Солнечный свет лился сквозь огромное, в человеческий рост, окно. Распахнутые наружу створы чуть поскрипывали, задеваемые легким ветром. Неугомонно перекликались птицы в шелестящих неподалеку тополиных кронах.
Гервил сладко потянулся, разгоняя остатки сонливости, подставляя себя под теплые Ятаруновы лучи. Замечательное утро! И прекрасное настроение! Так и тянет на подвиги и безумства!
Не долго думая, он запрыгнул на подоконник, раскинул руки в стороны и что есть мочи заорал:
— Эге-ге-гей!!!
Снизу вскрикнуло несколько девушек (в голосах — смесь любопытства и изумления), раскатился одинокий мужской смех, заполошно закудахтали обеспокоенные всеобщим оживлением куры, раздался недовольный старушечий голос, с легкостью перекрывший прочий шум:
— Чего уставились, бесстыдницы?! А ну, быстро, зенки опустили — и марш на кухню!
Гервил, оторвав блаженный взгляд от неба, одарил им грешную землю. Благодаря чему и смог лицезреть развернувшееся на заднем дворе действо: пожилая кухарка, вооруженная сорванным с плеча полотенцем, загоняла трех юных (и весьма миловидных) служанок в дверной проем, ведущий на кухню, походя ругая их за распутство и непослушание и присовокупляя к ругательствам хлесткие удары полотенцем пониже поясницы. Девушки помаленьку позволяли себя загнать, то и дело ойкая и потирая задницы, но не переставая выворачивать шеи, пялиться на Гервила и оживленно обсуждать увиденное.
Выдворив с улицы последнюю служанку и придерживая дверь, дабы негодницы не вздумали высыпать обратно, старушка бросила гневный взгляд на зачинщика сего действа.
— У-у! Развращенец! — сквозь зубы прошипела она, угрожающе потрясая сжатым в руке полотенцем, и скрылась за дверью, звучно хлопнув ей напоследок.
— Тоска по молодости гложет? — вдогонку ей, хоть и без надежды быть услышанным выкрикнул Гервил.
— Эге, какое добро-то пропадает, мало кем виденное! — присвистнул, снизу глядя на него, обладатель раскатистого смеха. Медный оттенок кожи и легкий акцент выдавал в нем уроженца Южных земель. Он стоял, деловито уперев в бока жилистые руки с закатанными до локтей рукавами рубахи, и улыбался до самых ушей. Налысо выбритая голова его блестела, как начищенный котелок на солнце. — Ты, дружок, постой, не уходи никуда, я только за художником сбегаю. Пускай портрет твой нарисует на воротах дома. В полный рост! Запечатлев… так сказать… все твое мужское достоинство! А то его еще не все девки видывали. — И парень захохотал, задрав кверху лицо с парой шрамов и горбатым носом, жестким массивным подбородком и тонкими, как ниточки, губами.
— Бессильная зависть, Оран, тешит себя злословием! — съязвил Гервил.
— Ой, только не надо намекать на собственное превосходство! — подмигнул ему Оран. — А то я могу обидеться и рассказать твоему отцу, как его сынок, стоя в окне в чем мать родила, служанок совращает. Бесстыдник!
Бесстыдник устыдился, и, фыркнув, спрыгнул с подоконника на пол комнаты. В жалобы отцу Гервил не верил, хоть у Орана и появлялись временами воспитательские замашки. Но доводить друга до настоящей обиды не хотелось.
— Ябеда, ежа тебе под зад бы! — задумчиво буркнул Гервил.
Теперь утро уже не казалось таким феерично прекрасным, но все еще было вполне ничего.
— Гер, что случилось? — промурлыкала только проснувшаяся Вереса из постели.
На пару мгновений он успел уже позабыть про нее. А теперь придется придумывать, как отделаться от девицы…
— Ничего, дорогая! Все чудесно! — широко улыбнувшись, объявил он, натягивая подобранные с полу штаны. На лоб ему упала прядь черных, чуть вьющихся волос и тут же была откинута назад резким движением головы.
— Уже одеваешься? — с наигранной обидой протянула Вереса. И села на кровати, как бы ненароком уронив одеяло с пышной груди.
Гервил отдал должное хитрости девицы, удостоив ее прелести долгим оценивающим взглядом. Вереса зарделась, и широкая улыбка расплылась на ее простеньком веснушчатом лице.
Быть может, при других обстоятельствах парень и повторил бы сейчас ночные утехи, но выслушивать отповедь сотника за то, что он вновь опоздал к утренней перекличке, ему не хотелось совершенно. К тому же, с недавних пор он уже не простой дружинник, а десятник, и потому должен быть безупречен! Ну, по крайней мере, в некоторых вещах…
— Ты прекрасна! — уверил он Вересу, одарив ее одним из тех взглядов, от которых она вся таяла. — Но мне уже пора. Да и тебя старуха-кухарка обыскалась.
— Обыскалась? — всполошилась девица. — А ты откуда знаешь?
— Да так… Услышал, выглянув в окно, — ответил Гервил. И, надевая рубаху, успешно спрятал усмешку от Вересы.
А та уже мигом накинула на себя платье, похватала свои вещички, быстро поцеловала парня и умчалась прочь, как была растрепанная и босая. Ох, и влетит ей от старой кухарки опять!
Другие служанки, уж верно, расскажут Вересе, в каком виде он выглядывал в то самое окно. Ну и пускай! Он готов был спорить, что девушка придет в бешенство. А вот при встрече с ним будет старательно не показывать виду, что знает об этом, или что это ее хоть как-то трогает. Ей слишком грела самолюбие роль любовницы хозяина дома «не на раз», чтобы лишиться ее из-за заурядной сцены ревности.
* * *
Сагита сладко потянулась, щурясь от солнечных лучей. Тело, которое еще вчера жгло и дергало от боли, легко и почти приятно повиновалось ей.
После всех этих седмиц переживаний из-за Ингарда, ее деда, после работы в трактире Карада с зари до поздней ночи, она наконец-то отоспалась. Лесная колыбель, к которой она с младенчества привыкла, вернула ей утраченные силы. Этому не помешали ни вчерашние побои, ни мерзкие сны, в которых к ней приходил Ингард и ругал ее и что-то требовал. Свое частое, в общем-то, при жизни дело, он, похоже, и в посмертии не намерен был оставлять.
Наверное, девушка проспала бы и дольше, но сладкую дрему вот уж с полчаса рвал в клочья безо всяких церемоний яростный хруст чуть ли не под самым ухом. Это ее спутник ломал ветки о колено и швырял их в костер.
Кажется, он опять не в духе. И, кажется, с ним такое бывает нередко.
Сагита потерла глаза ладонями, чтобы помочь себе окончательно проснуться, и повернулась на бок, подперев голову рукой. Шакал покосился на нее и продолжил свой поединок с ветками.
Ветер, пробушевавший всю ночь, к рассвету утих. Удушливое безветрие, которое пришло ему на смену, пропитало все вокруг, пробравшись даже сквозь прохладную тень листвы. Ни единого облачка не проплывало на ясном небе, и, воодушевленное собственным единовластием, око Ятаруна палило вовсю.
«Почему „Шакал“?» — думала девушка. Знатоком наречия южан она себя не считала, но ее скудных знаний хватало для того, чтобы понимать: так могут назвать человека, если хотят оскорбить. Но с чего бы самому человеку называть себя так?
Ее спутник меж тем предал огню столько ненавистных ему веток, сколько посчитал нужным, и схватился за переметную суму.
— Есть будешь? — сквозь зубы выцедил Шакал, выбрасывая свои запасы провианта на служившую скатертью тряпку.
— Буду, — премило улыбнулась Сагита, и ей показалось, что мужчину от этого аж передернуло.
Девушка не стала подливать масла в огонь и, потупив взгляд, молча встала и уселась к «столу». Конечно, ее аппетит нынче был не в пример вчерашнему, но все же отличный. Она поела не слишком много, чтобы не ввергать снова спутника в панику по поводу его запасов продовольствия. Запивая завтрак травяным чаем, который, кстати, выходил у Шакала на редкость вкусным, она наблюдала за его сборами.
Запас воды. Запас еды (что уж осталось). Шерстяная подстилка. Теплый плащ. Сменная одежда. Мыло. Котелок. Посуда. И кто знает что еще из того, что он не извлекал при ней на свет. Все сложено бережно, что-то завернуто в тряпицы.
Мужчина явно проводил много времени в дороге и старался быть готов ко всему. И не просто готов, а со всеми удобствами.
Это — то малое, но необходимое, что должен иметь при себе путник в долгой дороге, сказал бы кто другой. Кто другой, но не Ингард. Он никогда не брал с собой более того, с чем можно идти налегке. Даже если речь шла не о каких-то полезных предатах или одежде, а о еде и воде. Исключением порой могли быть только книги.
«Ты никогда не можешь знать, в какой момент окажешься в положении, когда для выживания не будет при себе ничего, кроме тебя самой, — говаривал он Сагите. — Всегда помни об этом. И не привязывайся к вещам и удобствам. Они делают людей слабыми!»
Он учил ее, как утолить голод в лесу, и как добыть пропитание в городе, как не умереть в жару от жажды, не имея при себе запаса воды. Не разрешал ныть и жаловаться, когда каким-нибудь утром поздней осенью она просыпалась от первых сильных холодов, до костей продрогшая, потому что теплой одежды с собой у них, конечно же, не было. Или когда в морозную зиму у подаренных какими-нибудь сердобольными любителями сказок изношенных сапог отрывалась и без того на честном слове державшаяся подошва, а до ближайшего поселения было еще идти и идти…
В детстве Сагита не сомневалась, что Ингард прав. Она старалась стойко преодолевать им же самим созданные трудности, уверенная, что в будущем ей это непременно пригодится. Но одна зима сменялась другой, а старик все с большим исступлением заставлял себя и ее терпеть лишения. В странствиях Сагита встречала разных людей и видела разные жизни, и со временем начала понимать, что люди большей частью мерзнут и голодают, когда действительно нечего есть и нечем согреться, а не когда они намеренно отказываются от тех благ, которые могут пригодиться впоследствии.
И теперь, с интересом наблюдая за сборами Шакала, она думала, что ей есть, чему у него поучиться.
— Ты наемник? — спросила она, сделав очередной глоток чая.
— Откуда ты знаешь? — Шакал тут же напрягся и недобро глянул в ее сторону.
— Кхм… н-ну… — девушка покусала губы, облизнула корочку на месте раны. Сложно объяснить очевидное в двух словах. — У тебя нет дома и семьи. Ты часто странствуешь. Нет, получается, и постоянной работы. Зато есть большой меч, явно не из дешевых. И пользоваться им ты умеешь на славу. На разбойника ты не похож. Значит, ты наемник.
— А ты не дура, — ухмыльнулся Шакал.
— Сомнительный комплимент, — фыркнула Сагита. — К тебе, наверное, очередь из нанимателей не выстраивается.
— А это еще почему? — ощерился мужчина. И, судя по скользнувшим в его голосе интонациям, он вот-вот готов был выйти из себя.
«Ох, Сагита, и держать бы тебе почаще за зубами свой длинный язык!» — мысленно поругала себя девушка.
— Обычно, — начала она, тщательно подбирая слова, — если у нанимателя есть выбор, он отдает предпочтение более… эм… благожелательному и разговорчивому работнику.
— Обычно, если у нанимателя есть мозги, он отдает предпочтение тому, кто лучше делает свою работу. И тому, кто лучше владеет мечом тоже, — угрожающе медленно проговорил Шакал.
Если он рассчитывал, что Сагита затрясется в ужасе перед ним, таким грозным наемником — не на ту напал. Если надеялся убедить ее, будто таких мозговитых нанимателей пруд пруди, — тоже. Будь так, не ходил бы он в поношенных сапогах да не ездил бы на дряхлой кобыле. Но на сей раз язык свой девушка решила придержать и просто пожала в ответ плечами. Но что-то подсказывало ей, что вышло все равно с долей издевки.
Закончив со своими тюками, мужчина достал баночку с мазью.
— Показывай спину, — как и всегда без лишней учтивости бросил он.
— А-а… мне уже лучше! — торопливо заявила Сагита. — Правда!
Шакал раздраженно выдохнул.
— А ну-ка, девка, не дури! Мне твои прелести ни к чему!
Он, похоже, все понял по-своему. Сагита медлила, но очевидно было, что отвертеться не выйдет. И она задрала рубаху на спине.
— Твою же мать! — изумленно выдохнул мужчина. — Моя мазь целебная, но не волшебная же!
— А на мне все быстро заживает! — уверенно заявила девушка, обернувшись и посмотрев ему в глаза.
В общем-то, не соврала. И ничего с этой своей особенностью она поделать и впрямь не могла.
— Быстро?.. — опешил Шакал.
— Угу, — медленно кивнула Сагита. Она сладко улыбнулась при этом и добавила огоньку во взгляд.
Уловка подействовала. Мужчина смущенно сморгнул и постарался как можно быстрее закончить с растиранием спины.
На сей раз садиться в седло Сагита наотрез отказалась. Она чувствовала себя куда лучше, а кобыла итак не производила хорошего впечатления, и нагружать ее без особой надобности казалось сущим живодерством.
Шакал был, как и обычно, смурнее тучи. Небесам бы его настрой, а то парило так, что во рту то и дело пересыхало, а от духоты, нет-нет, да и начинало мутнеть перед глазами. Быть дождю к вечеру, а то и к полудню.
«Значит, Зарьград…» — меж тем раздумывала девушка. Бывали они там с Ингардом. Да делать там нечего. Это в маленьких селениях любой пришлый — уже новость. А если у того еще и запас сказок при себе, да такой, что нет им конца и края, то не найдется гостя дороже и желаннее такого. В столице же и прочих крупных городах народ иной. Там жизнь кипит сама по себе, и новости разносятся одна быстрей другой. Там людям некогда скучать долгими вечерами — они работают, чтобы прокормить себя и свои семьи. И отдыхать им хочется в тиши, а не под байки заезжего басноплета. Что же до зажиточных господ, они, быть может и рады послушать сказку-другую на досуге, да только не от босых голодных оборванцев одним своим видом способных испортить убранство их богато обставленных жилищ.
Работать же разносчицей, судомойкой или прачкой Сагите совсем не улыбалось. Уже попробовала в Ивлоне, но вот в другой раз возьмется за это лишь в случае крайней нужды.
А отправляться странствовать одной, по правде, очень не хотелось. В последние годы защитник из Ингарда был так себе. Но все же тронуть юную девицу из уважения к летам ее деда решались немногие. Рассчитывать же на такое отношение, путешествуя в одиночку, не приходилось. И потому Сагита рада была предложению Шакала, хоть и не намеревалась давать ему это понять. От него, по крайней мере, она дурного не ждала. Пожелай он чего-то подобного — давно сделал бы. Впрочем, и приятным спутником его назвать было трудновато.
— А коня твоего как зовут? — от скуки решила прикинуться дурочкой Сагита, кивнув в строну клячи, с интересом навострившей уши.
— Это не конь, а кобыла, — бесцветно поправил Шакал. Он, конечно, не выглядел, как человек, который не знает, что не все кони — кобылы, но все кобылы — кони. Ему, очевидно, захотелось снова повредничать. Правда, на что он надеялся, придираясь к бедной бессловесной лошади, непонятно.
— А кобылу твою как зовут? — не сдавалась спутница, озорно накрутив на палец прядь волос.
Мужчина озадаченно посмотрел на лошадь. Та кокетливо хлопнула глазами.
— Да никак ее не зовут, ее на поводу водят… — ответил он после некоторого раздумья.
Оживившаяся было кляча печально понурила голову и захромала с прежней силой. Сагита отвернулась от спутника, не в силах сдержать усмешку.
— А есть у тебя хоть какая-то родня? — спросила девушка спустя какое-то время.
Шакал искоса глянул на нее и после некоторого раздумья ответил:
— Нет.
— А как ты в Ивлоне очутился? — не сдавалась Сагита. Идти в молчании было как-то тягостно, и она решила по возможности разговорить спутника.
— Мимо проходил, — почти огрызнулся тот.
Девушка недовольно поджала губы. «Какой же он непробиваемый!»
— А откуда ты шел и куда направлялся? — опять спросила она, стараясь добавить голосу побольше мягкости и дружелюбия.
— А тебе-то это зачем? — рыкнул Шакал, остановившись и нависнув над ней. Сагита хлопнула глазами и нервно сглотнула.
— Эм… ну я хочу… так сказать… познакомиться поближе… — тщательно подбирая слова, ответила она.
Мужчина чуть отпрянул и, мигом сбавив обороты, пробурчал:
— А это еще для чего?
— Как же для чего? — картинно изумилась Сагита, почуяв, что вновь перехватила инициативу. — До Зарьграда дорога не близкая. Должна же я знать, что ты за человек!
— Знать тут нечего! — отрезал Шакал и дернул кобылу за поводья. — Зла я тебе делать не собираюсь. Остальное — не твое дело!
Сагита в бессилии воздела глаза к небу, вздохнула и заторопилась следом.
Когда мрачноватый лес сменился березовой рощей, идти стало веселее. От нечего делать Сагита сбивала босой ногой белые головки попадавшихся на пути одуванчиков, поднимая вверх рой пушистых снежинок.
Духота стояла не лучше, чем с утра, если не сильнее, и Шакал в очередной раз достал из седельных сумок флягу с водой. Но не успел ее откупорить, как Сагита выхватила флягу из рук и отскочила в сторону.
— Это что еще за игры, девица?! — грозно рыкнул мужчина.
— Хочешь пить? — игриво поинтересовалась девушка, звучно поболтав водой внутри сосуда. — Отбери!
Говоря по правде, Сагита уже успела разочароваться в собственной дерзкой идее, которая пришла ей в голову столь же внезапно, сколь внезапно она ее кинулась воплощать. Но теперь уж делать было нечего, кроме как сохранять хорошую мину при плохой игре.
— Да ты рехнулась, что ли? — бросил Шакал со смесью оторопи и раздражения и шагнул к девушке.
— Отнюдь, — премило улыбнувшись, заверила она и попятилась.
По идее, мужчине ничего не стоило плюнуть на все ее выходки, достать другую флягу, напиться и пойти дальше. Но, к счастью или к сожалению, он до этого не додумался.
— Ух, зар-раза! — процедил он, бросаясь за Сагитой. — Поймаю — так крапивой по заду отхожу — мало не покажется!
— А ты поймай сначала! — выкрикнула девушка, уворачиваясь от его рук.
Она метнулась между берез, перепрыгнула полусгнивший поваленный ствол, подняла белое облачко на одуванчиковой поляне из-под ступней. Спину неприятно потянуло, но азарт был сильнее боли.
В несколько шагов мужчина сократил расстояние. Немудрено: он был выше и сильнее, а значит, и быстрее ее. Но Сагита решила положиться на ловкость.
Сделав обманный маневр, она вновь в последний момент ускользнула от Шакала, уже изготовившегося было поймать ее за руку. Проскочила сквозь заросли акации — только ветви позади схлестнулись.
Мужчина выругался, видать, вынужденный притормозить. Краем глаза девушка заметила, что ему пришлось огибать кустарник, что дало ей несколько мгновений форы.
Под ноги метнулась цветочная поляна, бабочки беспокойно захлопали крыльями, поднимаясь в воздух, ворчливо загудели потревоженные пчелы и шмели. Сагита едва успела добежать до ближайших деревьев, прежде, чем Шакал вновь оказался прямо за спиной. Увернулась. Ухватилась за березовый ствол, чтобы удержаться на ногах, резко разворачиваясь на полкруга. Услышала, как-то ли фыркнул, то ли хохотнул мужчина. И бросилась прочь.
Девушке удалось еще немного попетлять и побегать, прежде, чем Шакал настиг ее, обхватив сзади за талию. Его разгоряченное дыхание обожгло затылок.
— Попалась! — хрипло выдохнул он у нее над ухом и потянулся свободной рукой к фляге.
Сагита выставила обе руки вперед, перекидывая добычу из одной в другую и не давая мужчине возможности перехватить ее.
— Ах ты ж зар-раза! — выругался он, но в голосе вместо привычного раздражения слышался сдерживаемый смех.
Так и не преуспев в этом способе отнятия фляги, Шакал попросту повалил девушку на землю, а сам присел рядом на одно колено. Поборолся немного с отбрыкивавшейся из последних сил спутницей и все-таки выкрутил флягу у нее из руки.
Откупорил, наконец. Напился жадными глотками. Утер рукавом бороду. И, стараясь напустить на себя всегдашний суровый вид, спросил:
— Ну, девица, и зачем тебе все это было?
— А за этим! — задорно ответила Сагита, забрала у него флягу и тоже приложилась к ней.
— Не понял, — опешил мужчина.
— Ты улыбаешься, — хитро прищурившись, пояснила девушка. — Первый раз за день.
Шакал открыл было рот, да, видать, так и не нашелся, что сказать. Только изумленно похлопал глазами, а потом усмехнулся: непривычно так, по-доброму. И заявил:
— Еще раз такое учудишь — и я все же выпорю тебя крапивой, как обещал.
— Ладно-ладно! — заверила его Сагита. — В следующий раз я что-нибудь другое придумаю!
***
Когда солнце уже клонилось к горизонту, знойный воздух совсем остекленел. Притихли кузнечики в траве, куда-то попрятались стрекозы и бабочки, убрались восвояси трудолюбивые пчелы и шмели. Небо быстро и неотвратимо темнело, затягиваясь тучами.
— Быть грозе. Давай, поищем укрытие, — предложила Сагита.
— Рано еще, — отрезал Шакал. — Успеется.
Девушка вздохнула, оглядывая начавшие трепетать и щелкать друг о друга все быстрее листья в кронах деревьев. Какой толк тянуть — она не понимала. Сейчас хотя бы были шансы устроиться в сухости и тепле. Но возражать не стала. Ей не привыкать: Ингард тоже частенько принимал странные решения, но спорить с ним было себе дороже.
Лиственный лес успел смениться хвойным, прежде чем небо почернело окончательно, высвечиваясь лишь проблесками молний в вышине.
Ливень пошел сразу, без долгих прелюдий после первых одиноких жестких капель затопив лес стеной воды.
В несколько щепок намокшие волосы и одежда облепили тело. Сагита обхватила себя руками, ежась от сырости и холода.
— Твою мать! — сквозь зубы выругался Шакал и присовокупил к этому кое-что куда более грубое.
«А ведь я права была!» — подумала девушка, но вслух ничего не сказала. Она итак с трудом сдерживала зубовный стук, а слова все равно бы уже ничего не изменили. Оставалось только пожелать спутнику поскорей образумиться.
Кляча, то ли из страха перед грозой, то ли из женской солидарности, принялась строптивиться на зависть любой молодке: то взбрыкивала, а то и вовсе становилась и отказывалась двигаться дальше.
Дрожа от холода, Сагита, скептически наблюдала за спутником. Но он, по счастью, перестал упорствовать в заблуждениях и притормозил возле поваленной ели, ствол которой был переломлен на высоте чуть ниже человеческого роста. В сгустившемся мраке было трудно разглядеть детали, но тот силуэт, что в отсветах молний был виден особенно хорошо, внушал уважение своим размером.
Бедную напуганную клячу мужчина привязал у ближайшего дерева, сдернул с нее седельные сумки и седло и засунул их под еловую хвою.
«Какой предусмотрительный!» — с сарказмом подумала девушка, вся мокрая до нитки, наблюдая как спутник спасает свои припасы от сырости. Ей, однако, пришлось еще какое-то время попрыгать босыми ногами по жестким шишкам в тщетных попытках согреться, пока Шакал орудовал маленьким топориком внутри еловой хвои. Большей частью наощупь он обрубил обращенные к земле ветки, уложил их в качестве настила и примял прочую хвою, соорудив что-то наподобие шалаша.
— Полезай-ка внутрь, сними мокрое! Я тебе там плащ поверх сумок положил, он сухой, вроде! — проорал мужчина, стараясь перекричать шум ливня, когда закончил с приготовлениями.
Сагита к тому моменту уже готова была поспорить, что он забыл про нее. Что ж, приятно иной раз ошибаться!
Не долго думая, она нырнула под еловую хвою, мельком заметив, что спутник уже расстелил подстилку и закинул сумки и седло к изголовью.
Мокрая одежда липла к телу, не желая сниматься, а дрожащие холодные пальцы потеряли всякую ловкость. Ругаясь про себя не хуже, чем это порой делал вслух Шакал, девушка, наконец, осталась нагой, яростно растерла руками замерзшую кожу и нырнула под шерстяной плащ. Был ли он полностью сухим или успел-таки подмокнуть, уже не имело значения — под ним было просто тепло! Сагита прикрыла глаза и глубоко вздохнула, расслабляясь и наслаждаясь этим чувством.
Про Шакала она вспомнила не сразу. Чуть высунувшись наружу, она позвала его.
— З-закончила? — сквозь зубовный стук поинтересовался мужчина.
Он залез внутрь и устроился ближе к «выходу», обхватив свои плечи руками.
— Ты будешь переодеваться в сухое? — спросила Сагита.
— Мне не во что переодеться, — признался спутник.
Девушка усмехнулась. Получается, этот ужасный (каким он себя выставляет) наемник в прямом смысле отдал ей, едва знакомой девчонке, последнюю рубаху. А еще штаны и плащ.
Кто другой на его месте даже при таком раскладе мигом бы разделся и полез к ней под плащ «согреваться». А этот благородно дрожал в насквозь мокрой одежде, держась от нее на приличном расстоянии.
— Ты можешь отжать свою одежду, — предложила девушка. И, рассудив, что нагим спутник оставаться вряд ли захочет, добавила: — И потом опять надеть ее.
— Хм… да, — согласился мужчина. Но почему-то медлил приступать к выполнению плана.
— Ох! Хорошо-хорошо! Я отвернусь! — догадалась Сагита. — Хотя в таких потьмах надо еще потрудиться, чтобы что-то разглядеть.
— Будешь умничать, пойдешь спать наружу! — ощерился Шакал в ответ.
Девушка картинно закатила глаза, хотя такой ее жест в темноте и впрямь было некому оценить, и повернулась к спутнику спиной.
Повозиться и попыхтеть ему пришлось как следует: при его-то росте развернуться внутри елового «шалаша» было непросто. В такой тесноте даже не глядя, Сагита могла догадаться о его действиях. И то, что, в отличие от штанов, мокрую рубаху он надевать не стал, она тоже знала.
Шакал перестал наконец копошиться и замер рядом, согнувшись в три погибели: иначе ему было и не усесться.
— Ты спать ложиться думаешь или, как и прошлую ночь, будешь до рассвета сидьмя сидеть? — поинтересовалась девушка.
— Тесно тут, — буркнул спутник в ответ. — Сама ложись, а я уж как-нибудь…
Сагита не удержалась, чтобы снова не закатить глаза. Какое благородство и самопожертвование! Просто обнять и разреветься! И куда подевались все эти грубые слова и выходки?!
Особенно, если учесть, что Шакалу было явно холодно у самого входа в «шалаш», без рубахи зато в мокрых штанах!
Снаружи грянул громовой раскат, истошно заржала привязанная рядом кляча, молния прорезала небо, настолько близкая и яркая, что свет ее проник даже под еловую хвою, укрывавшую путников, высветив на миг их силуэты и лица. Где-то неподалеку хрустнуло дерево, заскрипел, заваливаясь, высокий ствол, зашумела, зашуршала игольчатая крона, смягчая неизбежное падение.
И пару мгновений спустя все затихло. Остался лишь мерный шум ливня да облегченное пофыркивание лошади.
— Ишь, как разыгрались-то… Братья Двуначальные… — процедил Шакал. Фраза-то старая была, расхожая. Ее сызмальства все знают в Даэрунском княжестве. И знают, как утверждают жрецы, что всякая гроза — есть выяснение отношений между Ятаруном и Бергалоном. Но то, как буквально выплюнул Шакал упоминание богов, явно говорило о том, что он не был истово верующим. Да, хотя, и с чего бы?
— Колдун, так праведно говорящий о богах — это что-то новенькое! — поерничала Сагита.
— Сама же говорила, будто я не колдун! — тут же рыкнул на нее мужчина.
Девушка прикусила язык. Кажется, она опять перегнула палку.
— Впрочем, — продолжила она, надеясь поправить ситуацию, — разные народы по-разному объясняют природу грозы. Аллириантцы считают, что громом и молнией их умершие родичи предостерегают живых от дурных поступков и ошибок. Исидри, девы-воительницы с Кенгверских островов, все как одна скажут, что гром — голос их бога Хиргара, а молния — отблеск его меча. А в Южных землях верят, что во время грозы…
— Пируют Земной и Небесный Вседержители. Двое из девяти, в которых там верят. Пьют, гуляют, дерутся на хмельную голову, потому и шуму столько, — закончил за девушку Шакал.
— Ты бывал в Южный Землях, — сказала Сагита, не столько спрашивая, сколько утверждая.
— Не твоего ума дело, где я бывал! — тут же отрезал Шакал.
А Сагита усмехнулась. Она была права: бывал. Теперь она точно знала.
— Ляг, поспи, — сказала она, смягчив тон. И добавила, подумав: — Пожалуйста.
Мужчина фыркнул вроде как с презрением. Но к просьбе прислушался. Молча прополз вглубь «шалаша» и улегся, постаравшись оставить Сагите побольше места на подстилке.
Девушка вытянулась рядом, под боком у Шакала. И, засыпая, чувствовала, как он согревается, переставая дрожать, и тоже проваливается в небытие.
***
… И снова сны без сна. Образы прошлого, живые, ничуть не утратившие красок.
Южное солнце, прожигающее насквозь кожу. И цепкий взгляд, прожигающий насквозь душу. Этот покупатель глядит только на зубы, сложение да здоровье. Особый товар и выбирают по-особому.
Он подходит к молодому рабу, из тех, что пригнали с захваченной Сулинарской каменоломни. Высокий, широкоплечий, тело крепкое, мышцы тугие, твердые, кожа на спине изрезана шрамами от кнута (но ведь не на сапоги ее пускать), губы и нос разбиты, на костяшках рук спекшаяся кровь, значит кулаками махать пробовал. Хорошо. Только взгляд покорный, жалкий, словно у побитого шакала…
Нет, не стоит он десяти мен, что просит торговец. Продержится пару боев, не больше.
И шан Ралиг, скупщик рабов для Равхайра, самой большой вархинарской арены, со смесью усталости и пренебрежения указывает на разбитые губы и нос и шрамы от плети, давая торговцу понять, что не купит порченый товар за такую цену. Но тот, упрямый слизень, продолжает расхваливать рост, силу и здоровье. Вздохнув, покупатель снимает с пояса кнут и рукоятью его начинает проверять раба, выискивая недостатки: тыкает в живот, приподнимает кисти рук, чтобы разглядеть ногти, сдвигает русые патлы со лба, на котором обнаруживается странное клеймо ; вписанный в круг треугольник. Вопросительно смотрит на торговца, тот часто мотает головой и тарабанит что-то в оправдание.
Шан Ралиг переводит взгляд на товар и поначалу не верит увиденному: глубоко, на самом дне рабских глаз тлеет пугающая ледяная ненависть к миру, к людям и к себе самому.
Покупатель вытаскивает десять мен из своего расшитого золотом кошеля и молча вручает их торговцу.