мой бык который сидел в сарае
Проводку вдруг оборвал со стенки
Жевал покуда не лызгануло
покуда пена не стала дымом.
Серж Руд
1.
Стропила чернели и трескались на фоне огня, отваливаясь, как гнилые бананы. Печные трубы оголялись и розовыми камушками светили, перебивая своей святостью пламя. С той стороны барака привиделась фигура пожарного, который влез где-то за кустами, поодаль, на завалинку забора и расчищал подходы к пожару для своих товарищей. Он выдирал железный лист с сарая — тот, что обвалился, а на тот, что ещё держался — прислонял некую лесенку. Через дым было ничего не разобрать.
Как жирные жуки, переполненные кровью, подкрались увесистые пожарные машины. Из них выбегали жёлтые люди в защитных касках, ругаясь в сторону пламени матом. Люди те размахивали руками, но шифер трещал им не в ритм, и казалось, что ведётся сценическое действо — эпическое представление, где лохмы дыма, свист огня, мечущаяся массовка в искорках пепла исполняет пьесу абсурда.
Серёжка Мохножопый высунул своё лицо из веранды в непосредственной близости от огня. Под окнами проскочили огнеборцы, волоча жирную змею шланга от никому ненужного пруда к пеклу. Опершись на подоконник, Серёжка с минуту повдыхал жар, но затем опрометью бросился во тьму лестницы со второго этажа на первый. Тьма — и потом: улица. Усиливающийся жар.
Баба под тополем обнимала плачущую бабку в платке. Бок тополя сиял отброшенным светом, другой бок утопал в черновине реки. Группка мужчин курила, встав в круг — они как будто разыгрывали что-то в «камень-ножницы-бумага».
— Камень, ножницы, бумага — и колодец тоже надо... — пробормотал Серёжа, потому что в школьные годы эту считалку дополняли колодцем и даже прочей несусветной хренью. Он похлопал себе карман, чтобы закурить и приблизиться к перекуру мужчин, но какой-то морщинистошеий дед задел его в ляжку ведром; вода плеснула к карманам, моча штаны. Серёжка вылупил лицо к убегавшему деду. Но руки так и не нащупали сигарет.
Вздохнув, пранишка с мокрыми штанами пошагал к пожарным расчётам. Там зияло и полыхало нечто. Жар, умноженным в сотни крат южным воздухом ударял в лицо. Белый шум искр вращался над исчезающим бараком. Бог включил пылесос и с невиданной силой всасывал мирское сооружение к себе на небо, туда, откуда всё пришло и куда — впоследствии, должно вернуться. Невнятный силуэт огнеборца с той стороны барака уже не наблюдался. Серёга наблюдал теперь с земли — было низко. Бородатый дядя, смахивающий на седого дьявола волок дымящийся ковёр с крыльца истлевающего жилища. Пожарные набросились на данного дьявола, ругая его. «Не позволено подходить к пламени! Безопасное расстояние» — разъясняли они, а бородатый всё тыкал пальцем в ковёр; вот, мол: кровиночка.
Горизонт подпрыгнул, и кучка старух пали наземь. То грохнул пропановый баллон в сердцевине здания. Шар зарева на несколько мгновений стал крупнее, чем прежде, а потом мир вокруг как-то потемнел. Да и не было никакого мира! Взрыв был такой мощи, что на дальней стороне посёлка оторвало от клёна и повело по ветру малюсенький, кленовый листок. И листок полетел, и приклеился в окна какой-то даме. Люди же, упавшие от удара — в том числе и Серёжка Мохножопый — с секунду слушали сердцебиение, вжатое в траву, а потом потихоньку восстали и с матом отряхивались. Начальник тушения приблизился к стоящей тьме и возвестил людям, что следовало бы убираться подальше.
— Там ещё баллоны могут быть! — зашелестел начальник, чьё имя было Артур (Юра).
— Там баллонов до бесу! — крикнула баба, которая гладила рыдающую мать по спине.
— Так отходите же на безопасное расстояние! — приказал Артур (Юра).
Несколько человек, которых Серёже было не видно ранее, высветились откуда-то из мрака и, действительно, отошли теперь подальше: в другой мрак.
— Там у меня сгорает Крохотулька! — возвестила гладящая баба не то начальнику тушения, не то просто: людям.
Серёжка зацепился ухом за слово и повернулся к тополям.
— А кто это, «крохотулька»?
— Да это морская свинья!!
И зашипели водомёты брандспойтов. Тугие струи жидкости, состоящей на семьдесят процентов из человека, впечатались в жёлтые, умирающие доски барака. Здание своеобразно зашипело, загудело — то дым смешивался с паром, но дым побеждал эту бойню и становился небом. А небо становилось крохотным отсветом поселкового зарева, и со всей земли — со всей земли: небеса спрессовались в куцую вспышку над трещащим бараком в шесть квартир, где непонятно ещё — кто-то умер ли? — и где допекалась в пылу морская свинья Крохотулька.
Серёжка Мохножопый ударил волшебной ладонью о карман, но сигареты опять не появились.
— Тщетно, — подытожил он.
2.
Стояла луна. В освещённой лампой накаливания кухоньке Наталия приподняла ладонями грудь под свитером, затем застегнула пуховик и вышла в дверь. Огород был мягок в ночи. Но мягкость обманчива, подумала Наталия: земля плотно схватилась морозцем. Хрустнула лужа под сапогом. А от калитки засквозил печальный, наполненный приближающейся зимой воздух, и девушка взвела топор своей правой рукой.
С тех пор, как пожары опрокинули весь населённый пункт в непрекращающуюся канитель слухов и ночных дежурств, Наталия мониторила окрестности своей избёнки с завидной регулярностью. Лишь изредка, совсем нечасто, смотря по прошлым временам, она позволяла себе прибухнуть в городе с подружками-цыганками, а часто и с каждым днём всё чаще и чаще — молодая защитница своего спокойствия (или беспокойства) выхаживала круги вдоль жилища, затем — в переулок. Может быть там, в проулке в кусту засиделся маньяк-пироман? Возможно! Шевеление в кустах, присыпанных инеем, мерещилось Наталии, и вот она уже у сетки забора, в ветках: рубит топором по воздуху... Но там — никого.
Крадучись в своём блестящем пуховике, Наталия заходила в полосы фонарного света и выходила из них. Соседи знали её норов, и даже почти не боялись спать теперь: она защитит. Дальние же соседи (или даже уже не соседи, а неизвестные сожители) либо не знали о её ночных бдениях и дежурили тоже, либо же — знали, но предпочитали отписывать её в девы со странностями и тоже дежурили сами. В целом — все дежурили сами. Посёлок, стоящий на обмороженной земле, прилепленный к летящему в космическом холоде шару — дежурил сам. Он был жив, а Наташкины ноги только подкрепляли эту жизнь, добавляли лишнее движение и вес в темноту зыбко-недремлющих окон.
Наталия взвела свой топор и уставила на луну. Вот, в белом свечении лезвия ей вспомнился участковый, пригласивший её на беседу в приснопамятном августе, когда сгорело так много (шестнадцать) домов. Участковый скрипел стулом под лампой накаливания, и он курил, говоря:
— Лешие сказали, что ты кого-то там видела, — приблизил лощеную морду.
— А кто это, лешие?
— Соседи твои, И. И. Леший, Б. У. Лешая. Иван Иннокентьич. Бронислава Ульинична. Дом шестнадцать. Около колодца. Знаешь таких?
— Как может быть «Ульинична»? — Наталия шатала ногой под столом, но до участкового, правда, не доставала.
— Ильинична, я сказал «Б. И.», — промолотоил участковый.
— Вы сказали «Ульинична».
Наталия смотрела, как топор прилеплялся к луне, но долго смотреть на топор не позволила совесть, и пуховик понёс её тело к кустам, снова к кустам, чтобы оттуда протопать вдоль сетки к калитке, выйти под фонарь, оттуда — к проулку, узкими шагами до заворота (соседский, чавкающий настил из досок), прошагать там и оттуда — куда-то, куда-нибудь в новую, нехоженую сторону. А потом, резко! — обратно в огород. Ворваться туда, как собака. Вдруг — пироманьяк уже подпихивает бензиновую ветошь под крыльцо, чиркает спичку. Вылетит из-под капюшона маньячное лицо — вроде знакомое? Или это игра непричёсанных мечтаний. Воображение!
Видела ли она тогда маньяка?
Та августовская ночь дышала духотой. Людские горла задыхались. Депутат во дворе говорил с матерью Наташеньки о защите, видео-сигнализации (неразборчиво под форточкой). Хлопнув машиной, депутат укатил, а Наталия долго ещё листала новостную ленту в компьютере. То одна подруга выложила фото, то — другая. Цыганский приятель сфотографировался на фоне фешенебельного автомобиля, и ей следовало оценить это фото, что она и проделала, как обычно — машинально. Тучи фотографий падающим потоком стремились исчезнуть за гранью экрана: лица, губы, магазины, обувь, обнимающиеся подружки, приобнявшиеся подружки, подруга обнимает друга, друзья приобнялись, объятия друзей, губы друзей, машина, друг, несколько друзей стоят приобнявшись... Экран убаюкивал и нёс сознание в несуществующий мир, туда — где мы все живём на самом деле, реально, осознанно, красиво, умно, здесь и сейчас, с расстановкой, но — ...
Наташа боковым зрением учуяла покраснение окна. Покраснение передалось в трюмо, зеркалу. Ух! — что-то грузное плюхнулось к притолоке дома. Что-то там в огороде.
Выскочив с табуретки (стульев не было), Наташа прислонилась к окну, а там, запутавшись в подожженной тряпке, лежал он — пироманьяк. Глаза выскакивали с орбит его; чёрная бородёнка скакала вверх-вниз в судороге борьбы со тряпкой. Он силился распутать себя, придумавшего поджог, но так смехотворно упавшего в неудобную позу из-за... Из-за борозды на грядке. Зацепился, споткнулся о шнур, к которому мама подвязывает горох для его роста. Пироманьяк лязгнул ногой о стальной ящик с газовыми баллонами и глазами из белого льда увидев Наталию в окне, всё-таки вырвался и исчез в терниях бурьяна. Выломав раму, девушка, не думая больше ни об одном компьютере или цыгане на свете, упала футболкой на непогасшую тряпку, а потом, почуяв ожог, уже догадалась, что опасности нет — тряпица потухла, но боль... Боль заставила её совершить непонятное. Залезть в дом чрез окно, но не войти через дверь. И в своей комнатенке напрыгнуть на уже ошарашенную мать.
— Лешие передали со слов там... Пацанёнка ихнего. Вот, ты ему рассказывала, — участковый Ренат достал фотографию «пацанёнка». То был сын Леших, Филлипп.
— Я с ним разговаривала в тот день. В ту ночь. Он мой друг.
— Да. И?
— Ну я, сидела у компа. У компьютера. Увидела зарево в окне. Посмотрела — на грядке лежит маньяк. Я его увидела и выбила раму. Хотела напугать.
— Ты сама-то не испугалась? — участковый Ренат так близко присунул своё оттопыренное лицо, что впору было ему налепить пощёчин.
Лунная дорожка охлаждала тело и утепляла мысль. Наталия, в своих воспоминаниях и страхах порой заходящая так далеко, сжимала топор всё серьёзней, до белых костяшек и шорохи в будках соседских собак она со всей усердностью старалась принимать именно за шорохи собак. Но — не всегда получалось как надо. Проехал какой-то автомобиль. Присмотревшись, Наташа признала в кабине знакомые лица мужчин. Все в камуфляже. На джипе: тоже дежурные.
3.
Серёжка наутро помогал разгребать обобранным огнём соседям скромные сгустки былой роскоши. У некоторых не сгорели кровати. Только чересчур закоптились. У бабы Раисы, которую так наглаживала дочка под тополем, сгорело всё — вплоть до нательного крестика, оставленного на столике, ибо: ходила в баню. Скомковавшиеся струпья неизвестно чего тут и там испускали прощальные дымки на пепелище, которое некогда было жилищем. «Жилище, пепелище — где кончается разница?» — думалось Серёжке, пока он усердною палкою копошился в скарбе ближних своих. Дядька, похожий на дьявола оказался очень добрым малым, и даже при свете утра больше смахивал на бога. Они познакомились, и дядька говорил:
— Приехал сюда месяц тому назад. Устроился на работу. Дети, жена прилично: им понравилось. До нас жила пара. Там непонятно. Кто-то пил. Оба пили, короче — продали квартиру. Из-за чего продали? А фих его знает!
— Я их знал. Они были не алкаши, а наркоманы. Их искали вечно. Цыгане, — говорил Серёжка, дыша горелым.
-Вот здесь поковыряй, Серёг, палкой. Сейчас я носилки принесу, кучу сгребём и — спасибо!
Сгущался пронизывающий, осенний свет прозрачного утра. Ветерок приносил хрустящие листья со стоящих поодаль тополей, тех, что не обгорели. Ночной дед со сморщенной шеей поливал какие-то незатухшие останки из своего всевечного эмалированного ведра. Хлам угрюмо шипел. Серёжка Мохножопый методично подковыривал чёрный хлам, кое-где белевший бумагой, а в голове мешались мысли, истории памяти, сострадание к знакомым погорельцам, огарки души. Огарки, огарки! Кусочки дощечек от построенного в незапамятные времена здания! Серёги тогда ещё не было на свете, а грузовики подвозили стройматериал в советское, черно-белое время, и мужчины в рабочих кепках, загорая торсами на солнце, возводили стены, сводили стропила, опускали крышу, стуча молоточками, и шла методичная, ладная работа по постройке жилья. Отъезжали грузовики, спускалось в лес солнце, и новые жильцы радостно курили, а кто — нюхал воздух свежих брёвен. Нёсся запах покраски. В новых отвоёванных у пустого болота комнатах засыпали мужья и жёны, и засыпали их дети в сладких кроватях. С кухни пахло завтрашним завтраком: всё установилось раз и навсегда, домовито, доверчиво к будущему; падало на дом утро, жильцы собирались, видать, на труд — в больницу, вестимо, куда приписано было новое здание, а стало быть, барак строился для работников медицины и в нём жили неплохие, необходимые люди, а сейчас — ...
Сейчас ментовская машина подрулила к обломкам крыльца, и вышедший участковый Ренат с мыльным взором опрашивал вчерашнюю бабу. Но, конечно, не по поводу морской свиньи Крохотули, а так, вообще — опрашивал. Не загорелось ли у ней в квартире? Не загорелась ли у кого труба? Кто был пьян в момент пожара? Какие ссоры? Никто ли не видел чего непонятного? Связь наркоманов и цыган? Кто такой вон тот поливающий дед? А, это батька. Когда менялась проводка? А, она никогда не менялась...
К ментовской тачке подходили другие люди, но из грязноватой колеи вырулила машина местного депутата Лашкова, и часть граждан передвинулись к нему. Серёжка Мохножопый погрузил с богоподобным мужчиной то, что следовало, на носилки и смотрел в сторону слуги народа, а тот всё рассказывал про какое-то телевидение, и что не надо распространять панику о поджогах: всё проводка и отопление. Проводка и отопление, две эти барышни — обе горячие — разделили посёлок на как бы паникёров и как бы скептиков. Как бы скептики верили в могучую силу этих дряхлых барышень разражаться искрами в любой неподходящий миг, а как бы паникёры высматривали только одно — пироманьяка. И как бы паникёры не чурались подозрений любого человека, даже родственного. В силу психологии человеческой как бы паникёров было больше в деревне. А в силу обстоятельств, как бы паникёры были правы в своей теореме. Только — они ещё не доказали её. Ведь ни одна душа не повстречала поджигателей. Либо — повстречавшие монстра о встрече умалчивали.
Серёжка поглядывал на машущего клешнями синего костюмчика депетута, а сам ковырял, ковырял, ковырял палкой, даже и не думая заканчивать.
— Ну дома, они всегда горят! Проводка старая. Печки. Сами же всё знаете. Кто следит у нас за своим хозяйством, как следует? — так декларировал депутат.
— А да пошёл бы ты на ***, - отвечало ему в уме народное собрание.
А вслух сказали:
— Сорок три дома! Как это может быть!
4.
На разговоре со следователем Ренатом Наталии не хватило нервов. То есть — полицейский не допрашивал её, а как бы пытался вести диалог, разговор, разве что только чересчур приближая свою неумытую физиономию, а Наташа... Ей думалось, что, коль скоро перед нею находится власть и, вообще, — защитник от беззакония, то ей следует быть как можно более точной в своих наблюдениях памяти, в своих показаниях. А этой задачи как раз и не получалось осилить. То есть: она до того старалась быть чёткой и правдивой, что, вместо передачи фактов, следила только за невидимым, шатающимся где-то в тумане мозга стержнем этих чёткости и правдивости. Но стержень тот всё как-то так изгибался, что Наталия теперь следила только за ним, теряя нужные слова, которые на мерещущийся стерженёк следовало бы нанизывать. Третьего дня Наталия напилась с подружками и попала под горячую страсть случайного кавказца, который, в неизвестном районе пригорода, слегка придушил её в потугах страсти, в своей комнате, и теперь на душе было всё неизъяснимо тошно. Тело ломило параллельно с сознанием. Похмелье всего тела недужило девушку на разговоре с господином полицейским — нити терялись. Да, их отвезли в такси на нелепую хату. Ребята принимали наркотики. Наталия отказалась. Но она была полупьяна, почти выпив свою обычную дозу коктейлей и — на нечистом пододеяльнике, с каким-то рэпом в колонках...
Стержень правдивости, за который Наталия обязывала себя держаться в полиции, загибался и хрустел. Что там она хотела рассказать?
— И вот ты заскочила вся грязная и обгоревшая в окно, так?
— Наткнулась на маму.
— Что тебе мама сказала?
— Не знаю, она... Она ничего не сказала. Я заметила, как мама испугалась и сразу ей сказала, чтобы успокоить. Что был маньяк, а я его спугнула.
— Как долго это всё продолжалось, начиная от пламени в окне и до объяснения с мамой?
— Это было примерно так: ... Секунд пятьдесят. Я вскочила! Нет: минуты полторы!
— Как выглядел этот мужчина с горящей тряпкой? — участковый Ренат наклонился с карандашиком в устах, и Наталью внезапно озарило, напомнило, что он ведь вовсе не следователь, а именно: интересующийся сотрудник полиции.
— Он был с бородкой. Клинышком. Чёрная шапка. Крепкие, большие руки. Как бы, он был в футболке. Глаза навыкате. Страшный.
— Какая такая шапка в августе? Не волосы?
— ...Нет. Это именно шапка. Наверное ... — маскировка.
Участковый Ренат с треском поднялся со стула и прошагал к окну. Он думал: «Как мне остоебенили эти пожары». И ещё он думал: «Чего за дура. Соседи считают её немножко не в себе. Дебелая самка. Работает месяц в год. На шее у матери, а возрастом — с мою жену!» И ещё он думал: «Приеду домой, а там огурцы». И думал: «Как темно уже в окне, господи. А в машине тепло». И ещё он думал: «Ничего не полыхает на горизонте, в кою-то ночь!».
Наталия смотрела в спину участковому, и некая нега расползалась по её телу. И всего лишь из-за того, что она, дурёха, перепутала, позабыла: ведь это не следователь! Это мент простой, такой полицейский, местный участковый пригласил на разговор в связи с тем, что Лешие... Что Филька Леший...
Но тут она устрашилась этой фамилии — «Леший». Комковатое чувство вновь подступило к горлу. Дурные знаки, плохое слово. Как тогда у компьютера, когда она листала ленту новостей и фотография кинулась ей в лицо, а на ней — всё какие-то цифры. Номера машин, друзья. Нездоровые цифры привиделись ей: нездоровый счёт. Начав перебирать в уме, чего там за цифры за штаниной цыгана, на номере машины, она и увидела зарево под форточкою. Маньяк вознёс факел.
Наталия провела ладонями по колготкам, пытаясь отогнать тошнотворные чувства от тела, но снова припомнилась пьянка, и душа заныла с новою силой. И как она, со своим чутьём, согласилась — да ещё на обшарпанном такси, в обоссанный район — уехать, чтобы там обжиматься с нерусским увальнем, ладно бы, с цыганом, а... Повалил он её, пьяную в драбадан, на топчан. Сопротивление бесполезно. Чутьё не сработало. Ладно. Насилие совершилось. Она с ним общалась до этого? Всё путалось. Нить показаний (нить диалога) ускользала от Наталии здесь, в кабинетике участкового, под жёлтою лампою, виснувшей с потолка. Мерещилась опора для мыслей, но она стояла в тумане, как стержень, а какие факты на неё нанизывать — забылось, как сон. Пьяный кавказец стоял в глазах, и да: она ещё в кафе с ним разговорилась, и мило они пообщались, но чутьё её подвело. Она уже слишком поддала. Не хотелось бы с ним переспать в ту ночь. Но мысли путались. Участковый шатался. Она пригладила колготки на бёдрах. Кавказец разорвал ей колготки, придушил! И — она не догадалась, как догадывалась всегда (но только если трезвая): что будет. Она была ясновидящей, но лишь в трезвом уме. Наталия подумала, что она пропивает свой дар, и ей стало ещё тошнее в круговерти стыда к себе и отвращения — к ним. А к кому это " к ним«? Перед пожарами чутьё не уходило ведь. Она знала счёт домам. В новостях сообщали. Прохожие мерились, у кого слух больше. Сгорело уже сорок два дома. А за штаниной цыгана — на фото в социальной сети — высветилась цифра «43». И всегда эти цифры высвечивались. Само небо предсказывало. Участковый возвращался за стол, а она не могла говорить, и лампа, свисавшая с потолка, начала приподниматься, как стержень, и отвратительный, сбивающий с толку стержень — стержень кавказца, стержень мысли?!
— Я не могу сегодня говорить, мне плохо!
Участковый Ренат выпустил её на крыльцо в кирпичную, чёрную осень.
5.
Поваляв дурака возле станции, Серёжа Мохножопый выпил дрянного кофе у дрянного ларька, и вдохнул осенний, чистый наконец-таки, после долгих копаний в пепелище, воздух. Деревья рдели вдоль железнодорожных путей, откуда шоссе сворачивало в сторону кладбища. И Сергей пошагал, ободрённый свежестью, по этому шоссе, напрямую к погосту. Но пошагал он не для того, чтобы глупо рефлексировать о бренности бытия, бродя меж надгробий, а наоборот: чтобы жить; чтобы молодая кровь бодрилась по мышцам, чтоб жухлые кочки подбрасывали ноги, как пружины, чтоб бежать по тропе около могил, развивать опорно-двигательный аппарат; и пусть даже неизвестные, чужие опорно-двигательные аппараты залегают глубоко во гробах, Серёжка — жив, ему — необходимо бегать. Прыгать. Пробежаться без людей. Мёртвые не помеха ему. Они бы поняли. Близ кладбища — поле. И далее лес. С подлеска густыми слоями насыпаны листья: красно-жёлтые, багряно-серые, охра. Вот: некоторая зелёная травинка втесалась. Валяться там! Отдыхать. А встав — пробежаться, попрыгать. Сокрытый от глаз людских, он достиг кладбища, а затем — опушки леса.
Серёжка начал бегать так, что ветер свистел у него в носу, и, представив себя некоторой осенней сверх-стрекозой, наш добрый друг стремился преодолеть скорость своего собственного бега, подпрыгивая на лету, хватая ноздрями холод. Внутри его всё разогревалось. Сергей делал пируэты в осенней пустоте поля, он делал неизвестные доселе обороты вокруг оси своего торса и падал, падал, чтоб подняться и снова — нестись.
За таким занятием его всё же застукали. Нелепая старушонка в тёмном пальтишке проковыляла вдоль рябинок и, чуть постояв, увидела бегающего юнца.
— Ой, а ты чего расскакался? — удивилась бабуля, приподняв в сторону Серёги свою пустую корзину.
— Я — так. Это гимнастика!
— Ну! Занимайся, милой, — старушка усмехнулась и так, не набрав уже грибов в это позднее время, отправилась по направлению к деревне.
Долго спина бабушка чернела вдалеке, пока уставший Серёжка смотрел ей вслед и дышал, дышал, а потом рухнул в упор лёжа, чтобы задавить мышечной рутиной жалость к бабушке, которой не удалось добыть никакого гриба.
Серёжка Мохножопый упражнялся почти что до сумерек, и перед самыми сумерками он перекурил, присев на откосе у рва. Лёгкие не хотели принимать дым: организм был слишком усилен и свеж для такой неприкрытой травли. Покашляв, гимнаст повалился на спину и крепко уставился в небо. Кучевые белые тучи собирались у края неба. Они сходились, серели, чернели, и вот уже тарелка неба опрокидывала серую массу на мир. Похоже, смеркалось.
Парень пошагал по стопам старушки, давно уже канувшей за заборами крайних проулков, и когда кроссовки его запачкались первыми поселковыми лужами, он понял: стемнело. Залаял дурацкий пёс в поднебесье, дунул лёд откуда-то с дуба: начинался длинный, октябрьский вечер, в котором заваривают чай издёрганные последними событиями жители, и смотрят они телевизор и думают: «Скоро спать бы, да вот...» Жители проверяют проводку. Кто то шевелит отопление: как там искры, не вылетают? Иные выходят с топориками, ближе к ночи, во двор. А неработающие — по причине ли отпуска или так — порою даже глаз не смыкают всю ночь, всё выслушивая: где там тот пироманьяк?
Вдруг — треснул заборный штакетник по ту сторону зарослей. Серёжка прислушался. Мелькнула спина. Узнаваемый запах дернулся в ноздрях, и, хотя ветер тут же увёл этот запах с аллеи, Сергей уж домыслил: бензин.
Силуэт, сломавший забор, будто притаился за кустиками. Потом в густоте сумерек приподнялась голова-не голова, так — шарик. Серёжка встал у дерева, как невидимый, и всё его зрение устремилось: туда. Шарик на поверку всё же превратился в голову; выросло из канавы темное тело. Это кто-то встал на ноги в чужом огороде, как видно. Прошуршала спина по пожухлой траве огорода — к дому. В окнах света не наблюдалось. Серёжка, проницающий взглядом кусты, забор, огород, придержал на прицеле зрачка непонятную сущность, и, пока сущность стояла лицом к дому (насколько это можно было понять), перебежал от дерева к дереву, и там — к другому, ближе.
Гавкнул пёс в тиши. Только раз. Далеко-далеко. Да никто и не слышал.
Мрачная фигура, покопошившись у стены, вынула что-то болтающееся, вроде как, прямо из чрева. Наверное, это были карманы. Застывший Серёжка бросил взгляд влево, во тьму заросшего пруда и прилеска, смекая, куда побежит эта чёрная сущность, в случае, если куда-то она побежит. И здесь чёрный вечерний дом, привлёкший чёрную тень, вдруг увиделся серым. Сергей вернул взгляд: дом уже виделся синим. Загорелась бензинная тряпица, вынутая злоумышленником из себя. Разбив ночь, Серёжка Мохножопый в секунду перескочил забор; он, взбивая грядку, как железобетонная плита из космоса припечатал зловещую тень, впился в её спину, повалив на дом. Куски разгорающейся ветоши чиркнули по синей вагонке: опасность!!! Завязалась небольшая потасовка. Тень вякнула. Частью сознания Серёга, колотивший твёрдую спину через мягкую куртку, усёк, что тряпка тлеет где-то в земле, не задев невинного строения. Тень пискнула и всхлипнула, отчего взведённый спаситель перевернул всею силою то, что пищало под ним, другою стороною: лицом к себе.
Там был капюшон. Содрать!
Черная шапка. Тоже содрать!
Зажглось над ними окно, а жёлтый свет так премило упал вокруг плотным прямоугольником, что Серёжка Мохножопый, сидя своей железной задницей на проклятом поджигателе, узнал в нём свою давнюю любовь и заодно — бывшую одноклассницу Наталию, известную ныне дежурную с топором, странную барышню с другого конца посёлка. В зубах она зажимала коробок спичек, а в глазах она зажимала такой ужас, что у Серёги вырвалось какое-то «Аааааа!», которое он и сам не услышал. В стекло над ними стукнуло: хозяева глянули в огород.
— Это не я, — пробубнило Наташкино лицо через коробок спичек.
Удар Серёгиного кулака заставил вылететь эти спички вперемешку с зубами.