Шиболет. Летний роман

Уважаемые читатели!
 
Романы и рассказы имеют бумажный эквивалент.
Пожалуйста, наберите в поисковой строке такие данные:
1. Эдуард  Дворкин, «Подлые химеры», Lulu
2. Геликон,  «Игрушка случайности», Эдуард Дворкин
Все остальные книги легко найти, если набрать «Озон» или «Ридеро».




Шиболет – древнееврейское слово, употребляемое в значении пароля, открывающего доступ посвященным.




«Изучайте эту книгу двумя способами. Сначала прочитайте и пере-читайте много раз, делая пометки для памяти, но не погружаясь глубоко. Затем изучите книгу с полным сосредоточением, сообразно своим способно-стям. Если что-то в этой мудрости покажется вам сомнительным, подо-ждите. Пройдет время, и смысл откроется вам».
Моисей КОРДОВЕРО


«Каждая без исключения буква содержит в себе миры, и души, и стремление к Богу; восходя одна за другой, они соединяются друг с другом, и связываются воедино, и прилепляются друг к другу, образуя слово. Итак, они и впрямь связаны с Божественной Сущностью, и посему душа твоя заклю-чена в них».
Исраэль БАЛЛ ШЕМ ТОВ


«Сила, действовавшая когда-то и пребывающая теперь в живом сло-ве, продолжает действовать – действовать из поколения в поколение».
Мартин БУБЕР



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: ПЕСЧИНКИ В ГЛАЗ


1.
Три причины стать тем, кем мы стали: солнце, воздух и вода.


2.
Отец вечной материи, дьявол, каждое мгновение производит обмен ато-мов.
3.
Abyssus abyssum invocat.*

4.
По небу проплыло облако, похожее на рояль, за ним другое – похожее на пианиста; когда же второе облако нагнало первое и слилось с ним, на землю пролилась рокочущая, страстная мелодия дождя.

5.
Дьявольский гений вышел из адского пламени и, пришептывая, стал счищать с себя сажу.
6.
Архиерей в золотой митре, с панагией, вышел на перрон и осенил всех трикирием и дикирием.

7.
Ветер, наконец, разогнал тучи, но – о, ужас! – солнца никто не увидел: вместо него в окоеме висел тусклый желчный дифирамб.

8.
Человек высшего порядка, в епитрахили и с требником, несообразно с законами натуры, возвратно-поступательно двигался в лучезарной сфере.

9.
Распаковав вещи, батюшка вытащил пухлый том, прилег на диван, обло-жился подушкам и читал свой Талмуд, пока не уснул.

10.
В соседней комнате раввин обрезывал книгу.

11.
У притвора кого-то отпевали – слышались притворные рыдания.

12.
В оранжерее прекрасно пахло, в ней можно было ждать и надеяться, но жить там было нельзя.

13.
Около келий глухо рыдала какая-то женщина, пришедшая на свидание, и говорила монаху умоляющим голосом: «Если ты меня любишь, то уйди».

14.
- Счастье – это минимум страданий! – чуфыркнул молодой Вертер.

15.
С неба свалилось несметное богатство, и глупцы в партере шумно заап-лодировали.
16.
Надзиратель над казенными магазинами (отменного таланта человек), дав уклончивый ответ полицмейстеру (старому хрипуну и бурбону), в одноча-сье погубил свою будущность.

17.
«Я вращаю рукоять какой-то машины», - думала новобрачная в супруже-ской постели.

18.
Дама в стесненных обстоятельствах принесла в заклад самое дорогое – немедленно ростовщик схватил лупу и принялся рассматривать содержимое корсажа.

19.
Щелковский мещанин умерщвил плоть, но был прощен, попав под все-милостивейший манифест.

20.
Последовав собственной прихоти, немолодой развратник ступил на сте-зю добродетели и принялся, нощно и денно, разводить антимонии.

21.
Озаренный отцовской страстью, юноша в холостом звании преследовал молоденькую прачку.
22.
Ночью в комнату вошел лунь и принялся щекотать женщин прохладны-ми длинными пальцами.

23.
Шеренгами по четверо, победно жужжа и топая, по потолку ходили му-хи.
24.
Камергер в сюртуке без эполет приколотил золотым ключом шулера, бе-лого, как глина.
25.
Рубщику мяса померещилась вдруг телячья голова на свиной туше – тут же, вглядевшись, он успокоился: это была голова свиньи на туше теленка.

26.
Умевший умереть с улыбкой на устах, распростерт на смертном ложе, покойно на столе лежал знаменитый рейнский карп.

27.
- Сфотографироваться можно... на памятник? – в ателье вполз чуть жи-вой от усталости человек.
28.
Заглянувши в чан, пекарь едва не лишился чувств: кишмя, в опаре кише-ли опарыши.
29.
После сигары и рюмки водки он был уже не Петр Николаевич, а Петр Николаевич плюс.

30.
В комнату вбежала чужая собака и, залаяв, бросилась на кровать с высо-кой постелью.
31.
Чужая собака лаяла на отца, он же, по своему обыкновению, лишь хо-лодно и вежливо отмалчивался.

32.
Поганый пес уставился на образа, но тут из-за киота выбежал батюшка и сапогом врезал поганцу по нечестивому рылу.

33.
Поганый пес уставил нечестивое рыло на образа старинного письма, но тут же подоспел батюшка и показал шелудивому огромный магический кукиш.

34.
Поганый пес нечестиво уставился на образа в позолоченных ризах, но подоспевший батюшка ка-ак вре-ежет засранцу по морде огромным магическим сапогом!

35.
- Поганый пес! – вскричал батюшка и вытолкал взашей иноверца, осмат-ривавшего старинный позолоченный киот.

36.
Позолоченный батюшка и случившийся поблизости иноверец едва выволокли за ушко да и на солнышко поганого пса, уставившегося нечестиво на киот со старинными образами.

37.
Поганый иноверец и шелудивый пес на пару едва не покусали батюшку, случившегося за киотом с обрезами в позолоченных ризах.

38.
Поганый иноверец уставил нечестивое рыло на образа старинного пись-ма, но подоспевший батюшка науськал на него случившегося за киотом огром-ного позолоченного пса.

39.
Незлые пиявки обыкновенно берутся как бы прикосновением тонкого мягкого жала.

40.
Обтерханная старуха-ключница, рыже-чалая, промчалась у него по серд-цу опененным вороным конем.

41.
- В вас сидит татарин! – объявил гинеколог молоденькой жене Рахмани-нова.

42.
Почувствовав приближение родов, она окружила себя свечами.

43.
Попова дочка повстречала дочку Попова.

44.
- Прими резон! – он протянул жене большую белую таблетку.

45.
- Nous sommes tous mortels!* – сказал он по-немецки.

46.
Сдается мне, последний тупица будет тот, кто встанет за последним ту-пицей!

47.
«Прямо-таки море впечатлений!» – радовался писатель, стоя на палубе, и вдруг его взору открылась обширная, защищенная от ветров, лакуна.

48.
Невысокий, узкогрудый человек с рыжей бородой сел на зеленую, уже измятую пешеходами траву, сел бесшумно, робко и пугливо оглядываясь.

49.
Лицо, одежда, душа и мысли – что общего между ними?

50.
Слышно было, как далеко в саду, суеверно, кто-то топором стучал по де-реву.

 
ЧАСТЬ ВТОРАЯ: КАРТИНКИ НА ВЫСТАВКУ



1.
Ветхозаветная фотография под стеклом.
Саваоф (сидит, в центре), Михаил, Гавриил, Уриил, Рафаил.
Все улыбаются.
На голове Саваофа – Шехина.
Оборотная сторона: Р. Я. Бикђ, Екатеринославђ, Проспектђ уголђ Московской. Исполненiе всевозможныхђ художественныхђ портретовђ.

2.
Бог, царь и герой сидели на золотом крыльце. Пили Абсолют, заедали амброзией с гречневой кашей.
- Я,  - провозгласил Бог, - всех румяней и белее!
- Я, - заявил царь, - принципиально не дам освобожденья!
- А я, - сплюнул герой, - своею собственной рукой!

3.
Человек высокой духовной организации Ф. работал в Высокой Духовной Организации.
- Как выглядит Бог? – часто спрашивали его.
- Спасибо – хорошо, - неизменно отвечал Ф.

4.
Хрустальные лампады горели перед образами.
Стулья стояли, покрытые ковриками. Болезненное замирание предвеща-ло близкую душевную бурю. Величественное зрелище заставляло душу погру-жаться в себя и думать о вечном.
Мужчина играл женскими кудрями.
Случайный хранитель тайны, в позе располагающей к доверию и спокойствию, хранил глубокое молчание.

5.
Убоявшись негаданно обрести, барышня молила о ниспослании ей бла-годати.
Благодать не ниспосылалась.
Барышня принялась истязать плоть – вставила в шандал свечу и почувст-вовала в себе предтечу.
Вскоре она праздновала сочельник.

6.
Хрустальнейше отзвенел благовест, всенощная отошла, водосвятие за-вершилось, паникадила не горели, иерей скинул желтую ризу, протодьякон за-крыл царские ворота, певчие омыли запыленные ноги, но основательно прило-жившийся к иконам благочинный продолжать говеть, читать канон и раздавать просфору.
Из алтаря вышла монашенка и щипцами загасила свечи.
Не совладав с искушением плоти, благочинный вытянул руку и пальца-ми, истово, принялся ласкать клирос.

7.
Старый кюре напряженно работал умом и сердцем. Святой огонь, горев-ший в нем, в высочайшей степени отличал его от осла или гада. Он приближал его к Божеству.
Стоял Петровский пост.
Кислые мухи вились над кусками фаршированной щуки. Дюжий каплун, истекая соком, пел на вертеле. Кружок конокрадов выпивал и закусывал.
На высоте своих убеждений кюре приблизился и протянул для благосло-вения два пальца.
А вот отдернуть не успел.
Их тотчас же обоссали.
8.

Собственное его хотение обнаружилось следующим поступком.
Ш-р пришел к бабе. От познания обычного он стремился к познанию ге-ниальному. Его вектор нравственности противостоял его вектору бытия.
- Ближайший путь к счастью – веселое настроение, - сразу приступил он к делу.
На столе появились бутылки, закуска, портативный видик с порнухой.
«Выбор только между одиночеством и пошлостью», - вздохнула баба.

9.
Коллежскому ассенизатору, человеку даровитому и полезному, времена-ми казалось, что он до краев заполнен густой липкой вонью.
Тогда, переодевшись, он шел к аналою, читал что-нибудь о чаше страда-ния, порядке вещей или изгаженных воспоминаниях, клал поклон-другой, здо-ровался за руку с раввином или цадиком.
- От сальных свечей глаза лопаются! – шутил раввин или цадик, шпат-люя иконостас для позолоты.
Коллежский жертвовал на свечу восковую, выпивал за здравие сахарной воды и уходил.
- Кто таков? – сбегались ксендзы.
- Лично я без понятия, - отвечал раввин или цадик. – Но думаю – Бог его знает!
10.
Сели ужинать: щи с головизной, расстегаи с грибами, квас с тараканом.
Вдруг запахло так, будто в избе спали монахи. Тут же – стук в дверь. Шорник вошел.
Тихо-тихо кто-то поскребся в оконце. Агроном влез.
После прогрохотало по крыше, завыло, заухало, проломилось.
Выкрест свалился в страшных диоптрических очках.

11.
Умственный человек подал прошение в консисторию.
В страхе неизвестности и ожидания он ходил по дому скорыми шагами и мучительно размышлял не о должных существовать препонах и рогатках.
Потом забылся и видел ягнят, превращающихся во львов.
Поутру он проснулся от громогласных шагов и бросился к двери.
На крыльце, во весь могучий рост, с рогатиной, в попоне, стоял почтали-он.

12.
Утром берейтор привел лошадь с побелевшими от старости губами, уса-дил на жесткие стулья рококо, вытер ей глаза и щеки розовой водой, потчевал сдобным кренделем в виде петуха, конфектами, липовым медом в деревянной точеной коробочке.
Удовлетворив свежий утренний аппетит, лошадь шаркнула ногой и сде-лала губы смирно.
Ночью у нее был озноб.
13.
В платье зеленоватого левантина, черном тафтяном переднике и туфлях без задников, она починяла четырехместный рыдван.
Некто, в ожидании насильственной смерти, наблюдал.
Пылинки в воздушной пляске поднимались к солнцу.
Топор в руках судьбы нестерпимо блистал.

14.
Ландо катилось между пологими косогорами, заросшими тимьяном и ла-вандой.
По земле скользили тени облаков.
- Вся наша жизнь – страдания и скука, - говорили дамы.

15.
Человек с буденовскими ушами ворошил сено.
Он чинил мельницы и дороги.
Он ругался при дамах.
Черный, как кукушка на стенных часах.
Живучий, как ливанский кедр.

16.
Тряский тарантас пронесся мимо, как сильф.
Экономика в скуфейке едва увернулась.
Письмоводитель выронил киот.
Подагрик замахнулся пюпитром.
С неба попадали мертвые мухи.
Прокурор с товарищем ехали взглянуть на овес.

17.
Посланный с поручением инвалид развязно открыл дверь, скрестил руки и сел у окна.
В комнате со старинными фризами двое мужчин макали хлеб в кофе. Оба были в белых рубашках и брюках с ширинками. Один имел подбородок калошей и левую щеку толще правой, другой наружностью смахивал на покойного герцога Ришелье.
Инвалид зажал между колен камень и огромной бараньей костью при-нялся колоть миндаль.

18.
Отправленный за доктором мальчик, принес цибик чаю и положил на грудь умирающему. Потом он притащил мешок кофе и взгромоздил туда же.
С улицы заглядывали марксисты. Они видели стол, камчатную скатерть и полное подтверждение своей теории.
На скатерти стоял стакан, полный грязной воды.

19.
Доктор никогда не пользовался мясорубкой.
Дочитывал газету, дружелюбно улыбался, говорил что-нибудь посторон-нее или не относящееся к делу, театрально поплевывал на ладони.
Потом брал дуршлаг и огромной ручищей, шутя, продавливал мясо в дырки.
20.
Антрепренер дурно спал – у него было простужено плечо.
Наружно это был бледный пустоголовый человек с непомерно отросши-ми ногтями. Вместо брюк на нем были кальсоны. Он пересчитывал пачки кре-диток в потайном шкафу и серебряные деньги во рту.
Ужасный грохот вдруг раздался снизу.
Антрепренер выбежал, охваченный ужасом.
Двадцать два человека играли на рояле в сорок четыре руки.

21.
Деревенский староста рысью поспешал в сельскую управу.
Галопом его обогнал волостной писарь.
Где-то далеко иноходью шла урядникова дочка.
Что было делать?.. Всех лошадей давеча увели конокрады.

22.
Крупный вельможа оделся франтом, пришел неузнанный в буржуазный дом и там повстречал кутюрье, евшего тюрю с квасом.
- Бальзак? – принялся гадать кутюрье. – Стендаль? Пушкин?
- Столыпин! – сказал вельможа и подтянул галстук.

23.
Помещик А., кончивший когда-то в университете, отличался крайней возбудимостью.
Однажды земский доктор не застал его в доме.
- Где барин-то?
- А на конюшне… дерет лакея, - объяснили из челяди.
Хозяин вскоре появился, за ним внесли бесчувственное тело.
- Сколько же влепили? – поинтересовался доктор.
- Ровненько двадцать пять палок! – расхохотался изверг.

24.
Пехотный интендант потел, притворялся, что читает газету, скрипел портупеей, тер голову шершавой ладонью – не выдержал.
- Аустерлиц, - рявкнул он, - Ватерлоо, Бородино, Конотоп.
Привлекательная блондинка в шезлонге оправила бретелю.
- Тихий, - кивнула она пальчиком, - Индийский, Атлантический, Кост-ромской.
25.
Пожилой купец привел институтку, сорвал с нее папильотки, ухватил за горжетку, кричал, что она – редкая и продолжал далее в русском вкусе.
После совершился акт, мириться с которым было нельзя – не мириться тоже нельзя. С ужасом она думала о том, какое чувство будет у исправника, ко-гда он узнает правду.
А в это время где-то очень далеко, в соломенном кресле, раскачивался взад-вперед молодой земской доктор, с лицом печальным и благородным.
Нравственное отношение и логика тут ни при чем.

26.
Тихого нрава частный поверенный чувствовал себя неуютно на званом богатом обеде. То и дело он проливал соус, разбивал бокалы, ронял на паркет стерлядей и рябчиков, ненамеренно ударил локтем в глаз окривевшую старую барыню.
- Как вам у нас нравится? – не выдержала хозяйка дома.
Поверенный рассыпался в похвалах, быстро собрался и ушел.

27.
Фельдшерица простилась с покоем, с литературой, оставила все и заня-лась одними только мужиками.
Отношения были просты.
Любви страстной, беспокойной, то сладкой, то горькой, как полынь, уже не было. С фамильярностью человека, который сам смеется над своей толщи-ной, она клала им на грудь свою мягкую большую голову и заливалась тонким старческим смехом.
Мужики пускали в ход весь динамит, какой с течением времени скоплялся в их душах, а иногда ни с того ни с сего хватали корзины с бисквитами и бросали их на пол.
28.
Неврастеник, будучи приглашен в общество и нюхая цветы в горшках, невзначай острекал себе щеки.
- Гром и молния! – закричал он. – Крапивное семя!
- Вы что, совсем охуели? – возмутились все. – Ругаетесь при дамах!



29.
У полкового ветеринара была мигрень – он сказал в телефон, что никуда не пойдет, но переборол себя и вышел.
Хорунжий ждал его в палисаднике.
- Пожалуйте сюда, - показал он.
Ничтожное и глупое животное, надувшись, сидело в креслах.
Полковой ветеринар вынул скальпель, протер спиртом и с ненавистью вонзил в жирное тело так, что кровь брызнула на обои.
Истерический плач с хохотом преследовал его до самого дома.

30.
Отец невесты стоял против чужой собаки и дрожал от страха, что не вы-держит и сделает что-нибудь такое, в чем будет раскаиваться всю жизнь.
Если бы он немного нагнулся, его борода коснулась бы ее лица.
В жарко натопленной комнате стояли широкие диваны, на них лежали мягкие постели, постланные, вероятно, старушкою в очках.
Со звонками кто-то проехал по плотине.
Из-под пола послышался шум: кричали, кажется, ура.

31.
Фельдшер выправлял певчим тесситуру.
Выходило то чересчур высоко, то слишком низко, но на помощь фельд-шеру пришли люди, и тесситура получилась на загляденье.
Средняя (нормальная), с высокой художественной выразительностью, естественностью и большой красотой звучания.

32.
Смутный шум раздался.
Дверь дамского отделения распахнулась. Низкая, гнусная женщина вы-шла: приидите ко мне вси труждающиеся и аз успокою вы!
Студент в белом кителе упал в обморок.
Пожилой католический органист обмочился.
А целомудренный инженер-путеец подскочил и принялся бить гадину по лицу склеенными листами толстой гербовой бумаги.

33.
Ручьи делали живописные изгибы. Где-то далеко по чугунной доске сту-чал сторож. Клуня дымилась.
Каркая, пролетели жаворонки. Мужик прошел с соплей, заткнутой за по-яс.
Немец-управляющий чистил двустволку. Хохлушка выскочила, погна-лась за хохлаткой.
Немало немец смеялся.
- H;nde hoch!* – хохмил.
34.
Ноги в чулках телесного цвета прошли по булыжной мостовой и встали у фасада облупившегося доходного дома.
Из чердачного оконца высунулась голова в фуражке министерства фи-нансов.
Войдя, ноги принялись переминаться.
Из-под фуражки потек пот. Отстегнутые, чулки упали.
Все перевернулось с ног на голову, и долго еще дурная голова не давала покоя ногам.

35.
Начинал он факельщиком, но работа с огнем оставляла его холодным.
Подался в бакенщики – и сразу заладилось. Плеск волн, запах тины, чай-ки кричат, всякое такое.
Бороздил океаны. Заканчивал на одном – переходил на другой.
Перед работой заходил в парикмахерскую. Волосы укладывал на прямой пробор, подбородок брил.
Бакены имел густые и пушистые.

36.
Ни слова (пока) о разбитых надеждах, порушенной верности и низком женском вероломстве!
Бескрайнее, с жаворонками, небо.
Большак.
Ширь, гладь, благодать.
Из города Лиссабона топает на восток бравый хорунжий, в кивере и со шпагой, а с острова Сахалина на запад только еще выбежала молодуха в кало-шах на босу ногу.
Пройдет еще несколько лет, прежде чем они сблизятся.

37.
Брюнетка с усиками повстречала на жизненном пути знаменитого живо-писца.
Прогулки под луною, пылкие клятвы, полагающаяся беготня по лесным тропинкам.
Пора было отдавать самое дорогое.
Она пришла в его мастерскую и приняла соблазнительную позу.
Он пробовал так и сяк, но взять ее толком не сумел.
Всю потенцию он затратил, чтобы сделаться великим художником.

38.
В зеркале с краями, срезанными наискось (чтобы была видна толщина стекла) последовательно отражались липкий буфет, камин с поддувалом, кор-зинка с рыбой, пачка свечей, пыль высотой двадцать сантиметров
Барышня в панталонах со штрипками, благоговея, ела курдюк.
У ног ее стояли пять свернутых в трубку полотен Тициана.

39.
Женщина со слабой грудью, вдруг страшно похорошевшая после болез-ни, искусно спрятав страсти, вышивала шерстью по канве.
Мужчина поднял голову между двумя партиями домино.
Публичный сад был полупуст, полуполон.
«Эта женщина – демон!» - вспомнился третьегодняшний разговор.

40.
Юродивый решетом черпал воду. Келейник носил дрова.
В шевиотовом пиджаке сотский растапливал баню.
Все вокруг дышало порядочностью.
Дама в платье с плерезами, сняв оные, вошла внутрь. Сотский сдавил ру-ками голову так, что из ушей у него потекло.
Не сговариваясь, юродивый и келейник смешались с толпой.

41.
Утром П. встретился с ними в спальне его жены.
- Sortez, s’il vous plait!.. Et vous madame, restez, je vous prie!*
С хрустом она переломила лорнет. Потом опрокинула лампу системы Аргана.
- Quel oeuf?.. Quel boeuf?..**
В сереньком домашнем пальто он рухнул у оскверненного ложа.

42.
Горячая плодотворность мозга рождала скверные мысли: уйти и унести все серебро, изорвать в клочья подписной лист на погорельцев, отобрать шапку у сторожа, совершить потраву.
Еще можно было промотать состояние, болезненно закапризничать, по-ставить на карту честь, погубило невинное сердце…
Привлекательное зло манило.

43.
Смех за ужином, милые гримасы, робкий поцелуй через салфетку, порт-рет витязя на тарелках, отблеск луны в блюдце с чаем.
Вдруг – продолжительное отрыгивание.
- В вашем опрощении нет ничего ужасного! – улыбнулась еврейка, выда-вавшая себя за грузинку.
Армянин-парикмахер вытряхнул из сапога песок.
- Мир высоких идей, - подстрекнул он женское любопытство. – Пыл бла-городных стремлений! Вихорь удовольствий!
Старенькие ходики отмеряли порцию жизни.
Против армянина сидела еврейка, выдававшая себя замуж.

44.
Нарядно одетый человек, возвращаясь с маслобойни, разговорился со встречным, следовавшим на кожевенную мануфактуру.
- Чем отличается каббала от массоры? – спросил первый.
- Каббала, - разъяснил второй, - эсотерическое учение, ну а массора про-сто ограждает библейский текст от внешних искажений и ошибок.
Еврей в ливрее повстречал на равнине раввина в рванине.

45.
«Папа рыжий, мама рыжий, рыжий я сам!» – сокрушался клоун.
Взросленькая, вбежала сестренка. Короткая юбочка развевалась по ветру, срывая завесу с тайны.
Клоун пришел в сильнейшее возбуждение.
Ему открылась комическая первооснова мира.

46.
В ночь перед Рождеством господин в пенснэ долго не ложился спать.
Его жена, со следами плеврита на лице, испитая и болезненно чувстви-тельная, страшно ворочалась под тяжелым супружеским одеялом.
Господин в пенснэ ощущал слепую, страшную ненависть. Ему нестер-пимо хотелось удушить бабу книжкой литературного журнала, что лежала у не-го на коленях.
За окнами в свете газовых фонарей проносились сани. Молодые свежие парни прыгали на облучках.
- Возьми меня! Возьми! – молила обезумевшая нимфоманка.
«Ни за что! – возбужденно он вскочил с места. – Лучше уж…»
Господин в пенснэ выскочил на улицу и взял извозчика.

47.
Молоденький подпасок с еще не развившейся грудью отправился в при-сутствие тянуть жребий.
Мало что ведая о житейских сутолоках, весь во власти смутных и туман-ных мыслей, собирался он добровольно переменить одно рабство на другое, как вдруг поймал устремленный на него взор, обещавший истинное блаженство.
Болезненный старичок-агент, промотавший состояние и причитавшуюся ему долю наследства, сулил золотые горы в обмен на исполнение незамыслова-того каприза.
Подпасок, славившийся умением отвести разговор на другой предмет, пространнейше принялся витийствовать о полузабытых и полустершихся преж-них понятиях, возможности дать новое направление своей жизни, беспечности, погубившей многих наших прадедов.
После чего он пошел своей дорогой, а старичок-агент отправился прями-ком в горний Иерусалим, идеже несть ни болезней, ни воздыханий.

48.
Множество мертвых муж лежало повсюду в позах неестественных и фантастических. Шипя в пульверизатор, по комнатам ходила горничная.
Товарищ прокурора, у себя дома, писал что-то за инкрустированным письменным столом.
Живя открыто, поступая необыкновенно честно и либерально, он сво-бодно следовал влечениям сердца, размышляя иногда о вечерах, неизгладимо остающихся в памяти, любви для собственного удовольствия и не должных су-ществовать недоразумениях.
Артельщик в белом фартуке с бляхой внес несколько пропыленных че-моданов. Следом вошла дама в крылатке и ботфортах.
- Мой сын, подросток в пестрядинной курточке, обманул свою любовни-цу, которая благоволила к нему! – зарыдала она в мучительной экзальтации.
С улицы заглядывали любопытные прасолы.
Побелевший, товарищ прокурора выдвинул ящик стола, нагреб гравия и принялся швырять в ненавистное мокрое лицо.
- В рот вам дышло, сударыня! – исступленно выкрикивал он. – В рот вам дышло!



49.
Замирая перед новой жизнью, в тревожных волнениях крупного самолюбия, совестливо относясь к своим обязанностям, молодой человек в очках жил воображением, уносясь мыслями вперед и возвращаясь назад.
Виделись лавры, возложенные руками неизвестных судей, замечательно разыгранный восторг, безотчетное страдание, чьи-то взгляды, исполненные любви и благодарности.
Употребляя всевозможные ласки и хитрости, дабы выманить у судьбы желаемую  т а й н у ,  в высшем состоянии самопознания, с решимостью, не знающей никаких пределов, молодой человек проявлял редкостное искусство, порой забывая о свойствах, злоупотребление которыми ведет к безумию.
Треклятые фразы расползались на всю страницу, глаза подергивались прозрачной пленкой, протянутая рука ощущала лишь пошлую фальшь всего че-ловеческого.
Вокруг была мелочно-аккуратная жизнь посредственностей – холодное высокомерие и равнодушие считались признаками хорошего воспитания и бла-городного нрава.

50.
Пустой крикун городил гиль.
Больной одышкой подобрал на дороге пальто.
Брат милосердия отвел душу.
Логопед прикусил язык.
Чревовещатель выговорил себе хорошую должность.
Барышня и барышник пели в боярышнике.
Собака улыбнулась.
В воздухе пролетел гелиотроп и упал на серенькие мерлушки.
Старуха пошептала – и все прошло.
 
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: ЦИТАТА ИЗ ТАЦИТА

Приходя к Елене Сергеевне, Ляргунов всякий раз подолгу рассматривал фотографию, небрежно приткнутую на стену, залитую вином и засиженную мухами. Похожий на Погудина мужчина, толстогубый и взлохмаченный, с арапником в руке, стоял, позируя фотографу, на фоне цветущих женщин.
Хозяйка дома лежала на диване и по обыкновению читала Тацита. Время от времени, не отрываясь от текста, она смеялась так, что на глазах у нее высту-пали слезы. Ляргунов расхаживал по просторной гостиной, курил дамскую па-пиросу, переводил задумчивый взгляд с фотографии на Елену Сергеевну и об-ратно. Он никуда не торопился, ему было хорошо здесь, и он знал, что Елене Сергееве тоже хорошо от его присутствия.
Наконец книга захлопывалась, и благодарная читательница, со вкусом потянувшись, превращалась в гостеприимную хозяйку. Стол уставлялся печень-ем, бисквитами и бутылками белого вина. Ляргунов цедил терпкий рислинг и в который уже раз спрашивал, отчего Елена Сергеевна заперла себя в четырех стенах и что смешного могло открыться ей в серьезнейших трудах Тацита. Она отвечала ему в том духе, что ее давно не тянет из дома, а понятие смешного у каждого человека свое, и кому-то смешно одно, а другому - совсем иное, и если вам хочется от Тацита плакать – то, пожалуйста, плачьте, но лично ее все эти древнеримские штучки смешат и смешить будут.
Это никак не походило на ссору или даже размолвку – напротив, выска-занное Еленой Сергеевной мнение подавалось без тени раздражения, с чувст-венными придыханиями и волнующей хрипотцой в голосе. Обстановка делалась еще более доверительной, Елена Сергеевна была открыта для Ляргунова, может быть, даже распахнута, и все располагало к какому-то крутому повороту и близким счастливым переменам. Ляргунов набивал рот печеньем, допивал вино и скоро откланивался. Елена Сергеевна просила его непременно приходить еще и не церемониться. Он направлялся к дверям, и тут происходило нечто странное – Елена Сергеевна, доселе мечтательно возлежавшая на подушках, приподымалась и, размахнувшись, выплескивала фужер в то место, где висела на стене злополучная фотография.
Все повторялось на следующий день или через два. Он приходил и оста-навливался у снимка, отгоняя мух от притягательной для них липкой поверхно-сти. Елена Сергеевна, смеясь, читала Тацита. Мужчина, похожий на Погудина, так же небрежно держал арапник, и фоном ему были те же цветущие женщины.
Елена Сергеевна, не торопясь, дочитывала и, потянувшись, улыбалась Ляргунову. Они располагались друг напротив друга, подкрепляя себя печеньем, бисквитами и белым вином. Ненавязчиво и мягко он убеждал ее бросить сидеть взаперти и непременно выезжать. Природа смешного, нежно возражала она, весьма индивидуальна и нельзя мерить все на свой аршин. Несущественные расхождения во взглядах на вопросы третьестепенные только подчеркивали ца-рившую между ними гармонию. Ляргунов знал, что, стоит ему протянуть руку, пошевелить пальцем, и последние барьеры падут. Непроизвольно он смотрел на фотографию, и тот, похожий на Погудина, цинично выдерживал его взгляд. Ляргунов доедал, допивал и прощался. Елена Сергеевна приглашала навещать ее и резко выбрызгивала свое вино на стену.
В сочельник выпало много снегу. Ляргунов пробирался меж сугробов, потерял шапку. В воздухе плыл малиновый благовест. На колокольне перелива-лись зеленые и красные огни. Навстречу Ляргунову попался иерей в длинной желтой ризе. Потом он встретил двух иеромонахов со складным иконостасом и счел это хорошим предзнаменованием.
Еще не вошел он к Елене Сергеевне, но уже видел себя, с дамской папи-росой во рту изучающим, не дававшую покоя, фотографию и самое Елену Сер-геевну, расположившуюся на диване с золоченым пухлым томом. Ему явствен-но слышался ее смех, серебристый и очень искренний, и внутренне он проживал уже те полчаса, что она дочитывала книгу, садился за стол к печенью, бисквитам, обильному белому вину и спрашивал Елену Сергеевну, отчего она опять никуда не поехала и почему смеялась сейчас, лежа на подушках с Тацитом…
Натуре чувствительной картина воображаемая нередко подменяет карти-ну истинную.
Переступив заветный порог, закуривая душистую тонкую папиросу и остановясь на обычном месте, Ляргунов, как показалось ему, попал в раз и навсегда установившийся порядок вещей. Вот тот, похожий на Погудина мужчина, дерзко глядит на него со стены, облитый вином и засиженный мухами, вот стол, за который через каких-нибудь полчаса сядет он пить вино с печеньем и бисквитами, вот и разлапистый низкий диван, и милая его сердцу Елена Сергеевна. Положительно, здесь ничего и никогда уже не могло перемениться…
Уверенный в этом и сотни раз получавший тому подтверждение, он мед-ленно отступал, пятясь задом и пригнувшись, как отступаем все мы, пасуя перед обстоятельствам внезапными и исключительными.
Елена Сергеевна  в о в с е   н е   л е ж а л а .
Отдернувши подол платья и выставив на пуф пухлую ногу, покачиваясь и мотая головой, она стояла в центре комнаты и более того –  и г р а л а   н а       г а р м о н и к е !  Очутясь в прихожей, Ляргунов несколько времени простоял неподвижно. Справившись с собой, он вошел снова.
Елена Сергеевна играла. Это был странный языческий танец, до крайно-сти непристойный и зажигательный. Ляргунов с ужасом ощутил, что проти-виться ему он не в силах. Вышедшее из-под контроля тело заходило ходуном, он выкинул уморительное коленце, за ним другое. Елена Сергеевна убыстрила темп, Ляргунов, разнузданно виляя бедрам, забегал кругами, и руки его отчаян-но молотили воздух.
После, раздавленный произошедшим и совершенно обессилев, он полу-лежал на стуле, Елена Сергеевна же, как ни в чем не бывало, рассказывала.
Умер ее дядя Межуков Ермолай Аникеич. Был он записным чудаком, подарил однажды свою фотографию и велел непременно вином обрызгивать, чтобы никогда сухой не была. Еще являлся он музыкантом-подвижником, долго жил в Бразилии среди папуасов. Последней своей волей отказал ей любимую гармонику и ноты, которые велел разучить, а музыку исполнять прилюдно, ибо музыка это духовная, хоть и танец. Называется «Лампадою», и кто под нее танцует, у того всегда детей будет в достатке…
Елена Сергеевна рассказывала еще об удивительном танце, но Ляргунова занимало другое.
- Выходит, это не Погудин на снимке? – спросил он слабым голосом.
- Какой еще Погудин? – рассмеялась Елена Сергеевна. – Никакого Погу-дина не знаю… там дядя…
- А цветущие женщины?
- Стало быть, туземки.
- Отчего же белые?
- Кто их разберет?! – Она пожала плечами. – Может, они белой глиной мажутся.
На столе появились штоф хинной водки, гроздь бананов, блюдца с чем-то разноцветным.
- Я сегодня шапку потерял и иерея видел, - неожиданно легко и быстро заговорил Ляргунов после первого же стакана. – И знаете – я все боялся, что на фотографии Погудин. Вы не представляете, какой это человек. Убить может ни за что ни про что…
Он продолжал рассказывать о Погудине, но Елену Сергеевну занимало другое. Она снова наполнила стаканы. Потом Ляргунов попробовал из блюдца чего-то пряного и тягучего.
- Я ведь люблю вас, - чмокая воздух, сказал он Елене Сергеевне. – По-едемте кататься.
- Позже, - расшнуровывая лиф, согласилась она. – Завтра.
Поддерживая друг друга, они подошли к фотографии и выплеснули в мух остатки водки…
«Надо же, как хорошо все сложилось, - размышлял Ляргунов поутру, ле-жа на разобранном диване. – И танцевать научился, и чувства мои не остались безответными».
Елена Сергеевна зашевелилась и подняла голову с его живота. Потом встала, завернулась в простыню и картинно отставила руку.
- «Он, - драматически произнесла она, - отдавал дань легкомыслию, был склонен к пышности, а порой к распутству, что, впрочем, нравилось большин-ству, которое во времена, когда порок в почете, не желает иметь над собою су-ровую и непреклонную верховную власть».
Ляргунов смеялся, как никогда в жизни.
- Что это? – спросил он, насилу успокоившись и вытирая с глаз обильные слезы.
- Цитата из Тацита! – натягивая ему одеяло на голову, ответила Елена Сергеевна.
 
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ: НЕСКУЧНАЯ ИСТОРИЯ

«Что мы можем сказать о вещах, превышающих
границы нашего разума?»
Бенедикт СПИНОЗА. «О пророчестве и пророках».


Алексей Вавилович Комлев, маловер, утомился и расстроил себе нервы.
Он не лечился.
И без того он знал, что где-то растут сосны с обнажившимся корнями, нелюдимо блестит вода, носятся с жалобным писком кулики, стоит громадный дом с колоннами, со львами, старинным парком и фруктовым садом.
Только что он поднялся с кровати, и теперь ему представлялось, что не его это вовсе кровать, а кровать Ивана Дмитриевича, а на ней сидит себе Анд-рей Ефимыч и ждет.
Прошло с полчаса, но вместо Хоботова появилась жена, держа в охапке чье-то белье и туфли.
«Господи, - подумалось Комлеву, - она уже взрослая! Пять лет назад она была тощая, длинноногая, носила короткое платьице, и я дразнил ее… не пом-ню как… Что делает время!»
- Одеваться… ваше высокоблагородие… пожалуйте! – шутовски присев в реверансе, она бросила ком ему в лицо. – Охламон чертов!..
Упрямо Анна Сергеевна не желала принять в нем участия или войти, на худой конец, в его положение – сказано было ведь: он, Комлев, утомился и рас-строил себе нервы!
Кальсоны были очень коротки, рубаха длинна, – по счастью от белья не пахло копченой рыбой, - он оделся. Записная книжка нашлась в боковом карма-не кальсон, папиросы завернуты были в рубахе – Алексей Вавилович пустил «Дымок №6» и принялся теребить странички.
«Дым заменяет облака, когда их нет…», - пробежал он чью-то фразу, сброшенную чужим забористым почерком. Рядом значился телефон какой-то Тани.
Конечно, Алексей Вавилович был не таким уж полным… прекрасно он отдавал себе отчет в том, что никакой Тани в природе не существует вовсе, ров-но как нет ни Хоботова, ни Ивана Дмитрича… Андрея Ефимыча тоже нет – вернее, все они, безусловно, есть, но находятся в ином, высшем, измерении, и лучше бы все это прямо сейчас бросить для собственного успокоения и пользы, хотя весьма любопытно было бы  т у д а  заглянуть и узнать, как именно  т а м  обстоит…
По улице он шел от слова к слову, и каждое было застывшим, окостене-лым, давно утратившим выразительность, блеск, игру граней. Отдельные и во-все не несли смысла. Что значили для него все эти «Пункты», «Ателье», «Сало-ны»?!
Увиделось все же словцо живое, хоть и порядком затертое. Немедленно Алексей Вавилович поднырнул под него, проворно сбежал по ступеням, распо-ложился вольготно на высоком табурете, потребовал чистый стакан и тарелку без пятен. Мелодия струилась. Старинная олеография висела криво: ландо кати-лось между пологими косогорами, заросшими тимьяном и лавандой, по земле скользили тени облаков; «Вся наша жизнь – страдания и скука», - говорили да-мы в платьях зеленоватого левантина, прищурясь.
Невысокий узкогрудый человек с рыжей бородой сидел на соседнем месте, робко и пугливо оглядываясь.
- Я пал духом, дорогой мой, - пробормотал он, дрожа и утирая холодный пот. – Пал духом.
Комлев вслушался в слова – они были русские, но он никак не мог по-нять их смысла.
- Полно, Виктор – отчего-то ему захотелось сказать именно это. – Ты, мужчина, живешь своей интересной жизнью, ты – величина.
- Величина! – неопрятно рыжебородый рассмеялся. – Редакторишка в заштатном издательстве…
Чокнувшись, приятели отпили по полстакана.
В дворике за окном тлели костры из навоза, соломы и всяких отбросов.
- Подкинули тут работенку, сволочи! – жаловался узкогрудый. – Врагу не пожелаешь!
- Какую конкретно?
- Толстого редактировать… представь!
Алексей Вавилович содрогнулся.
- Полный же беспредел… стилистический! Ну и ты что?
- А ничего! Сижу как проклятый. По десяти раз переписываю…
Был пятый час вечера – время, когда обыкновенно Андрей Ефимыч хо-дит у себя по комнатам, и Дарьюшка спрашивает его, не пора ли ему пиво пить. На дворике была тихая, ясная погода.
- А для души, - вспомнил о высоком Комлев, - делаешь?
- Так, - смутился пугливый, - понемногу…
Он вынул смятый листок и развернул его на стойке.
Алексей Вавилович всмотрелся.
- Что это? – прочитал он название. – «ГОВНОЛЫЖНИК»?
- «ГОВНОЛЫЖНИК», - подтвердил робкий.
- Почему?
- Герой изобрел новый вид спорта – для тех, кто не любит проторенных путей и ищет свежих ощущений. По снегу ведь любой дурак сможет… пред-ставь, к тому же, каково оно – падать?!
Комлев засмеялся.
Они допили вино и доедали бутерброды.
- К слову, - Алексей Вавилович перевел взгляд на олеографию, не защи-щенную стеклом. По-прежнему по земле скользили тени облаков, все так же катилось между пологими косогорами ландо, но вместо дам, произносивших фразу, внутри сидел мужик с огромными буденновскими ушами. – К слову, - повторил Комлев, - не помнишь случайно чт; именно говорил Рябовский Ольге Ивановне второго сентября одна тысяча восемьсот лохматого года?
- За чаем? – сразу схватил приятель.
- Не за портвейном же.
- За чаем Рябовский говорил Ольге Ивановне, что живопись – есть самое неблагодарное и самое скучное искусство, что он не художник, что одни только дураки думают, что у него есть талант!..
Договорив, вдруг, ни с того ни с сего Виктор выхватил откуда-то нож, бросился к старинной картинке, но поцарапать не успел – бармен Никита, от-ставной майор, обеими руками и коленом успел отпихнуть его, потом размах-нулся и ударил Виктора кулаком по лицу.
После все стихло.
Слово «РАСПИВОЧНАЯ» распалось на составляющие его буквы. По-кружившись в пространстве, они убрались в кармашки АЗБУКИ, и только одна – буква «С» осталась маячить перед глазами возбужденного Алексея Вавилови-ча.
Бутерброды, которых он поел, были с ворванью, выпитый портвейн яв-ственно отдавал тимьяном и лавандой. Порознь безвредные,  сочетаясь в про-порции друг с другом, эти компоненты вызывают чудовищную эрекцию.
Вспомнились сразу рассказы о легких победах, и соблазнительная мысль о скорой, мимолетной связи прямо-таки овладела Комлевым.
Где-то сейчас жена, что поделывает?
Анна Сергеевна, как ей и полагалось в это время, прогуливалась с соба-кой по набережной.
- Нехорошо!.. Фу!.. – говорила она псу Димитрию. – Ты же первый меня не уважаешь теперь.
Поганый пес, установив нечестивое рыло на хозяйку, со вкусом ел арбуз.
Двумя руками удерживая то огромное, что было в нем, Комлев побежал, уже внутренне разгружаясь, после вина и бутербродов он был уже не Алексей Вавилович, а Алексей Вавилович плюс, сейчас несомненно в нем сидел татарин, но вдруг какой-то выкрест в страшных диоптрических очках встал на дороге, протянул руку и голосом Мойсейки спросил копеечку.
Не добежал Комлев.
- Бух!.. Бух!.. Бух!.. – выстрелило троекратно внизу, горячее растеклось, «Поллюшко, полле!..» – загнусавили ресторанными голосами внутренние иммигранты, и стихло постепенно. Исчез Мойсейка, распался, осталась от него одна первая буква и встала плотно за уже имевшейся.
«СМ» – маячило теперь перед глазами Алексея Вавиловича.
В небе не было ни облачка, вместо них по земле стлался черный, густой, едкий дым. Было холодно. Комлеву требовались душ и ванна.
Несомненно таковые присутствовали в громадном доме, с колоннами и львами у подъезда. Алексей Вавилович вошел, стал пить чай из старинных фар-форовых чашек, со сливками, с сытными сдобными («С-с-с-с-с!» - шипел кто-то за печкой) кренделями, потом прошел в ванную и заглянул внутрь эмалирован-ной огромной лохани.
Внизу нелюдимо блестела вода.
Слово «БЛЕСТЕЛА» выглядело крупней остальных, в нем самом разме-рами выделялась «Е». Алексей Вавилович догадался, что это и есть очередная буква какого-то складывающегося и, вероятно, весьма значимого для него поня-тия. В самом деле, когда он принял лавровишневых капель и все само собой распалось, буква «Е», отлично сохранявшаяся, встала третьей за присутство-вавшими перед взором двумя.
«СМЕ», - значилось теперь сине-черным в обозримом промытом про-странстве. – «СМЕ».
«СМЕлость города берет, - подумалось ему. – СМЕх да и только!»
Тут же Алексей Вавилович вздрогнул – перед ним, во весь могучий рост, с рогатиной, в попоне, стоял почталион.
- Вам заказное, - провозгласил он трубно. – Распишитесь кровью. Здесь.
Комлев укусил себя за палец, мазнул по квитанции, выхватил вздутый конвертец.
«От Тани», - выведено было забористо.
Комлев проткнул конверт, выпустил скопившийся воздух. Внутри нахо-дился опросной лист.
«Кто привязал лошадь к яблоне?» - прочитал Алексей Вавилович и даже засмеялся от удовольствия – настолько легким показался ему вопрос.
«Мерзавец и каналья», - быстро написал он.
«Зачем человек не бессмертен?»
«Обмен веществ», - вспомнилось сразу.
«Что лестного, или забавного, или поучительного в том, что твое имя вырежут на могильном памятнике, и потом время сотрет эту надпись вместе с позолотой?»
«Ничего».
«Когда я умру, кто будет смотреть?»
«Пушкин».
«Где логика?»
«Логика и нравственное отношение тут ни при чем».
«Вы изволили где-нибудь получить образование?»
«Я был в университете, но не кончил».
«Грязно на дворе?»
«Не очень».
«Вас в детстве секли?»
«Нет, мои родители питали отвращение к телесным наказаниям».
«Вы, собственно, куда намерены ехать?»
«В Москву, в Петербург, в Варшаву».
«Какими средствами располагаете?»
Комлев порылся в карманах. – «Восемьдесят шесть рублей».
«Ты ли это?»
Здесь Алексей Вавилович надолго задумался.
«Не знаю, - чистосердечно ответил он, надул конверт и опустил в аэро-динамическую трубу.
Поршнем только качнул, с колен поднялся – глянь: Елена Сергеевна, се-стра жены, собственной персоной!
- Ты ж не выходишь никуда, - удивился, - что вдруг?
Елена Сергеевна рассмеялась так, что на глазах у нее выступили слезы.
- Теперь выхожу, - сказала. – Любовник у меня молодой. Есть просит… Пошли – познакомлю!..
Человек с буденновскими ушами лежал на диване и читал Платона.
- Кто это? – спросил Комлев. – Неужто Хоботов?
Свояченица на кухне вынимала из сумок провиант. Снедь она загружала в глубокие кастрюли, яствами наполняла тарелки, лакомства раскладывала по блюдцам.
- Хоботова никакого не знаю! – жестко заявила она. – Это Погудин.
- Который… арапником?! – задохнулся Алексей Вавилович. – Женщин?! В газете давеча было… Ты что же – не боишься?
- Чему быть – того не миновать! – по-свойски Елена Сергеевна набросала ему неудобных мест от карбоната, шкурок и колбасных боковушек.
- Уши у него… отчего такие?
- Шашкой порубали… в сражениях. Ты ешь, давай.
Комлев стал есть. На стене, залитая вином и засиженная мухами, висела фотография. В комнате со старинными фризами двое мужчин макали хлеб в ко-фе. Оба были в белых рубашках и брюках с ширинками. Один имел подбородок калошей и левую щеку толще правой, другой наружностью смахивал на Андрея Ефимыча Рагина.
Уже начинался рассвет, пели соловьи, и с полей доносился крик перепе-лов. Елена Сергеевна консервировала яблоки: апорт, ранет, боровинка, штамб, полуштамб.
- Жена изменяет мне с грязным скотом, - сказал Комлев и поправил ей прическу.
На лице Елены Сергеевны выступили красные пятна.
- Сам виноват. Ты дразнил ее цаплей!
Алексею Вавиловичу вдруг пришло в голову, что в течение лета он мо-жет привязаться к этому деловитому и хозяйственному существу, увлечься и влюбиться – в положении их обоих это было так возможно и естественно!
- Я хочу любви, которая захватила бы меня всего, - он горячо поцеловал ей обе руки. – Хочешь быть моей?
Елена Сергеевна была ошеломлена, согнулась, съежилась и точно соста-рилась сразу на десять лет.
- Мы красна кавалерия! – грянула песня, и на пороге, с арапником в руке, вырос Погудин: черты его туманились и расплывались. Отчетливо Алексей Вавилович увидел, как «аРапник» испустил из себя буквищу «Р», тотчас примкнувшую к застарелому маячившему «СМЕ».
«СМЕР» было теперь. «СМЕР».
- Nous sommes tous mortels!* – напомнил по-испански внутренний голос.
Постулат был не слишком приятный, поскольку касался сейчас самого Комлева – хотелось до боли в ногах бежать и бежать из сытого криминального гнездышка. Алексей Вавилович побежал, пригнув-втянув голову в плечи. Позади раздавались топот и крики. Топор в руках судьбы нестерпим блистал. По земле скользили тени облаков. Ручьи делали живописные изгибы.
Выбравшись из овсов, Алексей Вавилович вспомнил, что обещался в ан-кете собственно ехать в Москву, в Петербург, в Варшаву.
Сел и поехал.
Поезд летел быстро.
Локомотив свистал и шикал.
Слышался смех пассажиров и проводников.
В Москве Алексей Вавилович ходил в военной фуражке, шинели, и сол-даты отдавали ему честь.
В Петербурге он по целым дням лежал на диване и вставал только затем, чтобы выпить пива.
В Варшаве после одной ночи, проведенной неизвестно где, он вдруг по-нял, что никакая это не Варшава.
Никто, буквально, не шипел здесь по-змеиному – напротив, все вокруг потихоньку лаяли. Укусить, впрочем, никто не пытался. Люди оказались друже-любными. Комлеву надавали еды, питья, разношенной модной одежды.
- Baden verboten! – все же тявкали на него. – Bitte zur;ck bleiben!*
В гватемальских белых штанах осматривал он свежевымытый, прозрач-ный город и не видел ни единой соринки.
- Почему так чисто? – спрашивал Алексей Вавилович местных.
- Чисто не там, где не сорят, - объясняли ему на пальцах, - а там, где уби-рают.
Причудливо урбанизация сочеталась с пасторалью: в зеркальных небо-скребах, бесшумно, гнали высокую продукцию гигантские транснациональные корпорации; изощренные, проносились локомобили; сказочно-прекрасные шо-пы прямо-таки затягивали покупателей струящимися эскалаторными дорожка-ми – здесь же плодоносили фруктово-ягодные деревья, резвились зайцы, вытя-гивали шеи лебеди, нахраписто гоготали перелетные утки и гуси.
- П;лно! – глупейше подергивал себя за нос Комлев. – Однако же, куда именно меня занесло?
Он возвратился к вокзалу, всмотрелся в золотые буквы фронтона.
«M;nchen», - возведено было там на века. - «M;nchen».**
«Вот оно что! – пронзило наконец Алексея Вавиловича. – Гамбург!»
Его окружали немцы!
Что же: прорываться к своим, подрывать эшелоны или сотрудничать?
По-прежнему  о н и  были дружелюбны, предупредительны, вежливы. Не верилось, что  т а к и е  смогли развязать две или три мировые бойни.
«Не злить! – решил для себя Комлев. – Ни в коем случае не злить!»
По земле скользили тени облаков. Пылинки в воздушной пляске подни-мались к солнцу. Витрины блестели. Готика торжествовала. Ложный класси-цизм правил бал. Вдруг – дом в русском вкусе, громадный, с колоннами, со львами и куликами у подъезда. Определенно, хозяин принял православие. «Фон Дидериц» значилось на доске. Алексей Вавилович вошел, повесил шляпу на гвоздь.
Человек с небольшими бакенами сидел, очень высокий и сутулый, в пет-лице у него блестел ученый значок.
Комлев сказал дрожащим голосом, улыбаясь насильно:
- Здравствуйте!
Дидериц взглянул на него, потом еще раз взглянул с ужасом, не веря гла-зам.
- Как вы меня испугали! Я едва жив. Зачем вы приехали? Зачем? – Он глядел на незваного гостя со страхом, с мольбой, с любовью. – Я так страдаю! – продолжал он, не слушая Алексея Вавиловича. – Я все время думал только о вас, я жил мыслями о вас.
Он привлек к себе Комлева и начал целовать его лицо, щеки, руки.
- Что вы делаете, что вы делаете! – проговорил Комлев в ужасе, отстра-няя его от себя. – Заклинаю вас всем святым!.. Сюда идут!
- Некому!.. Садовник Иван Карлыч уехал за город, Егор Семеныч встанет в три часа и даже позже.
В воздухе стали выделяться клубы дыма и кроны деревьев.
- Таня в первом часу пройдется по саду и посмотрит, все ли в порядке, - вспомнил Алексей Вавилович.
- Никакой Тани не существует, - заколебался Дидериц.
- Кто же тогда привязал лошадь к яблоне? – ехидно Комлев показал в ок-но.
- Степка возил ночью навоз – замотал, подлец, вожжищи туго-натуго, так что кора в трех местах потерлась. Повесить мало! Он помогал партизанам!
Успокоившись, немец оправил элегантный черный мундир.
Они сели пить чай из старинных фарфоровых чашек.
- Что в России? – Дидериц включил настольную лампу и пустил свет в глаза допрашиваемого. – Как Анна Сергеевна?.. Отвечать!.. Низшая раса!..
- Woher sollte ich wissen, dass dieses aus dem Zoo entlaufene Krokodil so sehr einer Kiefernwurzel ;hnelt!* – выскочило у Комлева.
Голова его уже начинала седеть.
Алексей Вавилович стоял у полированной стенки, Дидериц целил в него из револьвера, в длинной фигуре палача, в бакенах, в небольшой лысине было что-то лакейско-скромное, он сладко улыбался,  п р е д в к у ш а я , - и тут, с песней, в окно влетели красные конники, Погудин предводитеьствовал ими, а в ландо, припав к гашетке пулемета, сидела легендарная Анка.
И никакое уже это было не «ландо», а самая что ни на есть «тачанка»!
- Анна Сергеевна! – упал Алексей Вавилович на колени. – Матушка! За-ступница! Двоемужница!
- Охламон чертов! – жена бросила ему в лицо ком листовок, выпрыгнула, оправила на груди пулеметные ленты. – В Баварии образована Советская республика, - объяснила она. – Правительство во главе с доктором Рагиным ввело рабочий контроль, реорганизовало Рабкрин, национализировало банки, сформировало Красную Армию!..
Где-то на заднем плане Погудин арапником душил Дидерица, носились с жалобным писком кулики, горели дома, стлался по земле черный, густой, едкий дым.
Молча Алексей Вавилович всматривался в лица обирающих дом конар-мейцев: каких только тут не было причуд, изысканных уродств и издевательств над природой!.. Они много говорили, пили вино, курили дорогие сигары, потом отвязали от яблонь своих лошадей и умчались.
Отчетливо Комлев увидел, как из «тачанки» на полном скаку выскочила буква «ч».
« Ч » !
Надо ли говорить, что, едва появившись, сразу же вписалась она в мая-чивший перед глазами «СМЕР» и намертво замкнула  е г о ?!!
Торопливо Алексей Вавилович пошел в направлении  ф е н о м е н а :  на горизонте поднимался до неба высокий черный столб. Со страшной быстротой он двигался навстречу Комлеву, и чем ближе подвигался, тем становился все меньше и яснее.
Превратившись  в  ч е р н о г о  м о н а х а ,  он резко затормозил в шаге от Алексея Вавиловича.
Минуту оба смотрели друг на друга.
Комлеву вспомнилось: где-то он читал о черном монахе, который блуж-дает по Вселенной. Вроде бы, легенду.
- Значит, ты существуешь?
- Думай, как хочешь, - монах закурил «Мальборо» и выпустил огромный столб дыма. – Я существую в природе, природа существует в твоем воображе-нии, значит, я существую в твоем природном воображении.
- Ты смотришь на меня с восхищением, - Алексей Вавилович тоже заку-рил, но «Дымок». – Я тебе нравлюсь?
- Ты из разряда редких!.. – монах сплюнул. – Ты видишь суть.
- Если бы ты знал, как приятно тебя слушать! – засуетился Комлев. – Суть?.. А в чем она?.. В словах или в делах?.. – совсем рядом росли сосны с об-нажившимися корнями, похожими на мохнатые лапы. – Schau her, wie sehr diese Kiefernwurzel einem Alligator ;hnelt!*
- Говорить одно, подразумевая другое – это высокий класс! – прищелк-нул языком черный.
Алексей Вавилович уже не мог разглядеть его лица; черты туманились и расплывались. Смешавшись с вечерними сумерками,  о н  исчез совсем.
Навстречу по парку шла Таня.
- Вы здесь? – сказала она. – А мы вас ищем, ищем… Какой вы странный, Алексюша.
- Ты призрак, галлюцинация, - ответил Комлев. – А жаль!.. Милая, слав-ная Таня! Я люблю тебя и уже привык любить.
- Мой отец обожает вас, - говорила она. – Я не мешаю ему… пусть.
Алексей Вавилович шел к полуразрушенному, тлеющему вокзалу. Пора было возвращаться.
«Если бы у меня с Таней сын родился, - думалось ему, - то я бы из него человека сделал!.. Дело красивое, милое, здоровое,  а тут страсти и война! Веро-ятно, это так нужно».
Он погрузился в сыпнотифозную теплушку и поехал.
На станциях, чумазый, путаясь в полах длинной шинели, с большим жес-тяным чайником, он выбегал за кипятком, которым писали при виде его титаны духа, а, возвращаясь, всегда проходил мимо пломбированного вагона-люкс.
В роскошном купе с фризами двое мужчин пили шнапс и резались в кар-ты. Оба были в белых рубашках и брюках с ширинками. Один имел подбородок калошей и левую щеку толще правой, другой наружностью смахивал на Андрея Ефимыча Рагина.
В Варшаве они пригласили его к себе.
Побуждаемый чувством, похожим на жалость и на брезгливость, Рагин показал на ноги Алексея Вавиловича.
- Как бы этому еврею выдать сапоги, что ли, а то простудится…
- Пускай выиграет! – хохотнул другой, с подбородком калошей.
Сели.
Вызванный какими-то случайностями из небытия к жизни, Рагин играл честно. Другой, представившийся Лениным, откровенно мухлевал, жульничал – сгоряча Комлев ударил его чайником по голове и вроде бы убил.
В Петербурге Алексей Вавилович купил у Клары Цеткин папиросы. Свой любимый «Дымок №6».
В Москве он ходил в военной фуражке, шинели, и солдаты отдавали ему честь.
В родном городке, маленьком, хуже деревни, ничего не переменилось – по-прежнему в нем жили одни только мудаки, которые умирали так редко, что даже досадно. Все было расписано раз и навсегда.
По земле скользили тени облаков.
Комлев прошел мимо памятника Скрипке Ротшильда, заглянул в распи-вочную. Невысокий узкогрудый Виктор, с рыжей бородкой, сидел, робко и пугливо оглядываясь. Какая-то женщина, пришедшая на свидание, была рядом и говорила умоляющим голосом: «Если ты меня любишь, то уйди».
Шеренгами по четверо, победно жужжа и топая, по потолку ходили му-хи.
Хрустальные лампады горели перед образами.
Чужая собака лаяла.
Бармен Никита, в позе, располагающей к доверию и спокойствию, хра-нил глубокое молчание.
Друзья обнялись, отпили по полстакана.
- Я был далеко-далеко, - сказал Комлев. – Видел много-много.
- Однако, - закивал Виктор, - однако.
Прошло с полчаса, в зальце появились Хоботов, Иван Дмитрич, дамы в платьях зеленоватого левантина.
- Рассказывайте… несносный! – ударяли они веерами его по чему при-дется. – Рагина видели?
- Доктор Рагин в сумасшедшем доме, - объяснился Алексей Вавилович. – Он чудак, душевнобольной, вообразил себя петухом. Ходит под себя. Ужасно тяжелый запах!
С наслаждением, все расхохотались.
- Даешь подробности!
- Извольте! – Комлев приосанился. – Am meisten f;rchtete Andrej Efi-mitsch, dass ihm Federn w;chsen. St;ndig betrachtete er sich im Spiegel – kam etwa irgendwo unter der Haut ein Federchen hervor, zeigte sich etwa ein verd;chtiges Fl;umchen.
Seine Angeh;rigen beruhigten Andrej Efimitsch.
»Was f;r ein Unsinn«, riefen sie aus. »Das gibt es gar nicht!«
Vor allem ;brigen f;rchtete sich Andrej Efimitsch nicht. Als ihm auf dem Kopf ein Kamm wuchs und in seinem Gesicht ein rotes ledriges B;rkhen erschien, lie; ihn das K;hl.
»Wenn mir nur keine Federn wachsen!«, wiederholte er st;ndig.
Seine Angeh;rigen wurden unruhig.
»Schau nur«, machten sie ihn aufmerksam. »Deine Nase hat sich wie ein Schnabel gebogen, deine Zehen sind weniger geworden und irgendwie gelb…«
»Quatsch!«, winkte Ragin mit den Fl;geln ab. »Die Hauptsache ist, dass ich keine Federn habe!«
Andrej Efimitsch begann beim Morgengrauen aufzuwachen und begr;;te den Sonnenaufgang mit unartikulierten Schreien. Er fand mit den Leuten keine gemein-same Sprache mehr und fing an, sich mit seinen Angeh;rigen anzulegen.
»Was spielst du dich wie ein Hahn auf?!«, sagten sie, als sie es nicht mehr au-shielten.
Ihre Geduld nahm ein Ende, als Andrej Efimitsch vor aller Augen aus einem Beet einem gro;en Wurm aufpickte.
Seine Angeh;rigen quartierten Andrej Efimitsch in die Scheune um. Die H;hner sind vor ihm auf der Hut und lassen ihn nicht an sich herah.
Ragin sind immer noch keine Federn gewachsen.*
Истерический хохот сотряс все вокруг. Громче всех смеялась женщина, пришедшая на свидание. Она подняла голову с колен Виктора, и Алексей Вави-лович узнал в ней свояченицу Елену Сергеевну.
Бармен Никита вдруг вскочил, сжал кулаки и поднял их выше головы.
- Это п;шло! – крикнул он. – Вон! Все вон! – Старый коммунист содрал с ноги разношенный башмак и принялся стучать им по оцинкованной стойке. – М ы  еще всех  в а с  похороним!.. Всех!
Хоботов и Иван Дмитрич, растерянно переглядывались, попятились к дверям. Алексей Вавилович выбежал вместе с дамами. Никита схватил склянку с коньяком и швырнул им вслед: склянка со звоном разбилась о порог.
- У Никиты Сергеича с Рагиным был роман, - объяснила Елена Сергеев-на. – Или повесть.
На улице к ним подошел живой, очень подвижный старик с острой бо-родкой и кудрявыми волосами. Это был жид Моисей Моисеич, сытый и бога-тый.
- Дай копеечку! – обратился он к Комлеву, улыбаясь.
Алексей Вавилович, который никогда не умел отказывать, подал ему рейхсмарку.
- Не люблю евреев, - скривилась Елена Сергеевна.
- Это почему же? – обиделся Комлев.
- Вечно они попрошайничают, грязные, не учатся, не работают, воруют лошадей, у каждого нож, живут табором, лезут со своим гаданием, требуют по-золотить ручку, норовят обмануть и обобрать до нитки, - перечислила свояче-ница. – Поют, правда, здорово!.. Чавелла! – передернула она плечами. – Украду за высоким забором!..
Черный монах прошел мимо и первый поздоровался с Алексеем Вавило-вичем.
- Жизнь – это всегда одно и то же, только в разных сочетаниях, - бросил он на ходу. -  М ы  получили твой опросный лист. Результат непревзойденный: одиннадцать из одиннадцати! Тебе присвоено звание магистра.
- Я счастлив! – выкрикнул Комлев ему вслед. – Меня даже немножко беспокоит мое счастье – с утра до ночи я испытываю одну только радость, она наполняет всего меня и заглушает все остальные чувства!!!
- Алексюша, с кем ты говоришь? – с ужасом Елена Сергеевна схватила его за руку, которую он протянул к монаху.
- Как с кем?!. С ним! – Комлев показал на удаляющуюся фигуру.
- Никого здесь нет! – безапелляционно заявила свояченица. – Это тебя нечистый попутал. – Она сотворила знамение. – Срочно, к батюшке!
- Нет же! – уперся он. – Не поможет… Я ведь маловер.
- Маловер? – переспросила Елена Сергеевна. – Откуда взялось?
- Этимология такая, - прутиком Алексей Вавилович принялся писать на песке. – Предки были «мыловары», носили «малахаи» и «пуловеры»… Потом все перемешалось.
В душе Комлева было тесно, но хорошо.
Батюшка, похожий на облако, в епитрахили, с требником, провел его к аналою, приложил к киоту, осенил трикирием и дикирием, прочитал канон, на-дарил просфорок в разноцветных облатках, заставил говеть, класть поклоны – после зашвырнул в ледяную купель.
У притвора кого-то отпевали, слышались притворные рыдания.
С Комлевым обошлось.
При крещении он получил новое имя Андрей, отчество Васильич и фа-милию Коврин, но пользоваться ими не стал, предпочтя прежние.
Он жил теперь с Еленой Сергеевной, валялся на диване, читал Сократа.
По вечерам приходил Виктор.
Невысокий, узкогрудый, с рыжей бородой, он сидел на кухне, робко и пугливо оглядываясь.
- Если ты меня любишь, то уйди! – говорил он Комлеву умоляющим го-лосом.
Слова были русские, но Алексей Вавилович никак не мог понять их смысла.
«Дым заменяет облака, когда их нет!» – стояло в ушах.
Иногда он смотрел телевизор. В кинескопе бурлило.
Доктора Рагина выпустили из сумасшедшего дома, он баллотировался в президенты и намного опережал главного своего конкурента – жида Моисея Моисеича.
- Как хорошо, что я не еврейка! – плясала по комнате Елена Сергеевна, завернутая в цветастые рушники.
- Не зарекайся! – грозил ей Комлев. – Уедешь в Германию (там снова на-ладилось), и посмотрим. В Германии все наши сразу евреями становятся. И я стал.
Андрей Ефимыч Рагин легко победил на выборах и вовсю петушился по телевизору. Жид Моисей Моисеич, как и ожидалось, стал вторым (за него голо-совали все, мечтавшие уехать в Германию) и перешел в оппозицию. Погудин получил пост министра обороны, Ивана Дмитрича бросили на здравоохранение, Хоботова выслали в Люксембург. Анна Сергеевна возглавила Госкомитет по делам сексуальных меньшинств и добивалась признания браков между людьми и животными.
В городке Алексея Вавиловича открыли казино, снесли памятник Скрипке Ротшильда и установили монумент Попрыгунье.
По пневматической почте Комлеву прислали удостоверение магистра, он получил самостоятельную кафедру, читал студентам лекции об оскорбленной суровой чистоте, умышленно вносимом оттенке меланхолии, сравнениях не в нашу пользу и обстоятельствах, предвидеть которые невозможно.
- Что же, - перед тем, как ложиться спать, спрашивали его молодые лю-ди, наэлектризованные и словно бы ударенные электрическим током, - выходит, значит, доктора и добрые родственники в конце концов сделают то, что человечество отупеет, посредственность будет считаться гением, и цивилизация погибнет?!!
- Извините, я этого не понимаю, - морщился Алексей Вавилович. – На боль я отвечаю криком и слезами, на подлость – негодованием, на мерзость – отвращением. По-моему, это, собственно, и называется жизнью.
Поскрипывала дверь, в аудитории показывалось красное лицо Дарьюш-ки.
- Ум невечен и преходящ, - напоминала она Комлеву. – Вам не пора ли пиво пить?
Он пил пиво, после шел домой.
Елена Сергеевна, в состоянии пророческого транса, с привязанными к голове филактериями, раскачивалась из стороны в сторону на молитвенном коврике. Рядом обыкновенно сидел раввин или цадик.
- Что ты будешь делать, когда наступит конец? – спрашивали они. – Что, конкретно, ты ответишь Тому, Кто послал тебя?
- Праведник – есть основание мира, - отвечала несчастная. – В состоянии чистого Бытия нет ничего, кроме игры энергии, являющей Божественную им-манентность… А ежели кто меня пошлет, того я пошлю еще дальше!..
Сожительница собиралась на постоянно в Германию и экзаменовалась на звание еврейки.
Потом она уехала, и Алексей Вавилович решил устроить постирушку – белье пахло копченой рыбой.
В боковом кармане кальсон обнаружилась старинная записная книжка. В ней значился телефон Тани.
Отлично он знал, что никакой Тани в природе не существует, и все же набрал заветный номер.
- Дым заменяет облака, когда их нет! – деревянным голосом произнес ав-тоответчик.
Комлев приготовился осторожно положить трубку, и тут через годы, расстояния, через Вселенную, из какого-то другого измерения в уши ударил родной, до боли знакомый голос.
Алексей Вавилович вскрикнул, замычал, принялся глотать слюну, заца-рапал пластмассу зубами.
- Любимый? – тем временем говорила  о н а .  – Куда ты запропастился? Мы заждались! Приезжай в темпе!.. Сегодня у нас гости…
Сосны росли с обнажившимися корнями.
Нелюдимо блестела вода.
Кулики носились, похожие на мохнатые лапы.
Комлев выпрыгнул из ландо, привязал лошадь к яблоне, вошел в громад-ный, с колоннами, дом.
Отец Тани Егор Семеныч засмеялся и взял его за руку.
- Ты – мираж, призрак, - сказал он Алексею Вавиловичу. – У тебя очень старое лицо, точно ты прожил больше ста лет.
- Думайте, как хотите, - Комлев слабо улыбнулся. – Истинное наслажде-ние в познании. Выбор между одиночеством и пошлостью.
В воздухе пролетел гелиотроп и упал на серенькие мерлушки. Таня во-шла, шипя в пульверизатор. Старенькие ходики отмерили порцию жизни.
- Я тебя горячо люблю и буду говорить откровенно, - Татьяна засунула руки в карманы Комлеву. – Если бы у нас с тобой наладился роман, я была бы счастлива!.. Мне хочется чего-то гигантского, необъятного, поражающего! – сжав пальцы, она застонала.
Алексей Вавилович почувствовал приятное возбуждение. Сознание его затуманилось. Бух, бух, бух! – троекратно выстрелило внизу.
- Однако… помнится, ты говорила – у нас гости? – торопливо он развер-нул большую накрахмаленную салфетку.
- Совсем забыла! – Таня хлопнула отца по лбу; оба тотчас куда-то выбе-жали.
Неспешно Комлев прошелся по гостиной. Невысокий узкогрудый чело-век с рыжей бородкой сидел на подоконнике, победоносно и смело оглядываясь.
- Смотри, - показал он через стекло. – Как поднавалило!
Алексей Вавилович взглянул.
Все, до самого горизонта, было коричневым. По свежему вязкому грунту с усилием шел говнолыжник.
- Добился! Я добился своего! – смеялся и плакал Виктор. – Соответст-вующая спортивная федерация создана, и я ее председатель! Скоро мы разыгра-ем первенство!..
Комлев потянул носом, закрыл форточку.
Тлели костры из навоза. Облаков не было и в помине.
З а   д в е р я м и   р а з д а л с я   н а р а с та ю щ и й   ш у м .
«Иван Дмитрич? – заперебирал Комлев. – Андрей Ефимыч? Хоботов? Анна Сергеевна? Рябовский? Ольга Ивановна? Бармен Никита? Скотина Ди-митрий? Почталион? Елена Сергеевна? Погудин? Фон Дидериц? Садовник Иван Карлыч? Клара Цеткин? Жид Моисей Моисеич?..
Алексей Вавилович привстал.
Дверные створки распахнулись: в проеме, между Таней и Егором Семе-нычем стоял  ч е р н ы й   м о н а х !
- Зачем ты здесь? – поразился Комлев.
- Я здесь, чтобы петь госпел и спиричуэлс! – черный монах скинул рясу и остался в джинсах на голом теле.
Егор Семеныч и Таня подали ему электрогитару.
-«Когда святые маршируют, - затянул он хрипло, - и я хочу быть в их числе!»
- Выходит, ты – проповедник? – во все глаза Алексей Вавилович смотрел на гостя.
- Странствующий, из Штатов, - ответил негр. – Зовите меня дядя Том… Перед вами ходячая энциклопедия.
- Ты приоткроешь нам   т а й н у   м и р о з д а н и я ?!
- А то нет!.. Садитесь поудобней.
Все сели за стол и принялись пить ром из старинных фарфоровых чашек.
- Для начала, - притормозил пьющих афроамериканец, - я хочу предло-жить тост за одного из тех немногих, которые по справедливости называются избранниками Божиими… За тебя, Алексей Вавилович!
- Почему? – не понял Комлев. – Что я такого сделал?
- Он еще спрашивает! – захохотал дядя Том. – Святая простота! А Лени-на кто убил – Пушкин? Да человечество должно тебе в ножки поклониться!
- Ну уж, - зарделся Алексей Вавилович. – Просто представилась возмож-ность. На моем месте так поступил бы каждый.
Обстоятельно все выпили и расцеловались с героем.
- Переходим к ликбезу, - проповедник подтер рот. - Ты спрашивал меня, - еще раз поцеловался он с Комлевым, - в чем суть?
- В словах или в делах? – вспомнил Алексей Вавилович и развинтил пе-ро.
-  О т в е ч а ю ,  -  вычеканил учитель. –  С У Т Ь   В   С Л О В А Х !
По столу, выгибаясь, поползла гусеница, и Таня раздавила ее пальцами. Егор Семеныч встал и в волнении прошелся по комнате. Комлев пересел на ди-ван и обхватил голову руками.
- Почему, собственно? – спросил Виктор.
- Да потому, - изловчившись, проповедник схватил его за рыжую бород-ку, - что   д е л а ,  не зафиксированные   с л о в а м и ,   умирают!.. Положенные   н а   с л о в а  –  живут!.. Чем ярче  с л о в о  –  тем дольше живет  д е л о !.. – Он отпустил Виктора, и тот упал на ковер.
- Но ведь  д е л о …  говорит само за себя, - зажевал губами Егор Семе-ныч. – Секрет успеха не в том, что сад велик, рабочих много, и я подгоняю их     с л о в а м и ,  а в том, что я люблю  д е л о !
- Ты любишь   д е л о  н а  с л о в а х ! -  двумя пальцами негр прищемил старику нос. – Вначале было  с л о в о !..  В Начале было  с л о в о !..                В  Н А Ч А Л Е   Б Ы Л О   С Л О В О !.. -  Он разжал пальцы, и Егор Семеныч рухнул рядом с Виктором.
- Был у меня один словак и три словенца! – не выдержали нервы у Тани. – Такие быстрые,  д е л о в ы е !
- Опять же,  к  с л о в у !  -  расхохотался дядя Том и уложил девушку ря-дом с Виктором и Егором Семенычем.
Алексей Вавилович Комлев неспешно раскурил «Мальборо». Черный монах пустил «Дымок №6». Какая-то женщина, чернявая, носатая, тощая, уди-вительно похожая на Полину Виардо, зонтиком стучала в стекло. Было жарко, душно и не мешало бы выкупаться.
- Согласно Книге Бытия,  с л о в о  -  э т о  с и л а ,  посредством которой Бог сотворил мир!
Алексей Вавилович не возражал.
- Мир был сотворен десятью  р е ч е н и я м и !..  Р е ч е н и я   состоят из  б у к в !..  Б у к в ы   –   п е р в о э л е м е н т ы   Т в о р е н и я !
Женщина за окном корчила гримасы – в них прочитывался сексуальный подтекст.  С   т а к о й  можно было пойти в купальню.
- Ты, ведь,  в и д и ш ь   б у к в ы ?!!  –  бесцеремонно черный потряс его за плечи.
- Видел… когда-то, - зевнул Комлев.
Рыжебородый Виктор, Егор Семеныч, Таня покойно спали на ковре, и после нескольких чашек рома Алексея Вавиловича тянуло составить им компа-нию. В гостиной уже было изрядно накурено; черты монаха туманились и рас-плывались.
-  В и д е т ь   б у к в ы   –   з н а ч и т ,   п р о н и к а т ь   в   с у т ь              в е щ е й   и   я в л е н и й !  –  вдалбливал он Комлеву. – Миллионы лет во Все-ленной властвовал ХАОС. Потом появились БУКВЫ…
- Ты же говорил: «Слова – первоэлементы…», - с трудом провернул язык Алексей Вавилович.
- СЛОВА – первые   ж и в ы е   элементы, - объяснил монах. – До НИХ еще были СЛОГИ! – крепко он держал Комлева, не давая упасть. – Появившись, ЖИВЫЕ СЛОВА начали собираться в СЛОВОСОЧЕТАНИЯ.
- СЛОВОСОЧЕТАНИЯ, - встрепенулся Комлев, - образовали ПРЕДЛО-ЖЕНИЯ!
- ПРЕДЛОЖЕНИЯ, - зарычал монах, - составили литературные ЭТЮДЫ и НАБРОСКИ!!
- КОТОРЫЕ, - Алексей Вавилович запрыгнул на стол, - переросли в РАССКАЗЫ!!!
- РАССКАЗЫ, - бесновался монах, - реорганизовались в ПОВЕСТИ!!!!
Оконное стекло с треском вылетело.
Дама, похожая на Полину Виардо, вошла в проем и картинно оперлась на зонтик.
- ПОВЕСТИ, - сказала она, - эволюционировали в РОМАН. РОМАН – высшая форма существования ЖИЗНИ…


ЯСНО, ЧТО ДО КОНЦА ЕЩЕ ДАЛЕКО-ДАЛЕКО, И ЧТО САМОЕ СЛОЖНОЕ ТОЛЬКО ЕЩЕ НАЧИНАЕТСЯ?
 
ЧАСТЬ ПЯТАЯ: ШИБОЛЕТ (роман)


ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЖЕНЩИНА В ПОЕЗДЕ

«Это, во-первых, касается содержания
                настоящей главы, и, во-вторых, это
                несколько послужит тому, что мы
                намереваемся доказать».
Бенедикт СПИНОЗА. «О ПРОРОЧЕСТВЕ и
ПРОРОКАХ»



Ей хотелось жить, любить, носить светлые кофточки. Ее душа была, как дорогой рояль, который заперт, и ключ потерян…


Локомотив свистал и шикал.
Поезд летел быстро.
Слышался смех пассажиров и кондукторов.
От заходящего солнца краснели оконные занавесочки.
В купе первого класса на диванах, обитых малиновым бархатом, полу-лежали четверо.
Сырая малоподвижная старушка вязала чулок.
Двое мужчин, похожих друг на друга, как ксендзы, в четыре руки разди-рали копченую куру.
Женщина, с нерусским лицом и обнаженными руками, смотрела в окно. Спенсер, пожалуй, мог бы назвать ее мордочкой, кринолинчиком, замухрышей, пузиком или дусей.
- В Ялте торжество, - рассказывали мужчины. – Открылся магазин Кю-ба!.. Чудесная икра, громадные оливки… колбаса, которую делаем сам Кюба… балык, ветчина, бисквиты, грибы!..
- Что же, - ахала старушка, - из Москвы уже не нужно ничего привозить?
- Ничего, - радовались обжоры, - кроме круп и пшена!
За окном расстилалась широкая, бесконечная равнина, перехваченная цепью холмов… сжатая рожь, бурьян, молочай, дикая конопля. Равнина с ту-манной далью и опрокинутым над ней небом. Степь…
- Выигрышные билеты опять шибко пошли в гору, - рассказывала ста-рушка. – Видано ли дело: первый заем стоит уже 270, а второй без малого 250!
- Никогда такого не было! – ахали ксендзы.
«Было! – думала женщина. – Вот только не вспомню, где…»
Неопределенное чувство владело ею. Чудились толпы людей, торжест-венные звуки музыки, крики восторга, сама она в белом платье и цветы, кото-рые сыпались на нее со всех сторон.
В вагон вошел кондуктор и стал зажигать свечи.
«Я растрепалась душой, - думала женщина. – Что-то бессмысленное есть в моей жизни».
- Нужны новые формы! – доказывали мужчины напротив. – Новые фор-мы нужны!
- Принципы!.. Шопенгауэр!.. – смеялась им в лицо старушка. – Все это чепуха!..
Устало женщина прикрыла глаза.
«Я больше не могу жить одна. Мне противно одной, не с кем слова ска-зать. Одна – и без любви, и без ласки. А так жить хочется. И жизнь проходит».
Попутчики азартно резались в дурака.
- Пожалуйте 82 рубля! – требовала распалившаяся старушенция.
- Какие 82 рубля?! – в упор не понимали мужланы.
Потом все стихло, она слышала лишь возбужденный шепот. Щекотно кто-то прикоснулся к ее обнаженной руке.
- Простите… мы тут поспорили. Случайно, вы не Полина Виардо?
Она знала за собой это сходство. Однажды в Москве, стуча костылем, за ней погнался престарелый Тургенев, и ей стоило сил доказать ему обратное.
- Нет… Я не Полина Виардо.
Легко она подтянулась и скрылась от них на верхней полке.



ГЛАВА ВТОРАЯ. ЖЕНЩИНА НА ПЛАТФОРМЕ

Около вагона, облокотясь о загородку площадки, стоял кондуктор.
В станционном окне у своего аппарата сидел телеграфист.
Артельщики в белых фартуках с бляхами суетились возле пассажиров и хватали их чемоданы.
Солнце слепило.
Испытывая чувство мокроты, нечистоты и неудобства во всем теле, женщина вглядывалась в лица.
В шаге от нее беседовали двое: толстый и тонкий. На лице у тонкого бы-ло написано столько благоговения, сладости и почтительной кислоты, что тол-стого вдруг стошнило.
Женщина едва успела отскочить в сторону.
Слегка прихрамывая, так как отсидела ногу, она пошла вдоль платфор-мы.
У паровоза глухо рыдала какая-то барыня, пришедшая на свидание к машинисту. Инженер-путеец склеенными листами бумаги бил по лицу стрелоч-ника. Армянин-парикмахер вытряхивал из сапога песок. Юродивый решетом собирал милостыню. Брошенный кем-то из встречающих, в воздухе пролетел гелиотроп. Архиерей в золотой митре, с панагией, вышел на перрон и осенил всех трикирием и дикирием.
«Отчего у меня нет веры ни во что?» - тяжело задумалась приехавшая.
Мимо, одетый в лапсердак и штраймл, прошел раввин и показал ей два магических кукиша.
- В Библии имя Элохим встречается шесть тысяч двадцать семь раз, - до-верительно сообщил он. – Ночью Бог на легком херувиме парит над восемна-дцатью тысячами миров. В бороде старца – один миллиард семь тысяч кудрей.
Он не нашлась, что ответить. Платочком из розовой тафты вытерла вспо-тевшее лицо, выправила по центру сбившийся на сторону турнир, пересчитала для верности корзины и картонки.
Подняла голову и увидела  е г о .
В ситцевых брюках, засунутых в высокие сапоги, он стоял и не без не-чистых мыслей глядел на ее бюст.
- Здравствуйте! – вспыхнула она.
- Здравствуйте, - притушил он. – Привезли зеленого сыру?
- Привезла.
- Сколько?
- Фунт.
- Маслин?
- Три фунта.
- Каперсов?
- Пять.
- Орехов воложских?
- Восемь.
- Миндальных?
- Десять.
- Конфет-помадок?
- Двенадцать.
- Шоколаду Абрикосова?
- Двадцать один.
- Мелких баранок?
- Тридцать.
- Гладких альбертовских печений?
- Пуд.
- Пуговиц к кальсонам?
- Тысячу.
Внимательно он прочитал этикеты на коробках.
- Ну что же… спасибо… А то едим, представьте, одних раков с малиной!
- В Ялте… сказывали… магазин Кюба? – не удержалась она.
- То в Ялте, - кнутовищем он почесал спину. – А мы в Аутке живем, - с дягилевской любезностью он усадил ее в разболтанную бричку. – Поехали, Ольга Леонардовна?!
- Поехали, Исаак Ильич!





ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ДВОЕ В БРИЧКЕ

Было душно.
Низко над землей стояли тучи комаров.
В пустырях жалобно плакали чибисы.
Мелькали какие-то рожи с красной как кирпич кожей, слышны были звуки лебедки, плеск помоев, татарщина и всякая неинтересная чепуха.
Все предвещало дождь, но не было ни одного облачка.
Бледная, с пылью под глазами, она покачивалась в такт лошадиным ша-гам.
Ехать нужно было четыре версты по хорошей мягкой дороге.
Исаак Ильич молчал, изредка тыкал кнутом в круп иноходцу, нюхал ко-робки с провизией.
«Спенсер, - подумалось Ольге Леонардовне, - мог бы назвать его еврей-чиком с большой лысиной».
- Это какое дерево? – спросила она.
- Вяз.
- А наверху что за птица?
- Стриж.
- Цветок… там?
- Плющ.
Мимо них, в рессорной коляске с каучуковыми шинами, взметая столбы пыли, пронесся Лев Толстой.
- Персидского порошку… от блох… заказывал вам? – почесался Исаак Ильич.
- Я привезла. Семнадцать фунтов.
Внизу  показалось плоское слепящее море. Нестерпимо Ольге Леонар-довне хотелось вымыться, надеть белое кисейное платье и прикрепить к поясу золотые часики. Муэдзин протяжно крикнул ей с минарета.
«Жизнь уходит, - напомнил он, - а ты как будто не жила, мало схватила, мало или, скорее, не поняла жизни, и что самого главного, самого красивого в жизни не сумела взять и понять!»
Исаак Ильич молчал.
Море слепило.
Бричка раскачивалась и скрипела.
На обочине дороги сидел инвалид и огромной бараньей костью колол миндаль.
«Аллегория! – кольнуло Ольгу Леонардовну в области сердца. – Инвалид – судьба. Баранья кость – обстоятельства. А миндаль – это я».
Протяжно, с небрежной иронией, Исаак Ильич зевнул. Чтобы не пока-заться нелюбезной, она приветливо улыбнулась ему. Было ясно как день: чело-век томится, не находит места, может быть, борется с собой. Впрочем, что было ей до него?
«Миндаль… я – миндаль, - проворачивалось в мозгу. – И еще я – инва-лид».
Пыльные, вдоль дороги, стояли кипарисы. Очевидно было: Ольга Лео-нардовна перегрела голову. Прохудившаяся тонкая шляпа не выдерживала пря-мых солнечных лучей. Плоское, слепило море.
«И баранья кость – тоже я!» – подкатило дурнотно.
Она сидела на обочине дороги и самоей собой колола самое себя!
Исаак Ильич, разорвав упаковки, страшно ел гладкие альбертовские пе-ченья.
- Какое здесь хорошенькое местечко! – поворотив морду, сказал инохо-дец. – Есть у меня друг по фамилии Овсов!..
Треснувши, разверзлись небеса.  Н Е К Т О ,  в ореоле, просунул голову. Ольга Леонардовна услышала свет и увидел звуки.
- БОЛЕЕ ТЫ НЕ ОТДЕЛЬНАЯ ЛИЧНОСТЬ, А ПРЕДСТАВИТЕЛЬНИ-ЦА ВСЕГО МИРОЗДАНИЯ! – высветилось.
- …МИРОЗДАНИЯ!.. – повторила она.
- ВОССОЕДИНИ ЖЕ МИР ФОРМ С ВНЕВРЕМЕННЫМ АБСОЛЮ-ТОМ!
- …АБСОЛЮТОМ!..
- ОТЫЩИ ТРОПКУ, ВЕДУЩУЮ К БОЖЕСТВУ ЧЕРЕЗ СОТВОРЕН-НЫЕ БОГОМ МИРЫ!
- ОТЫЩУ! – обещала она.



ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ДОМ С ЗАТЕЯМИ

Ампирный белый дом стоял, с террасой.
Клумбы разбиты были с розами и японскими ирисами.
Росли, обнявшись, эвкалипт с платаном.
Яблоки висели, величиной в три копейки.
Кофейные египетские голуби сидели на колодезе с железным насосом.
Вдали просматривался широкий пруд с купальней.
- Вы утомились и расстроили себе нервы, - сказал Исаак Ильич. – Вот! – он распахнул дверь комнаты и исчез.
Она вошла.
В белом рукомойнике стояла голубая плевательница.
На шкафу в мышеловке бегала взрослая мышь.
Из щелей пола выглядывали молодые побеги вишен и слив.
Стену закрывала огромная карта Сахалина.
Ольга Леонардовна отстегнула замучивший турнюр, стала мыться и скрести тело. В окно, привстав на задние лапы, с любопытством заглядывали зайцы.
Потом, помолодевшая и свежая, в белом, не стеснявшем движений, пла-тье, она выскользнула в коридор. В доме оказалось двадцать шесть комнат – везде Ольга Леонардовна видела хорошие картины, но почти все они были дур-но повешены. Некоторые висели вверх ногами.
Одна прямо-таки заставила ее вздрогнуть. Огромная, в лепной золоченой раме. Поежившись, Ольга Леонардовна смотрела.
В апокалипсических позах, вперемешку, лежали на черной земле львы и люди, орлы и куропатки, рогатые олени и гуси, пауки, молчаливые рыбы и морские звезды. Мертвенно лила свет луна. Метались болотные огни. Отец вечной материи, дьявол, производил обмен атомов.
- Холодно, - передернула плечами Ольга Леонардовна. – Пусто и страш-но!
Медленно она отступила.
В двадцати четырех комнатах не обнаружилось ни единой живой души.
В двадцать пятой на кровати мореного дуба, под атласным стеганым одеялом, неподвижно лежал умирающий.
Наружно это был истощенный желтолицый человек с пушистыми баке-нами, в очках и с карандашом за ухом.
На стене висел огромный барометр.
На столе, в чехле, стоял новенький ремингтон.
На полу, засаленный, валялся псалтырь.
Ольга Леонардовна подняла, присела на край кровати, перелистнула, на-шла нужное.
Она прочитала два акафиста: «Иисусу сладчайшему и Пресвятой Богоро-дице», потом спела ирмос «Отверзну  уста моя».
Пахло как в прачечной и, кроме того, еще уксусом.
С треском она растворила окошки. Переменила воду в графине. Подшила прохудившийся пододеяльник. Согнала с желтого лица присосавшуюся зеленую муху.
Умирающий открыл глаза и посмотрел на нее с благодарностью.
В саду ложились вечерние тени.
Прощаясь, она держала в руках свечу.
Какая-то старушка, невесть откуда взявшаяся, промчалась мимо нее в коридоре опененным вороным конем, оставив запах сливочного варенья, свежеиспеченного хлеба и раков с малиной.
Неожиданно Ольге Леонардовне стало весело, захотелось дурачиться, хохотать, отвечать весело на затрагивания прохожих.
Сладострастно пели цикады. В воздухе, уже синем, разливалось пред-вкушение завтрашнего дня, долгого и занимательного.
«В этой жизни, даже в самой пустынной глуши, ничто не случайно, все полно одной общей мысли, все имеет одну душу!» - словно бы сказал кто-то.
Утомленная, как балерина после пяти действий и восьми картин, Ольга Леонардовна возвратилась в свою комнату.
Поверх одеяла расстелены были две шелковые ночные рубахи.
На подушке виднелись следы зубов.
Книппер переменила наволочку, задула свечу и тут же уснула.




ГЛАВА ПЯТАЯ. ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ

Утром, прикрепив часики к поясу, сильно затянутая, она вышла в сад.
На вершинах гор неподвижно стояли белые облака.
Исаак Ильич, очень худой, с большими глазами, с длинными худыми пальцами, бородатый, темный, в стоптанных внизу парусиновых брюках, сидел в широком камышевом кресле, и на его лице было хищное выражение, упрямое желание взять, выхватить у жизни больше, чем она согласна дать.
Подошел какой-то человек – должно быть, сторож, - посмотрел на них и ушел.
Прошло по крайней мере полчаса в молчании.
- Сторож… приходил? – не выдержала Ольга Леонардовна.
- Короленко… Владимир Галактионыч.
- Старушка… давеча на меня в коридоре налетела?
- Беленовская Мария Дормидонтовна… из Мелехова выписали… белая кухарка.
- А умирающий… под одеялом?
- Свободин… Козиенко Павел Матвеич. Давайте ему нафталин с кастор-кой или каломелем. – Исаак Ильич нагнулся и раскрутил перекрученные носки.
Облака на вершинах гор шевельнулись и куда-то поползли.
По земле заскользили рваные длинные тени.
Пылинки в воздушной пляске поднимались к солнцу.
Египетский кофейный голубь сел Книппер на плечо.
- Подушку у меня… кто покусал? – вспомнила она.
- Собаки.
- Зовут как?
- Хина и Бром. А если хотите, Тузик и Каштан.
Ольга Леонардовна прошлась по саду, в тот конец его, где просматри-вался пруд с купальней. Исполнено было мастерски. Краски прямо-таки играли и переливались под солнцем. Постояв у огромного пейзажа, она возвратилась на место.
Исаак Ильич, в синих шароварах навыпуск, босой, рассеянно гладил не-опрятную худую кошку.
- Кис-кис-кис! – поманила Книппер.
- Не слышит.
- Отчего же?
- Побили.
- Кто побил?
- Собаки.
Пристально, в упор, через лорнетку, она принялась смотреть на него. Об-лака и сосны стояли неподвижно.
- Огурцы нынче плохи и д;роги. 60 копеек мера! – не выдержал он. – Это безобразие, а не жизнь! О, где оно, куда ушло мое прошлое, когда я был молод, весел, умен, когда я мечтал и мыслил изящно, когда настоящее и будущее мое озарялось надеждой?
- Не паясничайте! – она топнула средних размеров ножкой. – Ответьте без обиняков: зачем вы выписали меня сюда… прислали денег?.. Едва ли мы достаточно знакомы… вращаемся в разных рингах… разных кругах… вы – в круге первом, а я… я требую ясности!
Поднявшись с места, он зашвырнул кошку далеко в кусты.
- У меня характер Лермонтова! Захотел – сделал! Вы там, в Москве, за-дыхаетесь от паров, измучились, изверились! Я вызвал вас, чтобы вы отдохну-ли, попили козьего молока, восстановили силы!
- Не верю! - Ольга Леонардовна уперла руки в боки.
- Лермонтова… сделал… задыхаетесь… вызвал… козьего… силы! – по-вторил он с большей гаммой.
- Уже лучше! – она хлопнула в ладоши. – Ну-ка, еще раз!
- У меня… захотел… от паров… молока!.. – произнес он вполне убеди-тельно.
- Ну что же, - Книппер почесала воображаемую плешь. – Остановимся пока на этом. А вы порепетируйте еще!
Повернувшись, она пошла к дому.
Левитан молча глядел ей вслед.





ГЛАВА ШЕСТАЯ. ТАКИЕ СТРАННЫЕ МУЖЧИНЫ

Умирающий лежал неподвижно.
Его лицо было белым, как мрамор.
«СВОБОДИН. КОЗИЕНКО ПАВЕЛ МАТВЕИЧ», - настукала она на ре-мингтоне и укрепила листок в изголовии кровати.
Открывая то один шкап, то другой, она нашла нафталин и дала его стра-дальцу вначале с каломелем, потом с касторкой. Поставила градусник, сняла с заострившегося холодно носа очки и протерла их марлей. В животе умирающе-го заурчало, и Ольга Леонардовна поспешно пропихнула под одеяло судно.
Левитан, в короткой хохляцкой чумарке, ждал ее в коридоре. На его лице было строгое, сухое выражение, какое бывает у людей, привыкших думать всегда о серьезном и в одиночку.
- У меня все по-старому, никаких особенных перемен, - живо заговорил он и крепко взял ее повыше локтя, - пойдемте. Я познакомлю вас со своими друзьями.
Одну за другой принялся открывать он двери комнат, и в каждой из-за стола или с дивана навстречу им поднимался человек в шляпе и черном костю-ме.
- Альтшуллер Исаак Наумович! – представлял Левитан, и Ольга Леонар-довна делала реверанс или книксен.
- Балабан Иосиф Ааронович!
- Вейнберг Петр Исаевич!
- Куперник Лев Абрамович!
- Самуэльсон Семен Васильевич!
- Шор Иосиф Соломонович!
- Эфрос Николай Ефимович!
- Эфрон Илья Абрамович!
- Липскеров Абрам Яковлевич!
- Векслер Семен Харитонович!
- Фейгин Яков Александрович!
- Синани Исаак Абрамович!
Внимательно они рассматривали ее – интересовались, довольна ли по-стельным бельем и не нужны ли новые перчатки, шляпка или зонтик.
Семен Харитонович Векслер спросил отчего-то ее рост и вес, Яков Александрович Фейгин – давно ли была у дантиста и подает ли юродивым, Исаак Абрамович Синани – предпочитает ли она подниматься по ветвям дерева или спускаться. Каждый предложил свои услуги по доставке рояля, белого или черного.
Последняя дверь, наконец, закрылась.
- Странные люди, - пожала плечами Книппер. – Кто они?
- Альтшуллер – врач, - с готовностью объяснил Левитан. – Балабан – то-же врач, Вейнберг – поэт, Куперник – адвокат, Самуэльсон – пианист, Шор – шорник, Эфрос – журналист, Эфрон – издатель энциклопедии, Липскеров – ре-дактор газеты, Векслер – композитор, Фейгин – рецензент, Синани – книготор-говец… Все поначалу приняли вас за Полину Виардо.
- Знаю за собой это сходство, - улыбнулась Ольга Леонардовна. – В Мо-скве однажды за мной погнался престарелый Тургенев!
- Стуча костылями?! – рассмеялся Исаак Ильич.
- На всю Тверскую-Ямскую!
- Догнал? – ревниво он заглянул ей в лицо.
- Догнал, - подразнила она. – Насилу нас потом разняли.
Побледневший, Левитан закрыл глаза и прислонился головой к стене.
- Мои и ваши вкусы не совпадают: вы должны быть развратны, а я давно уже пережил этот фазис и хочу любви тончайшей, не материальной, как сол-нечный луч…
Она вдруг почувствовала себя оскорбленной и сказала громко длинную циническую фразу.
Испещренный морщинами человек, ранее не замеченный ею, кашлянул с подоконника.
- Когда два поезда встречаются, то обыкновенно обмениваются свистка-ми! – произнес он назидательно.
- Кто это? – вздрогнула Ольга Леонардовна.
- Григорович Дмитрий Васильевич, - открыл глаза Левитан. – Сплошное великолепие!.. Когда-то он приласкал мою молодость – теперь я успокаиваю его старость.



ГЛАВА СЕДЬМАЯ. «КРУШЕНИЕ ЦАРСКОГО ПОЕЗДА»

Она постояла у карты Сахалина.
Полила выглядывавшие из щелей пола молодые побеги вишен и слив.
Покормила мышь в мышеловке.
Наклонилась над белым рукомойником и сплюнула в голубую плева-тельницу.
Григорович ждал ее в коридоре.
- Человек, готовящийся к смерти, не может любить театр! – произнес он с подоконника.
Умирающий лежал на краю кровати. Его лицо было покрыто багрово-красными пятнами.
- Нужен хороший пульверизатор! – сморщилась Ольга Леонардовна.
Резко она выдернула из-под одеяла утку и опростала ее за окно. Свобо-дин застонал и устроился поудобнее. Она накапала ему 15 гофманских капель. С жадностью Козиенко выпил. Губкой она вытерла ему лицо. Слабо Павел Матвеич кивнул.
- Давайте ему опий с висмутом! – сказал Левитан.
Он стоял на высокой стремянке и кормил двух огромных ручных журав-лей.
- Глухие? – Книппе поманила птиц рукой.
- Слепые… близорукие. Минус восемь.
- Побили?
- Покусали.
- Кто же?
- Кошка.
Человек с толстой сумкой на ремне помахал Левитану через изгородь.
- Почтальон? – спросила Ольга Леонардовна.
- Бальмонт Константин Дмитриевич… стихи понес.
Всем телом она вздрогнула так, что лязгнули зубы.
Во множестве на другом конце сада лежали окровавленные люди.
Стремительно, будто кто толкал ее сзади, она бросилась к месту траге-дии… увидела покореженные рельсы, лежащий на насыпи сплющенный паро-возик, непролазно тупую физиономию стрелочника.
Книппер перевела дух, вглядываясь в уже состоявшийся факт искусства. Выписанные в лучших традициях реализма, все пострадавшие были как живые.
- Что это?
- «Крушение царского поезда», - беличьей кистью ловко Левитан под-правил паровозную трубу. – Пойдем-ка обедать!.. Вы ведь с приезда ничего не ели!..
Приятно взволнованная, она не сопротивлялась.
Подали холодный пирог, оставшийся с воскресенья, и людскую солони-ну.
- В детстве, - жевал Левитан, - знаете, я получил религиозное образова-ние и такое же воспитание – с церковным пением, с чтением Апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне. – Нагнувшись, он прикурил из лампады.
- В так называемом религиозном воспитании, - смеялась и не могла оста-новиться Книппер, - не обходится без ширмочки, которая недоступна оку по-стороннего. За ширмочкой истязуют, а по сю сторону ее улыбаются и умиляют-ся. – Она взяла кусок пирога и положила его согревать между ладонями. – На-помните, Исаак Ильич, при каких обстоятельствах мы познакомились?
- Как же! – Левитан набрал из ведра воды себе и ей. – У Поленова! «Хри-стос и грешница». С меня он рисовал Христа, с вас – грешницу.
- В Москве, - смутилась Ольга Леонардовна, - я живу в Мерзляковском переулке, а здесь… у вас… так жарко! – Она прикрылась веером.
- Потяни меня за палец! – предложил он вдруг странно изменившимся голосом.
Буквально она не знала, куда себя деть.
- Ваш вектор нравственности, по-видимому, противопостоит вектору бытия, - только и смогла пролепетать она. – Почему  в с е г д а  выбор только между одиночеством и пошлостью?
- Культура учит человека притворству!.. Вы – плохая актриса и не умеете притворяться!.. Хотение обнаруживается поступком!.. Предоставим Шопенгауэрам философствовать и доказывать все, что им угодно, а сами будем целовать эти ручки!..
Он перегнулся через стол и вобрал ее пальцы большими мокрыми губа-ми.



ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ВОЛШЕБНОЕ ПЕНСНЭ

«И в самом деле, - думала она, - почему бы естественным образом не от-ветить на его чувство?.. Я знаю, что подла, не сильна, или неправильно пони-маю жизнь, или очень я жадна, или потому что поздно начала жить и везде чув-ствую неполноту. Сама не знаю, ничего я не знаю…»
- Я буду тебя любить свирепо, как араб! – просунулась из сада голова Левитана.
До поры Ольга Леонардовна закрыла окно.
Дом был пуст.
Двери стояли, раскрытые настежь.
По коридору гулял сквознячок.
- Слова «пошлость» и «пошлое» уже устарели! – сказал с подоконника Григорович.
Умирающий лежал, свернувшись калачиком, и выглядел не так уж скверно.
Ольга Леонардовна посмотрела градусник, пометила на температурном листке и возвратила карандаш за ухо Павлу Матвеичу. Свободин широко рас-крыл рот и получил изрядный кус солонины. Проворно Козиенко сжевал – она добавила холодного пирога. Потом из пульверизатора распылила по краям кро-вати скипидар, состригла умирающему ногти и вышла на крыльцо.
- Скипидар покупайте французский – он приятнее пахнет!.. И еще при-мените способ Кантани: клистиры из таннина и подкожные вспрыскивания раствора поваренной соли!
Левитан шел ей навстречу и держал на лопате свежеиспеченный каравай хлеба. Его сопровождали две рыжие, похожие на свиней, собаки.
- Глухие? – поинтересовалась Ольга Леонардовна. – Или слепые?
- Хромые.
- Журавли поклевали?
- Да нет… от рождения.
Без спросу Книппер отломила хлебную корку, подула и стала есть. Жад-но он глядел на нее и определенно был красив. На отворотах его сюртука вол-нообразно переливались под солнцем муаровая яркая подкладка.
- Можно тебя перевернуть вверх ногами, потом встряхнуть, потом об-нять и укусить за ушко? Можно, дусик?.. А то назову мерзавкой! – пригрозил он, не распуская характерной морщины между бровями.
Она стала часто дышать и быстро-быстро пошла, обрывая на ходу лепе-стки. В дальнем конце сада, под яблоней, за самоваром, сочными, яркими маз-ками изображены были два человека в пузыристых красных рубахах и ямщиц-ких шляпах с павлиньими перьями.
Ольга Леонардовна подошла вплотную, чтобы привычно потрогать холст руками – незнакомцы скинули головные уборы и вежливо поздоровались.
- Кто это? – смущенная, она возвратилась к Левитану.
- Куприн Александр Иваныч и Бунин Иван Алексеич… Позволь похло-пать тебя по спине и пониже! – он бросил хлеб собакам и протянул к ней руки.
«Мысли мои перепутались, душа скована какой-то ленью, и я не в силах понимать себя, - насилу она увернулась. – Жизнь свою я тащу волоком, как бес-конечный шлейф».
Приподняв платье, стремглав, Книппер бросилась к себе в комнату и за-перлась.
- Книпшиц, пупсик, балбесик, мордуся моя!.. Впусти своего иеромона-ха!.. – стонал Исаак Ильич в замочную скважину.
Потом стало тихо.
Птица выпь кричала где-то далеко-далеко: бу-бу! бу-бу! – как корова, за-пертая в сарае.
Не зная, чем занять себя, Ольга Леонардовна стала перекладывать вещи, раскрывала дверцы, вытягивала ящики и обнаружила  в е щ и ц у .
Это было пенснэ в черепаховой оправе, минус две диоптрии, № 18, с изотропическими стеклами.
Дурачась, она примерила его на себя и вскрикнула: все в комнате бук-вально заиграло и запело!
Она распахнула окно, с подоконника взмыла в сад, перепорхнула за ка-литку и встала пораженная.
Мимо шли люди, и все в них было прекрасно: и лица, и одежда, и души, и мысли.



ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ГОЛАЯ В ЛУННОМ СВЕТЕ

Оптическая несообразность, такая внезапная и чудесная, носилась в воз-духе недолго – уж очень скоро красота и многокрасочная яркость всего вокруг сделались нестерпимыми, глаза Ольги Леонардовны заслезились, не на шутку она перепугалась, что ослепнет вовсе, сняла пенснэ и спрятала его за лиф пла-тья.
«Человек, видящий красотищу в обыденном, - рассеянно нюхала она ствол эвкалипта, - несомненно высок, благороден, тонок, изящен и чист душою. Это, должно быть, большой художник!.. Только вот  к о м у  вещица впору?»
Обуреваемая женским любопытством, ощупью она сделала пару шагов и обняла платан.
Пчелы жужжали.
Поскрипывал на ветру колодезный насос.
Лаяли собаки.
- Я любил умных людей, нервность, вежливость, остроумие, а к тому, что люди ковыряли мозоли и что их портянки издавали удушливый запах, я относился так же безразлично, как к тому, что барышни по утрам ходят на горшок! – выкрикнул кто-то высоким чистым голосом.
Кое-как она проморгалась, утерла слезы – рези прошли, и зрение снова возвратилось.
- Сделать из мрамора лицо – это, значит, удалить из этого куска то, что не есть лицо, - проскрипел с подоконника Григорович.
Умирающий лежал на одеяле, свистел носом и дрыгал розовыми пятка-ми.
Ольга Леонардовна убрала капельницу, содрала присохшие горчичники, побрила его, освежила, переодела в свежее. С удовольствием Свободин-Козиенко рассматривал себя в зеркале. На прощание Павел Матвеич получил кружку малины со свежим козьим молоком.
Левитана она разыскала в сарае.
Исаак Ильич сидел на чурбаке перед мольбертом и нервно зарисовывал поленницу сосновых дров.
- Работаете? – спросила она, чтобы нарушить тишину. – Как будет назы-ваться картина?
- «Сакля в Алупке», - он припустил огня в лампе. – А может быть, «Омут».
- Художественное произведение, по-моему, должно выражать непремен-но какую-нибудь большую мысль! – она блеснула тонким очарованием ума.
- У меня заказы, - пробормотал он. – Я человек подневольный, негр, тряпка. Никто, никто не знает моих страданий. Я изнемогаю.
- Слышу, опять воет собака, - вздрогнула Книппер.
- Это сосед. Синодальный певчий. – Он отложил кисть. – Я чувствую се-бя в вашей власти. Я раб. Зачем вы сегодня так обворожительны? – Он убавил свету.
- Исаак Ильич, - спросила она ровно, - это  в а ш е  пенснэ?
- Мое, - не глядя, он переправил вещицу в карман шинели.
Холодея телом, она слушала.
Он говорил о суете нашей жизни и о существовании чего-то высшего, вечного, блаженного, о том, что хорошо бы забыться, умереть, стать воспоми-нанием. Прошлое пошло и неинтересно, будущее ничтожно, а эта чудная, един-ственная в жизни ночь скоро кончится, сольется с вечностью.
Она положила ему голову на грудь и сдержанно зарыдала.
Он схватил ее зонтик и жадно поцеловал.
- Дайте мне, ну хоть на одно мгновение!
«Я полюбила его с первого взгляда!» – поняла Ольга Леонардовна.
Поднявшись, они пошли к стогам сена в лунном свете.
- Ну что? Что? – бормотал художник, обнимая ее и жадно целуя руки, ко-торыми она слабо пыталась отстранить его от себя. – Ты меня любишь? Да? Да? О, какая ночь! Чудная ночь!
Более она не противилась.
Левитан прыгнул и, изловчившись, овладел ею в особо извращенной форме. Потом – в еще более извращенной. Потом – в еще.
«Такого, - подивилась Ольга Леонардовна, - не знают даже в Московском Художественном Общедоступном театре!»
Вороны летали и дразнили ее: «Голая! Голая!»



ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. МОРСКОЕ КУПАНИЕ

- Я счастлива! Теперь я принадлежу вам! – она пристегнула чулок и щелкнула подвязкой.
- Что бы ни случилось, хотя бы ты вдруг превратилась в козу, я все-таки любил бы тебя – за твою душу, за нрав! – пообещал он.
Утром, еще заспанная, с веером, она вышла в сад.
Молодо трепетали на деревьях листья.
Поспевал крыжовник.
Собаки ластились, выпрашивая корма.
По небу проплыло облако, похожее на рояль.
- Зюзик!.. Актрисуля!.. – протянул руки Левитан.
Он был в поддевке и вышитой сорочке.
- Ходишь по саду, обрезываешь розы? – спросила она поставленным го-лосом. – Я люблю, когда твоя длинная фигура бродит по дорожкам. У тебя та-кой сосредоточенный вид, когда ты сидишь на скамье, и журавли около тебя.
- Жить с женщиной, которая читала Спенсера, - высунулась из окна го-лова Григоровича, - так же неинтересно, как с любой Анфисой или Акулиной!..
Весело они рассмеялись.
- Так же пахнет утюгом, пудрой и лекарствами, те же папильотки каждое утро и тот же самообман! – в тон старику продолжил Исаак Ильич.
Снова они рассмеялись.
Балансируя, по натянутой бельевой веревке шла глухая кошка.
- Без утюга нельзя в хозяйстве, - посерьезнела Книппер. – И еще, по-моему, если раз сошлись, то надо жить до самой смерти.
- М-да,.. – промычал Левитан. – Кажется, еще ни разу ты не была на мо-ре?
От беседки по крутому, почти отвесному берегу, мимо глиняных глыб и репейника бежала тропинка; там, где она кончалась, далеко внизу у песчаного побережья лениво пенились и нежно мурлыкали невысокие волны.
В купальне Ольга Леонардовна застала двух старушек: обе сидели на ла-вочке и раздевались. Одна была кухарка Мария Дормидонтовна, в другой она признала сырую малоподвижную старушку из поезда. В открытую дверь было видно, как кто-то плыл в ста метрах от купальни.
- Мама, это наш Исачок! – показала Мария Дормидонтовна.
Книппер надела свою соломенную шляпу и бросилась в море.
Энергически разрезывая волны и воздух, к ней подплыл Левитан.
- Я боюсь мечтать, то есть высказывать мечту, - сказала Ольга Леонар-довна, но мне мерещится, что из нашего чувства вырастает что-то хорошее, крепкое, и когда я в это верю, то у меня удивительно делается широко и тепло на душе, и хочется и жить, и работать, и не трогают тогда мелочи жизненные, и не спрашиваешь себя, зачем живешь...
Исаак Ильич нырнул и довольно долго не показывался.
- Меня начинает мучить, - продолжила она, когда голова художника вновь оказалась на поверхности, - что я давно ничего не работала и что я за-стряла, остановилась как артистка, если таковой могу назвать себя. Я начинаю ужасно волноваться и нервиться. Лентяйка я ужасная. Меня всегда надо подсте-гивать кнутиком, а я сама ничего не могу делать. Какой это ужас. Сама виновата и сама бичую себя теперь. Дура я бестолковая, право! Злюсь на себя ужасно…
Мощно Левитан гребанул к берегу. Легко она догнала его.
- Я не могу жить и все в себе носить, - Ольга Леонардовна поправила шляпу. – Мне нужно высказаться иногда и глупостей наболтать, чепуху сказать, и все-таки легче. Ты это понимаешь или нет? Ты ведь совсем другой. Мне ино-гда так хочется, чтобы ты близко, близко поговорил со мной, как ни с одним человеком не говорил. Я тогда почувствую себя близкой к тебе совсем…
Выбравшись на берег, Исаак Ильич бросился к дому.
- Я боюсь, что ты разлюбишь меня, отвыкнешь от меня, будешь смотреть на меня, как на ненужный балласт в твоей жизни… я себе кажусь бессовестной, никому не нужной эгоисткой!.. Скажи, ты меня презираешь… проклинаешь?!. – кричала она вослед.
Белые, над морем летали чайки.



ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ГЛУПАЯ ШУТКА

В саду расставлены были диванчики и столики.
В доме разучивали дуэт на рояле и виолончели.
В небе стояло солнце.
Ольга Леонардовна сидела за столом и читала книгу. Левитан в больших сапогах, с ружьем, показался в глубине сада. Он был навеселе. Увидев Книппер, на цыпочках, он подошел к ней и, поравнявшись с нею, прицелился в ее лицо.
Книппер, увидев Левитана, вздрогнула и вскочила.
- Исаак, Бог знает что… вы меня испугали… Я и так расстроена, а вы еще с глупыми шутками,.. – она села. – Испугал и радуется…
Левитан расхохотался.
- Ну, ну… виноват, виноват, - он сел рядом. – Не буду больше, не буду…
Ольга Леонардовна взяла руку Левитана и приложила к груди.
- Пощупайте-ка, как у меня сердце бьется!.. Вам будет жаль, если я вдруг умру? У меня в мозгу точно гвоздь.
Тщетно Исаак Ильич пытался высвободиться.
- Не понимаю, зачем живу, - красиво продолжала она говорить. – Надо ли так. Седею я. Ну, наверно, уж тоску нагнала на тебя. Я, дусик, как ни ломаю себя, как ни стараюсь быть вечно ровной и сдержанной – не могу. Мне надо и побушевать, и выплакаться, и пожаловаться – одним словом, облегчить свою душу, и тогда мне жизнь кажется лучше, свежее, все как-то обновляется. Преж-де у меня бывали такие полосы, а теперь не с кем поболтать, некому душу из-лить, и мне кажется, что я засыхаю вся, мне даже хочется быть злой и сухой. Это очень гадко, и ты будешь бояться моего характера, а он вовсе не такой ужасный… Исаак, давайте на сене кувыркаться!
- А то в самом деле – не устроить ли себе эту гнусность?! – куда-то в сторону пробормотал Левитан. – Нет! – ответил он все же после некоторого раздумья. – Мы уже покувыркались!.. Половая сфера далеко не всегда имеет решающее значение!..
Похожий на парикмахера армянин прошел за калиткой с явным желани-ем казаться умным и передовым человеком.
- Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, - задергался Исаак Ильич. – Мне надобно сказать ему пару слов! – вырвавшись, Левитан убежал.
- В нашем деле главное – умение терпеть! – встрепенулся под кустом Григорович.
На линейке проехала куча евреев с седыми бородами и в картузах. Чув-ствовалось в них что-то очень откровенное, наглое, удалое и размашистое.
Египетские кофейные голуби ворковали.
Гудели телеграфные проволоки.
Мария Дормидонтовна и ее мама на стремянках рвали вишни для варе-нья.
Уже знакомое облако стояло в небе неподвижно.
Ольга Леонардовна встала и пошла в дом.
В детской лязгала ножницами наемная швея.
Громко стуча лапами, между ногами Ольги Леонардовны пронесся ог-ромный заяц – вскочил на крышку рояля и выпрыгнул за окно.
Она прошла мимо холодной, пустой, страшной картины с рогатыми оле-нями, повернула за угол, вытащила из-за лифа и нацепила на нос двойную мар-левую повязку.
Умирающий стоял на голове и упирался ногами в низкий бревенчатый потолок.
С размаху, медицинским молоточком, Книппер ударила по коленям. Свободин взвыл, сделал кульбит и оказался на полу. Она подхватила его, содра-ла удушливую кальсонную пару, принялась мыть и теребить обессиленное не-дугом тело. Блаженно, лежа в корыте, Павел Матвеич повизгивал. Она вытерла его насухо, подстригла и заботливо уложила на свежее. Задрав голову с заост-рившейся седоватой бородкой, беззвучно Козиенко хохотал.
Удивленные, в окно заглядывали журавли.
Наемная швея более не лязгала в детской – саван, судя по всему, был го-тов.
- Я сделала все возможное, чтобы облегчить вашу агонию! – красиво она расположила розы на кровати умирающего и тихо затворила за собой дверь.



ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. ПОДГОТОВКА К ПОХОРОНАМ

Утренний ветерок колебал кроны фруктовых деревьев.
Яблоки качались, величиной в пять копеек.
Блестел, искрясь на солнце, колодезный насос.
- Когда я сегодня проснулась и умылась, мне вдруг стало казаться, что для меня все ясно на этом свете, и я знаю, как надо жить, - в розовом капоте и папильотках, потягиваясь, Ольга Леонардовна стояла на крыльце.
Исаак Ильич, с черной повязкой на голове, вертел шершавую толстую доску.
- Я должна быть около тебя, должна устроить тебе жизнь хорошую, при-ятную, спокойную, - Книппер подошла ближе. – Я обыкновенно мало сожалею о прошедшем, но мысль об этом близком прошедшем и о настоящем причиняет мне боль, мучает меня… За эти терзания мы будем награждены, правда?
Сосредоточенно Левитан пилил. К стене дома были приставлены венки, перевитые черным крепом.
- Сейчас, - красиво Ольга Леонардовна подбоченилась, - я представляю себя в старости, вот так же смотрящей на сухие букеты и ленты – хотелось бы, чтобы тогда воспоминания, целая вереница воспоминаний, согревали бы душу, чтобы тепло было от дум о пережитом, чтобы не было остроты, боли. Хорошо бы ведь было, а?
Пахло смолой. Набрав в рот гвоздей, Левитан сколачивал гроб. Из дома доносились берущие за живое звуки. Мария Дормидонтовна и ее мама разучи-вали на виолончели и рояле похоронный марш из Героической симфонии Бет-ховена.
- Что тебе мешает? - Ольга Леонардовна прошлась взад-вперед по захру-стевшей стружке. – Что тебя мучает? Я не знаю, что думать, беспокоюсь сильно. Или у тебя нет потребности видеть меня? Мне страшно больно, что ты так не откровенен со мной. Все эти дни мне хочется плакать… Я ничего не знаю… Что это значит?.. Ведь у тебя любящее, нежное сердце, зачем ты делаешь его черствым?
Один за другим, по самые шляпки, Левитан вгонял гвозди. Печально курлыкали журавли. Проехала на линейке куча евреев с седыми бородами и в картузах. Жилистый темноликий человек пересчитывал столики и диванчики, приготовленные для панихиды.
- Кто это? – сощурилась Книппер. – Сергей Николаевич Сергеев-Ценский?
- Василий Анастасиевич Бандаков… отец Василий, - ответил художник. – Протоиерей. Настоятель Архангело-Михайловской церкви.
В плотницких шароварах, с обнаженной курчавой грудью, Исаак Ильич был очень импозантен.
«Я полюбила его с первого взгляда, - напомнила себе Книппер. – Полю-била… а меня мышеловка – хлоп!»
Она возвратилась к себе и выпустила из клетки мышь.
- Человеку нужно не три аршина земли, а весь земной шар! – сказал Гри-горович.
Умирающий сидел за столом над линованным листом бумаги.
- Что вы пишите? – спросила Ольга Леонардовна.
- Как что? – удивился Свободин. – Завещание!.. В вашу пользу! Послу-шайте! – Он протер очки. – «Находясь в твердом уме и здравой памяти, отказы-ваю мои Воловьи Лужки мадам Полине Виардо в собственные руки…»
- Воловьи Лужки разве ваши?.. И потом – никакая я не Виардо.
- Кто же?
Ольга Леонардовна сказала.
- Экая жалость, - Козиенко куснул перо. – Придется переписывать!.. К похоронам все готово?
- Да, - Книппер посмотрела в окно. – Не пойму только, отчего это вам приготовили и гроб, и саван?
- Папа у меня русский, - рассмеялся Павел Матвеич, - мама – еврейка… Вот и борются две конфессии,.. – спохватившись, он взглянул на часы. – Сколь-ко, однако, еще дел!.. Сфотографироваться на памятник!.. И потом – я хочу взглянуть на могилу… сами понимаете. Вы поедете со мною?
Ольга Леонардовна тепло укутала умирающего – незамеченные, они прошли огородами, взяли извозчика и приказали ехать на кладбище.



ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. У СВЕЖЕЙ МОГИЛЫ

Кладбище обозначилось вдали темной полосой, как лес или большой сад.
«Грядет час, в онь же вси сущие во гробах услышат глас сына Божия», - прочитала Ольга Леонардовна на воротах.
Они вошли.
Какие-то люди бродили по дорожкам, накрывшись мешками. Павел Мат-веич навел справки.
- Современный театр – это сыпь, дурная болезнь городов! – в модной жилетке с лошадиными головами, двигался он в указанном направлении. – В наших талантах много фосфора, но нет железа!
- Это вы Григоровича наслушались! – смеялась в ответ Ольга Леонар-довна. – Блажен, кто не верит и раньше не веровал!.. Кстати, как величается ваш смертельный недуг?
- Мерцающая скотома, - ловчайше умирающий пробрался по доске меж-ду глиняными кучами. – На похоронах у меня будете?
- Непременно, - задорно, в тон ему, отвечала она. – Благоговейно опл;чу вашу кончину!
Они встретили старика с желтухой, ксендза и австрийского генерала.
- Вот… кажется нашел. Полина!.. Тьфу ты… Ольга Леонардовна! – по-звал откуда-то приглушенный голос.
Она завертела головой.
«ИВАНОВ НИКОЛАЙ АЛЕКСЕЕВИЧ, непременный член по крестьян-ским делам присутствия», - значилось на ближайшем памятнике. И рядом: «ТРЕПЛЕВ КОНСТАНТИН ГАВРИЛОВИЧ,   е е   сын, молодой человек».
- Куда вы смотрите?! – раздалось снизу. – Я здесь!..
Сориентировавшись, она подошла к краю глубокой ямы. Павел Матвеич был на дне и деловито осматривал стены.
- Тут на табличке… какой-то Матюшин, - удивилась она. – Эта – не ва-ша!
- Моя! – умирающий задрал голову. – Матюшин – я!
- Но как же! – ноги Ольги Леонардовны заскользили и, чтобы не упасть в могилу, она принуждена была ухватиться за куст крапивы. – Я думала – Свободин… на худой конец Козиенко…
- Свободин, - объяснил Матюшин, - мой сценический псевдоним, - при-седая, он выкидывал руки, чтобы согреться. – Козиенко – мой второй сцениче-ский псевдоним, - он побоксировал с тенью. – Под первым в театре Корша я играю героические роли, под вторым в Александрийском – роли комических старух!.. – Он скорчил старческую рожицу столь уморительно, что Книппер прямо-таки зашлась от смеха.
Австрийский генерал, ксендз и старик с желтухой помогли Павлу Мат-веичу выбраться.
- Как вам… новое место жительства? – прищурилась Ольга Леонардовна.
- Сыровато! – пучком дикорастущего сельдерея Свободин протер запач-кавшиеся краги. – Да и не люблю я в потемках…
- А вы бы не торопились!
- Да неудобно как-то, - с неловкостью человека солидного, не привыкше-го обращаться с женщинами, он трогал ее за талию и похлопывал по плечу. – Зажился я у Исаака Ильича…
Извозчик, молодой свежий парень, припрыгивая, ждал их на облучке.
- Не знаете, господа хорошие, в чем смысл жизни?
- Вопрос некорректен, - вздохнул Козиенко, - ибо жизнь сама по себе ко-нечна.
Ольга Леонардовна положила ему на язык пилюлю, выпростала из риди-кюля термос с горячим чаем.
Куча евреев, с седыми бородами и в картузах, проехала мимо них на ли-нейке.
- У вас нерусское лицо, - Матюшин прихлебнул. – Вы француженка… испанка?.. Это ваше сходство…
- Родители мои - из обрусевших немцев, - ответила она. – У деда было свое дело в Мюнхене… Er kleidete sich nach alter Art – ein Barett mit einer Strau;enfeder, ein besticktes Wams mit hohem StehKragen und kurze Kniehosen.*



ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ГАНТЕЛИ ВМЕСТО САВАНА

Яблоки висели, величиной с гривенник.
Журавли танцевали вальс.
Ярко светило солнце.
- Отчего при мне это так затруднительно всегда? – говорила Ольга Лео-нардовна. – Отчего ты меня терзаешь и никогда ничего не делаешь? Я вроде помехи, точно парализую всех и вся и мешаю нормальному течению жизни. Значит, я для забавы около тебя?..
Исаак Ильич, в линючей майке, лежал на траве.
- Это все глупости,.. – ухватившись за ветвь эвкалипта, несколько раз она подтянулась, - главное, мне надо видеть тебя. Я готова негодовать и громко кричать сейчас. Театр мне, что ли, к черту послать! Никак не выходит жизнь. Ты вот большой человек – живешь, терпишь, молчишь, не то, что я. Ты, верно, очень снисходительно смотришь на меня, правда? Ах, Исаак…
Молча Левитан повернулся набок.
- Мне так хочется отдохнуть возле тебя, - она зашла с другой стороны, - потом потормошить тебя, глупостей наговорить, подурачиться. Помнишь, как ты меня на лестницу провожал, а лестница так предательски скрипела? Я это ужасно любила…
Не раскрывая глаз, художник перекатился на живот.
- Какая я непригодная для жизни! – Книппер присела возле. – Бесхарак-терная, бессильная. – Прости – на душе уж очень подло… Дуся, ты охладел ко мне или нет?
Рывком Левитан поднялся, надел трусы и ушел.
Она разыскала его на чердаке, за ящиками и коробками.
- Я отвратительно себя чувствую все время и ненавижу себя, - горько она рассмеялась. - Ох, как скучно жить, и еще скучнее, когда знаешь, что скука от самой себя!..
Исаак Ильич вывернулся, протиснул тело в узкое оконце, прошел по коньку крыши и спрыгнул на клумбу.
Она сбежала вниз и обошла сад. Прошло немало времени, прежде чем она догадалась поднять крышку свежеоструганного соснового гроба.
Левитан лежал внутри, скрестив на груди руки.
- Ничего меня не радует, - призналась Ольга Леонардовна, - нет у меня почвы под ногами, как себя ни настраивай! На кой… тебе такая нелепая жена!..
Он побежал так быстро, что она не смогла его догнать.
- Есть места, которые пахнут сеном! – напомнил Григорович.
«Надо что-то сделать, на что-то решиться, - быстро шла она по коридору. – Запутливила я свою и чужую жизни. Как-то я с этим справлюсь!»
Свободин у себя в комнате подбрасывал большие чугунные гантели.
- Знаете, - обрадовался он ей, - кое с чем, - уморительно он успел отки-нуть голову, закрыть глаза и высунуть язык, - я решил повременить!
- Выходит, - обрадовалась она, - больше никакой вы не умирающий?!
- Выходит так!.. Ловите!.. – он бросил ей одну гантель и вторую.
- Как же гроб?.. Саван?.. – бросила она обратно. – Всякая ерунда?
- Гроб – в погреб!.. – поймал Козиенко. – Саван – на чердак!.. Ерунду – до костра!.. Ваш дедушка был силач?..
- Первейший!.. – кидала и ловила Ольга Леонардовна. – Он гнул тале-ры!.. Ломал подковы!.. Переворачивал экипажи вместе с лошадьми!..
- Всё! – повалился на кровать Матюшин. – Пощадите!
Еще немного Книппер пожонглировала.
Лежа поперек одеяла, Павел Матвеич спал.
Заботливо она раздела его и укрыла.
- Душно! – пропищал за тонкой стенкой женский голос. – Как по-вашему, будет дождь или нет?
- Будет, моя прелесть, но не раньше ночи, - ответил томно очень знако-мый мужской. – Хороший дождь будет.
Не удержавшись, Ольга Леонардовна потянула соседнюю дверь.
Комната была пуста.
Холодная, страшная картина качалась на гвозде: рогатые олени, львы, люди, молчаливые пауки и морские звезды.



ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. ОДИН ИЗ ДВЕНАДЦАТИ

Ночью был дождь.
Ольге Леонардовне приснились три мрачных сарая, от которых несло удушливой вонью. Люди ходили с фонарями и отвратительно бранились. Пахло трупами и навозом.
Утром на потолке во множестве появились мухи. Она разыскала хоро-ший пульверизатор и, шипя, извела всех.
Мария Дормидонтовна и ее мама стояли на крыльце и, с хлыстами в ру-ках, приказывали что-то работнику.
Невысокий, худой, немногословный, равнодушный, хмурый человек с рыжей бородкой сидел на зеленой, измятой дождем, траве, робко и пугливо ог-лядываясь.
- Кто это? – спросила Книппер.
- Рахманинов, - ответил Левитан. – Сергей Васильевич.
Египетские кофейные голуби сушили на солнце развернутые мокрые крылья.
Собаки брызгались шерстью.
Туманец клубился.
- На душе у меня смутно, - начала Ольга Леонардовна. – Я поступаю, как дворник. Несуразно!.. Я буду тебя любить и устрою так, чтобы всем было хо-рошо и тепло, и ловко – хочешь?
- Раз в сердце завелась любовь, надо ее вон! – высунулся из окна Григо-рович.
- Те-те-те-те! – покачнувшись, Исаак Ильич протянул руку, и густо на нее пахнуло Саврасовым. – Твою соломенную шляпу можно надеть?
- Вы пьяны!.. От вас водкой разит! – Она сбросила с плеча мертвую му-ху. – В конце концов   в с е   э т о   б е з н р а в с т в е н н о !
- Сплошное великолепие! – Левитан протяжно рыгнул. – С нравственно-стью мы квиты, так как за эти грехи я с лихвой плачу теми неудобствами, какие они влекут за собой!.. Возьми,  э т о   не мое!.. – Он сунул ей пенснэ в черепахо-вой оправе.
В одну минуту ей сделалось неинтересно разговаривать с ним.
Бережно она переправила вещицу за корсаж.
- Больше мне от вас ничего не нужно! – горделиво Ольга Леонардовна взметнула голову. – В Москву! В Москву! В Москву!.. Сегодня же я уеду!
- На чем? На палочке верхом? – прозрачно намекнул мужлан.
- В конце-то концов! – Книппер засучила рукава, намереваясь как следу-ет проучить охальника. – Сколько же можно!..
С седыми бородами и в картузах, проехала куча евреев на линейке.
Человек в черном костюме и шляпе встал между женщиной и художни-ком – она узнала в нем одного из   д в е н а д ц а т и  –  Исаака Наумовича Альтшуллера.
- Ты постиг только тело, но не душу! – закипая, обратился явившийся к своему побледневшему тезке. – Меня душит гнев, - он рванул на груди маниш-ку, - и я… я могу оскорбить тебя!
Левитана как ветром сдуло.
- По такому пустому поводу! – бережно Альтшуллер притронулся к ее обнажившему локтю. – Ай-я-яй!..
- Чтоб его разорвало!.. М;чи моей нету!.. Не могу я больше тут!.. Трижды анафема!.. Язвы нет на него, погибели!.. Отроча и матерь его!.. – никак не могла остановиться Ольга Леонардовна.
Терпеливо Альтшуллер дал ей облегчиться.
Они прогуливались над пенистым, бурлившим морем. Гончар на обрыве жег горшки. Внизу, на сыром песке, девушки водили хоровод. Играли на гармонике.
- Когда будет светопреставление, добрые пойдут в рай, а сердитые будут гореть в огне вечно и неугасимо, касатка!.. – в глазах Исаака Наумовича Альт-шуллера запрыгали веселые чертики. – Гляди на небо, не мигай – ангелов ви-дать! – комически показал он.
Ольга Леонардовна рассмеялась протяжно, звонко, заливисто, и ипохон-дрия оставила ее. Было интересно услышать, что скажет этот непростой человек дальше.
- Госпожа Книппер! – произнес он с чрезвычайной серьезностью. -  М ы  убедительно просим вас остаться. Не спрашивайте пока ни о чем. Отдыхайте и развлекайтесь!..
Отточенным ногтем он притронулся к ее ридикюлю и исчез.



ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. НА ПУТИ В ЯЛТУ

«Отдыхайте и развлекайтесь!.. – вздохнула она. – Сильно сказано!.. У меня нет денег. Я - актриса, а не банкирша!.. Сижу в своей комнате, как бугай в камышах – никого не вижу, и меня никто не видит!..
Пахло прелью.
Легко перепрыгивая с камня на камень, Ольга Леонардовна размышляла о превратностях судьбы, и ридикюль, вдруг потяжелевший, всякий раз шлепал ее по бедру.
«С чего бы?!»
Красиво присела она на пенек, и радостный вскрик исторгся у нее из груди: по самую маковку ручная ее сумочка была полна серебра и мятых шер-шавых ассигнаций!
Обеспокоенные, взлетели кулики.
- Деньги – это абсолютное благо! – примерно через полчаса сказал Сво-бодин.
В экипаже они ехали по хорошей мягкой дороге.
- В Ялте, - предупреждал Козиенко, - много барышень и ни одной хоро-шенькой. Много пишущих, но ни одного талантливого человека. Много вина, но ни одной капли порядочного.
- Найдем! – смеялась Ольга Леонардовна. – Порядочных барышень!.. Хорошеньких пишущих!.. Талантливого вина!..
- Ближайший путь к счастью – веселое настроение! – соглашался Матю-шин.
На правом веке у него прыгал живчик.
- Чем пахнут в Ялте женщины? – интересовалась Книппер.
- Сливочным мороженым! – с готовностью отвечал Павел Матвеич. Он был во фраке и белых перчатках.
Около молодой осиновой рощицы они остановились, чтобы отдохнуть. У входа в рощу стоял межевой столб, и Ольга Леонардовна, присев, потрогала его: прочен ли. Отдохнув, поехали дальше.
- Когда-нибудь, - спрашивал Свободин, - вы были   ф е ф е л о й ?
- Нет, - отвечала она. – Я никогда не была   ф е ф е л о й !..  Любой деви-це я даю вперед десять очков!..
- Вы окончили курсы Герье и служили в гимназии Ржевской? – не уни-мался Козиенко.
- Я окончила гимназию Ржевской и служила на курсах Герье! – хохотала Книппер.
С седыми бородами и в картузах, проехала куча евреев на линейке.
- Индивидуальность – выше национальности! – посмотрел Матюшин.
- Давеча вы излагали о смысле жизни… будто бы его нет? – высоко она подняла подбородок.
- Смысл жизни есть, - хрустнул скулой Свободин, - но он обернут слоем мягкой иронии, удалить который нельзя – смысл тут же улетучится.
Они проезжали поэтичные и грустные усадьбы, в которых жили когда-то души красивых женщин.
- Никто не имеет основания отделять дух от материи! – отвернулась Книппер.
- Сила природы не подлежит объяснению, - прикорнул Козиенко.
Монотонно конь стучал копытом.
Матюшин спал. Он покрасил волосы, и сейчас по наружности нельзя бы-ло определить, сколько ему лет – двадцать или шестьдесят.
Ольга Леонардовна принялась было пересчитывать деньги, но скоро сбилась и бросила.
«Мужчины живут умом, а не сердцем, - подумалось ей отчего-то, - не понимают многого, а женщина все понимает. От нее все зависит. Ей много дано, с нее много и взыщется!»
Высоко в небе, ища поживу, реяла чайка.
Чем-то пахн;ло.
Вдали показались фабричные трубы – Ялта!



ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. В ЯЛТЕ

Был седьмой час вечера – время, когда белая акация и сирень пахнут так сильно, что, кажется, воздух и сами деревья стынут от своего запаха. В город-ском саду уже играла музыка; со всех сторон слышались смех, говор, хлопанье калиток.
В берете, осматриваясь, энергически Ольга Леонардовна прогуливалась по набережной. Никто не знал, кто она, и называли ее просто так: Полина Виардо. Свободин, весь в белом, с завитыми волосами и похожий на шпица, бежал за нею.
Мужчина, по виду не достигший еще сорока, сидел в павильоне у Верне. В его наружности, в характере, во всей его натуре было что-то привлекательное, неуловимое, что располагало к нему женщин, манило их.
Ольга Леонардовна села за соседний стол в трех шагах от него. Он лас-ково поманил к себе Свободина, и, когда тот подошел, погрозил ему пальцем. Свободин заворчал.
Книппер взглянула на незнакомца и опустила глаза.
- Он не кусается, - сказала она и покраснела.
- Можно дать ему меню?.. Вы давно изволили приехать в Ялту?
- Минут пять.
- А я уже дотягиваю здесь второй час.
Оба засмеялись.
- Куда-то мы не туда зашли! – Свободин отшвырнул карточку. – Моро-женое… шпинаты… морковный сок… сопли… ни капли алкоголя! – он оска-лился. – Пойдемте – приищем местечко получше!
Она позволила себя увести.
На улицах вихрем носилась пыль, срывало шляпы. На пристани было много гуляющих, и тут отчетливо бросались в глаза две особенности нарядной ялтинской толпы: молодые дамы были одеты, как генералы, а пожилые генера-лы были разодеты, как дамы.
Свободин не отпускал ее ни на шаг, ходил с ней под руку. Раскланиваясь с кем-нибудь, он тотчас уже шептал Ольге Леонардовне: «Статский советник… принят у его сиятельства…» или «Со средствами… имеет жену и трех горничных». У торговок он брал груши и мял их пальцами.
- Поклонитесь этой старой даме! – говорил он время от времени, показы-вая на какую-нибудь старуху в погонах.
- Но я с ней… с ним незнакома.
- Все равно – поклонитесь. Голова у вас не отвалится!
Книппер делала книксен.
- Кто это? – спрашивала она после.
- Понятия не имею! – ржал шпиц, и всякий раз она смеялась вместе с ним.
Ольга Леонардовна уже напевала польку, звуки которой посылал воен-ный оркестр, незамедлительно ей хотелось куда-то лететь, незнакомые офицеры делали ей под козырек, она поправляла берет, утирала лоб, у нее было чувство, что она будет счастлива непременно, несмотря ни на что. Она много говорила, и вопросы у нее были отрывисты, и она сама тотчас же забывала, о чем спраши-вала; потом потеряла в толпе лорнетку. Она имела успех у мужчин, это было ясно, да иначе и быть не могло, она задыхалась от волнения, судорожно тискала в руках веер и хотела пить. В японском магазине она купила духи и вылила весь флакон на Свободина.
- Дурная, низкая женщина!.. Тебя томит любопытство, тебе хочется чего-нибудь получше!.. – паясничал Свободин, корча рожи и промокая ручей.
- Я люблю честную, чистую жизнь, а грех мне гадок, я сама не знаю, что делаю! – хохоча, вторила ему Книппер из какого-то водевиля.
Намеренно громко, так, чтобы слышали их нарядные сытые люди, она говорила Свободину, как он хорош, как соблазнителен; он часто задумывался и тоненьким голоском кастрата все просил ее сознаться, что она его не уважает, нисколько не любит, а видит в нем только пошлого мужчину.
Отдыхающие ходили за ними толпами.
Дверь дорогущего ресторана распахнулась, страшный грохот раздался – двадцать два человека играли на рояле в сорок четыре руки.
Они зашли и для начала, не закусывая, выпили у буфета по две рюмки водки.



ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. В ЯЛТЕ (ОКОНЧАНИЕ)

Изловчившись и поймав метрдотеля, Козиенко потребовал стол, непре-менно круглый, из двух половинок, на шести толстых ногах, каковой незамед-лительно был предоставлен.
- Хочется куда-то пойти, хочется горизонта, простора, вздохнуть полной грудью, свободно, легко после удушливой нервной зимы! – кричала Ольга Лео-нардовна поверх голов.
- Люблю европейский лоск во всем! – гремел своими солидными кало-шами Козиенко.
Под развесистой пальмой, сильно декольтированная, Книппер кончила снимать перчатки и развернула газету.
- Пишут, - взвизгнула она, - в Москве, слушайте,..  всех баб зазвали в ма-газин Мюр и Мерилиз, и магазин сожгли!
- Кто пишет? – Козиенко густо намазывал хлеб горчицей и подбрасывал к потолку, чтобы прилипло.
- Какой-то иеромонах, - посмотрела она.
- А сжег кто?
- Он же, наверное…
Принесли заказ.
Ольга Леонардовна закрывала и открывала глаза и всякий раз на столе видела одно и то же: блюдо с устрицам, кусок ветчины или телятины, сардины, сыр, икру, грибы, два графина с вином и водку.
- Вечер такой славный! – она набрала себе всего сразу.
Козиенко до краев наполнил шесть фужеров и три протянул ей.
- Влюбиться, жениться и полететь на воздушном шаре! – пожелал он.
Ольга Леонардовна до дна пригубила вино и выбрала себе вилку поост-рее.
- Волшебница, мечта моя! – ласкал смирновскую Козиенко. – Испыты-ваю неизъяснимое блаженство!.. Не повторить ли нам?!. Здесь такой здоровый, хороший, славянский климат!
- Провиант кончился, - Книппер ковырнула в пломбах. – Закажите, что ли, стюдню.
 Козиенко вскочил, ударился о пальму, и сверху, стуча, посыпались ко-косовые орехи. Сейчас он был похож на дьячка, стремительно выбегающего из алтаря и несущего ктитору просфору.
«Это он прыгнул, чтобы нравиться женщинам, - подумала Ольга Леонар-довна. – Он знает, что это красиво».
Осматриваясь, она курила пятидесятирублевую сигару.
Публика была наполовину чистая. На дне ридикюля Ольга Леонардовна обнаружила дешевый желтый бриллиант и швырнула его в оркестр. Слепые мальчики на арфах заиграли «Валахскую легенду» Брага.
Ее стали приглашать мужчины.
Она танцевала с австрийским генералом, ксендзом и стариком с желту-хой.
- Скажите, пожалуйста, - выкидывала Книппер коленце или выделывала па, - что значит размягчение мозга?
- Такая болезнь, - объясняли они, - когда мозги становятся мягче.
- Это излечимо?
- Да, - успокаивали партнеры, - завтра-послезавтра пройдет.
И начинался шутливый, легкий разговор людей свободных, довольных, которым все равно, о чем ни говорить. Они говорили о том, какую странную нынче подают водку: она сиреневого цвета, такого мягкого и теплого, и от гра-фина по ней идет золотая полоса. Австрийский генерал рассказал, что он – мо-сквич и по образованию филолог, ксендз – что служит в банке, а старик с жел-тухой – что вышел замуж в С. и что за ним, быть может, приедет его муж, кото-рый служит то ли в губернском правлении, то ли в губернской земской управе. А от нее они узнали, что когда-то она готовилась петь в частной опере, но бро-сила…
Запропастившийся Козиенко наделал много шуму – ругаясь по-татарски, на веревке, он подтащил к четверке танцующих косматого нелюдимого бычка и предложил каждому выбрать себе часть на горячее.
Австрийский генерал предпочел рога.
Ксендз – копыта.
Старик с желтухой – желчный пузырь.
А Ольга Леонардовна, расшалившись, заказала яичницу.



ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ТРУДНОЕ ОТРЕЗВЛЕНИЕ

Когда в восьмом часу утра Ольга Леонардовна, с тяжелой головой, не-причесанная, некрасивая и с виноватым выражением вышла из своей спальни, мимо нее прошел в сени какой-то господин со взрослым, достигшим половой зрелости, мальчиком.
- У нас гостит Петр Васильевич Петров, - объяснил Левитан, - с сыном-артиллеристом, который стреляет преимущественно после обеда и, конечно, не из пушки. – Левитан хихикнул. – Петр Васильевич до такой степени сладок и      ч ю в с т в и т е л е н ,   что после каждого выстрела он подходит к сыну и нежно целует его в голову. – Левитан поклонился. – Желаю вам от души и такого мужа, и такого сына!
Ольга Леонардовна с усилием подавила тошноту.
«Пусть говорит, - подумалось. – Оба мы чужды друг другу, как коло-кольный звон кусочку мыла».
Опрометчиво Книппер взглянула в зеркало и сразу пожалела:  с бледным испуганным лицом, в жакете с высокими рукавами, с желтыми воланами на груди и необыкновенным направлением полос на юбке, после вчерашнего, она показалась себе страшной и гадкой
Матюшин лежал на кровати и выглядел, как заправский покойник.
- Что ли, вы опять умирающий? – осведомилась Ольга Леонардовна.
- Так ведь… после ресторана,.. – простонал собутыльник.
- Не смейте говорить мне о ресторанах! – на полусогнутых ногах она подбежала к окну, и тотчас ее вывернуло наизнанку.
Незамедлительно Матюшин последовал ее примеру.
Немного обоим полегчало.
- Однажды, - продолжила по необходимости сама Ольга Леонардовна, - после спектакля собрались мы в кабинете директора и угощались. Была кулебя-ка, икра, семга, чай, фрукты, шампанское и болтовня…
Синхронно они перегнулись в сад. Обоим сделалось много легче.
- А я заразился однажды от женщины звездной болезнью, - сказал Ма-тюшин, такая с виду скромная была дамочка…
Проехала куча евреев, с седыми бородами и в картузах, на линейке.
Мужчина в черном костюме и шляпе сделал Ольге Леонардовне знак.
 Она спрыгнула в сад и узнала одного из двенадцати – Иосифа Аароно-вича Балабана.
- Читайте! – он протянул свежайшую газету.
Книппер посмотрела.
- «На берегу сирийского залива Минет Эль-Бейдан в кургане Рас-Шамра найдены развалины крупнейшего финикийского города Угарита…», - удивилась она.
- Не то!
- «Продаю незлую пиявку!», - обрадовалась Ольга Леонардовна.
- Здесь! – Иосиф Ааронович отчеркнул пальцем.
- «Вчера, - прочитала Книппер, - инкогнито, наш город посетила госпожа Полина Виардо. Знаменитая певица посетила ресторан «Ореанда», где по просьбе публики голой танцевала на столе, бодалась с быком, изволила бутылкой разбить зеркало и небезуспешно приняла участие в массовой драке. Француженку сопровождал русский, представившийся как господин Шпицер…»
Египетский кофейный голубь сидел на платане.
Похожие на свиней собаки пятачками рыли землю.
Облако-рояль стояло аккурат над клумбой с японскими ирисами.
- Сколько ошибок, несправедливостей, сколько нелепого! – поникла го-ловой Ольга Леонардовна. – Деваться положительно некуда… Положительно!
- Все вздор, вздор и вздор! – рассмеялся Балабан. – Вздор и плутни!
- Иосиф Ааронович! – попросила она. – Дайте мне рубль.
- Три! – он полез в карман. – Пять!.. Восемь!.. Приготовьте вкусный са-лат из картофеля, огурцов, селедки, испанского лука и телятины!.. Вообще стройте пока жизнь по шаблону. Чем серее и монотоннее фон, тем лучше!.. Дышите ровно и ритмично, подражая морскому прибою! – посоветовал он на прощание.
- Дурак тот, кто не едет в Венецию! – высунулся из окна Григорович.



ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ. КРЫЖОВНИК СПЕЕТ

Она была у себя, читала книгу, ела яблоко.
В дверь грубо постучали.
- Кто там? – метко она угодила косточкой в голубую плевательницу.
- Кто… кто, - подразнил Левитан. – Дядя Ваня!
С черной повязкой на голове, он бросил к ее ногам подстреленную чай-ку.
- Что это значит? - Ольга Леонардовна подняла птицу, посмотрела и ки-нула в окно собакам. – Ваше присутствие стесняет меня!.. Хотите узнать, что я за штучка?! – медленно она засучила рукав.
- Какие-то у вас насильственные представления, - сбавил обороты оборо-тень. – Что за дикая жизнь!.. Вот-вот подкрадутся ко мне сзади, схватят и пове-зут, как Радищева, в сумасшедший дом!
С большой пряжкой на поясе, она встала.
- Послушайте, благочинный, общая мировая душа – это не я!.. Наденьте калоши и поезжайте в церковь!.. Отдохните… услышьте ангелов! – Недобро Книппер рассмеялась. – У вас дело до меня?.. А нет – так и ступайте с Богом!
Во всей глубине художник испытал унизительно состояние человека, который противен.
- В доме гости, - усугубил он морщину между бровей. – Вам нужно бы выйти к нам.
- Никуда я не выйду! – Она взглянула в окно. – Агамемнон я, по-вашему, что ли?
На линейке куча евреев проехала, с седыми бородами и в картузах.
В дверь тюкнули, мужчина в черном костюме и шляпе замахал ей с по-рога.
Ольга Леонардовна узнала одного из двенадцати – Петра Исаевича Вейнбега.
- Хороший стол, занимательные люди, вволю вина, - пропел он. – Отчего бы вам не пойти?
- Петр Исаевич, - заволновалась Книппер, - я знаю: это неспроста. Чего-то вы от меня ждете… скажите же: в чем Моя Миссия?!. И почему именно я?
- Крыжовник еще не поспел – элегантно Вейнберг соприкоснулся с ней кончиками пальцев. – Кстати, что это вы читаете?
- «Житие Варлаама Хутынского, описанное Пахомием Логофетом», - по-казала она.
- Ха-ха-ха – рассмеялся он. – Ха-ха-ха!.. Апостол говорит: постоянно ра-дуйтесь!
Египетский кофейный голубь прилетел на подоконник.
В хлеву замычала корова Лия, вскрикнула овца Рахиль.
Чужая собака прошмыгнула украдкой в комнату и ожидала пинка.
- Наденьте… вот, - из-за спины Вейнберг выпростал руку с простеньким платьем в русском вкусе. – Ваш выход через пятнадцать минут.
Торопливо Ольга Леонардовна переоделась, попрыскалась, где нужно, духами. Перед зеркалом она заплела волосы в две косицы, застегнула на шее бусы из крупного стекляруса и вышла.
В громадной гостиной комнате за столом сидело множество мужчин. Увидев ее, все, кроме Левитана, встали. «Хорошо бы сегодня сойтись с ней!» – подумал каждый.
Легко она произнесла полагающиеся к месту слова и села на отведенное ей место.
Были, между прочим, свежие белые грибы в сметане и соус провансаль из жареных устриц и раковых шеек, сильно сдобренный горькими пикулями.
Чтобы не показаться скучной, она пила белое вино, потом красное.
- В реализме передвижников – откровенно тенденциозный комментарий, - продолжал рассказывать Левитан. – Владимир Маковский однообразно хихикал решительно над всем, на чем останавливалось его холодное, в сущности, бессердечное внимание.
- Меланхолия пейзажа всегда отвечает нашим неудовлетворенным жела-ниям! – Книппер потянулась за грибком, и Вейнберг одобрительно качнул головой.
Решительно все смотрели теперь, как красиво она ест и пользуется сал-феткой.
- Каждая женщина может быть писательницей! – громко сказал Григоро-вич.


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. ЧУДЕСНЫЙ ДЕНЬ

Подали котлеты марешаль.
- Трудно ли совокупить желание жить с желанием писать? – ощущая поддержку Вейнберга, спросила Книппер.
- Весьма! – через стол Бальмонт бросил ей раскрашенный анютин глаз.
Слышно было, как в саду ворошат сено.
- Жизнь без общей идеи невыносима, - бесполо высказался Короленко.
- Изображать надобно жизнь не такою, как она есть, и не такою, как должна быть, а такою, как она представляется в мечтах, - сложил губы бантиком Мамин-Сибиряк.
- Господа!.. Поднимите подол вашей Музе, и вы увидите там плоское ме-сто! – сорвался Бунин.
-  С в о ю   Музу вы любите, но не уважаете, изменяете ей и не раз води-ли туда, где ей не подобает быть! – осадил младшего Виктор Буренин.
В окно влетела принявшаяся жужжать муха.
- Писать нужно именно так, чтоб было наворочено и нагромождено, а не зализано и сплюснуто, - объяснил Ольге Леонардовне Станюкович.
Мерно за окном поскрипывал колодезный насос.
- Часто я не понимаю, что пишу, - признался Вересаев.
- Я тоже… все, что писал раньше, прошло, а как писать дальше – не знаю, - закручинился Куприн.
- А я?! – воздел руки Горький. – Для кого и для чего пишу? Для публики? Но я ее не вижу и в нее верю меньше, чем в домового: она необразованна, дурно воспитана, а ее лучшие элементы недобросовестны и неискренни по отношению к нам. Нужен я этой публике или не нужен, понять не могу.
- Я, - сказал Гарин-Михайловский, - старался всегда, чтобы мои знако-мые видели во мне больше врача, чем писателя.
Поднявшийся Петр Исаевич Вейнберг откинул крышку рояля и вытер внутри черным носовым платком. Шаляпин с Рахманиновым, стряхивая на хо-ду крошки, заспешили к рабочему столу. Шаляпин мощно ударил по клавишам, и Рахманинов чистенько спел алябьевского «Соловья».
За окном лаяли собаки.
- Подайте лошадей! – распорядился Вейнберг.
Кухонный мужик внес терпкое жестковатое мясо.
Жуя, Ольга Леонардовна оглядывала литераторов. Определенно, Бунин был симпатичнее прочих.
Неловко развернувшись, Потапенко задел соусник.
- Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой! – сказали все.
Большие часы, в похожем на киот футляре, глухо пробили сколько-то времени.
- Сознавать, что ты ничего не делаешь, не так страшно, ибо Толстой де-лает за всех, - сказал Коробов, сын Плещеева.
Тут же в полураскрытый дверной проем вошел неслышно, без малейшего шороха, человек среднего роста с непокрытой седой головой, весь в темном и босой, похожий на нищего. С полным на то основанием Спенсер мог бы назвать его глыбой либо матерым человечищем. Мешая русский язык с французским, сильно картавя, он предложил выпить за силу, перед которой пасует даже артиллерия.
Особо не вдумываясь, все выпили.
- Не употребляйте женщин, - призвал нищий, - потому что у них бели. Жена противна, потому что у нее пахнет изо рта. Жизнь – сплошное лицемерие и обман, так как человек по утрам ставит себе клистир, а перед смертью с тру-дом сидит на судне, причем видит свои исхудалые ляжки.
Редактор «Русской мысли» Виктор Гольцев и издатель Вукол Лавров были похожи между собой, как ксендзы, и Ольга Леонардовна дружелюбно ма-хала платком двум бывшим своим попутчикам по купе.
Худой Баранцевич нисколько не походил на тучного Альбова, который, в свою очередь, разительно отличался от издателя «Посредника» Горбунова-Посадова.
Сверкала в лучах заходящего солнца лысина Боборыкина.
- Мы, русские порядочные люди, питаем пристрастие к вопросам, ос-тающимся без разрешения, - сказал Григорович.
«Толстой и Бунин! – думалось Ольге Леонардовне. – День чудесный!»



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. ДАМА В ГАМАКЕ

Солнце палило нещадно.
Яблоки висели, величиной с пятиалтынный.
По небу проплыло облако, похожее на рояль – за ним другое, похожее на Рахманинова.
Изящно Ольга Леонардовна возлежала в гамаке, Свободин раскачивал ее свободной рукою.
- Русский писатель, - бубнил он, - живет в водосточной трубе, ест мок-риц, любит халд и прачек, не знает он ни истории, ни географии, ни естествен-ных наук, ни религии родной страны, ни судопроизводства… одним словом, черты лысого не знает.
- Зачем же их столько? – она бросила смотреть вверх.
Бунин, в облегающих панталонах, легко перемахнул через изгородь.
- Существует, - куснул он ей руку, - большая и малая литература. В большой литературе писателей мало, в малой – куда больше. Писатели по ма-лому подпитывают писателей по большому.
- Вы любите халд? – вспомнила Книппер.
- Я люблю красивость, - обошел Бунин. – Чаек как картонных, как яич-ную скорлупу, как поплавочки возле клонящейся лодки. Пену как шампанское. Провалы в облаках – там какая-то дивная неземная страна. – Он отставил ногу. – Скалы люблю известково-серые, как птичий помет. Бакланов. Суук-Су. Ку-чук-Кой. Шум внизу, солнечное поле в море, собаку, пустынно лающую. Море серо-лиловое, зеркальное, очень высоко поднимающееся.
Козиенко схватился за живот, отбежал, прыснул в кустах.
Куча проехала евреев на линейке, с седыми бородами и в картузах.
Мужчина, в черном костюме и шляпе, вертко прошмыгнул в сад. Ольга Леонардовна узнала одного из двенадцати – Льва Абрамовича Куперника.
- Отчего вы всегда ходите в черном? – не утерпела она.
- Это траур по нашей жизни, - улыбнулся он. – Мы несчастны.
- Жребий людей различен, - высунулся из окна Григорович.
- Давеча… как я на званом обеде? – спросила Книппер.
- Замечательно! – рассмеялся Лев Абрамович. – Очень хорошо и сочно сыграли вы пустенькую светскую даму, грассирующую, кокетливо кривляю-щуюся и обыностранившуюся на манер щедринской бонапартистки. Это было немножко утрировано, но весело и проникнуто юмором! – Он прикоснулся к ее ридикюлю.
- Что я должна делать дальше? – подобралась она.
- Ничего особенного, - захохотал Куперник. – Кровать поставьте посреди комнаты. Возвышенные места предпочитайте низменным.
Египетские кофейные голуби, вспорхнув, перелетели с платана на япон-ские ирисы.
- Какие новости? – Лев Абрамович отошел к Бунину.
- Куприн, - доложил тот, - влюбился в громадную, здоровенную бабу Ольгу Михайловну Соловьеву-Березину.
Куперник черкнул в записной книжке.
- Еще?
- Приехал Сергеенко.
- Писатель?
- Да.
- И как он вам?
- В обществе Петра Алексеевича я лютею, - Бунин потемнел лицом. – Он очень похож на женщину, отзывчивую и умную… в его присутствии мне при-ходит в голову, что моя жена может быть похожа на него!
Беседуя, они вошли в дом – на смену им из кустов выбрался Матюшин.
Переменяя позу, Книппер легла в гамаке на живот, и тотчас что-то твер-дое кольнуло ее в сердце.
Пенснэ!.. То самое!.. Забытое за корсажем!
- Ваше? – она вытянула руку.
Немедленно Павел Матвеич водрузил вещицу на нос и тут же крикнул, завертелся на месте, ударился об эвкалипт и упал на клумбу с розами.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. БЕСПОКОЙНАЯ НОЧЬ

Ночь выдалась беспокойной – в дверь то и дело стучали.
Ольга Леонардовна просыпалась.
- Кто там? – приподымалась она над подушкой.
- Суворин, – говорили, к примеру, страшным голосом.
- Никакого Суворина не знаю, - твердо заявляла она. – Уходите прочь!
Примерно через четверть часа стук повторялся.
- Кто там? – снова была она вынуждена проснуться.
- Профессор Веселовский! – подвывали, точно из печной трубы.
- Геть! – запускала она башмаком в дверь. – Проходи, пещерный человек, проходи!
Едва приклоняла голову – начиналось сызнова.
- Кто?
- Таня Щепкина, - пищали резиновым голоском.
- Ужо как выйду – задам тебе! – грозилась Книппер.
И не могла уснуть – ждала следующего.
- Кто?
- Лиля Маркова, - шипело и трещало. – Скоро начнется спектакль!
- Ну и глупо! – не поддавалась Книппер.
В окно недружелюбно заглядывала луна. Ухал филин. Выли собаки.
Опять стучали.
- Какого черта!? – кричала Ольга Леонардовна страшно. – Кто?!
- Бонье Софья Павловна, - звучало лживо. – Я только поклонюсь вам и тотчас же уйду. Мне было приказано ждать до утра, но у меня не хватило тер-пения.
- Подите… поклонитесь Левитану! – хохотала Книппер.
Под утро снова разбудили.
- Кто? – вызевнула она. – Адольф Федорович Маркс?
- Врач Елпатьевский и академик Кондаков, - доложили.
Зажав в кулаке массивную голубую плевательницу, она приоткрыла дверь. Двое в белом деликатно переминались на пороге.
- Ну? – качнула Ольга Леонардовна грудью. – Что имеете сказать?!
- Ваш младший брат Владимир Леонардович Книппер, - произнесли не-знакомцы хором, - венчался тайно с Еленой Ивановой Бартельс!..
Меж тем восток становился все бледнее, время шло быстро.
«В той каше, какую представляет из себя обыденная жизнь, - словно бы подумал кто за Ольгу Леонардовну, - в путанице всех мелочей, из которых со-тканы человеческие отношения, это уже не закон, а логическая несообразность, когда и сильный, и слабый одинаково падают жертвой своих взаимных отношений, невольно покоряясь какой-то направляющей силе, неизвестной, стоящей вне жизни, посторонней человеку».
Со свечой в руке, она шла длинным коридором.
- Дрын… дрын… дрын… - раздавалось в доме. – Дер… дер… дер… Жак… жак… жак…
Двадцать три комнаты оказались пусты.
В двадцать четвертой явственно она почувствовала чье-то присутствие.
Окутанная в шаль, непричесанная, Ольга Леонардовна взметнула огнен-ную руку – мужчина характерной внешности поднялся со стула и помахал ей. Без напряжения она узнала одного из двенадцати – Семена Васильевича Саму-эльсона.
- Как же… линейка? – до глубины души изумилась она.
- Сломалась, - хохотнул Семен Васильевич. – К утру починят… Что же касается  д у ш и ,  то это лишь фигуральное, в своем роде, обозначение различ-ных уровней человеческого сознания!
Почесывая одну босую ногу о другую, Ольга Леонардовна слушала.
- Вы – удивительная женщина! – продолжил из-под черной шляпы Саму-эльсон. – Сегодня вы уловили  г р а н д и о з н у ю  мысль!
- Какую? – недопоняла она.
- «В той каше,.. – погрозил пальцем он, - человеческие отношения… сильный и слабый… посторонней человеку!» – Он переменил интонацию. – Теперь постарайтесь проследить ее   в с п я т ь   до сферы безмыслия!..
Возвращаясь к себе, Книппер заскочила в комнату с рогатыми оленями. Пустая, холодная, страшная картина покачалась на прежнем месте.
Ольга Леонардовна всмотрелась и едва не лишилась чувств.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. В САДУ, ПОД ЯБЛОНЕЙ

Погоды продолжали стоять отменные.
Солнце сверкало.
Изумительно пахли розы.
Яблоки висели, величиной с двугривенный.
В белом платье, без всякого турнюра, Ольга Леонардовна сидела под яб-лоней. На столе пыхтел самовар. Бунин смотрел влюбленными глазами.
- После спектакля собрались у меня, - нарезывала она торт, - пили, ели, плясали и остались довольны. Я очень много хохотала. Было тесно и уютно.
Кухарка Мария Дормидонтовна Беленовская и ее мама в четыре руки гладили глухую кошку.
Облако, похожее на рояль, стояло где положено.
- Причина распространения декадентства не в биологическом вырожде-нии, вызванном техническим прогрессом, а в разгромленных и разъеденных скепсисом идеалах! – сказал Гарин-Михайловский.
Демонстративно Бальмонт плюнул в стакан с чаем.
- Между вчерашним и завтрашним днем не видно связующего звена, су-ществующие порядки поколеблены и рушатся; все смотрят на это безучастно, потому что они надоели, и никто не верит, чтобы их стоило поддерживать, - сказал Вересаев.
Икая и окая, громко рассмеялся Горький.
- Живя замкнуто в своей эгоистической скорлупе и участвуя в умствен-ном движении только косвенно, рискуешь нагородить черта в ступе, не желая этого, - сказал Боборыкин.
Куприн, подавившись, захлопал себя по спине.
Мимо стола, с полным ведром навоза, прошел Левитан.
- Ах, какой милый, прекрасный человек: скромный, тихий, точно барышня! И ходит, как барышня, просто – чудесный! – прослезился Толстой. – Ишь, громадные усы выросли… глупые усы! – Он посмотрелся в зеркальце. – Зачем я стар?.. Еду  ли я на съезд, в гости, на охоту, куда ни пойду, всюду вношу с собой скуку, уныние, недовольство!
Расправившись со сладким, немедленно литераторы откланялись.
- Ни понимаю… отказываюсь понимать!.. – Свободин сорвал салфетку с шеи. – Что у вас общего с этой пустой, пошлой средой?.. Этот вечно брюзжа-щий, заржавленный, сумасшедший граф!
Заботливо Ольга Леонардовна оправила на подопечном глазную черную повязку.
Куча проехала евреев, с седыми бородами и в картузах, на линейке.
- Кто все они такие? – спросила Книппер.
- Бундовцы, рядящиеся в каббалистов, - пожал плечами Козиенко. – А может и каббалисты, косящие под бундовцев.
Мужчина, в черном костюме и шляпе, уселся на освобожденное Матю-шиным место, и Ольга Леонардовна без труда узнала в нем одного из двенадца-ти – Иосифа Соломоновича Шора.
- Вы бундовцы или каббалисты? – крутанула она чашечкой на прозрач-ном тонком блюдце.
- Бундалисты! – расхохотался Иосиф Соломонович. – Каббандовцы!.. Умер-шмуммер – лишь бы был здоров! – Он притронулся к ее приоткрытому ридикюлю. – Как идут дела?
- Хорошо! -  приободрилась Книппер. – Писатели исправно приходят, и я принимаю их по первое число. Сегодня приготовила закусочку, жареного судака с соусом тартар, тетерочку, пирожков, бутылочку вина купила.
- Молодцом! – похвалил Шор. – А книги дарят?.. Нужно, чтобы                д а р и л и !
Для памяти она записала.
Ночью, в одной рубашке, Ольга Леонардовна прокралась в соседнюю с Павлом Матвеичем комнату и поднесла свечу к ужасной картине. Рогатые оле-ни лежали бездыханными вперемешку со львами, пауками и морскими звезда-ми. Здесь же распростерты были и люди: мужчина, женщины, дети. Их лица были смазаны, и только одно прорисовывалось со всей очевидностью.
Рассматривая, Ольга Леонардовна никак не могла унять дрожи.
Без всякого сомнения,  э т о   б ы л а   о н а !



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ. ОБМЕН АТОМОВ

Она открыла глаза и приподнялась на локте.
Была пустыня, а, может быть, болото. Как пленница, брошенная в пустой глубокий колодец, она не знала, где она и что ее ждет. Рядом, с распластанными крыльями, лежала куропатка. Чуть дальше были поверженный лев, груда рыбы и несколько перевернутых на спину пауков.  Бледные огни блуждали, но без мысли, без воли, без трепетания. Однозначно, было холодно, пусто, страшно.
«Все жизни, все жизни, все жизни, - запинаясь, подумала Ольга Леонар-довна, - свершив печальный круг, что ли, угасли?»
Она поднялась и, чтобы согреться, проделала несколько гимнастических упражнений. Одна из молчаливых рыб оказалась копченой. С жадностью Книп-пер набросилась на еду.
Тем временем луна зажгла свой фонарь, и Ольга Леонардовна, вглядев-шись, увидела луг, липовые рощи, камни, озеро, облака.
«Не так уж и плохо!» – приободрилась она, немного попила и сполосну-ла рот.
Явственно откуда-то потянуло серой.
«На лугу, - прогуливаясь, прикидывала Книппер, - не просыпаются с криком журавли. Майских жуков не слышно в липовых рощах, - она останови-лась почесать ногу. – Быть может, все души слились в одну?.. В таком случае, общая мировая душа – это я… больше некому! – Ей стало весело. – Подумать только: во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполео-на, и, - она поморщилась, - последней пиявки. – Выходит, - определилась она, - сознания людей слились с инстинктами животных, и, значит, я помню все, все, все, - на мгновение мысль снова запнулась, - и каждую жизнь в себе самой я пе-реживаю вновь!»
На фоне озера показались две красные точки, и Ольга Леонардовна по-думала о дьяволе, в которого не верила по принципиальным соображениям.
Мохнатый, с рогами, он таки подошел и воззрился на нее багровыми страшными глазами.
- У вас, что ли, конъюнктивит? – спросила Книппер.
- В общем-то, да, - растерялось страшилище.
Уже от нее было не скрыто, что ей суждено победить, и после того мате-рия и дух сольются в прекрасной гармонии, и наступит царство мировой воли.
- Знаете, - она улыбнулась как можно приветливей, - сейчас я лечу глаза одному моему знакомому и, чисто случайно, у меня с собой альбуцид, - она по-рылась в ридикюле. – Закапывайте трижды на дню, и все как рукой!.. – Она протянула мохнатому пузатый аптекарский пузырек.
Поколебавшись, рогатый взял вместе с пипеткой.
- Вы, собственно, чем занимаетесь? – не упускала Ольга Леонардовна инициативы.
- Да так, - копытом страшный ковырнул землю. – Произвожу обмен ато-мов… все же, я – начало материальных сил.
- Вы создали отношения между сильными и слабыми («Я – сильная!»)… ошибка, которую теперь ничем не исправишь! – попеняла ему она. – И еще: в вашей пьесе трудно играть. В ней нет живых лиц.
Она смотрела на него грустно и умно. Переминаясь, он виновато сопел. Будто бы поставленная кем-то, в воздухе повисла значимая красивая пауза.
- Тихий ангел пролетел! – улыбнулся дьявол.
Дружно они рассмеялись.
- Вы – знаменитость, но у вас простая душа, - сказала Ольга Леонардов-на. – Вы читаете про себя в газетах?
- Читаю, - он вздохнул. – Бранят… потом два дня чувствуешь себя не в духе… Вы одиноки?
- В общем-то, да, - не стала она скрывать очевидное.
- Одинокие много читают, - он поскребся, - но мало говорят и мало слы-шат, жизнь для них таинственна; они – мистики и часто видят дьявола там, где его нет. Тамара у Лермонтова была одинока и видела дьявола.
Несколько часов пролетели, как одна минута.
- Мне нужно идти, - мягко она положила руку на когтистую жуткую ла-пу. – Меня ждут. У меня – Миссия.
- Знаю, - пованивая, выдохнул дьявол. -  Вам выпала жизнь, полная зна-чения!.. Жаль вас отпускать… Очень рад, что познакомился с вами, - закончил он, пожимая ей руку. – Вы славный, интересный человек. Спокойной ночи!



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. ОТВЕРГНУТОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ

Небо было голубым и безбрежным.
Все сверкало.
Спугнутые, летали кофейные голуби.
Похожий на аиста, в коротких брючках, с тощими лиловыми ногами, Левитан ходил по крыше. Несмотря на то, что он был болен и бледен, как мертвец, прыткость у него была необыкновенная.
- Окраска кровли, особенно с ихней олифой и краской, считается очень выгодным делом и потому этой грубой, скучной работой не брезгуют даже та-кие хорошие мастера, - объяснил Свободин.
Он уже начал снимать с глаз повязку, хотя еще ничего не видел.
Они были в белом и обмахивались носовыми платками.
- Однажды у нас, в общедоступном театре... – откинулась Ольга Леонар-довна в креслах, - потом поехали ко мне… разгром в квартире необычайный. Так иногда захватывал какой-то задор, какая-то удаль!
Ели отварных кефалей с польским соусом.
-  В  н е й ,  -  неопределенно показал вилкой Бунин, - есть что-то такое, этакое, чего нет в других. Что-то особенное. Фантасмагорическое…
- Вы выражаетесь какими-то символами, - Книппер раскрыла рот, пол-ный зубов.
- Каюсь перед чистотой вашего сердца... – приятно литератор возбудил-ся, - опрятность моего чувства к вам не дозволяет…
Облако, похожее на рояль, вдруг снялась с места и поплыло на восток. – Верьте моему чувству, - отчаянно дернулся Бунин, - ведь оно авторское!
- Страдания, - Ольга Леонардовна щелкнула пальцем, - надо выражать не жестикуляцией (руками, ногами), а грацией (тоном, взглядом). Тонкие душев-ные движения и внешним образом нужно выражать тонко.
- У меня в повестях молодые девушки необыкновенно фальшивы, - при-нялся Бунин бить на жалость. – Вы могли бы раскрыть мне глаза… близость с вами… все такое…
Он был очень красив, оригинален, и жизнь его, независимая, свободная, чуждая всего житейского, была похожа на жизнь птицы.
Мгновение Ольга Леонардовна колебалась, после ее рука скользнула за корсаж.
- Примерьте… что видите?
С бьющимся сердцем, она ждала.
Размашисто Левитан ходил по крыше.
Солнце освещало каждый уголок сада.
Внизу ревело море.
- Какие-то пятна, - Бунин возвратил пенснэ, - полосы, точки, запятые. – Носовым платком он протер заслезившиеся глаза. – Так как же? Что вы реши-ли? – возвратился он к теме.
- Не могу, - со всей твердостью она дала ему от ворот поворот. – У меня Жребий, Предназначение.
- Какое? – он уронил чашку с блюдцем.
- Еще не знаю, - отдернула она ногу, - но Высшее!
Он продолжал говорить – она думала о том, что надо бы поехать по-стричься.
Облако, похожее на рояль, возвратилось с востока и встало на прежнем месте.
- Иван Алексеевич, - она поднялась. – Скажите на прощание что-нибудь красивое.
- Извольте, - Бунин встал, глянул вниз, хищно втянул воздух ястребины-ми ноздрями. – Море пахнет арбузом, арбуз пахнет снегом, снег пахнет морем!.. Прощайте же, – почувствовал он обязательную потребность спешить.
- Желаю, чтобы вам приснилась голая испанка с гитарой! – незряче вски-нулся Свободин.
Откуда-то прилетели пчелы.
Окно в доме распахнулось.
- Гении никогда не воевали, - сказал Григорович.
Чем непонятнее он говорил, тем легче Ольга Леонардовна его понимала.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. У НРАВСТВЕННОГО ГИГАНТА

- У вас, по-моему, нет сдержанности! – нахмурилась Ольга Леонардовна. – Частые упоминания о неге, шепоте, бархатности и расхолаживают, и почти утомляют!
Бритый, в очках и в соломенной шляпе, Горький надолго замолчал.
Лошади шли цугом, безрессорная ошарпанная бричка тарахтела и взвиз-гивала при малейшем движении.
Ехали к Толстому.
- У меня ногти стали длинные, обрезать некому. Зуб во рту сломался. Пуговица на жилетке оборвалась, - качнулся в такт Вересаев, маленький длин-новолосый старичок в сером парусинковом кафтане, в широкополом цилиндре и шитом цветном поясе. – Мне все кажется, что на мне штаны скверные, и что пишу не так, как надо, и что даю больным не те порошки.
Боборыкин о чем-то думал и встряхивал лысой головой, чтобы прогнать дремоту. На лице Альбова написана была привычная деловая сухость. Худой Баранцевич влажными глазами удивленно глядел на мир Божий. Станюкович широко улыбался. Буренин был красен и имел озябший вид. Все только что за-кусили пышками со сметаной и, несмотря на ранее утро, выпили. Кроме них и кучера, подстегивавшего лошадок, в бричке находился мальчик лет девяти, Его-рушка.
Толстой малыми шагами ходил по траве и косил взглядом.
Дорошевич соскочил первым и подал руку Горбунову-Посадову. Ольга Леонардовна попудрила лоб. Гарин-Михайловский простуженно кашлянул.
Толстой отложил косу и сделал из ладони козырек.
Всех провели в дом.
Подан был кофе с вываренной мухой.
Нравственный гигант принялся говорить, и Книппер поняла, что женщины охотнее танцевали с ним, чем слушали его длинные рассуждения.
- Меня народ любит, - ерошил граф волосы мальчонке. – Стоит мне только пальцем шевельнуть, и для меня народ сделает все, что захочу. Тра-та-та!
Ольге Леонардовне захотелось все же понять тайну этого неинтересного человека, рассуждавшего с таким скучным здравомыслием.
- У меня правило, - он закутил Егорушке ухо, - не заглядывать в буду-щее. Я никогда не думаю ни о старости, ни о смерти.
- Вы, - изловчившись, Книппер ударила графа веером по руке, - развили свой интеллект до размеров большого ума. Почему вы не служите в земстве?
Они встали и вышли в соседнюю комнату.
Разговор получился неловкий, стыдливый и длинный.
- Эти ласки без любви причиняют мне страдание, - нравственный гигант зашторил окна. – Когда я теперь вижу красивую женщину, то старчески улыба-юсь, опустив нижнюю губу – и больше ничего! – профессионально он провел рукой вдоль ее спины и ниже.
- Тебе не совестно, бутуз? – подивилась она невзыскательности великого ума.
Толстой почувствовал, как в темноте у него заблестели глаза.
- Из всех ныне благополучно пишущих россиян я самый легкомыслен-ный и несерьезный! – вслепую он ловил ее и не мог поймать.
- Вижу, - легко уворачивалась она, - никакая литература своим цинизмом не может перещеголять действительную жизнь!
Утомившись, граф повалился на подушки. Подернув, она раздвинула шторы.
- Я ничего не знаю и не могу знать, как только то, что мне сказано вместе со всеми, – с трудом отдышался гигант. – Я злюсь от геморроя, говорю глупости и старею. Я забыл, как вас зовут, я смешиваю вас с кем-то. – Сейчас он смотрел в зеркало и видел там одного себя.
Привычно Книппер объяснила, что она не Виардо.
- Я тоже не Господь Бог, - признался Толстой.
Она вынула из-за корсажа   в е щ и ц у   и, более не опасаясь, подвела его к окну.
- Мир… он как-нибудь изменился?
Толстой водрузил пенснэ на нос.
- Нет… Он так же сер и скучен.
Они возвратились к гостям, и Лев Николаевич с размаху влепил Егорушке подзатыльник.



ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ. СЦЕНА В ОДНОМ ДЕЙСТВИИ

Те же привычные, набившие оскомину, декорации. Сад: яблони с плодами, эвкалипт с платаном, клумбы с розами и японскими ирисами, колодезь с железным насосом. Слева фасад дома с террасой. Одно окно открыто. По правой стороне соломенные кресла и стол, сервиро-ванный для чая. Недалеко от стола – качели. Солнечный полдень, в ясном небе неподвижно стоит облако, похожее на рояль (быть может, и рояль, похожий на облако). При поднятии зана-веса слышен храп утомившихся зрителей.

1.
Ольга Леонардовна Книппер в синем форменном платье учительницы женской гимна-зии сидит за столом, прихлебывая из стакана. Из дома выходит Свободин, его глаза закрывает черная повязка.

С в о б о д и н  (зевая). Отчего вы в синем?
К н и п п е р  (смеется). Мое белое загрязнилось, и я отдала его в стирку.

Пауза.

С в о б о д и н  (садится и выбирает самый большой кусок торта). Как вам Толстой?
К н и п п е р  (потягивается). Нормально. Ему девяносто пять лет, в та-ком возрасте уже поздно менять свою жизнь.

Пауза. Левитан проходит слева направо с ведром навоза и малярной кистью.

С в о б о д и н  (ежится). Ночью, представьте, слышу стук в дверь. Встаю в одной рубашке: кто? А мне гробовым голосом: «Никодим Павлович Кондаков, академик, проживаю в Петербурге, на Литейной, 15»!
К н и п п е р  (насвистывает). Ко мне приходил. Дверью ошибся.
С в о б о д и н  (берет второй и третий кусок торта). Старый ловелас!
К н и п п е р  (задумчиво). Мы все стареем, выветриваемся под влиянием стихий.

Пауза. Справа налево с зачехленными ремингтонами проходят Альбов, Бальмонт, Ба-ранцевич, Боборыкин, Виктор Буренин, Вересаев, Гарин-Михайловский, Гиляровский, Виктор Гольцев, Горбунов-Посадов, Горький, Короленко, Вукол Лавров, Мамин-Сибиряк, Потапенко и Станюкович.

С в о б о д и н  (оглядывается, берет четвертый и пятый кусок торта). Рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы!
К н и п п е р  (тихо). Успокойтесь, мой друг, - через двести тысяч лет ни-чего не будет.

Пауза. За сценой слышен звон бубенцов и стук копыт.

С в о б о д и н  (поспешно поднимается). Евреи проехали… куча!
К н и п п е р  (достает пудреницу). С седыми бородами?
С в о б о д и н  (стоя, доедает торт). В картузах!.. На линейке!.. (Убега-ет в дом.)

Пауза. Входит человек в черном костюме и шляпе. Это Эфрос, один из двенадцати. Увидев Книппер, он роняет портмоне и рассыпает золотые.

К н и п п е р  (вскакивает). Здравствуйте, Николай Ефимович!.. Позвольте, я сейчас подберу. (Собирает монеты.)
Э ф р о с  (садится на качели). Дуплет в угол… Круазе в середину!.. На-до прямо говорить, жизнь у нас дурацкая, но очень даже в наших силах изме-нить ее к лучшему.
К н и п п е р  (кладет в рот леденец). Но как?! Я все жду чего-то, как будто над нами должен обвалиться дом.
Э ф р о с  (начинает раскачиваться).  Ч и т а й т е   к н и г и !..  Вам по-дарили?
К н и п п е р  (волнуясь). Да… Толстой, Бунин, другие… Я многого не понимаю…
Э ф р о с  (раскачивается все сильнее). НЕ СТОЛЬ ВАЖНО, ЕСЛИ ТЫ НЕ ПОНИМАЕШЬ СОДЕРЖАНИЯ ЧИТАЕМОГО, ЛИШЬ БЫ ЧТЕНИЕ СО-ПРОВОЖДАЛОСЬ ЭКЗАЛЬТАЦИЕЙ! ПУСТЬ ИНТЕЛЛЕКТ УСТУПИТ МЕ-СТО ЭКСТАЗУ, СТРАДАНИЕ – РАДОСТИ, А МЕССИАНСТВО – САМОЗАБВЕННОМУ СЛУЖЕНИЮ! ПРОРВИСЬ УМОМ В СФЕРУ ЧИСТОГО БЫТИЯ, СВОБОДНОГО ОТ МЫСЛЕЙ!

Пауза.

ДАЕШЬ НАЦИОНАЛЬНО-КУЛЬТУРНУЮ АВТОНОМИЮ!! АГРАРИИ ВСЕХ СТРАН СОЕДИНЯЙТЕСЬ!!!

Раскачивается до невозможности и улетает в небо.

Голос Григоровича из дому: «Что непонятно, то и есть чудо».
Занавес


ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. ЧЕЛОВЕК, О КОТОРОМ ЗАБЫЛИ

Ночью был стук в дверь.
- Кто там? – приподнялась Ольга Леонардовна на локте.
- Михаил Александрович Членов, - представились. – Доктор.
- Доктор Членов, - рассмеялась она. – Членов доктор!
Утром светило солнце.
Летали кофейные голуби.
Яблоки висели, величиной с полтинник.
В белом платье, с часиками на поясе, Ольга Леонардовна размешивала сахар в стакане.
- Сегодня задержали грека, который вытаскивал письма, - сказал Свобо-дин.
- Зачем же воровал?
- Не знаю, - Козиенко подернул плечами. – Наверное, ему самому никто не пишет.
Куприн стремительно вошел в сад, бросил на стол тюбетейку, взял себе пирога с орехами.
- Какой ужас! – откусил он кусок. – Бунина убили! В Аутке, у одной та-тарки.
Глухо внизу шумело море.
- Отведайте запеканки, – предложила Книппер. – Определенно, она уда-лась… Кто курит здесь отвратительные сигары?
- Это – фимиам, - объяснил Матюшин.
Он еще не снимал с глаз повязки, но уже все прекрасно видел.
Евреев куча, с седыми бородами и в картузах, проехала на линейке.
Приветливо улыбаясь, Ольга Леонардовна поднялась с места. Мужчина в черном костюме и шляпе, взял ее за оба локтя, и она сразу узнала одного из двенадцати – Илью Абрамовича Эфрона.
Не теряя времени, они принялись быстро ходить по дорожкам.
- Видите кого-нибудь по ночам? – спрашивал он.
- Нет, - отвечала она, - но чувствую. Вчера в полдень прохожу через сто-ловую, а там свеча горит. Кто зажег, так и не добилась толку.
- Вы с предрассудками?
- Да. У нас незадолго до смерти отца гудело в трубе… вот так,.. - Ольга Леонардовна показала губами.
- Отлично! – Эфрон пометил в черной книжке, вынул флакон с духами, опрыскал себе грудь и руки. – Сколько девочек было у полковника Прозорова?
- Четыре… хотя постойте!.. – Книппер наморщила лоб. – Три!
- Замечательно!.. А   ч т о   вы скажете  т а м ,  за гробом?
- Скажу, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько.
- Великолепно! – Илья Абрамович плеснул духами себе за шиворот. – Позвольте, в таком случае, последний вопрос: где именно венчался Бальзак?
- В Жмеринке, - заторопилась она. – В Рогачеве… в Бердичеве!
- Превосходно! – Эфрон захлопнул книжку. – Я вижу, вы  г о т о в ы !  Знайте же: все на земле должно измениться и уже меняется на наших глазах. Совсем скоро настанет новая, счастливая жизнь,  м ы   для нее живем теперь, работаем, ну, страдаем,  м ы   творим ее – и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье… Я читаю много, но выбирать книг не умею, зато          с а м о е   г л а в н о е   и   н а с т о я щ е е   я  знаю, крепко знаю, и днями, бук-вально,   е г о   узнаете вы!
Молча Ольга Леонардовна смотрела за линию горизонта.
Неприятный запах усиливался, раздражая ноздри, горчил на слизистой оболочке.
Она перевела взгляд.
Кусты зашевелились. Человек в потрепанной сутане вышел, куря благо-вония.
Протоиерей Бандаков!
Человек, о котором  в с е  забыли!
Появившись однажды, мимоходом, когда готовили гроб Свободину, этот иеромонах затаился и с тех пор никак не напоминал о себе.
Нарушая закон жанра!..
- Почему вы все время с евреями? – спросил он, скрестив на груди руки.
- Здесь много русских, - зевнула она, - но с ними, извините, скучно.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ. ПОСВЯЩЕНИЕ ВО ВС;

Яблоки висели, величиной в серебряный рубль.
К кофе были поданы египетские кофейные голуби.
Куприн обсасывал крылышко, ожидая ответа.
- Обстоятельства выше нас, - Ольга Леонардовна помедлила для прили-чия. – Боюсь, Александр Иванович, я не могу сойтись с вами.
Ручной журавль подошел и склюнул со стола изюмину.
Мяукнула кошка.
- Очаровательная погода! – сказал Свободин. – Барометр страшно под-нялся.
Он залился басовым смехом, и колодезное эхо ответило ему тем же.
- Отчего у тебя подбородок распух? – спросил Егорушка.
- Подбородок? – испугался Свободин. – Не знаю.
Лаяли собаки.
- Ранее никак не могла думать... – думала Книппер.
И в картузах, с седыми бородами, на линейке проехала куча евреев.
Мужчина в черном костюме и шляпе сел против нее. Ольга Леонардовна узнала одного из двенадцати – Якова Абрамовича Липскерова.
- Время пришло, - он вынул из кармана луковицу. – Сейчас я посвящу вас во вс;.
Немного помолчали. Она крутила крантик самовара, впуская и отсекая струйку.
- Царизм прогнил, - в ухо ей зашептал Липскеров. – Наша жизнь стала странной, неудобной, неумной, недостаточно чистой. Верхи не могут, низы не хотят. Ihre Gedult nahm ein Ende…* Нужны новые формы… новые формы нуж-ны!
- Революционный переворот? Путч? – она ошпарила ему два пальца. – Сморкаясь, перебежать площадь, повиснуть на воротах, напакостить на паркете, сломать шпагу монарху? Диктатура пролетариата? Sind Sie Krank?**
Mit eingezogenem Schwanz begannen die erschrokenen Hunde ;ber den Obstgarten auseinahder zukriechen.***
- Ich bin gesund!**** - задергал он рукой. – Вся власть – Временному пра-вительству! Опора на крестьянство. Реформы. Плавный переход к парламент-ской республике!
- Выходит, вы – социал-демократы… бундовцы?! – красиво, ножиком, она порезала луковицу дольками.
Утвердительно Абрам Яковлевич кивнул.
- В таком случае скажите: как именно намерены вы достигнуть цели?
- Этого нам знать не дано, - Липскеров оглянулся. – Наша жизнь стала грешной. Должен явиться Бог, Мессия… если хотите, Некто, Кто Знает и Спа-сет. Он укажет путь, и мы пойдем за Ним по тропкам через сотворенные Богом миры, затеряемся в Божественном сияющем свете, омоемся священным елеем, войдем в непрерывный процесс динамического взаимодействия между Небытием Абсолюта и безостановочной деятельностью относительного мира.
- Так значит, вы – каббалисты?
Абрам Яковлевич закивал.
- Социал-демократы по форме и каббалисты по содержанию, - прикинула Ольга Леонардовна. – Когда должен явиться Некто?
- Цадики подсчитали – скоро. Девятого сентября.
- В мой день рождения?
- Да. Сами Его мы увидеть не сможем. Узрит женщина, физически силь-ная, появившаяся на свет в этот день.
- Я?
- Вы.
Ольга Леонардовна встала.
- Что я должна делать?
- У вас есть книги, полные слов. Подаренный автором текст обладает особой, магической силой. Читайте.



ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ. КРИК В НОЧИ

Ночью падали яблоки.
- Тук, - слышала она. – Тук-тук.
Стрекотали цикады.
И вдруг: -а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а а-а-а-а-а-а!!!
С ореховыми щипцами она вышла из комнаты.
Свободин лежал поперек кровати, свесившись головой до пола.
Удобно Ольга Леонардовна расположила свечу, навалилась всем телом, подмяла, ухватила раздувшийся подбородок, примерилась – вырвала больной зуб.
Козиенко умолк.
Под полом попискивали мыши. Пахло валерианой.
- Все счастливые семьи похожи друг на друга, - щипцами она сняла оп-лавившийся воск. – Каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Поче-му?
Осторожно Матюшин выплюнул сгусток. Ясно он никогда не обдумывал этого вопроса.
- Каждая счастливая семья несчастлива по-своему, все несчастливые по-хожи, по-моему, - пожал он плечами. – Все многообразие мира – есть обнару-жение воли. Захотел – написал. Примат воли над разумом. Интеллектуальная деятельность дает уму больше, чем действительная жизнь.
В окно заглядывали зайцы. Задумчиво Книппер подкручивала папильот-ку.
- Счастливому мы не сочувствуем, он чужд нашему сердцу, - Павел Мат-веич подтянул кальсонину. – Счастье по своей природе отрицательно, скорбь же положительна. Все наше бытие – нечто такое, чего лучше бы совсем не было.
- Вс;, - смотрела Ольга Леонардовна вверх, - смешалось в доме Облон-ских. Жена узнала, что муж был в связи с бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не может жить с ним в одном доме. Поло-жение это продолжалось уже третий день и мучительно чувствовалось и самими супругами, и всеми членами семьи, и домочадцами. Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более связаны между собой, чем они, члены семьи и домочадцы Облонских. Жена не выходила из своих комнат, мужа третий день не было дома. Дети бегали по всему дому, как потерянные… Отчего восемь раз «дом»?
Глаза Павла Матвеича весело заблестели, и он задумался, улыбаясь. За-метив полосу света, пробившуюся весело сбоку одной из суконных штор, он весело скинул ноги с кровати, отыскал ими шитые женой (подарок ко дню рож-дения в веселом прошлом году), обделанные веселенькие туфли и по старой ве-селой привычке, не вставая, потянулся рукой к тому веселому месту, к которому тянулся всегда, когда ему становилось весело.
- Читатель сделался капризен, непостоянен, избаловался избыточным ухаживанием автора. Ветреник, легко он может изменить, уйти навсегда к дру-гому писателю. Его внимание следует  п р и к о в а т ь .  Коротенькое прони-кающее «дом» – слово-заклепка. Чем больше заклепок, тем труднее потом чита-телю высвободиться.
В воздухе повисла приятная длинная пауза.
- Литература, - сгруппировался Свободин, - это мираж. От миража полу-чается другой мираж, который тоже литература, потом от другого происходит третий, и он литература тоже. Все это, игнорируя законы оптики, без конца пе-редается из одного слоя атмосферы в другой. Литературу видят то в Африке, то в Испании, то в Индии, то на Дальнем Севере. Она вышла из пределов земной атмосферы и теперь блуждает по всей Вселенной.
- Странный мираж, - сказала Ольга Леонардовна, которой захотелось спать.
Она дала больному прохладительное питье, запахнула на груди ночную сорочку и вышла.
В коридоре ей попался Левитан с двумя пустыми ведрами. Он громко смеялся, пел, танцевал мазурку, ему было очень весело.
- Наша близость, - громко выразил он свой восторг, - встречи наши по десяти раз на день стали потребностью моей души. Не знаю, как я буду обхо-диться без вас, когда вы уедете к себе.
- Бог, - стукнула она по ведру, - отмечает великих грешников, и вы отме-чены им!



ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ. ЧЕЛОВЕК ЗА БОРТОМ

Было очень жарко, градусов тридцать в тени. Знойный воздух застыл, был неподвижен, и длинная паутина, свесившаяся с платана до земли, слабо повисла и не шевелилась.
Ольга Леонардовна встала.
- Вы опять на пристань бычков ловить? – спросил Свободин.
На рейде стояли два незнакомых парохода, очевидно иностранные грузовые. Ольга Леонардовна чувствовала себя здоровой и была в веселом, праздничном настроении. Шум моря говорил ей, что надо любить. Ей хотелось танцевать и говорить по-французски. Левитан оказался так себе, грубоватым, хотя и красивым, с ним все уже порвано и больше ничего не будет.
- Однако, милая, вы измочили свою шляпу! – Сзади послышались крики ужаса и восторга.
Она обернулась – австрийский генерал, ксендз и старик с желтухой при-ветливо махали ей шестью руками.
- Honni soit qui mal y pense!* - тоже закричала и замахала она. – Ничего, высохнет.
- Жалею, что вы не на военной службе, - сказал австрийский генерал с легким армянским акцентом, - из вас вышел бы превосходный полководец.
Они разостлали на досках ковер и поставили бутылки с вином. Книппер подцепила последнего сазана и передала спиннинг Егорушке. Мужчины стали показывать фотографии своих бывших воспитанниц, которые уже повыходили замуж. В ногах у Ольги Леонардовны была корзина с рыбой. Ксендз споткнул-ся, едва не упал и засмеялся.
- Я просил себе места в средней России, и мой дядя-протоиерей обещал мне поспособствовать, - сообщил он, потирая ногу.
- Через десять лет вы останетесь все таким же, какой вы теперь, и приба-вятся у вас разве только усы и бородка. – С удовольствием Книппер выпила и громко хрустнула налимьей печенкой.
- Ах, милая, - вздрогнул старик с желтухой, - если бы вы только знали, как приятно и в то же время, как тяжело быть матерью! Всего боишься… А в принципе я не люблю свою природу и жалею, что я не естественник.
- Естественная природа ваша по себялюбию противится голосу совести и разума, - подернулась Ольга Леонардовна, которой давно хотелось маленького. – Человечеству грозит опасность со стороны нравственно и физически ненор-мальных.
- Никогда, - разлил ксендз по-новой, - не ставьте вопроса на-попа или не так называемую христианскую почву – этим вы только отдаляетесь от решения вопроса.
На набережной показался доктор.
Он увидел старика с желтухой, подошел и увел его с собой.
- Нравственный законнннн,.. – не договорила Книппер.
Отчаянно, за спинами, взвыл Егорушка. Огромный сом поймал его на спиннинг, вытащил на воду и вот-вот должен был уволочь в омут. Разбежав-шись, головой вниз, Ольга Леонардовна нырнула с причала и скрылась в глуби-нах.
- Погибла жизнь! – склонил голову австрийский генерал.
- Ей так хотелось вернуться домой живой, - вздохнул ксендз.
- Такая не станет бить ребенка вожжами или кормить своих слуг воню-чей солониной, - поднял голову австрийский генерал.
- Уже не станет, - выдохнул ксендз.
- А все-таки без нее скучно, - сказал австрийский генерал.
- С ней было куда веселей, - согласился ксендз.
Они были смущены и переглядывались друг с другом, как бы спрашивая, зачем они тут и что им делать.
- Знайте же, - говорил ксендз вполголоса, идя сзади, - сегодня мы побе-дили величайшего из врагов человеческого – гордость!
Австрийский генерал молчал.
Поднялся ветер. По морю, на шлюпке, промчалась куча евреев с седыми бородами и в картузах.
Гребцы были упрямы, неутомимо махали веслами и не боялись высоких волн.



ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. РЕДКОСТНОЕ АПРИОРИ

Она открыла глаза и сразу узнала одного из двенадцати – Векслера Се-мена Харитоновича. В черной тельняшке, сначала он замер от наплыва чувств, потом всплеснул руками и заверещал таким диким, приглушенным голосом, как будто тонул и звал на помощь:
- Ликуй ныне и веселиси Сионе!.. Вы живы!
В большой, мрачной и пустой комнате стоял старый дубовый стол. Сте-ны были серы, потолок и карнизы закопчены, на полу тянулись щели и зияли дыры непонятного происхождения.
Семен Харитонович продолжал изгибаться, всплескивать руками, пожи-маться и радостно восклицать.
- В лесу, - приподняла она голову, - уже виднеются золотистые клены, березки, краснеющие осины; дубки еще зеленые стоят. Земля сырая, пахнет грибами, попадаются запоздалые любимые мои цветочки, в воздухе паутинки, ну, одним словом, такая красота везде, что не оторвалось бы. Солнце нежное, задумчивое, и на небе такая же мягкость в очертаниях облаков…
Векслер ахнул и, пожимаясь так, как будто он только что выскочил из холодной воды в тепло, сказал как отсек:
- Oblomows Traum! Erste Liebe! Die arme Liza! Herr und Knecht!*
Окончательно Ольга Леонардовна пришла в себя.
Семен Харитонович принес откуда-то стул и сел на некотором расстоя-нии от нее. Другая половина комнаты была занята комодом и горами всевоз-можного тряпья, начиная с жестко накрахмаленных юбок и кончая детскими штанишками и помочами. На комоде горела сальная свечка.
- Кушайте! – Векслер поднес ко рту Ольги Леонардовны ломоть хлеба, вымазанного медом.
Немедленно, свесившись до пола, она изрыгнула поток морской воды.
Более ее не мутило.
Векслер принес красное фланелевое платье с черными крапинками. Книппер встала, переоделась в сухое, отжала волосы и причесалась.
Семен Харитонович принес мешок, расчистил на столе место. Из мешка посыпались пачки кредитных бумажек.
- В рублевых пачках по скольку? – спросила она.
- По пятьдесят… в трехрублевых по девяносто… четвертные и сторубле-вые по тысячам сложены. Вы отсчитайте семь тысяч восемьсот. Да глядите, не просчитайте.
Егорушка отродясь не видел такой кучи денег, какая  лежала теперь на столе. От кучи шел противный запах гнилых яблок и керосина.
- И все же… отчего именно я? – возвратилась она к мучившему. – Есть ведь и другие сильные, родившиеся в этот день? – Она послюнила палец.
- У вас редкостное априори, - пробормотал Векслер вполголоса. – Непо-знаваемые вещи в себе – для вас предмет собственного самопознания. Ваше хо-тение, не спорьте, обнаруживается поступком. У вас интеллигибельный харак-тер. Вы – философка, умственная женщина. Именно  в ы   должны исполнить Высочайшую Миссию… Вы будете читать, прочтете много книг, и перед вами откроется новый, чудесный мир. Мир слов. Слово – это сила, посредством которой Бог сотворил мир.
- В принципе, - она нагнулась за упавшей ассигнацией, - кой-какие книжки я уже открывала. У Короленко, к примеру, в рассказах нет женщин. Не-плох, может быть, Бунин, но покойник был скорее фотографом жизни, а вот Толстой, как ни крути, художник, хоть и недобрый.
- Как вспомнишь его Анну Каренину, - простонал Векслер с мучительно-сладкой улыбкой, - так все эти тургеневские барыни со своими соблазнительными плечами летят к черту!
-  И   В и а р д о   т о ж е ?
- Тоже! – Семен Харитонович, точно его тело разломилось на три части, забалансировал над деньгами и всячески старался не рассыпаться. – Тоже!! То-же!!!
Им сделалось отчаянно весело.
- Знаю одно, - опомнилась Книппер первой, - что когда я в своей жизни чего-нибудь сильно желала и сильно верила в исполнение желания и поступала энергично, то всегда мне удавалось, и я никогда не раскаивалась, что ставила на своем.



ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. СЛОН МЕЖДУ НАМИ

Наступила тишина.
Мягко картавя, журчал ручеек.
Машинально Книппер подставила рот под струйку, бежавшую из тру-бочки, – во рту у нее стало холодно и запахло болиголовом.
Неожиданно послышалось тихое пение. Ольга Леонардовна поглядела во все стороны и нашла того, кто пел. Над ее головой на одном из больших камней стоял мужчина в черном костюме и шляпе. Сразу она узнала одного из двенадцати – Якова Александровича Фейгина. Рядом она увидала новую, роскошную коляску и пару черных лошадей. На козлах сидел еврей в ливрее.
- Сегодня  о н   уезжает, - сказал Фейгин, - и хочет проститься с вами.
Через минуту они тронулись в путь.
- Это такой человек! – говорила она, чтобы прочистить голос. – Такой человек! Никого он не любит, никого не почитает, никого не боится, над всеми смеется, всякому в глаза тычет!.. В 1844 году поступает в Казанский универси-тет на факультет восточных языков, но в 1847 году бросает учение. Начинает вести довольно безалаберную жизнь – карты, вино, легкомысленные цыгане и дамы. В результате – венерическая болезнь, с которой ему приходится лечь в госпиталь.
- Умственность, воспринимаемая с верой, дает плоды, Богу угодные, - вроде как отвечал Яков Александрович. – Есть писатели массовые. Он – штуч-ный! «Анна Каренина» – Книга Бытия.
- Wenn man ein Buch schreiben m;chte, mu; man gute Ideen haben,* - со-глашалась и не соглашалась она.
Окно светилось ярким вечерним солнцем, Ольга Леонардовна задремала и проснулась.
Они были на городском вокзале.
Яков Александрович Фейгин, стуча каблуками по доскам платформы и громко напевая, сторонился не в ту сторону. Повсюду были уродливые, наглые и торопливые людишки.
Вдруг затрещала, рассыпаясь под ногами, какая-то посуда, и сразу над-винулось нечто неожиданно-огромное:  Т О Л С Т О Й !
- Да, да, - ехидно, по-тургеневски, смеялся кто-то, -  о н  слон, между на-ми.
Платформа затряслась.
Заглядывая ей в лицо, ненатуральным голосом,  о н   спросил,   е д е т       л и   о н а.
- Так! Я этого ждала! – сказала она с злою усмешкой и подумала: «Нет, я не дам тебе мучить себя», - обращаясь к тому, кто заставлял ее мучаться.
- Боже мой, куда мне? – начал  о н  снимать с руки какой-то красный ме-шочек. – Как только прячется солнце, душу мою начинает давить тоска.
- Останься, будем смеяться, пить наливку, и твою тоску разгоним в одну минуту, - проговорила она тихо, потому что быстрота биения сердца мешала ей дышать. – Поезжай домой.
Что-то огромное, неумолимо толкнуло  е г о   в голову.
- Вы никогда не любили меня, в вас нет ни сердца, ни благородства! – закричал он, горячась.
- Не шутя, граф, вы очень злы, - дала она волю словам. – Ваши книги ис-полнены тревог, обманов, горя и зла. С вами жить скучно и жутко. Всегда вы брюзжите, ворчите, все у вас подлецы и негодяи. А сами?! Не вы ли вызвали на дуэль и тяжело ранили в ногу несчастного Тургенева?!
- Это какого же? – не понял   о н . -  Тургеневы разные бывают.*
Разговор откровенно зашел в тупик.
Из тупика вышел товарный поезд.
Толстой смотрел на низ вагона, на винты и цепи и на высокие чугунные колеса медленно катящегося первого вагона.
Ужасно Книппер напрягла мускулы. И не спускала глаз с колес подхо-дящего второго вагона.
Ровно в ту же минуту Толстой откинул красный мешочек.
- Анна Каренина – это я! – вжав в плечи голову,  о н   принялся падать под вагон.
- – закричали все.
И пропали.



ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ. ДОМ С КОЛОННАМИ

Дом был громадный, с колоннами, со львами, на которых облупилась штукатурка, и с фрачным евреем у подъезда.
Мужчина в черном костюме и шляпе вышел ей навстречу, и сразу она узнала последнего из двенадцати – Исаака Абрамовича Синани. Он обнял и по-целовал ее – оба растроганные пошли в дом, поставили ломберный стол, рас-крыли его и стали пить чай из старинных чашек, со сливками, с сытными сдоб-ными кренделями.
В комнате были портреты всех польских королей, большие столовые ча-сы, имевшие форму утеса, на утесе стоял дыбом золотой конь с брильянтовыми глазами, а на коне сидел всадник, похожий на самого Исаака Абрамовича, кото-рый всякий раз, когда часы били, взмахивал шашкой направо и налево.
- Какие у вас средства вообще? – не удержалась Ольга Леонардовна.
- Восемьдесят шесть рублей, – рассмеялся Синани. – Больше у меня ни-чего нет… Толстой сбрил усы, - перевел он стрелку. – Надо же!
- От всей его фигуры, - Книппер откусила рафинаду, - веет чем-то от-жившим, старомодным, давно спетым и, может быть, уже ушедшим в могилу.
Исаак Абрамович потянулся, снял с нее шляпу и тальму.
- Благодарю вас от имени человечества! Вы поступили логично и нравственно.
- Нравственное отношение и логика тут ни при чем, - она прикусила но-готь. – Одна только пустая случайность.
Синани много говорил, пил вино, курил дорогие сигары.
- Если бы у вас с ним сын родился, - показал он пальцем, - я бы из него человека сделал.
- Исаак Абрамович, вам не пора пиво пить? – просунулась чья-то голова.
- Нет, еще не время, - каждая жилочка в нем дрожала и играла от удо-вольствия. – Я погожу… погожу…
Заиграла музыка.
- Надо же! – подернулась в такт Книппер. – Вообразил себя Анной Каре-ниной! Вчера лишнее выпил?!
- Творец и Творение есть одно, - посерьезнел Синани. – Дышите носом, преобразуйте негодование в понимание.
- Что было  п о т о м ?  -  спросила она.
- Пришли мужики, взяли  е г о  за руки и за ноги и отнесли в часовню. Там и лежал, пока не оклемался.
Явственно из Исаака Абрамовича лилась чистая внесловесная энергия.
Непроизвольно Книппер сдвинула вместе стопы.
- Давайте побеседуем, - Синани надел дорогую ермолку.
- С обиняками?
- Без обиняков! – он встал и провернул в дверях золотой ключик.
Резко ударили часы – ей показалось, что всадник, взмахнув шашкой, вы-ронил ее, спрыгнул с коня и подобрал. В окна заглядывал протоиерей Бандаков. В воздухе пахло серой. Синани смотрел багровыми глазами.
- Ешь, такая-сякая, чеснок! – рявкнул он.
Протоиерей махнул рукой и ушел влево.
- Как себя чувствуете? – заботливо повторил Исаак Абрамович. – На ва-шу долю выпали серьезные испытания.
- Ко мне ходят какие-то люди, - она виновато улыбнулась. – Я слышу го-лоса, музыку, и кажется мне, что я гуляю по каким-то лесам, по берегу моря, и мне так страстно хочется суеты, заботы. У меня постоянно болит голова и такие мысли, точно я уже состарилась. - Ольга Леонардовна взяла в руки фарфоровые часы и принялась их вертеть.
Синани подскочил – не дал им разбиться вдребезги.
- Вам замуж нужно, - погладил он ее по волосам.
- Я бы любила мужа, - прикинула она.
- Раздевайтесь, - показал он, - и хорошенько отоспитесь. Испытайте про-тотипические видения Иезекииля!
Заботливо он укрыл Ольгу Леонардовну с головой и развесил ее одежду на стульях.
Она спала.
Вот сне ей страстно хотелось гигантского, необъятного, поражающего.



ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ. СРЕДИ СПЛОШНЫХ ЕВРЕЕВ

«Впрочем, был дождь тогда. Сильный дождь и снег», - подумала Ольга Леонардовна.
Она прыгнула с дивана и стала одеваться.
В саду уже начали ложиться вечерние тени. Красивые стройные деревца с прямыми и крепкими, как у пальм, стволами, трясли мясистыми листьями, и, только пристально всмотревшись, можно было узнать в этих деревцах крыжов-ник или смородину.
- Где это я? – полюбопытствовала она.
- Имение Кучук-Кой, - объяснил Альтшуллер. – В сорока верстах от го-рода.
Повсюду, на аллеях и клумбах, шевелились люди.
- Я еще в детстве чихал здесь от дома, - признался ей Балабан.
- Дым заменяет облака, когда их нет, - улыбнулась она.
- А для чего нужны облака? – прикинулся Вейнберг.
- В пасмурную и облачную погоду особенно хорошо играть на рояле.
- Вот как! – Куперник засмеялся и взял ее за руку. – Скажите по совести: вы отвыкли от нас? Мне хочется, чтобы вы считали нас своими. Мы имеем на это право.
Откуда-то пели соловьи.
Ольге Леонардовне не хотелось спать, она разговорилась с Самуэльсо-ном.
- Ночью я слышала в саду таинственные звуки, до такой степени пре-красные и странные, что должна была признать их гармонией священной, кото-рая нам, смертным, непонятна и потому обратно улетает в небеса.
- Фейгин пел, - рассмеялся Шор, - он у нас мастак по этой части.
Они спугнули двух улиток.
- Что будет с садом, когда вы помрете? – принужденно Книппер хохот-нула. – Кто будет делать обрезку?
Эфрос позвонил и велел лакею принести вина. Они с наслаждением вы-пили несколько рюмок лафита и съели ржаного хлеба с солью, так как оба были голодны.
Приветливо кивая головой, бесшумно к скамье подошел Эфрон. Минуту они смотрели друг на друга – Книппер с изумлением, а он немного лукаво, с выражением себе на уме.
- У вас очень старое, умное и в высшей степени выразительное лицо, - сказала Ольга Леонардовна. – Вы смотрите на меня с таким восхищением. Я вам нравлюсь?
- Да. Вы – одна из немногих, которые по справедливости называются из-бранницами Божьими. Вы послужите вечной правде. Без вас, живущей созна-тельно и свободно, человечество было бы ничтожно!
- Я воплощаю собой благословение Божие, которое почило на людях? – зарделась она. – Значит, я психически больна, ненормальна?
- Повышенное настроение, возбуждение, экстаз отличают пророков,       актрис, мучеников за идею от обыкновенных людей, - уклончиво произнес Липскеров. – Хотите быть здоровой и нормальной – идите в стадо.
- Ну прямо Григорович! – рассмеялась она. – Возьмите двадцать копеек!
На ней было уже другое платье, зеленое, ситцевое, с розовыми гороши-нами.
Навстречу по саду шел Векслер.
- Вы здесь? – сказала она. – А мы вас ищем, ищем.
Он горячо поцеловал ей обе руки.
- Вы стали рассудительнее и солиднее, - постоял он минут двадцать, - молоко, праздность, теплые ванны пошли вам на пользу.
- Мне надо сесть за стол… заставить себя во что бы то ни стало сосредо-точиться на какой-нибудь мысли… пережить неудачный брак… переделать много всяких глупостей и несправедливостей, о которых приятно было бы не помнить?!
Синани не ответил.
Вид он имел крайне озабоченный, куда-то торопился и с таким выраже-нием, как будто опоздай он хоть на одну минуту – и все погибло!
Отчаянно в кустах заливались соловьи.
Она раздвинула ветки и увидала гнездо.
Из яиц вывелись маленькие голенькие соловейчики, похожие на разде-тых жиденят.



ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. ШАБАШ В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ

Из дома донеслись приглушенные дикие голоса.
В одном из окон мелькнул слабый синеватый огонек только что зажжен-ной свечки; огонек вырос, пустил от себя лучи, и Ольга Леонардовна увидела, как вместе с ним внутри задвигались тени.
Неслышно приблизившись, она припала к окну и увидала всех, как на ладони.
Синани странно улыбался, его улыбка была очень сложной и выражала много чувств, но преобладающим было одно – явное презрение.
Векслер как будто думал о чем-то смешном и глупом.
Липскеров только и ждал подходящей минуты, чтобы уязвить насмеш-кой и покатиться со смеху.
Длинный нос Эфрона, его жирные губы и хитрые выпученные глаза бы-ли напряжены от желания расхохотаться.
В позе Эфроса было что-то вызывающее, надменное и презрительное.
Шор был жалок и комичен.
Самуэльсон презирал и ненавидел серьезно.
Куперник был похож не на шута даже, а на нечистого духа.
В выражении лица Вейнберга виднелось беспрерывное, ничем непоколебимое самодовольство и даже блаженство.
В Балабане была самая комическая смесь наивности, глупости, хитрости, дерзости, простодушия, робости, хвастливости и нахальства.
Тоненьким дискантом Фейгин выводил нелепый и смешной мотив.
- Ля-ля-ля-ля-ля!
Книппер продолжала смотреть.
Синани обрядился в нелепую пеструю накидку из шерстяной материи.
Векслер на обе руки навязал наручники.
Липскеров прикрепил к голове, перевязкой, какой-то деревянный ящи-чек, так что казалось, изо лба его выходит смешной рог.
Эфрон кричал.
Эфрос оплевывался.
Шор оборачивался кругом.
Самуэльсон делал дикие и смешные жесты.
Куперник закрывал голову руками и рыдал навзрыд.
Вейнберг хохотал и причитал нараспев каким-то умиленно-торжественным, каким-то расслабленным от избытка счастья голосом.
Балабан бил себя в грудь.
- Ля-ля-ля-ля-ля! – выводил Фейгин. - Ля-ля-ля-ля-ля! Ля-ля-ля-ля-ля!
Недоумевая, Ольга Леонардовна стояла.
«Зачем же   т а к ?!  –  думалось ей. – Если тебе твоя религия не нравится – так ты ее перемени. А смеяться грех! – качала она головой. – Впрочем, мне-то что?!»
Они вышли и столкнулись с ней носами к носу.
Чтобы сгладить неловкость, она отпустила острожную шуточку, имев-шую в виду еврейское их происхождение. Она вовсе не смеялась над ними, раз-ве только подшутила для забавы. Они, хоть и поняли, в чем дело, но, видимо, гордились своим значением. Они рисовались перед ней.
- Что значат эти рыдания и потом вдруг эти торжественные переходы к счастью и блаженству? – спросила она их.
Они немедленно объяснили ей, что плач и рыдания,    г о с п о ж а            Б а к л у ш и н а ,   означают мысль о потере Иерусалима, и что закон предписы-вает при этой мысли как можно сильнее рыдать и бить себя в грудь. Но что в минуту самых сильных рыданий, они, социалисты и бундовцы, должны вдруг, как бы невзначай, вспомнить (это «вдруг» тоже предписано законом), что есть пророчество о пришествии НЕКОТОРОГО ЛИЦА, должного указать бескров-ный и плавный путь перехода от прогнившего самодержавия к новой, счастли-вой жизни, то бишь, к парламентской буржуазной республике.
- В этом переходе есть особенный, прехитрый Kunstst;ck?* - смотрела на них она.
- Кунштик, - поправляли они ее. – Кунштик.**



ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КРУГИ

Стройные, росли кипарисы.
Татары кричали в халатах.
Четкая, лежала линия горизонта.
Клубилась дорожная пыль.
В розовом платье, с прической, Ольга Леонардовна несильно толкнула калитку.
- Оттого нам невесело и смотрим на жизнь так мрачно, что не знаем тру-да, - говорил Свободин. – Мы родились от людей, презиравших труд.
- Уже завтракать садятся, - произнесла Книппер эффектно. – Я опоздала. Здравствуйте, барон!
Он опрокинул соусник, бросился к ней, поцеловал крепко и продолжи-тельно.
- На вас зеленый пояс! Милая, это нехорошо!
- Он не зеленый, а скорее матовый, - посмотрела она. – Выпью-ка рю-мочку вина!.. За ужином будет жареная индейка и сладкий пирог с яблоками?
Утвердительно ей ответили.
С ножиком в левой руке, красиво щурясь, Ольга Леонардовна осматри-валась.
К ампирному белому дому пристроен был ампирный белый мезонин. Вишневый сад шумел плодами и листьями. Повсюду, квохча, бродили куры. Слуга Арсений, в белой перчатке, доил корову. Дородная девушка стояла, при-слоняясь к дереву.
- У нее кривой бок и неправильный лицевой угол, - показала Книппер. – На ней странная, яркая, желтоватая юбка с этакой пошленькой бахромой и красная кофточка. И щеки такие вымытые, вымытые!
- Она суеверна, боится трех свечей, тринадцатого числа, - сообщил Сво-бодин, - нюхает табак, одной рукой поднимает полтора пуда, а двумя – пять. Сильно мучается смыслом жизни.
- Страдалица во вкусе Достоевского? – спросила Ольга Леонардовна.
- У Достоевского не было вкуса, - ответил Свободин.
- Уходя в деревню, мы прячемся не от людей, а от своего самолюбия, ко-торое в городе около людей бывает несправедливо и работает не в меру, - по-правил парик Гарин-Михайловский.
- Я не смогу сойтись с вами, - рассеянно отказала Книппер.
Заливисто ударили бубенцы. На линейке проехала куча русских с льня-ными усами и в треухах.
Ольга Леонардовна встала пройтись по саду.
Щедро солнце изливало свет и тепло. Пахло земляными червями. Из свежеполитых клумб торчали необыкновенные ростки, похожие на… похожие на… Склонившись, пристально, она рассматривала их в лорнет, и по всему ее телу пробегала сладкая дрожь. Решительно это было невозможно!
Хрустя гравием, по дорожке прошли Левитан с Балабаном.
- Благодаря окаянному зелью, которое вы подарили мне, вся земля по-крылась маленькими членами in erektiren Zustande,* - показал рукой Левитан. – Я посадил зелье в трех местах, и все эти места уже имеют такой вид, как будто хотят тараканить.
- Заговорив о членах, нельзя умолчать и об яйцах, - сочно хохотнул Ба-лабан, - куры преотлично будут нестись, если…
- Хотя вы не Колбасин, а я не Тургенев, тем не менее все-таки обеспокою вас деловой просьбой, - преувеличенно Левитан вздохнул. – Живется мне сейчас туговато…
- У Тургенева есть место: «Хорошо тому живется, у кого одна нога!..», - гулко загрохотал Балабан.
Медленно разогнувшись, Ольга Леонардовна пошла к дому. Настоятель-но необходимо ей было освежиться после дороги.
В ее комнате, на кровати, лежало старое, тяжелое, в кожаном переплете, Евангелие, по-видимому, от протоиерея Бандакова.
- «Восстав поими отроча и матерь его…», - наугад прочитала она строч-ку.
Потом стала мыться и скрести свое, еще упругое, тело.
Потом подошла к комоду и раскрыла заветную коробочку.
Пенснэ было на месте.
В черепаховой оправе, минус 2 диоптрии, № 18, с изотропическими стеклами.



ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. ИЗ ФИРСАНОВА ДО КУЗЬМЕНОК

«Они поссорились, - старалась Ольга Леонардовна постигнуть, - хоро-шо… Князя Облонского   т р е т и й   д е н ь   н е   б ы л о   д о м а .  –  С книгой и свечой она ходила по комнате.  –  Н а   т р е т и й   д е н ь   князь просыпается в своем кабинете. Кабинет, выходит, по месту служения?.. Нет! – Книппер трясла головой. – Кабинет стопроцентно  д о м а ш н и й  –  за дверью дожидаются камердинер, нянюшка… одевшись, князь выходит в столовую, где лежат бумаги  и з   п р и с у т с т в и я…  здесь же его дети… через гостиную – спальня жены, и только после разговора с ней он едет в присутственное место, в другой свой       м а л е н ь к и й   кабинет, где спать решительно невозможно…»
В окно заглядывала луна.
Пахло вересковыми пустошами.
В дверь постучали.
- Кто?
- Харкевич Варвара Константиновна, - произнесли вкрадчиво, - началь-ница ялтинской женской гимназии. Здесь продается вишневый сад с косточка-ми?
- Старая идиотка! - Ольга Леонардовна швырнула в дверь книгой.
Пронзительно, на легком ветру, кричали зайцы.
Ольга Леонардовна повернула свое мускулистое тело на пружинах кро-вати, как бы желая заснуть надолго, с другой стороны крепко обняла подушку и прижалась к ней щекой. Она думала о Толстом, какой это тяжелый и ленивый малый!.. Вспомнился тот разговор в темной смежной комнате. Толстой был возбужден и потому откровенен. «Если бы жена узнала, что муж был в связи не только с бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, но и с англичанкою, приятельницею англичанки, голландкою-экономкой и черною арапкою-кухаркой! – хитро блестел он глазами. – И если бы муж узнал, что жена была в связи с поваром, приятелями повара и кучером!» – «Что ж не написали?» – уди-вилась она тогда. – «А лень было, - ловил он ее руками, - да и тяжело».
Снова ее разбудил стук в дверь.
- Кто там?
- Вейнберг.
Петр Исаевич был в черном костюме и шляпе. Улыбаясь, он накинул ей на плечи готовую полуротонду.
- Пойдемте!
Она нервно пожималась от вечерней сырости.
Впереди, у самой дороги, горел костер. В потемках обозначились две подводы – одна с бочкой, другая, пониже, с мешками, и два человека: один вел лошадь, другой стоял у огня неподвижно, заложив назад руки.
И вдруг ясно послышалась человеческая речь:
- Читаете слишком строго – в каждой фразе ищете тенденцию!
- Вы святые? – не разглядела Ольга Леонардовна. – Сердце мое помягче-ло.
- Нет, - рассмеялись Самуэльсон и Куперник. – Мы из Фирсанова. Сади-тесь, подвезем до Кузьменок!
Вейнберг сел на подводу с бочкой, Самуэльсон, Куперник и Книппер се-ли на другую. Поехали шагом. Вейнберг впереди.
- Человеку положено знать не все, а только половину или четверть, - за-дал он тон разговору.
- Едва ли я знаю восьмушку, - сказала Ольга Леонардовна.
- Каббала ориентируется преимущественно на духовный опыт, - Саму-эльсон взмахнул кнутом, - а он у вас будь здоров! Практически вы готовы к идеальной жизни в духе и должны достичь единения с Богом.
- Воссоединить мир форм с вневременным Абсолютом – по силам ли мне? – лежа на спине, она смотрела в небо.
- Более вы не отдельная личность, а представительница всего Мирозда-ния, - напомнил Куперник. – Пора, матушка, выходить на уровень сознания, эквивалентный эманации Божественной мудрости в архитипическом мире формирования. Как только духовная часть вашей души восстановит тесную связь со своим Божественным истоком, антропоморфный образ Бога станет вашим Отцом или Другом.
- Или Возлюбленным, - сказала Ольга Леонардовна.
С неба, вниз, на нее смотрели звезды.


ГЛАВА СОРОКОВАЯ. ПЕЙЗАЖ БЕЗ ПАФОСА

- Приезжаем в Париж, - показал Свободин, - там холодно, снег. По-французски я говорю ужасно. Мне было приказано ждать до утра, но у меня не хватило терпения.
- А я в Париже на воздушном шаре летала, - вспомнила Ольга Леонар-довна. – Отец мой покойный, он выпивши был, ударил меня по лицу кулаком, кровь пошла из носу. Если бы снять с груди и с плеч моих тяжелый камень, если бы я могла забыть мое прошлое!
- У меня, - Свободин даже пошатнулся, - нет настоящего паспорта, я не знаю, сколько мне лет, и мне все кажется, что я молоденький. Ох, подагра моя! Мне что-то в правый глаз попало, и одна немецкая госпожа стала меня лечить.
- Опять не те брючки надели, - посмотрела Книппер. – И что мне с вами делать!
- Так хочется поговорить, а не с кем!..
Они подняли головы. Вдали виднелся ряд телеграфных столбов, и дале-ко-далеко, на горизонте, неясно обозначался большой город. Направо темнели холмы, налево по дороге далеко вперед тянулся обоз. Дородная девушка в той же желтоватой юбке и с вымытыми щеками, стояла перед ними, нюхая табак.
- Верно ли, - подбоченилась Книппер, - что одной рукой вы поднимаете полтора пуда, а двумя – пять?
- Что вы! – новенькая шумно рассмеялась. – Одной рукой я поднимаю только пуд, а двумя – всего три. – Она подобрала бревно и взметнула его над головой. – Видите? А два уже не могу.
- Садитесь! - Ольга Леонардовна ногой подтолкнула стул.
- Для меня такая честь, - дородная девушка намазала хлеб яичницей, - поверить себе не могу. Я так давно мечтала отзавтракать с вами, госпожа Виар-до!
Книппер была неприятно польщена, ее лицо любезно скривилось. В двух-трех словах он объяснила, кто она такая, и девушка тоже назвала себя.
Заговорили о Тургеневе, и все пришли к выводу, что Болеслав Маркевич лучше.
- Вот эта длинная аллея идет прямо, прямо, точно протянутый ремень? Она блестит в лунные ночи? – спросила новенькая. – Я привыкла к кофе, - она выплеснула из чашки свежезаваренный чай, - пью его и днем, и ночью. Мне хочется прыгать, размахивать руками.
- Позавчера, - сказал Свободин.
- Он плохо слышит, - объяснила Книппер.
В поддевке из тонкого сукна и шароварах по саду прошел Левитан. Ру-ками и туловищем он делал движения, как будто играет на карманном бильярде.
- От шара направо в угол! – ахнул Свободин. – Режет в среднюю! От двух бортов в середину! Кладет чистого!
- Мне, признаться, Исаак Ильич предложение сделал, - вздохнула девуш-ка. – Хочет сойтись со мной. Человек он несчастливый, каждый день что-нибудь. Мне он как будто и нравится… О, мое детство, чистота моя! Вот так бы и дала ему.
Ольга Леонардовна вскрикнула и уронила блюдечко. Левитан прошел через сад и, увидав новенькую, остановился.
- Пойдем в постельку… Пойдем, душечка моя! – Он взял ее под руку.
- Он меня любит безумно, - поделилась девушка. – Спасибо тебе, Исаак, спасибо, мой старичок! Я так рада, что ты еще жив!
Слышно было, как далеко за садом пастух играл на свирели.
- Человек минуты, человек впечатления, нерва – сенсуалист! – смотрел вслед Свободин.
- Жульническая шапочка, франтовской костюм, истощенный вид! – плю-нула Ольга Леонардовна.
- Это лучший русский пейзажист, но, представьте, уже нет молодости. Пишет уже не молодо, а бравурно. Я думаю, что его истаскали бабы. Эти милые создания дают любовь, а берут у мужчины немного: только молодость. Пейзаж невозможно писать без пафоса, без восторга, а восторг невозможен, когда чело-век обожрался. Если бы я был художником-пейзажистом, то вел бы жизнь почти аскетическую, употреблял бы раз в год и ел бы раз в день, - сказал Егорушка.



ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ. БЛУЖДАНИЯ В БОРОДЕ

«Похожи – не схожи, - читала она, - муж был, да сплыл, француженкою-прислуженкою, доме-шмоме, люди-шмуди…»
Ее воображению представились опять все подробности ссоры с женою, но подробности эти теперь странно двоились, подпрыгивали и снова оседали в голове.
«Рефлексы головного мозга», - подумала Ольга Леонардовна, которая любила физиологию.
Она ела принесенную кем-то огромную грушу и улыбалась привычною, доброю и потому глупою улыбкой.
В окно стучал ветками вишневый сад.
В саду ложились вечерние тени.
Весело она скинула ноги с дивана, встала, вымыла липкий от груши рот, надела серый халат на голубой шелковой подкладке и, вдоволь забрав воздуха в свой широкий грудной ящик, громко позвонила. На звонок тотчас вошел ци-рюльник с припасами для бритья.
- Из отсутствия есть бумаги? – спросила она, садясь к зеркалу.
- Будут завтра, - сказал твердый и приятный женский голос, и Книппер поняла, что цирюльник хотел пошутить и обратить на себя внимание.
Она посмотрела на него пристально и узнала Иосифа Соломоновича Шора.
- Молодец! – похвалил он ее, принимаясь за работу. – Сейчас вы немного похожи на евреечку, очень музыкальную особу, которая ходит в консерваторию, и в то же время изучает на всякий случай тайно зубоврачебное  искусство и имеет жениха в Могилеве! – Он поднял один палец.
Лицо Ольги Леонардовны просияло, в зеркало она кивнула головой.
- Уже не вчитываетесь вы в текст, а   с о з е р ц а е т е   его, - продолжил Шор. – Таким образом вы  м е д и т и р у е т е  на имманентного Бога, пред-стающего в форме «я» созерцателя. Тем самым вы реализуете себя во всей ва-шей полноте.
- Толстой – Бог? – спросила она.
- Толстой – человек, - ответил он. – Космический Человек. Вы блуждаете в великолепной бороде Космического Человека и уже почти достигли духовно-го уровня Моисея. Смело продвигайтесь дальше на пути к Единому!
- Конкретно, как? – спросила она.
- Продолжайте   с о з е р ц а т ь   Творение, старайтесь полностью слиться с ним, не связывайте с текстом никаких ассоциаций! Достигните состояния без-мыслия! – приятно он щекотал ей кожу. – В этом состоянии вы обретете опыт взаимопроникновения абсолютного и относительного миров. Попутно, - он по-точил бритву, - стремитесь к ответу на вопрос «кто мы есть?», дабы достигнуть невозмутимости, слиться воедино со всем происходящим, умалить себя в столь крайней степени, чтобы ваша индивидуальная и мнимая форма уничтожилась и уничтожилось само существование ваше в недрах вашего «я». Тем самым вы обрящете блаженство, перед коим бессильны все унижения и все, что бы ни случилось.
- С осознанием того, что «я» есть «ничто», проходит свет покоя? – спро-сила она.
- Желание действовать и трудиться, страсть к созиданию и обновлению, жажда безмолвия и внутреннего возгласа радости – все это сольется воедино в вашем духе, и вы обретете святость, - уклонился он от прямого ответа.
Наверху, в мезонине, шумно возились и кричали.
- В толстовском восьмичастии, - другим, гортанным голосом, резко во-просил Шор, - сколько вы обнаружили уровней?
- Четыре, - колыхнула Книппер ногой. – Буквальный, моральный, алле-горический и тайный.
Он ждал.
- Буквальный: женщина попала под поезд, - продолжила она. – Мораль-ный: нехорошо изменять мужу, даже если у него некрасивые уши. Аллегориче-ский: Анна Каренина – это все мы. Что же касается   т а й н о г о ,   то его я еще не постигла!
- Вот этим и займитесь! – Шор закончил работу и промывал инструмен-ты. Слово – это сила, посредством которой Бог сотворил мир, - напомнил он. – Слова представляют собой проводники энергии, на которой зиждется Вселен-ная. Медитируйте на первозданные слова. Меняйте слова местами, переставляйте в них буквы, и вы узрите Бога! – он прыснул на нее духами.
Молча Ольга Леонардовна созерцала свои ноги.
Кожа была гладкой и блестела.


ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ. ВОВСЕ НЕ ТУРНЮР

- Лучше быть простою лошадью, только бы работать, чем молодой жен-щиной, которая встает в двенадцать часов дня, потом пьет в постели кофе, по-том два часа одевается! – сказал Свободин.
- Надо признаться, она порочна, - Ольга Леонардовна окончила газету, вторую чашку чая и калач с маслом. – Это чувствуется в ее малейшем движе-нии.
Все смотрели на окна пристройки.
- Черная кухарка и кучер просят расчета, - сообщил Свободин. – Не мо-жем, говорят, работать после такого разгула в доме, всю ночь глаз не сомкнули. Не можем, говорят, жить с ней в одном доме. Егорушка бегает по всему дому, как потерянный. Все смешалось в доме. Положение это в доме продолжается уже третий день. Случайно сошедшиеся в мезонине люди…
- Право, дядечка, вам надо бы молчать. Молчите себе и все! – Мизинова стояла под вишней, вымытая, в чрезмерно облегавшем ее, странном платье. – Вы все же друг Левитана.
- Отнюдь, - неловко высморкавшись, Свободин брызнул себе на очки. – Я – друг дома. Как говорил Спиноза – с точки зрения вечности.
- Лидия Стахиевна, - не удержалась Книппер, - турнюры-то нынче из мо-ды вышли, а я смотрю, вы к бедрам подушку прикладываете.
- Зовите меня Лика… Что же до турнюров, то я не ношу их с четырна-дцати лет.
-  Т а м  разве не турнюр? – смешалась Ольга Леонардовна. – Что, в таком случае,  э т о  такое?
- Жопа! – гулко Мизинова шлепнула по заходившему ходуном заду. – У меня такая жопа – можете потрогать. Недаром меня мужик любит. Мужика надо знать. Конечно, каждая девушка должна себя помнить, и я сама больше всего не люблю, если девушка дурного поведения, но человек физиологически устроен неважно… Левитан вчера бильярдный кий сломал! – едва удержалась она от смеха. – Ах, ах, ах! А-а-а! – замычала она, вспоминая все, что было.
- Ах, ах, ах! – проговорили с отчаянием все, вспоминая самые для себя тяжелые впечатления этой ночи.
Солнце светило и отражалось.
Согнутый в поясе, не распуская характерной морщины между бровями, откуда-то появился Левитан.
- Золотая, перламутровая и фильдекосовая Лика – адская красавица! – прохрипел он. – Милая канталупочка! Ах ты, киселек славянский!
Куры расхаживали важно.
- Оскотиниться можно не от идей Писарева, которых нет, а от его грубо-го тона, - сказал Горбунов-Посадов.
С деревьев на белую скатерть падали красные вишни.
- Отчего вы до сих пор не влюбились в Потапенко или Станюковича? – спросила Мизинова.
- Потапенко – Бог скуки, - ответила Ольга Леонардовна. – Станюкович не умеет плавать.
Слуга Арсений, в белой перчатке, принес птицу с начинкой и донское шипучее.
- Ну, а Коробов? – Мизинова нюхнула табаку.
- Коробов, - прожевала Книппер, - сын Плещеева.
Трещала маленькая мельничка, поставленная для того, чтобы стуком пу-гать зайцев.
- Кюба, - зашелестел газетой Свободин, - двадцать лет продавал сахар-ную вату. Сейчас, представьте, - Козиенко ткнул в рекламу, - он предлагает са-харные прокладки. Человечество, - Матюшин показал руками, - идет вперед, совершенствуя свои силы. Все, что недосягаемо для него теперь, - Павел Мат-веич прокашлял, - когда-нибудь станет близким, понятным. Только вот надо работать, помогать всеми силами тем, кто ищет истину.
Слева шумело море.
Справа стояли горы.
«Завтра же -  в Ялту!» – договорились женщины.



ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ. ТЕЛЕГРАММА БЕЗ ПОДПИСИ

В Ялте не переменилось.
Те же нарядные, сытые, праздные люди ходили по набережной, то же светило солнце, тот же привлекательный мужчина (и с ним еще один) сидел в павильоне у Верне.
Ольга Леонардовна и Лика сели за соседний стол в трех шагах от них.
- Мы здесь без мужа и знакомых, - поманили женщины. – Было бы не лишнее познакомиться с нами.
И начался шутливый, легкий разговор людей.
Мужчины предлагали то рислингу, то лафиту. Дамы узнали, что мужчин зовут Дмитрием Дмитричем Гуровым и Андреем Ефимычем Рагиным. Сближе-ние представлялось милым и легким приключением.
Выпили шампанского по случаю волнения на море, потом водки по слу-чаю стихания ветра, потом ликеров по случаю прибытия парохода.
- Погода к вечеру стала получше, - сказали Дмитрий Дмитрич с Андреем Ефимычем. – Куда же мы пойдем теперь?
Ольга Леонардовна и Лика ничего не ответили.
Тогда Гуров с Рагиным пристально посмотрели на них, потом вдруг об-няли их и поцеловали в губы.
И четверо пошли быстро.
В номере было душно, сладко пахло прокладками, которые женщины купили в магазине Кюба. Мужчины были нетерпеливо страстны и не отходили от женщин ни на шаг. «Что вы делаете, что вы делаете!» – иногда, правда, гово-рили Гуров с Рагиным в ужасе, отстраняя от себя Книппер с Мизиновой.
Прошло, по крайней мере, полчаса в сопении. Кружева на дамском белье казались похожими на чешую.
К тому, что произошло, Ольга Леонардовна и Лика отнеслись не слиш-ком серьезно  -  э т о  было нормально и кстати. У них поднялись, расцвели чер-ты – ни о чем таком не думая, они принимали веселые позы, точно женщины на фотографических открытках. Свеча, горевшая на столе, освещала их лица, и бы-ло видно, что у них хорошо на душе.
В номере на столе был арбуз.
- В непостоянстве, быть может, залог нашего вечного спасения, - произ-носили Книппер с Мизиновой.
- Если не вдумываться, - прибавляли Гуров с Рагиным. – Если не вдумы-ваться.
Для всех было очевидно, что эта их любовь кончится уже очень скоро, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь…
После жаркого дня было душно.
- Сколько еще в них несмелости, угловатости, - разбирали партнеров да-мы. – Должно быть, это первый раз они были в такой обстановке!
Вспоминали их тонкие, слабые шеи и красивые серые глаза.
- Их томило любопытство, - сказала Книппер.
- Любопытство их жгло, - Мизинова заложила ногу на ногу.
- Им хотелось пожить, - Ольга Леонардовна откинулась на подушках.
- Пожить и пожить, - уточнила Лика.
Рессорный шарабан с каучуковыми шинами мчал их обратно в Аутку. Покупки в корзинках подпрыгивали и звенели.
- Уже потому не позволяю я себе вольностей, - вздохнула Мизинова, - что боюсь убедиться в том, что блаженству не бывать никогда. А так все-таки существует маленькая надежда.
Светила луна.
Ржали кони.
- Вообще мне кажется, что я живу на свете уже лет сто, - явственно нача-ла Лика засыпать. -  И скучно-скучно! Занята я очень. Во-первых, много рабо-таю над пением, а затем имею несколько уроков и переписку иногда. Потом возьму ангажемент и уеду куда-нибудь петь… А то все ночи не сплю и испыты-ваю постоянный страх чего-то.
«Несчастная девушка в сущности», - думала Книппер.
Кони встали. Заспанный слуга подхватил вещи. Ольга Леонардовна про-шла к себе. На столе лежала телеграмма.
«ОПЯТЬ КУТИЛА ЗАБУЛДЫГА»
Подписи не было.



ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ. НА ВЕЧНОМ ОСНОВАНИИ

Утром в постели, рядом с собой, она обнаружила Толстого.
«Не Бог, - напомнила Книппер себе. – Космический Человек. Я должна полностью слиться с ним и обрести опыт взаимопроникновения. Меня ждет блаженство и продвижение на пути к Единому».
Она выпростала руку и провела по растрескавшейся старой коже.
«Все счастливые семьи, - невозмутимо принялась она созерцать, - похо-жи. Всесчастливыесемьипохожи. В, с, е, с, ч, а, с, т, л, и, в, ы, е, с, е, м, ь, и, п, о, х, о, ж, и».
Помедитировав с полчасика и не связывая с текстом никаких ассоциа-ций, в состоянии безмыслия, она вышла в сад.
Все были в белом и раскачивались на соломенных креслах.
- Сегодня утром я просыпаюсь, к примеру сказать, гляжу, а у меня на груди страшной величины паук! – рассказывал Свободин.
- Молчаливой рыбы… морской звезды не было? - Ольга Леонардовна подхватила жбан и залпом выпила, сколько хотела, квасу. – Куропатки? Гуся?
Ярко слепило солнце.
Кружась в воздухе, падали вишни.
Зелено-желтые члены на грядке заметно подросли и колыхали уже не шуточными, налитыми головками.
Протоиерей Бандаков держал Лику за локоть.
- Когда меня искушает дьявол, - громко говорил он, - я хватаю его за хвост и мажу скипидаром, он бросается вон. И однажды даже бес, бросившись, разбил копытом стекло в окне.
- Если вы не перестанете надоедать мне вашими поучениями, - легко Мизинова высвободилась, - то я сейчас же разденусь и голая лягу вот на эти… эти цветы! – показала она.
От всей души Николай Ефимович Эфрос расхохотался.
- Эй, жид, приколочу! – крикнул ему Бандаков.
- Ты меня один раз ударишь, а я тебя десять, - молодцевато ответил Ни-колай Ефимович.
- Парх проклятый!
- Нехай буде парх.
- Жид пархатый!
- Нехай буде такочки. Хоть пархатый, да богатый; гроши ма.
- Христа продал.
- Нехай буде такочки.
- Славно, Николай Ефимович, молодец! – с хохотом закричали все.
Пахло бубликами.
Через забор, любопытствуя, заглядывали две богомольные балерины.
- Не хотите ли закусить? – пригласила Мизинову Книппер.
- Нет, наоборот. – Подхватив странные юбки, Лика поспешила в дальний конец сада.
- Куда она? - не понял Свободин.
- Да мало ли куда можно уйти хорошему, умному человеку? – пожал плечами Егорушка.
Наглухо застегнутый от посторонних взглядов, в пальто, в галошах, с зонтиком и в перчатках, мимо прошел Левитан.
- Каждый день в бордель ходить – скоро истаскаешься! – высунулся из окна Григорович.
Николай Ефимович Эфрос поднялся с кресел, и на его месте закачался Илья Абрамович Эфрон.
- Праведник есть основание мира. Или, если хотите, - развел он руками, - праведник покоится на вечном основании. Ум, - говорил он Ольге Леонардовне так, чтобы непосвященным слышалось иное, - имеет свои пределы; есть грани-цы, за которые рассудку не проникнуть. Если на пороге этого вишневого сада нас обуяет гордыня, если мы преисполнимся чувством собственной важности, то погибнем сами и погубим все, к чему прикоснемся. Воле сопутствует смире-ние.
Книппер пошла в дом, чтобы часок-другой уединенно помедитировать.
Снимая платье, из кармана у нее выпала записка:
«СЕГОДНЯ В ОДИННАДЦАТЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА БУДЬТЕ НА КЛАД-БИЩЕ ВОЗЛЕ ПАМЯТНИКА БУНИНУ».



ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ. В ЦАРСТВЕ СКОРБИ

Небо было красным, уже начала восходить луна, кто-то гнал лошадь.
Наверху, в мезонине, шумно возились.
- Мы, старые холостяки, пахнем, как собаки? – рычал Левитан. – Цел;ю вашу милую писульку! Ах, какая сладкая!
- Где вы научились глупостям? – вскрикивала Мизинова. – У Федотова?
- Серов тоже пускает в ход большой палец, там, где нужно! – прямо-таки заходился Исаак Ильич.
- Непременно вы с задней мыслью! – стонала Лика.
Постепенно, однако, шло на убыль.
- Вы зеваете страстно, мне тоже хочется спать, а потому надо кончать, - ровно произнес Левитан.
В пол несколько раз стукнули чем-то твердым – после все стихло.
Одевшись и захватив фонарь, Ольга Леонардовна выскользнула из дома.
Небо было багровым, луна взошла, лошади не было слышно.
Не оглядываясь и никуда не сворачивая, она шла крупными шагами. Со вкусом подобранное от росы платье шумно колотилось о ее сильные ноги. Во-круг лежали пейзажные обломки. Пахло битой птицей.
У кладбищенских ворот в нелепой позе храпел кондуктор конно-железной дороги. Разнузданная лошадь стояла рядом и гулко била копытом.
Решительно Книппер прошла в царство скорби.
На кладбище все было тихо и покойно. Воистину, то был иной мир.
«Мир, где так хорош и мягок лунный свет, точно здесь его колыбель, - подумалось ей, - где нет жизни, нет и нет, но в каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную».
Посвечивая себе фонарем, довольно быстро она нашла могилу Бунина. Памятник был странный: мельничное колесо и рядом разбитая бутылка.
Надпись гласила: «Здесь лежит Бунин. Хороший был писатель, но он пи-сал хуже Тургенева».
Засмотревшись, она расслабилась и вынуждена была вздрогнуть от раз-давшегося за спиной голоса:
- Скоро зацветет айва?!
- Крыжовник тут еще не поспел, - тем не менее, произнесла она нужную фразу.
- Не «тут», а «здесь»! – Из-за колеса вышел конно-железный кондуктор, и Ольга Леонардовна узнала в нем Абрама Яковлевича Липскерова.
Они обменялись рукопожатием.
- Люблю по ночам закусывать, - Абрам Яковлевич вынул сверток. – Вот, берите сыр.
- Мы услышим ангелов? – с удовольствием Книппер принялась жевать.
- Пока нет, - Липскеров развинтил фляжку. – Необходимо отуманить глаза схоластикой, чтобы не видеть настоящей жизни.
От плит и увядших цветов вместе с запахом листьев веяло прощением, печалью и покоем. Мелкое, слепое, шершавое животное пробежало у них под ногами.
- Собственно, - Липскеров налил в стаканчик, - хотел вас предупредить: буквенная медитация – штучка так себе. Перестановки букв, - он подождал, по-ка выпьет она, и глотнул сам, - могут порождать иллюзии и устрашающие виде-ния. После сосредоточения на буквах волосы на голове вашей могут встать ды-бом, кровь вострепетать, все тело ваше может быть охвачено дрожью, и трепет может пасть на все члены ваши, зато, - он поднял два пальца, - вы ощутите в себе некий новый дух, укрепляющий вас, пронизывающий все ваше тело, подобно благовонному маслу, умащающему вас с головы до ног.
- Ничего, - Книппер утерла нос и губы. – Разберемся!
- Благословляю вас обеими руками! – Липскеров поднял третий палец.
Какая-то женщина ходила по кладбищу и смеялась над мертвецами и их эпитафиями.
Вдруг Ольге Леонардовне показалось, что плита над Буниным чуть сдвинулась в сторону.
- Почему, собственно,  т а к о й  памятник? – не стараясь объяснить себе странное явление, спросила она.
-  Э т и м   его оглушили, - показал Липскеров. – А   э т и м   зарезали.
Они пошли к выходу, где с нетерпением их ждала лошадь.
Не утерпев, Книппер оглянулась.
Блестело горлышко разбитой бутылки, и чернела тень от мельничного колеса.

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ. В ПЕРЕПЛЕТЕ

«ВСЕСЧАСТЛИВЫЕСЕМЬИПОХОЖИ», - стояли буквы.
«СВСЕАЧТСИЛЫВСЕМЕИЬОПОХИЖ», - ей ничего не стоило поме-нять их местами.
«СВСЕ АЧТСИЛЫВ СЕМЕИЬО ПОХИЖ», - и растащить в стороны.
В саду, за окном, раскачивался гамак, стучали вилки.
С часиками на поясе, она вышла.
- Все больше прихожу к убеждению, что дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет,  н е   д у м а я !  -  шумно негодовал Свобо-дин. – Случайно пришел, увидел и от нечего делать погубил. Сюжет, видите ли, для небольшого компилятивного романа! Я попал в переплет! Мы все попали в переплет!
- Сделал из ЧАЙКИ чучело! – загрохотал Горький. – Хорошо, БУРЕВЕ-СТНИКА не взял! Маленький писатель неудержимо бродит около людей, при-частных к литературе и искусству!
- Нужны новые формы. Новые формы нужны! Он пишет потому, что это свободно льется из его души, - попыталась объяснить Книппер.
- Из души ли? – скривился Виктор Буренин. – Льется странное, неопре-деленное, порой даже похожее на бред! В газетах его бранят очень.
- Что-то есть! Что-то есть! – не согласился Баранцевич. – Он мыслит об-разно, романы его красочны.
- Он не имеет определенных задач, - Мизинова щелкнула табакеркой. – Производит впечатление и больше ничего, а ведь на одном впечатлении далеко не уедешь.
- Он уехал, - напомнил Егорушка.
В тихом ароматном воздухе замирали далекие звуки рояля.
- Только то прекрасно, что серьезно, - выразился Горбунов-Посадов.
- Каждый пишет так, как он хочет и может! – высунулся из окна Григо-рович.
- Пусть он пишет, как хочет и как может, только пусть оставит меня в покое! Эти постоянные вылазки против меня и шпильки, воля ваша, надоедят хоть кому! – затопал Свободин.
- Если бы не он, - расхохоталась Ольга Леонардовна, - да кто бы вообще вспомнил сейчас о вас?! О нас всех?!
Горы стояли наверху.
На линейке проехали две богомольные балерины.
Коробов, сын Плещеева, раздумчиво вертел маленькой уродливый гвоз-дик.
- Мы, - Книппер откинула прядь, - должны непременно прийти к согла-шению. Иначе мы не сможем продолжать.

Намеренно невнятно все заговорили. Невидимая, заиграла музыка. На поворотном круге медленно вся компания уехала влево и снова появилась справа. Опущенное по ошибке, над го-ловами, на тонкой леске закачалось ружье. Кашляли. Длинно, по паркету, прокатился номерок.

- Хорошо, - постановили все. – Пусть это будет мило. Мило и талантли-во. Мило, но далеко до Толстого!
Однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас.
- Ваша реплика! - Ольга Леонардовна показала на Свободина.
- Запамятовал, - виновато Козиенко заерзал. – Что я должен сказать?
- Скажите, - посмотрела Книппер, - как здоровье вашей супруги?
- Плохо, - скорчил лицо Матюшин. – Сегодня доктор положительно ска-зал, что у нее чесотка… отрицательно сказал. Впрочем, - Павел Матвеич ух-мыльнулся, - вздор, вздор и вздор! Никакой чесотки нет и супруги тоже!
- Клевер хорошо взялся, - округло промолвил кто-то.
Ольга Леонардовна встала.
Семен Харитонович Векслер вызвался проводить ее до крыльца.
- Установили тайный смысл в «Карениной»? – спросил он тихо.
- Еще нет, - она дала Григоровичу хлеба.
- Иллюзии, устрашающие видения были?
- Куда ж нашему брату без иллюзий, - носком ботинка Книппер ковыр-нула гравий. – А вот устрашающих видений не было. Бог миловал.
- Будут, - обнадежил Векслер. – Непременно будут.



ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ. ВИЗИТ МЕРТВЕЦА

Опять кричала сова.
В саду, по земле, носились черные тени.
«ВСЕСЧАСТЛИВЫЕСЕМЬИПОХОЖИ», - при свечах, в состоянии уе-динения, щурилась Ольга Леонардовна на первозданные буквы.
Необходимо было слиться с Творением, выйти, наконец, на уровень Бо-жественного Понимания.
Каждую букву она выговаривала на долгом дыхании. Между двумя бук-вами задерживала дыхание так долго, как могла. Между выдохом и вдохом не произносила слов губами – дыхание и звучание сами рождались на выдохе.
Звуки (она чувствовала) проходили через энергетические центры тела.
И вдруг бумага превратилась в белое пламя! Буквы – в черные крылатые фигуры!
Все начало вращаться, слилось в сплошную свернутую ленту – остано-вилось резко, звякнуло, переставилось, выскочило в окошечке:
«ОСОВИАХИМВИСЕЛПЫЖТЕСЬСЕЧ» –
и тут же распалось на значимое:
« О С О В И А Х И М   В И С Е Л   П Ы Ж Т Е С Ь   С Е Ч ».
Обессиленная, Книппер откинулась в креслах.
Луна, за окнами, лила мертвенный свет.
Предсказывая недоброе, где-то, кипел и гудел самовар.
В дверь постучали.
- Кто? – спросила она на долгом дыхании.
- Бунин, - ответил голос.
- Уходите, - попросила она.
Легко он прошел сквозь запертую дверь.
- Иван Алексеевич, - ей сделалось неуютно. – Вы же умерли!
- Умер – шмумер, лишь бы был здоров! – рассмеялся он. – А вы разве не умерли?! Все мы давно умерли. Почитайте Роньшина!*
- Потрудитесь объяснить ваше появление! – потребовала она.
- Чего ж тут объяснять! – он развалился на стуле, но сразу собрался. – Мир сдвинулся. Параллели провисли. Меридианы, напротив, стянулись. Все смешалось. Могильные плиты сместились – образовались щели, достаточные, чтобы пролезть. Я воспользовался.
- Почему нанесли вы визит именно мне?
- Мое чувство к вам, - проговорил он развязно, - требует сатисфакции.
- Иван Алексеевич, - как могла, она перевела разговор, - я слышала, у мертвецов проявляются необыкновенные способности. То, что не удавалось им при жизни…
- Ха-ха-ха! – рассмеялся пришелец. – Смотрите!
Он подхватил том  Толстого, голубую плевательницу, книжку Достоев-ского, ночную рубашку Ольги Леонардовны и ловко принялся ими жонглиро-вать.
Внимательно Книппер наблюдала. Мертвый, Бунин ничем не отличался от живого, вот только нос у него был зеленый.
Искренно она наградила его хлопками.
- Еще что можете?
- Да все, что угодно!
Последовательно Иван Алексеевич пробежался по потолку, изрыгнул огонь, разрубил ладонью кровать, съел вилку, пробуравил взглядом карту Саха-лина, надул до неестественных размеров чемодан Ольги Леонардовны, вошел в шкаф и вышел из жестяного рукомойника.
От души она посмеялась.
- А в смысле   л и т е р а т у р ы ?
- Запросто! – он ринулся к столу. – Чернил! Бумаги!
Она протянула ему нарезанные для уборной листки, развинтила перо.
Мгновенно набросав на одном, Бунин встал в позу:
- Мертвецы лежат
в гробах.
И для них играет
Бах!



ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ. ВИЗИТ МЕРТВЕЦА (ОКОНЧАНИЕ)

- Поэзия даже лучше, чем прежде, - вынуждена была признать Книппер. – А прозу слаб;? Утратили, небось, повышенное ощущение природы и жизни?
- Слаб;?! Мне?! – вконец раззадорился он. – Ха-ха-ха! Режьте бумагу, простыни, гардины, все, что есть!
Отчаянно уехали совы.
За окнами завывало.
В кромешном мраке носились кровяные сполохи.
Пружинисто сотрясаясь на стуле, в низко надвинутой шляпе и высоко замотанном шарфе, скрежеща сочленениями и подпуская какого-то едкого ды-ма, с неимоверной быстротой проносился он пером по всему, что она подавала.
- «Ермил проснулся среди ночи, - писал и кричал он. – На лавке сидел бледно-зеленый, сквозной старик, в длинной рубахе, с гробовым венчиком на лбу – покойный батюшка. Ермил подошел к нему и усмехнулся. «Батюшка? Ты зачем? – спросил он. – Я теперь тебя не боюся». Покойник, улыбаясь, поднял слабую руку и легонько перекрестил его… Бледная и серьезная, в черном пла-точке, Наташа, Евгения, похожая на смерть, и печально-скромная Агафья, плот-ник Григорий, уже начавший в сарае делать гроб, и церковный сторож Семен, старик с тусклыми свинцовыми глазами, испорченными постоянным чтением при дрожащем свете по покойникам, пили чай… В одной сорочке, с полуоткрытыми глазами и губами, с поникшей на грудь головой, с вытянутыми конечностями, с немного раздвинутыми ногами, лежала, белела молоденькая женщина редкой красоты. Прекрасные обнаженные руки покойной были ровно вытянуты вдоль тела… У смерти все свое, особое. Возле ворот дачи стоит огромное старое ландо. Кучер, сидевший на козлах, сказал: «Это ландо из погребальной конторы…» Я опоздал, ее уже жгли! Это из той адской подземной печи, куда, верно, уже вдвинули гроб с ее телом, валил этот страшный, молчаливый дым, такой особенный, такой не похожий ни на один дым в мире!.. А зимой предсказание Кукушки исполнилось. Перед святками его нашли в лугу около леса замерзшим… Защищая лицо от пасти собаки, растянувшейся на нем, обдававшей его огненным псиным дыханием, он метнулся, вскинул подбородок – и собака одной мертвой хваткой вырвала ему горло… Его домой еще живого привезли, и он успел перед смертью покаяться и причастье принять, а в последний свой миг приказал написать того волка в церкви над своей могилой… Нелепая, неправдоподобная весть: Алексей Алексеич умер! Всего нелепее то, до чего неожиданно умер он. Ведь еще вчера он был с нами, сидел, ужинал и, как всегда, говорил… Дня через три или четыре, в холодный вечер, помещик Чибисов наехал с охотою на мертвое тело. У дороги, в картофельной ботве, лежала старуха… А он, убогий, возьми да и повесься! Вколотил гвоздик в стену над кроватью, бечевку от сахарной головы приладил, захлестнулся и сполоз с кровати. Ужасно веселый, здоровый был мальчик, десяти месяцев стал ходить, разговаривать, ну только и этот мальчик помер, году еще не было… В люльке лежала вся сизая, мертвая девочка, и на головке ее чепчик тлел… Стану помирать, накажу цельную тройку запрячь в самую первую телегу – тройкой гроб помчат!.. Исполняя волю покойной, сообщаю вам, что она скончалась 17 сего марта… Фисун слег в постель, а вскоре и душу Богу отдал…
- Иван Алексеевич! Иван Алексеевич! – карандашиком Книппер посту-чала по столу. – Бог есть?
- Конечно, - нехотя Бунин прервался.
- Как он выглядит?
- Хорошо, - мертвец пожал плечами. – Вчера видел Его. Разговаривал.
Тут же он попытался схватить ее руками. Она ударила по зеленому носу – Иван Алексеевич отлетел, с него упали шарф и шляпа. Череп Бунина был раз-дроблен, горло перерезано.
- Р-р-р-р-р! – жутко зарычал оборотень, изготовляясь к новому нападе-нию. – Не выделывайтесь, Ольга Леонардовна! Всего делов: один поцелуйчик. Очень вас прошу! – Он обнажил клыки.
- Иван Алексеевич! – увидела она. – Да вы – вампир!
- А хоть бы и так! – бегал он за ней вокруг стола. – Стой, сука! Стой!
Она схватила подвернувшийся ухват, намереваясь как следует проучить незваного гостя, но тут за окнами громко прокричал петух.
Ужасно заматерясь, Иван Алексеевич Бунин вышиб рамы и выскочил в светлеющее пространство.



ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ. ИСКРЫ ВЕЛИКОГО ПЛАМЕНИ

« В С Е С Ч А С Т Л И В Ы Е С Е М Ь И П О Х О Ж И », - лежа в крова-ти, целенаправленно, превращала она негативное состояние в позитивное. Одни буквы замещались другими. Она наблюдала за собственным умом, переходящим в свободных ассоциациях от одной идеи к другой в рамках гибкой системы слов. Вот, наконец, завертелось, встало: « Л Е В И Т Ы С А М И Ж О Х И П О Ч В Е С Е С Ь » – и тут же, звякнув, разделилось: «ЛЕВИТЫ САМИ ЖОХИ ПОЧВЕ СЕСЬ».
Удовлетворенная, она оделась и вышла в сад.
Солнце стояло в зените.
Где-то шумело море.
Темные гряды гор глядели, как большие приплюснутые могилы.
Спорили, как обычно, о суде присяжных, печати и женском образовании.
- Что есть, в сущности, либерализм? - вопрошал Гарин-Михайловский. – Между нами говоря, Катков часто был прав!
- Настоящее всегда хуже прошлого, - не соглашался Горбунов-Посадов. – Почему? Потому что русская возбудимость имеет одно специфическое свойст-во: ее быстро сменяет утомляемость.
- Жизнь до такой степени пуста, - поддержал обоих Свободин, - что только чувствуешь, как кусаются мухи!
Изящно Ольга Леонардовна подсела к столу, придвинула блюдо паште-ту, взяла большую деревянную ложку и отломила с полкаравая.
Над головами ходили виноградные гроздья.
Слуга Арсений, в белой перчатке, вставлял высаженные рамы.
Левитан, за спинами, большой кистью подправлял осыпающийся фон.
- От кого это селедкой пахнет? – спросила Мизинова. – Шляются тут разные кривобокие!
Левитан бросил кисть.
- Вы так любите говорить о кривобоких, - показал он, - по всей вероятности, оттого, что у вас самой бока не в порядке!
- Идиот! – взвизгнула Лика.
- Все-таки вы дурно воспитаны, и я не жалею, что однажды наказал вас хлыстом! – со значением Исаак Ильич рассмеялся.
- Еврейчик с большой лысиной, фамилии которого я не хочу называть! – затопала девушка. – Мудище!
Художник исчез. Тут же он появился снова. С ружьем и черной перевя-зью на голове, театрально, он швырнул Мизиновой под ноги убитую чайку.
Вставши, так долго, как могли, все выдержали паузу.
- Видно уж мне суждено так, что все люди, которых я люблю, в конце концов, мною пренебрегают! – Мизинова махнула рукой и ушла влево.
- В ней много риторики, но нет логики, - вздохнул Свободин.
На скатерти лежал маленький уродливый гвоздик.
Протоиерей Бандаков ходил вдоль дома и крестил стены.
- Говорить о литературе? – Альбов тучно пожимал плечами. – Но ведь мы о ней уже говорили!
Яков Александрович Фейгин вошел в калитку, что-то напевая.
- Слуха у вас меньше, чем у фаршированной щуки! – приветливо рас-смеялась Книппер.
Чувственно пожав ей руки, он прошел к Мизиновой.
- Вы должны понять разницу между депрессией и глубоким стремлением к единению с Богом, - донеслось приглушенное. – Превратите все свои горести и скорби, все свои личные беды и страхи в страстную жажду воссоединения с Ним! Сосредоточьтесь в сердечной медитации!
- …поле визуализации? – вроде как спросила Лика.
- Сужайте его! – явственно говорил Фейгин. – Помещайте в него искры своей души, вылетающие из великого пламени. Созерцайте каждую искру, пока не исчезнет ощущение ее отделенности. Погружение в Абсолют, - поднял он четыре пальца, - есть разрывание завесы иллюзий, отделяющей человека от Бо-га. Разорвите ее! Слейте физический мир с миром внеформенным путем устра-нения «Эго»!
- Как же? – не могла взять в толк Мизинова.
- Облагородьте инстинктивную часть своей природы. Освободитесь от иллюзии отделенности. Одухотворите свои акты милосердия по отношению к другим людям!
Потрясенная, Ольга Леонардовна слушала.



ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ. В ОБНИМКУ СО ЛЬВОМ

« В С Е С Ч А С Т Л И В Ы Е С Е М Ь И П О Х О Ж И », - стояло, и бук-вы, первоэлементы творения, расширялись до бесконечности. Она созерцала бесконечность, пока не переставилось само собой: «В Ч А С П О Х О Т И В С Е С Е М И Ж И Л Ы Е С Ь » и не стянулось в значимое: «В ЧАС ПОХОТИ ВСЕ СЕМИЖИЛЫЕ СЬ».
За окнами колыхался ночной мрак.
Чуть подрагивала луна.
Наверху, в мезонине, возились.
Уснуть не было никакой возможности.
Решительно Ольга Леонардовна встала, накинула полуротонду, прошла мимо спящего Григоровича и поднялась на второй этаж.
Уже была она готова навести порядок, как вдруг дверь злополучной ком-наты отворилась и оттуда, оправляя одежду, вышли Бальмонт с Потапенкой.
- Очевидно, все хорошие разговоры у нас для того только, чтобы отвести глаза себе и другим? – уперла Ольга Леонардовна руки в боки.
Тут же дверь раскрылась снова, и мимо нее, с сюртуками в руках, просе-менили Мамин-Сибиряк, Гарин-Михайловский и Горбунов-Посадов.
- Называют себя интеллигенцией! – язвительно рассмеялась Книппер.
Дверь растворилась. Баранцевич, Альбов, Боборыкин, Станюкович, Вик-тор Гольцев, Вукол Лавров и Виктор Буренин промчались стремглав, в одних кальсонах.
- Все серьезны, у всех строгие лица, все философствуют, а между тем у всех на глазах отвратительно спят по тридцати в одной комнате! Нравственная нечистота! – стыдила она вослед.
Голый, с недопитой бутылкой, из дверей выпал Горький.
- Укажите, - не могла остановить себя Книппер, - где у нас ясли, о кото-рых говорят так много и часто, где читальни? О них только в романах пишут, на деле же их нет совсем. Есть только грязь, пошлость, азиатчина!
- Знаете, - Коробов, сын Плещеева, вышел в шляпе и с тросточкой, - я боюсь и не люблю очень серьезных физиономий, боюсь серьезных разговоров. Лучше помолчим.
- Помолчим?! Ах ты, гад!
Ближней рукой она захватила, сколько смогла, обнаженных восставших пахов и, с силой, крутанула на полный оборот по часовой стрелке.
- Ольга Леонардовна, зайдите! – сказали за дверью.
Мизинова, в наброшенной пестрой шали, сидела за белой скатертью. Тут же находился Вересаев, умиротворенный и потный.
- Мы тут чай пьем, - тяжело Лика дышала. – Составьте компанию.
На столе стоял самовар. В комнате было душно. Нехорошо пахло щами, бараниной с кашей, осетриной и пивом.
Мерно стучали ходики. Кто-то стонал за дверью. Везде была пыль, дох-лые мухи, стаканы, разбросанное белье и эти разные каучуки.
- Когда думаете венчаться? – спросила Книппер.
- Не вижу в этом никакой необходимости, - засмеялась Мизинова.
- Оттого, что мы повенчаемся, - не станет лучше. – Вересаев откусил ра-финаду. – Мы потеряем свободу.
- Опомнитесь! – призвала Ольга Леонардовна. – Угомонитесь!
- Угомониться? – не поняла Лика. – Я еще не жила. Разве это жизнь?.. Но скоро все переменится. – Поднявшись, она посмотрела вдаль. – Теперь у меня Предназначение. Высшее.
- У вас?
- У меня!
- Какого числа вы родились? – уже   з н а я ,  смотрела Книппер на нее,    с и л ь н у ю .
- Девятого сентября, - удивилась Лика. – А что?
- Прощайте, милая! Извините, что побеспокоила, - Ольга Леонардовна вышла, переступила через сына Плещеева и спустилась по лестнице.
На весь этаж, гулко, храпел Свободин.
Она вошла в соседнюю с шутом комнату.
Припахивало серой. Картина висела, где ей было положено. Рогатые олени, орлы, куропатки, морские звезды, люди.
Вплотную Книппер поднесла свечу.
В обнимку со львом, похожим на Толстого, поодаль от других, лежала Мизинова.



ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ. МИСТИЧЕСКИЕ ТОВАРИЩИ

Магические буквы от «В» до «И» стояли в искусно зашифрованном по-рядке. Внесловесная чистая энергия выделялась. Покачиваясь, Ольга Леонар-довна силилась постичь сокровенный смысл, до поры утаенный Космическим Человеком. Вспыхнуло, завертелось, звякнуло, встало, стянулось:                «СОПЛИВЫЕ ЖЕ ЧАСТИ СМЕСЬ ИХ ВО».
В саду было солнце.
Протирая глаза, она вышла к завтраку.
Легчайший ветерок дул.
- Когда вокруг тебя тундра и эскимосы, - говорил Свободин. – то общие идеи, как неприменимые к настоящему, так же быстро расплываются и усколь-зают, как мысли о вечном блаженстве.
Шумело море, стояли горы.
- Коробов как? – спросил Куприн.
- В больнице, - Мамин-Сибиряк сочувственно почесался. – Доктора го-ворят, что маленького Плещеева, сына Коробова, уже не будет.
- Пошлите ему! – потянувшись, Книппер сорвала с грядки большой цве-тущий член. – Вот вам сюжет для повести: «Человек, который хотел».
Нутряными блудливыми голосами пели куры. Петух ходил на желтых ногах.
Исаак Абрамович Синани, улыбаясь, вошел через проем в заборе и повел Мизинову в дальний конец сада.
Над головами, низко, пролетела пчела. Ольга Леонардовна, точно ее что-то укусило, стремительно поднялась с места.
Исаак Наумович Альтшуллер перехватил ее на полпути.
- В конце концов! – пыталась она вырваться и не могла из его маленьких ладоней. – Кто из вас главный?!
- Перед Богом мы все равны, - спокойно отвечал он. – И академик, и ра-бочий.
- Она или я?! – билась Книппер. – Вы говорили, обещали! Кому уготова-на Высочайшая Миссия?   К т о   встретит Бога?!
- Вы! – страстно проговорил Альтшуллер. – Вы и никто больше! – не от-пускал он ее. – Миссия – ваша! Но, - заскрипел он по гравию, - поймите и нас! Категорически не имеем мы права рисковать.  Н а ш а  женщина непременно должна быть  с и л ь н о й !  Вы много едите, мало двигаетесь и вовсе запустили гимнастику. У вас – живот! – провел он пальцем. – К  т а к о й  Он может не прийти!
- Я сброшу! – побожилась она. – Я снова наращу мускулы! Прогоните Мизинову!
- Никак невозможно, - Исаак Наумович развел руками и дал ей свободу. – Лидия Стахиевна – ваш дублер! И мистический товарищ, - присовокупил он со значением.
Простой звук, родившийся из дыхания сердца, возникнув, трубно взлетел к небесам.
- В состоянии чистого Бытия не может быть никаких мистических това-рищей, - сказала Ольга Леонардовна.
- Каббала по определению, - Альтшуллер проводил звук взглядом, - яв-ляется скорее коллективной, нежели индивидуальной практикой.
- Как отличить подлинный мистический опыт от иллюзорного? – спросила она.
- Никак, разумеется! -  расхохотался он. – Искатель духовной истины просто следует своей интуиции. Поиски всегда приводят к чему-то новому.
- Научитесь устраивать дела так, чтобы душа при этом оставалась сво-бодной! Укрепите свою душу, чтобы выдерживать все удары судьбы! Укреп-ляйте самое себя! Образуйте силовое поле духа, озаряющее своим сиянием весь сотворенный мир! – на противоположном конце сада вталкивал Синани Мизи-новой.
- Все души едины с Божественной Душой? – никак не могла взять в толк Лика. – Цель человеческой жизни – постичь на собственном опыте этот факт Бытия?
- Да. Да. Да, - терпеливо разъяснял он. – И лучший инструмент для дос-тижения такого опыта – Толстой.
- Бог есть одновременно источник и цель Творения, мир формы и вне-временные миры, - улыбнулась Ольга Леонардовна.
Тепло она распрощалась с Исааком Наумовичем.
В комнате, на столе, ее ждала телеграмма.
«ВЧЕРА ГНЕККЕР ТАЙНО ОБВЕНЧАЛСЯ С ЛИЗОЙ ВОЗВРАТИСЬ»


ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ. С ЛИВАНА НЕВЕСТА

- Один, два, три! – отсчитывала Ольга Леонардовна. – Восемь! Тридцать четыре! Пятьдесят!
Удовлетворенная, она соскочила с турника.
- Я того мнения, - говорил Свободин, - что истинное счастье невозможно без праздности. Мой идеал: быть праздным и любить полную девушку. Для ме-ня высшее наслаждение – ходить или сидеть и ничего не делать; любимое мое занятие – собирать то, что не нужно и делать бесполезное.
- Я ни о ком не думаю, никого не хочу и не надо мне. Я, должно быть, буду типичной старой девой, потому что чувствую в себе задатки этой нетерпи-мости и злости, - отвечала Мизинова.
- Характер ваш похож на прокисший крыжовник, - с наслаждением Книппер поедала кашу. – Вы – типичная эгоистка!
- Эгоистка?! – девушка нюхнула табаку. – Назовите этим словом вашу собачку!
Она плюхнулась на гамак и раскрыла толстую книгу.
- Если на какое-нибудь определенное действие человек затрачивает наи-меньшее количество движений, то это грация! – высунулся из окна Григорович.
Щедро солнце изливало живительное тепло.
Засахарившиеся вишни падали с деревьев в подставленные ведра.
- Как ни старались люди, - бубнила Мизинова, - люди как ни старались, ни люди старались как.
Пружинисто поднявшись, Ольга Леонардовна вышла за калитку и при-пустила по пыльной дороге. Две богомольные балерины, кравшиеся за нею на пуантах, скоро отстали. С букетом полевых цветов и легким выражением скор-би, она прошла за кладбищенские ворота.
Ослепительно блестело горлышко разбитой бутылки. Четкая, лежала тень от мельничного колеса.
- Иван Алексеевич, - позвала Книппер. – Иван Алексеевич!
Ответа не было.
- Давеча, - завернув юбки, она села в изножии, - признаю;: несколько я погорячилась. Все же мне следовало обойтись с вами помягче, поласковее. Сле-довало понять, что вам скучно лежать здесь одному, и ничего плохого нет в том, что человек решил подразвлечься, навестить знакомых в единственно возможное для него время.
- Когда вы; будете почивать в своих гробах – вас посетят видения, может быть, даже приятные, - туманно намекнул он. – Спасибо за цветы. С чем пожа-ловали?
- Тогда, ночью, - приступила она к сути, - помнится, вы сказали, мир, дескать, сдвинулся, параллели стянулись, меридианы, напротив, провисли – все смешалось. Отсюда, конечно, виднее, но объясните, ради Бога – почему?
- Провисли параллели, меридианы, напротив, стянулись! – глухо попра-вил он. -  Т а к   бывает перед Приходом.
Еще немного они поболтали о том о сем.
Ощутимо солнце начало клониться к горизонту.
Решительно Книппер встала.
- Ну, мне пора!
- Минуточку! – с некоторым возбуждением попросил он. – Вы ведь не сердитесь больше?! Так дайте же в знак примирения вашу руку!
Гранитная плита чуть сдвинулась.
- А   э т о ,   Иван Алексеевич, уже лишнее! – благоразумно она отошла. – Прощайте. И пусть земля будет вам пухом!
У кладбищенских ворот дремал татарин в рваном халате. Стреноженный, рядом пасся двугорбый верблюд.
- Поехали, Иосиф Ааронович! – легонько Книппер поддела неудавшегося дервиша. – К ужину поспеем!
Дробно стучали копыта.
- Со мною с Ливана, невеста!
со мною иди с Ливана!
спеши с вершины Аманы,
с вершины Сенира и Ермона,
от логовищ львиных,
от гор барсовых! –
громко пел Балабан.





ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ. САД И КЛИН

Дыхание ее было стихиями Огня, Воздуха и Воды.
Буквы озаряли ум и тело.
Уже сама она была живым, одушевленным сочетанием божественных звуков и букв.
Завертелось, звякнуло, показалось в окошечке: «ВЕСЬМА ВОПЛИ ЧИ-ЖИСТЫЕ ХЕСОС».
В саду было солнце. Зажмурившись, Ольга Леонардовна вышла к завтра-ку.  По столу, во множестве, катались вареные яйца. Рассеянно улыбаясь, она зачерпнула сливок. Слева, отчетливо, просматривались горы. Справа, явствен-но, прослушивалось море.
- Когда я сорву с тебя проклятую маску и когда все узнают, что ты за птица, ты полетишь у меня с седьмого неба вниз головой в такую яму, из кото-рой не вытащит тебя сама нечистая сила! – говорил протоиерей Бандаков Петру Исаевичу Вейнбергу.
- Ха-ха-ха! – смеялся Петр Исаевич. – Ха-ха-ха!
В странном желтом платье,  со шляпкой на коленях, Мизинова сидела над книгой:
- Как ни старались люди, люди, люди, люди…
- Лидия Стахиевна, - Куприн стукнул яйцами, - что вы такое читаете?
- Я не читаю.
- Чем же, в таком случае, вы занимаетесь? – внимательно Куприн по-смотрел на руки девушки.
- Я созерцаю.
Откуда-то налетевшие фазаны хрустко поедали вишни. Хлестко вдоль забора лопался крыжовник. В густой траве копошились мыши.
- А по мне, хоть бы и вовсе баб не было, - встал и ушел Вересаев. – Ну их к лешему!
- Объяснение и оправдание нашей нелегкой жизни в том, что мы, дворя-не, вырождаемся! – шумно вздохнул Горький.
- Для нашего брата – неудачника и лишнего человека, - распустив жилет, Альбов прилег под яблоней, - все спасение в разговорах!
Похожая на жабу лягушка смотрела на людей, не понимая их жизни и устремлений. Ящерицы шмыгали.
«Пора уже выяснить отношения, - подумалось Ольге Леонардовне. – Дам ей; что будет, то будет!»
- Милая, дитя мое, - начала Ольга Леонардовна в ухо Мизиновой. – Я бу-ду говорить вам суровые истины, не щадя вас. Вы ужаснули меня с первого же дня, но я была не в силах отнестись к вам с пренебрежением. Все удивлялись, что я принимаю вас за порядочную, намекали мне. Вы страшная грешница! Вы вступили на стезю порока, забыв всякую стыдливость. Вы резвились, хохотали, и я, глядя на вас, дрожала от ужаса и боялась, чтоб гром небесный не поразил нашего дома. Ваши костюмы всегда были ужасны! Верхнее платье еще туда-сюда, но юбка, сорочка… милая, я краснею! В спальню к вам зайти стыдно: разбросано везде белье, висят на стенах эти ваши разные каучуки!
- Это все пустяки, - зарыдала Мизинова. – Если бы я была счастлива, но я так несчастна! Я почти не пользуюсь летом и моими любимыми вечерами, так как после захода солнца не могу выходить; купаться мне также нельзя, и вот я страдаю, даже говорить нельзя громко и много, благодаря каким-то влажным хрипам, которые у меня открыли перед отъездом. Стоит мне только подышать сыростью, как я всю ночь не могу спать от кашля, а наутро и говорить не могу совсем, а про купанье и говорить нечего, точно я не пробовала! – Она назвала себя дурой и выбежала из сада.
Поспешно Книппер протянула руку к оставленной книге.
«Как ни старались люди, собравшиеся в одно небольшое место, несколь-ко сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались… как… как… как… как… весна была весной даже и в городе».
ЛЕВ ТОЛСТОЙ. «ВОСКРЕСЕНИЕ».
« К А К Н И С Т А Р А Л И С Ь Л Ю Д И », - навскидку попробовала она. – «НИ ИСКАЛ СТАРИК ЛАДЬЮ!» «АДЬЮ СТАРИК САД И КЛИН!»
Закинув голову, чувственно, Ольга Леонардовна рассмеялась.
Левитан прошел мимо, увидел табакерку Мизиновой, схватил и швырнул в кусты.



ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ. ПРЕДЧУВСТВИЕ СЧАСТЬЯ

Отвергнув интеллектуальный подход к «Анне Карениной», Ольга Лео-нардовна искала просветления в созерцании букв. Перестановка их – она знала это! – кратчайший и вернейший путь к достижению близости к Богом. Необхо-димо было разгадать шифр, сорвать покровы эзотерического символизма, нало-женные Космическим Человеком. Освоив технику медитации, свободную от образов и умозрительных представлений, она медитировала на Небытие и при-ход Мессии. Вспышки и звуки появлялись – они были ничем иным, как психо-физическими явлениями, свидетельствовавшими об этапах преображения соз-нания.
Был трепещущий свет.
Тихо мерцали звезды.
Наверху, в мезонине, возились.
- Я одинок, не согрет ничьей привязанностью, мне холодно, как в подзе-мелье, - говорил Свободин. – Заприте двери, а то войдут.
- Никто не войдет, - отвечала Мизинова. – Старый ловелас! Я чувствую расположение к комфорту, разврат же не манит меня.
- Заставлю креслом, - он бухнул в потолок. – Отчего вы не пускали меня к себе? Давайте ляжем. Ляжем и будем говорить.
Накинув полусалопчик, Ольга Леонардовна проскользнула в сад. Блед-ное лицо, обрамленное темными волосами, выплыло ей навстречу – это был он, Лев Абрамович Куперник!
- Желая удовлетворить мирское желание и сосредоточив при этом вни-мание на любви к Богу, вы возвеличиваете это плотское желание и делаете его духовным, - он взял у нее из рук бинокль и продолжительно посмотрел. – Тем самым вы извлекаете святую искру, которая заключена внутри вас. Нет пути выше этого, ибо что бы вы ни делали – вы служите Богу.
Отчетливо было видно, чт; происходило в мезонине.
- Побуждение к умерщвлению плоти, выходит, есть попытка Злого нача-ла отвлечь человека от сосредоточения на Божественных эманациях, воплощен-ных в мире тварей? – хмыкнула Книппер.
- Несовершенное «я» должно вновь и вновь устранять иллюзорный раз-рыв между Небытием и миром форм, - объяснил Лев Абрамович.
Свет в мезонине погас, и они принялись ходить по лунным дорожкам.
- Переставляете буквочки? – Куперник хрустнул улиткой. – Четвертый смысл уловили в Романе – тайный?
- Я постигаю, - Книппер обошла ежа. – «МЕЧТА ВЫСЬ ЕЖЕЛИ ИССОХ ВОПИ С».
- «ЕСЛИ ОХОЧИ ПЫЖТЕСЬ С ВАМИ ВЕС!» - рассмеялся Куперник. – Я вижу, дела идут!
- «ВЕСЕЛ СЫПЬ СМЕХ И ЧАСТО И ЖИВО!» – раззадорилась Ольга Леонардовна.
- «СМЕХ СОВЫ И ЖИВА ПОЧЕСТЬ СИЛЕ!» – улучшил Лев Абрамо-вич.
- «МОЧА ЕСТЬ ЖОПЕ СЛИВ ВСЕ СЫХИ!!» - закричала, закружилась она.
- «И ЖОПЕ ССАТЬ ВЕСЕЛО МЫЧИ СВИХ!!» – притопнул, подправил он.
Протоиерей Бандаков сидел на дереве и смотрел на них немигающими желтыми глазами.
В кустах крыжовника спали две богомольные балерины.
Светало.
- Господь дал нам глубочайшие горизонты, - поднял Куперник шесть пальцев, и, живя тут, мы сами должны по-настоящему быть великанами.
- Душа моя полна неизъяснимых предчувствий, - она протянула ему сво-их четыре. – Я предчувствую счастье! Вот оно идет, подходит все ближе и бли-же, уже я слышу его шаги.
- А если мы не увидим, не узнаем его? – забеспокоился Лев Абрамович.
- Что за беда! – талантливо она придыхнула. – Его увидят другие!
Высоко в небе висел маленький уродливый гвоздик.
Крутобокие зайцы крутили трескучую мельничку.
Пахло растертой морковью.
- Все на свете превратно, коловратно, относительно и приблизительно, - заворочался на подоконнике Григорович.
Ольга Леонардовна совершила ритуальное очищение, потом ритуально обмылась.
Уже укладываясь, она заметила на столе телеграмму:
«ХОРОШО БЫТЬ РАБОЧИМ КОТОРЫЙ ВСТАЕТ ЧУТЬ СВЕТ И БЬЕТ НА УЛИЦЕ КАМНИ»



ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ. КАШАЛОТИК И ТАРАКАШКА

Поднявшись на рассвете, она приняла сидячую позу.
Быстро склонилась над текстом.
Произнесла фразу множество раз, пока та не утратила смысл.
Повторяла обессмыслившееся, выполняя дыхательные упражнения и ри-туальные движения.
Чтобы войти в сферу безмыслия, теперь, впрочем, ей достаточно было просто смотреть на первые двадцать четыре буквы Романа и не пытаться более постичь их смысл – она знала: он явится сам собой. Экономно на одну букву она затрачивала один цикл дыхания – вдох и выдох. Буквы и пробелы между ними обменивались местами и цветами.
Наивысший уровень безмыслия закончился возвращением к обыденному сознанию. Медленно подняла она голову, затем неторопливо, как змея развора-чивает свои кольца, разогнула позвоночник.
В саду яростно полыхало солнце.
Неистово жужжали насекомые.
Нестерпимо сверкала на столе белая скатерть.
- В прошлую ночь, - потный, говорил Свободин, - например, я утешал себя тем, что все время думал: ах, как прав Толстой, безжалостно прав! И мне было легче от этого.
- Все писатели пишут из воображения, а он прямо с натуры! – согласился Виктор Буренин. – Полюбил я замужнюю женщину. В голове пусто, замирания сердца, слабость какая-то. Бежать надо!
- Так побежали! Господа! - Ольга Леонардовна засмеялась от удовольст-вия, на глазах у нее выступили слезы – чтобы скрыть их, ударом ноги она опро-кинула стол, подхватила Альбова, Баранцевича, Горбунова-Посадова, прыгнула, гикнула и первая выбежала за калитку.
Возбужденно крича, все бросились за нею, распугали кур, коз, коров, вытоптали посевы люцерны, сбили с ног двух богомольных балерин, освистали частного пристава, вскарабкались на гору и бултыхнулись с нее в море.
- Господа! – ныряла, выскакивала из воды и хохотала Ольга Леонардов-на. – Господа! Господа!
Мало-помалу все отстали.
Целенаправленно проплыв морскую милю, она с наслаждением растяну-лась на горячем песке.
 «Жизнь дается один раз, и хочется прожить ее бодро, осмысленно, кра-сиво. Хочется играть видную, самостоятельную, благородную роль, чтобы по-коления не имели права сказать: то было ничтожество, или еще хуже того», - подумалось ей.
Было просторно, свободно, тихо.
Весь мир притаился и смотрел на нее.
Но вот по морю пробежали волны, послышался сзади глухой ропот ки-парисов, и на горизонте поднялся высокий белый столб. Он не стоял на месте, а двигался со страшной быстротой прямо на нее. Книппер бросилась в сторону, чтобы дать ему дорогу, и едва успела это сделать.
С е м ь я  в белых одеждах пронеслась мимо, и это была  с ч а с т л и в а я   семья, не похожая на другие. Уже пронесясь сажени на три, все члены семьи оглянулись на Книппер,  кивнули головами и улыбнулись ей ласково и в то же время немного устало.
- Значит, ты существуешь? – спросил Павел Егорович.
- Да, - она зарделась. – Я – одна из немногих, которые по справедливости называются избранницами Божиими.
- Вся твоя жизнь, - улыбнулась Евгения Яковлевна, - носит на себе Боже-ственную, небесную печать.
- Если бы вы знали, как приятно слушать вас! – от удовольствия Книппер потерла руки.
- Кашалотик! – сказал Александр.
- Таракашка! – сказал Николай.
- Зюзя! – сказал Иван.
- Комарик! – сказал Михаил.
- Дрянь! – сказала Мария.
- Немецкая лошадка! – сказала Евгения.



ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ. БАБА В СТОГЕ


Изощренные визуализации уступили место простому созерцанию первых двадцати четырех букв Священного Текста. Буквы в различных перестановках символизировали все энергии Творения. Медитации давались без усилий – самим существованием своим Ольга Леонардовна создавала в мире открытую дверь, через которую к ней мог прийти Он. Божественная благодать копилась в ее уме и теле.
В саду было солнце.
Разжиревшие зайцы лежали.
Играло механическое пианино.
Семен Васильевич Самуэльсон и Иосиф Соломонович Шор самозабвен-но отплясывали фрейлахс.
- Ну что ты поделаешь с этим анафемским народом?! – едва протоиерей Бандаков удерживал двух, рвущихся в круг, богомольных балерин.
Свободин, в твердом канотье, со скуки покупал жесткие груши у старой бабы.
С золотыми часиками на поясе, Книппер налила в стакан.
- Вино здесь тяжелое, неинтересное, - поморщилась Мизинова.
- Я к этому уже привыкла, как привыкают к бородавкам, - Ольга Леонар-довна поддела пельмень.
Вукол Лавров вертел туда-сюда самодельные оловянные запонки.
- Мне представляется,.. - наклонился он к уху Книппер, - окажите содей-ствие… Будьте отцом родным! – горячо он зашептал.
- Вы субъективны до чертиков! – она ответила после минутного разду-мья. – Скажите ему, чтобы он полечился от печенки. Хорошим гинекологом не может быть глупый человек. Нельзя, Вукол Вуколович, поймите, ставить на сцене заряженное ружье, если никто не имеет в виду выстрелить из него!
Неспешно Левитан запрягал мериноса.
Прицельно солнечные лучи били по головам. Обильно стекал пот.
- Угнетен сухой умственностью и насквозь протух чужими мыслями! – ударил себя по лбу перегревшийся Боборыкин.
Со скрежетом Свободин разгрызал железные груши.
- Имею, - Лика раскрыла альбом, - свои фотографии в сорока видах!
Рассеянно Ольга Леонардовна полистала. Во всех видах Мизинова была голой, окруженная голыми же мужчинами.
- Необходимо, чтобы девочки воспитывались и учились вместе с мальчи-ками! – выкрикнул из окна Григорович.
Последовательно Левитан заработал хлыстом, и ошарпанная бричка с громом выкатилась за ворота.
В людской загорелась сажа, и оттуда выскакивали люди.
- Черт вас задави, - бормотала Мизинова, - обожралась, анафема, как сволочь.
Трубно, в четыре пальца, высморкался Горький.
- Призри с небесе, Боже, и виждь и посети виноград сей, его же насади десница твоя! – пронзительно пели балерины.
- Святый Боже! – подпевал им ангельским голосом Коробов, сын Пле-щеева.
Почтальон в фуражке министерства финансов протянул Ольге Леонар-довне телеграмму.
«ЗАДНИЦА РАЗГУЛЯЛАСЬ НА СЛАВУ И ГУЛЯЕТ ДО СЕГОДНЯ», - прочитала Книппер, и ею овладели сладкие, дивные мечты.
Влекомая мериносом, на территории, громоподобно, въехала бричка. Мстительно Левитан улыбался.
С треском, засыпая все вокруг семенем, лопались на грядке истомленные члены.
Стог сена на бричке вдруг распался, и из него вышла огромная баба.
В людской снова загорелась сажа, и опять оттуда выскакивали люди и звери.
- Абсурдность ломает судьбы героев, - вертел папиросы Бальмонт.
«Сон, - подумалось Ольге Леонардовне после некоторого раздумья. – Сон».



ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ. НОЧНЫЕ ГОСТИ

Сдвинув стопы, выпрямив шею, развернув плечи и подняв голову, Ольга Леонардовна отвешивала поясные поклоны. Буквы служили средством установления связи с Богом и процессом Творения.
Она старалась раствориться в этих буквах и практически стерла все гра-ницы между собой и объектом созерцания.
В мир изливалось сияние мудрости.
Курились на подставке ароматические палочки.
Ментальный процесс гармонизировал тело, ум и дух. Явственно воспри-нимала она себя индивидом, соприкасающимся с Божественным источником своего бытия, до поры все же отдельным от него.
За окном было черно, кричала сова, потрескивала голубая плевательни-ца, шуршала на стене большая карта Сахалина.
Негромко в мезонине возились.
Стучали в дверь.
- Кто?
- Кундасова Ольга Петровна и Озерова-Групильон Людмила Ивановна, - подвывали. – Пустите в сюжет. Погреться!
- Прочь!
Поленом бухали.
- Кто?
- Наталья Михайловна Линтварева, Елена Михайловна Шаврова, Эмилия Бижон и Малкиель Софья Самойловна, - стращали. – Давай выходи – разговор есть!
- Испугали ежа голой жопой, - отмахивалась Книппер. – Брысь, нечис-тые!
Верещали в замочную скважину.
- Кто?
- Ходаковская Мария Феликсовна. С кладбища. Записочка вам от Буни-на.
- В гробу я вас видала, - сердилась Ольга Леонардовна. – Обоих!
И вдруг – белой голубкой! – в щель проскользнула визитная карточка.

ЭФРОС НИКОЛАЙ ЕФИМОВИЧ
очень надоедливый шмуль

Он вошел (она открыла).
- Что такое человеческая порода? – сразу приступил он к делу.
- Иллюзия, мираж, - ответила она. – Деспоты всегда были иллюзиони-стами.
- Гуманитарные науки когда будут удовлетворять человеческую мысль?
- Когда в движении своем они встретятся с точными науками и пойдут с ними рядом.
- Какой есть критериум для различения сильных и слабых?
- Знание и очевидность.
Он бросил в угол широкополую шляпу, уселся на венский стул и высо-кий табурет.
- Что есть все сущее? – испытующе он смотрел.
- Все сущее есть тело Бога. Мирское и священное в основе своей едины. Секуляризм – это часть великого плана религиозной революции.
- Слияние с Богом, - ухмыльнулся он, - соответствует ли половому акту?
- Да, - выдерживала она взгляд. -  Но это соответствие понимается ис-ключительно как метафора, ибо в точности описать опыт мистического едине-ния на языке, понятном дуалистическому разуму, вообще невозможно.
- Что есть для каббалиста «душа»? – затеребил он бахрому надетой по-верх брюк малой молитвенной шали.
- Отнюдь не какой-то материальный или эфирный объект, – засмеялась Книппер, - а фигуральное обозначение различных уровней человеческого соз-нания!
- Ну, а со смыслом как… четвертым, тайным, по Толстому? – отбросив официальный тон, небольно Николай Ефимович похлопал ее по заду.
- «ТЕЛЕЧАСЫ МИСС ПЬЕС ЖИВО СОСИ!» - выдала она заготовлен-ное.
- «ВЫ СЕЧЕТЕ ЖИВОПИСЬ МАСС ЛИХО!» – похвалил Эфрос. – Мож-но считать – подошли вплотную!
В новом горностаевом палантине, она вышла его проводить.
Вместе они наблюдали, как из мезонина, по веревочной лестнице, спус-кается на грешную землю протоиерей Бандаков.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ. ШТАНЫ ДЛЯ ТРЕТЬЯКОВА

- Зинаида Федоровна умерла?
- Умерла.
- Кукушкин?
- Жив и частенько вспоминает о вас.
- Сегодня я побываю у Пекарского и попрошу его съездить к Краснов-скому.
- Простите, я не знаю, при чем тут Красновский.
- Красновский все устроит. Сегодня же я повидаюсь с Пекарским.
Потапенко налил себе чаю, Гарин-Михайловский взял пирожок с капус-той.
В небе было солнце. В горах копились тучи. Из чугунка Ольга Леонар-довна выбирала гречневую кашу. Ветерок заплетал кудели. Скрипели соломен-ные кресла.
- Сам же я не понимаю, что делается с моей душой, - пожаловался бале-ринам протоиерей Бандаков. – Сейчас у меня одно желание – лежать и не дви-гаться.
На грядке, поникшие, увядали лохматые члены.
- В какой музей послать ваши штаны? – из дома, с панталонами на руках, вышел слуга Арсений.
- Пошли, пожалуй, Третьякову, - неудачно мазнув, Левитан обрызгался краской. – ****ь!
- Такой талантливый крокодил, а пишете пустяки! Черт вас возьми! – да-вешняя огромная баба, в кофте, толщиной с одеяло, взглядом пробежала деко-рации. – Это облако у вас кричит, передний план сжеван, этот угол надо бы по-темнее взять. А в общем недурственно. Хвалю.
- Если ее раздеть голой и выкрасить в зеленую краску, то получится бо-лотная лягушка,  - прикинула Книппер. – Кто это?
- Женщина, которая любит мужчин в период их падения, - объяснил Свободин. – Авилова. Она глупа, но в ней есть честное чувство.
- Человеческая природа несовершенна! – пукнул и смутился Егорушка.
В людской скопилась пропасть народу – вот-вот там должна была заго-реться сажа.
- «КАК НИ СТАРАЛИСЬ ЛЮДИ», - отчаянно бормотала Мизинова. – «КАКНИ СТАРАЛИСЬ ЛЮДИ».
- «А СКИНЬ ТРЮК ЛАД И СИЛА!» – сжалилась Ольга Леонардовна. – «ДИКАРЬ ЮН ТАИЛ ЛАСКИ!», «КАРАСЬ ЮЛИЛ ДА И СНИК Т!»
Раздумчиво Горький нюхал онучу.
Крикнули. Первой из людской выскочила приживалка с болонкой, потом – все остальные.
Легко Авилова подняла сорокаведерное каменное корыто и пенным во-допадом намертво загасила пламя.
- Ах, подруженьки, как скучно! – зевнул-заголосил Свободин.
Авилова отжала одежду и ушла к Левитану в сарай.
- Напоминаю вам, господа! – Бальмонт далеко выкинул руку. – Двадцать второго августа сад будет продаваться. Думайте об этом! Думайте!
Ушли все, кроме Книппер и Бандакова.
Потом ушел Бандаков.
Потом ушла Книппер.
Убедившись, что людей нет, на сцену выползли двенадцать маленьких евреев, четыре скрипки, флейта и контрабас. Заиграли и запели на разные голо-са.
- Скоро два. Грядет рассвет.
Епиходов едет?
Нет!

Сад весь белый, господа.
Епиходов едет?
Да.

- Ляжем, Аня, на кровать!
- Дядя, дядя, ты опять!

Аня спит, скворцы поют.
Дериганов, верно, тут.
Ходит, леший, с топором,
Хочет вырубить весь дом.

Петя с лестницы упал,
Петя Бокля не читал.

Если бы Господь помог,
С вишней испекли пирог.

Фирсу, Боже, дай удачи.
Очень пошло: сад под дачи!

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ. ГОЛОВА ЛЯГУШКИ

- Какой у вас хорошенький костюмчик!
- Какой есть.
- Вам здесь скучно?
- Известно, скучно.
- Отчего же вы не уходите отсюда, если вам скучно?
- Куда ж я уйду? Милостыню просить, что ли?
Виктор Гольцев налил себе простокваши, Баранцевич зацепил ветчины с горошком.
Небо, солнце, море, горы были на своих местах. Черные, спекались на деревьях вишни. Прищелкивал соловей, кудахтали куры.
- Почем эти пряники? – спросил Вересаев.
- Копейка пара, - ответила Ольга Леонардовна деловым тоном.
Жужжали насекомые и пчелы.
- Рак! Гляди, братцы: рак! – Горький показал на тарелку.
Илья Абрамович Эфрон толкнул калитку и сел на приготовленное для него место.
- Ты, нехристь, сними шапку! – вскочил протоиерей Бандаков. – Нешто можно в шапке есть? А еще барин! – Он затопал сапогами. – Бейте его, бейте его!
- Отца Василия непременно маслом с уксусом смазать! – Короленко взял сельди и луку. – Бог даст, к завтрему выздоровеет.
- Все рыжие собаки лают тенором! – хитро Эфрон сощурился и налил в тарелку кисло-сладкого мяса.
Легчайший ветерок остужал лица. Мягко шуршала соль, вверх-вниз хо-дили накрахмаленные салфетки. В процессе усвоения пища, при взаимодейст-вии с телом, претерпевала чудесные химические превращения.
- Знание духовное обретается скорее опытом, нежели умозрительным путем, и судить о нем следует по иным критериям, чем о знании сугубо интел-лектуальном, - так, чтобы не догадались другие, - сказала Ольга Леонардовна Эфрону.
- Я, к сожалению, не принадлежу к благородным и возвышенным душам и поэтому некоторых мотивов, руководящих таковыми душами, никак понять не могу! – громко икнула Авилова.
Поспешно Илья Абрамович поднялся и увел ее в дальний конец сада.
У Ольги Леонардовны вдруг, как-то сразу, замерзли ноги.
- Авилова какого числа родилась? – дернула она за бант Свободина. – Смотрели ее метрики?
- Смотрел. Девятого сентября, как и вы, - качнул головой клоун.
Струйки холода поползли вверх по ногам и сошлись в критической точ-ке. Чувственно Книппер содрогнулась и вскрикнула.
- Женщина та же курица – она любит, чтобы в оный момент ее били! – хохотал на подоконнике Григорович.
Пробежав умалишенного, Ольга Леонардовна считала двери.
Тринадцатая!
Она распахнула створки.
Картина висела, чуть сотрясаясь. Рогатые олени, гуси, пауки, молчали-вые куропатки.
Пристально Книппер смотрела.
Твари лежали неподвижно.
Она шарила взглядом, впивалась.
И вдруг!
Большая, не замеченная ею прежде,  л я г у ш к а   с усилием подняла зе-леную сплющенную голову.
Сомнений не было – Авилова!
- Гадина! Земноводное! - Ольга Леонардовна рванула на груди лиф.
Чьи-то сильные руки обхватили ее сзади, предостерегая от необдуманно-го шага.
- Почему она?! Зачем?! Кто из нас прикоснется к Богу?! – думая, что за спиной стоит Липскеров, вырывалась она.
- Стопроцентно к Богу прилепитесь  в ы !  –  повернул ее к себе Семен Харитонович Векслер.

ГЛАВА ШЕСТИДЕСЯТАЯ. КЛЮЧ И ЗАМОК

- Где же Абрам Яковлевич?
- Липскеров слишком глубоко сосредоточился.
- Погрузился в Небытие и не может вынырнуть?
- Да. Он принял свои психические проекции за реальность.
- Сенсорная дезориентация?
- Да.
- Он попытался объять все сущее во всех мирах?
- Да. Он встретил эфирную форму самого себя.
- Мысленную проекцию своего «я»?
- Да. И это «я» представилось ему возвышенным и более чистым, чем он сам.
- Он вообразил, что это «я» – ангел?
- «Я» - ангел, а он сам – пророк.
- Он руководствовался мессианскими амбициями?
- Да. К сожалению.
- Он медитировал не из искреннего желания достичь Небытия, а ради об-ретения сверхъестественных способностей?
- Увы.
- Он обрел эти способности?
- Частично. Он научился оживлять мертвецов.
- Как ему удалось?
- Он медитировал на книги Роньшина.*
- Это он оживил Бунина?
- Он.
- А еще кого?
- Авилову. Авилова – мертвая.
- Я ее закопаю!
- Не нужно. Никто не знает, что может из этого выйти. Когда все закон-чится, она уедет сама.
- Куда?
- В Закопане. Такой лыжный курорт. В Польше.
- А пока?
- Пусть побудет вашей дублершей. Чисто формально. Не гневайтесь.
- Вы ставили на Мизинову.
- Мизинова слабовата.
- На передок! Слишком много мужчин!
- Мужчины и женщины – товарищи и помощники друг другу. Гармонич-ные отношения между ними помогают восстановить изначальную целостность Творения. Мизинова объединяет противоположные энергии – мужскую и жен-скую. Мужская энергия изливает милость, женская – сдерживает, чтобы не за-топить мироздание.
- Прогоните ее! Она воспринимает Бога как Возлюбленного, но стремит-ся не к единению с Божеством, а к мученичеству. Она не понимает смысла Не-бытия.
- Дышите носом. Преобразуйте негодование в понимание. Мизинова, все же, знает, что она – это ничто, и несмотря на это, что она – это она.
- Но я давно знаю это! Я заново творю себя буквально с каждым дыхани-ем! Целенаправленно я проникаю за покровы эзотерической образности, обре-тая вторую душу!
- Вот и умница! Вот и молодец! С Толстого совлекли покровы? Проник-ли в сокровенный смысл Романа? Нашли сочетание буквочек?
- Черным пламенем на белом фоне!
- Выкладывайте!
- «О ЛЖИВЫЕ ПСИХИ ЧТО СМЕСЬ ВЕСА!»
- Превосходно! А нельзя ли попроще?
- Можно. «ВЕЖЛИВЫЕ МОСЬЕ ЧАСТО ПССИХИ!»
- Дорогая моя! Дайте я вас обниму! И здесь! И здесь!
- Здесь тоже можете… Выходит, я   п р о н и к л а ?
- Еще нет. Вы нашли КЛЮЧ. Теперь найдите ЗАМ;К. И ОТКРОЕТСЯ ВАМ!


ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ. ШИБОЛЕТ

- Вы обратили внимание, какой от нее исходит запах?
- Обратила.
- Не правда ли, приятный?
- Пожалуй. Особые духи?
- Ничуть нет. Она набальзамирована.
Они разговаривали у Книппер в комнате. Уютно, в уголке, потрескивала плевательница, вздувалась на стене огромная карта Сахалина. Лежали паланти-ны, чулки и подвязки.
- От чего она умерла?
- Авилова-то? – Яков Александрович Фейгин достал носовой платок и посмотрел в него. – Она умерла от любви.
- Наверное, это длинная и интересная майса? – с ногами Книппер забра-лась в кресла.
- Длинная, - прикинул мистик. – И интересная.
Тут же он принялся говорить интересно и длинно.
- Бывают еще умные, интересные, приятные семьи, с которыми можно завести знакомства. На семью Авиловых указывали как на самую образованную и талантливую.
- Все образованные семьи похожи друг на друга, - закивала Книппер. – Каждая талантливая семья талантлива по-своему.
- Сам Авилов, Иван Петрович, знал много анекдотов. Вот, например, та-кой… Или такой… Или такой вот, - рассказывал Фейгин до глубокой ночи.
От души Ольга Леонардовна смеялась, потом посерьезнела.
- В их большом каменном доме было просторно и летом прохладно? – переспросила она.
- Да. Когда на кухне стучали ножами, это всякий раз предвещало обиль-ный и вкусный ужин.
- Окна, вы сказали, были отворены настежь, и во дворе пахло жареным луком?
- Именно так, - подтвердил Фейгин. – Когда в доме сидели гости.
За окнами был сине-черный объем, и бедная луна уже зажгла свой фо-нарь. Блуждали бледные огни, и в пустоте, уныло, звучал голос, которого никто не слышал.
- Они пили чай с вареньем, с медом, с конфетами и очень вкусными пе-ченьями?
-  К о т о р ы е  таяли во рту.
- Действительно в городском саду, по соседству, играл оркестр и пел хор?
- Хор песенников. В это время.
Неслышно ступая, под окном, прошли лишние люди.
- А что она читала? – не решилась Книппер сдвинуть шторы.
- «Тысячу душ» Писемского, - Фейгин показал на пальцах.
За окном пролетела крупная ночная куропатка и два гуся.
- Кто ее причесывал?
- Алексей Феофилактыч. Он видел близко ее лицо. С его стороны это было весьма перпендикулярно.
Огромный паук пролез в форточку и зашлепал по потолку.
- Когда она кончила, ее благодарили и восхищались ею? – Книппер потянулась за шваброй.
- Долго благодарили, - Яков Александрович смахнул с манишки паучью тушку. -  Д о л г о .
Рогатый олень едва не разбил стекло крутой ветвистой головой, но тот-час его отогнали два косматых льва.
- Было темно? – отчего-то разволновалась Ольга Леонардовна. – Она за-крыла лицо  р у к а м и ?
Фейгин не ответил. Молчаливая, брюхом кверху, за стеклом проплыла рыба.
- И тогда он сказал ей: «УМРИ, НЕСЧАСТНАЯ!»? – Книппер встала.
- Трагическим тоном. Несколько раз.
Явственно из сада завоняло серой, вспыхнули две красные точки.
Это был  О Н ,  отец вечной материи, и один Бог знал, какие именно           а т о м ы   собирался поменять сейчас этот вульгарный старый материалист!
К такому повороту событий откровенно Ольга Леонардовна была не го-това.
Оплавившиеся, вылетели стекла – мохнатая страшная рожа стремительно заполняла собой живое комнатное пространство.
Страшно напрягся Фейгин.
- Шиболет! – выкинул он навстречу чудищу железные острые пальцы. –  Ш И Б О Л Е Т !!!



ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ. ОГРОМНОЕ И НЕУМОЛИМОЕ

- Как вы себя чувствуете?
- Благодарю вас.
- Часто это с вами бывает?
- Часто. Мне почти каждую ночь тяжело.
- Вас беспокоят эти стуки?
- Меня тут все беспокоит.
Станюкович обмакнул котлету в сироп, Вересаев сунул в рот палец.
- Уважаемый! Будь любезен, dites que l’on nous donne du th;!* - поклонил-ся Горький слуге Арсению.
На вершинах гор копились тучи. Солнце светило тусклей обычного. Сделалось свежо.
- Космический Человек… Толстой, - Книппер наклонилась к Исааку Аб-рамовичу Синани, - до чего же верно зашифровал!.. «ВЕЖЛИВЫЕ МОСЬЕ ЧАСТО ПССИХИ!» Точней не скажешь!
- C’est moi, n’est ce pas?* - тотчас принялся подергиваться и подскакивать мистик.
От души Ольга Леонардовна посмеялась.
- Каренина… Анна… помните,  к а к  погибла?
- Упала под вагон на руки, - показал Синани.
-  С а м а  упала? – Книппер зашла сзади.
- Сама, - вздрогнул Исаак Абрамович.
- Вот и нет! – заговорщицки она понизила голос. – «…что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину!»  Ч т о  же?  К Т О ?!
- Хотите сказать:  К а р е н и н ?!  Алексей Александрович?! – оглядыва-ясь, Исаак Абрамович перешел на свистящий шепот.
- Кто еще! Вежливый был мосье, на досуге Duc de Lille “Po;sie des enfers”** почитывал, а вот взял да и пс-сиханул. По-черному!
Секунду Синани соображал.
- Помилуйте!.. У Космического Человека… Толстого, черным по-белому, сказано: вначале «она упала», а уж потом «что-то толкнуло и потащило»!.. Как прикажете понимать?
- А проще простого! – довольная, Книппер засмеялась. – Пьяный набор-щик просыпал набор – строчки и перемешались. Мне Толстой сам сказывал. В доверительной обстановке.
- Отчего же он не поправил? В корректуре?
- Поленился. Порешил: так сойдет!
Влажные, над столом летали пчелы.
- Печатаете свои произведения в журналах?
- Нет. Я нигде не печатаю. Напишу и спрячу у себя в шкапу. Для чего пе-чатать. Ведь мы имеем средства.
Горбунов-Посадов прогнал муху, Мамин-Сибиряк обмахнулся шляпой.
- А я вчера был на кладбище, - смешно принялся кашлять Левитан. – Как это невеликодушно и немилосердно с вашей стороны!
- Вы были на кладбище?
- Да, я был там и ждал вас почти до двух часов. Я страдал. Я страстно хочу, я жажду.
- И страдайте, если вы не понимаете шуток.
Авилова, довольная, что так хитро подшутила над влюбленным, захохо-тала и накренилась. Левитан изловчился – подпрыгнул, обхватил ее за шею, подтянулся и страстно поцеловал в губы. Видно было, что у него тревожно би-лось сердце. При этом он тяжело дышал и вытирал по лба пот.
- Как, в сущности, нехорошо шутит над человеком мать-природа, и как обидно сознавать это! Если бы не девушки и не молодые евреи, то хоть закры-вай библиотеку! Пока девушка растет, она должна находиться под влиянием одной только матери. Все гинекологи – идеалисты! – далеко высунулся из окна отоспавшийся, розовый Григорович.
Ольга Леонардовна забежала к себе переменить чулки и подвязки.
На столе ее ждала телеграмма:
«КОГДА БОГ ДАСТ У ВАС БУДЕТ ПОЖАР Я ПРИШЛЮ ВАМ СВОЮ КИШКУ»



ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТЬ ТРЕТЬЯ. ДВА БОЛЬШИХ ЧЕМОДАНА

- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, - вкрадчиво бормотал в мезонине протоиерей Бандаков, - ложись спиной кверху!
Ольге Леонардовне сделалось душно.
В саду негромко играла музыка, катались под ногами яблоки, толстым ковром лежали вишни.
Двое прошли, под руку.
- Вы ревнуете?
- Да, я ревную.
- Благодарю.
- Вы, мужчины, бываете так гадки. Это ужасно!
- Ничего я не вижу ужасного.
- Когда вы бываете такой, я боюсь.
Бальмонт чувственно рассмеялся, Коробов трепетно передернул плеча-ми.
Кучно по небу проносились тучи. Солнца нигде не было видно. По де-ревьям, мохнатые, ползали гусеницы. Одинокий, качался гамак.
- Георгий Иванович встал? – игриво спросил женский голос.
- Встал, встал. Глядите вот – кланяется вам! – глумливо ответил муж-ской.
Ольга Леонардовна толкнула дверь сарая.
Внутри были Левитан и Авилова. Оба делали вид, что сошлись по вза-имной страстной любви.
Ольге Леонардовне сделалось знобко. Две богомольные балерины гляде-ли на нее из кустов. Она кинула в них огрызком яблока.
- А мне казалось, что вы всегда были равнодушны к людям и к их недос-таткам и слабостям, - Исаак Наумович Альтшуллер набросил ей на плечи пуши-стое темное боа. – Безразличны к добру и равнодушны ко злу.
Дыхание Ольги Леонардовны стало равномерным. Наблюдая танец кос-мических лучей, несколько раз она сморгнула и повертела головой из стороны в сторону.
- На заре Творения, - смотрела она далеко, - произошло нижеследующее: материальные сосуды, в которые излился Божественный Свет, не выдержали его чрезмерно яркого сияния и лопнули. Искры, вылетевшие из этих сосудов, смешались с душами всех живых существ: людей, львов, орлов и куропаток, рогатых оленей, гусей, пауков, молчаливых рыб, обитавших в воде, морских звезд, лягушек и так далее. Беда в том, что вместе с искрами в сотворенный мир проникли осколки материи, которые и стали причиной всякого зла. Я вижу свой долг в том, чтобы очистить собственную душу от пагубных осколков. Думаю, это поможет восстановить разбитые сосуды и возвратить все Творение к Первоисточнику!
- Откуда вышесказанное доподлинно вам известно? – спросил Альтшул-лер так, чтобы его не поняли две балерины.
- Читайте Толстого! - Ольга Леонардовна улыбнулась просто, но мило. – Разве же Анна Каренина не была материальным сосудом, в который Космиче-ский Человек излил Божественный Свет?! Разве же этот сосуд не разлетелся вдребезги под колесами товарного поезда?! И разве же каждый из нас не ощу-щает в себе изредка Божественной Искры?!
Равномерно, с посвистом, Исаак Наумович дышал носом.
Рты были сомкнуты.
Шумно хлопая крыльями, пролетел тихий ангел.
Они проводили его глазами.
- Полицейский родился! – рассмеялась Книппер. – Мало их тут шляется!
- Порядком! – Альтшуллер надвинул шляпу на самые глаза. – Не жалуют они нашего брата – социал-демократа!
- Вы принесли? - Ольга Леонардовна далеко выпростала руки.
- Принес. – Альтшуллер протянул ей два больших фибровых чемодана.
Отчетливо в небе проступали звезды.
- Факел истины обжигает руку, его несущую! – спрыгнул с подоконника Григорович.
Она погладила его по голове и дала яблоко.
Наверху, в мезонине, было тихо.
Книппер заперла дверь, плотно задернула шторы, раскрыла чемоданы и принялась созерцать.



ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ. БРЮНЕТЫ И БЛОНДИНЫ

- Моя Оля необыкновенная. Как она смотрит, когда сосет! Как смеется! Таких умных глаз я не видел даже у трехлетних! Оля – это, в сущности, моя первая любовь.
- Все это пустяки, Иван Гаврилыч. Не в этом счастье, - Боборыкин от-крыл пиво и подмигнул женщинам.
Неподвижно, лицом вниз, Мизинова лежала в гамаке.
Авилова, в зеленом ватерпруфе, напряженно смотрела в книгу.
- «НУ ЧТО КНЯЗЬ ГЕНУА И ЛУККА, - бессмысленно бормотала она, - ГЕНУА КНЯЗЬ НУ ЧТО ЛУККА».
Изловчившись, Книппер заглянула: «Война и мир» графа Толстого.
В саду шелестели деревья. По небу носились тучи. На столе звенели ста-каны.
«НА КУЛЬТ ГЕНИЯ УКАЗ КОНЧУ!», - пришло Ольге Леонардовне. – «К КУЗИНЕ ГУЛЯКА НУ ТА НОЧЬ!»
Левитан пришел без шляпы, с ружьем, бросил к ногам Авиловой убитую чайку.
- Я до такой степени вас ненавижу, - закусил он губу, - что при одном только воспоминании о вас начинаю издавать звуки: э… э… э… Я с удовольст-вием ошпарил бы вас кипятком
- Всякий, кто посвятил себя жизни в тесной близости с первоистоком всего живого, не станет убивать, чтобы насытиться. Однако, здесь становится скучно! – сказала Ольга Леонардовна.
Она поднялась первая, и все остальные встали за нею.
- Подождите меня! – Коробов присел помочиться.
По морю ходили волны.
- Слышите, господа, поют? – Книппер показала рукой.
- Это на том берегу, - повертел ухом Свободин.
- Смотрите, какой здесь очаровательный пейзаж! – протянула она другую руку.
- Да, хорошо бы тут чайку попить, - задергался Левитан.
Опираясь на зонтики, они шли по мокрому песку и повстречали рыбака с сетью.
- Кто боится нервности, тот пусть обратится в осетра или корюшку! – предложил он.
- Здравствуйте, Иосиф Ааронович! – взяла Ольга Леонардовна под руку Балабана.
Они пошли по мокрой траве и увидали пастуха с отарой.
- Если хочешь быть здоров и нормален, иди в стадо! – пригласил он.
- Здравствуйте, Петр Исаевич! – обняла Книппер Вейнберга.
Немного все покормили овец и рыб.
Щегольски одетый, в новом шарфе и шляпе, мимо них, почти не касаясь земли, прошел Бунин.
- Покойника встретить – к счастью! – сказал кто-то.
- Тик-так! – напоминали золотые часики на поясе у Ольги Леонардовны. – Тик-так! Тик-так!
- Везла баба рожь и свалилась с воза вниз головой! – хохотал Короленко. – К чему старику Ницца! Странное впечатление производит в доме смерть при-слуги!
Они обеспокоили куликов и повернули назад.
- У меня постоянно деньги, свои и чужие, и я вижу, какие кругом люди! – говорила Книппер мистикам, и ее грудь вздувалась.
Справа шеренгой стояли враждебные брюнеты, слева топтались равно-душные блондины.
Протоиерей Бандаков и две богомольные балерины встретили их у ка-литки.
- Вот! – иеромонах сунул Книппер какую-то брошюру. – Рекомендую прочесть.
В комнате, как обычно, первым делом она проверила, на месте ли пенс-нэ.
Потом, шурша, развернула телеграмму и впилась в неровные буквы: «ПАНАУРОВА СКОНЧАЛАСЬ ВОСЕМЬ ВЕЧЕРА = СОВЕТУЮ НЕ УПУС-ТИТЬ»



ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ. НА ПУТИ К АБСОЛЮТУ

Последовательно Ольга Леонардовна сосредотачивала мысли на сущно-стном единстве всего живого. Поддерживая гармоническое равновесие между духовной и обыденной жизнью, она достигала медитативных состояний созна-ния и возвращалась к прежнему своему состоянию.
За окнами было темно.
Опять кричала сова.
Наверху неприлично возились.
В ночном костюме Ольга Леонардовна вышла в сад и почувствовала себя в положении человека, который променял теплую шубу на кисейную одежду – с удобной раскидистой ветки отлично было видно,  к т о  находился в мизиновском мезонине.
- Я был так занят, что и не знал, когда вырвусь. А вы по-старому наслаж-даетесь тихим счастьем в своем тихом затоне! – сказали снизу.
- Вот именно в затоне… Здравствуйте, Сергей Иванович, то бишь, Лев Абрамович! – ответила она, подавая ему руку и подставляя лоб.
Куперник, и в самом деле смахивавший сейчас на Кознышева, помог ей спрыгнуть с дерева.
- Вы не имели телеграммы после вчерашней? – выделал он ладонью кру-гообразное движение.
- После вчерашней не имела.
В четыре ноги, они захрустели гравием.
- Четвертый, тайный смысл углядели в Романе? – Куперник обмахнулся березовой вянущей веткой.
Ольга Леонардовна набрала в грудь воздуху.
- Я подошла к нему вплотную – вы знаете, в руках у меня ключ. Знаете вы и то, что этот   к л ю ч   не раскрывает напрямую  з а м к а  –  в противном случае давно уже вы извлекли бы этот   с м ы с л   сами. Механическое провора-чивание в скважине ни к чему не приводит.  П о и г р ы в а я   к л ю ч о м ,   не-обходимо подняться на высочайший уровень созерцания, устранить иллюзор-ный разрыв между Небытием и миром форм, увидеть бесконечный Абсолют, практические стереть все границы между собой и объектом созерцания. Здесь, дядя, надобен созерцатель, отмеченный божественной благодатью. Женщина. Ищущая и дающая счастье. Я.
- Времени почти не осталось, - предательски голос Льва Абрамовича дрогнул.
- Работаю, не покладая рук, как мужичок над железом, - показала Ольга Леонардовна.
В небе погромыхивало.
Луна показывалась и исчезала в проемах между тучами.
Безостановочно в саду совершался обмен материи.
Налетевший порыв всколыхнул кусты – огромный деверь выскочил и, едва не сбив Ольгу Леонардовну с ног, умчался прочь по клумбам и грядкам.
- Страшно то, чего вы не боитесь; то же, что внушает вам опасения, не страшно, - на подоконнике сказал Григорович.
Авилова, с тупым животным лицом, спустилась из мезонина по винтовой лестнице и ушла к себе в комнату.
Наверху стало тихо, Книппер приготовилась спать – в дверь постучали.
- Кто? – подняла она голову.
- Локуциевский, - представились. – Инженер-электрик.
- По какой-такой надобности?
- Электричество пришел ставить.
- Почему не днем?
- Днем электрический свет ни к чему.
Она отперла.
Вкатив перед собой катушку, он вошел и споро натянул провода.
- Что это? – показала Книппер на странную, из стекла, грушу.
- Лампочка Ильича.
- Ильича? – удивилась она. – Ильич? Кто таков?
- Изобретатель лампочки, - ответил электрик.



ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ. ВЫСТРЕЛ ЗА СЦЕНОЙ

- До каких пор вы будете дуться на меня. Друг другу мы не сделали ни-какого зла. Зачем же нам быть врагами? Полноте! – Левитан протянул к Ольге Леонардовне перепачканную руку.
Книппер налила хересу себе и Егорушке.
- Вы, батенька, - клонился Левитан, - художник слова, я же – простой пи-сатель краской. Мамуся моя!
Холодно Куприн ел спаржу.
- Мое святая святых, - хватался Исаак Ильич за рясу, - это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, сво-бода от силы и лжи, в чем бы последние не выражались. Вот программа, кото-рой я держался бы, если бы был большим художником.
Вынужденно протоиерей Бандаков оправлял складки.
- Что за отвратительный сон мне снился! – жаловалась Авилова Лике. – Снилось, будто я сплю в постели не с тобой, а с одной дамой, очень противной, - со значением она посмотрела на Книппер, - хвастливой брюнеткой, и сон про-должался дольше часа. Поди ж ты вот!
Снаружи был дождь, различимый через большие, итальянские окна, ве-ранды.
- Женщины здесь сплошное недоумение! – ронял еду Левитан. – Если бы с Марса свалилась глыба и задавила весь прекрасный пол, то это было бы актом величайшей справедливости!
Из-за калитки, за верандой, в цейсовские бинокли, наблюдали враждеб-ные брюнеты.
- Хорошо должно быть общество, - не унимался Исаак Ильич, -  если его лучшая часть так бедна красками, желаниями, намерениями, так бедна вкусом, красивыми женщинами, инициативой!
Он был откровенно пьян – бутылки принимал за девиц, а девиц – за бу-тылки.
- Когда же не будет у меня разлада? Когда я стану жить в ладу с самим собой? Этого, кажется, никогда не будет. Вот в чем мое проклятие. Все погло-щается тоской одиночества, такого, которое только понятно здесь, в глуши! – адски хандрил художник. – Подлец я за то, что не умею рисовать!
Наружный дождь усилился – резко за окнами потемнело.
- В такую погоду, - принялся Исаак Ильич хохотать, - Саврасов гнал нас на этюды!
- Кажется, он был алкоголик? – спросил Свободин.
Левитан выбежал и тут же вбежал с двумя развернутыми полотнами.
- Что это? – вздрогнули все.
Больной ребенок несся вскачь, к реке, на страшном, свирепо раскрашен-ном животном. Другой холст полностью замазан был аспидной краской.
- «Купание красного коня», - объяснил живописец. – И «Черный квад-рат».
Теперь все было ясно, что он – сумасшедший.
Прижав носы к стеклам, внутрь заглядывали равнодушные блондины.
Медленно Исаак Ильич вышел, и тут же за сценой раздался выстрел.
Все вздрогнули.
- Что такое? – испуганно спросил Коробов. – Это мне напомнило, как,.. – он закрыл лицо руками. – Даже в глазах потемнело.
- Ничего, - предположила Ольга Леонардовна. - Должно быть, Левитан застрелился. Не беспокойтесь.
 Мужчины выбежали в правую дверь и через полминуты возвратились.
- Это в моей походной аптеке, - объяснил Вересаев, - лопнула склянка с эфиром.
Разочарованно каждая из женщин вздохнула.
- «Я вновь пред тобою стою очарован...», - запел на стремянке электрик Локуциевский.
- Раз, два, три! – сосчитали все. – Ура-а-а!!
Разрывая полумрак, ярчайше, под потолком, заполыхал электрический светильник.
- Уведите куда-нибудь Авилову, - попросила Книппер Свободина. – Дело в том, что сил моих больше нет.



ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ. УДАРЫ В ДОМЕ

В головном платке, кофте с длинными рукавами и длинной юбке, целе-направленно, Ольга Леонардовна медитировала. Уже ясно видела она мировое Древо Жизни, плоды которого суть эманации Божества. Носились в воздухе священные искры. Она уходила и возвращалась, устремляла взор внутрь себя и глядела вовне.
Сверху послышался раскат голоса старого князя и хохот Катавасова.
- Боже! – схватилась Книппер за виски.
За окном было темно и сыро. В комнате, яркий, горел свет. Чужой, не-знакомый предмет отвлекал, мешал в очередной раз погрузиться в Небытие.
Она подошла к трельяжу. Книжонка, брошюра. Та самая, что давеча су-нул ей протоиерей Бандаков. Ипполит Лютостанский. «Об употреблении евреями христианской крови».
Она раскрыла.
«Два фунта муки, полфунта растопленного масла, три яичных желтка, изюм, орехи, сахар, чайный стакан крови христианского младенца тщательно перемешать…»
Сборник кулинарных рецептов, сейчас совершенно ей не интересных!
«Подарю Самуэльсону!» – она распахнула в ночь рамы.
- Семен Васильевич! Семен Васильевич!
В картонной полумаске, он вынырнул откуда-то сбоку, закрыл ей рот большой мягкой ладонью, другой – показал на спящих равнодушных блонди-нов.
- Тихо! Не забывайте о конспирации. Что тут у вас?
Немного они поболтали о том о сем.
- Просматриваете взаимосвязь между экстазом повседневной жизни и Небытием? – спрашивал мистик.
- А то нет! – ядрилась она. – Какое ж Небытие без экстаза! Какой же экс-таз без Небытия!
Потом стало тихо.
Потом, явственно, она услышала   у д а р ы .
Стучали в доме.
Прислушиваясь, Ольга Леонардовна пошла по коридору.
Из-под одной двери пробивался свет, оттуда же раздавался и шум.
Вынужденно, Книппер пригнулась.
Авилова, в ночной рубахе, на коленях, молилась, ударяя лбом в пол.
- Брани меня, - взывала и причитала она, - называй пустой и легкомыс-ленной, но знай, что я жду тебя, жду давно, что я каждое утро просыпаюсь с на-деждой увидеть тебя, каждый вечер засыпаю с отрадной уверенностью, что про-текший день был последним днем нашего искуса, который мы добровольно на-ложили на себя. – Она ударила лбом. – Я с гордостью вижу, насколько ты стро-же к себе, насколько ты нравственнее меня. Я не пытаюсь даже искать оправда-ний: я виновата в том, что смертельно тоскую по тебе, что все мое существо полно тобой, и я не могу уже ни молиться, ни раскаиваться. Я не могу отгонять своих воспоминаний, и они не наполнят меня стыдом: я зову их, я люблю их, и я счастлива, когда мне удается вызвать в памяти звук твоего голоса, впечатление твоего поцелуя на моих губах. Я думаю только о тебе. Странная вещь: я не могу вспомнить, говорил ли ты мне когда-нибудь, что любишь меня? Сказал ли ты хоть раз прямо, просто: Люся, я люблю тебя! Мне так хотелось бы припомнить именно эту простую фразу, и я уверена, что ты никогда не говорил ее, потому что забыть ее я бы не могла! Ты говорил о том, что любовь все очищает и все упрощает. – Огромная и страшная, Авилова повалилась набок, засучила руками и ногами, заверещала: - Неужели вы думаете, что я не понимаю и теперь, что вы обманули меня, что вы никогда не любили меня? В вашей веселой рассеянной жизни я была лишь развлечением – и только! Все ясно теперь! Все ясно, когда не стараешься цепляться за надежду и уже не боишься никакой правды…
«Нынче, сударыня, плаксам не верят. Женщины-плаксы к тому же дес-потки!»
Прижимая к глазам подол платья, Ольга Леонардовна вбежала к себе.
- Мне так сладко было плакать, - встала она на колени, - и слезы были такие обильные, теплые – я ведь за последние годы отвыкла плакать. Я плакала, и мне было хорошо.
- С кем вы разговариваете? – заворочавшись, спросонок, спросил на кро-вати Локуциевский.



ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ. НЕПРИЧЕСАННАЯ, В БЛУЗЕ

- У меня тройная фамилия. Меня зовут барон Свободин-Козиенко-Матюшин, но я русский, православный, как и вы! – Зачем-то Павел Матвеич заглянул в лицо Бандакову. – Мое сердце полно вами.
- Вам вреден сырой воздух, - отстранился отец Василий. – Наденьте ка-лоши. Мне пятьдесят пять лет. Это возмутительно. Я – протоиерей. Иеромонах. В конце концов, настоятель.
Дождя более не было.
На дорожках, парные, стояли лужи.
Ольга Леонардовна позволила себе выйти в сад непричесанной и в блузе.
- Сказано, - произнесла она так, чтобы все замолчали, - что гордецы сно-ва рождаются в виде пчел. Ибо гордец говорит в сердце своем: «Я – этот самый! Я – такой-сякой! Я – самый растакой!» Воистину справедливо сказано о них, что и на пороге ада, они не обратятся к Господу. Поэтому после смерти такие люди рождаются снова, но уже в виде пчел, - серебряной вилкой Книппер указала на шумно пролетавшее насекомое, - которые постоянно жужжат: «Это         ж-ж-ж  я! Это ж-ж-ж  я! Это ж-ж-ж  я!»
- Вам хорошо смеяться, - огрызнулись на нее обе богомольные балерины. – Денег у вас куры не клюют.
- Денег? – хитрюще Ольга Леонардовна осклабилась. -  У  м е н я              н и ч е г о   н е т !..  Позвольте вас спросить, - тут же перевела она разговор на Авилову, - какой город за границей вам больше понравился?
- Генуа, - захваченная врасплох, по-французски, бухнула лягушка. – И Лукка. Поместья фамилии Бонапарте.*
От души все посмеялись.
- А вы, - поворотилась Книппер к Мизиновой, одетой в странную кофту с галунами и подпоясанную поясом с синим кантом, - в принципе,  ч т о  думаете о людях?
- Как ни старались люди, - вздрогнула Лика, - как ни люди старались, какни…
Откровенно все захохотали.
В белой перчатке, к столу подошел слуга Арсений.
- Ну что? Были торги? – повскакали с мест все. – Говори же!
- Торги, - пролепетал холуй, - кончились к четырем часам. Вот возьмите, - он подкатил бочонок, - тут анчоусы, керченские сельди. Я сегодня ничего не ел.
- Продан вишневый сад, болван?
- Продан.
- Кто купил?
-  Я   к у п и л а !  -  более не сдерживая себя, Ольга Леонардовна вска-рабкалась на стол. – Я купила! Погодите, господа, сделайте милость, у меня в голове помутилось, говорить не могу. – Она рассмеялась. – Пришла я на торги, там уже Дериганов. У него было только пятнадцать тысяч, а Гуров, собака, сверх долга сразу надавал тридцать. Вижу, дело такое, я схватилась с ним, нада-вала сорок. Тут доктор Рагин, сволочь, предлагает сорок пять. Я – пятьдесят пять. Он, значит, по пяти надбавляет, я – по десяти… Ну, кончилось. Сверх дол-га я надавала два чемодана, осталось за мной. Вишневый сад теперь мой! Мой! – Она захохотала. – Боже мой, Господи, вишневый сад мой! Скажите мне, что я пьяна, не в своем уме, что все это мне представляется. – Она затоптала ногами. – Не смейтесь надо мной! Если бы отец мой и дед встали из гробов и посмотре-ли на все происшествие, как их Ольга, битая, малограмотная Ольга, которая зи-мой босиком бегала, эта самая Ольга купила имение, прекрасней которого ничего нет на свете. Я сплю, это только мерещится мне, это только кажется. Это плод моего воображения, покрытый мраком неизвестности!.. Эй, музыканты, играйте, я желаю вас слушать! Приходите все смотреть, как Ольга Книппер хва-тит топором по вишневому саду, как упадут на землю деревья! Настроим мы дач, и наши внуки и правнуки увидят тут новую жизнь. Музыка, играй!
Все опустились на стулья и горько заплакали.



ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ. ВЕЛИКАЯ ЦЕПЬ БЫТИЯ

Спонтанно и просто подходя к опыту Небытия, последовательно Ольга Леонардовна разрушала границы между сакральным и мирским. Проникая в тайну единства всего сущего, она примирила в себе начала мужские и женские (присущие каждому человеку). В мире форм воспринимала она внеформенные деяния Божественного. Гармонизировав противоположные начала ума и тела, освоив творческий аспект практики, основанный на самозабвенной любви к Богу, она следовала, все же,   п у т е м   с е р д ц а .
Этот путь не позволял регулярным медитациям превратиться в рутинное интеллектуальное упражнение.
Уже равно смеркалось.
За окнами был сад,  е е  сад,  с а д   к а б б а л ы .
Размышляя о сокровенных атрибутах, преобразуя их и утратив самосоз-нание, она вышла.
Антропоморфная модель тесных взаимоотношений между человеком и Богом возникла перед ней, в которой Бог представал как учитель, а человечест-во как ученик.
Великая цепь бытия – от минерала до Бога открылась по всей длине.
- Ты мой отец! – припала она к дереву.
- Ты родил меня! – сказала она камню.
Бесстрастная, смотрела луна.
- Праведник – сосуд духа. Здравствуйте, Ольга Леонардовна!
- Праведник – основание мира. Здравствуйте, Иосиф Соломонович!
Книппер стояла в легкой, короткой тунике, на Шоре были огромные войлочные башмаки.
- Пророк расчищает путь Мессии, - разминался он.
- Бескорыстие – форма чистоты, - улыбалась она.
Неспешно прогуливались они в лунном сиянии.
- Эмоции – выше интеллекта, - намекал Иосиф Соломонович.
- Мысль – эфирная пища души, - интерпретировала Ольга Леонардовна.
- Реальность – есть нерасчлененное Единство, - символизируя объедине-ние горнего и дольнего, Шор опустился на колено.
- Бог есть одновременно источник и цель Творения, мир формы и вне-временные миры, - внимательно она наблюдала, как он расшнуровывает и заш-нуровывает башмаки.
- В состоянии чистого Бытия нет ничего, кроме чистой игры энергии, являющей божественную имманентность, - кряхтя, мистик поднялся.
- Практическая каббала, ребе, - пошла она дальше, - ничуть не более эзо-терична, чем воспитание в себе намерения примириться со «святая святых», - она вспомнила Левитана и хихикнула, - источником всего сущего.
Он разломил опреснок и дал ей половину.
Негасимые, лучились звезды.
Капельки росы щекотали Ольге Леонардовне лодыжки.
-  К т о  заповедал слово в тысячу родов? – быстро спросил Шор.
-  О н !  -  не задумалась она.
- Скажите, - Иосиф Соломонович заглянул в записную книжку, - до ка-ких пор человек должен отторгать свое «я» от тела?
- До тех пор, - закачалась она взад-вперед, - пока не пройдет он через все миры и не станет единым с Богом, пока не растворится целиком в этом бесте-лесном мире.
- Верно, - качнул Шор андрогинной головой. – Надо же, слово в слово!.. Не появилась ли у вас испарина, слабость или головокружение? – забеспокоился он вдруг. – Нелегко, должно быть, стать духовным сосудом, достойным принять истечение Божественной благодати, столкнуться с ангелами и демонами своей собственной души? Достигнуть наивысшей точки оформленного мира? – Шор испустил семьдесят  громких звуков, и она узрела семьдесят блескучих светочей.
- Не беспокойтесь, цадик, - она задержала дыхание. – Я в отличной фор-ме…
Пронзительный писк прервал реплику.
- Что это? – недопоняла Книппер.
- В зале! – погрозил кулаком Шор. – Мобильник. ****ская публика!



ГЛАВА СЕМИДЕСЯТАЯ. РАЗГОВОР О ВЕЩАХ

- Я слышу шаги, - объявил Бальмонт. – Звук ее шагов прекрасен!
- Я счастлив безумно, - заперхал Вересаев.
- Я жить без нее не могу! – признался Вукол Лавров.
- Волшебница! Мечта наша! – заголосили Мамин-Сибиряк и Станюко-вич.
- Надеюсь, я не опоздала? – шумно рассмеялась Книппер.
- Нет, нет, нет! – отталкивая друг друга, Баранцевич и Виктор Буренин бросились целовать ей руки.
Солнце освещало ее всю.
Никто не смел притронуться к вину и закускам. Слуга Арсений, в белой перчатке, по бревнышку, к чертовой матери, раскатывал обрыдший мезонин. Широкая аллея, ведущая по направлению от зрителей к морю, была загорожена эстрадой, сколоченной наскоро для домашнего концерта.
- Господа, начало. Прошу внимания! – Свободин стукнул палкой. – Чем нас подарите?
Она распустила пояс.
- Партия Фидес из оперы «Пророк» Мейербера. Партия Орфея из оперы «Орфей и Эвридика» Глюка. Партия Розины из оперы Россини «Севильский цирюльник».
Тут же заиграл роль, и, подбоченившись, она запела драматическим, чуть хрипловатым, сопрано.
Тяжеловесное, по небу, катилось солнце. По белой скатерти, к салату и обратно, ползли прожорливые гусеницы. Кружились в воздухе обреченные ли-стья. С обнаженными ногами Ольга Леонардовна стояла над всеми, и ветер раз-вевал легкий капот амазонки, надетой на ее голое тело.
Протяжно она издала последний долгий звук и медленно закрыла рот.
Ударила рояльная крышка.
- Полина Виардо! – очнулись все. – Полина Виардо!! Полина Виардо!!!
- Мишель Полина Виардо-Гарсиа, - уточнила она, в цветах, уносимая с помоста. – Однажды престарелый Тургенев…
Пенистое, полилось шампанское. Замелькали, исчезая в желудках, комья цимеса, огромные куски мацы, фаршированной щуки и кисло-сладкого мяса.
- Удивительно вкусно сегодня! – один за другим восклицали нахлебники. – Куда вкусней обычного! И цвет у еды какой-то другой, красноватый. Наверняка, новый рецепт!
Загадочно, не выдавая секрета, она улыбалась.
- Егорушка где же? – невпопад спросил Горький. – Что-то не видно.
- Егорушка?! - Ольга Леонардовна пожала плечами. – Какой Егорушка?
- М-мальчик, - смешался Пешков, - лет д-девяти, с темным от загара и мокрым от слез л-лицом.
- Мальчик?! – расхохоталась Книппер. – А был ли мальчик?! Не было никакого мальчика.
Тут же заговорили о самых безразличных вещах: житейских сутолоках, провинциальных замашках, болезненных капризах, привлекательном зле, инто-нациях голоса, вихрях удовольствий, промотанных состояниях, сценах между супругами, причитающихся долях наследства, истинных причинах отвращения, искупленных грехах, замечательно разыгранной скорби, печальной жатве за-блуждений, случайных хранителях тайны, ничего не говорящих названиях, не-померно отросших волосах, скидках на утруску, сброшенных личинах спокой-ствия, оскорбленной суровой чистоте, погубленных невинных сердцах, высшем состоянии самопознания, воздушных дарах воображения, осушенной чаше страданий, порядке вещей, ожидании насильственной смерти, взорах, обещающих блаженство, глазах, подернутых прозрачной пленкой, умышленно вносимом оттенке меланхолии, стульях, покрытых вышитыми ковриками, мелочно-аккуратной жизни посредственностей, обильной пище для насмешек, страхе неизвестности и ожидания, безотчетном страдании, овладевающем нами, нашептывающих нам насмешливых голосах, форме, которая есть действие, чести, поставленной на карту, утраченном пыле благородных стремлений, любви для собственного удовольствия, взорах, обещающих блаженство, ручьях, делающих живописные изгибы, слезах, которые высыхают сами, не должных существовать недоразумениях, тревожных волнениях мелкого самолюбия, пошлой фальши всего человеческого, видах на урожай и скотский падеж.



ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ. РАЗГОВОР О ВЕЩАХ (ОКОНЧАНИЕ)

Остановиться не было уже никакой возможности.
Потапенко заговорил о тайнах, на дне которых яд.
Короленко – о склеенных листах толстой гербовой бумаги.
Альбов – о замираниях перед новой жизнью.
Горбунов-Посадов – о прежних полузабытых и полустершихся понятиях.
Куприн – о свойствах, злоупотреблении которыми, ведет к безумию.
Станюкович – о наполненных минеральной водой ваннах.
Бальмонт – о мужчинах, играющих женскими кудрями.
Мамин-Сибиряк – о лаврах, возложенных руками неизвестных судей.
Виктор Буренин – о попадании из одной крайности в другую.
Вересаев – о позах, располагающих к доверию и спокойствию.
Горький – о замирании, предвещающем близкую душевную бурю.
Гарин-Михайловский – о пестрых картинках, в которых находишь много смешного.
Виктор Гольцев – о вечерах, неизгладимо оставшихся в памяти.
Вукол Лавров – о переливании из пустого в порожнее.
Баранцевич – о ничего не ощущающей протянутой руке.
Боборыкин – о решимости, не знающей никаких пределов.
Коробов – о печальных зрелищах, открывшихся перед глазами.
Мизинова – о разожженном мужском любопытстве.
Авилова – о жестоких ударах, которые пронзают сердце.
Левитан – о необходимости вставать и ложиться по барабану.
Локуциевский – о людях, словно бы ударенных электрическим током.
Ольга Леонардовна Книппер – об изглаженных из памяти воспоминани-ях, умении отвести разговор на другой предмет и трех причинах стать тем, кем мы стали.
Шаляпин – о пачках кредитных билетов в потайных шкапах.
Рахманинов – о власти туманных и смутных мыслей.
Гиляровский – об обстоятельствах, предвидеть которые невозможно.
Григорович – о сравнениях не в нашу пользу.
Протоиерей Бандаков – о сшитых на одну мерку личностях.
Слуга Арсений – о добровольной перемене одного рабства на другое.
Две богомольные балерины – о взглядах, исполненных любви и благо-дарности.
Враждебные брюнеты и равнодушные блондины – о необходимости стрелять в каждого, кто выходит за круг нашей узкой, консервативной морали.
Какой-то старик с дурной болезнью – о тайных желаниях семнадцати-летних девушек.
Леонид Андреев – о возбужденном против нас общественном мнении.
Телешов – о проклятых фразах, расползшихся на всю страницу.
Виктор Билибин – о манере держать нагайку.
Николай Лейкин – о романтическом любопытстве и священном ужасе.
Федор Решетников – о величественных зрелищах, заставляющих душу погружаться в себя и думать о вечности.
Василий Слепцов – об употребляемых ласках и хитростях, чтобы выма-нить желаемую тайну.
С. Каронин – о воздушной пляске пылинок, поднимающихся к солнцу.
Глеб Успенский – о беспечности, погубившей многих наших предков.
Николай Успенский – о возможности дать новое направление своей жизни.
Лазарев-Грузинский – о причинах, о которых не время теперь говорить подробно.
Вельтман – о пустых сомнениях и притворной холодности.
Эртель – о стараниях убедить себя в противном.
Потом снова встал Горький и сказал о буревестниках.
Куприн – о гранатовых браслетах.
Короленко – о слепых музыкантах.
Потапенко -  о здравых понятиях.
Бальмонт – о горящих зданиях.
Гарин-Михайловский – о гимназистах.
Северцев-Полилов – о развивателях.
Сухово-Кобылин – о невозможности вернуть прошлое и жить в настоя-щем.



ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ. УРИМ И ТУРИМ

- Как только… дайте мне точно знать, - внешне Эфрос был спокоен.
- Молчановка, дом Грохольского? – шуткой взбодрила она его.
Николай Ефимович полез в карман.
- Вот… вденьте в уши.
- Что это?
- Колдовские камни: урим и турим.
Он отдал ей серьги и ушел, чтобы остаться.
Уже осеннее, светило солнце. Две богомольные балерины растягивались у стенки сарая. Протоиерей Бандаков поцеловал Ольгу Леонардовну в руку.
- Попы ни во всенощной, ни в обедне не читают Апостола, - пожаловался он. – Вы ждете Бога?
- Не я одна, - уклонилась она. – Вы – тайный иезуит, мечтающий о со-единении церквей. Скажите мне: Бог, он – еврей?
- Бог, он – русский! – иеромонах благословил ее приличествующим слу-чаю жестом.
Небо было чуть желтоватым. Море рокотало. Где-то в горах, раскати-стое, гуляло эхо. Гиляровский, с оглоблей в руках, гонял, в три шеи, враждеб-ных брюнетов и равнодушных блондинов.
Смеясь мыслям, на костылях, возбужденно мимо Ольги Леонардовны, пропрыгал Левитан. В голове у него рисовались дорожки в саду, цветы, фрукты, скворешни, караси в прудах и всякая эта штука.
- Он худеет оттого, что скучает и не имеет успеха у женщин. Ему нужно застрелиться, - сказала Книппер.
Ветер шебурхнул, поднял подолы дамам.
- Я заболеваю: видите, я дрожу, - заскулила Мизинова.
- Преобразуйте похоть в милосердие! – с сердечной простотой дала совет Ольга Леонардовна.
- «Вие бiс на даху!..»* - неприлично затянул Козиенко.
- Будем сеять овес и клевер! – оборвала Книппер. – Зачем здесь, на ска-мье, валяется вилка?
Все сидели притихшие.
Молча она принялась хлебать чай.
- Легко быть благодетелем, когда имеешь две тысячи десятин! – выпал из окна Григорович.
Почтальон-грек вбежал в сад, простоволосый и в сандалиях.
- Вам!
«СКУЧНО БЕЗ ИКРЫ И КИСЛОЙ КАПУСТЫ!», - разорвала она кон-верт телеграммы.
Илья Абрамович Эфрон напряженно читал из-за плеча.
Почтальон выбежал и тут же вбежал снова, в картузе и босой.
«ПРИВЕЗИ СЮРТУК», - увидели они.
Снова грек выбежал и вновь вбежал.
«VEUILLEZ AGR;ER L’ASSURANCE DE MON PROFOND RESPECT»** - значилось.
Теперь он вбегал и выбегал, как заведенный.
«У НАС МНОГО МУХ», - многозначительно переглядывались мистики, мужчина и женщина. – «VIVE LA PUNITION CORPORELLE POUR LES MOUJIKS!»*** и, наконец: «Я УРОНЮ ВАС ВО МНЕНИИ ВСЕЙ ЕВРОПЫ».
Немедленно Ольга Леонардовна потребовала чистый бланк.
«Я УВЛЕКАЮСЬ И ИЗМЕНЯЮ ТЕБЕ НА КАЖДОМ ШАГУ ЭТО ВЕР-НО = НА ТО Я ЧЕЛОВЕК И ЖЕНЩИНА», - составила она ответ, тут же изо-рванный на клочки и проглоченный Семеном Харитоновичем Векслером.
Тогда она взяла другой бланк и обвела взором небосклон.
На розовых кустах, прекрасные, пели соловьи.
«ЕСЛИ ТЕБЕ КОГДА НИБУДЬ ПОНАДОБИТСЯ МОЯ ЖИЗНЬ ТО ПРИДИ И ВОЗЬМИ ЕЕ»
- Прикажете по каждому же адресу? – спросил ее грек.
- Разошлите по всем городам и весям! – приказала Книппер.



ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ. ОДИННАДЦАТЬ И ОДНА

Дом уже бросал тень через всю улицу.
Девочка кривлялась. Испачканный уродливый мужик заглядывал в ком-нату. Отчетливо Книппер видела, как они надоели друг другу и как ненавидят друг друга. Быстрота биения сердца мешала ей дышать. Искательница духовной истины, она понюхала хлеб и сыр и убедилась, что запах съестного ей противен. Она крепко позвонила и проследила мысль вспять до источника в сфере безмыслия. Послышался второй звонок, рванулась цепь, нарочно она вдалась в ловушку слов и, выйдя за пределы экстаза, достигла стадии сознания, очищенной от мыслей. Свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, отчаянно чадила. «Отчего же не потушить свечу?!» - дунул-щелкнул Локуциевский, и тут вспыхнуло все более ярким, чем когда-нибудь светом и осветило то, что было прежде во мраке. Космический танец разноцветных лучей развернулся во всей его грандиозности – тело Ольги Леонардовны становилось все легче и легче, пока и вовсе не перетекло куда-то. Расширенному сознанию открылась прочная связь между мирами.
В красной панаме, равномерно вздрагивая, она вышла в сад.
Бесстыдно растянутое окровавленное тело лежало в Небытии, еще пол-ное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова различалась четко со своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, а на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее навеки,  б ы л о   в ы р а ж е н и е .
В с е г о   и з   д в у х   с л о в .
Н о   к а к и х !..
Она стояла, прислушиваясь к внутреннему звуку своего голоса в форме мысленного крика, пока чья-то крепкая рука не легла ей на плечи.
- Здравствуйте, Семен Харитонович, - у ней недостало сил обернуться. – Абрам Яковлевич, стало быть, не поправился?
- Липскеров хворает, - Векслер повел ее в дальний конец сада. – Сегодня вы должны были найти четвертый, сокровенный смысл романа. Там – предска-зание. Нашли?
- Нашла, - грузно она осела на вишневый пенек.
Кусты массово всколыхнулись, всеобщий стон вознесся к небесам.
- Так говорите же!
- «ЯТСЕРА ВУ ОБСЕЗ!» – она вытряхнула гравий из ботинок.
- «ЯТСЕРА?..» – не понял Векслер.
- «БУРЯ СОСЕТ ЗВАЕТ!» – переиначила она.
- «СОСЕТ?..» – не понял Фейгин.
- «АРБУЗЕТ С ОВСЕЯ!»
- «С ОВСЕЯ?..» – не понял Синани.
- «ЗЕВАЯ РОСС ТАБУ!»
- «ЗЕВАЯ?..» – не понял Альтшуллер.
- «А Я СЕРБ ЗОВЕТ УС!»
- «Я?..» – не понял Балабан.
- «О ВСЕ ТЕБЯ СРАЗУ!»
- «СРАЗУ?..» – не понял Вейнберг.
- «В ЗЕБРА СУЕТ ОСЯ!»
- «В ЗЕБРА?..» – не понял Вейнберг.
- «О СВЕТ БРА ЕЗУС Я!»
- «ЕЗУС?..» – не понял Самуэльсон.
- «УСРАТСЯ БЕЗ ЕВО!»
- «УСРАТСЯ?..» - не понял Шор.
- «В АЗУ ОБСЕРЕТСЯ!»
- «В АЗ;» или «В ;ЗУ»? – не понял Эфрос.
- «О Я СЕБЕ СРУ В ТАЗ!»
- Срете? – не понял Эфон.
Звончайше Ольга Леонардовна захохотала, на пенек взапрыгнула:
- «ВСЕ ОБРАЗУЕТСЯ!»  « В С Е   О Б Р А З У Е Т С Я !! »  Учитесь пе-реставлять буквы! – Поочередно расцеловала она всех одиннадцатерых. – «ВЕЖЛИВЫЕ МОСЬЕ ЧАСТО ПССИХИ», но  « В С Е  О Б Р А З У Е Т С Я !!!»

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ.
И, СЛАВА БОГУ, ПОСЛЕДНЯЯ

Свободин пришел с цветами, поцеловал в локон.
Рассеянно она кивнула.
- Лягушка не получала, часом, какой телеграммы? Или Развратница?
Козиенко поискал в брюках.
- Авилова – нет. Мизиновой вручены две. Я снял копии.
Ольга Леонардовна схватила, завращала зрачками.
«Я ОБОЛЬЮ ВАС КИПЯТКОМ И РАСКАЛЕННЫМИ ЩИПЦАМИ ВЫРВУ ИЗ ВАШЕЙ СПИНЫ КУСОК ГОВЯДИНЫ», - счастливо рассмеялась она и тут же примолкла. – «Я ВСЕГДА БУДУ СТОЯТЬ МЕЖДУ ТОБОЙ И ЕЮ».
В саду заканчивались приготовления.
Развернутые к дороге, рядами стояли стулья. Столы ломились снедью и замороженным шампанским; под белым рушником, декоративный, томился вы-соченный хлеб-соль. Отмытые от блох, нервически зевали собаки. Прислушивалась к чему-то глухая кошка. Над чашками с недопитым кофе летали египетские кофейные голуби. Подстриженные клумбы благоухали розами и японскими ирисами. Подрезанные стояли эвкалипт с платаном. Висело в небе облако, похожее на рояль.
Протоиерей Бандаков сунулся под ноги, раскрыл рот.
- Ваше,   х о м я к о в с к о е ,  учение о церкви меня разочаровало! – от-вернулась она.
Повсюду были люди, львы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом.
В гамаке, прикрывшись газетой, лежал Дьявол.
- Последний акт будет веселый? – подмигнул он багровым глазом.
- Вы тоже здесь? – удивилась Книппер. – Ждете Бога? Но зачем Он           в а м?!
- Мне нужен противовес, здоровая, конструктивная оппозиция! – отец вечной материи поскреб когтями. – Надо бы выкупаться в серной кислоте, сов-лечь с себя кожу и потом обрасти новой шерстью!
Враждебные брюнеты и сбросившие маски равнодушия блондины стоя-ли полукольцом в жандармских мундирах и с шашками наголо.
Писатели держались обособленной группой. Небритые, сбившиеся с ног богомольные балерины, в гороховых пальто поверх пачек, заглядывали им в лица.
- Не слишком  ш а п и р н о ?  -  потрогала Книппер огромные вдетые серьги.
- Вам вс; к лицу! – успокоил Векслер.
В инвалидном кресле, стремительно, в дальний конец сада промчался Левитан.
- Не понимаю одного: Космический Человек и Бог – как могут они по-меститься вдвоем на нашей, сравнительно небольшой планете? – искоса она глянула на прикрепленные к поясу часики.
- Только что, - голос Фейгина дрогнул, - получено сообщение из Ясной Поляны: «ТОЛСТОЙ УШЕЛ!»
Покачиваясь от малокровия, на скамейке сидел Егорушка, и Ольга Лео-нардовна походя обдернула ему рубашонку.
- Вы справитесь? Вы веруете?
- Мы с тобой, дядя, - обняла Книппер уставшего Синани, - увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несча-стья оглянемся с умилением, с улыбкой – и отдохнем. Я верую, дядя, я верую горячо, страстно. Наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как… как ласка. Я верую, верую.
Сидя в углу покойной коляски, на садовую дорожку въехал Бунин в бе-лом шарфе и шляпе.
- Иногда несу такую чепуху, что просто смерть! – крикнул он Ольге Лео-нардовне. – Вы уж не обессудьте!
Раскоряченный, в сад вошел почтальон.
- Его Превосходительству госпоже Книппер! Телеграмма!
Альтшуллер, Балабан, Вейнберг повалили его в пыль, вырвали бланк.
«НОГИ СОВСЕМ НЕ БОЛЯТ!» – прокричали они хором. – Из Баденвей-лера! Поспешно Ольга Леонардовна зашагала к дому.
- Для души живет. Бога помнит! – показала на нее маме кухарка Мария Дормидонтовна.
Заветная шкатулочка оказалась пустою – пенснэ в черепаховой оправе, минус две диоптрии, № 18, изотропическое стекло, бесследно исчезло вместе с витым черным шнурком.
В пустой зале на механическом пианино, механический, стучал реминг-тон.
Снова она вышла.
- Пророк расчищает путь Мессии! – напомнил Куперник.
Молча Ольга Леонардовна подхватила лом и выворотила из земли ме-шавший вишневый пенек.
- Объяли все сущее во всех мирах?
- К чему? – она приобняла Самуэльсона. – Чтобы последовать за бедола-гой Липскеровым?
Бренча колоколом, в сад въехала санитарная карета, а из нее – легок на помине! – вышел Липскеров.
- Что должна гвардия, про это только портные знают! Когда критикуешь чужое – чувствуешь себя генералом! Кто изменяет жене или мужу – может из-менить и отечеству! Уйти от старой жены так же приятно, как вылезти из глу-бокого колодезя! Русский человек всегда чувствует себя виноватым! Чистое на-казание с этим земством! У умственно не свободных людей всегда бывает пута-ница понятий! В гордом человеке есть что-то мистическое! Кто мало и лениво тараканит, у того рано начинается impotentia! Все кончается на этом свете, как бы ни было длинно! – безостановочно кричал Григорович.
Левитан, не справившись с управлением, выпал на полном ходу из коля-ски головой в камни. Немедленно Вересаев констатировал смерть.
- Негодяй вознамерился отравить нам праздник! – Книппер покривела лицом. – Прошу вас – воскресите его!
- Два пальца! – Липскеров повернулся спиной. – Развяжите мне руки.
Одна пчела завизжала, запутавшись ему в бороду, но он осторожно вы-простал ее. Поколдовал над бездыханным телом и звонко перекусил огурец.
- Abgemacht!*
Левитан вскочил и, как ни в чем не бывало, вскарабкался на дерево.
Двенадцать апостолов посовещались.
- Процесс связывания множественности с Единым, а также объединения ума, тела и дыхания благополучно завершился! – от имени всех объявил Ольге Леонардовне Шор. – Мы сходим переодеться. Верю в успех общего дела!
Суеверно, топором, Книппер постучала по дереву.
Душу ее наполняло сознание собственной высоты.
Она уяснила себя в самой себе.
Она прислушалась к внутреннему звуку своего голоса в форме мыслен-ного крика.
Золотые часики на поясе показывали: « В Р Е М Я ! »
- Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря! – в состоянии пророческого транса трижды прокричала она.
Поспешно все побежали занимать места.
Из дома, преобразившись сказочно, вышли двенадцать мистических ее товарищей, ее свита. Все были в белых рубахах и с крыльями за плечами.
Счастливо Ольга Леонардовна смеялась.
Исаак Наумович Альтшуллер был Шасмиэль, ангел солнца.
Иосиф Ааронович Балабан был Кохабиэль, ангел звезд.
Петр Исаевич Вейнберг был Рехатиэль, ангел планет.
Лев Абрамович Куперник был Галгалиэль, ангел солнечного кольца.
Семен Васильевич Самуэльсон был Офаниэль, ангел лунного кольца.
Иосиф Соломонович Шор был Барадиэль, ангел града.
Николай Ефимович Эфрос был Рухиэль, ангел ветра.
Илья Абрамович Эфрон был Заамаэль, ангел молнии.
Абрам Яковлевич Липскеров был Роамиэль, ангел грома.
Семен Харитонович Векслер был Матариэль, ангел дождя.
Яков Александрович Фейгин был Анпиэль, ангел птиц.
Исаак Абрамович Синани был Илониэль, ангел плодовых деревьев.

Ольгу Леонардовну охватил жар.
Она поднялась на высочайший уровень созерцания.
Она увидела все небо в алмазах.
Она почувствовала себя физическим, ментальным и духовным провод-ником, несущим в мир Божественную энергию.
Она сузила поле визуализации и поместила в него искры своей души.
Громко она распевала: «Могучий и Сильный!», и к пению присоедини-лись сонмы ангелов.
Бесконечный Абсолют простирался.
Красный цвет вливался в белый, а белый – в красный, пока эти цвета не исчезли вовсе.
Образы Земли и Неба слились воедино и образовали пустоту.
В пустоте отчетливо визуализировался круг.
Замелькали черные крылатые фигуры.
И ВОТ ПОЯВИЛСЯ ВСЕПОЖИРАЮЩИЙ ОГОНЬ!
В белом подвенечном платье, Ольга Леонардовна встала.
Помаленьку пламя сходило на нет.
Смутные, стали обрисовываться детали.
НАКОНЕЦ, ОНА УВИДЕЛА   Е Г О .
Высокий, сутулый, с седеющей черной бородкой,   в  п е н с н э   и про-тертых брюках,  О Н   шел навстречу ей, помахивая докторским саквояжем.
Потом бросил его и побежал.




апрель 2002, С.-Петербург – январь 2003, Мюнхен