Татьяна Шуран
ЗНАКИ СЕМИ ПЛАНЕТ
Роман из будущей жизни
И, разгадывая
вечнодвижущиеся
знаки
На скрижалях
метаистории
и судьбы,
Различаю и в мимолётном, как в Зодиаке,
Те же ходы миропронизывающей борьбы.
Д. Андреев, «Железная мистерия» (1950–1956)
Из второй части
СЛАДОСТРАСТИЕ
Перехожу от казни к казни
Широкой полосой огня.
Ты только невозможным дразнишь,
Немыслимым томишь меня…
А. Блок, «Заклятие огнём и мраком» (1907)
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Мог ли я, наутро после бесстыдно-бессонной ночи, помыслить о том, чтобы вернуться на службу? Мог ли представить себе, что придётся вновь встретиться с Анни, говорить с ней?
С восточного края Столицы занимался грязно-розовый рассвет, отравленный дымом. Из упругих извивов потаённых комнат, из тупика будуара, где встретила меня вчера г-жа Варстрем, открывался ход на небольшую каменную террасу. Я прошёл через стеклянную дверь. Полукольцо веранды покоилось на пологом склоне, в объятиях сонных садов.
Эта часть города была мне незнакома. Я догадывался, конечно, что оказался в одном из наиболее комфортных фешенебельных уголков, куда, быть может, даже не пропускала «постороннюю» праздношатающуюся публику бдительная охрана. Однако вблизи здесь всё дышало уютом и каким-то по-детски доверчивым покоем. Не верилось, что где-то недалеко, за невидимой чертой, властно отделяющей благоденствие от бездолья, растревожен рассветом нового рабочего дня рой тружеников, что уже сейчас молчаливо вливается в каменные артерии бледных улиц хмурый, усталый люд… Недавно и я был там…
На этой мысли я, словно обжёгшись, отвернулся.
Делать было нечего. Я прошёлся по каменному пятачку туда-сюда. Сумеречный ветер, вспорхнув откуда-то из-под стены, залез равнодушными пальцами мне за воротник и бросил в лицо пепельный запах асфальта с пустынной подъездной дороги.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Район, где располагалась вилла г-жи Варстрем, находился на территории бывшего заповедника и назывался, вслед за предшественником, Каменные Сады. Правда, в годы, предшествовавшие Революции, в обиход местных жителей и населения Столицы всё чаще встревало другое название: Шоссе Миллионеров, а сама длинная, извилистая улица, шелковистыми кольцами стянувшая растрёпанные головы пыльных пригородных холмов, соответственно, именовалась «Миллионка». Гнездовья нуворишей, облепившие заповедник в последние два-три десятилетия, когда Столица, по выражению газетчиков, «утвердила над миром культ денежного бога», издалека смотрелись вполне живописно – затенённые пышными ветвями вековых кедров и сосен, как северный паша – услужливыми опахалами рабов. Вилла моей тёти была одной из многих – хорошо укреплённый оплот капризов пресыщенной души.
Великий Город, летописцем таинственной гибели которого мне судила стать судьба, вышел в центр мировой сцены не сразу. Тэзе, небольшая община христианских активистов на юге Франции, избранная административной колыбелью едва народившегося мирового правительства в тот исторический день, когда ведущие державы континентов подписали «Соглашение о Космополитическом Союзе», поначалу играла свою грандиозную роль сугубо формально, властвуя на бумаге. Вокруг неприметного благоустроенного городка теснились тёмные волны мировых политических катаклизмов, схлёстывались и разбегались настырные ветры финансовых спекуляций, набегали облачные громады глобальных экономических, экологических, военных стратегий, не единожды проносилось мимо предгрозовое дыхание всеобщей самоубийственной войны, и обильно разливалась пена газетных публикаций, шумя штампами, настолько приевшимися, что вместо тревоги вызывали какое-то отупение: кризис, конфликт, теракт, перепроизводство, перенаселение…
Однако дерзкие бури столетий миновали; стихия истории вновь вошла в свою колею; очаги отдельных возмущений задохнулись в чаду и подёрнулись пеплом. Постепенно швед, поляк, русский, испанец, японец и австралиец, житель Нью-Йорка и Гуанчжоу, Марселя и Дамаска, перуанских гор и монгольской степи привык считаться гражданином Космополитического Союза.
На деле выяснилось, что никаких особых перемен рядовому работяге новый значок на политическом глобусе не сулил. Разве что выпуски новостей крутились теперь круглые сутки, да страны, известные прежде только по глянцевым альбомам достопримечательностей, стали как-то ближе, когда границы абсолютной мировой державы очертила сталью и камнем сеть скоростных подземных дорог. Новоявленные космополиты, подивившись на испещрённые множеством непонятных символов, будто стены египетских гробниц, универсальные паспорта, поездив по миру и подучив «антик» – искусственный язык, смесь французского и древнегреческого, официально принятый в качестве второго государственного правительством всех передовых держав, – незаметно вернулись в крошечный личный мирок и погрузились в хлопоты текущего домашнего дня.
А между тем Тэзе явила миру новое лицо. Молодая Столица уже не смотрела скромной воспитанницей в чужой семье, она, казалось, успела вступить в права весьма обширного наследства и даже приобрела кое-какие замашки хозяйки, барыни – ещё не совсем самовластной, но обнаружившей уже кое-где склонность к маленьким, не вполне безобидным капризам, а там и вкус к роскоши, и вздорное любопытство, и упрямство. В Тэзе стекались хозяева мира, и их родня, и друзья.
Столица разрасталась, потом стала разбухать. Вслед за влиятельными политиками и банкирами потянулись промышленные магнаты, дельцы помельче, спекулянты, мошенники. Основную массу населения в безликих теснинах предместий вскоре составила сметливая обслуга, обеспечивавшая состоятельным клиентам увеселения и комфорт. Вымуштрованные караульные отряды из специального ведомства, подчинявшегося непосредственно муниципалитету, тщательно следили за тем, чтобы в сфере частных сношений соблюдалась известная субординация и респектабельность: вход в игорные дома – только для членов клуба, в массажных салонах – шёлковые простыни и начищенный до блеска паркет, в кофейнях и аптеках – только отборный афганский опиум и чистейший иракский гашиш. Незадолго до образования Космополитического Союза эксперты Всемирной Ассоциации Здравоохранения выступили с докладом, что некоторые вещества, ошибочно считавшиеся наркотическими, в действительности являются лекарственными, и следовательно, могут быть легализованы в качестве средства от мигрени, эпилепсии, депрессии и ещё пятидесяти четырёх весьма распространённых и трудноизлечимых заболеваний, что и легло в основу модернизированного законодательства, ознаменовав между прочим ренессанс фармацевтической промышленности в большинстве цивилизованных стран.
Благосостояние человечества к тому моменту достигло того уровня, когда все первоочерёдные потребности населения удовлетворены; прогресс науки и техники позволил, наконец, всем обитателям земного шара, независимо от происхождения и места проживания, получить минимум материальных и правовых благ: жильё, продукты питания, абонемент на медицинское обслуживание, неумолкающую плазменную планшетку, работавшую бесплатно, в общем электрическом поле (выключить её было невозможно, а совсем не приобретать – значило остаться без средств связи, если не считать голубиной почты). Человечество вступило в долгожданную эпоху минимально травмирующего социального расслоения: общество разделилось на тех, кто оказывает услуги, и тех, кто их потребляет. Социологи и публицисты справедливо отмечали, что новый «клиентский» принцип социальной иерархии отличался от былых варварских форм народоустройства гибкостью и лояльностью к достоинству личности: в отдельных обстоятельствах своей жизни ты мог быть прислугой, а в других – сам превращался в господина и, таким образом, сохранялся оптимальный баланс нужных ролей.
Разумеется, находились в числе клиентов и ценители утончённых удовольствий, так называемой высокой культуры. Со временем в Тэзе открылся блистательный театр имени Шарля Бодлэра, завоевавший всемирную популярность своими эксцентричными постановками, а также обильными банкетами после шоу; нестареющий восторг публики возбуждал исполинский концертный зал Колизэ Нуво, где сменяли друг друга прославленные звёзды мировой музыкальной сцены. В непременную программу светского «турнэ» (так называлась система полезных для карьеры визитов, салонов, раутов, обедов и балов) входило посещение оперных премьер и модных вернисажей. Для менее взыскательной и менее статусной публики ежевечерне распахивала неоновую утробу стая синематографов, оснащённых по последнему слову техники, с эффектом объёмного изображения и дрожанием пола в сценах огненных катастроф. Неизменной популярностью у туристов пользовались театры красок (то есть заведения, представлявшие светомузыкальное шоу на обнажённых женских телах). В общем, о первоначальном статусе Тэзе – неприметном поселении христианских волонтёров, основанном после Второй мировой войны для помощи раненым и бездомным, напоминала только мрачная громада старинного Собора Монтэ-Крист, в развалинах которого и располагался когда-то партизанский перевязочный пункт. Новые обитатели города отреставрировали Собор: он стал символом стремления государств – членов Союза к духовному единению народов, но прихожан было мало – в основном скучающие злоязычные старушки, да изредка молодые начинающие бизнесмены – если не считать транслировавшиеся на планшетки всего мира официальные церковные празднества с участием Лез-О (от «les haut plac;s», высокопоставленные – так для краткости называли чиновников Космополитического Союза).
Случалось, расцветающая мировая столица роняла лепестки. Я смутно помнил из общеобразовательного курса почти неправдоподобный эпизод бунта, случившегося в Тэзе чуть более века назад. Тогда будто бы власть над величайшим городом планеты захватили последователи какой-то чуть ли не языческой секты, провозгласившие своим общественным идеалом некое «Командорство Красоты» и проводившие на улицах массовые оргии-мистерии на манер античных шествий в честь Диониса. Как такому нелепому сборищу анархистов и мечтателей удалось удерживать власть над Столицей в течение целых четырнадцати месяцев, учебник истории не объяснял, но я не заострял внимание на такого рода нестыковках: мало ли в политике курьёзов? Как и большинство рядовых граждан, я в начале жизненного пути не слишком задумывался, какие силы движут этот мир, и довольствовался сведениями из общедоступных источников, принимая их за объективные факты. Мои убеждения, внушённые одинокой, измождённой матерью, были нехитры и, как мне казалось, вполне достаточны для честной, спокойной жизни: политика – зло, богатство – грязь, скромность и жертвенность – высшая добродетель. Мне ещё предстояло узнать, марионеткой и бессловесной жертвой каких сил в действительности были подобные убеждённые труженики, и какие силы в свою очередь верховодили теми, кто мнил себя превыше толпы. Мне предстояло взглянуть в скрытые лики последнего из великих городов мира, и это стоило мне потрясений, которые я и вообразить не мог.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Наконец в апартаментах произошло движение: выпорхнула не обращавшая на меня никакого внимания прислуга, и в считаные минуты угрюмая каменная площадка превратилась в благоухающий летний сад благодаря свежесрезанным цветам, расставленным повсюду в круглых, как земной шар, прозрачных вазах. На миниатюрном, похожем на зеркало пудреницы столике появились вазочки с каким-то неизвестным мне лакомством и, чопорно шелестя жёстким кружевом салфеток, почтительно обступили ведёрко со льдом, где возлежала царственная бутыль замороженного шампанского. Я наблюдал за этой рукотворной метаморфозой хмурых сумерек в тёплое и полное красок утро со всевозрастающим изумлением. Прислуга неслышно растворилась, будто тень с восходом всепобеждающего светила, и вошла хозяйка.
Вопреки ожиданиям, г-жа Варстрем без искусственного румянца на лице и с собранными в простой узел волосами казалась даже моложе, чем вчера. Её гибкое алебастровое тело облегал прозрачный пеньюар с причудливым узором из волнистых водорослей и усатых пучеглазых рыб – очевидно, в восточном стиле – поражавший одновременно изяществом рисунка и уродством изображённых на нём водяных монстров: специфичный каприз избалованного вкуса. С точно выверенными нотками небрежности в светски-любезных фразах мне было предложено присесть.
Ледяное угощение с застывшими в нём лепестками белой вишни я глотал, в основном, чтобы поменьше говорить. Г-жа Варстрем невозмутимо расспрашивала меня о моём прошлом, выказывая «естественную» заинтересованность в моей судьбе; я вежливо благодарил, думая только о том, чтобы вернуться в отель и как можно скорее объясниться с Анни. Мысли о моей покинутой возлюбленной, столь же беззащитной в этом самовластном городе, как и я, тревожили меня; до неё могли дойти уже слухи о моём отсутствии на работе: впервые за время службы я пропустил день, – как и о моём анекдотичном «родстве». С ужасом думал я о том, что бедной Анни, вероятно, придётся вынести град насмешек и унизительных сплетен. Я знал, что Анни, несмотря на своё уязвимое положение одинокой молодой женщины – а может, именно вследствие того – была, при внешней скромности, целомудренно-горда, и вдвойне мучился стыдом от мысли, что причиной её страданий и, может быть, позора стал я, так самонадеянно взявший на себя роль защитника… И тем безнадёжнее томило меня раскаяние, что я почти не сомневался: Анни останется мне верна, она до последнего будет твёрдо верить в моё возвращение, в мою неподкупную честь, в нелепую случайность, по которой гнусная молва числит меня в любовниках г-жи Варстрем…
А между тем, сидя подле моей хозяйки, я не мог не признать её превосходства над той, другой. Моя милая Анни, замученная безденежьем и однообразным трудом, показалась бы против своей соперницы бледной тенью, подобно бестелесным призракам из сентиментальных новелл Эдгара По. Всё в Элене – я вздрогнул оттого, что впервые нечаянно назвал её по имени, пусть даже в мыслях… Всё в бархатном отсвете её кожи, в запахе свежих губ, округлых, как спелый плод греха, в чеканности неспешных шагов, изысканных жестах рук, привыкших, чтобы ими любовались, и как бы позволявших любоваться собой, – всё пело, как струна, песнь самоуверенности и силы – гимн хищника в упоении смертоносного броска… И, хотя прошедшая ночь не оставила в моей душе ничего, кроме омерзения к самому себе за ребяческое, преступное слабоволие, помешавшее мне отвергнуть непрошеную благосклонность г-жи Варстрем раз и навсегда, – сейчас, годы спустя, я признаю, что та ночь пробудила во мне что-то, чего я прежде не знал и без чего дальнейшее моё падение было бы невозможно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Помню, в первые дни после моего приезда в Столицу, когда я скитался по улицам, похожим на глубокие колодцы сбоку от стеснивших небо высотных домов, ослеплённый величием города, в котором чудился отблеск чего-то древнего, – словно Тэзе вобрала в себя могущество столиц всех прошлых веков, хоть и начала собственную историю сравнительно недавно, – баснословное изобилие за пылающими стёклами магазинов показалось мне даже каким-то сверхъестественным. Горы товаров, дремлющие в альковах витрин, источали неуловимое очарование, как послушные одалиски на своих пышных ложах: убранные с тщательностью и блеском истинного искусства, они будто ожидали встречи с властелином мира. Позже, когда я немного попривык, этот настойчивый аромат роскоши и кричащие огни реклам, изобретавших каждый день новую ненужную прихоть, дабы замороченные потребители исправно отдавали моде щедрую дань, стали меня изрядно раздражать. Но, так или иначе, соблазны богатой и беспечной жизни оставались для меня по ту сторону бронированного стекла: я привык наблюдать их без особого интереса, как фильм на незнакомом языке.
Когда мне пришлось сопровождать г-жу Варстрем в поездке по магазинам, я словно оказался внутри зачарованной горы сокровищ. По рассказам матери, презиравшей деньги, мир дорогих вещей представлялся мне душным и скучным, пересыпанным, как опилками, злоязычной завистью и хвастовством. По своей наивности я не сомневался, что г-жа Варстрем рассчитывает соблазнить меня роскошными подарками и таким образом привязать к себе. Разумеется, я намеревался твёрдо отказаться от каких-либо дальнейших милостей с её стороны, категорически объявить, что мой визит был ошибкой, и отношения окончены. Я готов был, если придётся, даже устроить публичный скандал. Не решаясь отчего-то ни взглядом, ни жестом прекословить безличной улыбке, с которой г-жа Варстрем как бы невзначай роняла свои распоряжения, внутренне я кипел от гнева и приготовлял целые речи, дожидаясь только повода, чтобы высказать, до какой степени оскорбительны её нелепые притязания на мои чувства. Собственно, я и согласился поехать с ней только потому, что искал случая покончить со своим негласным рабством – более унизительным, чем в денежных подвалах моего дяди, – но, как я надеялся, мимолётным.
Однако никто и не думал ничего мне предлагать. По мнению г-жи Варстрем, сама возможность состоять подле неё уже была честью для любого мужчины, и я вовсе не нуждался в дополнительном поощрении. Она взяла меня с собой всего лишь в качестве носильщика, чья единственная забота – всё возраставшее семейство нарядных пакетов с покупками. Беседовать она предпочитала со специально подготовленными людьми. Разговор шёл об остроактуальных модных тенденциях сезона, косметических процедурах с непостижимыми названиями, букете коллекционных вин, возрасте антикварных вещиц, концепции авторских ювелирных изделий, заказе фарфора, хрусталя, серебра, шёлковых расписных ковров и натуральных (что запрещал закон) звериных шкур откуда-то с другого конца света, подпольной торговле музейными редкостями – я не нашёл бы слов, даже если бы захотел. Однако, ни разу даже не взглянув на меня, г-жа Варстрем добилась того, что, полагаю, и было её тайной целью.
Одна древняя легенда рассказывает об удачливом, но недальновидном царе Мидасе, который получил от богов дар обращать всё, к чему ни прикасался, в золото. Со мной происходило нечто прямо противоположное: раз, и поневоле, прикоснувшись к миру золота, я стал меняться; меня заразил его властный дух. За время небольшого путешествия в недра городских сокровищниц я с изумлением обнаружил: золото – одушевлённо, а современный магазин – то же, чем когда-то был для человека храм.
В самом деле: разве может что-либо сравниться с верой в могущество денег? Разве бывает более надёжное чувство причастности к высшему миру, чем при покупке дорогих вещей? Разве какой-то другой бог дарит блаженство прямо сейчас? Духовные богатства – эфемерны, бездоказательны. Кто поручится, что они существуют где-либо, кроме нашего воображения?..
Стоя в одиночестве с фирменными пакетами в руках, вникая в их хруст и аромат, я вдруг отчётливо осознал, что все официально признанные мировые религии остались, в сущности, далеки от рядового человека. О них вспоминают от случая к случаю, да и то больше на словах. А золоту служат денно и нощно – даже те, кто этого не замечает.
– Эта прохладная нота – то, что нужно! По-моему, другие сорта годятся только для варваров… – обрушился на меня водопад восклицаний г-жи Варстрем одновременно с бесстрастным стуком её каблучков, когда она вышла из подсобного помещения за стойкой небольшой лавки восточных благовоний – хозяин, лопочущий на чудовищной смеси антика с английским, сразу после нашего появления повесил на дверь табличку «Закрыто». – О, Артюр, я совсем про вас забыла! Но вы, кажется, уже достаточно загружены. Отнесите всё в машину и ждите меня там. Я жду посылку ближе к вечеру, – обратилась она к хозяину, и тот замельтешил толстым носом, похожим на тёмного мохнатого шмеля.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По возвращении на виллу г-жа Варстрем милостиво разрешила мне подготовиться к вечернему приёму гостей. Я уже понимал, что разыгрывать подлинно мужскую твёрдость и вступать в категорические объяснения в моём положении довольно нелепо, однако набрался решимости для того, чтобы опробовать то же коварное оружие, которое моя хозяйка сама использовала против меня. Чувствуя себя актёром, который плохо знает роль и вот-вот забудет слова, глухим от смущения голосом, но всё же довольно внятно я проговорил:
– Я хотел бы вернуться в отель. У меня там остались кое-какие нужные вещи. К тому же я не уверен, что мне стоит появляться с вами в высшем обществе. Я имею в виду, что не приучен себя держать… Может быть, нам лучше встретиться как-нибудь в другой день? – разумеется, у меня и в мыслях не было мчаться к ней по первому звонку. Единственное, что я собирался сделать по прибытии в отель, – это собрать вещи, взять расчёт и навсегда покинуть Столицу, чтобы наверняка порвать все нити, связывающие меня с ненавистным уже семейством моего дядюшки. Попытавшись восстановить родство, я выполнил предсмертную волю матери; теперь довольно. Если бы удалось уговорить Анни, мы вырвались бы из постыдной неволи вместе; пусть даже она отвергнет нашу несчастную любовь, которую я по малодушию предал, – всё же я мог бы заботиться о ней как друг, как брат…
Но г-жа Варстрем, как оказалось, предвосхитила такой ход событий: она мелодично засмеялась, откинув голову так, чтобы показать аристократическую белизну шеи, и сделала заученно-эффектный непререкаемый жест рукой.
– Разве я не говорила? Артюр, вам давно пора занять подобающее положение в свете! Вы больше не вернётесь на службу. От своей должности вы освобождены. И возвращаться в эту безликую ночлежку вам тоже нет причины. Все ваши вещи я распорядилась перевезти в отдельную квартиру – я взяла на себя смелость оплатить её на год вперёд… Это в центре города, в хорошем районе – надеюсь, я угадала с выбором, и вам понравится… Ключи заберёте у меня позже. А пока, я вас умоляю, мне надо заняться моей внешностью… Прислуга подберёт для вас что-нибудь подходящее в гардеробной… Не забывайте: начало приёма – в семь, – роняя фразы на ходу, моя собеседница исчезла за дверью.
От неожиданности я не нашёл, что предпринять.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Случайно или нет – думаю, скорее второе, – великолепный костюм-тройка, явно сшитый дорогим портным на заказ точно по чьей-то фигуре, был мне великоват. В остальном приём был обставлен безупречно. Дядюшка, по счастью, не появился; как я узнал много позже, фактически он вообще никогда не жил с женщиной, носившей его фамилию: их союз был чисто светской уловкой, выгодной обоим.
Г-жа Варстрем умело вела партию любезной хозяйки. Среди гостей я заметил несколько лиц, которые узнал по фотографиям в газетах и выпускам новостей; остальные, очевидно, также принадлежали к избранному кругу: подлинная элита общества, дельцы, державшие в своих руках мировую промышленность, политику, науку, производившие в недрах своих корпораций всё, чем жил простой человек: от булочки к завтраку до космополитических идеалов, от процента налоговых отчислений до правил выкупа кладбищенской земли. Я взглянул на себя словно со стороны и впервые заметил во всех убийственных подробностях свою провинциальную неотёсанность и наивность. Между тем г-жа Варстрем принимала влиятельных лиц запросто, по-дружески, и шутливо представляла меня им как весьма даровитого молодого человека, которого, несомненно, ждёт большое будущее. Гости, очевидно, видевшие подле г-жи Варстрем далеко не первое юное дарование, держались, однако, с такой естественной обходительностью, что совершенно невозможно было угадать их истинные мысли и отношения. Привыкший говорить и действовать напрямик – ведь до приезда в Столицу мне не доводилось попадать в двусмысленное положение, – я наблюдал этот утончённый маскарад без масок с тайным недоумением: что, какие силы могут внушить человеку это обворожительное, будто бы врождённое лицемерие? Неужели только богатство?..
Сидя за длинным, как жизнь, прихотливо сервированным столом, где даже салфеточки, стянутые в сложный узел из лент и кружев, служили скорее для красоты, нежели для пользы, гости с удовольствием пробовали жареного лебедя, плывущего сквозь море перламутровых орхидей, а я сотню и ещё сотню раз проклинал себя за то, что вообще послушался мою несчастную и, кажется, ничего в жизни не смыслившую мать и отправился в Столицу, за то, что изменил Анни, и за то, что моему воображению уже рисовалась близящаяся ночь с элегантной хозяйкой этого надменного, чужого дома. Теперь мне хотелось ей отомстить. Её обнажённое тело плескалось в моём алом бокале, и это, хоть и не прибавило мне изящных манер, всё же заставляло, стиснув зубы, соблюдать приличия. Впрочем, на меня не обращали внимания.
Каково же было моё удивление, когда г-жа Варстрем непринуждённо предложила мне проводить одну из приглашённых дам – высокую беловолосую старуху, которую называла баронессой. Пока я придумывал достаточно учтивое возражение, передо мной уже распахнули дверь длинного лимузина, подползшего по серебряному от луны асфальту с вкрадчивым шелестом, как белая змея.
Внутренность машины оказалась неожиданно розовой, а стёкла – затемнёнными. В пассажирском отсеке размещался целый винный бар. Те быстрые минуты ночи, что я провёл здесь, действительно сделали меня рабом, – в том смысле, что рабство моё стало добровольным и даже каким-то ревностным. Баронесса Джильда Крюденер показала мне, как мало я знал ещё об истинной власти женщины, о тиранстве, в котором не было ничего общего со стыдливой нежностью Анни или самодовольной дерзостью Элены, не было вообще никаких чувств, которое всё было – кошмар, пытка, наваждение, жестокое, как железный прут: удар за ударом, заставляющие почувствовать, сколь мягко человеческое тело. Если бы в прежние годы кто-то сказал мне, что я стану страдать от вожделения к шестидесятилетней старухе, я даже не счёл бы себя оскорблённым, – до того нелепой показалась бы мне эта фантазия. Однако в дом г-жи Варстрем я не вернулся и целый год оставался как бы затворником в поместье баронессы, – а когда вышел оттуда, узнать меня было нельзя.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Баронесса Крюденер принадлежала к старинному роду немецкой знати. Нувориши, быстро разжиревшие на биржевых спекуляциях, и крикливые политические временщики властвовали над Тэзе лишь на страницах популярных газет. Подлинными хозяевами Столицы были потомки старинных аристократических домов, чьё равенство в правах с простолюдинами гарантировала Конституция, но всерьёз нарушали наследные земли, замки, нужные знакомства и высокие посты в международных корпорациях, а главное – знания. Из поколения в поколение передавалась традиция воспитания не послушных исполнителей, но лидеров, благодаря которой влиятельные семьи сохраняли своё могущество. Я, как все невежды, полагал знатное имя пережитком варварского прошлого, предрассудком, предметом пустой гордыни, а собственную бесприютность – свободой. Мне не приходило в голову, что главная причина моей зависимости от власть имущих – это те нормы и ценности, которых я придерживаюсь, которым меня научили, подвергнуть сомнению которые – для меня святотатство; что моя доморощенная демократичность – не врождённое свойство моей души, а очередной проект на отлаженном производстве идей; что подлинные хозяева жизни – не те, кто служит укреплению традиций, а те, кто сам их создаёт. Безродные дельцы, даже такие влиятельные, как мой дядя, были в Столице всего лишь гостями: порой почётными, порой случайными, порой просто самозваными; но в сердце города, вдали от любопытных глаз и пересудов толпы, обитали те, кто знал Тэзе без прикрас – как опытный импресарио знает свою подопечную, прославленную звезду экрана: она была их творением.
Район Бель Эйр – средоточие фамильных особняков – располагался в самом центре города, но, в отличие от Собора Монтэ-Крист или здания Международного Банка, оставался как бы невидимым для стрекочущего роя телекамер. Дома, возведённые здесь, были старше самой Столицы: их заботливо перевозили, разобрав по камешку, из крупнейших городов Европы, Америки, России, Австралии и Африки, сажали в новую почву, как зёрнышко редкой породы, и вновь восстанавливали в мельчайших подробностях интерьера: подёрнутые дымкой давних шагов мраморные ступени, натёртые временем бронзовые ручки в виде звериных голов, пришёптывающие портьеры, внимательные зеркала, остроглазые портреты предков. Люди, прихватившие с собой в будущее свой маленький мирок, как чемодан, привыкли занимать много места; они жили в собственной системе координат.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Осью жизни во владениях баронессы была страсть, а мерилом нравственности – желание. Вообще Джильда была энциклопедически образованна и беседы на своих безумных ночных балах для избранной публики вела, будто профессор на лекции в университете, чётким, суховатым голосом, похожим на хруст листов старинного манускрипта. Помню, когда я впервые спустился на подземный этаж, в Овальный Зал, где проходили сеансы «домашнего синематографа», организованного баронессой для развлечения богатых дам её круга (и возраста), меня поразило огромное мозаичное панно во всю стену: история злоключений Персея, застывшая в золотом и чёрном стекле. Чудовища, преследующие древнего героя, обступали зал со всех сторон, тянулись вдоль стен в бесконечном круговороте, так что нельзя было разобрать, где начало, а где конец.
Вот зыбкие, как волнистые тени на добела раскалённом песке, предстают перед зрителем уродливые грайи – три сестры, седые от рождения, олицетворение старости и смерти; тонкими, как паутинка, костяными руками они бережно передают друг другу единственный на троих глаз, сияющий во тьме, подобно живой, изумлённой жемчужине.
Вот остров горгон, трёх морских дев, соблазнительных и страшных в извивах гибких тел, покрытых влажной железной чешуёй; злобные змеи, шипя, падают им на плечи вместо пышных локонов; жгуче-чёрные губы пламенеют, как ночь. Лишь одна из них смертна – та, чьё лицо обращено прямо к зрителю, и неистовый взгляд её недвижных очей завораживает, опьяняет.
Вот из холодной черноты поднимается бесформенное чудовище – богиня Кит, воплощение морской пучины, прародительница акул и медуз, спрутов и китов, мать горгон и грай.
Бушующее море, её стихия, охватывает своими волнами весь узор, омывает вольными линиями, быстрыми спиралями золотое небо под сводами зала.
И где-то на границе двух миров – угрюмый профиль скалы, обнажённая тень Андромеды, тающий силуэт Персея в шлеме невидимости и крылатых сандалиях, среди кипучих облаков.
О чём говорила эта картина, точнее, эта симфония света и тьмы, звучавшая на многие голоса сразу, со всех сторон?.. В её причудливых мотивах не было, кажется, никакой логики, и всё же она подчинялась некоему неуловимому ритму – вечному, как шум набегающих волн… Человечество народилось и вымрет, а таинственная стихия желания будет всё так же стремить бег по кругу, порождая диковинных тварей из своих безымянных глубин…
Хочу заметить ещё, что баронесса повсюду ходила с изящной хлёсткой тросточкой, которую, если кому-то из любовников случалось вызвать её недовольство, без колебаний пускала в ход. Странно, хотя впоследствии мне пришлось пережить в Столице несколько террористических акций, вооружённое восстание и стихийное бедствие, шрамы у меня остались только от ударов этой тростью. Там ещё был приметный набалдашник в виде шишковатой головы какого-то морского гада.
– Увлекаетесь античной историей, молодой человек? – шутливо бросала баронесса, диктуя мне очередной список поручений, связанных с предстоящей закрытой вечеринкой. – Вы мне напоминаете кого-то с этой картины, – с улыбкой она оглядывалась на панно, имея в виду, наверное, Андромеду.
– И вы мне, – кивал я и тоже не уточнял.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Первое время мои обязанности сводились к тому, чтобы прислуживать баронессе обнажённым. При этом она невозмутимо созерцала меня и делала разные замечания, касающиеся этикета. Она требовала, чтобы я держал осанку, ступал изящно и неслышно, красиво готовил и подавал кофе, вовремя предлагал зажигалку, отличал бокал для шампанского от бокала для коньяка, и тысячу других мелочей, на которые я раньше просто не обратил бы внимания. Своим негромким музыкальным голосом она поясняла, что «умение ухаживать за дамой – признак породы» в мужчине, и теперь я понимаю, что она была по-своему права: тот, кто освоил светские манеры без одежды, сумеет непринуждённо держать себя всегда и везде, – но тогда всё происходящее казалось мне каким-то изощрённым издевательством, фантазией нездорового человека. И терзания мои были вовсе не душевного порядка, – просто аморальность её игр доводила меня до исступления – до такой жестокой, самозабвенной страсти, что хотелось броситься к её ногам и вымаливать ласк, рыдая, как подаяние.
Она не позволяла и прикоснуться к себе. До сих пор не понимаю, что так сковывало мою волю в присутствии этой женщины. Должно быть, в глубине души мне нравилось повиноваться ей, и она знала об этом лучше, чем я сам. А может, всё дело в том, как отчётливо отделяла она стихию чувственности от остальных областей жизни: она знала о теле мужчины всё, вплоть до самых омерзительных уловок разврата, и управляла страстью, как опытный инженер – тонко отлаженным механизмом. Чаще всего она прикасалась ко мне узким мыском туфли, или острым каблуком, и не могу вспомнить, чтобы чьи-либо объятия были мне так желанны, как эта боль.
В то же время на людях мне отводилась роль вышколенного пажа, почтительно сопровождающего знатную особу. Мы исправно потребляли утончённые развлечения, модные в высшем кругу: театры, музеи, вернисажи, и больше всего меня поражало, какое ничтожное, подсобное место в углу своей души отводят духовной культуре люди, имеющие, благодаря богатству и положению в обществе, доступ к бесценным откровениям творческого дара. Они не видели разницы между покупкой старинной иконы и собольей шубы, между премьерой тетралогии Вагнера «Кольцо Нибелунгов» и открытием ресторана гаитянской кухни. При всём том Джильда была способна оценить антикварный пистолет или коллекционную скрипку точнее, чем профессиональный музейщик, но собственно смысл, душа и назначение предмета отступали на второй план перед соображениями престижа: достаточно ли сильное впечатление произведёт новость о покупке среди знатоков? Это напоминало мне популярные у богемы гала-ужины, где под предлогом сбора средств на благотворительность проходил смотр умопомрачительно дорогих туалетов присутствующих дам. Для Джильды регулярные упражнения на интеллект и художественный вкус были частью программы по воспитанию чувств. Человек, не погружавшийся в Моцарта и Стравинского, не заворожённый мистериями Босха и Матисса, не постигший Толстого и Ницше, не сможет исследовать все оттенки чувственности, потому что (пользуясь её выражением) «подлинный сад сладострастия заключает в себе не природа, а воображение».
Чопорность, с которой она держалась в свете, составляла поразительный контраст с её бесстыдством, едва мы оставались наедине. Постепенно она приучила меня принимать как должное самые непристойные ласки, которые расточала мне мимоходом, как официанту бросают мелочь. Она обладала необычайным свойством сосредоточивать все помыслы мужчины на себе одной; мир для меня в те несколько мучительных и незабвенных месяцев, что длилась наша связь, свёлся к матовому блеску атласных покрывал в её затенённом алькове, специально оборудованном для разного рода любовных игр, и фантазиям о том, когда наконец наша близость станет полной. В том, что это однажды произойдёт, я не сомневался; не затем же она муштровала меня, чтобы я чистил для неё среди ночи апельсины.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Перемена в наших отношениях и впрямь произошла.
Как-то утром, одной рукой аккуратно держа сухарик с джемом, от которого с задорным хрустом откусывала кусочки, а другой щекоча меня, баронесса объявила, что, по её мнению, я готов перейти на следующий этап обучения, и, обернувшись к двери, негромко кликнула:
– Sophie!
На этот зов без промедления, опустив глаза, как послушница в монастыре, явилась молодая девушка в одном белье, проскользнула и застыла.
– А теперь покажи нам, что ты умеешь, дитя моё, – хладнокровно предложила баронесса, и я опомниться не успел, как оказался в душистых объятиях по-лебединому округлых крепких рук.
Я сожалею, что принуждён опуститься в своём рассказе до откровений, которые, быть может, шокируют благонамеренную публику; но гораздо горше мне признать, что я не только предавался разврату, но и привык к нему, так что определённого рода эксперименты вовсе не казались мне из ряда вон выходящими. Я бредил предвкушением близости с баронессой и не нашёл ничего предосудительного в том, чтобы овладеть её хорошенькой подопечной тут же, у неё на глазах, в её постели, впивая знакомый горьковатый аромат изысканных духов и теплоту её тела, и называя незнакомую девушку Джильдой, даже, кажется, вслух. Не знаю, быть может, не будь я так строго воспитан, всё это издевательство над общепризнанными идеалами любви не доставляло бы мне столько наслаждения.
– Для первого раза неплохо, – прокомментировала баронесса, допивая шоколад. – Но в целом однообразно, конечно. Молодой человек, поймите, всё это, в принципе, может и простак с каких-нибудь рабочих окраин.
– А я и есть с рабочих окраин, – напомнил я в подушку.
– Печально, что вас это устраивает, – посочувствовала она, звеня изысканным фарфором. – Но ведь вы ещё молоды, ещё есть время научиться чему-то стоящему. Поймите, молодой человек, миром правят не деньги и не труд, миром правит наслаждение. И тот, кто владеет наслаждением – владеет всем.
Чуть позже выяснилось, что, помимо «синематографа» для скучающих аристократок, баронесса курировала нечто вроде школы элитных наложниц, профессионально обученных содержанок. Она присматривала миловидных смышлёных девиц – меня особенно удивило, что многие были из вполне благополучных чиновных семейств – поначалу приглашала к себе на должность «компаньонки», потом красноречиво расписывала свою жизненную философию, и заканчивалось всё, если называть вещи своими именами, зачислением в частное агентство, промышлявшее проституцией и шпионажем. Отборные дамы полусвета скрашивали досуг влиятельных чиновников, магнатов международного уровня, иностранных послов, после чего доносили своей благодетельнице обо всём, увиденном и услышанном в непринуждённой обстановке. Стоит ли объяснять, какова была подлинная – несменяемая, практически бесконтрольная – власть над тайными пружинами политики Тэзе в руках баронессы Крюденер, для непосвящённых – скромной пожилой леди, безобидной хранительницы традиций старинного аристократического дома.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мне, впрочем, отводилась в общей интриге наименее ответственная роль. Я должен был служить как бы живой моделью, на которой прилежные ученицы баронессы отрабатывали искусство наслаждения. Занятия наши записывались на плёнку, которая, собственно, и демонстрировалась позже в «домашнем синематографе» высокородным гостьям. Отчаявшись добиться благосклонности той, кого я желал, я довольствовался тем, что представлял Джильду на месте её прелестниц, хотя это было довольно трудно: в них отсутствовала та самая благородная холодность и дерзкая воля, в которой и был для меня величайший соблазн. По сей день я убеждён, что чувство любви происходит, в сущности, от господства более сильной воли над более слабой; ничем иным я не могу объяснить, что единственной женщиной, которую я по-настоящему любил и не мог забыть, была Джильда. Я пишу это на склоне лет, но воспоминание о ней по-прежнему звучит в моей душе дьявольской, невыразимой струной, которую не прервать никогда.
Странно сказать, я не помню её лица. Она была высокой, выше всех женщин, которых я знал, и выше многих мужчин: природа как будто сама обозначала её превосходство. Чаще всего я видел её в ландышево-белом: этот цвет подчёркивал ослепительную черноту её глаз. Волосы у неё были совершенно седые, но густые и длинные, она укладывала их в высокую причёску и закалывала огненными, как слёзы, бриллиантами. Про трость я уже говорил.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Расставание наше было неизбежно. Баронесса по-своему позаботилась о том, чтобы я начал самостоятельную жизнь, то есть обзавёлся постоянной клиентурой. Когда меня стали приглашать не только на съёмки, но и на демонстрацию фильмов, главная особенность которых состояла как раз в присутствии актёров в зале, так что можно было сразу и познакомиться, я начал зарабатывать по встрёпанной пачке тысячных банкнот только за то, что позволял зрительнице, допустим, развязать пояс моего шёлкового халата. Во время сеансов в кинозале царил волнующий фиолетовый полумрак, чёрно-белые кадры плыли по стене, потолку, исчезали в глубине причудливых ваз из тёмного стекла, изгибаясь, как блестящие чёрные рыбы. Публика сидела за изящными, как бутон на длинной ножке, столиками или отдыхала на удобных кушетках, отгороженных полупрозрачными ширмами. Дамы курили из надменных мундштуков, смеялись и вполголоса переговаривались, а молодые мужчины из свиты баронессы всячески им прислуживали. Ближе к финалу заказы становились откровеннее, а гонорары – выше. Не возбранялось назначать новые свидания и за пределами «кинозала». Так я познакомился с некоторыми из моих дальнейших попечительниц.
Прежде я слышал, конечно, что иные люди способны за один вечер выбросить на ужин с цыганами столько денег, сколько рядовой работяга получает за год честной, изнурительной службы, но теперь сам стал таким, и даже не заметил перемены – может быть оттого, что деньги были чужие. Со своими спутницами я порой кутил в шести-семи ночных ресторанах подряд, и прослыл чудаком: мне нравилось в разгар шумного застолья всё бросить и поехать куда-нибудь ещё. Меня считали красивым, но крайне избалованным мальчиком.
Однажды, спускаясь по ступеням крупнейшего в Тэзе концертного зала (так было принято называть казино) – роскошная лестница словно сама пенным водопадом устремлялась по камням набережной, чтобы коснуться упругих волн реки Авроры, – я нечаянно поднял взгляд от усыпанных мелкими бриллиантами часов и выхватил во влажных красках ночи светлое пятно – так далеко, через всю улицу, черты лица было не разобрать – и всё же овал показался мне знакомым, и я вспомнил её – Анни. Я отчего-то уверен, что и она тогда увидела меня и узнала. Я машинально сел в пролётку, и коляска тронулась. Я оглянулся. В последний раз мелькнул мне смятенный взгляд изумлённых глаз, и мы свернули за угол.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Баронесса отдала мне ключи от апартаментов, куда перевезли мои вещи ещё по приказу г-жи Варстрем. Это оказалась сравнительно небольшая квартира на тридцать восьмом этаже одного из небоскрёбов, в деловом центре. Я вошёл туда со смешанным чувством утраты и воспоминания о чём-то родном. Долго, не зажигая ламп, я смотрел сквозь прозрачную стену в бездну города, на вознесённые профили зданий, на игру золотистых ящериц – улиц, ползавших кругом. Посреди гостиной на ковре из пуха и лунного света стоял мой потёртый чемоданчик. При моих нынешних привычках весь этот линялый скарб можно было только вынести на помойку. Всё же я принудил себя зажечь свет и потратить около часа, разбирая вещи. Я сохранил слегка мутную от обилия света фотографию с Анни – мы сделали её однажды, гуляя по Зоологическому саду. Здесь снова не было видно её лица: только строгий силуэт алого плаща, да раздувающиеся на ветру солнечные волосы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О Джильде я старался не думать. Как раз в то время я встретил Сильвию – молодую богатую сироту, получившую в наследство от отца независимое состояние, с которым не знала, что делать, и комфортабельное палаццо где-то в Венеции – с убранством, сохранившимся со Средних веков, частной коллекцией монет, скульптур и антиквариата и знойным садом, душным от запаха мохнатых хризантем. Созерцая несметные достоинства моей новой возлюбленной – пока только на фотографиях в планшетке – я всерьёз задумывался о том, чтобы связать себя узами брака и тем самым навсегда обеспечить своё будущее – то есть в каком-то смысле помочь Сильвии с адресной благотворительностью. В пользу моего плана говорило и то, что оба мы были молоды, бесшабашны, циничны и привыкли к пошлому мотовству.
Сильвия была чистокровная венецианка с космополитическим воспитанием, то есть отсутствием оного, и космополитическим же легкомыслием, то есть любопытством ко всему сразу и ни к чему в особенности. Привилегии и салонные почести, доставшиеся даром, просто по праву рождения, её только раздражали; в красивейших и древнейших городах мира она бывала затем только, чтобы обновить гардероб; сменив несколько элитных университетов, училась то на художника, то на химика, то на иглотерапевта и в конце концов бросила всё. Основным занятием Сильвии было посещение светских вечеринок с последующим разглядыванием собственных снимков в глянцевых журналах и охами над приговором модных критиков. Ей хотелось прослыть «иконой стиля». Увы, попытки хоть чем-то выделиться из толпы при полном отсутствии индивидуальности превращали большинство её выходов в свет – если только она не слушалась какого-нибудь знакомого кутюрье – в маскарад с изрядной примесью нелепицы: без какого-нибудь кричащего акцента, вроде полностью прозрачной юбки, облепленной чёрным кружевом, будто горами чёрной икры, или дешёвых пластмассовых солнечных очков в пол-лица, инкрустированных под заказ крупными фамильными бриллиантами, Сильвия казалась себе скучной. Впрочем, свежее правильное лицо и сумасшедше гладкая оливковая кожа, отполированная загаром и морем на всех зимних и летних курортах мира, всё равно оставляли впечатление чего-то миловидного.
Дела мои продвигались неплохо: Сильвия вскоре выделила меня из жадной стайки претендентов на приданое и даже пригласила погостить в её венецианском «шалаше» (так она сама говорила). Эти два месяца зимней Венеции были самым странным периодом в моей жизни. Я словно попал в безвременье: бессмертные осколки античной красоты под быстрым дождём однообразных будней.
Едва мы приехали, началась acqua alta – «высокая вода», типично венецианское морское наводнение, вызванное приливами. Сирены выли с кампанилл, как во время бомбёжки. Когда на глянцевито-чёрной гондоле мы подплыли к палаццо, мраморные ступени парадного входа были полностью под водой. На мозаичном полу вестибюля светились лужицы адриатической воды и умирали волнистые водоросли.
Мы с Сильвией промокали пол её домашними полотенцами – они оставались на удивление белоснежными – и выжимали их в узкие готические окна. Вдоль пропитанных терпким солёным запахом стен лениво фланировали рыбы.
Город походил на вымокшего сизого голубя. На площадях валялись затонувшие зонтики, сломанные ветром. Перед Собором Святого Марка на резиновой лодочке катались дети.
Мы с Сильвией почти всё время оставались дома. Мы отделились от города-архипелага, укачиваемого непогодой, в своём собственном маленьком мирке, как в наглухо закрытой лодке, и посвятили себя нашей эгоистичной, самодовольной любви. Мы были страстны и полны сил, искушены в науке чувственности, да и попросту сказать – весьма сыты разнообразными деликатесными яствами, которыми потчевал нас её личный повар, так что мне в какой-то момент показалось, что я создан для тихого семейного счастья где-нибудь в уютном дворцовом углу. Сильвия была хохотушка и далеко не дура, охотно предоставила в моё распоряжение свои финансы, поскольку терпеть не могла заниматься нудным счетоводством, но предупредила, что её нотариус уже составил весьма подробный брачный контракт на случай какого-либо недоразумения в личной жизни. Меня такое положение дел устраивало; я привык довольствоваться чаевыми.
Потом, как-то неожиданно, как утренний луч, просиял невесомый снег, и мы заметили, что шквальный ветер стих. Прославленные венецианские достопримечательности зябко застыли; внезапные тупики и парадоксальные повороты улиц стали ещё темнее, а вода – почти чёрной.
Я вышел на улицу впервые за несколько недель – без Сильвии, она спала – и направился наугад в лабиринт внутренних двориков, колодцев, стрельчатых арок и гулких галерей. Зимняя Венеция почти пустынна. Я выбрался на какой-то промёрзший пляж и долго смотрел на ту перламутровую черту, где море соединялось с небом. Мне хотелось утонуть.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вернувшись в Тэзе, мы объявили о помолвке. Сильвия всецело погрузилась в беготню по свадебным агентствам, перебирая различные сценарии предстоящего торжества, и никак не могла остановиться на чём-нибудь одном. Я уже готовился брачеваться в Версале в турецких костюмах, под музыку группы Pink Floyd. Рестораторы, декораторы, стилисты, дизайнеры, ювелиры занимали всё её время, так что со мной она встречалась, только чтобы попозировать перед журналистами. Я не обратил внимания на то, что она всё чаще стала куда-то пропадать, и когда она с таинственным видом заявила, что хочет меня кое с кем познакомить, я поначалу решил, что речь идёт об очередной салонной «сенсации» одного дня.
Однако Сильвия подошла к делу со всей серьёзностью. Когда, поздно вечером, мы подъезжали к нужному особняку, Сильвия, обернувшись ко мне и мягко завладев моими руками, ещё раз повторила, что «тот человек» особенный, и предстоящая встреча очень важна для наших отношений. Сиреневые полосы ночных фонарей, дрожа, пробегали по её лицу и растворялись в горящих глазах; я не понял, шутит она или искренно волнуется.
Хозяйкой дома была одна из её светских знакомых – принцесса Леонила Мирбаль-Урусова, находившаяся в дальнем родстве с последней русской императорской фамилией. Я отлично знал эту полную, некрасивую и немолодую девушку, добродушную и бестолковую, словно в насмешку над собственной родословной – совершеннейшую простушку, а потому немало удивился, увидев её безликую гостиную, преображённую в новом, каком-то жеманно-монастырском стиле.
Стены были затянуты чёрным шёлком, электрическое освещение выключено: на полу, столиках, этажерках теплились масляные лампадки, – в музыкальной зале кто-то меланхолично наигрывал первые такты «Лунной сонаты» Бетховена, потом бросал и начинал сначала; силуэты гостей стояли молча или приглушённо перешёптывались в полумраке, и я заметил, что собрались в основном дамы. Мы с Сильвией прошли в танцевальную залу, почти совсем пустую; только у дальней стены заметно было какое-то движение. Несколько шелестящих юбок расступилось, и произошла сцена, для меня совершенно неожиданная.
Сильвия вдруг бухнулась на колени перед каким-то стариком и выпалила:
– Благословите, святой отец! Вот тот, кого избрала я! – и указала на меня.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ни тогда, ни теперь, много лет спустя, я не мог найти об этом «старце», Григории Нагловском, сколько-нибудь положительные сведения; и, думаю, причиной тому не только его несомненная хитрость, но и столь же несомненная стихийность, безграничность и, если хотите, зверскость его натуры. Я до сих пор считаю его личностью необыкновенной, каких не было и уже не будет; какие рождаются лишь раз в истории, перед последней, роковой грозой, – и да простит ему Господь, которого, я верю, он всё же по-своему чтил, его сумасшедшее, грешное бытие!
Перескажу лишь слухи, а потом события, которым сам стал свидетелем.
Родился Григорий Ефимович Нагловский в дремучем русском селе и образования никакого не получил. (Впрочем, порой он демонстрировал удивительно точные познания в отдельных вопросах разных наук, что дало повод его противникам утверждать, якобы «старец» лишь выдавал себя за простого мужика, а на самом деле закончил университет; и то правда, он любил притвориться недалёким). Отличался набожностью. (Некоторые, напротив, свидетельствуют, что в юности не отличался ничем, кроме пьяных дебошей и удивительной, даже какой-то неправдоподобной половой невоздержанности). В возрасте около тридцати лет ему было явлено видение (на этом все согласны). Затем факты окончательно разбредаются.
Ни с того ни с сего в безымянное захолустье потянулись делегации высокопоставленных чиновников. Напуганные селяне поговаривали то ли о шарлатане, то ли о чудотворце. Одновременно с этим разразилась череда скандальных историй вокруг то ли добровольно сбежавших из дома, то ли растленных, то ли похищенных и изнасилованных несовершеннолетних девушек. Но «старец» вскоре куда-то исчез, и чем всё закончилось – непонятно.
А потом Григорий Нагловский объявился в Петербурге в качестве главы Центра метапсихологических исследований при Администрации Президента. Затем снова тишина. Затем громкий коррупционный скандал, обвинения в мошенничестве, присвоении государственных средств, организации заказного убийства, череда странных отставок в правительстве, суд и приговор к сорока годам тюремного заключения – заочный, так как обвиняемый вновь куда-то скрылся.
И попросил политического убежища в международной Столице мира.
Надо заметить, что, несмотря на скандальные разбирательства, которые сопровождали «чудотворца» всю жизнь, люди влиятельные – чему я лично был свидетелем – питали к нему неизменную приязнь; он и сам подтверждал, что его дар как-то особенно благотворен именно для сильных мира сего. Итак, почитатели, а в особенности почитательницы, Григория Нагловского нашлись теперь уже в семействах высокопоставленных сановников Космополитического Союза.
С этого момента начинается интрига, в которой, отчасти, оказался замешан и я.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Готов согласиться: тем, кто читает мою исповедь сейчас, вдали от праха великой Столицы, на бесстрастной бумаге, может показаться нелепостью, непростительной наивностью со стороны взрослого, сколько-то пожившего мужчины: как я мог довериться неизвестно кому, человеку со столь сомнительной репутацией, фактически самозванцу? Неужели я и впрямь мог поверить в его «святость», в его исключительность, в сколько-нибудь чистые намерения с его стороны? – Да, мог. Скажу больше: именно он вдохнул в меня истинную веру. Подле Старца я воочию убедился, что существуют в мире силы, недоступные людскому уму и никакой земной власти.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .