Читая книгу Сергея Фаустова «Гуманитарные эксперименты», понимаешь, что оценить её сразу, с разбегу невозможно, поскольку она глубока по содержанию и широк спектр затронутых им проблем современного искусства, науки, культуры и литературы. Понимаешь, что эта книга – разговор профессионального учёного с читателем. И главная особенность этого учёного состоит в том, что он одновременно «технарь» (кандидат технических наук) и литературовед, писатель, который видит литературу, по крайней мере, с двух точек зрения. Творчество С. Фаустова по-своему уникально: он сочетает научно-технические знания с филологическими воззрениями и впечатлениями знатока мировой литературы и общекультурного контекста.
Поражает его нетривиальный подход к культуре вообще и литературе в частности, его парадоксальный способ мышления. Благодаря этим особенностям он создаёт интересное, захватывающее повествование, заставляющее думать и искать собственные ответы на поставленные им вопросы. Особенно интересно его рассуждение об обнулении в современном мире всех общественных и культурных связей и отношений. Условий, при которых между старым и новым, между «за» и «против», между добром и злом наступает равновесие, и грани между этими двумя полюсами размываются. И уже звучат в его тексте апокалипсические ноты, и, кажется, что жизнь вот-вот кончится. На самом деле эта мысль, эта идея побуждает к возрождению культуры на новом уровне. На каком уровне – это другой вопрос. Впрочем, автор сам же в дальнейшем опровергает себя и успокаивает читателя: «Растерянность первых лет третьего тысячелетия, вызванная сменой поколений, (а как же смена экономической и политической формаций?) была очень похожа на кризис, но в то же самое время была генератором идей и временем рождения новых ярких имён». И уже не звучит ранее трижды повторенная мысль о том, что «природа устала, общество устало, человек устал»… Вообще-то, природа не сама устала. Её утомил человек, он её бедную почти уничтожил, а стало быть, и себя самого, как часть природы. И если не одумается, то и будет ему апокалипсис.
Для меня самое главное в любом авторе и его текстах – открытый вектор к творческому побуждению. У С. Фаустова он есть!
Однако «Гуманитарные эксперименты» С. Фаустова не всегда бесспорны. Например, рассуждение о смысле жизни в наши дни, цитирую: «Смысл жизни в скорости восприятия быстроты жизни». Звучит парадоксально и красиво. Я поняла, что здесь речь идёт о смысле жизни, как об общей категории. Но у каждого человека в каждом возрасте, в каждом социальном и профессиональном слое, и т.п., смысл жизни разный – свой. Например, в старом советском фильме молодой журналист задаёт разным людям вопрос: «В чём смысл жизни?» Молодые отмахиваются от него, как от назойливой мухи - они спешат жить, старик даёт полный ответ, в соответствии с коммунистическими взглядами того времени, а маленький мальчик, отвечает: «В хоккее».
Интересно рассуждение «технология научной работы медленнее искры божией. Научная работа требует доказательств, а метафора нет». Но, разве перед тем как приступать к научной работе учёный сначала не восклицает в момент возникновения новой идеи, вспыхнувшей, словно искра: «Эврика!», а затем начинает разрабатывать технологию анализа материала, будь то языковое изображение, к примеру, художественного времени, или взрыв сверхновой.
В плане обсуждения «языка художественной критики» хочется сказать, что автор часто пользуется лингвистическими терминами, которые с моей точки зрения не всегда ясно определены. Например, мне, как филологу, наиболее доходчивым кажется определение метафоры, которое дал ещё М. Ломоносов. Он писал: «Метафора это – сопряжение двух далековатых идей». А в словаре лингвистических терминов даётся развёрнутое определение метафоры, стартуя от первого, греческого перевода: metaphora – перенос. То же могу сказать о слове «императив» (повелительное наклонение), императивный – повелительный, побудительный. В словаре иностранных слов «императив» расшифровывается как повелительный, повеление, настоятельное требование, а в философии – категорический. Исходя из этого «метафорический императив» это - не брахистохрона, а – настоятельное требование метафоры.
Меня впечатлила глава «Сетевой критерий качества», хотя я бы назвала её «Лингвостатистический анализ современных стихов и сетевой критерий качества». Лингвистическая статистика – это применение статистических методов (методов подсчёта) к исследованию системы языка и произведений речи (высказываний, текстов). И она здесь применяется, но только с использованием современных гаджетов и их сетевых возможностей.
Кстати, в определении литературоведческой и языковой терминологии я бы осторожнее пользовалась услугами «Википедии», известно, что она публикует много недостоверных и не проверенных данных.
А вот замечание «стихи ведь пишутся для людей, а не для отдельного высоколобого бомонда» - заставило улыбнуться. Мне кажется, что как раз в начале каждого века (как, например, в начале двадцатого), поэты ищут новые формы языковой выразительности, которые обращены ими друг к другу и к высоколобому бомонду, который сможет понять, оценить и выпустить новые стихи в свободное плавание «к людям, к народу». А люди оценят и поймут их спустя некоторое время - после того, как новые слова и понятия растиражируют, отправят в газеты, на радио и телевидение, после того, как они устоятся в речи и будут восприняты всеми. Интересно, пробовали ли наши, совершенно искренне заявляю, чудесные поэты, читать свои стихи этим самым людям? Мне кажется, что интернет-голосование – это не народный голос, на стихире собираются профессионалы и полу профессионалы. От этого результаты исследования С. Фаустова ничуть не хуже и представляют большой интерес.
Ещё одна занимательная глава - «Наблюдение, как эксперимент». Очень интересный и хороший анализ. Я сама с детства наблюдаю за птицами и даже написала о них детскую книжку.
Совершенно согласна с автором в анализе и оценке замечательных стихов Наты Сучковой. А вот «Лисёнка» он прочёл, мне кажется, чисто со своей личной позиции, (имеет право).
Что касается главы «Мария Маркова», то мне показалось, что С. Фаустову стихи Наты Сучковой эмоционально ближе, а потому понятнее. (Кстати, «какая ель, какая ель, какие шишечки на ней» - это Вознесенский черпанул из русского народного фольклора). Конечно, каждый воспринимает тексты субъективно, например, «невесомый дом над рекой», по моему, вовсе не облако, а обычный деревенский дом на крутом берегу, и если на него смотреть с другого, низкого берега, то он, словно плывёт в небесах, как храм. И первый катрен «Хлеб ли надвое преломить», для меня не воззвание, а русская песня, которая скорее восходит к стилю написания евангельских текстов. Последний стих просто иконописен – луг и лес – ангелы, чьи ноги в золоте. Они летят в воздухе, лица их прохладны и поцелуй их неразличим, они лишь угадываются, так как одухотворены. И только эти ангелы, высшие силы, поведут нас здесь (на земле) и станут нашим отражением там (на небесах). С. Фаустов сам чувствует, что речь идёт об этом, и неожиданно пишет о концовке стихотворения: «Невозможно прийти к причастию в церкви, не совершив работу души во время многочасовой предваряющей его службы». Я же добавлю - невозможно прийти к причастию в церкви без подготовки – трёхдневного поста, молитвенного правила и специальной молитвы перед выходом в храм, а также предваряющей его службы.
О поэзии. Я согласна с Валерием Брюсовым, что поэзия есть акт познания, но душу мне греют слова Эрнста Теодора Амадея Гофмана в повести-сказке «Золотой горшок» – блаженство поэта «есть не что иное, как жизнь в поэзии, которой священная гармония всего сущего открывается, как глубочайшая из тайн природы!»
«У современной русской поэзии есть две стихии: стихия рыб Наты Сучковой и стихия птиц Марии Марковой» - No comments.
15 – 16 октября 2016