У меня давно уже глаза плохо видят, а ноги плохо ходят. Но воображение ещё чуток работает. И вот я лежу на своей тахтёнке закрыв глаза, и воображаю себя каким-нибудь историческим лицом или литературным героем. Например, Евгением Онегиным. Но не тем ветреным светским щёголем, каким изобразил его Пушкин, а серьёзным молодым человеком в возрасте 26 лет, окончившим Санкт-Петербургский университет и Сорбонну, учёным-математиком.
Я вырос в добропорядочной семье и получил хорошее домашнее образование. Моя мама учила меня французскому языку, а отец – математике. В возрасте 16 лет я поступил в Санкт-Петербургский университет на отделение математики и физики философского факультета, и окончил курс в возрасте 20 лет. Профессор Пафнутий Львович ЧебышОв ( он просил, чтобы его именно так называли) меня очень отличал от других студентов и прочил меня в преподаватели университета. Он посоветовал мне пройти аспирантский курс по теории чисел в Сорбонне у профессора Шарля Эрмита. Я защитил в Сорбонне магистерскую диссертацию по теории алгебраических чисел. Вернувшись в Санкт-Петербург, я понял, что преподавать мне не хочется. Я увлёкся изучением диофантовых уравнений, и у меня зародилось желание попытаться доказать теорему Ферма.
Тут как раз умер мой родной дядя, оставивший мне по завещанию своё имение в Псковской губернии и солидный счёт в банке. Так что я получил возможность свободно работать над своими задачами. Я поехал посмотреть имение, и оно мне очень понравилось Расположено под горушкой, которая защищает его от холодных северных ветров, с прелестным видом на широкую речную долину. Большой крепкий дом со светлыми комнатами, не заставленными мебелью. Два больших шкафа, в которых ничего нет, и большой письменный стол с пустыми ящиками. Нигде ни пятнышка чернил. Имением фактически управлял приказчик Василий Никанорович, который жил отдельно и вёл счета у себя дома. Его жена, ключница Анисья Тимофеевна, заправляла в доме. Дядя был холост, и жил в доме один.
Я решил переехать в этот дом, пожить в нём пару лет, а там видно будет. Перевёз из своей санкт-петербургской квартиры бОльшую часть своей личной библиотеки, состоящей в основном из научных книг, разместил их в шкафах. Они сразу приобрели достойный вид. Устроившись в доме, решил осмотреть окрестности, благо стояла тёплая летняя погода. Велел оседлать одного из стоявших в конюшне жеребцов, и поскакал по долине. Везде шли полевые работы, в окрУге только и было видно множество селян, занятых на барских угодьях. Вернувшись в имение, я нашёл приказчика Василия Никаноровича и предложил ему заменить в имении барщину оброком. Разделить барские земли на участки и сдать их в пользование селянам, кто сколько возьмётся обрабатывать. Значительную часть урожая оставлять селянам. Мне вполне хватит и меньшего дохода от имения. Василий Никанорович сказал: "Воля ваша, сударь" и добавил "надо подумать".
Знакомиться с соседями-помещиками у меня не было никакого желания, но я понимал, что этот ритуал нужно соблюсти. Объехал пять или шесть соседних имений – везде один и тот же приём: радушно приглашают за стол с самоваром, мёдом и вареньем. Тут же одна или две дочери на выданьи, и прозрачные намёки, что девушки вполне созрели и ждут только жениха вроде меня. Но эти барышни не возбуждали во мне ни малейшего интереса. По их реакции на несколько слов, пущенных мною вскользь, я видел, что они туповатые, необразованные и не были нигде кроме своего имения. Мой опыт общения с женщинами был не слишком велик, но несколько санкт-петербургских светских красавиц подарили мне свои ласки тайком от своих знатных мужей, а в Париже я весело проводил время в обществе раскованных парижанок. Так что пышными прелестями сельских дев меня было не соблазнить.
Единственный сосед, с которым мне было приятно общаться, был Владимир Ленский, недавно приехавший в своё имение после окончания Гёттингенского университета. Правда, общих тем для разговоров с ним было немного, он окончил философский факультет и был весь до предела начинён идеалистическими философскими теориями, мистикой и мрачноватой немецкой поэзией. Одним словом – каша в голове. Но слушать его было забавно, особенно когда мы после ужина у меня в столовой переходили в гостиную, и он, возбуждённый тремя бокалами мозельского, вдохновенно декламировал Гейне, Гёте, Пушкина, переходя с немецкого на русский.
Однажды, приехав ко мне днём и застав меня, как обычно, за моим письменным столом, он сказал мне:
- Женя, ну что ты сидишь как сыч? Поехали навестим Лариных!
- А кто такие Ларины?
- Ты их не знаешь?! Это мои соседи. Очень приятная семья. В их младшую дочь Оленьку я влюблён с детства, и надеюсь, что взаимно.
- Володя, опять всё то же самое! Самовар, варенье, брусничная вода…
- Женя, ничего этого не будет! Просто примут тепло, и всё.
- Ну ладно, поехали!
Я велел запрячь коляску с открытым верхом. По дороге мы забавлялись сочинением четверостиший по поводу каждого селянина у дороги, который срывал с головы шапку и кланялся при виде коляски с барами.
Приехали во двор к Лариным, оставили коляску с лошадьми на попечение подскочившего конюха, и пошли к дому. Навстречу нам выбежала на крыльцо радостно возбуждённая девушка в белом платье, поцеловала в щёку Володю и меня, и закружилась перед нами, держа на отлёте рукой край подола своего платья. Я невольно залюбовался её красивым румяным лицом в обрамлении белокурых волос и ярко-голубыми глазами. "Знакомься, - сказал мне Володя, - это Оля!" Оленька картинно присела – сделала глубокий книксен - и мы дружно расхохотались. Володя был прав: приём у Лариных был совсем не похож на скучную церемонию у других соседей.
Оленька пригласила нас входить в дом, и привела в гостиную. Там в кресле сидела с книгой в руках пожилая женщина – мама Оленьки. Володя представил ей меня как соседа по их имению, завязался разговор о том, в каком состоянии я нашёл своё имение, сколько собираюсь в нём прожить. Во время разговора неслышно вошла и никем не замеченная тихо села вдали у окна худенькая темноволосая бледная девушка, как я понял – старшая сестра Оленьки. Совсем на неё на похожая, и на первый взгляд некрасивая. Но что-то в ней поразило меня не передаваемое словами, какая-то тихая грусть и невыразимая прелесть во всём облике. Она посмотрела на меня, мы с ней встретились глазами, я встал и молча поклонился ей. Она в ответ слегка наклонила голову, тихо встала, и ушла так же неслышно, как появилась.
Я потом целый день не мог отделаться от впечатления от её тёмных глаз, в которых было что-то тревожное и неудержимо притягательное.
На следующий день после завтрака ко мне в кабинет вошла ключница Анисья Тимофеевна с небольшим белым конвертом в руках:
- Евгений Петрович, вам письмо!
- От кого, Анисья Тимофеевна?
- Не знаю, тут на конверте не по нашему написано. Какая-то девочка принесла и отдала нашей дворовой девушке, сказала что для вас. А сама ушла.
Я взял конверт. На нём было написано "M. Eugene Onegin". Странно, почему по-французски? Вскрыл конверт. Письмо было тоже по-французски, написанное торопливым, явно женским почерком и без подписи. Я начал его читать, и с первых же слов меня охватило такое волнение, что буквы стали расплываться перед моими глазами. Это было объяснение мне в любви. Такое по-детски трогательное, искреннее, чистосердечное! Но кто мог его написать? На мистификацию не похоже, уж очень от всей души, от всего сердца написано. Перед глазами возник образ увиденной вчера у Лариных их старшей дочери. Кажется её зовут Татьяна. Да, точно Татьяна! Мне вдруг стало отчётливо ясно, что письмо написала она. Надо немедленно ехать к ним, увидеть её, поговорить с ней!
Я велел оседлать гнедого, самого быстрого жеребца, и поскакал во весь опор короткой дорогой через лес. Во дворе у Лариных бросил поводья подбежавшему мальчишке, бегом поднялся на крыльцо. В гостиной никого не было, а куда идти дальше, я не знал. Вернулся на крыльцо и спросил пробегавшую мимо дворовую девочку, как мне найти Татьяну Дмитриевну. Та сказала, что Татьяна гуляет в саду, и вызвалась проводить меня к ней.
Я издалека увидел белое платье Татьяны между стволами садовых деревьев, отпустил девочку, и решительно пошёл к Татьяне. Сердце у меня бешено колотилось.
Увидев меня, Татьяна остановилась и замерла, не сводя с меня глаз. Я подошел к ней и сказал:
- Татьяна Дмитриевна, я получил письмо. Это вы его писали?
- Да, - тихо выдохнула Татьяна.
- И всё написанное в нём – правда?
- Да.
- Татьяна Дмитриевна, я не знаю, что вам ответить на него. Сказать вам, что я вас тоже люблю, я не могу. Я пока этого не знаю. Мне надо разобраться в себе. Единственное, что я знаю твёрдо - наша встреча не случайна. Я это смутно почувствовал ещё вчера, когда увидел вас в первый раз. Сегодня я в этом уже уверен. Рука господня вела меня сюда, к вам!