дочь родилась. И сын есть.
– Батюшки, сама почти ребёнок – и двое детей!
– Мне уже 29. Просто я низенькая, тонкая и звонкая. Вот и выгляжу молодо. Маленькая собачка до старости щенок, – Надя рассмеялась. – А моему сынуле пять лет. Правда, он мужу не родной.
Тамара замерла, стараясь не пропустить ни слова.
– А где, извиняюсь, его отец?
– Подружка увела, когда у меня на живот и намёка не было. Он так ничего не узнал.
– Из-за таких подруг полстраны в сиротах ходит! – возмущённо выдохнула Луиза.
– Мой сын - не сирота, – возразила Надя. – Муж его любит, а мне сказал: пацан у нас есть, а теперь постарайся, чтоб девка была.
– Смотри-кось! – буркнула Луиза, вставая и растирая поясницу.
Тамара, наконец, увидела её собеседницу, лежавшую на койке у стены, и узнала в ней бывшую подругу. Её нежное личико обрамляли русые с белыми кончиками волосы. Видно, во время беременности она их не обесцвечивала.
"Вот так новость! – пряча лицо под одеяло, подумала Тамара. – У Надьки от Егора сын. Слава Богу, он об этом не знает. Жаль, конечно, что мальчик растёт без отца. Но я ни в чём не виновата"…
Шесть лет назад подруга со своим кавалером Егором заглянула к ней на огонёк. На другой день парень пришёл один. "Ну, ты и бабник!" – возмутилась Тамара, не пустив его на порог. А он не давал ей проходу, караулил возле дома. И уже её сердце сладко трепетало при встрече с Егором, а она всё гнала его прочь.
– С Надей я порвал и не вернусь к ней никогда, – однажды сказал он Тамаре. – Мы с тобой любим друг друга. Зачем же ты изводишь меня и себя?
"От судьбы не уйдёшь" – решила она и вышла за него замуж. Подруга обвинила её в предательстве, а под занавес заявила, как прокляла:
– Дай срок, отольются тебе мои слёзы!
А Тамара была счастлива в браке с Егором. Теперь у них ещё и сын. Но всё ли ладно с малышом? Едва он родился, врачи спешно его унесли. Или так положено?
В приоткрытую дверь просунулась чья-то голова в коротких завитушках, громко объявила:
– Женщины, на санобработку!
Луиза вышла, а Надя принялась будить якобы спавшую Тамару. Та потянулась, откинула одеяло и взглянула на бывшую подружку. Обе вскрикнули удивленно с той разницей, что удивление Тамары было притворным.
– На помывочные процедуры приглашают, – сдержанно улыбнувшись, пояснила Надя. – Потом позавтракаем, а там детишек принесут.
* * *
Сестра-хозяйка – крупная дама в белом халате – принесла чистые сорочки, велела всем скоренько переодеться и промчалась по палате, заглянув под кровати и в тумбочки; собрала грязное белье и, уходя, предупредила:
– Женщины, в передачах разрешаются только молочные продукты и фрукты. Увижу колбасу, конфеты, лимонад – выкину, уж не обессудьте.
В коридоре послышался многоголосый детский плач. Новоиспечённые мамы развязали тесемки рубах. В палату шагнула румяная медсестра, полными руками прижимая к своим бокам грудничков. Плотно перепеленатые, в цветастых косыночках, они были похожи на больших кукол.
– Пелевина? Дукина?
Надя и Луиза отозвались одновременно.
– Принимайте своих чадушек... Волосы под косынку хорошенько заправьте, – прежде чем передать ребёнка Наде, сказала медсестра, а потом повернулась к Тамаре. – Как фамилия?
– Жильцова.
– Вашего мальчика на кормлении не будет. Врач вам всё объяснит.
– Как не будет? Почему? Господи, что случилось? – всполошилась Тамара, но медсестра, не ответив, удалилась.
Надя и Луиза глаз не отрывали от своих малышей. Лица обеих выражали блаженство, умиление, нежность. Долгие месяцы они ждали этого чудесного момента, и вот – свершилось! Вдруг захныкала, зашлась в крике Надина девочка. Её красное сморщенное личико, опухшие глазки, перекошенный ротик выражали обиду.
– Красавица моя, голубка, почему не ешь? – нежно вопрошала мать. – Что тебе не так? Куколка моя, не капризничай!
– Может, у неё животик болит или пелёнка где давит, – улыбаясь, предположила Луиза. Её кроха вела себя идеально: насытившись, уснула так крепко, что медсестра, явившись за детьми, восхищенно заметила:
– Пушкой не разбудишь!
* * *
У всех троих принимала роды и теперь наблюдала их заведующая отделением Динара Игнатьевна. Высокая, яркая, с пышным бюстом, в тонком аромате духов она остановилась посреди палаты.
– Здравствуйте, мамочки! – её голос звучал энергично и приветливо. – Жалобы есть?.. Ну, если что, кабинет мой найдёте, – взяв у молоденькой медсестры карточку, она повернулась к Наде. – Так, Пелевина: девочка, рост 61 см, вес – 4100, при рождении закричала сразу. Рефлексы в норме. Здорова. Мама с виду дюймовочка, а такую богатыршу на свет произвела!
Тамара вдруг вспомнила: её сын, родившись, даже не пискнул. Его похлопали по попке – и тщетно. Значит, он был без сознания? Но что с ним случилось?..
– Девочка сразу взяла грудь? – спрашивала врач Надю.
Её зарумянившееся от похвалы лицо вытянулось, в глазах блеснули слёзы.
– Да, а потом выплюнула и раскричалась. Может, у меня молоко плохое?
Динара Игнатьевна шагнула к ней.
– Сорочку распахните... Ага, соски-кнопочки – вот дитя и мучится. Надо их разрабатывать. И успокойтесь. Ребенок же прекрасный! Ах, уж эти мамочки! Плохо – плачут, хорошо – опять плачут. От волнения, слёз портится молоко. Детки ваши будут плеваться и ругаться на чём свет стоит.
Рассмеялись все, кроме Тамары. Нервничая, она почти не слушала, что говорила врач уже Луизе, и вздрогнула, когда услышала:
– Жильцова, пойдёмте со мной.
Они вышли в фойе, остановились возле окна. Почему-то не смея поднять головы, Тамара уставилась вниз, на круглый цветник с нежно-розовыми лилиями.
– Ваш мальчик очень плох. У него поражена печень, – сказала Динара Игнатьевна. Тамара судорожно, чтобы не упасть, вцепилась в подоконник: в глазах потемнело, а сердце колотилось от леденящих слов.
– С вашим резусом крови нельзя было делать ни одного аборта, а у вас их целых два. Вы не могли не знать, чем грозит это вашему будущему ребёнку.
– Он в-выживет? – заикаясь, выдавила Тамара.
– Повторяю, у него не работает печень. Мы держим его на физрастворах.
– Мне можно его увидеть?
– Вряд ли вас это утешит.
– Пожалуйста, пожалуйста! – сдерживая рыдания, молила Тамара. – Я его мать. Я хочу его видеть!
Врач устало вздохнула.
– Только не сегодня. До утра я занималась вашим ребёнком, а дел ещё полно.
* * *
Они с Егором жили вольно, в своё удовольствие, любили шумные компании. Резус-минус казался Тамаре страшилкой для малышей. Она и муж совершенно здоровы, с чего бы их потомству быть больным? А пока можно пожить для себя. И первую беременность она прервала без сожаления, следующую – через два года – из-за предстоящей поездки в Шри-Ланка. Для этого требовалось сделать прививку, противопоказанную в её положении.
– Хоть раз посмотрю на экзотику, а там будем думать о ребёнке, – сказала она Егору. Он её понял и не возразил. Он сам и достал турпутёвки, а в резус-факторах крови разбирался и того меньше, чем жена.
Экзотическое путешествие не состоялось. Сделав аборт, потом прививку, Тамара на две недели слегла в постель, сожалея о загубленном ребёнке.
Но что была та жалость по сравнению с тем, что она испытывала сейчас! После разговора с врачом она, сгорбившись, сидела на своей кровати и невидящим взглядом смотрела в окно. Муж, мать, свёкры наверняка уже знают, что у неё родился мальчик с таким-то ростом-весом – и только. И скоро под окно явится весёлая родня с поздравлениями. Как им сказать, что сын тяжело болен?
Сострадая угрюмо молчавшей Тамаре, соседки по палате разговаривали вполголоса. Как ручеёк под тающим снегом, тихо журчал голосок Нади.
"Она ведь проклинала меня и даже попала в одну палату словно для того, чтоб порадоваться моей беде!" – гневно подумала Тамара, раздирая расчёской спутанные пряди длинных волос, потом, успокаиваясь, долго втирала крем в свои красивые холёные руки.
За дверью послышался нестройный писклявый хор. Груди Тамары заломило от прихлынувшего молока. Благоговейно, как на ангела, взглянула она на медсестру с детьми на руках. Увы, среди них опять не было её Мишеньки! Видеть счастливых матерей, ворковавших над своими сосунками, было невыносимо, и она вышла в коридор.
Вечером под окно палаты, находившейся на втором этаже, пришли муж и мать. Разговаривая с ними через форточку, Тамара непринуждённо солгала, что сын немножко приболел. В сумке с передачей лежала записка.
"Любимая, огромное спасибо за сына!!! – писал Егор. – От радости я всё делаю через пень-колоду. Зато наши матери развили кипучую деятельность. Кроватку, ванночку, пелёнки, погремушки натаскали в квартиру; суется, спорят друг с дружкой, что лучше для нашего малыша. Все календари перетрясли, выбирая ему имя. А я не говорю, как мы с тобой решили назвать сыночка. Пусть будет им сюрприз".
"Бедняжка, тебя самого такой "сюрприз" ожидает! Наш Миша страшно болен, покалечен по моей дурости! Милые мои, что с вами будет, когда вы узнаете об этом!" – заглушая невольный стон, Тамара зарылась лицом в подушку.
* * *
Ребёнок лежал в высокой кроватке под большим прозрачным колпаком. От штатива с капельницей к крохотной ручонке тянулся длинный шнур. При появлении врача с Тамарой сиделка отошла к стеклянному шкафчику, заставленному флаконами и бутылками.
– Близко не подходить, – предупредила Динара Игнатьевна.
От волнения сердце Тамары колотилось в самом горле. Подавшись вперёд, она увидела лысую головку сына, запавшую щёку, опущенное веко и жёлтовато-смуглый бочок.
– Мишутка, мальчик мой, открой глазки, – прошептала Тамара и... потеряла сознание. Очнулась она на своей кровати. Рядом стояла Динара Игнатьевна.
– Обычный обморок, – пояснила она громко, чтобы слышали все в палате. – После родов такое бывает. Сделаем укольчик, и вы немного поспите.
Тамара проспала бывшее для неё пыткой кормление детей без её ребёнка. Проснулась из-за болезненной ломоты в грудях. И порадовалась: боль притупляла душевную тревогу. Её плеча осторожно коснулась Надя, улыбнулась.
– Луизка гуляет, может, и мы прошвырнёмся?
Тамара вскинулась, прохрипела от ярости:
– Пошла вон, лицемерка! Это ты меня прокляла, ты!
– Ты что, сдурела? Когда?
– А когда Егор тебя бросил!
– Плевала я на него с высокой колокольни! – разозлившись, взвизгнула Надя. – Мало ли что было когда-то. А если у тебя неладно с дитём, не срывай зло на других.
В палату вбежала Луиза.
– Ой, девочки, что учудила одна баба: ей подают ребёнка, а она – морду к стене и заявляет: не буду кормить и вообще от него отказываюсь! Сама молодая, здоровая. Теперь с этой стервозой никто в палате не разговаривает.
"Да она ангел против меня! – с горечью подумала Тамара. – Главное, жизнь ребёнку сохранила, я двоих своих убила, а третий из-за этого изувечен… Мишенька, родненький, прости меня и выживи, пожалуйста!
***
– Груди распёрло, как арбузы! Едва не трещат, – карие глаза Динары Игнатьевны, зеркальные от солнца, сузились и потемнели. Она перешла с Тамарой на "ты". – Почему молоко не сцеживаешь? Мастит начнётся, грудь иссекут-изрежут – что хорошего?
– И пусть, – глядя в сторону, буркнула она.
– Вот как? Мужу, думаешь, это понравится?
– Мне всё равно.
– А мне – нет. Здесь за твоё здоровье отвечаю я. Займись собой или я тебя выпишу! – вспылила Динара Игнатьевна.
– Вы не имеете права, – вскинулась Тамара. – Я всего третий день в больнице. И здесь мой сын.
– Будешь приходить к нему в приёмные часы.
Сына Тамара видела только раз, с разрешения врача. Но в отделении она в любую минуту могла коснуться высоких белых дверей, за которыми находился он, что давало временное успокоение. После выписки она лишится этой возможности.
Тамара подняла на врача тёмные, запавшие глаза, сказала:
– Извините меня. Я сделаю всё, что надо…
***
Малейший нажим на твёрдые, напряжённые груди отзывался мучительной болью. Тамара обливалась слезами и потом. Возле окна на табуретке стояла Надя и кричала мужу в форточку:
– Анютка вся в тебя. Те же плутоватые глазёнки, и ест за двоих... Выпишут?..Через пару дней. Не забудь букет для медсестры. "Какой-какой"! Да той, что вынесет тебе нашу дочь... Мне? – Надя притопнула ножкой, кокетливо хихикнула. – Любящие мужья об этом не спрашивают. Ладно, иди. Сынуле привет, – она закрыла форточку, спрыгнула на пол и, перехватив мученический взгляд Тамары, не удержалась от совета:
– Сначала погладь, помассируй груди, а потом уж дои.
Промолчав, Тамара подумала об экс-подружке с невольным уважением:
"Егор сбежал от неё, а она всё равно родила. А там и замуж вышла. Теперь у неё уже двое детей! Какая же Надька счастливая! А жизнь моей единственной кровиночки висит на волоске. И никто, кроме меня, в этом не виноват".
Ближе к вечеру женщин пригласили в детскую на пеленание грудничков. Тамара не пошла: Мишутки там не будет, а смотреть на чужих малышей – только рану бередить.
– Ага, ты одна! – появляясь в палате, почему-то обрадовалась Динара Игнатьевна. – У меня к тебе дело. В отделении лежит один мальчик: от него официально, в письменной форме, отказалась мать...
– Да, я слышала, – кивнула Тамара. – А он что…
– Ничего. Совершенно здоров, – предугадав вопрос, перебила врач. – Крепыш. Славный. Его персонал Славиком и кличет, – она улыбнулась быстро, тепло. – Но он никому не нужен. Его отца – ищи-свищи. Бабушке наплевать на внука вместе с дочерью. Она ни разу их не посетила, а мне по телефону заявила, что у неё – своя жизнь. Но, главное, малыш не нужен собственной матери. Кстати, её уже выписали домой.
Динара Игнатьевна встряхнула головой: качнулись в её ушах тяжёлые серьги с овальными вставками из агата, – и попросила вдруг:
– Возьми кормить этого мальчонку.
– Что? Вы хотите подменить моего сына?! – от возмущения Тамара подскочила на месте.
– Вот дурёха! – возмутилась и Динара Игнатьевна. – Твой сын был и останется твоим. А Славика нужно просто кормить, пока…
– Нет! – отрезала Тамара. – Он и так не голодный. Вон сколько женщин относят лишнее молоко в детскую. И я теперь – тоже. Но я не обязана быть кормилицей чужого ребёнка! Я не хочу нянчиться с ним, когда своего Мишеньки пальчиком ещё не касалась... Я даже не слышала его голоса! Не знаю, как он пахнет! – от волнения она срывалась на крик.
Врач легонько её встряхнула.
– Тихо, успокойся! Ты ничего не обязана. Насчёт Славика – моя инициатива, личная просьба. Я рассчитывала только на твою добрую волю, согласие… – она помолчала, поглаживая ажурный браслет на руке, и тихо, с досадой сказала: – Пожалуй, ни к чему этот разговор. Извини и забудь про него.
Она ушла, вернулись Луиза с Надей. Они поправляли постели, мыли руки, повязывали косынки... От этих простых и по-своему торжественных приготовлений Тамаре хотелось взвыть. Она метнулась в коридор, к окну, где врач ей сообщила страшную новость. Внизу, на газоне, по-прежнему красовались розовые лилии. За решетчатой оградой больничного двора прошла группа детей с разноцветными шарами и флажками.
– На днях меня выпишут – и останется мой Миша один, – уныло прошептала Тамара и вдруг вспомнила: "отказников" держат в роддоме до месячного возраста и только потом отправляют в приют. И прими она предложение врача, дольше пробудет здесь, возле своего сына!
Она без стука вошла в её кабинет и с порога выпалила:
– Я согласна кормить Славика!
Динара Игнатьевна, сидевшая за столом, не выразила ни удивления, ни одобрения, сказала после паузы:
– Хорошо, его принесут. Но если передумаешь, немедленно верни ребёнка нянечке. Ничего не объясняя. Она будет в курсе дела.
– Я не передумаю. А что сказать женщинам?
Врач улыбнулась.
– Ты разве обязана им что-то докладывать?
* * *
Поглядывая в зеркало, стоявшее на тумбочке, Луиза весело рассуждала:
– Не жизнь у нас, а малина. Лялек накормили, нянькам отдали – и свободны. А вот и едоков наших везут, – встрепенулась она, услышав детский писк.
Через минуту все мамочки держали на руках малышей. Тамара сидела напряженно, уставившись на розовое личико Славика. Он извивался в тугих пелёнках, хныкал. Медсестра Лена осторожно поворачивала его голову к груди "кормилицы" и тихо приговаривала:
– Тебе бы, парень, радоваться, что избавился от бутылки с соской, а ты куксишься. Но, знаешь ли, голод не тётка...
Мальчик, наконец, взял грудь и зачмокал с такой жадностью, что Тамара вскрикнула. Слёзы огорчения и обиды хлынули из глаз: этот нахалёнок занял место её родного ребёнка! Но жалость к маленькому человечку взяла верх. Пусть погреется её теплом, коль в тепле материнском ему отказано. Смахнув слёзы, она виновато улыбнулась Лене:
– Это я с непривычки. А так всё нормально.
Медсестра вышла. Тишину палаты изредка нарушало детское кряхтение или вскрик. Тамара с малышом сидела лицом к окну, и её смятения не видел никто.
* * *
Теперь она была при деле, что несколько отвлекало её от тяжких дум о болезни сына. Ему шёл четвёртый день, а родственники не знали его страшного диагноза. Подпитывая прежде сказанную ложь, Тамара написала мужу:
"Мишутка ещё слабенький, его оберегают от случайной инфекции, поэтому пока я его кормлю в отдельной палате. Так что, не волнуйся, милый. И нашим скажи, чтоб не волновались".
А видеть "мордастенького чужачка" входило в привычку. Во время кормления Тамара закрывала глаза, и, чувствуя ритмичное движение его губок, мечтала о той минуте, когда к её груди прильнёт родной сын.
– Глянь, Анютка моя что вытворяет: рот округлила, шевелит беззвучно, как рыба. Будто от удивления дар речи потеряла, – со смехом сказала Надя.
– Ещё бы не удивиться, – хихикнула Луиза. – Мужик, наконец-то, объявился. Ходил-бродил где-то, нагулялся – и пришёл. Один жених на двух девок. Не передрались бы они из-за него.
Тамара невольно улыбнулась: приняв Славика за её сына, женщины деликатно не спрашивали, что с ним было, а радуясь, что он уже с ней, шутили.
* * *
Сегодня она впервые увидела мутные глазки Миши и опять – жёлто-смуглый тощий ребристый бочок. Он поднимался-опускался быстро и коротко, словно трепетал.
– Мальчик уже в сознании, – пояснила врач. – Но очень зыбком.
– А когда я могу его... взять на руки? – робко спросила Тамара.
– Забудь пока об этом. Уж извини за прямоту.
Сдерживая слёзы, несчастная мать таращила глаза, кусала губы. Динара Игнатьевна мягко подтолкнула её к выходу.
– Насчёт Славика: если он тебе в тягость, скажи. Всё равно ребёнку такая кормёжка будет не впрок.
– Не в тягость, нет, – заверила она, усилием воли подавляя отчаяние. – Когда он со мной, то кажется, и сыну становится лучше. Конечно, и Славика жалко. Может, мать ещё вернётся за ним.
– Свежо предание! – Динара Игнатьевна усмехнулась. – Когда я эту непутёвую спросила, зачем было сохранять ненужную беременность, она сказала: "Сначала я думала этим любовника удержать. А он, наоборот, смотал удочки. А срок уже был на пределе для аборта. Ну, побоялась осложнений". Заботясь только о себе, своём здоровье, она вынашивала Славика, а когда родила – бросила, как щенка.
* * *
Надя переоделась в блузу с юбочкой, подкрасилась, окинула прощальным взглядом палату, сказала Луизе:
– Всё, соперница уезжает, так что краля твоя может спокойно кадрить кавалера, – здесь она лукаво подмигнула Тамаре.
Та улыбнулась бывшей подружке.
– Удачи тебе! И прости мне ту грубость. Я была не в себе.
– Ещё бы, сынок ведь болел. Но теперь он здоров, слава Богу.
Вечером, укачивая Славика, Тамара с горечью размышляла: "Ничейный ты, сиротинушка! Сдадут тебя в Дом малютки. Ты уже привык к моим рукам, а там будут – другие, торопливые, неласковые, потому что им надо успеть позаботиться о целой куче детишек. И кушать ты будешь опять из бутылочки. О, Господи, тут за сына душа изболелась и тебя жалко, хоть плачь!"
Перед этим она всплакнула от радости: Динара Игнатьевна оставила её в больнице ещё на десять дней (дальше – неизвестно: ведь каждое койко-место – на строгом учёте).
Она поцеловала Славика в толстенькие щёчки, поправила жидкий тёмный чубчик и усмехнулась: у Егора – тоже тёмные волосы. Тут же она вспомнила Мишу: наверно, он из тех детей, что рождаются лысенькими, а потом обрастают густой шевелюрой. И вообще, сейчас главное, чтобы сын выжил. А Славику пусть найдутся хорошие приёмные родители.
Она представила их с добрыми и почему-то усталыми лицами. Динара Игнатьевна демонстрирует им Славика в атласном голубом конверте с кружевами. Названная мама бережно берёт его на руки, благодарит и уносит... Тамара нахмурилась: когда-то они ещё объявятся эти приёмные родители! Сколько сирот годами проживают в интернатах! А, может, она сильно сгущает краски? Нужно бы расспросить Динару Игнатьевну о дальнейшей судьбе Славика.
Уложив дочь, подошла Луиза, восхитилась вполголоса:
– Какой бутуз! Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить... Кажись, кричат кого-то, – она глянула в окно. – К тебе, Тома, пришёл муж и пожилая женщина, элегантная такая и в шляпке.
– Это свекровь, – догадалась Тамара. – Скажи им, что освобожусь минут через пять.
Свекровь, бывало, упрекала её с Егором: живёте дружно и в достатке – и без детей, эгоисты разэтакие! О, прислушаться бы им в своё время к этому мудрому замечанию!
А Луиза крикнула в форточку:
– Эй, слышите, она сейчас кормит сына.
– Сын с ней?! Пусть покажет его в окошко, – донеслись в палату приглушённые слова Егора.
– Обязательно покажет, потерпите чуток, – ответила Луиза.
"Кто её за язык тянул! – раздражённо подумала Тамара. – Как показать сына, если его здесь нет! Знал бы Егорушка, что я пригрела чужого ребёнка и даже привыкла к нему. А родное дитё круглосуточно под капельницей лежит. Всё, хватит врать!"
Положив Славика на кровать, она написала на тетрадном листке:
"Егор, пожалуйста, уведи мать и приди попозже, один, к приёмному покою. Нам срочно нужно поговорить, и я должна видеть твои глаза, слышать твой голос…"
Неожиданно громко, баском закричал Славик. В открытом ротике пенились молочные пузыри, дрожал язычок. По красным пухлым щёчкам текли слёзы.
– Мамка нас оставила на минуточку, а уж мы и разобиделись, а уж мы и закатилися, – умильно пропела Луиза. – И как такого ревушку папке показывать?
– Показов не будет. Пожалуйста, брось ему это, – Тамара сунула ей скомканную записку и взяла на руки орущего ребёнка.
– Ты что, вообще не хочешь видеть мужа?! – от изумления не сразу спросила Луиза.
– Хочу. Но не сейчас.
– А-а, понимаю: свекровь и всё такое. Хотя мне что за дело.
За стеклами мелькнул бумажный комочек и упал в траву. Егор поднял его…
Солнце шло на закат. Тамаре, сидевшей с малышом на кровати, были видны крыши домов и верхушки деревьев в прозрачной оранжевой дымке. Внизу, под этими деревьями обычно стояли счастливые и не очень посетители родильного отделения.
Славик не спал, но лежал спокойно. Его мутноватые синие глазки казались печальными.
Тамара порывисто склонилась над ним, зашептала жарко:
– Да не брошу я тебя, глупенький! Об этом и поговорю с врачом. Она нас свела и поможет обязательно. Самое трудное – разговор с Егором. Ему придётся пережить страшный удар. И вряд ли он сейчас обрадуется тебе, но знать должен, что ты – уже мой. Мой! За тебя я теперь спокойна. И моя теперь тревога и мольба о твоём больном братике...
(Из сборника "Малые истории")