5.22. О МАРИНЕ ЦВЕТАЕВОЙ (1892-1941) (ИЗ КНИГИ http://proza.ru/2013/08/28/2084)
Это раздел книги, на которую получены авторские права:
Е.Р. Говсиевич "Серебряный век глазами очевидцев:
26 писателей-мемуаристов о 26 писателях Серебряного века"(Обзор мемуарной литературы)
Москва
2013
УДК 1(091)
ББК 87.3
Г 57
ISBN 978-5-91146-896-5
© Говсиевич Е.Р., 2013
Мне нравится, что вы больны не мной.
Мне нравится, что я больна не вами.
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами.
Наследие Марины Цветаевой велико и трудно обозримо. Среди созданного Цветаевой, кроме лирики, поэмы, драмы, автобиографическая, мемуарная, историко-лите-ратурная и философско-критическая проза.
В литературном мире Цветаева держалась особняком. Ей нравилось стоять одной – «противу всех», ей льстила репутация «мятежницы лбом и чревом». Ее поэзия была монументальной, мужественной и трагической. Она думала и писала только о большом – о жизни и смерти, о любви и искусстве, о Пушкине и Гете… Цветаеву-поэта не спутаешь ни с кем другим. Стихи ее узнаешь безошибочно – по особому распеву, неповторимым ритмам, необщей интонации. Самая отличительная черта ее манеры – сильный и звонкий голос, так не похожий на распространенные в тогдашней лирике плаксивый тон или придыхательно-элегический шепот. Она хотела быть разнообразной и искала в поэзии различные пути. От чисто лирических форм она все более охотно обращается к сложным конструкциям, к поэме, к стихотворной трагедии. И сама лирика ее становится монументальной. Усложненность многих стихотворений и поэм Цветаевой была вызвана стремлением к точности и определенности. Но она никогда не впадала в бессмыслицу, в футуристическую заумь. Самые усложненные вещи относятся к периоду 1923-1927 гг. (потом в 1930-е годы, язык ее опять становится заметно проще, яснее). Это связано с мучительными усилиями, с которыми Цветаева в этот период времени взволнованно и сбивчиво выражала мир своих чувств и переживаний, свое сложное, противоречивое отношение к окружающей ее действительности. Она писала сложно, не потому что разучилась писать просто, а потому что она так хотела. Потеряв родину, почву, читателя, оставшись один на один с самим собой, со своим смятением, со своей трагедией, поэт ушел в свою скорлупу.
По мнению Бальмонта: «Наряду с Ахматовой, Цветаева занимает первенствующее место среди русских поэтесс».
Ее кумирами были: Пушкин, Гете, Рильке, Пастернак, Блок, Мандельштам.
Марина Цветаева – поэт не из легких. Читать ее стихи и поэмы между делом, не читать, а почитывать, нельзя. В нее необходимо углубиться. Нужно применить известные усилия для того, чтобы войти в творческий мир поэта…
В год ее смерти она имела несколько встреч с Анной Ахматовой и Арсением Тарковским. «У меня нет друзей, а без них – гибель». Из прежних знакомых Цветаеву поддерживал лишь Пастернак. Он просил Фадеева принять Цветаеву в Союз писателей или хотя бы в члены Литфонда, что дало бы ей материальные преимущества, но получил отказ, ее приняли лишь в групком литераторов. Постоянного жилья не было.
Кое-какие деньги давали переводы. А дальше – война, эвакуация, безысходность и… веревка. Предсмертные записки: «Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мною он пропадет…» И Муру: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжко больна, это уже не я…» Самоубийство Марины Цветаевой произошло 31 августа. До полных 49 лет оставалось 38 дней.
Вот такую жизнь прожила Марина Цветаева – «единственная в своем роде в подлунном мире», по определению Иосифа Бродского. На Западе она говорила: «В России я поэт без книг, здесь поэт без читателей». Возвращение к читателям России произошло в 1956 г. – в альманахе «Литературная Москва» были опубликованы 7 стихотворений Цветаевой. С 1961 г. начали печататься сборники избранных произведений. Ну, а еще позднее – хлынул цветаевский книжный поток с гигантскими тиражами. Творческое наследие Цветаевой: более 800 лирических стихотворений, 17 поэм, 8 пьес, около 50 прозаических вещей, свыше 1000 писем…
НАДЕЖДА МАНДЕЛЬШТАМ
Цветаева с полным равнодушием относилась к стихам Мандельштама. Она считала, что сама может писать, как Мандельштам, как бы владеет его секретом. Цветаева выражала свое отношение к поэтам так: «Из поэтов (растущих) люблю Пастернака, Мандельштама и Маяковского (прежнего, – но авось опять подрастет!) И еще, совсем по-другому уже, Ахматову и Блока (клочья сердца)».
В Цветаевой Мандельштам ценил способность увлекаться не только стихами, но и поэтами. В этом было удивительное бескорыстие. Увлечения Цветаевой были, как мне говорили, недолговечными, но зато бурными, как ураган. Наиболее стойким оказалось ее увлечение Пастернаком, после того как вышла «Сестра моя – жизнь».
Пастернак много лет безраздельно владел всеми поэтами, и никто не мог выбиться из-под его влияния. Ахматова говорила, что лишь Цветаева с честью вышла из этого испытания: Пастернак обогатил ее, и она не только сохранила, но, может, даже обрела благодаря ему настоящий голос.
Мне пришлось несколько раз встречаться с Цветаевой, но знакомства не получилось. Инициатива «недружбы» шла от нее. Возможно, что она вообще с полной нетерпимостью относилась к женам своих друзей.
Марина Цветаева произвела на меня впечатление абсолютной естественности и сногсшибательного своенравия. Я запомнила стриженую голову, легкую – просто мальчишескую – походку и голос, удивительно похожий на стихи. Она была с норовом, но это не только свойство характера, а еще и жизненная установка. Ни за что не подвергла бы она себя самообузданию, как Ахматова. Сейчас, прочтя стихи и письма Цветаевой, я поняла, что она везде и во всем искала упоения и полноты чувств.
У нее умерла вторая дочка, которую ей пришлось отдать в детдом, потому что она не могла прокормить двоих.
Цветаева уехала, и больше мы с ней не встречались. Когда она вернулась в Москву, я уже жила в провинции, и никому не пришло в голову сказать мне о ее возвращении.
Дружба с Цветаевой, по-моему, сыграла огромную роль в жизни и в работе Мандельштама (для него жизнь и работа равнозначны). Это и был мост, по которому он перешел из одного периода в другой. Стихами Цветаевой открывается «Вторая книга», или «Тристии». Цветаева, подарив ему свою дружбу и Москву, как-то расколдовала Мандельштама. Это был чудесный дар, потому что с одним Петербургом, без Москвы, нет вольного дыхания, нет настоящего чувства России, нет нравственной свободы.
Я уверена, что наши отношения с Мандельштамом не сложились бы так легко и просто, если бы раньше на его пути не повстречалась дикая и яркая Марина. Она расковала в нем жизнелюбие и способность к спонтанной и необузданной любви, которая поразила меня с первой минуты. Я не сразу поняла, что этим я обязана именно ей, и мне жаль, что не сумела с ней подружиться. И я кляну себя, что наговорила слишком мало диких слов и не была ни чересчур щедрой, ни вполне свободной, как Цветаева, Мандельштам и Ахматова.
О Марине Цветаевой и Анне Ахматовой
У них была единственная встреча за всю жизнь. Цветаева увиделась с Ахматовой за две недели до войны в 1941 г. – у Ардовых на Ордынке и на следующий день в доме, где жил Н.И. Харджиев, в Марьиной роще.
Я пожалела, что не видела Цветаеву, когда в Ташкенте Ахматова рассказала про эту встречу с ней. Цветаева жаловалась на брехню Георгия Иванова, который переадресовал обращенные к ней стихи Мандельштама неизвестной докторше, содержанке богатого армянина. (Ну и воображение у этого холуя!) А может, лучше, что мы не встретились. Автор «Попытки ревности», она, видимо, презирала всех жен и любовниц своих бывших друзей.
Ахматова и Цветаева – великие ревнивицы, настоящие и блистательные женщины, и мне до них как до звезды небесной. Ахматова справедливо считала отсутствие ревности женской бездарностью и с восторгом говорила, что, появись у нее соперница, она ее задушит собственными руками. Ее гнев и ревность были обращены против реальных виновников всех бед. Цветаева же здорово растоптала соперницу: «Как живется вам с простою женщиною? Без божеств?.. С пошлиной бессмертной пошлости... Как живется вам с товаром рыночным?.. Как живется вам с стотысячной – вам, познавшему Лилит...» Она бы мне, «рыночному товару», показала, что не следует соваться в чужие и запретные области... Я поражаюсь неистовой силе и самоотдаче Цветаевой.
Такие женщины – чудо. Она, конечно, права, что топчет всех, кто не знает пира чувств. Эти две, Цветаева и Ахматова, умели извлекать из любви максимум радости и боли (см. раздел 6.4).
НИНА БЕРБЕРОВА
В 1923 году мы встречались с Цветаевой в Праге. В это время она была в зените своего поэтического таланта. Жизнь ее материально была очень трудна и такой осталась до 1939 года, когда она вернулась в Россию. Одну дочь она потеряла еще в Москве, от голода, другая была с ней. Сын родился в 1925 году и был убит во вторую мировую войну.
Ходасевич однажды сказал мне, что в ранней молодости Марина Ивановна напоминала ему Есенина (и наоборот): цветом волос, цветом лица, даже повадками, даже голосом. Я однажды видела сон, как оба они, совершенно одинаковые, висят в своих петлях и качаются. С тех пор я не могу не видеть этой страшной параллели в смерти обоих – внешней параллели, конечно, совпадения образа их конца, и внутреннюю противоположную его мотивировку. Есенин мог не покончить с собой: он мог погибнуть в ссылке в Сибири (как Клюев), он мог остепениться (как Мариенгоф) или «словчиться» (как Кусиков), он мог умереть случайно (как Поплавский), его могла спасти война, перемена литературной политики в СССР, любовь к женщине, наконец – дружба. Его конец – иллюзорен. Цветаева, наоборот, к этому шла через всю жизнь, через выдуманную ею любовь к мужу и детям, через воспеваемую Белую армию, через горб, несомый столь гордо, презрение к тем, кто ее не понимает, обиду, претворенную в гордую маску, через все фиаско своих увлечений и эфемерность придуманных ею себе ролей, где роли-то были выдуманы и шпаги картонные, а кровь-то все-таки текла настоящая.
ИРИНА ОДОЕВЦЕВА
Марина Цветаева рассказывала, как она отнесла свои «Юношеские стихи» в Лито и как почти через год ей их вернули с отзывом Брюсова: «Стихи М.Цветаевой, как ненапечатанные своевременно и не отражающие соответствующей современности, бесполезны». Трудно поверить, что он действительно думал это. По всей вероятности, он просто мстил ей, так как был «очень против нее»…
… – Марина Ивановна, вы рады, что возвращаетесь в Россию? – задаю я ей вопрос, преследовавший меня весь вечер. Она качает головой. – Ах, нет, совсем нет. Вот если бы я могла вернуться в Германию, в детство. Туда бы я хотела – там такие широкие площади и старинные готические здания. А в России все теперь чужое. И враждебное мне. Даже люди. Я всем там чужая. – Все же я довольна, что покидаю Париж. Я его изжила. Его больше не существует для меня. Сколько горя, сколько обид я в нем перенесла. Нигде я не была так несчастна. A когда-то в Праге – там я очень скучала — я мечтала, как хорошо будет в Париже. А в Париже Прага стала казаться мне чуть ли не потерянным раем. А теперь я еду в Москву. Сыну там будет лучше. Но мне?... Выперла меня эмиграция.
У меня сжимается сердце. Мне ее мучительно жаль. И страшно за нее. Нет, нет – ей нельзя ехать туда! Там ее ждет гибель. Там она погибнет, как погиб Мандельштам. И сколько других. Марина Цветаева – наш общий грех, наша общая вина. Мы все перед ней в неоплатном долгу. Эмиграция действительно «выжила» ее, нуждавшуюся в любви, как в воздухе, своим полнейшим равнодушием и холодом – к ней. Мы не сумели ее оценить, не полюбили, не удержали от гибельного возвращения в Москву. Не только не удержали, но даже, скорее, толкнули на этот пагубный шаг.
В том, что Марина Цветаева – прекрасный стилист, теперь согласны все. Не только прекрасный, но, по всей вероятности, лучший стилист нашего времени – лучше Бунина, Белого, Сологуба, Мандельштама. Особенно хорош ее «Дом у старого Пимена», перепечатанный в «Неизданном» Марины Цветаевой. А хвалить – и еще как! – следовало за ее чудесные воспоминания о Волошине, о Белом, о собственном детстве, за ее несравненное, присущее только ей уменье писать «по-цветаевски», то есть превращать людей и события в мифы и легенды.
ВАСИЛИЙ ЯНОВСКИЙ
Мы все, разумеется, признавали огромный талант Марины Ивановны. Многие даже терпеливо переносили ее утомительную, трескучую прозу. С годами дар и мастерство поэта развивались, но наше отношение к Цветаевой менялось к худшему. Неожиданно читатель, слушатель, поклонник просыпался утром с грустным убеждением, что
Цветаева все-таки не гений, а главное, что ей чего-то основного не хватает! Я постепенно начал считать ее в каком-то плане дурехой, что многое объясняло.
Как собеседник Цветаева могла быть нестерпимой, даже грубой, обижаясь, однако, при любом проявлении невнимания к себе. В разговоре, вопреки всему фонетическому блеску, интересного или нового она сообщала мало. В общем, близоруко-гордая, была она исключительно одинока, даже для поэта в эмиграции! Кстати, от Гомера до Томаса Вулфа и Джойса, все в искусстве чувствовали себя уродливо отстраненными.
Мучила Марину Ивановну и назойливая нищета; но и этот недуг был знаком многим и многим художникам... В старой Москве Цветаева была одна против всех. Даже гордилась этим. То же с ней повторилось в эмиграции; а в СССР повесилась. Ее самоубийство и гибель Есенина или Маяковского явления, кажется, разного порядка.
Эти «барды» при других обстоятельствах продолжали бы весело и приятно жить. А Цветаева убивала в себе то, что изводило ее в продолжение всей жизни и мешало общаться с миром: быть может, дьявольскую гордыню... Догадки, догадки, догадки. «Дурехой» я ее прозвал за совершенное неумение прислушиваться к голосу собеседника. Разговаривать, то есть обмениваться мыслями, с ней было почти невозможно.
Цветаева была очень близорука и часто не отвечала на поклон, так что многие обижались и переставали здороваться... Это удивляло и сердило Цветаеву. – Может, среди этих людей тоже есть близорукие, и они вас не замечают! – довольно грубо объяснил я ей. Этого она просто не могла сообразить.
Я встречался с Мариной Ивановной частным образом у Ширинских; там я познакомился с ее «милой», как выразился Пастернак в своих воспоминаниях, семьею. Жили они близко, в Медоне. Цветаева выступала также на наших литературных вечерах в «Пореволюционном клубе» и наведывалась в «Круг». Под «милой» семьей я подразумеваю детей Марины Ивановны; мужа ее, Эфрона, чекиста, многолетнего бессменного председателя Союза студентов Советского Союза. Дочь Аля, милая, запуганная барышня, была добра, скромна и по-своему прелестна. То есть – полная противоположность матери. А Марина Ивановна ее держала воистину в черном теле.
Почему так, не ведаю, и без Фрейда здесь не распутаешь клубка. В особенности, если принять во внимание нежное восхищение, с которым Цветаева прислушивалась ко всякой отрыжке своего сына – грузного, толстого, неприятного вундеркинда лет пятнадцати... Он вел себя с наглостью заведомого гения, вмешивался в любой разговор старших и высказывался довольно развязно о любых предметах, чувствуя себя авторитетом и в живописи раннего Ренессанса, и в философии Соловьева. Какую бы ахинею он ни нес, все равно мать внимала с любовью и одобрением. Что, вероятно, окончательно губило его. Аля добросовестно ухаживала за этим лимфатическим увальнем; Цветаева в быту обижала, эксплуатировала дочь, это было заметно и для постороннего наблюдателя.
В 1938 г. из газет стало известно, что на границе Швейцарии убит агентами Сталина выдающийся троцкист, Рейсс, кажется. А затем из Парижа бежало несколько русских: Эфрон, муж Цветаевой, поэт Эйснер и чета Клепининых. Поскольку они все уклонились от французского суда и скрылись в Союзе, можно считать доказанной их причастность к этому мокрому делу. Вскоре и Цветаева решила переселиться в царство победившего пролетариата, увозя с собой, разумеется, сына; дочь уехала раньше. Тут все выглядит безумием или глупостью: злодейства Сталина, социалистический реализм, муж – чекист, убийца... Ну, причем здесь Цветаева? Можно ли было сомневаться, чем все это кончится для Марины Ивановны? И довольно скоро!
ЭМИЛИЙ МИНДЛИН
Цветаева не причисляла себя ни к одной из школ (символисты, акмеисты….). Она говорила: «Я до всяких школ». Ни с кем рядом в русской поэзии ее не поставишь – сама по себе. А с Хлебниковым рядом стоит – как с братом, непохожая на брата сестра!
В русской поэзии особенно дороги и близки Цветаевой были три петербургских поэта: Пушкин, Блок и Ахматова.
С Ахматовой у Цветаевой была заочная дружба, не очень близкая, но полная глубокого уважения друг к другу. Одно время был у Цветаевой «ахматовский период», когда целыми циклами она писала стихи Ахматовой, об Ахматовой и о сыне Льве Гумилеве. В своих стихах она называла Ахматову «Анна всея Руси». Изредка они присылали друг другу подарки.
Уехала Цветаева из России зимой 1922 г. На протяжении многих лет стихи ее, доходившие из-за границы, вызывали на ее родине интерес еще больший, чем те, что писала она до своего отъезда. Вернулась она в СССР с сыном (он родился за границей) в июне 1939 г. Ее дочь Аля приехала еще раньше – весной 1937 г. Десять последних дней своей жизни она прожила в Елабуге, где и похоронена среди десятков безымянных могил.
Фото из интернета