Из третьей части
ОПЬЯНЕНИЕ
И был наполнен весь пустой простор
Тем взором. Можно было б годы
Стоять пред идолом и углублять
Свой взор в его, свой дух в его сознанье.
В. Брюсов, «Подземное жилище» (1910)
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кстати, хотя поклонники называли его Старцем, стариком он не был: на вид ему было немногим за сорок, – однако весь его облик будто бы дышал мудростью веков, сумеречным простором неведомых русских дорог, иноческим восторгом. Он словно явился из детской мечты о всесильном, всеведущем отце, рядом с которым требуется одно: послушание. И смеем ли мы, дети, судить человека, дерзнувшего взять на себя столь трудную и неблагодарную, в сущности, роль? Разве не мы называли его: «отец Григорий», зная, что у него нет и никогда не было никакого духовного сана?
Впрочем, я ни разу не видел, чтобы сан или ещё какие «знаки духовного отличия» были выданы лично Богом. А тем, что от Бога – ну или, во всяком случае, не от людей – Старец обладал вполне. В тот первый раз, когда он приблизился – по мне словно прошла волна электрического света, каждый волосок на теле вздыбился и загудел – его глаза были как две луны, две шаровые молнии, два разбитых зеркала, вонзившихся в меня брызгами осколков, снопами искр – то ли голос, то ли движение широкой ладони в лёгких тенях –
Уйдите все, – и великосветских красавиц вымело из всех углов, как пыль –
Зачем ты пришёл сюда? – голос наполнял голову, как колокол, разгоняя мысли – на меня надвигалось нечто огромное – могучая повелительная рука поднялась и ударила прямо в середину лба –
не старый еще человек, с окладистой бородкой, с лицом ничем не замечательным: мой дядя, главный директор и владелец Международного банка, Питер Варстрем
У вас есть ко мне письмо?
Было такое ощущение, что я и дядя – не два живых человека, правда, разделенных бесконечным числом ступеней социальной лестницы, но два мёртвых олицетворения: владыки мира и случайной единицы из миллионов живущих
– Ты увидишься с ним ещё раз.
Глаза.
Колокольный звон голубых, чёрных, синих, серых глаз.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не нужно объяснять, что вместе с моей женой Сильвией я примкнул к числу самых горячих его почитателей и сторонников. Да, он позволил нам пожениться, хотя и не в традициях нашей официальной веры – мы провели особый ритуал, нам первым выпала честь соединиться внутри священной Медной Коровы – но обо всём по порядку.
Суть его учения состояла в необычной, как многие считали – еретической, даже кощунственной трактовке христианства, основанной на сугубо личном духовном опыте. Отец Григорий учил, что христианство в том виде, как преподносит его церковь, – лишь часть политической демагогии, обман, моральная тюрьма, в которую государство заключает самый дух народа, чтобы отделить людей от Бога, встать на место Бога и вершить свою волю от Его имени. В действительности же нет ничего более близкого, чем Бог. С Ним можно соединиться здесь и сейчас, и не в каком-то там абстрактном смысле, а вполне физически. Нужно только знать, что истинная божественная сила вечно жива в теле человека, и можно её пробудить посредством специальных упражнений. Это и есть единственный божественный закон, сокрытию которого служат неприступные стены храмов и талмуды лукавой богословской болтовни.
В ошеломительном видении, после которого Старец постиг цель своего земного пути – проповедовать чистое, ничем не замутнённое знание, ему явилась подлинная суть христианства, религии богочеловека.
Он увидел – ясно, как вот эту яблоню за окном, как ваши глаза здесь рядом со мной – что христианство зародилось ещё на заре времён, вместе с человечеством, в котором впервые сочетались браком девственная Природа и вечный Дух. Что на самом деле Богоматерь Мария – это Небесная Корова, беременная всеми звёздами – или, как пересказали бессмертную мистерию греки – Пасифая, то есть Всесияющая. А Бог-Творец есть Великий Белый Бык, поднявшийся из вод небытия. Человек же – Минос, то есть Царь, возжелавший божественной славы и мощи. Он не настоящий отец, а лишь названый, – как Иосиф. От сочетания Небесной Коровы с Белым Быком рождается новый человек – Минотавр, Человеко-Бык, имя которому – Астерий, то есть Звёздный. Это и есть Христос. А его подземный дворец Лабиринт – первый и единственный храм на земле.
Отец Григорий рассказывал о своём видении так объёмно, так вкусно, с неповторимым славянским акцентом, уснащая речь русскими словечками вроде «матушка», «душенька», что мы всей кожей ощущали, как возносимся на «остров Рай за облаками» и ступаем по земле, «белой и сладкой, будто сахарная». Его беседа, как многострунный инструмент, звучала то глубокой думой пророка, то смелой побасенкой народного сказителя, то поэтическим лепетом ребёнка. Порой в ней будто бы вовсе не было смысла; её тёмный, но манящий строй говорил не разуму, но сердцу – она лилась, как убаюкивающий напев, и наша воля засыпала, и мы грезили наяву.
Подле Старца все эти «чудеса несказанные» становились близкими, несомненными. Они жили, дышали, росли. Словно кусочек нашего грубого, неподатливого мира таял, как масло, ткань мертвенной повседневности истончалась, и сквозь неё просвечивала улыбка, непостижимая, вечная, как сама радость, огромная, как солнце, навстречу которой сердце раскрывалось, как цветок, в сияющих слезах умиления, в горячем аромате блаженства. А без лучистых глаз Старца мир становился пустым, будто голым, как труп на прозекторском столе, безжалостно освещённый голой лампой.
Конечно, беспристрастный наблюдатель справедливо укажет мне, что Григорий Нагловский в определённой мере владел гипнозом. Но что мне было за дело до этого? Всякому человеку, даже самому ничтожному – особенно самому ничтожному – хочется чувствовать себя частью чего-то великого, большего, чем ты сам. Мне была невыносима мысль, что я, когда-то твёрдо веривший в собственную если не исключительность, то уж, во всяком случае, порядочность, на проверку оказался обыкновенным альфонсом. Про отца Григория тоже много чего говорили. Но он открыл нам, что в Тэзе его привело вовсе не уголовное преследование со стороны русских властей – «несмышлёнышей», сострадательно пояснял он, крестясь, – а очередное видение, в котором «Белая Матушка» самолично повелела ему возродить истинную церковь в «самой серёдке» мира – то есть найти подземное святилище Человеко-Быка в Столице. Ход в Лабиринт находился – точнее, был умышленно сокрыт церковниками, слугами Царя земного и спецслужб – под фундаментом аббатства Святой Софии, отстроенного сразу после образования Космополитического Союза на окраине города. Отец Григорий сделал этот вывод на том основании, что, прогуливаясь однажды по площади Святой Софии, увидел белого быка с позолоченными рогами, который вырвался из рук цирковых артистов и взбежал по ступеням аббатства.
Стараниями одной из самых преданных наших сторонниц, тёщи мэра, было немедленно создано Бюро архитектурной реконструкции, которое возглавил племянник мэра, и вскоре аббатство закрылось на ремонт. Пол мы снимали самостоятельно, под руководством Старца, который не доверял наёмным рабочим. Там действительно был подземный зал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мне посчастливилось вступить в пещеру в числе первых избранных учеников. Узкий лаз царапал плечи. Липкий запах земли, такой густой. Там было нечем дышать, не на что смотреть. Но у меня как будто открылось другое зрение.
Я чувствовал, что мы спустились в большой прямоугольный зал, что их здесь несколько. Так потом и оказалось.
Под слоем грязи были остатки мозаики из цветного стекла – их тоже потом обнаружили.
И ещё статуи. Почти совсем разрушенные, но я слышал дыхание их мощи.
Литые мускулы молчаливых идолов с телом человека и головой быка.
Белый камень, окованный медью. Он будто касался моей кожи. И я угадывал медный стон минувших гимнов, как птица угадывает рассвет.
Мы были в храме истинной веры.
Каждая минута здесь, исполненная жизни до краёв, опрокидывалась прямо в вечность. Они проливались опять и опять, эти мгновения счастья –
земля пламенела и обнимала и хотелось её поцеловать –
а где-то там, на глубине в несколько этажей, дремала гигантская голова быка, увенчанного солнцем.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Это было счастливейшее время моей жизни. Мы работали над возрождением нашего храма, словно у нас была одна душа, вознесённая ввысь неведомой силой – умирающий осенний лист в порыве сияющего ветра. Мы сами выносили из пещеры каждый ком земли, искали каждую улыбку мозаики, будили каждую плиту. Мы укутывали седой мрамор подземелья в шелка и ковры, мы впустили сюда воздух, свет, и холодное благородство древности облилось красками сегодняшнего дня, примерило на себя так привычный для нас комфорт и обдуманную роскошь.
Это было так непривычно: мы, бездарные прожигатели чужих богатств, которые в жизни не достигли подлинного мастерства ни в чём, кроме потакания моде, трудились взахлёб, и наши руки будто независимо от нас творили нечто цельное, нечто на удивление точное, будто выверенное по некоему неизвестному нам чертежу. Сильвия говорила мне, что всегда заранее знала, как должна выглядеть та или иная комната. И если подходящий предмет интерьера – будь то экзотическая жаровня из сплетённых железных прутьев, плод фантазии художника-модерниста – или золотая рогатая маска – музейная редкость, неестественно высокая скамья, вытесанная из цельного ствола эбенового дерева, или пурпурные занавеси необычно интенсивного оттенка, который давно не используют красильщики, – встречался ей, неважно – в антикварной лавке, в личной коллекции друга-путешественника, на чердаке собственного дома среди забытых, ненужных вещей – она старалась переправить находку в наше святилище. И так поступала не она одна. Мы не сговаривались, но убранство храма поражало несомненным единством стиля, который, однако, невозможно было отнести ни к какой конкретной эпохе. В наших руках словно возрождался из пепла какой-то предвечный Париж.
Иногда мы сами зарисовывали какую-то вещь, настойчиво являвшуюся в воображении, и передавали работу надёжной команде художников-реставраторов, которую выбрал Старец – разумеется, мастеров не посвящали в конечную цель заказа, ссылаясь на «секретный арт-проект», а их услуги щедро оплачивались поклонниками Старца. Впоследствии он официально учредил ежемесячный праздник Благотворения, на котором каждый верующий должен был положить к ногам священной Медной Коровы какую-либо личную ценную вещь – и я не помню другого случая, когда расставаться с богатством казалось так дивно, так светло… Одна юная прихожанка – студентка Академии искусств, поступившая, правда, по протекции, и до сих пор не проявлявшая рвения в учёбе – вдруг в короткий срок в стихийном порыве изваяла несколько исполинских фигур Человеко-Быка: от этих статуй, похожих на вросшие в пол гранитные утёсы, веяло какой-то первобытной цельностью и грубым наслаждением жизни – они, как первочеловек, словно только что поднялись из душной глины творения… Все предметы культа в нашем подземном доме, вся утварь и украшения были собраны нашими руками или воссозданы по нашим наброскам.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Однако главным нашим шедевром, предметом общего преклонения и подлинным эпицентром всех мистерий экстаза, бушевавших в Лабиринте, был исполинский идол Всесияющей Матери – священной медной коровы в натуральную величину.
Идею этого сложного механического сооружения подал сам святой отец. Медная Мать служила не просто символом веры, святыней, но жертвенником, алтарём, на который мы несли плоды самого чистого и священного пыла, что доступен человеку, – любовной страсти, соединяясь через обычное совокупление мужчины и женщины с божественными прообразами самих себя: великим Белым Быком и царственной Пасифаей, возжелавшей неведомых наслаждений.
Как объяснил нам отец Григорий, подлинная история непорочного зачатия состояла в том, жена критского царя Пасифая воспылала страстью к могучему быку, предназначенному в жертву для морского бога. Искусный мастер Дедал сделал для неё механическую корову, полую внутри, чтобы венценосная обольстительница могла привлечь своего мистического любовника. Священный брак состоялся, и в нём родилось божественное дитя – новый человек, мессия, Минотавр. Мы, адепты, повторяя в Лабиринте – новообретённом храме Человеко-Быка – извечное таинство совокупления, рождаем из самих себя совершенное создание – дитя божье и человеческое, дух нового мира.
Технически устройство позволяло поместить женщину в литой медный футляр так, чтобы полностью скрыть её лицо и фигуру, оставив доступными лишь самые интимные отверстия. Таким образом обеспечивалась полная безличность, благородная анонимность соития: ни женщина, ни мужчина не могли видеть, с кем соединились. Это позволяло им во всей чистоте ощутить самую суть любви: слияние вечных Отца и Матери, нисходящих в этот священный момент в каждую жаждущую плоть и воспламенённую душу, независимо от прошлых грехов или заслуг. Святая страсть уравнивает всех, уравнивает человека с богом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Единственной парой любовников, которые соединились внутри Медной Матери, взглянув перед этим друг другу в лицо, были мы с Сильвией. Ночь нашей свадьбы стала первым священнодействием, свершившимся в Лабиринте. Днём мы, как велел Старец, прошли формальное венчание в церкви – как раз в Аббатстве Святой Софии, где обычно и проходили пышные торжества для высокопоставленных господ – но истинный брак наш был заключён с благословения отца Григория, в тайном святилище, среди братьев и сестёр. Это было подлинное чудо, настоящая близость, какой я не знал прежде. Я понял, что отныне вручил свою судьбу навек – не своей жене только, но вечной Всесияющей Матери, что живёт в теле каждой женщины, точно так же как великая Пасифая сокрылась в недрах священной коровы.
Светильников было столько, что лабиринт подземных зал горел белым пожаром, как полдень. Свет и огонь будто раздевали, раздирали и тело и душу, и хотелось побыстрее освободиться от скрежещущих по коже одежд. В воздухе прохладно переливались упругие ароматы цветов: целые пригоршни алых, белых, розовых лепестков взрывались над нашими головами, обрушивая на нас пряную круговерть.
С песнями и смехом полунагие послушницы умастили крепко пахнущим маслом мирры и кедра Медную Мать.
– Благослови, матушка! – звонко восклицали они, головокружительно падая навзничь, разметав прозрачные белые рукава своих церемониальных накидок, золотую, медовую, черную паутину сияюще-распущенных волос… Послушники на коленях стояли поодаль, крепкие разгорячённые тела едва прикрыты набедренными повязками, на обнажённых плечах – свежие рубцы: перед таинством Всесияющей Матери Старец непременно избивал молодых мужчин плёткой-семихвосткой, дабы «смирили они гордость непотребную и обратили помыслы к небу пречистому», а не ко греху.
– Приидите, дети, – подзывает он.
Сам я в такой же невесомой повязке, почти не скрывающей моё восставшее естество, спину щекочут жгучие капли крови, талия схвачена поясом из перевитых золотых нитей, на ногах – золотые сандалии: золото и Солнце – знак Быка. Когда мы с невестой преклоняем колени, Старец венчает мою голову обручем с золотыми рогами – символ Отца Небесного, а ей смазывает соски молоком – знак плодородия Матери.
Братья и сёстры, не сговариваясь, подхватывают величальный гимн, повторяя вслед за Старцем никому не понятные слова русской песни, которые отец Григорий мастер был сочинять прямо на ходу, импровизируя вольные, как степной ветер, мелодии и таинственно-сладкозвучные рифмы. Мы с Сильвией полубессознательно лепечем клятвы, и вязко-терпкие слова тают на губах, как дикий мёд.
Она вся сияет напротив меня, навстречу мне, её губы как коралл, плечи как холодная морская пена, и в этот момент я люблю её, всех женщин в ней, потому что она – Великая Мать, её трепещущий стан овеян покрывалом лёгким, как облачко, грудь обнажена, царственная шея обвита драгоценным ожерельем – топазы, рубины, чёрные бриллианты бурно переливаются огнями, как ночное небо, полное жгучих, чёрных звёзд. Она улыбается мне и зовёт без слов.
В безотчётном порыве я подхватываю её на руки и несу кругом вдоль всей залы, все простирают руки и падают ниц. Старец всходит на возвышение, где ждёт Медная Мать.
Послушницы помогают Сильвии раздеться. Старец сам укладывает её на днище, обитое алым бархатом, закрепляет её руки и ноги внутри идола кожаными ремнями, а на лицо накладывает кляп: пока длится таинство, женщина должна принимать страсть мужчины, не имея возможности ни словом, ни движением помешать ему выполнить долг. Медные створки закрываются. Я сбрасываю повязку.
– Да восславятся Великий Отец и Всесияющая Мать! – провозглашает Старец.
Сила Белого Быка заполоняет зал. Семя самой Жизни в лопающемся от страсти лоне земли.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Надо сказать, что многие женщины – и как раз те, которые мечтали вылечиться от бесплодия – забеременели во время той церемонии. Пока мы с Сильвией совершали брачный обряд, некоторые послушницы успели принять у подножия Медной Матери двоих-троих мужчин. Отец Григорий сказал, что на первый раз дозволил «ребятушкам» эту «шалость», но впредь надо соблюдать анонимность и хотя бы надевать маски, так как храм всё-таки не дом свиданий.
Я как-то не обратил внимания на то, что происходило вокруг. Отец Григорий объявил, что я прекрасно выполнил свой долг. Сильвия была счастлива, как безумная. Дома она только и говорила взахлёб, что о Старце, о том, как нам повезло встретить его, какую незабываемую ночь он нам подарил, и я, в общем-то, склонен был с ней согласиться. Сильвия с нетерпением ждала, когда же наконец Старец назначит следующее таинство, и мне тоже было любопытно.
Однако отец Григорий не торопился благословлять нас на священнодействия. Собрав своих приверженцев в зале Аббатства, где мы иногда устраивали собрания, он объяснил, что усердное служение богу требует суровой моральной и физической подготовки. Необходимо закалять и дух, и тело, очищаясь от лености, праздности, гордыни – особенно от гордыни. Если человек превыше всего в жизни ставит личные прихоти, свою жажду наслаждений или страх боли, – духовный путь для него закрыт. Поэтому первый шаг к истинной вере – это преданность старшему, наставнику, главе храма, полное доверие к нему, готовность пожертвовать для него всем, претерпеть любые испытания. Дабы излечиться от дерзостной «якости», свою душу следует полностью препоручить пастырю. Он один смеет решать, что дозволено, а что нет, потому что даже под маской общепризнанных, очевидных, на первый взгляд, нравственных истин может прятаться самая обыкновенная трусость, тупость и гордыня.
Изгонять беса гордыни из женщин – своих многочисленных почитательниц, преимущественно богатых дам высшего общества, скучающих и взыскательных, которых не так-то легко удивить, – Старец предпочитал в роскошной подземной купальне, которую специально для этих целей отреставрировали на сумму, достаточную для возведения небольшого города. Высокие перламутровые своды цвета шампанского, хоровод тонких колонн в виде белоснежных берёз, шесть крылатых быков из чистого серебра, шипящие водопады, низвергающиеся из страшных оскаленных пастей в глубокий мраморный бассейн.
Здесь отец Григорий представал перед грешницей полностью обнажённым, и ей тоже приказывал раздеться. Великолепные туалеты «от кутюр» прямо на месте сжигал, а дорогие украшения изымал на нужды храма. Если вера послушницы оказывалась недостаточно тверда, если в числе грехов, помимо гордыни и ложной стыдливости, всплывала ещё и корысть, неразумную секли берёзовым прутиком (плётка считалась чересчур тяжёлой для изнеженной дамской кожи, так что её, равно как дыбу или клеймо, использовали только в самых запущенных случаях). Затем послушница должна была, стоя на коленях, вымыть святому отцу ноги и вытереть своими волосами.
Обычно после этого обряда на грешницу нисходило всепобеждающее просветление, и она сама, с яхонтами благодатных слёз на глазах, умоляла очистить её от греха окончательно. Если же её по-прежнему одолевали сомнения – тогда и подавно требовалось изгнать упрямого беса прямо из грешного нутра, поэтому отец Григорий хватал «стервь» за волосы, волок в купель и там, не жалея сил, наставлял её на путь истинный. Надо сказать, способ работал, поклонниц у Старца с каждым разом всё прибывало, так что вскоре ему пришлось очищать от греха по пять-семь женщин за раз, а порой и звать кого-нибудь из послушников на помощь. Хотя даже для меня, одного из ближайших его учеников, стало в своё время сюрпризом обнаружение в купальне скрытых камер, записи с которых, надо полагать, серьёзно помогли Старцу добиваться послушания в тех случаях, когда вера давала сбой.
Мужчин он приобщал к добродетели иначе. Мужик («moujick») должен быть, прежде всего, добытчиком, а потому послушники трудились не покладая рук на благо храма, выполняя в миру самые разнообразные, преимущественно противоправные – по меркам неповоротливого светского законодательства – поручения. К сожалению, не всегда удавалось без проволочек встретиться с нужными людьми, чтобы договориться об определённых взаимных услугах; поэтому посланнику истинной веры следовало призвать на помощь «дар» – то есть нечто такое, что проникало бы прямо в душу, минуя всяческие препоны и предрассудки. Такой неформальный стиль переговоров требовал, разумеется, специфической тренировки. У отца Григория была целая система обучения «дару», основанная на курении или приёме внутрь в качестве отвара всяческих лесных «корешков», рецепты приготовления которых якобы передавались из поколения в поколение в его роду, где все были «znakhary». Старец пояснил, что у них, в России (в «Sibiri») считается нормальным, когда верующие применяют небольшие «хитрости», чтобы прийти к богу как можно ближе и принять от него особый «дар», который потом и нести «немощным» людям.
Для поисков «дара» была отведена особая зала, в которую допускались лишь избранные, самые проверенные. И на многие часы, минуты, годы – удары крови в мозг – удары между ударами – прочерки между датой рождения и смерти – черта столетия – наша Галерея стала для меня оплотом неизъяснимых, небесных наслаждений, сравниться с которыми не могло даже таинство любви, даже счастье обладания всеми благами стороннего, внешнего мира – ибо с последней ступени опьянения открывалась дорога к себе самому – к богу в себе – вне времени и пространства – я получил этот дар –
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Обстановка самая простая, как бы монастырская. Широкие кушетки и прочные низкие столики, на которых удобно готовить курительную смесь. Больше никакой мебели, никаких украшений. Стены, пол и потолок сплошь покрыты фресками, до последнего цветового пятна созданными лично Старцем – шествие странных животных, каких нет в природе, против всякой соразмерности и законов перспективы, не говоря уже об эволюции видов, невообразимые чудовища, нагромождение светящихся тел, глаз, зубов, танцующих и бегущих ног, они раскрывали комнату в какой-то кристальный лес, раскрывали черепную коробку, ввысь, в стороны, кругом, размывали даль в аквариумной зыби, жили там – если не вглядываться, а если присмотреться – были крайне примитивны, что-то похожее на первые бездумные опыты ребёнка. Наверное, в них тоже был какой-то ритм, когда душа высвобождалась, она кружилась в этих стенах, в этих стенах.
1. Буквы
Буква А – красного цвета.
И – тоже, но темнее.
Имя Анна – как зёрнышко граната,
как цельный гранат,
лопнувший соком,
разломанный зрелостью
до сердцевины.
До сердца.
Анни.
Твой цвет – запёкшаяся кровь.
Имена.
2.
Как семена.
Зерно без имени – зерно без смысла, без судьбы.
Прорастёт ли оно?
Нет.
Земле невдомёк, что оно есть.
Зерно меня – есть или нет?
Зерно без меня.
Позовите меня отсюда.
3.
Сибилла судьбы.
Серебряный бор. Серебряный бой.
Ты всего лишь вдыхаешь яд,
прорицательница.
Я вижу тебя сквозь стены времени
И говорю: отвернись,
твоя перспектива
подходит к концу,
там где началась моя.
А где начало?
Или мы блуждаем оба
в отравленном смертью снегу?
Или тебя нет?
Или я умру
раньше, чем ты сбудешься?
Нужно расширить границы
видений, видов, провидений.
Невидимая жизнь – без конца.
Снежинки.
4. Ганимед
Я был рабом, а стал господином.
И это было лучше всего.
Лучше всего.
Я верил в Небесного Отца
и служил ему свято,
служил, как раб,
и почитал себя счастливым.
Это было лучше всего.
Лучше всего.
Но Он снизошёл ко мне
Во всём блеске славы необъятной,
Во храме явился орёл,
Первый по своей гордости и мощи,
И вознёс меня на небеса.
Вся земля простёрлась предо мною,
как рабыня.
И это было лучше всего.
Лучше всего.
И я почитал себя счастливым.
Но Он вознёс меня выше облаков
И выше самих небес.
В чертоге, пылающем,
Как солнце, как железное море,
Он совлёк с меня одежды,
Целовал мои ноги,
Говорил, что он мой раб,
Если позволю дотронуться до себя,
И смотрел с вожделением.
И я позволил.
И властвовал Царём и Отцом Небесным,
Как рабом последним.
И это было лучше всего.
Лучше всего.
Великий Бык действительно существовал. Я увидел его над всеми городами света. Он был как тень. Я бы, наверное, не понял, что это бык, если бы мне заранее не сказали. Хотя что-то похожее на рога правда виднелось.
Просто их нельзя было назвать земными именами. Он был там не один. Теней было несколько.
Высоко над землёй, но и не в небе. Огромнее, чем видит глаз, но всё же меньше мысли.
Подобные движущимся на горизонте горам, без лица, без цели, и всё же на каждой душе лежала печать их пристального взора. Они держали всю людскую массу в своём немеркнущем кольце, в тёмном раю соблазна.
Тени семи планет.
Слабый ветер кружит в танце,
не смотри.
Задыхаются румянцем
раз-два-три.
Кружево несмелой тени
Замерло,
Заживо цветенью белой
Замело.
Замело, замело,
Закружило.
Старца обвиняли, что у нас оргии. Скандал слухов, раз дочь одного насильно посадили в Медную Мать. Я сам был в той очереди. Это где-то на полдня. Конечно, так сразу не определишь. Но это просто дань.
Поцелуй в руке
Тело свободы
Тело смерти
Почему я думаю о тебе
Поцелуй на губах – догорающий ужас любви
Снежный удар
И я видел Анни. Только это была не она. Она напоминала мне, что и я тоже – не я.
Густо, гуашево, грозово синий – значит цвет тревоги.
В нём говорит электричество.
Оно значит, что он не тот, за кого себя выдаёт.
Ему бы следовало быть жёлтым, вернее, светлым, вернее, огненным.
Я вижу тебя в цельном электрическом
В платье из стыда с чужого плеча
Оно выжигает мне глаза
Если бы меня спросили, каков на вкус ток жизни,
я сказал бы – гранатовый, горький, свежий,
тёплый цвет цельного сердца,
Я дал бы ему имя – Алиора,
земное, как любовь.
5. Алиора
Ты любила цветы
И меня.
Но цветы больше.
Цветы семи стран,
семи веков.
И я был один из них.
Я был один.
Мы были вместе.
Лиловый цветок власти и скорби
К изумрудной холодности страстей
И жёлтое откровение солнца.
Алый гнев
И мудрость неподкупной синевы.
Оранжевый дым славы
И лазурная луна вечности.
Я соберу их для тебя
на поле битвы, в слезах смерти.
Они заснут на твоей груди,
Семь лучей,
Семь камней,
Семь вечностей.
Моя бездыханная властительница,
мёртвая земля.
Я люблю твои змеиные глаза,
моя вечная Ева.
Сейчас и навсегда
я объявляю себя твоим мужем.
Ночь творения.
Горечь земных наслаждений.
Алиора.
Любимице зла – цветы зла.
В какой-то момент я обнаружил, что могу выходить из комнаты, не двигаясь с места. То есть я думал, к примеру, о кабинете министра финансов – и этот кабинет появлялся поблизости. Я видел его, как живую картину, сквозь раму на стене. Слышал разговоры, которые там велись, видел ожидающие подписи документы. Поскольку отец Григорий велел нам вести дневники наших опытов и обо всём необычном сразу сообщать, чтобы он мог скорректировать наш духовный путь, я и тут послушно выполнил его волю, через некоторое неопределённое время, когда стал способен связно излагать. И тогда же перешёл в любимые ученики. Старец стал сам подолгу заниматься со мной наедине, стараясь добиться от меня максимальной ясности и управляемости видения.
Всё дело было в этих окнах. Не всегда за ними открывалось то, что нужно, иногда вообще что-то непонятное. А ещё порой нападал страх, что меня затянет туда. В такие минуты я был благодарен сильной, по-крестьянски грубой руке Старца, который держал и не отпускал меня от себя. Но иногда меня раздражало, что он повторял мне на ухо какие-то фразы, которые я не мог оттуда разобрать. Они впечатывались в мозг, как огненные знаки в типографскую бумагу. Я чувствовал, что тот, кто знает их, сможет прочесть меня, как вечернюю сводку новостей. Но я хотел идти дальше. Я знал, что когда-нибудь он отпустит меня, и я уйду.
Однажды кое-что случилось. Никогда не переживал ничего подобного прежде. Окно раскрылось во всю стену, и я увидел незнакомую комнату. Единственное, я знал, что на самом деле эта комната очень далеко. Никогда не бывал в ней. Это было в доме Старца, а никто толком не знал, где он живёт. Он стоял прямо посредине и смотрел прямо на меня. Он был рядом, но я понял, что он ждал меня там. Он манил меня к себе рукой, как будто между нами было огромное расстояние. И я понял, что надо переступить порог. Хотя раньше боялся. Я шагнул к стене и вошёл в неё. И оказался в той комнате, хотя чувствовал, что мне недолго там быть.
Старец тоже не медлил. Он быстро взял меня за руку, провёл к сейфу, скрытому за резной панелью, набрал код, извлёк небольшую шкатулку красного дерева, а оттуда – странную статуэтку, будто из расплавленного камня, и вложил её мне в руку. Камень был правда горячий, но не обжигал. Старец легонько подтолкнул меня, я оглянулся и увидел за спиной подземный храм, пустые тёмные залы, купальню, катакомбы, папиросную бумагу, пепел, собственное бледное лицо с плотно сомкнутыми веками – отшатнулся и упал без памяти.
Когда я очнулся в нашей Галерее, то не сразу понял, что изменилось. В руке я сжимал статуэтку, сверкавшую всеми пламенами огненного цвета.
После этого сеанса я был так слаб, что едва мог подняться и часа два пролежал почти без движения, пока Старец отпаивал меня каким-то жутко-горьким травяным чаем. Я всегда удивлялся, как такой чудесный аромат – каких-то ягод, леса, талого снега – может быть у такой гадости. Потом он чуть ли не пинками заставил меня перейти в купальню, ошпарил под ледяным душем и принялся разминать моё тело при помощи зверского массажа, который просто пробирал насквозь, – я подозревал, что Старец мог голыми руками, без всяких разрезов, вынуть из человека любой внутренний орган, поправить там, если что не так, и положить обратно. Ощущение неких пока ещё размытых границ медленно возвращалось ко мне. Я снова почувствовал вязкий запах трав, мазей, дыма, горького ветра, и понял, что так пахнет тайга, где я никогда не был. Там был он. Вокруг меня таяли кусочки тайги, я пытался ухватить их, но не мог.
– Вы жили в тайге, – хотел было сказать я, но получилось только невразумительное мычание.
После сеансов тело у меня было совершенно негнущееся, как будто душа правда куда-то уходила, а потом возвращалась в остывший труп. И речь тоже не сразу восстанавливалась, зато когда возобновлялась – болтовню было не остановить. Иной раз и слышишь, что говоришь лишнее, но просто невозможно смолчать. Краешком ума я догадывался, что Старцу того и надо, может он специально добавлял в рецепты какую-нибудь травку, чтобы развязать подопечным языки, он просто хотел держать нас под контролем, но я никогда не был ни с кем по-настоящему откровенен, и мне было приятно, что меня кто-то слушает. Что бы я ни нёс. Старцу можно было рассказать всё.
Я раскрыл глаза как будто впервые. Было такое чувство, что прошло много часов. Что там, в верхнем мире, постоянно глубокая ночь. От его рук будто шло электричество, век бы так лежал. Я вспомнил какое-то из своих видений и судорожно рассмеялся.
– Ой… м-мне снилось, что м-мы лю… бовники, – заплетающимся языком поведал я и фыркнул. На какой-то момент вся купальня заполнилась гулким женским смехом, голоса метались от стены к стене, блестело влажное женское тело в облипающей кожу мягкой простыне, и я подумал, что я для него как все эти женщины, а потом подумал, что может он и к женщинам тоже ничего не чувствовал. Может, поэтому их было так много. Я впервые подумал, что это правда могло быть нечто вроде посвящения. Я никогда по-настоящему не верил, что иначе было нельзя, считал, что Старец приводит их для собственного удовольствия.
– Ты фантазировал обо мне? – усмехнулся он.
– Вы н-н-не сердитесь? – глупо спросил я.
– Нет. На самом деле, это нормальное явление…
– Пра… вда? – изумился я.
– Ага. То, что все называют сексуальной энергией, – и есть самая обычная духовная энергия. Просто люди в массе чувствуют её, только когда влюблены. А на самом деле так называемое сексуальное возбуждение возникает при любых движениях духа, будь то вдохновение, любовь или молитва. Представляешь, какие проблемы с этим в монастырях. Повергается, эдак, монах в самое что ни на есть возвышенное созерцание божественного, – а у него вдруг встаёт, как лом.
На меня снова напал приступ дурацкого смеха.
– Пра… вда ш… ш… што-ль?
– Уж ты мне поверь.
Тут я пришёл в себя настолько, что почувствовал горячий камень, зажатый в кулаке. Я отчего-то стискивал его так крепко, что пальцы, казалось, не разогнуть. Я попытался поднести камень к глазам – рука была как чужая.
– А… это… ш-што?..
– Держи пока, пусть духом твоим напитается, – проворчал он и обмотал чётки, на которых висел камень, вокруг моего кулака. – Потом об этом расскажу.
Завернувшись в простыню, а поверх неё – в шубу (меня на «отходе» одолевал такой озноб, что подземные комнаты казались могилой, и как будто даже тянуло земляной сыростью, хотя я знал, что это лишь обман чувств), я проследовал в отдельный кабинет Старца, в котором, кроме него, мало кто бывал, и где ничто не напоминало ни о духовном призвании хозяина, ни о монастырском аскетизме: комната была целиком отделана янтарём, наверное, в память о знаменитой исчезнувшей реликвии российской императорской семьи. Рухнув на удобный широкий диван, в объятия изящных золотых виньеток и царственной парчи, я положил голову Старцу на плечо и прояснившимся взором скользил вдоль обильной лепнины на потолке, но сквозь белизну и золото ко мне почему-то упорно текли порождённые воображением Старца фантасмагорические животные из соседней комнаты.
– А… вас… кто… учил? – рассеянно промямлил я, хотя в нормальном состоянии никогда не задал бы подобный вопрос: обсуждать что-либо, касающееся отца Григория, будь то его распоряжения, или его прошлое, или какие-то поступки, у нас было запрещено под угрозой отлучения от храма; несмотря на кажущуюся свободу нравов, дисциплина поддерживалась казарменная.
– Много будешь знать – скоро состаришься, – пояснил он. – Будешь, как я, седой в сорок лет.
– Врёте вы всё, – в блаженной истоме брякнул я. – Вам девяносто три года, а приехали вы по фальшивому паспорту.
Он даже вздрогнул, да я и сам, признаться, удивился, откуда это у меня; я всю жизнь считал, что ему слегка за сорок.
– Тебе кто это сказал?
– Ни… кто… я сам сказал, – честно говоря, тут моё внимание уплыло вслед за семиглазой сиреневой рыбой, появившейся из стены прямо под светильником с мягко-сияющими подвесками. – А вы… что… мне всё… время говорите? Когда м-мы там.
– Ты слышишь? – он, казалось, ещё больше удивился.
– Да… только… не понимаю…
Он поднялся с дивана, плеснул в фарфоровую чашку с вензелем этот свой омерзительный чай и поднёс к моим губам.
– Н-не хочу… я в… норме… в памяти, – подавился я, стуча зубами о тонко-звенящий край.
– Я сам решу, когда ты в норме, – оборвал он. – Пей давай. Ты думаешь, это всё мои прихоти? После таких забав можно в дурку отъехать. Отпускать душу от тела опасно. Я слежу, чтоб ты не заблудился, чтоб тебя вернуть. Ты мне спасибо сказать должен.
– Сп… па… си-бо, – выговорил я со умильно-внезапными слезами на глазах; слово оказалось хрустящим и сладким, как разломанный во рту кусок сахара. Я как будто произнёс его впервые; оно рассыпалось на звучные бело-с-нежные хрусталики, теряя смысл.
Отец Григорий снова взял меня за руку. Мне было так хорошо с ним, как ни с кем. Я видел в нём всех, отца, которого никогда не знал, мать, которой было всегда не до меня, любовников и любовниц, учителя, друга, – всех, кого у меня не было по-настоящему, – и прежде всего, наверное, отца.
А кто такой отец?
Тот, кто значится в документах?
Кого хочется назвать отцом?
Я подумал тогда, что если в душе у человека на месте отца пустое место, он способен сделать с собой что угодно, потому что никто никогда его не берёг.
– Вот что. Мы на днях будем принимать одну новую прихожанку. Встречать её будешь ты.
– У Медной Матери?
– Нет, в купальне. Я хочу, чтобы ты заменил меня на посвящении, потому что ты с ней знаком. Ты узнаешь её, а она тебя – нет. – Это понятно: все обряды совершались в золотых масках, увенчанных изогнутыми рогами, – символ Матери и Великого Быка. – Я хочу, чтобы ты открыл ей силу истинной веры. Забудь о прошлом. Я больше не хочу видеть здесь Артюра Джокконе, тем паче Артюра Грайсвольда, – по совету Старца я при регистрации брака взял фамилию жены: так было выгоднее для карьеры. – Вообще никакого Артюра, – он сильными пальцами приподнял мой подбородок и внимательно взглянул мне в лицо. – Ты – Астерий, сын Солнца. Совершенный дух. Посмотри на идола, что я тебе дал, – это прозвучало так неожиданно, что я легко разжал ладонь, хотя раньше рука казалась просто окаменевшей. Статуэтка переливалась жёлтыми, белыми, оранжевыми пламенами. Она была почти бесформенной, только чуть угадывалась рогатая голова. Вспомнились исполинские тени, что я видел над землёй. – Алатырь, бел-горюч камень, – отец Григорий, как это с ним бывало, частично перешёл на русский. – Это значит: горит и не сгорает. Течёт и неподвижен. Греет, но не жжёт. В нём – совершенный дух. Я дал тебе его, потому что ты достоин. Он сам будет говорить с тобой, а ты делай, что велено. И никогда его не снимай, – с этими словами он взял длинную нитку чёток и повесил идола мне на шею. Я машинально снова накрыл его ладонью.
– Цвет Солнца, – как бы отдельно от меня произнесли мои губы. – Знак Быка. Знаки семи планет.
– Да. Он лишь один из них.
– Так это всё не имеет никакого отношения к христианству? – вдруг прозрел я.
– Это имеет отношение ко всему.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Старец оставил меня поразмышлять в одиночестве и ушёл первым – у меня были ключи от электронных замков и код, поднимавший верхнюю плиту. В голове у меня прояснилось, и по нежнейшему бело-золотому ковру уже почти не бегали паучки с проникновенно-глядящими голубыми глазами. И тут вдруг одна стена разделилась и разошлась, и в проём я увидел ночную сырую улицу где-то в пригороде, одинокую арку, и человека, свернувшего под неё, звали Питер Варстрем.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И поэтому я не очень удивился, когда увидел г-жу Варстрем. Она была той новой прихожанкой, о которой предупреждал отец Григорий. Её привела к нам отнюдь не жажда веры; это я понял при первом же взгляде. Отчасти слухи, что здесь влиятельное тайное общество, отчасти доподлинные подробные свидетельства о соблазнительных мужских достоинствах Старца. Она смотрела кругом с любопытством. Я видел совсем другое, чем она. Вокруг нас холодели волны моря, и глубина его становилась аквамириново-бездонной. Я вспомнил Джильду. Эти воды были она. И я. Кит, воздымающийся из нутра стихии.
Я потребовал раздеться, и Элена с готовностью подчинилась. Велел мыть мне ноги, и тут не встретил никакого противодействия. Указал ей, что демон похоти сидит в ней очень глубоко, и к вящему восторгу новообращённой долго по-всякому его изгонял. Не помогло.
Тогда я велел отвести злостную нечестивицу в Железную Гостиную. Ей надели на голову мешок и привязали вниз головой к крестообразной кожаной скамье. Спешить нам было некуда, так что я пошёл под душ, а помощники тем временем стали разогревать в камине клеймо. Старец считал, что электрические клейма – это моветон, и тут я был с ним полностью согласен. Прокалённое добела на живом огне железо – самое то, когда надо изгнать беса. Выпив кофе и полистав газеты, я сделал пару деловых звонков партнёрам, о которых видел сквозь стену лишнее, потом вернулся в Гостиную и выжег на бестолковой бабе отличный знак веры в виде крылатого быка. Мы же не университетские курсы, в конце концов, чтобы приходить, уходить почём зря. Пришла – значит, наша. Клеймо произвело правильное впечатление – как эти дуры говорят, «вам удалось меня удивить». Спасибо, не за что.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Старец велел мне повременить пока с опытами в Галерее и побродить по городу, развеяться. Я привык день и ночь работать в храме и слегка терялся от вынужденного безделья. Город выглядел непривычно. Как будто, пока я был под землёй, миновали века, и наверху всё изменилось. Я смотрел и не узнавал даже те кварталы, где бывал не раз, судя по адресу. Квартиру, которую я когда-то снимал, уже занял кто-то другой, захватив заодно весь этаж, у дверей лифта дежурила охрана, а дальше плясала бурная вечеринка. Я пошёл к отелю Варстрема – здание спряталось в лесах, шёл ремонт. На площади, через которую я когда-то спешил к остановке омнибуса, был разбит бульвар, и циркачи в матово-мятных домино катали детей на осликах.
Я, с отчаянно царапающимся сердцем, заглянул в Бель-Эйр, долго смотрел на торжествующе-равнодушный особняк издалека, и тут проехала коляска, а там – она, и вдруг стало тихо, так тихо, что слышен шорох сосновых иголок на склоне, и как моё дыхание растворяется в холодном, утреннем запахе хвои, в лучах рассвета, – глазам стало больно от светлого неба, и от того, что я, кажется, до сих пор и не жил вовсе.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вместо прежних занятий отец Григорий направил меня к одному дельному человеку, освоить основные приёмы славянской борьбы и обучиться стрельбе. Я не спрашивал, зачем это нужно, физические упражнения хорошо отвлекали от стен. Я ходил по городу и видел многое. Однажды я точно понял, что должен быть дома. Сильвия меня не ждала. Я появился немногим позже её очередного любовника. Свеженький такой краснощёкий молодчик. Они конечно пытались что-то лепетать, но я посмотрел ему в глаза и сказал, чтобы он забыл дорогу в этот дом. Что я очень ревнивый. И он ушёл. Я от души хлестнул Сильвию по кукольному личику. С первого взгляда было ясно, что господина виконта де Бризи, который на самом деле никакой не виконт, а перебивается мелкими биржевыми спекуляциями, подослали в её постель политические противники Старца, чтобы разузнать про капище под аббатством. Но ведь не объяснишь такие вещи глупой похотливой бабе. Я просто решил её хорошенько напугать. Разорвал платье в клочья, привязал к скамейке, избил кнутом и как следует отымел. Разъяснил, что если ей невтерпёж, пусть выбирает из нашего круга. Иначе о её гулянках станет известно отцу Григорию, ну а он уж сам решит, как ей покинуть храм: скромной гражданкой Космополитического Союза, с лишением памяти и всего имущества, или трупом в речке Авроре – у нас и такие случаи бывали. Она, кажется, поняла.
Всё время ходить с пистолетом было поначалу необычно, потом привык и перестал замечать. Я бродил без дела по ночным паркам, спальным кварталам, набережным, промышленным районам, помпезным экскурсионным объектам с липнущими к ним стаями туристов, которые стрекотали на всех языках мира. И всё это было одно. Я понял, что город – это как Галерея, и в нём не пойдёшь куда вздумается, а только куда открыто. И открыто может быть туда, откуда нет выхода. Он сам призвал меня к себе, а вовсе не письмо матери. И я никогда не уйду отсюда, если не выполню долг. Я должен искать, пока не найду. Я ждал подсказки, какого-то знака. Иногда заходил в казино и всегда выигрывал, на эти деньги жил, а ночевал в основном на улице.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты – чарователь неустанный,
Ты – неслабеющий магнит, –
вдруг ни с того ни с сего загудели в уме строки, которые я, наверное, где-то читал.
По некогда широкой, а ныне заваленной кипами нераспакованных книг лестнице я спустился в антикварную лавку в каком-то подвале. Запах пыли, мела и старых, слежавшихся страниц. Статуэтка полувыглянувшей из дерева дриады, со щеками, покрытыми кедровой корой, взглянула на меня и спряталась. Хозяин где-то пропадал. Я не стал звонить.
От нечего делать раскрыл книжку с картинками, похожими на новогодние открытки: «Легенды античности в лирике модерна». Мне попалась «Цирцея». На фоне раззолочённых колонн девушка с голой грудью разбрасывала тяжёлые, как сон, розы, а возле её ног отдыхали вповалку тигры и лани, лисы и львы. На соседней странице кудрявые буквы сплетались в стих:
Я – Цирцея, царица; мне заклятья знакомы;
Я владычица духов и воды и огня.
Их восторгом упиться я могу до истомы,
Я могу приказать им обессилить меня.
В полусне сладострастья ослабляю я чары:
Разрастаются дико силы вод и огней.
Словно шум водопадов, словно встали пожары, –
И туманят, и ранят, всё больней, всё страшней.
И так сладко в бессильи неземных содроганий,
Испивая до капли исступлённую страсть,
Сохранять свою волю на отмеченной грани
И над дерзостной силой сохранять свою власть.
Я потряс головой, пытаясь избавиться от грохота в ушах. Всё это странным образом… имело отношение к происходившему в моей жизни… но как? Я снова заглянул в книжку… «Сохранять свою волю на отмеченной грани»… н-да, это уж точно не про меня.
Вдруг я заметил на прилавке шкатулку со знакомым гербом. Покопавшись в памяти, я вспомнил: старая княгиня Урусова, умерла полгода назад здесь, в Тэзе – видимо, родственники решили распродать часть имущества… Я едва прикоснулся к тускло-яшмовой крышке, как уже знал, что там – двойное дно, и спрятаны письма, которые могут быть интересны Старцу. Не дожидаясь продавца, я взял шкатулку и вышел.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Меня больше всего беспокоило, что я иногда вижу людей, которых нет. Один раз я бросился догонять свою мать, совсем забыв, что она умерла. Мне показалось, что она проехала мимо в пролётке. Я побежал следом, перепрыгивая с тротуара на проезжую часть, – странно, что под машину не попал. От меня все шарахались. Я кричал: «Мама! Мама! Это же я!» – пока не очнулся на излюбленном туристами и правительственными кортежами парадном мосту Солэр, и ни одной пролётки ни с той, ни с другой стороны набережной не было, насколько хватало глаз.
Ещё был случай, когда в изысканном ресторане, под мучительно-безупречный дуэт арфы и скрипки, в лоскутах телесно-тёплых ароматов, ко мне с почтительнейшей ужимкой подошёл бурый, сморщенный, всклокоченный субъект, по всем признакам – умирающий. И я узнал его. Мы правда были знакомы. Старый Тобби – так он тогда представился – был первый, с кем я разговорился по приезде в Столицу…
– Да, я не совсем то, чем кажусь с первого взгляда! Я ныне – старый Тобби, и ничего больше, но когда-то меня знали под другим именем, и звучало оно по-другому, и произносили люди его иначе.
– Пью за ваш успех, господин Варстрем, за ваше примирение с дядей…
– Будьте здоровы, помните моё имя: старый Тобби, а я сумею найти вас.
Я встал навстречу ему, а он манил меня за собой, и всё удалялся, будто плыл над полом, я распахнул в чёрный вечер зеркально-блещущие створки дверей, а он уже был в конце улицы, мелькнули проулки, я незаметно спустился к реке, и как это мне не пришло в голову, что он не настоящий?! Там я потерял его из виду, но чувствовал, что он где-то здесь, где-то рядом, умирает в какой-то из печальных лачужек, прилепившихся с краю города, с краю жизни, света и успеха, я ждал, что вот-вот поднимется суета, появится карета «Скорой помощи», но ничего не происходило, никто ничего не замечал. И он умер там, один. Я знал точно. След смерти остался на моей душе, как будто она прикоснулась однажды к тлену, и заразилась им, и разложение уже не остановить. Липкий запах гнили. Он становился всё сильнее. Я ушёл оттуда, но не от него.
Ещё я видел университетских приятелей. Они выглядели, как полагается: повзрослевшими, возмужавшими за годы разлуки, да скорее всего, такими и были, где-то там, далеко. Я даже научился определять от случая к случаю, что передо мной призрак: не обращал внимания, они маячили невдалеке, а потом исчезали, – но чаще забывался, на меня начинали оборачиваться, в итоге выводили со скандалом – а бывало, я терял сознание.
Чаще всего являлся Старец – и безумно хотелось броситься к нему, зарыдать на его груди, он же знал, что со мной происходит, но он только смотрел на меня своими льдисто-синими, громадными, как у персонажей на витражах, немигающими глазами, и в такие минуты во мне взрывалось, как вулкан, бессмысленное желание кого-нибудь убить, как будто именно он внушал мне, как будто жгучий луч падал сквозь облака и ранил меня в грудь, а потом всё проходило, застилалось сумерками и слезами.
Однажды я, сам не знаю зачем, вылез в окно уборной за какими-то складами, оно выходило на стену, длинную стену, и я пошёл вдоль неё, угол стены смотрел во двор, стиснутый со всех сторон линялыми зданиями, по виду нежилыми, – кто бы мог подумать, что такое убожество гнездится где-то прямо под боком у современных высоток – прославленный небоскрёб Космополис нависал прямо над головой, закрывая полнеба, – я поднялся по железной лестнице вдоль другой стены и отстучал в дверь условный сигнал. Мне о нём никто не говорил, я просто знал, что так надо. И голос Старца ответил:
– Открыто.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я уже был там. Тогда, во сне. Я узнал резные панели вдоль стен, строгую тёмную мебель, жёсткие складки портьер. И глаза Старца, как тогда, смотрели на меня. Две синие кометы льда и тьмы.
– Я звал тебя, – с улыбкой сказал он.
И как-то так снова получилось, что я лежал в его объятиях и, склонив голову ему на грудь, исповедовался во всём, что со мной было, а он гладил меня по волосам, и не было ничего прекраснее этого его всезнающего молчания. Потом его речь раскалённой печатью вклинилась в мой слух, лоб, мозг.
– Запомни, Артюр. Чтобы камень начал действовать, его надо взять в руку. Подними его выше уровня глаз и, глядя человеку в глаза, объяви свою волю. Такой приказ нельзя отменить. Это самое страшное оружие. Ты понял? – он, по обыкновению, приподнял пальцами моё лицо, чтобы взглянуть в глаза.
– Да, – не раздумывая, ответил я.
– Ты видел знаки семи планет. Будь со мной – и обретёшь их силу и славу. Я дам тебе всё. Верь мне. Я всю жизнь мечтал, чтобы у меня был сын. Такой, как ты. Я люблю тебя больше всех.
Мне казалось, огненные пламена вскрывают мою грудь, голову, затопляют всё, что моё сердце сейчас разорвётся от горечи и наслаждения, каких не бывает, что сами кости мои плавились –
огненное озеро.
И оно пело
пело, размахивая красными язычками пламени
истончаясь в небо.
Дым судьбы.
А потом как-то всё успокоилось. И я по-прежнему лежал, склонив голову ему на плечо, и даже, кажется, ни одной слезинки не пролил.
– Господи, – тихо сказал я. – Я бы умер сейчас. Нельзя быть счастливее.
Он рассмеялся и взъерошил мои волосы.
– Поживи ещё.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я уже был там. Тогда, во сне. Гулкая арка в предрассветном тумане. Я узнал дядюшку.
– Питер Варстрем, – тихо позвал я гладкую спину, он мелко вздрогнул и обернулся. Я заранее знал, что так будет. Никто не знал об этом убежище, даже дотошная охрана, даже тайная охрана, следившая за официальной охраной. Должна же у человека быть личная жизнь. Кстати, настоящая жена у него была неказистая и старая, а дочь скоро умрёт от скоротечной формы лейкемии. И никто и ничто не успеет ей помочь. Чуть помладше меня девочка, с толстым доверчивым лицом, самая заметная часть которого – водянистые щёки. Да и не так уж часто он их навещал, всё некогда.
– Пришли проведать семью? – равнодушно поинтересовался я, доставая из-за пояса пистолет. – Что же вы селите родственников на таких задворках, где ночью и ходить-то страшно? Мало ли что может случиться с пожилым человеком? – тут я слегка преувеличил: район был сносный. Он меня вдруг узнал.
– Ар… Ар…
– Артюр, Артюр, – подтвердил я, ткнув его стволом в упитанную грудь. В общем-то, всё было ясно. Я посмотрел в прыгающее передо мной белёсое лицо и мысленно попрощался.
– Ты увидишься с ним ещё раз, – вдруг услышал я голос Старца.
– Питер Варстрем. Я хочу, чтобы ты убил его.
– Когда встретишь – убей.
Вот что он говорил мне в Галерее. Он с самого начала внушал мне только это. Вот для чего я ему был нужен.
Я это понял в один момент и как-то поник. Дядя, видя, что я отвлёкся, трепыхнулся, но я не собирался его за милую душу отпускать. Онемевшей рукой я сорвал с груди камень, поднял его выше уровня глаз и произнёс:
– Бойся меня, Питер Варстрем. Бойся правды и силы. Знаки семи планет правят миром, и ты – лишь один из них. Однажды тебе придётся обо всём пожалеть. Тень Кабана придёт и убьёт тебя.
Завершив эту бредовую, по здравому размышлению, речь, я отступил на несколько шагов, вышел из-под арки и пошёл куда-то, мимо нагромождений ночных домов, которые всё плыли и плыли за мной, как вопрошающие лиловые облака.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .