Раз в неделю в Тоньшаеве наступало знаковое событие – каждую субботу, после работы, всё местное население отмечало банный день.
Степенные, хозяйственные люди священнодействовали в своих собственных баньках, располагавшихся на задах огородов, примыкавших к каждой избе. Такая баня представляла из себя простой сруб с двускатной крышей из осиновой дранки (кто не знает, что это такое, я возможно, объясню позже, а может и нет – сами догадывайтесь). В интерьере обязательно присутствовал небольшой предбанник, где можно было переоблачиться и отдышаться. В главном углу – печка с котлом для нагрева воды и каменкой из дикого камня – булыжника. Вдоль стен – лавки и полОк для главного наслаждения – садомазохистского хлестанья моющихся страстотерпцев пропаренными в кипятке берёзовыми вениками. Да, на раскалённую каменку полагалось плескать из ковшика прохладной водичкой, чтобы доконать себя еще и влажным горяченным паром.
Молодёжь предпочитала мыться в общественной бане, куда горячая вода и пар подавались всё с того же льнозавода.
Отец мой был, естественно, одним из самых яростных парщиков – забирался на самую верхнюю площадку полка так, что экзекутор, хлещущий его берёзовым веником, вынужден был при этом надевать на голову шапку, а на руки – рукавицы. Здесь было око жара, его кульминация и квинтэссенция.
Совершенно особый колорит приобретала вся эта процедура в зимнее, снежное и морозное время. Ведь кроме истязания себя кипятком, паром и вениками, можно было еще, выскочив прямо из парилки на двор, с разгону врезаться всем разгоряченным телом в белейшие и глубоченные сугробы. А потом – назад, в пекло и ад наслаждений!
Брат был постарше и допускался в мужское отделение, где восхищенный Юра внимал всем этим невероятным подвигам отца. Он хвастался, что его даже пускали в парилку – посидеть на корточках на полу, где пару секунд можно было еще вытерпеть.
Меня же мама, как несмышлёныша, брала с собой в загадочный и таинственный мир моющихся женщин. Так что и не знаю, кому из нас с братом следовало бы хвастаться... Но я помалкивал, с интересом оглядывая обстановку. Всё было более-менее сносно, кроме щиплющего глаза ядреного мыла и шокирующего финишного омовения горячей водичкой. Когда мама только еще подносила своё розовое чадо к струе воды, бьющей из блестящего медного крана, оно, чадо, начинало орать не своим голосом, протестуя против насилия над беззащитным ребёнком.
И все эти обнаженные наяды, русалки и прочие кустодиевские женщины окружали меня плотным волнующим кольцом и начинали ласково успокаивать, у–тю–тю-кать и тетешкать.
Я вот сейчас подумал – уж не специально ли я так орал?
Потом меня закутывали в пушистое пахучее полотенце, обсушивали каждый пальчик и каждую из многочисленных складочек и, переодев в чистое бельишко, начинали укутывать в разные одёжки, пока я не становился похожим на капустный кочан, который, почему-то, блаженно моргал блестящими глазками.
Да, с мытьём наших с братом буйных волос не было никаких проблем – нас неизменно стригли под ноль.
Итак, банные процедуры закончены, оба скинхеда, то есть, мы с братом, доставлены на санках домой, где начинало готовиться самое интересное для меня событие – приём многочисленных гостей, чтобы достойно завершить банный день и окончание трудовой недели.
Мои родители были очень гостеприимными людьми. По любому малейшему поводу весёлые и шумные компании собирались у нас, в маленькой квартирке на втором этаже небольшого деревянного дома.
И где только здесь размещались все эти молодые и весёлые мужчины и женщины? Не знаю всех деталей организации застолий: в складчину или поочерёдно закупались необходимые закуски и напитки. Да тут и не требовалось особых денежных затрат – основные ингредиенты праздничных столов поставлялись из собственных подвалов: соленья, моченья, сушка и тому подобная закуска заготовлялась каждой хозяйкой в огромных количествах. Рыба – в реке, яйца и птица – в курятнике.
Все эти работы по выращиванию, сбору, уходу, переработке требовали огромных трудозатрат. И где только находили эти люди силы? А тут еще и напряженнейшая работа, и дети, и учеба, и кто его знает, что еще. И вот в конце тяжелейшей рабочей недели они еще находили в себе силы с огромным удовольствием и энтузиазмом зажечь на полную!
Гости шумели, балагурили, сдвигали столы и выставляли на них вилки-тарелки. И стопки – эксклюзив нашей семьи, стограммовые гранёные стопки.
До приезда отца с матерью в Тоньшаеве было принято вкушать бодрящие напитки из более вместительных ёмкостей – народ глушил водяру гранёными стаканами. Не малого труда стоило моей матушке, преодолевая непонимание впадающих в прострацию от неожиданности гостей, постепенно приучать их к таре меньших размеров.
Зато теперь никто не ронял на стол своей буйной головушки после пары тостов, а могли еще и попеть и потанцевать.
Вальсировать в такой тесноте было затруднительно, а вот мастерски отбивать чечётку – в самый раз! А привлеченные грохотом соседи снизу просто поднимались к нам и вливались в общий коллектив. Музыка обеспечивалась патефоном и пластинками Апрелевского завода. Но она никак не могла конкурировать со всеобщим и громогласным застольным пением!
И здесь наш папаня был главным виртуозом – что в пении, что в чечёточном дроблении ему не было равных! У мамы также был прекрасный грудной голос и, главное, огромное радушие щедрой хозяйки – отказаться от её подчеваний было просто не реально.
А что же привлекало меня, совсем маленького, едва начавшего ходить мальчонку в этих, ну прямо скажем, совсем не детских занятиях? Веселье, пение, танцы – это, безусловно, не могло оставить меня равнодушным. Но главным лакомством, поглощавшим меня всего целиком, были разговоры гостей. Я, конечно, мало что понимал, да и то, что поддавалось какой-то расшифровке, укладывалось в совершенно сюрреалистические картины моих представлений о жизни. Вот бы заглянуть в мой мозг в такие моменты! Ну что такое интересное мог находить такой клоп в рассуждениях главного механика о какой-то там гадской (Осторожно! Здесь дети!) погнутой обойме, из-за которой никак не удавалось вывести на заданный режим паковальный пресс? Или в тихом шепоте о какой-то не такой Клавке? Или в разговорах о прочитанной книге, увиденном фильме, новой пластинке, туфлях – лодочках и новом, ну совершенно шикарном способе укладки чёлочки?
Особенно большое впечатление на меня производили разговоры, в которых кого-нибудь дружно одобряли, отдавая этому человеку должное за какие-нибудь весьма достойные дела или поступки. Быть может, в таких случаях и в самом рассказчике проявлялись самые лучшие его качества?
Замечали ли вы, что когда выпадает редкая возможность искренне, без всяких задних мыслей, похвалить кого-нибудь за действительно хорошие действия, а не за то, как он нажухал очередного лоха, то и внутри нас начинает тихонько звучать какая-то чистая, правильная, настоящая струна? Наверное, вот это чуть слышное звучание и привлекало меня, еще только начинающего обреченный путь из чистого мира детства в совсем иной мир взросления. И как хорошо, что это путешествие только-только начинается и горизонт впереди еще чист и безоблачен!
Но вот разговоры прерываются и стены нашей комнатки начинают сотрясаться от громкого, но душевного пения. Не знаю, почему, но больше всего мне запомнилось хоровое исполнение хита со словами: «Самое синее в мире черное море моё».
Интересно, какое оно, это самое море?