Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2016/10/17/1222
Алманения, Земля Цезаря,
Цезарион
Прозрачный пурпур Затемнения тонул и растворялся во вновь родившемся небе. Брусчатка широких дорог, высокие шпили и куполы поместий, башни и стены города, крыши храмов, ухоженные деревья – все светилось янтарем росы, будто разлитым неосторожно золотом, опавшим незаметно в темноте. На холме над замершим еще морем города возвышался грандиозным кораблем дворец Короны, он наслаждался застывшим величием все еще спящего города, наслаждался тишиной, зависшей в прохладном еще воздухе, в воздухе, сверкающем ослепительно, пахнущим еще не тысячами и тысячами звуков, но тишиной, сонным покоем, уютом, нерушимым спокойствием, вечностью и бессмертием. И город так же наслаждался дворцом: его белоснежными мраморными стенами с красноватыми вкраплениями волнообразных узоров, расходящихся витиеватой паутиной; сотнями колонн, подпирающими громадные арки; широкими арочными окнами, в которых свежий, безудержный ветер подхватывает всегда сладкий запах дворцового парка и аромат власти и разносит его по всем уголкам бескрайней империи; город наслаждался гигантским куполом, ставшим шедевром Алманенского градостроительства, куполом, который, наверное даже больше, чем слепящая в свете неба махина дворца, внушал мощь Алманенской империи. А у ее врагов – зависть и неприязнь. А также рождал несбыточные мечты посмотреть когда-нибудь с балкона на площадь под ним, посмотреть на склоняющуюся трепетно толпу, завидевшую блеск кровавых рубинов Алманенской короны на голове ее нового правителя. Мечты несбыточные... неосуществимые...
Город просыпался тихо, неспеша, лениво. Первыми раннее утреннее безмолвие сломали хлюпающие в лужах росы смиренные шаги. Высокие и низкие фигуры высыпали на улицы почти одновременно, все, несмотря на внешние различия, казались близнецами. Каждое их движение было чрезмерно спокойным, равнодушным, безжизненным, странно одинаковым. Черные их туники сначала шелестели тихо, но вскоре промокли влажностью воздуха и, прилепившись холодно к телам, замолчали. Каждая фигура что-то несла – матерчатый сверток, каждая подходила к высокому столбу, на котором свечение зеленых ламп уже погасло, каждая развернула свернутую материю, каждая подцепила ее на невидимых нитях, потянула за нить. Поднялся ветер, промозглый, еще жгучий; Императорский Путь заговорил флагами Алманении, разрезающими упрямо порывы воздуха.
Флаг длинный и широкий, как взрослый Алманен. Полотно его разделено четырьмя треугольниками: верхний и нижний – черные, как Затемнение, как смерть; левое и правое – зеленые, как сами Алманены; треугольники отделял золотой крест, в верхнем треугольнике золотом горела корона империи.
Невольно, механически фигуры после нескольких мгновений всматривания в ожившую, шепчущую ткань, которая была гораздо больше, чем тканью, была подтверждением великой свободы одних и беззвучной неволи других, согнули правые руки в локте и сжатую ладонь приложили к сердцу. Имперские гвардейки сделали то же самое – подтверждением тому был синхронный стук древка алебард о тротуары, когда они переложили оружие в левые руки. Фигуры еще недолго рассматривали трепечущие флаги, разговаривающие с ветром на языке, только им понятным. Рассматривали ровно столько, чтобы не вызывать подозрений в нелояльности к Императрице и Наследнице, к своим господам. Разошлись так же, как и пришли: мокро шаркая обувью, не обронив ни слова.
Тишина рассыпалась во второй раз, когда на востоке проснулся звеняще колокол на Часовой башне. Тяжелый медный скрежет разнесся по всему городу, влетая в распахнутые настежь окна и пробираясь едва немного тише сквозь запертые ставни, этот скрежет отражался от всего, взбудораживая даже недвижимую поверхность нежной реки золота на дорогах и тротуарах, вырывая всех жителей города из сна одновременно, даря им новый день и новую надежду, а, может быть, и возобновляя отчаяние и отвращение к жизни.
Реджента не спала – наслаждалась теплом постели и теплом прижатого к ней молодого тела. Девушка запустила ладонь в редкие и ломкие волосы Верховной Жрицы, одновременно шепча ей что-то на ухо. Старое лицо омолаживалось улыбкой и тем выражением, всегда застывшим на лицах влюбленных, узнавших близость друг друга. Реджентой завладела сонная, тягучая апатия, все мысли и воспоминания стали вдруг невидимыми, такими легкими, незначительными, даже рычание колокола долетело до нее бессмысленной, лишенной ритма мелодией. Она вдыхала дыхание девушки – плайское вино, приторно сладкую мякоть фрукта паньянессет, грубые от необузданной страсти поцелуи, резкий запах возбуждающих слов. Она гладила бедро девушки, такое гладкое, такое горячее.
Девушка улыбнулась несмелой улыбкой, будто не знала, как ее поддержать. Реджента не заметила этой неопределенности: краткий разговор в середине смоляно-черной ночи она не помнила. Зато помнила его девушка.
-Я правда готова на это.
Реджента улыбнулась тоже, улыбнулась тому, как изумрудные глаза заблестели уверенностью. Смысл этих слов Реджента поняла только спустя несколько мгновений, а потом мысли ее скристаллизовались и она вспомнила короткую перепалку. То, как боролась с собственными чувствами, с неопределенностью.
-Я знаю, но то, что я собираюсь тебе вверить, – слишком опасно. Ты можешь... тебя могут...
Реджента не могла выдавить из себя нужных слов, хотя глазами души видела эшафот и отблески меча, зависшие над головой. Задрожала. Почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы, знала, что нужно быть сильной, но ничего не могла с собой поделать. Да и есть ли теперь какой-то смысл казаться сильнее, чем она является? Есть ли теперь какой-то смысл скрывать свои чувства?
-Я готова на это и я это сделаю. Ради тебя. Твоя любовь и молитва помогут мне.
Реджента подавила стон отчаяния, намеревавшийся тяжеловесно вырваться из горла. Подавила, потому что понимала: честнее и преданнее ей никого не найти. Она могла подкупить любого, пообещать все, что угодно, поклясться в том, чего не способна выполнить. И все же, пустые обещания и золотые монеты – слабые гаранты лояльности, ведь всегда найдется тот, у кого обещания краше и кошелек тяжелее. Девушкой руководила любовь, искренняя, отчаянная, а любовь связывает крепко-накрепко. К сожалению для Редженты, любовь эта была обоюдной.
-Я молюсь за тебя каждый день. – Ладонь ее опустилась с бедра ниже. – Но молитва не всегда способна отвести меч или остановить пулю.
Девушка задышала глубже, а улыбка растеклась на ее лице блаженно.
-Я готова для тебя на все, кроме одного: я не готова расстаться с нашей любовью. Я буду благоразумна и незаметна. Как всегда,- девушка шептала возбужденно, несколько раз так и не сумев проглотить пьянящий стон. Он слетал с ее губ, пролетал по комнате, а потом его схватывал щебетящий ветер и уносил в пространство. – Молю тебя, прошу: окажи мне честь совершить это в твое имя и в имя твоей будущей власти.
Реджента засмотрелась в ее глаза, глаза, горящие настойчивостью и жаждой помощи. Знала, что колебаться дальше не имеет никакого смысла. Сделать это нужно как можно скорее, время оказалось против нее, а другого Алманена, способного на этот поступок, она так быстро не смогла бы найти.
Нехотя встала. Вытерла влажные пальцы о смятую шкуру. Вздрогнула, когда стопами прикоснулась к холодному еще полу. Подошла к столу. Вытащила первый ящик, заваленный всякими безделушками: амулетами, украшениями, четками. Долго рылась в бесполезных вещах, пока ее ногти не заскребли о дно ящика. Вставила ноготь в микроскопическую щель. Тайная пластинка подалась легко и снялась.
Когда Реджента повернулась, в руках она держала небольшую шкатулку.
Девушка тоже встала. Возбуждение переполняло ее, возбуждение того, что сможет отплатить Редженте за Затемнения помощи, поддержки, сочувствия.
-Тут – твой пропуск туда, куда ты пойдешь, и позволение на то, что ты будешь делать. Храни это как свою жизнь, потому что там, где ты будешь, только это способно будет удержать тебя при жизни. – Реджента раскрыла шкатулку и достала оттуда сверток. Вложила в ладонь девушки. Одного веса ей хватило, чтоб понять, что она держит. Стала ходить по комнате, искать багряный плащ, нашла его на ширме, отделяющей купальню. Спрятала надежно сверток во внутреннем кармане.
-Подойди ко мне,- голос Редженты ломался от подбирающегося плача, она усилием воли пыталась держать эмоции только для себя, но воображение находило в ее залитом страхом сознании все новые и новые картины, наполненные кровью, страданиями, отрешением. Прощание болело нестерпимо, а понимание того, что это она, Реджента, виновна в прощании, что прощания можно было избежать, что прощание, возможно, никогда не закончится встречей, отнимало силы.
Девушка подошла, сгорбилась, чтоб положить голову на узкое плечо.
-У меня кое-что есть для тебя. – Реджента достала из шкатулки клинок. – Сталь, добытая на Восточном побережье,- сказала она, вытащив клинок из черных кожаных ножен и подав девушке. – Работа лучшего оружейника в Центральной Тиридии.
Даже в ярком сейчас желтом свете неба сталь светилась лазурью, девушка провела по ней пальцами. Сталь была на удивление теплой, горячей даже, словно впитала в себя жар пролитой крови и оттого сама ожила. Рукоять же напротив была морозной, как безразличие, будто была напоминанием того, что, убивая, нужно сохранять хлоднокровие.
Девушка почувствовала слезы, упавшие ей на ладони. Почувствовала, как Реджента отделяется от нее. Посмотрела, как подходит к окну.
-Я верю, что на их месте будем стоять мы.
Знала, на что смотрит Верховная Жрица. На огромную статую в самом центре города, рядом с древним и желтым Старым Городом. Светлый мрамор на веки обессмертил двух исполинских девочек. Их каменные волосы развевал невидимый, несуществующий ветер; их глаза смотрели так же, как и две тысячи Затемнений назад, – навечно в будущее; их победный неслышимый крик застыл на губах; их пальцы переплелись в неумирающей дружбе, а их свободные руки держали высоко над головами навсегда разящие копья. Куриозале и Амигансе – основательницы вечной Империи.
Девушка вдруг осознала, что у них с Реджентой долгий путь, слишком долгий. Алманения невероятно долго жила заветами девочек, ставших намного больше, чем девочками, ставших не просто символами свободы и борьбы, но символами Империи, основание которой они заложили.
И все же, девушка подошла к Редженте, все еще сжимая рукоять клинка. Обняла, поцеловала. Поцеловала так, будто знала, что не поцелует этих губ больше никогда.
-Да, я тоже верю.
Сацерия проснулась, немного опередив колокол Часовой башни. Тяжело раскрыла глаза. Чувствовала, что у нее нет сил даже на то, чтоб встать, а потом резкая мысль вспыхнула в ее голове, и Наследница подскочила, превозмогая лень, болезнь и недавнюю лихорадку, засевшие в мышцах. Когда заметила, что в углу комнаты, сидя на простом табурете, черным пятном спит слуга, задержала дыхание и долгие мгновения всматривалась в сгорбленную, немного наклоненную вправо фигуру. Безвольные ото сна руки все еще сжимали поднос с несколькими тарелками и плошками. В ногах его стояла невысокая бутля, а от бокала из оникса несло каким-то противным травяным отваром.
Сацерия посмотрела на урфассе – высокий и узкий цилиндр, сделанный из дерева и стоящий на столе. На передней его стенке вырезаны были зарубки, показывающие число орассе между Затемнениями. Таких зарубок было шестнадцать. Вовнутрь цилиндра подавалась вода, а легкий поплавок показывал, сколько орассе прошло с последнего Затемнения. Сейчас поплавок немногим больше, чем в половине, дошел до первой отметки. Девочка обрадовалась, но радость эта была горькой, как и осознание того, что она сделала. Вспомнила снова, расстроенно села на топчан. Только сейчас поняла, что постель, как и ее белая туника, – мокрая от пота и болезни. Почувствовала себя грязной и противной даже самой себе. Снова посмотрела на урфассе. "Если хочу исправить то, что натворила, нужно как можно быстрее выбраться из этой комнаты".
Встала. Хотела найти сандалии, но не могла их нигде отыскать. Подошла к шкафу и чуть было не закричала от раздражения: внутри были одни тоги, которые она не наденет самостоятельно – их нужно задрапировать, уложить правильно. Делали это, конечно, слуги. Если она попросит того в углу, то он наверняка заставит ее есть или, что хуже, выпить отвратительный отвар, а потом позовет воспитателей, лекаря или Редженту. Тихо обошла комнату на цыпочках, но не нашла платья, которое носила Затемнение назад. Решилась идти так, подумав, что заслужила это низким поступком, недостойным ни Наследницы, ни Алманена. Тихонько толкнула дверь. Вспомнила о гвардейках, но тут же выдохнула: они не покинут свой пост. Выглянула в коридор. Светлый, как обычно, разве что сейчас желтизна была густой, янтарной, а не прозрачной. Сделала шаг, потом второй – гвардейки не дрогнули.
Сацерия побежала по коридору вниз, а звуки ее шагов бежали за ней, раздаваясь неприлично громко в степенных и величественных стенах. Этика, ровно как и эстетика, ее не интересовали. Стыд заливал ее. Думала недоуменно, как могла приказать казнить гвардейку за то, что она защищала Наследницу. Это ее долг, обязанность, предназначение. Сбежала вниз по лестнице, выбежала на площадь перед дворцом. Знала, где наказывали провинившихся солдат. Ее мама тоже сделала так однажды: вспылила за что-то на офицера гвардии и ему отрубили голову на заднем дворе казарм. Сацерия бежала и бежала. Влажная от пота туника приклеилась к влажной коже. Она не замечала, как дрожала, не замечала, как стучат ее зубы, не замечала гусиной кожи, не замечала, как гравий впивается в ее босые ноги. В голове девочки пульсировала одна только мысль: найти офицера и извиниться. Бежала без разбору, по памяти.
Ее схватили сильные руки, низкие голоса что-то говорили, ее горло что-то визжало. Наверняка не самые приятные слова, потому что Сацерия почувствовала, что бежит снова. Когда увидела шеренги гвардеек и высокую, широкоплечую фигуру, замахнувшуюся двуручным мечом над кем-то, кого Сацерия не видела, девочка крикнула что-то громко. Или ей показалось, что крикнула. Или ей показалось, что крикнула громко. Может быть, она просто беззвучно выдохнула жаркий воздух. Округлила глаза, когда меч, сверкая ярко, опускался все ниже и ниже; потом поняла, что не хочет этого видеть, зажмурилась, закрыла лицо руками. Услышала металлический хруст, когда острие меча прорезало кожу, связки, когда раздробило позвонки. Ей показалось, что она слышит короткий стон жизни, вырвавшийся с обескровленных уст и улетевший высоко, в небо. И на мгновение ей показалось, что это была ее собственная жизнь.