рассказ
Возможно, это было в конце зимы. А возможно, уже началась весна. Если так оно и было, то стояли ее первые дни. Еще лежал толстым слоем снег на мерзлой земле. Но он был обильно капитан талой водой. Воздух знобил сыростью. Дул промозглый ветер. Но, как бы там ни было, во всем чувствовалось приближение весны.
Хотя в том детском возрасте смена времен года моей памятью не очень–то фиксировалась. Зато я хорошо запомнил, что происходило это в начале 1946 года. Кажется, было утро, когда в хату зашла взволнованная мама и сказала нам, что к бабушке приехал наш дядя Ваня с новой женой. Маме он доводился родным братом. Естественно, сразу после завтрака я поспешил к бабушке. Мне хотелось поглядеть на своих родственников, которых я никогда не видел, надеялся на радость встречи.
Но увидел пасмурные лица. В воздухе висела тревожная напряженность. Бабушка, согбенная и скособоченная, в свои пятьдесят с лишним лет, как–то обреченно и отрешенно сидела на табуретке и во взгляде ее была такое горе, что мне захотелось зареветь во весь голос от неясного для меня отчаяния.
За столом в углу, где висела икона Богородицы с маленьким Иисусом на руках, сидела не знакомая молодая женщина в морской тельняшке, для того времени на редкость полная, грудастая. На стуле по другую сторону стола сидел худой мужчина, тоже в тельняшке и черных морских брюках. Как я сразу понял, это и есть мой дядя Ваня.
Дядя Тихон, муж тетки Фроси, стоял у коменя печи, весь нахохлившийся и готовый к отпору. Тетя Фрося была с ним рядом. Ее поджатые губы и крепко скрещенные на груди руки говорили о решимости стоять на своем до последнего. Но в ее глазах читалась виноватость.
Хата у бабушки маленькая. В горнице было основательно накурено. Как тогда говорили мужики, хоть топор вешай.
На меня никто не обратил никакого внимания, словно меня тут и не было. Затеянный до моего прихода тяжелый разговор продолжался:
–Я приехал в свою родительскую хату. К своей матери.
Лицо дяди Вани было угрюмо и непреклонно.
–Ты был бы прав, если бы тут все время жил. Но ты отсюда уехал еще в 32–м. Твоя мама приняла меня в зятья, когда мы с твоей сестрой собрались пожениться. Мы с Фросей тут до самой войны восемь лет хозяйствовали. Куда нам теперь уходить?
–А куда нам теперь подаваться?– Дядя Ваня указал рукой на свою молодую жену.– От ее родительского дома одни развалины остались. У меня, выходит, ни кола ни двора.
Мой двоюродный брат Владик наконец позавтракал и потянул меня за рукав на улицу. Как я понял, ему такой разговор был поперек горла. Он не стал мне рассказывать, о чем в хате спорили до моего прихода. А у меня не хватило решимости у него допытываться. Мы занялись своими обычными играми, словно в хате не обсуждались судьбоносные дела. Но об этом все время думалось.
Насколько мне помнится, в нашей семье разговор о дяде Ване затевался и раньше. Случалось, мама вела его с соседками. Женщины во время войны любили покопаться в своем недалеком довоенном прошлом. В их памяти нередко находилось место и для маминого родного брата. Из этих разговоров у меня сложилось о дяде Ване неважное представление. В моем сознании он укоренился, как человек непутевый. Я знал, что бабушка часто за глаза бранила своего сына. Он поступал не так, как ей виделось правильным. Бабушке с таким сыном было тяжело. Еще молодой она овдовела. Дед мой страдал чахоткой и рано умер. Судьбу своих детей бабушке приходилось решать одной. В те давние времена молодые люди нередко женились не по собственному, а по родительскому желанию. Дядя Ваня обзавелся женой– по собственному.
Рядом с бабушкиной семьей жила девушка, на которую положил глаз ее непутевый сын Иван. Звали ее Феней. Была она красива иконописным лицом. Просто загляденье. Но вот беда – сложена не по–крестьянски. Тонкий изящный стан, тонкие красивые руки. Длинные изящные ноги. В Фене все притягивало взор, все создано для того, чтобы любоваться.
Жить бы ей не в селе, а в городе В селе ценились девки ширококостные, с крепким телом и лошадиным здоровьем. Красота для тяжелой крестьянской работы – вещь второстепенная. Она ценилась лишь тогда, когда ей сопутствовали сила и выносливость.
Сколько ни воевал сын Иван со своей матерью, она ни в какую не соглашалась дать ему благословенье женится на Фене. Нашла коса на камень. Но более твердым камнем оказался сын. Он перестал ходить вечерами на свидание со своей возлюбленной и переключился на дочь Бабарихи, Была в селе такая забубенная баба. Жила она с дочкой, девкой очень некрасивой и склонной к беспутной жизни.
Для бабушки это был дикий ужас. Сын не только крутил любовь с развратницей, но и начал настаивать на том, чтобы привести ее в свою семью в качестве бабушкиной невестки. Война длилась долго. И бабушка сдалась. Она благословила сына на брак с Феней. Теперь я уже никогда не узнаю, была ли у молодых настоящая свадьба. Или все обошлось обычной вечеринкой. Из разговоров матери знал только то, что дядя Ваня и тете Феня уехали в Новороссийск и устроились там работать на цементный завод. В общежитии им дали комнату для жилья.
Писал ли он матери письма, мне неведомо. В те предвоенные годы я был настолько мал, что если и велись разговоры о непутевом бабушкином сыне в моем присутствии, то мной они просто не воспринимались.
После отъезда дяди Вани с Феней в Новороссийск бабушка жила с младшей дочерью Фросей.Та была уже в том возрасте, когда пора и замуж. И у нее возникла большая любовь с парнем. в котором она души не чаяла. Но что–то, как теперь говорят, не срослось. То ли его родители считали Фросю недостойной своего сына. То ли еще какая причина. Да только тетя Фрося оказалась замужем за тезкой своего жениха Тихона Мязина. Но, по пословице выходило: Федот – да не тот. Не тянулась душа моей тетки к тезке своего избранника.
Но замуж пришлось выйти за нелюбимого Тихона. Жить они стали у бабушки. Но душе не прикажешь. Как–то бабушка ночевала в нашей хате. Случилось так, что на ночь в хате не оставалось ни одного взрослого человека. Тогда стояли лютые холода, а топить печь было нечем. И мы на ночь с моим младшим братом и бабушкой устроились на печи. Брат быстро уснул. А бабушку потянуло на разговоры. Тем более что к вечеру она с дочкой Фпрсей из–за чего–то поругалась. Как мне теперь вспоминается, из–за зятя Тихона. Вот ее и потянуло в откровенность. И излила она свои обиды мне , по сути дела, еще мальцу. Тогда– то я и узнал, что тетя Фрося уже имея на руках своего единственного сына Владика, бегала на свидания к своей первой и единственной зазнобе. Изменяла своему законному.
Мне было неведомо, знал ли муж Тихон об этих тайных свиданиях? Как мне теперь кажется, знал. Но за всю их совместную жизнь я ни от кого не слышал, чтобы в их семье был скандал по этому поводу. Всю их совместную жизнь дядя Тихон в чем я совершенно убежден, очень любил свою Фросю, гордился ею и высказывал эту свою гордость при любом случае. Думаю, в душе он считал себя недостойным своей жены. .С этим чувством неравенства он и прожил всю свою жизнь.
И вот кончилась война и дядя Ваня как снег на голову упал. И привез своей матери всю сумятицу чувств. Несомненно, бабушка была несказанно рада. С войны вернулся ее непутевый, но такой дорогой для нее сын. Хоть и израненный, но на своих ногах. И руки не покалечены. Вернулся хоть и непутевый, но очень любимый. Он ведь был единственным сыном в семье. Остальные ее дети – дочери.
И ликовала бы бабушкина душа этому приезду. Если бы перед ней не стоял такой страшный и такой для нее ненавистный вопрос – кого оставить жить с собой в ее хате. Непутевый сын без всяких экивоков изложил цель своего приезда. И подытожил, как отрезал:
–Тебе, мать, решать. Как скажешь – так и будет.
А как тут скажешь? Бабушка хорошо понимала, что сын пришел с войны гол–как сокол. И притулиться ему совершенно негде. И дочь жалко. Фпрська все время около мамы. При каждом удобном случае со слезами молит не выгонять их с Тишей на улицу.
У зятя есть мать. Есть и хата. Но в ней вместе со свахой живет семья свахиной дочери. Семья там не малая. Вот и выходит, что и дочке подаваться некуда.
Больше мне не приходилось присутствовать при тяжелых разговорах по поводу хаты. Возможно, их больше и не было. Каждое утро я приходил к своему двоюродному брату Влидику и мы до обеда, а потом и до вечера занимались своими детскими делами.
У дяди Ваниной жены Любы, да и у него самого, как мы поняли, смениться было нечем. Ходили в том, что на них.
И мы с Владиком стали свидетелями насмешек по этому поводу тети Гриппы, и горестных сокрушений нашей бабушки. Получалось так, что тете Любе, прежде чем постирать свою тельняшку, надо остаться по пояс голой. Для дяди Вани такой вариант – нет ништо. А вот для женщины... Тетя Фрося поерничав немного,нашла свою заношенную кофточку и деревенскую с ошкором широченную юбку. Вся пунцовая от стыда за свою беспросветную бедность, тетя Люба ушла в теплушку, там переоделась во все тети Фросино и принялась за стирку.
По всему чувствовалось в семье бабушки предгрозовое напряжение. Взрослые разговаривали внешне спокойно. Никто никого не поддевал. Никто никого не подначивал. Но воздух в хате был взрывоопасен. Стоило чиркнуть спичкой – и грохнет взрыв, который поставит крест на дальнейших родственных отношениях.
Но в одно утро обстановка неожиданно разрядилась. За несколько домов вдоль по улице жил дальний бабушкин родственник Игнат. Его дочь Нюра тоже была на войне– охраняла под Ленинградом военный аэродром. Она вернулась домой в те же дни, когда в селе ожидал решения своей судьбы наш дядя Ваня. Нюра прибыла домой не одна а с мужем – моряком Балтийского флота. Моряк вел себя весьма буйно. Он объявил семье своей фронтовой жены, что немедленно оформит официально свои отношения с Анной. Сказал – сделал. Буквально на второй день после приезда к Игнату моряк с Нюрой пошли в сельский Совет. Там
председательствовал ветхий дед. Подходящие на эту должность мужики еще не вернулись с войны. Но председатель, несмотря на свои преклонные годы, кое–что кумекал в законах. А потому предложил брачующимся подумать о своем решении в течение трех месяцев.
Моряка такой вариант привел в неописуемую ярость. Он сильно избил старика и заставил его зарегистрировать брак вопреки всем законам. Ветхий председатель Совета, несмотря на нанесенные ему побои и оскорбления, жаловаться на звероподобного фронтовика не стал. Так как чтил его боевое прошлое. Нарушение закона в те времена мало кого заинтересовало. Других забот хватало через край.
Став законным мужем Нюры, моряк в семье совсем распоясался. Он был готов раздавать зуботычины своим новым родственникам на каждом шагу. Уж теперь и не помню кто, но кто–то из Игнатовых пришел к дяде Ване просить защиты, дабы урезонить драчуна. Дядя Ваня пообещал пойти и поговорить с нежданным зятем как черноморец с балтийцем. Вся женская половина бабушкиной семьи предстоящим визитом в хату к Игнату была сильно встревожена. Балтиец был наделен большой физической силой, но обделен умом. А наш дядя Ваня был тонок в талии, неширок в плечах. Словом, физической силой он не отличался. А надо идти урезонивать из–за угла пустым мешком пришибленного.
За дядю Ваню переживали все. Один он был совершенно спокоен. На тельняшку он надел бушлат, на голову водрузил бескозырку, лихо сдвинув ее на затылок и пошел улаживать скандал.
В хате у бабушки повисла тревожная тишина. Никто не произносил ни слова. Все поминутно поглядывали в окна, не идет ли наш дядя Ваня. И он в конце концов пришел. Спокойный. немногословный. Коротко и весомо произнес:
–Дурак– дураком. Он с Нюрой жить не будет.
Оказывается, моряки уединились во дворе и откровенно поговорили. Балтиец был с дядей Ваней предельно откровенен. Он сказал, что его регистрация чистой воды комедия. У него кончается отпуск. Через три дня он отправится в Калач на поезд. После демобилизации к Нюре возвращаться не собирается.
Эти доводы убедили дядю Ваню, что его землячка связалась с проходимцем. Он попросил женщин поаккуратнее рассказать обо всем кому–нибедь из Игнатова семейства.. Иначе этот дурак учинит такой тарарам, что мало не покажется.
Потом мы имели возможность убедиться. что все именно так и произошло. Сколько Нюра ни занималась розыском, все тщетно. Ей отвечали, что матрос Горохов демобилизовался такого–то числа и месяца, такого–то года. Остальное командованию воинской части не ведомо.
Слава Богу, Нюра от отпетого балтийца не забеременела. Зато фамилия Горохова к ней приклеилась накрепко. И основательно попортила ей жизнь.
Году в 46–м или 47–м Нюра потеряла надежду найти своего непутевого мужа и вышла замуж за учителя Дмитрия Ивановича Иноземцева. Несмотря на тогдашнюю голодную жизнь у них пошли рождаться дети чуть ли не каждый год. Первого – Ивана – как–то удалось записать на фамилию отца, хотя Нюра не могла развестись со своим пропавшим без вести моряком. А вот со вторым–Володей– так легко не прошло. Его отказывались записывать на фамилию отца. Сколько родители ни ходили по разным районным инстанциям – все безрезультатно. Просили, выискивали пути преподнести нужному человеку подарки – ничего не помогло. В конечном итоге Володя стал носить фамилию Горохов. Хоть смейся, хоть плачь. Два родных брата– а с разными фамилиями.
Лишь много позже Нюре удалось уладить дело. Уже почти взрослыми, при получении паспортов дети стали носить свою полагающуюся фамилию.
Моряк из хаты Игната к общему облегчению и к горю Нюры наконец отбыл. А в бабушкиной семье продолжала витать в воздухе полная неопределенность. Бабушка не могла сделать окончательный выбор. Было время, когда она и на дух не принимала Феню. Пока та не стала законной женой ее сына Ивана. Феня не умерла, не была убита. Говорили, что ее из Новороссийска угнали в Германию. По бабушкиному разумению сыну надо было ждать ее возвращения, а не обзаводиться второй женой. Вот это было бы по– божески. А так непутевый Иван снова поступал непутево. Бабушка была глубоко верующим человеком и глубоко чтила обычаи своих предков. А в селах не очень–то привечали многоженцев. Одни их просто не уважали, други – люто презирали.
Дядя Ваня вынужден был рассказать буквально все без утайки. Мне ни разу не выпало присутствовать при этих разговорах. Так что приходится излагать события по воспоминаниям моей мамы. Она не раз обсуждала этот случай с нашими родственниками и соседями.. Так что в памяти все с годами клеилось буквально по лоскуткам и кусочкам.
Когда дядю Ваню из Новороссийска мобилизовали на войну, он попал служить на эсминец. За время моих коротких с ним встреч он мало рассказывал об этой своей военной жизни. Не любил касаться этой тяжелой для него темы. Помню, мы с ним подшивали в нашем новом материнском доме потолок. Дни стояли жаркие. Он с семьей приехал в село ненадолго
Так что мы все время поторапливали себя. Хотелось, чтобы он поосновательнее обучил меня плотницкому делу.
Работали, стоя на лесах, раздетые по пояс. Я сразу обратил внимание, что спина дяди Вани вся в рваных жутковатых шрамах. Во время ужина выпили по стакану водки. Стали поразговорчивее. Тут –то я и спросил у него, где это его так? И он как–то бесстрастно и отрешенно все и объяснил. Эсминец, на котором дядя Ваня служил, сопровождал транспорт в Севастополь.
Это был поход в ад. Еще на подходе к Севастополю их встретила фашистская авиация. Тогда она безраздельно господствовала в воздухе Дядя Ваня был комендором зенитной пушки на баке эсминца. Приходилось отстреливаться и в походе и при щвартовке. Стоянка в Севастопольской бухте у стенки проходила почти в беспрерывном отражении авианалетов. Один из них для комендора оказался последним . В памяти у моего дяди так и осталась картина, как прямо на эсминец пикирует "юнкерс". Потом ничего уже не было. На довольно длительное время.
Вот такие скудные сведения остались у меня о боевом прошлом моего родственника.. В тот первый свой послевоенный приезд я к нему и подходить боялся. У взрослых были свои нерадостные проблемы. Не до выяснений военной конкретики. Тогда почти у всех в памяти из фронтовой жизни было много такого, о чем и разговаривать–то совсем не хотелось.Такие воспоминания слишком рвали душу.
И вот теперь совсем недавно я наконец осмелился попробовать изложить то прошлое на бумаге. .Изложить те скудные обрывки разговоров, что навсегда запомнились. .В процессе работы очень захотелось пополнить то, что в памяти имелось. В наши дни все широко пользуются компьютером. Из интернета иногда удается достать такие сведения, о которых в былые времена и не мечталось. Попросил сына помочь мне в этом деле. Он вытащил из электронной памяти краткие сведения о всех эсминцах Черноморского флота, которые воевали в 1942 году. Из всего списка наиболее для нас подходящим показался только один. Это эсминец "Свободный" Хотя полной уверенности нет. Все строится на вероятности. Но мне все больше начинает казаться, что именно на этом корабле воевал мой дядя Ваня. Уж слишком многое похоже на то, что мне довелось услышать в далеком–далеком прошлом. Поэтому душа так и тянется включить рассказ о боевом пути эсминца "Свободный" Вот он, взятый из интернета.
"Приемка "Свободного" ( В строй боевых кораблей. Эсминец наконец достроили и оборудовали всем, что полагалось) состоялась 2 января 1942 года, а через неделю корабль официально вошел в состав Черноморского флота.
В январе – феврале эсминец занимался конвойной службой, осуществлял огневую поддержку наших войск под Севастополем. В ночь на 16 марта обстреливал неприятельские позиции на побережье Феодосийского залива. Затем выполнял транспортные рейсы между главной базой флота и портами Кавказа. Один из наиболее примечательных походов состоялся 27–28 мая, когда "Свободный" вместе с "Сообразительным" и крейсером "Ворошилов" перевозил из Батуми в Севастополь личный состав 9–й бригады морской пехоты. Корабли успешно отразили атаки вражеской авиации, без потерь сбив два торпедоносца "хейнкель–111". Один из них был уничтожен огнем 130–мм орудий "Свободного".
9 июня эсминец конвоировал из Новороссийска в Севастополь транспорт "Абхазия". Вечером корабли подверглись атаке 12 торпедоносцев, продолжавшейся с перерывами около двух часов. Немцы сбросили 24 торпеды, но ни одна из них не попала в цель. Налет был успешно отражен, и в ночь на 10 июня корабли отшвартовались у причала №3 в Северной бухте. К 4.30 "Свободный" закончил выгрузку доставленного боезапаса и дымовых шашек и, получив приказ обстрелять батареи противника, занял позицию у стенки торпедной мастерской. А через несколько минут над бухтой появились "юнкерсы" и "хейнкели". Поначалу "Свободному" везло: первые пять налетов, повторявшиеся через каждые 10–15 минут, не причинили ему вреда, хотя каждый раз на эсминец сбрасывалось по 12 – 15 бомб.
В 6.40 использование дымовых завес над Северной бухтой решили прекратить: под их покровом немецкие танки пытались прорвать линию обороны на Северной стороне. В связи с этим "Свободный" перешел в более безопасное место – Корабельную бухту и отшвартовался левым бортом у стенки артиллерийских мастерских.
В 8.00 последовали новые воздушные атаки. На смену Хе–111 пришли пикировщики Ю–87. Уже первые бомбы упали довольно точно: в 8–15 м от эсминца. От осколков на "Свободном" появились первые людские потери. Примерно в 10.30 сразу несколько бомб взорвались на расстоянии 5–7 м от кормы. В обшивке образовалось множество пробоин и вмятин, загорелись дымовые шашки. Впоследствии вблизи правого борта произошло еще несколько взрывов, число осколочных повреждений продолжало расти.
Роковой для "Свободного" авианалет начался в 13.15. На эсминец набросились сразу 27 "юнкерсов": 15 зашли с носа и 12 – с кормы. Зенитчики открыли яростный ответный огонь, но было поздно: корабль получил 9 прямых попаданий бомбами весом 100–250 кг. Одна угодила в щит 2–го 130–мм орудия, две – в ходовой мостик, одна – в район первой трубы, одна – во 2–е машинное отделение, две – в кормовой мостик и две – в кормовую часть корпуса. Корабль был полностью разрушен, к тому же загорелся мазут, затем начали рваться поднесенные к зенитным орудиям снаряды... Из экипажа 67 человек погибли, многие были ранены, в том числе и командир – капитан 3 ранга П.И. Шевченко. В данной ситуации был отдан единственно правильный приказ – покинуть судно. Вскоре после эвакуации личного состава от пожара взорвались торпеды в первом аппарате, а затем прогремели еще два взрыва – сдетонировал боезапас в кормовых погребах. "Свободный" лег на грунт с креном 50° на правый борт. Носовая надстройка осталась над водой и горела в течение 3 суток.
Эсминец был поднят и сдан на слом в 1953 году.
Командовали "Свободным" капитан–лейтенант А.Н. Горшенин (до 18.02.1942 г.) и капитан 3 ранга П.И. Шевченко."
Потом главным свидетелем дяди Ваниного существования стала его будущая жена Люба. Если он что и рассказывал о своем ранении и длительном возвращении из мертвых, то только со слов своей спасительницы. Как уже упоминалось выше, налеты фашистских бомбардировщиков на севастопольскую бухту случались чуть ли не каждый час. В один из таких налетов бомба упала на бак эсминца. Дядю Ваню от зенитной пушки выбросило прямо на швартовую стенку. Там его и подобрали после авиационного налета. В госпитале врачи сделали все возможное, чтобы обеззаразить раны. Но эвакуировать его в тыл, на Кавказ, не собирались. По их мнению, ранения у этого моряка несовместимы с жизнью.
Если дяде Ване в первой декаде июня 1942 года стукнуло за тридцать, Люба была еще совсем молодой девушкой. Как и все ее сверстники, она была воспитана в беспримерном патриотизме. Всей душой любила свою родину и готова была на все, чтобы отомстить фашистским захватчикам.
Как и многие девушки Севастополя, она пошла работать в госпиталь. Помогала там спасать раненных защитников осажденной крепости. Именно ей пришлось ухаживать за дядей Ваней с момента его доставки в госпиталь. Ей было очень жаль этого моряка, который находился в глубоком беспамятстве и, как утверждали врачи, сознание к нему вряд ли вернется.
Вопреки этим неутешительным прогнозам Люба проявила свой характер. Она упрямо ухаживала за безнадежным раненым. Выходило, будто силой воли своей хотела поставить дядю Ваню на ноги, раз уж медицина оказалась бессильной.
Прошел июнь. В начале июля стало очевидным: город не удержать. Люба задумала перевести раненого в свой дом. Родители от такого намерения дочери были в ужасе. К тому времени даже дети хорошо знали, что моряков немцы в плен не берут. За их укрытие вся семья, приютившая раненного моряка подлежала расстрелу.
Но Люба–таки настояла на своем. Теперь уж трудно дознаться, где упрямая девушка прятала нашего дядю Ваню. Но она сумела его уберечь в течение двух лет оккупации Севастополя. Досталось ей– выше всякой меры. Дядя Ваня долго не приходил в себя. Потом он в реальный мир вернулся. Но был очень слаб и от слабости полностью обездвижен. За ним приходилось ухаживать, как за новорожденным ребенком.
Все это время оккупации города семья жила в страшном напряжении. Каждый час, каждую минуту они ждали– вот придут немцы за Иваном. И тогда всем смерть. Раньше, до войны, считали, что кругом живут нормальные порядочные люди. Но война научила думать, что жизнь сложна и коварна. Всегда может найтись кто–то по соседству, кто пожелает заработать у немцев на укрываемом матросе.
В этой обстановке наш дядя Ваня постепенно креп. По крохотным капелькам в нем копились силы. Вряд ли кто теперь знает, где и как он обретался. Возможно, скрывался в потаенном месте. А может, его выдавали за дальнего родственника или знакомого. Только мне представляется одно. Тогда, в первый послевоенный приезд, все часто говорили, что Люба нашего дядю Ваню прятала. В том детском возрасте мне это мало что говорило. В детстве многое воспринимается словно понарошку. Теперь вижу во всей полноте жестокий трагизм, крывшийся за словом "прятать".
Воображение рисует, как Люба, скрытно, таючись пробирается в укрытие. чтобы покормить раненого, сделать ему перевязку. Каких трудов стоило достать бинты, йод, медикаменты. Оккупанты за этим зорко следили, и тех, кто интересовался подобными вещами, ждала неминуемая смерть.
Когда люди долгое время общаются в уединении, они либо надоедают друг другу, порой до лютой злобы и ненависти, либо сближаются, начинают тянуться друг к другу. Еще в самом начале госпитальной жизни в Севастополе Люба испытывала симпатию и жалость к смертельно раненному моряку. Потом два оккупационных года, долгое и трудное, полное опасности лечение, непременные при встречах разговоры. Все это так сблизило двух, объединенных общей опасностью людей, что между ними возникла любовь.
Надо отдать должное моему родственнику. Прежде чем покориться нахлынувшим чувствам, он честно рассказал своей спасительнице, что женат. Жену свою очень любит. Она осталась в Новороссийске. Больше ему ничего не известно. Но если только судьба будет к нему милостива и он доживет до конца войны, начнет разыскивать свою Феню, чтобы продолжить с ней совместную супружескую жизнь.
Любу эти предостережения не остановили. Она искренне и крепко полюбила спасенного ее стараниями моряка. И от своей любви отказываться не собирается. А там уж его дело решать, как ему строить свою жизнь после войны.
В начале мая 1944 года Севастополь был взят советскими войсками. Дядя Ваня прошел соответствующую строгую проверку на предмет чистоты своей репутации на оккупированной территории и был зачислен в морскую пехоту. Из того давнего– давнего детства помню такую деталь. На морской форменке дяди Вани было мало наград. Если мне не изменяет память, его грудь украшали медали "За взятие Одессы" и "За победу над Германией".
Когда у них шли нелегкие разговоры о том, кто останется жить в бабушкиной хате, дядя Тихон не удержался и сказал обидное:
–Воевал, воевал. Видать, не очень ты воевал. Всего две медальки.
Надо отдать должное дяде Ване. Он не вспылил, не взорвался. Он ответил приглушенным голосом:
–Награды люди получали по–разному.
У дяди Тихона были основания гордиться. На его гимнастерке красовались орден Красной звезды, медали "За отвагу" и "За боевое отличие". Тогда я оценивал все по–детски. Моряки воспринимались всеми как отчаянной храбрости люди. А у нашего дяди Вани наград – кот наплакал. А вот дядя Тихон прошел всю войну шофером. В атаки не ходил, в окопной грязи не валялся. А наград у него больше. Годы и много прочитанного о войне лишь к зрелому возрасту показали мне всю ошибочность моего детского восприятия. В той страшной войне было великое множество беспримерных героев, которым по тогдашним правилам даже медаль "За победу над Германией" не полагалась.
В тех почти скандальных событиях дядя Ваня ни мне, ни моему двоюродному брату Влидику внимания почти не уделял. Другие заботы поглощали все его внимание. Ситуация была сложная. И дядя Ваня по большей части выглядел сурово и недоступно. Поэтому родственной тяги и привязанности у меня к нему не проявилось.
Но и дядя Тихон тогда у меня особой симпатии не вызывал. То ли время было неуютное для жизни, несмотря на наступивший мир после войны. То ли я был в детстве очень робок.
Возможно, я завидовал. Дядя Тихон всю свою ласку и доброту отдавал своему единственному Владику. Я стоял в сторонке и молча смотрел на это. Мой отец не вернулся с войны. И меня по– отцовски приласкать было некому.
Мне особенно запомнился один еще довоенный момент. Было это либо в сороковом, либо в сорок первом году. Сейчас не могу сказать, утром ли происходило дело, или уже днем. Но суть состояла в том, что дядя Тихон задним ходом собирался выезжать со двора на колхозной машине. Вероятнее всего это была полуторка.
На это событие сбежались поглазеть все соседи. Тут были не только дети, но и многие женщины.
Дядя Тихон то и дело покрикивал. Приказывал бабам зорко приглядывать за детьми. Нас тащили за плетень. Нам там было ничего не видно. Поэтому каждый из нас норовил по возможности вырваться и подобраться поближе к машине. Тогда машины были в большую диковину. И такое зрелище пропустить – просто невыносимо горько и обидно.
Дядя Тихон уже сидел в кабине, а кто–то из мужчин крутил рукоятку, чтобы завести полуторку. Наконец мотор заработал. Дядя Тихон вылез из кабины и еще раз прокричал, чтобы детей убрали подальше. Но все было уже сделано аккуратно и надежно. Ни один беспорточный оголец не имел ни малейшей возможности приблизиться в опасную зону.
Дядя с Тихон сел за руль и потихоньку стал сдавать назад. В те дни шофер он был никудышный. То правый борт машины грозил снести плетень, то левое заднее колесо норовило раздавить порог. Приходилось останавливаться, трогаться снова вперед, потом очередная неудачная попытка задним ходом выехать со двора..
Такие представления в то лето случались часто. Иногда, выехав со двора, дядя Тихон сажал в к абину Владика и сын имел возможность немного прокатиться на машине. Это было верхом блаженства. О таком счастье тогда мечтал каждый малец.
И еще одна картинка из далекого детства. Дядя Тихон поивез из Германии ручную машинку для стрижки волос на голове. Этим диковинным для того времени инструментом он и стал приводить в достойный вид наши с Владиком детские головы. То ли машинка была уже донельзя изношенной. То ли дядя Тихон был плохим парикмахером, но стрижка сопровождалась малоприятными для нас замечаниями, а иногда и громкой руганью. Тут уж в наш адрес сыпалось самое обидное.
Разумеется, львиная доля неудовольствия высказывалась в мой адрес. Тогда я был не просто необыкновенно худ. Я был ходячим скелетом. Мой череп обтягивала не кожа, а что–то похожее на пергамент. Все выступы и впадины моей головенки становились предметом обидных замечаний. У меня и до самой старости сохранилась у основания черепа глубокая ложбина. А тогда она представляла нечто похожее на овраг. Как тут выстричь этот участок головы? Дядя Тихон по этому поводу особенно изощрялся в своих монологах. Для меня стрижки были настоящим мучением.
В общем, дядя Тихон воспринимался тогда мной как человек суровый и неприветливый. Чего уж тут скрывать: я его боялся. Хотя, став взрослым, понял, что оба мои дяди были хорошими нормальными людьми. Это я оказался в детстве слишком уж нежным на чувства мальчишкой.
Наша бабушка была глубоко верующим человеком. Всем своим существом она противилась формальному двоеженству своего такого любимого и такого непутевого сына. Как можно при живой жене окрутиться во второй раз? Уму непостижимо. Дядя на такие доводы имел свой ответ. Он терпеливо объяснял бабушке всю сложность создавшегося положения. Еще воюя в морской пехоте, писал в Новороссийск в разные инстанции письма с просьбой разыскать его любимую Феню. К великому удивлению в той военной неразберихе дядя Ваня все–таки добился определенных результатов. Он выяснил, что Феня немцами была угнана в Германию.
Это уже хоть какой–то след. Теперь, как пояснили матросу Курдюкову, надо было иметь дело со спецорганами. Дядя Ваня проявил завидную настойчивость. Но тут его прыть несколько охладили. После долгих мытарств, объяснений – а чем он занимался в оккупированном Севастополе в течение двух лет – один чекист сказал ему, что Феня попала в хозяйство к немецкому землевладельцу – бауэру. Хозяин обратил внимание на молодую женщину броской наружности и забрал ее горничной в свой дом. В те времена это была серьезная улика. Чекист объяснил настырному мужу, что Феня проходит проверку в спецорганах. Но ей определенно светит лагерь.
Тот же особист предупредил дядю Ваню, что он играет в опасные игры. В службе безопасности работают разные люди. Найдется такой ретивый, что дяди Ванины объяснения о его пребывании в захваченном немцами Севастополе станут для него тяжким обвинением. И он сам легко может оказаться в изменниках Родины со всеми вытекающими обстоятельствами.
И дядя Ваня сложил крылья. Больше бороться за свою жену у него не оставалось сил.
Как только его демобилизовали, он отправился в Севастополь и предложил Любе стать его женой. Она с большим желанием ответила согласием. Она пошла замуж, зная о том, что ее избранник всей душой тянется к первой жене. Но надеялась, что ее любовь преодолеет все и они заживут счастливо, в обоюдной привязанности друг к другу.
Бабушка маялась в сомнениях и нерешительности. Дочь Фроська каждую минуту просила ее не лишать их с Тишей хаты. И Ванька, и Фроська – ее детки. С кем остаться жить, а кого отринуть от себя?
И бабушка наконец приняла решение. Сын женился первый раз вопреки ее родительской воле. Во второй– вопреки закону божьему при живой законной жене. Да и в пору своей молодости сын выкидывал такие кренделя. Так что бабушка в конце концов сказала ему, что она останется жить с зятем и дочерью.
Такое жестокое для него решение дядя Ваня принял внешне вполне спокойно. Они с тетей Любой уложили в солдатский вещмешок тощие свои пожитки и отбыли неизвестно куда.
Как мне помнится, в те годы дядя Ваня бабушке писем не писал. Но, вероятнее всего, со временем с кем–то он все–таки переписывался. От своей матери я тогда узнал, что дядя Ваня вместе с тетей Любой устроились работать на маяке на острове Тендра. Вот, собственно, и все мои сведения.
Тетя Феня прошла все мучительные проверки. Но никто из русских, работавших у немецкого землевладельца, на нее ничего дурного не показал. Все о ней отозвались, как о добром, честном человеке. Ее любовную связь с хозяином никто не подтвердил. Была в доме горничной, и ничего боле.
Возвратившись в родное село, тетя Феня пошла на ферму дояркой. Работала там хорошо. Даже была награждена орденом. Кажется, "Трудового Красного знамени". Ходили разговоры, что со временем у нее завязалась любовь с заведующим фермой Николаем. Никто их за это прегрешение на осуждал. И он и она были уважаемыми на селе людьми. А что потянулись друг у другу– так это дело житейское.
Наша семья о своем родственнике больше ничего существенного на знала. А потом и вовсе мне не от кого было что–то услышать. В четырнадцать лет я уехал в ремесленное училище. Потом немного поработал на заводе. И – военная служба . Я, как и мой дядя Ваня, служил на флоте. Только на Балтийском. Но в те времена о своем родственнике как–то не вспоминал.
Потом пришло время демобилизации. Я собирался вернуться на свой машиностроительный завод, где работал немного до призыва. Но сначала я приехал к родной матери. Меня очень радушно встретили. Дня два была выпивка. И вот как–то вечером мать меня спросила, чем я собираюсь заниматься. Я объяснил, что уже договорился с мастером, чтобы вернуться на завод. Мама и моя сестра Лена резонно мне ответили, что сварщиком я могу работать и в своем колхозе. Именно дома нужны мои руки.
–Ты видишь, что почти все строят себе новые дома?
Я и сам это сразу заметил. И меня это порадовало.
–Вот и нам надо свой дом строить. Хватит жить в этой старой хате. Хоть остаток лет пожить по–человечески,– подытожила наш разговор мама.
Так моя судьба была решена. Я стал работать электросварщиком в колхозе. Мы с сестрой все заработанные деньги пускали на покупку стройматериалов. И с ранней весны начали строить новый дом. Этим же летом второй раз после войны на родину снова приехал со всей своей семьей дядя Ваня. У них с тетей Любой было пятеро детей. Для тех лет явление редкое.
Приехали они к дяде Тихону поздно вечером, а дня через два, мама пригласила дядю Ваню с тетей Любой к нам в гости. Теперь уже и не помню, мать ли попросила своего брата помочь в подшивке потолка. А может он сам предложил свою помощь. Но он целую неделю с утра до ночи работал со мной. И многому меня научил по плотницкому делу.
Сам он был отменный столяр. Тетя Люба с гордостью говорила. что в их доме в Очакове вся обстановка сделана дяди Ваниными руками. Причем так сделана, что ни в чем не уступало магазинному. Все соседи завидовали их гардеробу, тумбочкам, столам и стульям.
Всю эту неделю я был при дяде Ване чем–то вроде подсобника, или работником по команде. Мой родственник, несмотря на свою хрупкую фигуру, был очень подвижен и бодр. За ним только успевай. Но дядя Ваня не только властно командовал. Он по ходу дела кратко, но убедительно и толково объяснял мне закономерность и необходимость своих действий. Все было предельно ясно. Мне оставалось только приобрести сноровку и опыт в практическом деле.
И утром во время завтрака, и в обед дядя Ваня категорически отказывался от водки. Выпивал лишь полуторастограммовый стакан только в ужин перед тем как взяться за ложку. И больше ни грамма:
–А зачем? Для бодрости с устатку как раз норма. Больше не надо. Нам завтра работать.
В короткие минуты перекура, а их было за день очень мало, я узнал немного о жизни на маяке. На весь остров Тендра их было всего семь семей. Больше – ни души. Было ли скучно? По убеждению моего родственника, нет. За долгие годы работы вся эта команда до того привыкла и притерлась друг к другу, что все чувствовали себя близкими родственниками. У кого в семьей радость – радовались все обитатели острова. Если к кому приходило горе – искренне и глубоко горевали.
Вахтовый метод обслуживания маяка предполагал строгие полувоенные порядки. Никто на заступал на вахту в подпитии или с похмелья. Это было свято.
Детей отправляли на учебу в интернат в Очаков. Виделись с ними лишь раз в неделю Родителей доставлял в город катер.
Каждая семья держала на острове по семь коров. Можно было бы и больше. Никто на острове этого не запрещал. Но женщинам и с семью хлопот хватало через край. Зато пасти коров не приходилось. Весь остров – вольное пастбище. В положенное время коровы приходили на дойку. Потом снова сами уходили кормиться. Никому никакого вреда они нанести просто не могли.
Тогда же дядя Ваня и тетя Люба угощали нас вкуснейшей соленой скумбрией. Я выразил свое восхищение: прекрасно,мол засолено, и сама рыба очень вкусна. Дядя Ваня пренебрежительно отмахнулся. Оказывается, рядом с маяком промысловый лов рыбы был запрещен. Она там просто кишела. В положенный срок дети для зимнего засола за какие–то часа два налавливали бочку.
Я выразил удивление и этому для меня открытию. Вот, мол, порыбачить бы при таком изобилии. На что мне было сказано, что в этом занятии никакого удовольствия нет. Рыба идет чуть ли не на пустой крючок. Дети занимаются ловлей из–под дубины. И только, когда на маяке идет массовый засол на зиму. В другое время они удочки в руки не берут.
Не думаю, что жизнь на острове Тендра с ее извечной уединенностью так уж нравилась дяде Ване и тете Любе. С ней на эту тему разговаривать не пришлось. А вот дядя Ваня на мой вопрос, не тосковал ли он по многолюдью города или хотя бы села. ответил:
–Нет. Жилось нормально. Жаловаться не на что.
Не знаю, правду ли он сказал, или ему не хотелось плакаться. Я–то хорошо помнил, в силу каких причин они с тетей Любой оказались на острове Тендра. Но вот дети в один голос заявляли. что жизнь там очень скучная. Ни сходить некуда, ни поиграть не с кем.
Каждое утро и каждый вечер дядя Ваня приходил к нам и уходил от нас в сопровождении тети Любы. Утром ей приходилось просыпаться рано, так как мы начинали работать еще до восхода солнца. Как–то мама сказала ей:
–Люба, зачем ты так рано встаешь. Вы ведь на отдыхе. Могла бы и поспать подольше.
–Да нет уж. Одного я его не отпущу. Ему ведь дорога мимо дома Фени.
– Да ему, наверно, уже никто и не нужен.
–Нужен– нужен. Я–то знаю.
Этот довольно прямой, но аккуратный разговор наводил на размышление, что любовь действительно вечна. Дяде Ване тогда было за шестьдесят. По моему тогдашнему понятию, в этом возрасте вся любовная суета воспринимается зрелым человеком как нечто второстепенное, малозначительное и пустопорожнее. А теперь и у меня зародилась догадка, что у дяди Вани могла сохраниться большая любовь к своей первой избраннице. Может, он приехал в село не только попрощаться в конце жизни с родными местами, но и последний раз взглянуть хотя бы издали на свою любовь на всю жизнь желанную, на всю жизнь единственную.
Но в тот последний приезд дядя Ваня никому не дал повода для домыслов о его поползновениях к встрече с Феней. И сама тетя Феня , как мне теперь кажется, маялась ночами, обливала слезами душную подушку. Но тоже перенесла те летние дни внешне спокойно. никаких разговоров на эту тему в селе не было.
Мне пришлось работать в колхозе, когда основным видом транспорта для поездки в поле были лошади и конная повозка. Я тогда был еще сопляком. Даже женщины ( О мужчинах и говорить не приходится) вели при мне иногда очень "скоромные" разговоры. На лошадях нас возил в поле и обратно дядя Захар заядлейший лошадник. За что его иногда в шутку называли цыганом. Однажды он завел разговор о моем дяде Ване. От своей матери и своей бабушки я не раз слышал, каким обормотом рос он в детстве и юности. А тут об этом же – уже мужчина:
–Вот вы сказали, что я– оторви и брось. На прошлой свадьбе я и в самом деле разнуздался. Но вы не знали Ивана Курдюкова. Тот был действительно лихой парень. За ним любая девка пошла бы.
Однажды, когда мы с дядей Ваней подшивали потолок, услышали с улицы голос дяди Захара:
–Иван Иванович! Слазь с настила, покурим, побалакаем про жизнь. Сколько лет не видались.
–Да некогда мне, Захар Михайлович! Мне тут обретаться считанные дни осталось. Надо вот племяннику помочь. Так что ты уж меня извини.
–Иван Иванович! Ну как же так! Может, больше и не увидимся. Слазь! Побалакаем. повспоминаем.
Дядя Ваня неохотно слез с настила. Я тоже подошел к ним. Дядя Захар попросил у меня закурить. Закурили. Сели на скамейку.
–Я, Иван Иванович, понимаю, как тебе некогда. Давай приходи ко мне вечером. Разопьем бутылочку. Прошлое вспомним. Какие кателки раньше отливали
–Да нечего, Захар Михайлович, вспоминать. Жизнь прошла. Что теперь в ней копаться. Нам уже один исход.
Дядя Захар, человек далеко не робкого десятка. Всю войну отпартизанил в Белоруссии. Сам иногда проявлял нахрапистость и горлопанство. А тут засмущался:
–Нет. Ты уж, Иван Иванович, подумай над моим предложением. Я тебя буду обязательно ждать.
На том и разошлись. Мы с дядей Ваней снова начали подшивать потолок. Я не удержался и спросил:
–А почему бы и не сходить вечером. Как никак, молодость прожили вместе.
Дядя Ваня как–то отстраненно ответил:
–Что в старом копаться? Только душу травить. Да разные мы теперь люди Вон сколько лет прошло.
И энергично ударил по гвоздю. Так что он с одного удара весь зашел в доску. Так что шляпка его даже немного углубилась в дерево.
За это короткое время общения я уже стал разбираться в характере своего дяди. Уж если что сказал– как отрубил. Но я заметил и другое. Дядя Ваня при мне никогда не рубил необдуманно.
Вскоре семья моего дядя рано утром уехала в Очаков. Когда мы при ужине накануне отъезда пили свои обязательные перед едой стопятьдесят граммов, он мне сказал, что лично мне приходить провожать его не надо. У меня и так много работы. До осени можно и не успеть. Пришлось с таким доводом согласиться. Больше мы с ним никогда не виделись.
Как–то в разговоре тетя Люба сказала, что дядя Ваня совсем не бережет себя. Не надо обманываться тем, что он такой шустрый в работе. У него больное сердц – аритмия. Дядя Ваня действительно был очень быстр и подвижен. Я завел с ним во время обеда об этом разговор. Но он пренебрежительно отмахнулся:
–Я уже один раз умирал. Поверь мне, это совершенно не страшно. Отключился – и все. И ничего уже нет. И не будет. Чего тут бояться?
Из Очакова изредка приходили короткие письма. Их получали дядя Тихони тетя Фрося. Ибо письма всегда адресовались только им. Как–то мой двоюродный брат который к тому времени стал хирургом и величался НЕ иначе как Владислав Тихонович, решил в отпуск съездить в Очаков. Возвратился он с самыми благоприятными впечатлениями. Семья дяди Вани встретила его весьма душевно. Брат много купался в море. Дядя Ваня обильно угощал водкой. И сам пил изрядно. Пдемянник – врач попробовал предостеречь дядю от чрезмерной дозы. Но получил тот же ответ, что и я. Смерть совершенно не страшна. Он уже с нею встречался.
И все–таки не он победил аритмию, а она его. Уже и не помню, в каком году, из Очакова пришло печальное письмо: дядя Ваня скончался. Ему с матерью судьба послала похожую смерть от одной болезни.
Моя бабушка, сколько я помню, ходила с остановками и с одышкой. При этом она говорила неизменно:
–Сердце прихватило.
Она очень любила единственного своего сына. Возможно, потому, что по характеру он был весь в нее. Мой дед, которого я никогда в глаза не видел, так как он умер еще совсем молодым от туберкулеза, был тряпкой. Семьей безраздельно правила бабушка.
Но она и больше всех докучала своему любимцу за его необдуманные в молодости выходки, за упрямый нрав.
Когда в 1946 году бабушка отказала в приюте дяде Ване, она существенно сократила срок своей жизни на земле. Она поддерживала тогда очень близкие отношения с нашей соседкой бабкой Иванихой. Так ее величали по–уличному. Моя бабушка была предельно откровенна только с ней. Она признавалась тогда бабке Иванихе:
–Ивановна. Что же я, проклятая, наделала? Собственного сына из хаты выгнала. Нет мне от Бога прощения.
Бабушке кое–как протянула лето. Зимой с 46–го на 47–й год ей стало совсем плохо.Ее положили в больницу. Аритмия сердца и сейчас не всегда вылечивается. А в те времена врач был просто бессилен. Поскольку помочь ей ничем не могли, бабушку выписали доживать свои считанные дни домой. Умирала она очень мучительно в течение нескольких суток. И постоянно твердила, что эти муки ей за сына Ивана.
Она не ощущала свой последний путь до могилы. Мертвые мук не испытывают. Тогда стояла очень теплая зима. Лошади с трудом тащили повозку, в которой стоял гроб, по беспролазной грязи и ухабам. А если бы ощущала, непременно подумала бы, что Бог и тут ее наказывает за единственного сына, чья судьба была в молодости неприкаянной, а в старости отвела ему место погребения на чужбине.