1.
И вот Лёня воскрес.
Ранее утро темно-серого холода облепляет окно. В хлопочущих батареях щелкает разбухающая вода — мама затопила печь. Пёс через стену шумит, заступая стеречь подступы к огороду, на котором всё равно уже ничего не колышется: так, быльё, бельё; картонную землю запорошило снегом.
Дом плывет в утренней тишине. Дым вьется над его трубою, утягиваясь в бесконечную толщу воздуха. Из-за горизонта поднимаются дымы больших заводов, соседствующих через лес с посёлком. Целая Земля накреняется в холодном поту и волочёт за собою хвосты атмосферных выбросов, и дом Леонида плывет среди космоса — хрустнет в заборе сучок, и всё хорошо.
Надвинув руки за затылок, воскресший трёт у основания черепа, дабы разогнать кровь — и кровь проясняет мысли. Встав стопами в тапки, согбенное тело натягивает свитера иль кофты — разобрать невозможно — потом, вперевалку — на кухню; за кухней стоит туалет. В туалете том уголь, и пахнет мылом. Неужели здесь и не мочатся? Не так — туалет, объединенный с умывальною комнатой и котельной, вбирает запахи помимо туалетных, отчего кажется, что ароматы больше мыльные, а то и горелые, но никак не отхожие. Смесь завладевает обонянием Лёни, пока он отливает мимо унитаза на пыльную газету с устами Путина. Отлитие происходит не быстро; расширившийся за ночь мочевой пузырь вобрал в себя тучу гадости, и теперь приятно вылить из него скопившуюся водицу, опорожнить, выжать, склеить — превратить в ничто.
Вот Лёня и пописал, и пришла пора выкурить утреннюю сижку. Рука тянется к антресоли в углу комода. Там сохраняется в целости половинчатая пачка табачку. Мать вашу! — какой едкий дым заползает в горло и щемит там сосуды и артерии! какой кашель пробивается из тела в попытке выхаркнуть предыдущую смоль! как кружится голова... тремор рук, боль глаз, остеклянение конечностей, пропажа эрекции, судорожное желание рухнуть, чёс по всему телу; овладение собой, борьба с вестибюлярным аппаратом, холодок, потом — тепло по спине, ласковые волны успокоения, удовольствие всасывать дым, полное заполнение дымом всех своих пор или щелочек; кайф!
Лёня присаживается на шестую ступеньку чердачной лесенки (точнее, конечно же, он — приваливается) и начинает плыть в дыму, рассасывая сигарету до фильтра: дым плывет к прихожей от коридора, а немного цепляет и комнату, и дым плывет. И дом плывет. И он плывет — в морозной заре, чрез проклятие дома, периметром приусадебного хозяйство буравит молочный он воздух, туда! в горизонт!
Горизонт — это, собственно, палка; он не есть средоточие неба и также земли. Горизонт представляет собою порог, а то — балясину. Необходимо подлезть под него, точно в детстве под шкаф, а никак не впечататься лбом и разбиться. А подлезши, уже оказаться на той стороне горизонта. Простейшие вещи.
Пепел падает Лёне к колену; стоит он в трусах, но поверх натянул одеяние кофты. Вот уже и закончен табак, только фильтр коптит через фон разогретого пальца.
Лёня очень удовлетворён курением. Он выходит в крыльцо, попадая на иней и хлад. Ничего, что он сегодня воскрес — сегодня не воскресенье, а вторник, и какое имеет вообще отношение его каждодневное воскрешение к некоторой религии. Решительно, нет совпадений! Лёня будет и спать, и вставать, и затем засыпать каждый раз, но никто не посмеет сказать, что его воскрешенье — чудесно.
Утро морозит еблище, и чёрный кусок отступающей ночи висит где-то в поле, как негативное зеркало, отражая белизну нивелированного снега.
В поле кто-то стоит.
Через несколько участков, минуя придомовые сараи и постройки бань, петляя в смещающихся стенках, взгляд Леонида совершенно чётко различает человека, стоящего несколько нахохлившись в пустынном снегу. Тут нужно сказать, что воскресший действует особенно. Он возвращается в дом, втыкает в уши наушники, а ноги свои вставляет в штаны, левой рукой он захватывает со стола печенюху и отправляет в рот, дутая куртка слетевши с вешалки, утрамбовывает плечи, дверь не застегивается на ключ и топотом, шагом, отбросив ледяную картофелину, предназначавшуюся псу, Лёня херачит к калитке. Пальцы его, пока горячие, приклеиваются к металлу защёлки морозом. Но не придав значение травме и оставив верхнюю, луковую кожицу свою на засове ворот, Леонид шагает уже по белой, уезженной улице, босою ногою по колее: забыл обуть.
2.
Мать Катерины шлепнула Катерину тряпкой по физиономии. Девушка физкультурно отшатнулась, но, отступив до двери, она послала мать по матери со всем скопившимся зверством, демонстрируя неприличный знак и абсолютный надрыв своего выкрика. Дверь тогда закрылась, и мама осталась на кухне — ошеломлённо помешивать помидоры, а Катя скомпоновалась на диванчике своей комнаты в ком — охваченный конечностями. Вот: невеселая ночь в окне; не выплаканы слёзы от нереального ощущения гнусноты... Гнусноты всего! Ибо мать, неизмеримо родная, заслуживала такой ненависти, что становилось страшно за...
Контраст добра и зла оглушительно вонял. Вскоре, назжимавшись эмбрионом вдоволь, Катерина поняла, что находиться в координатах дома — захламленного дохлой мебелью — невыносимо опасно. Шифоньер, шкаф, секретер, комод, сервант, сервиз, люстра: неплохие, по сути, но набравшие тощего местного воздуха вещи. Пыль, щепа — в этом воздухе. А, имея в виду, что пыль есть спрессованные микроскопические частицы сора, то можно придумать, что сталкиваясь, частицы такие расколются, и на сколах пылинок, как в тыщах зеркал, отразятся скандалы и сны надоевшего дома. Мать била тряпкой по роже на тысяче снимков, хранимых в пыли. И прочие инциденты. Тонкие косточки Катерины раззуделись безмолвным стоном. Она развернула свое тело прямо и, лежа на вмятом одеяле, приняла взором потолок как чертежный лист для своего замысла. По потолку понеслись леса. Заездили самолеты, решетки городов замельтешили кованым украшением, градом посыпалась мысленная штукатурка, и за нею — бежала к чертям Катерина по улице в джинсах, бегом от невнятного дома; замучить себя свежим ветром, чтоб... пусть... не нашли никогда.
Разлиновывая потолок, девушка увидела, что в глубине дворов, за арками и площадью десяти вокзалов (ж.д., авто- и прочие там) её могут ожидать, а потом и облечь в объятия — дорогие друзья, некоторые подруги, просто знакомые люди. С их помощью можно и ночь скоротать, а затем убежать поездами на юг. В ослепленное солнце.
Но, по мере лежания мысли вплетались наверх, и мысли мешали мечтам. Расчёт и холодная логика снова твердили, что «ты никому не нужна» — отпадали друзья, отслоились подруги; знакомые лица нахмурили лобную бровь, мол, чего ты сбежала? «Это просто порыв», «до поры, до поры», - говорили они. И блистали в сенях топоры.
— Катя, — постучала в дверь мать.
— Меня нет здесь... — прошептала Катя, и чертеж растворился в вершинах.
В четыре часа ночи было совсем ещё темно. Благовест отдаленного шоссе взвизгивал всенощными машинами, но звуки эти были так отстранённы, что поначалу грешная слабость тела умоляла остаться в постели. Сделав финт рукой над своим блестящим лбом, Катя поднялась с дивана — валялась не раздевши. Воткнутый в угол торшер разгорелся. Невыносимо красивое собственное лицо слева направо вплывало из зеркала; Катя пришла и протерла салфеткой лицо. Вот... Волосы, светло покрашенные, упрятали в себе уши; глаза не размыла слеза, и стрелки на уголках глаз, выведенные карандашиком вверх, придавали лицу узнаваемый вид (будто бы стрелок этих и вовсе не было). Но Катерина сминала салфетку и видела, что нос ей уже не люб, и что нужный, воинствующий орган сей с боевыми ноздрями всё же сверх меры истончен в середине переносицы, и вовсе не в любом освещеньи он выглядит так, как должно бы. Пыль, уголком остатняя наверху зеркала опять взбеленила Катю. «Это всё пыль», «пыль навевает быль», «пыл, пыл, пыл, пыл, пыл», — звучало в голове, может, не такой уж корявой: голове птицы или рыбы, перелопаченной в человеческую девушку. И глядела она через зеркало в собственные глаза, а ум уже попрощался с домом. Реально божественная кожа (например, пастила) поймала прямоугольную тень — чуть вдавленно, у скулы; острые губы сжались, а тело пошло.
3.
Пригородный город хорош в своей ночи! Несутся в грязи грузовики, пространство над трущобами как бы сближается с космосом, мокрый воздух получает себе ширь; а пройди ещё сотню шагов, заверни за пригорок — и посыплется клочьями снег.
Катерина шла весело, но в душе у ней было страшно. Местные газеты смаковали криминальные вести с убийствами дев. Другое дело, что газеты любили поджоги, разгромы, детей на обочине жизни не больше убийств, но... Шагать в своём оранжевом пуховике, будучи тенью под домом — простительно страшно.
Застыли сонные параллелепипеды кирпичей подле стройки. Шаг сапогов шаркал в слякоти, и эха от них не следовало.
В какой-то момент Катерина зашла в круглосуточный магазин и выпросила продавщицу вручить ей из-под прилавка водку. Сделав пару глотков под козырьком ларька, ночная беглица почувствовала не тепло, но тошноту. Водка полетела в спрессованный снег, а сапоги побежали скорее.
Пригородный город страшен в своей глуши! Грузовые поезда, эти обрывки вен, с грохотом и безжалостностью к мягким людям бороздят немые пути. Дребезжат от ветра светофоры в центральной части. Пёс волочет свое сбитое тело вдоль урн. Гробы автобусных остановок щетинятся объявлениями. Ментовской автомобиль, проезжая, останавливается у перекрестка, затем — уверенно отъезжает в бордюр и там, пригорюнившись, отстаивается, а в жерле его: дым гашиша, мужчины в форменной одежде — смеются. Гаже города этого нет; так же, как нет гаже любого ночного города. И тоска, подсвеченная фонарем шоссе, приобретает зубасто-бешеные формы: необходимость всё разрушать; войдя в раж и возрадовавшись — остановиться на уже полных руинах и тупо, как после оргазма, уснуть.
Шаги, шаги. Будут ли шаги Катерины помягче, когда подойдёт она к окнам друзей (написала заранее письма), будут ли приняты эти шаги с распростертою дверью в уютные комнаты и — успокоятся ли в ворсистом ковре? Ночь вела Катерину, из которой свежий туман вытеснил мысль — к шоссе. Обогнуть квартал завода (самое страшное (но на такси — страшнее)) и там, в проблесках утренней зорьки добраться кварталом на выселках в часть, где её ожидают друзья. Чаю погреют. Вина бы там. Кексы. Вытянуть ноги, джинсы переодеть на предложенные шорты. Лежать там, не думать. Смотреть гостем в потолок и украдкой рисовать на нём своими мечтами — чертёж.
«До чего это глупо!», — сказала она.
Темная металлоконструкция накренилась из-под бетонного неба, надвинутого над заводом. То ли кран, то ли башня. Кате становилось непросто идти. Сапог зацеплял щебёнку: грузовые пути. Но Катя собрала все ноги и руки и шла: непонятная тень под прожектором ворот цеха. Вон там, в километре — сворачивать надо. Путь показался лихим, неуютным и серым. Слишком большие столбы по бокам. И всё же, у поворота — был ещё поворот, неузнаваемый в тряпках близлежащего рассвета. Катерина слегка повспоминала и двинулась туда — в неправильную сторону.
4.
Лёня, ласковый и нежный парень, который воскрес, шёл по всклокоченному снегу, взрывая пушистые бразды. Раззадорилось тело его. Разгулялась босая нога. Дойдя до почтового ящика на узком проходе проулка, Леонид ощутил, что замерз. Безмыслие, овладевавшее им с возрастанием от утра к вечеру — усилилось здесь, и он почуял, как зверь инстинктом: «надо вернуться и валенки взять». Через десять минут сухой репейник из канавы увидел точно того же повторяющегося Лёню, но только в валенках. Разжариварись обутые ноги. Потели укромные места кожи на могучей мышце. И прочие места запотевали тоже. Над непокрытою головой в тумане всходило позднеосеннее солнце, почти невидимое, светило, как через презерватив. Над бело-желтым селением выпятились дымы — их магнитило кверху. Захотев повторить этот дымный трюк, Лёня вставил себе сигарету. Вонючий привкус закружился во рту. Но дым табака растворялся в воздухе на фоне искристого снега: не вставая стоймя.
Рассеянное лицо воскресшего шагало уверенными шагами; оно смотрело в прогалины воздуха между избами — там, в занесенной равнине стоял силуэт-человек. И всё бы нормально, и всё бы прилично, но эта фигура никак не хотела сойти с избранного места: какой-то шпион, человек, пасущий рассвет, там застыл.
Лёгкие Лёньки пустили тучу никотина блуждать по кровеносной системе. Пацана зашатало. Пригорок, дом, мостик с шапкою снега и проталина в реке — там коричневые камни — прошатались перед глазами, и влажнела погода поминутно. Леонид головокружительно вырулил на переулок Ленина и пошагал совсем уже по некой лыжне: тут каталась время от времени заезжающая дачная старуха. «Геометрия заборов, как и кубы воздуха — всё моё»; «будем жить за заборами талыми»; «квадрат, квадрант, квартирант, кранты, кран, КВН» — думалось Леониду, стремительно шедшему мужичку.
Насилу пробило брешь в океане тумана, и солнце вырвало глаза деревенщинам, копающимся на ледяных участках. Лёня также почувствовал теменем солнце: грела взгляд банальная искристость; шум подступал к горлу. Конечный переулок языком уперся в поле; он засветился так, что белое знамя начатой зимы приняли все смотрящие — в сердце своём. Два черных столба не выдерживали света и белели льдом тоже. В свету, как в ангеловы ворота, прошёл воскресший Лёнечка в равнину. По малому мостику над заровненным сугробно рвом он, глазом стреляя, увидел вдали силуэт человека и больше уже свой зрачок не сводил.
Купоросная голубизна частично обосновалась на небеси. Натиск свечения теперь мешал различать предметы. Мы так и живём: то свет мешает блеском, капают слёзки, и ничего не видно, то — туман перегораживает контуры мыльной струёй. О сумерках, ****ь, и говорить не приходится. Лёня плакал от яркости пустоты, но он шёл, весь в поту. Дышал; колени его касались верхушки снегового наноса: вчерашняя метель накидала сугробов, где ни попадя. Лёня шагал по распластанному вольеру, где стенками — лес, прижатый к горизонты с трёх боков, а сзади — зубья деревни. И был он ползущей букашкой и точкой. А точка другая (часовой человек в стойке «смирно») воткнулась и точкой была.
Через солнечный свет — несколько лучей в глазу — было разборчиво видно в приближенном силуэте: светлая куртка, штаны. Наступление было на исходе, и остановившийся Лёня подкурил опять.
«Милая, милая мама. Милая, добрая мама моя. Вот: я теперь умираю. Вот я и стала одна».
Лёня подошел к фигуре: светлая шапка на ней, пуховик оранжевого тона играл инеем; синие джинсы окончились коленочками в снегу; глаза закрыты — приклеенные морозом волосы кое-где разлипли, и волосинки то на носу, то по щекам начертили искристые плавности. Голубоватое лицо приняло розовые части от солнца. Будто перламутром играла природа на этом замерзшем трупе, стоящем, как столб дымовой из подземной трубы. Руки прижаты к груди. Изваяние.
Неподкупный для удивления Лёня обошёл замороженную девушку вокруг; анфас, профиль, снова анфас, сжатые губы потресканы впредь. Не имея опыта общения с женщинами, парень и здесь поступил довольно бестактно: «Здравствуйте» — сказал он для льда, и лёд не ответил ему.
Что сделать? Курить три подряд? Жизнь невозможно вертелась по полю, отринув возможные смерти. Жизнь утвердилась потными Лёниными волосами. Волоса не знали о том, что блуждать по ночам, заблудившись и сбившись с пути, что пройти через лес, умирая и хлюпая сердцем, что в чесотке костей, в колком сне — проходила история девушки милой в прошедшей ночи. Затылок же Лёни не ведал таких страхов; парень даже воскрес этим утром без всяких катарсисов или чудес. Проснулся — и встал. Так же сделали миллионы окружающих жителей северной страны.
Катерина стояла у простора как серебристая ракета, готовая взмыть в облака. И её ноги в сапогах в толще снега, и лисьи четры её отпустили скорбь в момент смерти — то больше была не она.
А , быть может, она — просто птицы в сияющем небе ощутили её, как предмет вроде мебели мира: наряду с прилегавшим ландшафтом.
И Лёня впервые за сегодня вздрогнул внутренно; он приблизился совсем плотно, путая мысли с мечтами: «не поцелуешь, как металлические качели зимой: прикипит язык; такая плотность железа, спаянность, святость; ни нож не войдёт; Господи Боже». Поднял руку к лицу застывшей и щёлкнул ей пальцем по подбородку.
Окрестности огласил колокольный гул.