Тогда мы жили в маленьком подмосковном городке, и мне уже стукнуло девять лет, а в десять всех принимали в пионеры. Пионерам следовало быть героями, и однажды, готовясь к будущим подвигам, я специально проколола себе палец булавкой. Но, вообще-то, я сейчас не об этом хочу поведать, а о том, как мне тогда довелось посетить знаменитую Третьяковскую галерею.
Представляете! «Мы едем в Москву, в Третьяковскую галерею!» - сказали мне старшие сестрёнки, - вот радость-то! К картинам, - а вернее к их репродукциям, встречающимся в журналах, в календарях, в домах, в магазинах, и даже в бане, - у меня было трепетное отношение, начиная с девушки, залитой таинственным лунным светом, которую я случайно встретила в своём четырёхлетнем возрасте в тёмной каморке эстонки-уборщицы у папы на работе. Репродукция уже теряла краски, и излишняя зелень лунного света подействовала на моё сердечко завораживающе. С тех пор нарисованные предметы казались почти живыми, и мне было жаль рвать или выбрасывать даже свои неумелые рисуночки. Обычно их выбрасывал кто-нибудь из родственников, а я только горько оплакивала. «Что ты плачешь, нарисуй снова»! Но я знала, что именно этой машинки или этой ёлочки уже не будет никогда, будет другая, а вот эта утрачена безвозвратно, и горе было отчаянно-безутешным. Такие детали можно было бы не описывать, но я хочу, чтобы вы ясно представили, каким чудесным сюрпризом оказалась для меня поездка в галерею.
И вот мы едем уже по Москве в троллейбусе. Там касса: прозрачный ящик с прорезью, куда опускаются деньги, и отрывается билет. Сестрёнки, посовещавшись, решают проехать без билетов. Мои пухлые щёки вспыхивают от жгучего стыда и волнения. Я опускаю руку в карман, нащупываю там мелочь, но почему-то никак не могу решиться подойти к кассе демонстративно. Лишь дождавшись, когда сестрёнки приготовились к выходу, тайком от них высыпаю в кассу горсть несчитанных монет, и с облегчённым сердцем выпрыгиваю из троллейбуса. Мне и в голову не пришло тогда, что неприятный инцидент в троллейбусе – это плохая примета, как чёрный кот, перебежавший дорогу, или пустые вёдра, шагающие навстречу. Я это понимаю лишь сейчас, когда точно знаю, что поездка не задалась изначально, но в тот день погода была ясная, желание попасть в музей страстное, и настроение торжественно-прекрасное.
И вот мы заходим в галерею. Висит табличка, что осмотр экспозиции следует начать со второго этажа, но я уже на первом вижу иконы, и уже прилипла к ним взором, уже не оторваться. «Хорошо, - говорит Геля, старшая из нас, - смотри здесь, а мы пойдём наверх, потом догонишь». Иконы я видела впервые, если не считать той, что стояла у бабушки в красном углу. Бабушкина была небольшая, в жестяном окладе, а здесь их множество разных: больших, ярких, и даже с маленькими четырёхугольниками по периметру. В этих четырёхугольничках встретился странный сюжет, где коричневые чёртики тянут голых мужчин и женщин куда-то вниз, в пламя.
Иконы были менее интересны, чем настоящие картины, и всё же, я старательно осматривала все подряд, пока не дошла до залов с советской живописью. Наверное, восприятие моё уже утомилось, потому что я совсем не помню конкретных картин, а лишь общее впечатление: что полотна большие, краски яркие, а герои советской живописи преимущественно спортивные и задорные.
Вот тут-то я и встретила своих сестрёнок.
- Мы уже всё посмотрели. Сейчас по первому этажу пробежимся, и подождём тебя на улице. Не спеши!
Кто бы знал, сколь опрометчивым будет такое напутствие!
Даже на лестнице, ведущей вверх, в галерее были развешены пейзажи на стенах. Запомнился Шишкин.
В зале на втором этаже сразу попался на глаза царь Иван Грозный, убивший сына, а перед картиной стояла скамья, где можно было посидеть, и хорошо рассмотреть историческую сцену. Я так и сделала.
«Мама, смотри, кровь»! - мальчик лет шести указывал пальцем в правый угол картины, а там, на ковре, действительно лежала капля крови, совсем настоящая, густая и липкая капля, поблёскивающий шарик, который так и держался на шерстяном ворсе, не растекаясь и не впитываясь. И грозный жезл ещё катился по ковру… И казалось, что стОит дотронуться до шарика крови, запачкаешь палец… А когда я оторвала от капли свой изумлённый взгляд, то с ещё большим изумлением увидела разъярённую Гелю, схватившую мёртвой хваткой меня за руку и потащившую куда-то.
Вихрем неслись мы по залам Третьяковской галереи; я даже не пыталась высвободить руку, а лишь слегка притормаживала ногами, чтобы рассмотреть получше проплывающие мимо картины. Вот мелькнула девушка в лунном свете, встречи с которой я столько лет даже ожидать не смела; вот остались где-то позади, на поле боя, черепА, сложенные пирамидой; вот мечется в страхе по темнице несчастная княжна Тараканова; вот отводит от меня прочь сливовидные глаза девушка с персиками; а вот суровая Морозова прощально взмахивает с саней рукой с двуперстным благословением. Прощай, боярыня! Всем сердцем я сочувствую твоей загадочной судьбе, ведь и моя участь тоже не ясна и печальна в эту минуту. Прощайте картины, которых я так никогда и не увижу!
Потом сёстры долго будут со смехом вспоминать, как они «уже все картины посмотрели, и больше часа ждали во дворе, и потом Геля упросила билетёршу пропустить её, чтобы отыскать пропавшую девочку», а я… А мне так и не удалось больше побывать в Третьяковке. Однажды приехала, но там оказался выходной. Не судьба!