Начало: http://www.proza.ru/2016/10/17/963
Никаким притворством не утаишь любовь, никаким актёрством истинно не явишь. Любовная сцена есть самая трудная из ролей. Приехавшую с Хвоинки жену Ровский встретил обыденно, как всегда. Взрослые игры отличаются от детских лицемерием и коварством. Лада с порога хотела объявить, что послезавтра снова уезжает на полевые работы, не проявись в цепком взгляде Сергея ехидное любопытство. Следом постучался бурильщик Сараков, забывший взять у неё реестр поисковых скважин, и как нарочно сказал, что обратно буровая самоходка пойдёт не ранее двадцатого августа; Ровский это услышал. Вдобавок начальник отряда Колманский лично сообщил ведущему геологу Шатрову, а тот передал ниже по инстанции геологине Ровской, что её законный супруг дотошно выяснял в конторе даты заездов и длительность отгулов. Весьма странным казалось поведение Колманского, вдруг проявившего отеческую опеку над любовной парой. Она поняла, что убыть из дома скоро не удастся, и на душе сделалось слякотно, под стать дождливой мороси за окном. «Вот и расплата за короткое счастье, – невесело подумала она, – долгой разлукой и сожительством с нелюбимым. То-лень-ка! Где ты, сокол мой Толенька! Господи, как он был нежен и ласков!.. Велика разница между мужской похотью и любовью. В его пылком чувстве ни одного ранящего, обидного для меня штриха».
Избегнув брачной половой обязанности, она к утру отменно выспалась и занялась наведением порядка. Генеральная уборка помещения с целью усыпить бдительность вожделеющего супруга номер один, строя планы бегства к тоскующему супругу номер два. Вспомнила о прихватившем в лесах болевом приступе, похожем на аппендицит, и возжелала лечь в больницу. Однако, представив мытарства сдачи анализов и не встречу сына из пионерского лагеря, больничный вариант отмела и принялась измышлять другой, паникуя от безысходности. Покончив с уборкой, ушла на кухню готовить обед. Нагибаясь за вилком капусты, ощутила ноющую тяжесть в низах живота и впервые обрадовалась менструации. Уважительная причина отказать мужу в интиме, а через неделю она непременно что-нибудь придумает и сбежит. Приехала сюда как в наказание. Не хотела его видеть и слышать. Тихо ненавидела беспредельную доброту, эти сыры, пирожные, колбасы, автофургон, ради которого он оставил геологию. Требуйся лишь поварской навык и усилия, она бы стерпела. Тосковать о любимом намного легче, нежели принадлежать постылому, кого презираешь. Не могла после Хвоинки спать с мужем в одной постели. Через воздержание и верность постигаешь сокровенную прелесть любви. «Что деется? Да лучше лягу под первого встречного! Как прожить эти полмесяца во лжи? Не люблю!.. Скажу два слова, и развод!.. Надоело ловчить и врать! Если он овладеет мной, в голос вскричу, что ненавижу! Я задохнусь под его тушей! Не выношу его присутствие рядом».
Сварила борщ, заправила, но разливать в тарелки и звать всех домочадцев за стол годила. Муж смотрел телесериал, и она чуток помечтала о легальном житье с любимым. Как приходил бы Шатров с работы усталый домой, а она бы кормила его супчиками и котлетами, выпекала ему любимые пончики с повидлом. Потом бы он весело рассказывал что-нибудь, а она бы участливо слушала, а затем… Сладко думать, как могло быть им хорошо. Грела бы под одеялом его озябшие ноги, тёрла бы ему спинку в ванной комнате, была надежной опорой во всём. Родила бы ему сыночка, похожего на него. Представила, с какой охотой тогда бы кухарничала. Как образцовая жена вставала бы раным-рано, пока любимый ещё почивает и, стараясь не греметь посудой, творила бы вкусные блюда. По выходным выезжали бы на пикник, она бы научилась выпекать домашний праздничный торт. Как только Шатров покончит с ужином, она умастится на колени к нему, охватит за шею. Его ладонь скользнёт по её гладкой ляжке и обнаружит, что она уселась на него оголённой расщелиной, без всего…
Весь летний сезон они проведут вдали от культуры. Шатрову наскучит видеть её в болотных сапогах, камуфляжной робе и накомарнике, она станет казаться ему убогой мужеподобной бабой. Ведь он птица дальнего полёта, большой писатель, а я так, мышь серая. Тайком он станет воздыхать о какой-нибудь бледнолицей, расфуфыренной горожанке. Поздней осенью они выберутся на вездеходе или вертолётом на долгий зимний отдых домой. Но прежде чем выйти в люди, она наденет лучшее стильное платье, в дамской парикмахерской сотворит пышную причёску с завивкой, сделает маникюр, педикюр и аккуратную стрижку в интимном месте, конечно, если он позволит. Вновь очарует, пленит Шатрова с утроенной силой, как он потряс и полонил её своей многогранностью, понудив на новый виток спирали в любви духовной и физической. Она женственно расцвела от его объятий, с ним впервые изведала, как любовь души переходит в любовь тела. Шатров разбудил в ней неистовые вакхические желания. Проживая с немилым, она и не подозревала, что так неукротима и страстна в постели.
«Зачем он держит меня? Ведь наши семейные отношения давно изжиты. Не нужна я ему! Не видя меня три недели, он спокойно сидит в кресле и смотрит телевизор. Значит, он может без меня жить, а я без Толеньки задыхаюсь! Пускай этого будет мало, но ярко, чем так обеднять свою жизнь. Как же мне увидеть Шатрова?.. Взглянуть в глаза, которые помню строгими и влюблёнными, смешливыми и полными ужаса за меня, когда на ходу сверзилась с велосипеда, а недавно запомнила, как зарождается в них радость…» Раскинула печаль по плечам, лелеяла, баюкала свою тоску, катясь под уклон своей кручины. «О, Боже Праведный, слышишь меня? Так сделай же так, чтоб в течение дня, как больные лекарство, трижды, после еды, мы хоть мимолётно бы видеть друг друга смогли! Он мне, как воздух для жизни, вода, а я не забуду тебя никогда!..» Лада наизусть знала всю его стихопрозу. Они так напитались духом друг друга, что Шатров легко перевоплощался в её состояния и некоторые вещи писал от её лица. «О, Боже Праведный, видишь меня? Устала молиться с чёрного дня. Ну, хочешь геройство я совершу, детишек чужих на пожаре спасу, объятая пламенем дыма, огня, только к нему возврати ты меня! Он мне, как воздух для жизни, вода, а я не забуду тебя никогда!..» Назубок знала его необычные письма, помнила характерные жесты, привычки. «О, Боже Праведный, где взять мне сил? От боли душевной сердце на части! От похоронок почти каждый двор голосил, так хоть моего сбереги от напасти! Он мне, как воздух для жизни, вода, а я не забуду тебя никогда!.. О, Праведный Боже, да есть ты, иль нет? Тоска до кости уела! Я же давно растворилась в нём, не вытравить ядом, не выжечь огнём! Слышишь, кричу, умоляю, спаси, через мёртвость боёв моего пронеси! Он мне, как воздух для жизни, вода… Ох, прокляну!.. Нет-нет-нет, не забуду тебя никогда!.. Соедини же нас, – в исступлении молила она, машинально перемывая чистую посуду. – Я буду совершать только достойные поступки, и в награду… Но, где я? где Толя? Ведь на Хвоинке нет кранов с водой?» Как наваждение, как пелена на мозг, едва в голос не закричала: «Где он, мой То-лень-ка!..» Постепенно вернулась к реальности и вспомнила, что уехала от него сама. Угодила в домашнюю тюрьму, на четверо суток раньше приезда сына. Ну, не петая дура!..
Тимошка вернулся из пионерского лагеря подросший и загорелый. За обедом рассказывал страшные истории про вампиров и чёрную розу. Вокруг прощального костра до полуночи шла дискотека. Мальчиков обязали танцевать с девочками.
– Ты тоже танцевал? – спросила Лада, любовно оглядывая сына.
– Конечно! Мы сейчас совсем по-другому танцуем, – заважничал тот. – Девочек берём руками за талию, а они кладут нам руки на плечи.
– Ну, так ведь и мы, Тимоша, с папой так танцевали.
– Ну что ты, мама! – возмутился сын. – Вы же танцевали с вытянутыми руками!..
Так бы навеселе и откушали сваренный борщ, да болтливая Марыська некстати упомянула Анатолия Юрьевича, приведя родителей в немалое смущение, которое они не сумели скрыть. Сначала рассказала, как танцевали на велосипедах, потом – как хлебали ложками малину в парном молоке, заедая ещё горячим свежевыпеченным хлебом, как читали одну интересную книжку с картинками и по очереди откусывали от одного крупного яблока, затем… Затем мама так строго взглянула на неё, что Марыська поневоле смолкла. Резко отодвинув кружку с недопитым компотом, Ровский удалился из кухни в комнату. «Молодчинка! – мысленно похвалила она дочку. – Теперь дико представить, но не лопни тогда презерватив, Марьки бы сейчас не было». Вспомянула давнее и растроганная погладила стриженую голову смышлёной дщери. Лада настрого запретила Марыське рассказывать папе, как Шатров двумя мочалками мыл маму у водопада. Маленькая лгунья, сходу перенимающая скверные ухватки своего племени, на сей раз не подвела.
Ближе к вечеру Лада заговорила о заготовке ягод и грибов на зиму, привела медицинские доводы, убедила, но Ровский вознамерился ехать на Хвоинку вместе с ней. Пришлось ловчить, идя на попятную; и впрямь, не отправляться же в гости к Шатрову всей шумной фамилией. Муж, оказывается, оформил неделю без содержания и теперь стерёг каждый её шаг. Хотела вызвать Шатрова на телефонные переговоры, но даже в гастроном за буханкой хлеба ходили на пару с мужем. Зная об отгулах, в контору экспедиции не отпускал вовсе. Лишил и последней радости – возможности перечитывать шатровские письма и поэзы; теперь и по ночам они караулили друг дружку. Это была уже не совместная жизнь, а проживание под одной крышей. До полуночи он читал, потом ещё долго курил, выжидая, когда она ляжет в постель. Иногда засыпала до его прихода, когда он ложился, просыпалась от физического отвращения к нему. Еле сдерживалась, чтобы не спихнуть с кровати; притворно лежала, закрыв глаза, ждала, когда уснёт. Боялась, что нечаянно тронет, сонный охватит рукой, с презрением и ленцой поимеет, как последнюю шлюху, каковой и считает. Ровский не понимал, чего этой бабе надобно, если в половой близости есть возбуждение и напряжение, и долгие фрикции, ведь нормально удовлетворены оба. Не было главной изюминки, взаимной любви. Секс с мужем давно воспринимался как пресная обязанность. Крадучись, сбегала и досыпала на полу, на ковре, или вместе с Марыськой; уединялась на кухне и подзаряжалась Шатровым, придумав хранить переписку в пустой кастрюле. Радостью чтения заменяла диалог с любимым. Напитавшись им, сидела и мечтала, пока не одёргивал голос недовольного супруга: «Ну, что ты всё бродишь!..» Возвращаясь с Хвоинки, наивно полагала, что тот в блаженном неведении.
Полюбить – это жить в полусне. От домашнего ареста и безвыходности развились слуховые галлюцинации, одолели «голоса», минутные помраченья рассудка. Не однажды сонная плакала, и Ровский опоил её валерьянкой, а ей был нужен всего лишь Шатров, с его бесконечной любовью. Болела желанием услышать родимый голос, наговориться всласть, чтоб не осталось ничего невысказанного; не отпускала ноющая тоска по нему. Исхитрилась написать короткое письмецо, но передать его Шатрову не представлялось возможным. На полчасика вырвалась из дома под предлогом вернуть долг подруге, а сама бегом на почту, отправила на Хвоинку срочную телеграмму, чреватым в их положении открытым текстом: «Толенька родной не отпускают целую». Обеспокоенный психозами жены Ровский вывез её на гулянье в близлежащий лес. Но там Шатров вспоминался куда сильней, и от неотвязного тотального контроля её захлестнуло отчаянье. Она тыкалась мыслью в поисках выхода, пока не захотелось сбежать от Ровского и заблудиться. Будь психиатром, могла бы отследить сумасшествие, в лесу была явная кульминация. Не избывай постылого, приберёт Бог милого. Заблудиться! Только не оставаться наедине с мужем! Ровский присел срезать стайку грибов, и она опрометью кинулась прочь. Сперва гонимая целью потеряться, потом втемяшилось, будто разыскивает Шатрова. Между желанием заблудиться и собственно плутанием был квартальный столб, напомнивший дорогу на буровые профиля, задаваемые по широтным просекам. «Ты заблудилась в себе, топографический кретинизм, погибель!..» К реальности вернули засохшие ягоды, на Хвоинке они были спелыми и сочными. Когда стемнело, её стали пугать эти иссечённые тропами, с частыми свалками мусора пригородные леса. Лада работала инженером-геологом, она окончила горный институт. Сумерки отрезвили, и нашлась быстро, сориентировалась, вышла на шоссе. В город уехала на попутке. Ровский отдыхал дома и не порывался её искать. Если жена изменила, оставь продажную сучку сопернику. Лучшей мести вовек не придумать.
Продолжение: http://www.proza.ru/2016/10/23/2113