1.
Лязгнула чугунная защелка. Беременная женщина вздрогнула от зловещего звука и поежилась. Но боль пересиливала все - там, внизу живота.
Ей всякое доводилось сносить за свою недолгую жизнь. Нельзя сказать, что она была избалована или изнежена. Поэтому смирилась она и сроднилась с этой неминуемой болью, как с неизбежной данностью. Так лошадь смиряется со своей уздой и шпорами хозяина.
Есть разные оттенки боли – сырые, красные, мясные – это когда хлыстом стегают по коже. Есть серая, грызущая, как подвальная крыса – это когда оставляют без воды на несколько суток. Есть меленькая, суматошно лиловая – это когда щипают с вывертом, но это уже так давно – давно – детство осталось позади, за семью морями. Теперь же наступала главная боль – торжественная и пурпурная.
– «В муках будет рождено это дитя, и пусть будет проклято твое нутро, его зачавшее!» - Слюнявый рот священника раззявился брезгливо, когда указал он на неё тощим пальцем, а беременный живот его колыхался, когда у него начинались позывы рвоты. между воплями, при каждом взгляде, брошенном на неё.
Она научилась терпеть, приручив боль. Опускала к полу темные глаза. Занавешивала их густыми и странно длинными ресницами, и молчала. Что ей еще оставалось.
Она завернулась плотнее в цветастую шаль, подаренную одной доброй женщиной – графиней Шабалиной. Под облупленным, и крашенным белой краской подоконником была щель, и оттуда дуло – сквозняки гуляли по всему зданию, и мешали ей сосредоточиться на главной мысли: «как поступить?»
Она думала об этом неотступно, упорно, мучительно.
Где-то послышались шаги – они приближались неумолимо, гулко отпечатываясь в зловещей тишине. Опять щелкнула чугунная щеколда.
***
По приезде в Питербург первое , что бросилось ей в глаза – нищие на улицах. Грязные, в порванных армяках, повязанных облезшей веревкой, они сидели на улицах, подчас рядом с дымящимися кучами навоза от проезжих лошадей. Синюшные ноги их торчали из развалин какого-то подобия обуви, а иные и вовсе были босы. Грязные ощерившиеся рты, из углов которых свисали семечная шелуха пополам со слюнями, волосы, шевелящиеся от вшей, смрадное дыхание вываливалось из щербатых ртов кусками и зависало над ними сизым облаком. Они тянули руки, хватая за подолы прохожих, их огревали плеткой или тростью, но равнодушно и упорно продолжали они канючить и клянчить что-то. Хоть что-то. Чтобы пропить это что-то в придорожном кабаке, а потом свалиться возле забора или уличного шлагбаума, и замерзнуть. Отправиться к Богу в рай, уж он то точно – приголубит и простит. Ей стало жутко от этой картины. В душу закралась гнетущая тревога, и она поспешно задернула шторки на окошке диллижанса.
Все было преувеличенно суровым в зимней этой стране, и лица замерзших жандармов, томящихся на постах, и затянутая льдом тяжелая Нева, и набухшее снегом небо над Адмиралтейским шпилем. Все повергало её в уныние и сгоняло улыбку с её лица.
- Ну, полноте, голубушка, мы уже почти на месте. – Вкрадчивая рука мужчины проникла в теплое пространство между её ляжками. Он хихикнул: Скоро мы спрячемся под одеялом с головой и поиграем в мою любимую игру. А потом ты споешь мне колыбельную.
Женщина вздохнула, и раздвинула ноги пошире, подчиняясь наглой руке хозяина.
Где-то приторно, как по кругу, хрипела шарманка, а в голове у неё крутились слова из старинной тирольской песенки, услышанной когда-то давно:
« По дороге по военной
Шла я в грубых, деревенских,
Топ топ топ Марго,
Стареньких сабо…»