Если честно, не могу сказать, что я из хорошего города. Не в том смысле, что это было какое-то гнилое место — как раз наоборот, образцовый военный городок, населенный исключительно офицерами-ракетчиками, их женами и детьми. Концентрация ученых степеней и званий, строгая пропускная система, а также лабораторная стерильность наших новеньких жилых кварталов практически полностью исключали зарождение гопников и прочего регионального декаданса. Бессмысленно было спрашивать, с какого я района, потому что район был всего один, он имел номер 58, был закрыт, опечатан и исключен из всех мальчиковых разговоров и девчачьих анкет — в том пункте, где обычно требовалось ответить на вопрос: «Где ты живешь?».
Номер пятьдесят восемь состоял из трех частей, связанных между собой чудовищными силами — примерно как составляющие ядро атома нуклоны — я уточняю специально для того, чтобы вы не спрашивали: «Так с какого ты все-таки был района?». Я жил в той части, которая условно называлась «городок №3», моя школа находилась на противоположном конце города. Чтобы попасть туда, я каждое утро поднимался на новый энергетический уровень и проходил по сложной системе улиц, накрученных вокруг электроподстанций и котельных от моего плохо освещенного подъезда до слепящего дневными лампами класса. В школе у меня было два друга: №2 и №3. №1 был я сам, мои родители номеров не имели, либо не говорили мне о них.
К тому моменту, когда я пошел во второй класс, мне уже было известно, что все, что меня окружает — это один большой аппарат, работающий над доказательством фундаментального научного закона, теоремы Билека-Гобеленова. Ее было невозможно доказать силами одного человека или даже группы ученых, какими бы талантливыми они ни были, поэтому НИИФТХ №4, который выступал градообразующей структурой нашего района, принял мудрое решение разбить задачу на маленькие части и распланировать ее на много десятилетий вперед, руководствуясь опытом древнеегипетской цивилизации (как и многие другие советские НИИ в то время). Каждый ребенок в районе 58 и других подобных образованиях получал порядковый номер, с которым он должен был проучиться как минимум 9 классов и затем либо пойти в техникум, либо окончить школу и поступить в университет. Ну, или отправиться служить. В армии было специфическое отношение к нумерованным детям из научного аппарата — ходили слухи, что их там недолюбливают за «особый статус», «принадлежность к высшей касте» и прочую чушь; якобы, деды устраивают им «темные» и «прописки», всячески унижают и даже требуют отказываться от своих номеров под угрозой изнасилования или смерти. Никто не знал, насколько эти слухи соответствуют действительности, но интуиция подсказывала, что доля правды в них есть, и все мальчики старались любыми средствами поступить в вуз — если повезет, по интересной специальности, если нет — и на том спасибо. Забегая вперед, скажу, что я отношусь ко второй категории: мне не повезло с университетом, но я избежал армии. Даже в свои 17 я прекрасно понимал, что с моим номером мне там делать нечего.
Поскольку теорема Билека-Гобеленова была непостижимо огромной и затрагивала все без исключения сферы жизни, для ее доказательства требовались усилия людей самых разных профессий: от рабочих металлургической промышленности и швей-мотористок до высочайшего уровня математиков, инженеров ОТК, актеров и музыкантов. На поиски решения могла уйти жизнь не одного поколения, поэтому не меньше ученых и артистов были востребованы будущие психологи и школьные учителя. Я получил первый номер по чистой случайности — просто потому что шел первым по алфавиту; вовсе не потому что был каким-то там «избранным». Семья моей одноклассницы Стеллы Ареховой приехала в №58 с полигона на Крайнем Севере на несколько дней позже моей, и к тому моменту, когда она появилась в классе, распределение номеров уже закончилось. Я был на букву «Б», и я был номер первый.
— Ты не заслужил свой номер, запомни это, — сказала мне высокая и худая Стелла на перемене, глядя одновременно на мой кургузый рюкзак, короткие штанцы и нелепую оттопыренную прическу.
— Хорошо, — пробубнил я, надув губы.
— Первая — я! — пропела она и подняла вверх палец. — И я докажу это!
В начале 90-х, когда научная программа была в самом разгаре, и ее руководители потирали руки, предвкушая ту огромную человеческую мощь, которую они получат в свое распоряжение в ближайшие годы, внезапно развалился Советский Союз. Теорема Билека-Гобеленова, считавшаяся (наряду с древнеегипетской мифологией) одним из столпов социалистической власти, потеряла свой смысл. Никому не нужно было доказывать то, что стало бессмысленным. Несколько самоотверженных лабораторий в других странах бывшего соцлагеря пытались продолжить работу самостоятельно, не привлекая дополнительный человеческий ресурс, но быстро сдались. Теорема оказалась слишком большой, слишком тяжелой, и — в конечном счете все вынуждены были это признать — абсолютно ненужной.
Наш город получил официальное название — Гобеленовск — под которым он появился на обновленной туристической карте Подмосковья, мои родители потеряли работу, мы в школе стали играть на наши номера во вкладыши от жвачек. За свой №1 я мог получить все на свете — любой жмот в Гобеленовске был готов отдать всю свою коллекцию Turbo, все наклейки черепашек-ниндзя и все кропотливо собранные киндер-сюрпризы, лишь бы получить мое скромное, аккуратное свидетельство о рождении с каллиграфической цифрой «1» в обмен на свою занюханную, испачканную ручкой и покрытую жирными пятнами бумажку из третьей сотни. Я не играл. Несколько раз я был близок к этому, но почему-то всегда в последний момент передумывал. Постепенно это увлечение сошло на нет, все забыли о том, у кого же был первый номер, он превратился в легенду. Кто-нибудь придумывал, скажем, что он принадлежал таинственному вундеркинду, учившемуся в отдельной изолированной школе на территории НИИФТХ №4, где его готовили к одиночной миссии за пределами трех измерений видимой вселенной. Или что заветная корочка досталась хитрому пареньку, который незадолго до экономического кризиса по наущению родителей тайно продал ее за баснословные деньги американскому астрофизику, работавшему над альтернативной теорией. Разумеется, в середине девяностых семья счастливчика на короткое время стала одной из самых богатых и влиятельных в стране, но позже полностью растеряла свое состояние из-за отсутствия бандитской жилки. Что касается ученого, купившего номер, то о его судьбе, как правило, умалчивалось — хотя часто рассказчик обращал внимание на телефонный код «+1», использующийся для международных звонков в США, и выдерживал многозначительную паузу. Популярной была и версия о том, что первого номера не существовало вовсе. Как бы то ни было, постепенно он исчез из жизни моих сверстников точно так же, как вкладыши Love Is, лизуны, картриджи от приставок и инерционные машинки из киндеров.
Прошло много лет, и ранним сентябрьским утром, заполняя анкету на получение студенческой визы, я на секунду задержался на пункте «Preferred Name». Не могу сказать, что я не люблю свое обычное имя, которое мне дали сразу после событий 91-го. Оно хорошее, звучное, многим оно нравится, особенно иностранцам. Да я и сам к нему привык. Но в тот момент, когда за окном выползло щетинистое пухлое солнце, опалив щербатые сталинские кирпичи и просеявшись через soon-to-be зимние — а потом inevitably весенние деревья — когда на проспекте Мира обыденно простонала удаляющаяся фура, и две тающих в полоске космоса на горизонте соседних планеты подмигнули мне, подсказывая решение давно никому не нужной теоремы о вечной власти и неиссякаемом благоденствии, я почему-то усмехнулся и размашисто написал: «1».