Из четвёртой части
ЖЕСТОКОСТЬ
В этом крике – жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике.
М. Горький, «Песня о Буревестнике» (1901)
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я шагал, не разбирая дороги – это уже вошло в привычку.
– Эй, приятель. Товар не нужен? – окликнули меня из неосвещённого закутка между угловатыми домами.
– Товар у вас просроченный, – зачем-то бросил я через плечо. Вдруг силуэт с другой стороны улицы сделал приглашающий жест, указывая на железную калитку. Я с удивлением зашёл. Налево через двор лязгнули двери грузового лифта, и там ждал ещё один человек. Я зашёл и туда. Лифт со сдержанным мычанием поднялся.
Кабина выплюнула нас в огромный зал – как я сообразил, заводской цех, ныне заброшенный. В полумраке мерцали большие прозрачные квадраты неба; вдалеке, среди ощетинившихся крыш обширного рабочего квартала – галантный старый мост Академии над робко смеющейся рекой.
В глубине зала, без света, низко наклоняясь над столом, переговаривались почти шёпотом пять-семь фигур; среди них, судя по платью, была только одна девушка – при моём приближении многие обернулись, и на мгновение звёздный свет, хоть и слабый, обежал серебряным росчерком её лицо – я узнал нежные и жёсткие черты, они стали немножко суровее с тех пор, как я видел её в последний раз, и всё же это несомненно была она – я понял, что привело меня сюда.
– Анни, – осторожно позвал я.
Тревожно вглядываясь, она поднялась с места.
– Артюр?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вслед за Анни молча встали все. Она растерянно оглянулась.
– Артюр, это – Гарри, мой… муж… – слабым жестом она указала на одного из мужчин. – Гарри, это Артюр… помнишь… я тебе говорила.
– Как вы узнали о нас? – глухо бросил мужчина.
Тут лифт лязгнул снова, и в зал вбежали ещё двое молодчиков, с оружием в руках.
– Задержите его! Это Артюр Джокконе, главная ищейка Нагловского…
– Кто его пропустил? – процедил Гарри в их сторону, не поворачивая головы.
– Он знал пароль!
Гарри задумчиво кивнул и неторопливо достал пистолет.
– Назови мне одну хорошую причину, чтобы я не пристрелил тебя на месте, – предложил он мне.
– Я пытался убить Питера Варстрема. Меня ищут. Мне нужно убежище, – спокойно ответил я.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Ему нельзя доверять! Он из этих аристократишек…
– Боже, какая осведомлённость. Если вы черпаете оперативную информацию из оппозиционных газет, я вам точно не нужен.
– Что ты можешь нам предложить?
– Не знаю, что вы тут затеяли, конспираторы, но берусь угадать: переловят вас, как котят.
– Тебе-то что?
– Я буду говорить с главным или буду молчать.
Группа неохотно заворочалась. Вообще-то я умел убеждать: дар от отца Григория. Гарри неохотно махнул пистолетом, и мы перешли в противоположный конец зала: пришлось довольствоваться такой «приватностью». Анни, переглянувшись с мужем, присоединилась.
– Откуда мне знать, что ты не подослан теми, от кого якобы скрываешься? – шёпотом напал на меня мой едва видимый собеседник. – Питер Варстрем, Григорий Нагловский… Вот это круг знакомств! Впрочем… вы ведь, кажется, родственники?
Мне это, в конце концов, надоело. Я нашёл в полутьме гневные глаза и заглянул в них.
– Твой отец недавно умер, Гарри.
Эти слова сразу произвели нужное впечатление: сильное, открытое лицо молодого человека побледнело, как меланхоличные утренние звёзды за окном.
– От… откуда ты знаешь о моём отце?
– Он приходил ко мне. Старый Тобби. Так он себя называл. «У меня есть сын, в ваших годах, я не видал его лет десять»… – я усмехнулся, вспоминая говорливого старика. – Томас Альбен Мирбо, удачливый финансист, который невероятно быстро взбирался по карьерной лестнице и три недели как был генеральным директором как раз перед тем, как сгорел Фонд Национальных Валют. Он так и не понял, что его подставили, – я рассеянно поглядел на забытый в сторонке пистолет. – Он любил тебя, Гарри. Просто был глупым идеалистом. Только в этом был виноват.
– Боже… – с усилием выдохнул он и тяжело закрыл глаза рукой. Да, отец Григорий учил полосовать по живому. Анни поспешно обежала стул и сочувственно обняла голову мужа. Я перевёл дыхание.
– Не советую тебе допрашивать меня, Гарри. Ты радоваться должен, что такую хорошую, как выразился твой друг, ищейку, как я, личные проблемы забросили в твой кружок для детей. Откажешься сотрудничать со мной – я уйду. Можешь, конечно, попытаться меня убить, но всё равно не получится – лучше не начинай. Шума выйдет много, а толку мало. Поверь, я ни на кого не работаю. Кроме себя. – Гарри наконец убрал руку от лица. Надеюсь, он услышал хоть что-нибудь, но обратился почему-то к Анни:
– Как ты можешь доверять ему? Он уже раз обманул тебя.
Она не ответила. Я снова перехватил его взгляд.
– Подумай до завтра. Обещаешь? А теперь, я хотел бы поговорить…
– Нет, – встрепенулся он. – Я не оставлю её наедине с тобой.
– Гарри, – вдруг мелодично рассмеялась Анни и даже руками всплеснула. – Он всё-таки наш гость!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Они за тобой следят? – пошутил я, когда меня спровадили в комнату, переделанную из кладовой, и приставили конвойных к двери. – Чтобы мы не целовались украдкой?
Анни взглянула на меня с укором.
– Здесь никто, никогда, ни за кем не станет подсматривать в замочную скважину… – покачала она головой и добавила недоверчиво: – Каким ты стал циничным… и жестоким…
– Да, постарел, – легко согласился я, – есть немножко… – тут я вспомнил, что где-то в карманах у меня завалялась пачка сигарет, и рассеянно похлопал себя по бокам, потом вспомнил о хороших манерах. – Ты не куришь?
Анни молча покачала головой.
– Тогда я и не буду… Ну, как ты? Как выбралась, – я неопределённо кивнул куда-то в сторону, подразумевая, наверное, наше прошлое, – оттуда?.. – и сел напротив неё к ящику, заменявшему стол.
Анни нахмурилась и сплела тонкие пальцы.
– С трудом, – неохотно признала она и надолго замолчала. – Когда ты… исчез… я, разумеется, не поверила… что ты… сблизился с миссис Варстрем… – Анни, по обыкновению, подбирала самые деликатные слова. – Тем более что она – твоя тётя.
– Не по крови, – не удержался я.
– Это всё равно, – твердо возразила она и продолжала. – Надо мной, конечно, смеялись… Потом я поняла, что это правда, – хрупкие плечи едва заметно вздрогнули. – Но… я ждала, что ты хотя бы напишешь… хотя бы позвонишь… как-то не по-людски всё получилось…
Мне было нечем оправдаться. Я молчал, как глухонемой. Анни бросила на меня вопросительный взгляд из-под тёмно-медных ресниц, но настаивать не стала.
– Меня поспешили считать… так сказать, освободившейся… начальник отдела стал позволять себе… мерзости, и придирался по работе. Однажды, когда я задержалась, поздно вечером уже никого не было на этаже, он пытался меня домогаться, и я ударила его прессом для бумаг… такой тяжёлый… с острыми углами, – Анни развела дрожащие ладони. – Он остался жив, я проверила, но ясно было, что мне здесь больше не работать. Я вышла из банка и поняла, что в отель возвращаться нельзя. Господи, Артюр! Такой ужас!.. – она вдруг подняла руки, будто в молитвенном жесте, и снова уронила… – Мне казалось, вся жизнь кончена! Ведь меня бы засудили, хоть я и не виновата… И я побежала. Я бродила по городу и думала: может, лучше сдаться самой?.. Или уехать? Или утопиться… И вдруг вижу, ко мне идёт полисмен. Скорее всего, он просто заметил, что девушка мечется ночью на мосту, не в себе. Но я бросилась по улице, мне казалось, что за мной гонятся, и вдруг как закричу: помогите! помогите! Остановилась какая-то коляска, и увезла меня… Это был Гарри.
Анни снова церемонно сплела пальцы и улыбнулась.
– Так мы познакомились.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я привалился к облупленной стене и нечаянно закурил. Весь рассказ измучил меня, как вытягивание жил. Одно счастье, что ей попался этот Гарри. Я готов был его расцеловать.
– Ну, а ты? – подсказала она, сияя просветлевшими глазами.
– Я… Я работал альфонсом. Жил на содержании у богатых дам. Потом попал в секту… где меня зомбировали с помощью наркотиков и гипноза, чтобы использовать для политических убийств. Но я сбежал… случайно. Вот и всё, – добавил я, видя, что Анни смотрит на меня с ожиданием. Она вздохнула. Моё резюме, как видно, произвело на неё гнетущее впечатление: мстительность была чужда этой тонкой, как тростинка, душе.
– Мне… очень жаль… – сдавленно произнесла она, пытаясь подобрать слова утешения, но я отмахнулся.
– Я не стою твоей жалости. Забудь, – после этих слов в её глазах блеснули слёзы, и я пожалел о своей чёрствости. – А… значит… у вас тут своё тайное общество? Для бедняков? Я думал, этим только аристократы балуются, – я сказал это шутки ради, но Анни посмотрела на меня серьёзно.
– Если Гарри захочет, он сам расскажет о нашем деле. Я же отвечу тебе одно. Только здесь я поняла, зачем живу. Поняла, что самое лучшее в мире: жертва. Ничто так не возвышает душу, как жертвенный труд! – строгие глаза её потемнели, как у весталки, бестрепетно созерцающей грозу смертной борьбы. В волнении она поднялась и прошлась по комнате. – Мы все – как одна семья. Конечно, живём очень скромно. И всё же здесь каждый чувствует себя богатым. Потому что помогает тем, кто нуждается. Служить, защищать, отдавать всё, что есть у тебя, на благо людям, – вот счастье!
Мне вспомнились наши давние беседы: о призвании, о боге, о судьбе. Я, признаться, оставил их в той убогой комнатушке, – а она осталась верна каждому слову, что говорила тогда.
Я задумчиво помял в пальцах окурок. Ответить было нечего.
– Живи, как знаешь, Анни. Я других взглядов придерживаюсь, – признался я.
– Каких – других? – внимательно взглянула она, снова присев к столу. Мне было неохота объяснять.
– Понимаешь, идеалистов и мечтателей очень любят разного рода дельцы и проходимцы. Даже неквалифицированным рабочим приходится платить, а идеалиста можно использовать на самых тяжёлых работах совершенно бесплатно. А потом швырнуть в самое пекло, послать на смерть, чтобы герой своим ретивым бессребреничеством не мешал делить добытый его же кровью пирог.
Анни посмотрела на меня с грустью.
– Сразу видно, что ты общался не в нашей среде. У нас здесь за жертву благодарят, и любят всей душой, и платят тем же. – Она ласково коснулась моей руки. – Вот увидишь!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Ну, я пока ещё не ваш.
– Гарри согласится. Он и сам понимает, что мы… как ты выразился: идеалисты…
– Хорошо хоть, что понимает…
– Но ты сказал, что… тебя ищут?
– Да… Видишь ли, сбежав из секты, я прихватил с собой одну очень ценную вещь. Хозяин дал мне её для дела. А я и волю его не выполнил, и вещь увёл. Если он меня найдёт – мне не жить.
Анни страдальчески приподняла тонкие брови и тихо спросила:
– Тот, о ком ты говоришь, – Григорий Нагловский?
Я поморщился. Одно это имя жгло меня, как щипцы палача.
– Я звал его отцом, – еле слышно выдохнул я. – Верил, как богу…
Анни в бессознательном порыве снова пожала мне руку.
– Бедный…
– Перестань, я себя чувствую последним подонком, когда ты меня утешаешь! – я отодвинулся от её прозрачных пальцев. – Ты вроде бы должна радоваться, что я получил своё… Ведь я поступил с тобой… – тут пришлось перевести дыхание, но я всё же признал: – точно так же.
Анни взглянула на меня умоляюще.
– Нет, – с силой возразила она. – Не точно так же… Я знаю, ты не нарочно… не хотел меня обмануть. Все мы слабы… Нельзя осуждать…
Я улыбнулся, глядя в чистый овал её испуганного, доверчивого лица.
– А ты всё та же девочка, – сказал я, Анни раскраснелась и опустила глаза.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– А ты любил кого-нибудь?..
– Любил… но безответно.
– Кого…
– Ты не поверишь. Одну аристократку, содержавшую высокотехнологичный притон. В три раза старше тебя.
– Ну и вкусы у тебя…
– Сам удивляюсь. А ведь был простейшим парнишей с окраины. Девчонку в школьной аллее боялся поцеловать…
На ящике робко чадила свечка – в здании не было ни отопления, ни электричества. Мы помолчали.
– А почему не убил… тогда? Пощадил?
– Нет. Просто понял, что меня используют, как пушечное мясо. Что никому из простых работяг от этого легче не станет. Посылали меня на убийство отнюдь не бедняки. Кое-кто просто хотел заменить старика своим ставленником. Возможно, кем-то из свеженьких неоперившихся амуров г-жи Варстрем, который делал бы всё, что ему велят.
– Миссис Варстрем тоже… была…
– В секте, да.
– Господи, в каком ужасе ты жил!.. – Анни беспомощно всплеснула руками.
Я сосчитал взглядом трещины на потолке.
– То, что я сделал, – хуже, чем убийство. Он теперь умом тронется. Я вложил ему в мозг программу, которую невозможно отменить. Паранойю. Теперь его будет труднее убить… и труднее контролировать. Так что, выходит, я своей импровизацией подложил Григорию Ефимовичу изрядную свинью… или, вернее, Кабана.
– Я тебя не совсем понимаю… А что за вещь, о которой ты говорил?
– Тебе лучше не знать. Так безопаснее. К тому же для вас она бесполезна. Простой человек не поймёт её силы. Только тот, у кого психика натренирована. Для Старца эта штука бесценна. Думаю, с её помощью он и творил свои чудеса… – Я не удержался, зевнул и демонстративно посмотрел на часы. Анни всполошилась.
– Господи, заболтались мы совсем! Я, как всегда, не даю тебе поспать.
Мы посмотрели друг на друга и невольно засмеялись.
– Ничто не ново под луной?
– Я погашу свечу… Здесь надо осторожнее с огнём…
Она быстро дунула на свечку и скрылась.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда я уходил, он снова посмотрел мне в глаза и сказал отчего-то:
– Если тебя будут искать, возвращайся сюда. Здесь тебя никто никогда не найдёт.
У меня голова шла кругом, я понял только, что я сюда ещё вернусь. Отец Григорий закрыл за мной дверь. Не помню, как я выбрался из этого лабиринта. Очнулся перед витриной необъятного супермаркета, занимавшего в Космополисе весь нижний этаж. Осознал, что два дня не ел, купил булочку в буфете и вгрызся в неё, запивая растворимым кофе, по вкусу отчаянно похожим на толчёный кирпич, и вдруг понял, что
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
это сон.
Я проснулся в холодном поту, и в мозгу стучали только слова:
– Если тебя будут искать, возвращайся сюда.
Я ринулся в уборную – вода здесь, слава богу, была – и принялся пригоршнями бросать себе ледяную до зубовного скрежета воду в лицо. Огненно-белое видение отступило. В дверной проём заглянул удивлённый конвойный, но ничего не сказал. Я посмотрел в покрытое ржавчиной зеркало и не увидел там лица – одни только чёрные, тусклые, тускло-блестящие пятна.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А на следующей неделе я уже слушал невообразимо красивую чушь вместе с остальными членами тайной партии рабочих под неоднозначным названием «Красная Стража». Сидел я, правда, так, чтобы остальные меня не видели. Выступал, в основном, Гарри. Он уже пришёл в себя после встречи со мной и на публичном диспуте был в своей стихии. Признаться, слушая его, я сцену за сценой вспоминал в мучительнейших подробностях собственное прозябание на золотых россыпях моего дядюшки, которого так недавно – и, быть может, так опрометчиво пощадил. В конце собрания желающие разбирали партийные брошюрки и листовки – некоторые пачками, для распространения – и у меня с тех времён сохранилась подборка пропагандистских материалов.
;;;
ГДЕ ЖЕ МЫ?
Общество массового благосостояния.
Ловушка, в которую мы сами загнали себя из страха за свои жалкие жизни.
Мы со всех сторон защищены?
Система социальной опеки настолько совершенна, что всё продумано за нас.
Государственное образование, государственное жильё, государственные приоритеты в карьере и бизнесе, государственные награды. А самое главное – страх всё это потерять. Сделай шаг в сторону из этого благоденствия, и – кто ты?
Никто.
При ближайшем рассмотрении ясно, что лучше всего мы защищены от самих себя. Мы лишены индивидуальности. Она теряется ещё где-то в песочнице, когда мы, с красивыми стрижечками и в опрятных костюмчиках, осваиваем первые «надо» и «нельзя». Мы и дальше, всю жизнь будем играть в хороших, правильных мальчиков и девочек, уже не замечая того. Мы ведь не хотим, чтобы на нас посмотрели косо? Мы ведь не хотим прослыть неудачниками или, чего доброго, психопатами, экстремистами, дикарями?
За что, как вы думаете, расстреляли в своё время Федерико Гарсиа Лорку?
За цыганщину? За бродяжничество? За коммунизм? За гомосексуализм?
За свободу?
А мы, кто мечтает о свободе, – готовы ли мы к ней?
Кто-то возразит, что дело не в государстве. Что есть общечеловеческие, базовые ценности.
Несомненно, есть. Но редактирует их по своему усмотрению именно государство. Чтобы превратить своих граждан в совестливых рабов, непрестанно и – главное! – добровольно обслуживающих интересы власти, что их вскормила. Свои базовые ценности мы впитываем с молоком матери. И усомниться в полноте и актуальности этой «базы» кажется нам кощунством.
Есть здесь кто-нибудь, кто не боится потерять паспорт?
Я так и думал. Сам боюсь.
;;;
Однако не помрёт же с голоду наш гипотетический герой, потерявший – допустим, нечаянно – драгоценное удостоверение в собственном существовании. Мы живём в мире всеобщего изобилия! Прокормиться-то где-нибудь в приюте для бездомных сможет каждый, а вот потом…
Кто ты без вот этого роскошного костюма, что подмигивает тебе блестящим шёлком сквозь гигантскую витрину? А на какой машине ты приехал? Это не важно, что от твоего дома до работы можно дойти пешком. Важно показать, что ты не просто человек – а человек статусный, тот, с кем можно вести дела. Годовой оборот от этих дел превышает сумму, которую можно потратить за всю жизнь, – но это если самому определять свои потребности. Статусные люди так не делают. Статусные люди играют по правилам. А правило для них – то, что показывают в рекламе.
Абсолютно все потребности современного человека искусственно сформированы модой и рекламой. Реклама давно утратила свою непосредственную функцию: сообщение о товаре, – она стала пастырем человеческих душ, творцом и куратором внутреннего мира людей, потеснив дряхлую религию и плутовскую идеологию. И ценности, которые она провозвещает, – самые близкие, самые понятные.
Потребляй! Покупай как можно больше – и станешь лучшим.
У тебя всё ещё двенадцатая модель планшетки «Интэль Руж»? Разве ты не видел: город увешен, устелен, умыт плакатами с рекламой тринадцатой! Как сотрудник компании, выдам профессиональную тайну, которая, впрочем, ясна любому, если не совсем идиот: новая модель не отличается от старой ничем, кроме дизайна – и, разумеется, цены – но ведь здесь вопрос престижа, вы понимаете!
Остановитесь, приглядитесь, вдумайтесь! Реклама не так безобидна, как кажется!
Какой стиль жизни процветает прямо у нас перед глазами на этих глянцевых картинках? Тупость, жадность, зависть, бешеное тщеславие. Полное равнодушие ко всему, кроме вещей.
Получили кредит в банке – и лица расцвели улыбками! Зашли в модный автосалон – и глаза отуманены мечтой! И среди всех товаров, как бы само собой в одном ряду, мелькает голое женское тело. Оно тоже прилагается к золотым зажигалкам, американским внедорожникам и прочим атрибутам престижа. Вытоптано и опошлено всё, что только можно.
А наука – последний идол информационного века – отнюдь не спешит защищать нас от этой пустышки, от этого силикона. Ни в одной научной теории не сказано, что надо творить красоту, которая возвышает и воспламеняет дух, а не топить тело в комфорте и легкодоступных развлечениях. Зато доблестная наука чрезвычайно заботится о нашей безопасности. Даже выключенная планшетка сигналит о вашем местонахождении прямо в центральный компьютер муниципалитета, который называется – вы правильно догадались – «Тэзе Интэль». Все запросы, все переговоры записываются – на любого пользователя планшетки давно готов полный социальный и психологический портрет, и уверяю вас, он очень похож. Недалёк тот день, когда нам предложат подключить планшетку прямо к мозгу. И тогда неугодных даже убирать не придётся. В них просто будут вносить небольшие коррективы – и отправлять работать дальше.
Итак, где же мы – счастливчики, дети великой Столицы, граждане могущественного Космополитического Союза?
Быть может, мы блаженствуем в самом центре мира?
А я вам скажу: мы находимся на грани вымирания.
;;;
Вы скажете, основные болезни прошлых, варварских эпох побеждены?
Как бы ни так.
В современном мире не встретишь ни одного, подчёркиваю – ни одного в полном смысле здорового, полного радостной жизни человека.
Ведь что такое здоровье?
Может быть, это витамины, инъекции, биодобавки, которыми могут побаловаться наши богачи, какие-то «комплексы минеральных веществ», которые и в аптеках-то не найдёшь ни за какую цену – только в частных закрытых клиниках нашей демократической Столицы с её всеобщим бесплатным здравоохранением?
И ещё неизвестно, кому больше сочувствовать: богачу или бедняку. Мы, по крайней мере, точно знаем, что принимаем: анашу да опий.
Наше правительство не только любезно согласилось объявить эти препараты лекарственными, но ещё и продаёт по льготным ценам: будьте здоровы, товарищи!
Не заживайтесь на своих рабочих местах: на смену вам едут жители окраинных земель Космополитического Союза. Таборами едут, целыми деревнями. Прогрессивная доктрина планирования семьи их ещё не коснулась, так что работать есть кому. Работать готовы дети с шести, восьми лет, от светладцати до темнадцати, за чечевичную похлёбку. Как вам такая конкуренция, а, высококвалифицированные специалисты? Вы всё ещё здесь?
Наше здравоохранение – это здравозахоронение. Все официально признанные лекарства служат одному: переводу острого состояния в хроническое. Врачи не способны вылечить элементарную простуду. А между тем есть сведения, что не в нашем, и даже не прошлом, а ещё в позапрошлом веке были реально изобретены средства от большинства самых распространённых болезней нашего века, таких, как рак, диабет и лейкемия. Но вот загвоздка в том, что лечить эти болезни – гораздо выгоднее, чем их вылечить.
Почём у нас сегодня приём врача-онколога? Ведь в бесплатной поликлинике вечно не хватает мест, верно?
А сколько стоит инъекция инсулина, таблетки, приборы, позволяющие отслеживать уровень сахара в крови? Какой бизнес! И сворачивать его только потому, что диабетики хотят жить нормальной, полноценной жизнью? Зачем? Они и на уколах вполне трудоспособны!
То же самое с гемофилией, почечной недостаточностью, болезнью Паркинсона. Больным продлили жизнь! Какое счастье! И какое-то скромное молчание в ответ на вопрос: а будет ли полное, окончательное исцеление?
Вот почему кругом больницы, и ни одной здравицы. Государство заботится о нас!
А эти подозрительные эпидемии неизвестных заболеваний, которые никто не успевает толком изучить, как они уже сами собой угасают? Очень удачно выкосив то какой-нибудь неподконтрольный мировому правительству регион, то дремучий этнос, совершенно некстати расположившийся прямо на месте добычи ценной руды? Вот где бактериология творит чудеса!
Отдельный разговор – о болезнях, которых как бы не существует, но которые все мы почему-то чувствуем на себе. Я, конечно, говорю о так называемой «чуме глобализма» – о синдроме информационной травмы, который в многочисленных добровольческих организациях взаимопомощи уже окрестили «усталостью тысячелетий», но который официальная медицина продолжает упорно не замечать – ведь тогда инвалидами придётся признать чуть ли не половину занятого на производстве населения!
Вот здесь собрались здоровые, молодые мужчины и женщины, кормильцы своих семей. Я думаю, все мы не понаслышке знакомы с этими фантомами непонятных болей, приступами усталости – когда чувствуешь себя, будто на тебя гири навесили, а потом вдруг всё проходит? Судорогами, частичным параличом? Или глубоким, как обморок, сном среди бела дня, когда просто падаешь на месте, и всё?
Как долго мы ещё протянем?
А ведь это не считается болезнью!
Идите работайте, вы абсолютно здоровы!
Что же на самом деле происходит? К чему нас ведут? Куда движется весь наш мир?
;;;
Что ж, если с нашим телом – как утверждает множество различных узкоспециальных анализов на какие-то эритроциты, какую-то щёлочность и прочее, что обычный человек выговорить-то не сможет, тем более замерить, – полный порядок, может, зайдём с другой стороны? Как у современного человека обстоят дела с душой, совестью, целью в жизни? Верой в своё предназначение?
Я, например, в своей планшетке регулярно вижу истерические передачи о поддельных пельменях, просроченной рыбе, ароматизированных синтетических соках, которые ни в коем случае нельзя покупать – посмотришь и удивляешься, как мы ещё живы-то все? Как же мы питаемся такой отравой?
А слышал ли кто-нибудь хоть раз, чтобы в планшетке без иронии прозвучали слова: честь, долг, справедливость? – Нет.
Поддельная мораль, синтетическая любовь, отравленное насквозь доверие, бескорыстие и сочувствие никого не волнуют.
Правды нет. Идеалов нет.
Заметьте: не «у каждого своя правда». Не «давайте в диалоге неравнодушных людей строить новый, более богатый, более счастливый мир». А – правды нет, и точка.
А если человеку можно внушить, что правды нет, то после его можно вести, как барана, куда угодно, он и ухом не поведёт. И когда его будут резать, он даже защищаться не будет. Потому что за такую жизнь, где правды нет и совести, – даже бороться не хочется. Что мы, собственно, сейчас и наблюдаем вокруг нас и наших близких.
Мы идём по пути самоуничтожения!
Ещё немного, и мы, носители не только «усталости», но и мудрости, и красоты, и надежды тысячелетий, позволим втоптать себя в пыль горстке бессовестных дельцов и оравам их голодных, бездумных рабов!
Где же мы, товарищи? Куда мы идём?
Неужели вот он, конец истории? И нам суждено быть погребёнными под осколками очередной мировой империи?
Или мы увидим новую зарю и новое начало?
Может быть, именно сейчас от нас требуется последний, решительный шаг, – и мы, вырвавшись из железных колец истории, рука об руку войдём в неведомый мир, где будет доверие, будет братство, будет правда – будет!
И не как бумажный закон права уже, а как единственный закон созвучия наших сердец.
;;;
– Ну, как тебе? – с внимательной улыбкой тёмных глаз Анни заглянула мне в лицо, и лишь хрупкие пальцы, теребившие тёмно-медный локон у виска, выдавали её неуверенность.
– Кучеряво, – рассеянно обронил я и тут же поправился, вспомнив, что мне всё-таки негде жить: – То есть, я хотел сказать: многое, сказанное здесь, вполне справедливо.
– Куда уж господину Джокконе вникать в мелкие беды низкооплачиваемых специалистов, – иронически объяснил мой отзыв Гарри, разбирая переданные ему на собрании прошения и письма – он официально состоял секретарём профсоюза в корпорации «Интэль», на территории старого завода которой и проходили встречи.
– Гарри, оставь… Господин Джокконе служил в Банке таким же клерком, как и я… Кстати, почему ты фамилию сменил?
Я поразмыслил, смогу ли в принципе объяснить Анни хитросплетения мистико-сексуального союза между мной, Сильвией и отцом Григорием, и решил оставить историю моего брака при себе.
– Из подлых корыстных соображений, – не стал скрывать я от неё свою ужасную сущность. – Вот, смотри. Я нарисовал, пока вас слушал. – Я протянул ей картинку, намалёванную на подвернувшейся картонке.
Сказалась привычка, воспитанная ещё Старцем: запечатлевать в красках движение духовных стихий, в которых бывал. Вообще-то для непосвящённого картинка была, наверное, не более чем аляповатой бессюжетной мазнёй, и я дал её Анни, просто чтобы развлечь, – но она отчего-то отшатнулась, показала рисунок Гарри и переглянулась с ним, словно увидела очередную нечаянную дешифровку их партийных тайн. Тот тоже надолго замолк над рисунком.
– Ээ… Вы не возражаете, если мы с женой переговорим с глазу на глаз… или среди ваших многочисленных талантов есть ещё и чтение мыслей?.. – хмуро обратился он ко мне.
– Если и читаю иногда, то нечаянно, – не стал я его пугать, и они с Анни отправились возбуждённо перешёптываться за дверь.
Наконец Анни снова появилась с картинкой в руке. Изображение было самое простое. Внизу – серые продольные полосы, где-то темнее, где-то прозрачнее. Так я увидел собравшееся общество, да не сочтут меня возможные критики предвзятым в отношении рабочего класса. Но ближе к центру мелькали кое-какие красные пятна. И выше они вздымались в широкую алую спираль. Она занимала весь центр рисунка и потом, в свою очередь, уходила в алые клубы, кипевшие параллельно серому дну. И там, в алых облаках, мелькало золото.
Всё это было изображено очень примитивно и никого не могло заинтересовать с точки зрения искусства. Однако Анни подсела ко мне с таким серьёзным видом, словно собралась обсуждать подлинный шедевр.
– Артюр, скажи… только честно… Ты никогда не слышал о таком, – она слегка запнулась… – общественном деятеле… как… граф Изидор Дюкасс? По прозвищу Оль д’Ауро… Око Зари? Он так подписывал свои труды.
Видя, что все перечисленные имена мне ровным счётом ничего не говорят, Анни снова тревожно переглянулась с Гарри.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Видишь ли… Я открою тебе немного, извини, но Гарри тебе пока не очень доверяет… Дело в том, что официальная история Тэзе почти полностью сфальсифицирована.
Мы с Анни «прогуливались», а именно – сидели на крыше одной из безликих многоэтажек спального района, где нас не могли видеть с улицы. Я старался не мелькать лишний раз на людях, по крайней мере, в светлое время суток. Усилиями товарищей по партии я освоил простейшие навыки маскировки и в город выходил, надев личину потасканного богемного юноши средних лет: длинноволосый парик в стиле «битломана», «прикид» в состоянии достаточной потёртости и мешковатости, круглые очки с синими стёклами и кашне, закрывающее невзначай пол-лица. Мне сняли небольшую скромную квартиру с удивительным количеством выходов: помимо обычного, через дверь, там был ещё люк на чердак и дальше – на крышу, а через балкон – спуск на пожарную лестницу, – и назначили ежемесячное содержание – опять же неизвестно, из каких средств. Вообще многое свидетельствовало о том, что «партия» действовала давно, слаженно и грамотно, костяк её составляли не рабочие, а военные, и если против своеобразных «даров» отца Григория она оказалась беззащитна, то от государственных силовых ведомств – как в народе говорили, «органов корпоративного произвола», оборонялась умело и вполне успешно.
– Всё, что происходит в Столице, и в наши дни всеми силами перевирают и замалчивают, – продолжала Анни, – но сейчас нас интересует один эпизод из прошлого. У партии есть неопровержимые свидетельства того, что сто семнадцать лет назад в Тэзе произошёл политический переворот, причём удачный, совершенно уникальный. Возникло по-настоящему новое общество, какого не было раньше нигде в мире. Не просто сменилась горстка функционеров на верхушке власти – а весь народ, в полном согласии и единстве, жил как пел, понимаешь? Полностью исчезла преступность, вышли из оборота деньги, вещи просто обменивали или отдавали даром, не стало никаких счётов, обмана. Каждый трудился, сколько хотел, и всего хватало. В то время все двери были открыты, все музеи, дворцы, но никто не украл ни единой вещи, прохожие просто гуляли и любовались. Пропала зависть, жадность, внешние знаки успеха вообще потеряли значение. Совершенно незнакомые люди собирались по зову сердца на какие-то игры, обряды, пели, танцевали на улицах всю ночь, и при этом не было ни пьянства, ни оргий. Как будто какие-то высшие силы, правящие миром, снизошли к ним. В те четырнадцать месяцев частичка человечества стала, как бог. А государство – как цветок. Это я уже не своими словами говорю… Так сказано в книге лидера этого движения: государство будет как цветок, а люди – как лепестки, открытые свету. И так и было. Изидор Дюкасс привёл своих последователей на островок будущего. Иль де Сиэль – Остров Неба, Ла Радианта – Столица Лучей, – так они называли своё общество. Или ещё – Красная Коммуна.
– Постой-постой, но что стало с этими… не знаю как сказать, заговорщиками, после того как правительство вернуло себе контроль над городом?
– Восстание было подавлено. К Тэзе стянули танковые войска нескольких государств, целую союзную армию, и на улицах началась настоящая бойня. Почти все коммунары погибли. Но перед тем как сдать город, они успели где-то спрятать архив. Понимаешь, власти так долго тянули с нападением, потому что ходили слухи о каком-то абсолютном оружии, которое якобы разрабатывал Дюкасс. И господа из Космополитического Союза сидели и тряслись, вдруг это оружие готово и будет применено против них. Рассматривали даже вариант сбросить на Столицу атомную бомбу… Но в действительности учёные Тэзе не успели завершить работу. Они произвели все необходимые расчёты, но ещё не построили машину. Они опоздали, может быть, всего на несколько недель… И Столица Лучей погибла.
Но труды и замыслы человека, построившего первое в мире государство подлинной гармонии, по-прежнему живы. Граф Изидор Дюкасс. Он был величайшим гением своего времени во многих, казалось бы, несовместных областях: военном деле и поэзии, изобретательстве, живописи и философии. И, как бы ни пытались близорукие политики вытравить из народной памяти его наследие, мы сохраним его и возродим.
Когда ты показал свой рисунок, я лишний раз уверилась, что мы на правильном пути. Видишь ли, Граф – так для краткости называли его ученики – всегда сам иллюстрировал свои тексты. Твоя картинка – точь-в-точь обложка его книги, посвящённой будущему социальному перевороту, мировой революции. Это, наверное, единственная в мире политическая поэма, которую местами довольно трудно разобрать, – Анни улыбнулась. – Но её величие напоминает о грандиозных мистериях-эпопеях Данте и Гёте… – Она извлекла откуда-то мой листок, развернула рисунок и провела пальцем вдоль спиральных изгибов алого облака. – Вот он. «Красный Дракон».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Понимаешь, давно уже существует античная легенда о драконе Ладоне, который стережёт на каком-то мистическом острове яблоки молодости. – Мы вернулись в дом, и Анни задёрнула шторы, как только вошла на кухню: какая-то новая привычка к повышенным мерам безопасности, привитая, очевидно, мужем. В окно светил матовый зимний полдень, и по кухонному полумраку поползли кровавые пятна – тени сочных маков, гирляндами покрывавших дешёвую ситцевую занавеску. Я поставил на плиту помятый жизнью железный чайник. – Но у Графа была какая-то странная убеждённость, что этот миф имеет непосредственное отношение к политике. Что, исходя из него, можно построить план революционного переворота, и удерживать власть сколько угодно, даже в условиях враждебного окружения. Такое впечатление, что он рассчитывал вызвать какие-то чуть ли не аномалии в пространстве и времени. В его записях вообще много абсурдных, непонятных мест. Якобы народ – это и есть «Красный Дракон», его земля – тот недоступный остров, а яблоки молодости – это свобода. Но в том-то и дело, что если свободное общество удалось построить, пусть на время, – значит, это не совсем бред?..
Я неопределённо замычал. Как только Анни завела разговор об этом необыкновенном человеке Изидоре Дюкассе, в её словах замелькало нечто мне слишком знакомое.
– И всё упиралось в необходимость обеспечить Коммуну каким-то особым оружием. В своих книгах Граф называет этот камень Радиант – Лучистый. Якобы он существует где-то в природе, но встречается крайне редко. Граф пытался воспроизвести его искусственным путём. Он считал, что с Радиантом его Остров Неба станет непобедим. И вроде бы уже нашёл принцип синтеза. Но тут Столица пала, а Граф был убит.
С его смертью, кстати, тоже не всё ясно. Дело в том, что в круг его приближённых входил ещё один человек по прозвищу Граф. Его так звали ещё с детства, когда ни о какой революции и не помышляли. Тот человек не был аристократом, обычный сирота, беспризорник и бандит, и кличку получил в воровской шайке. Странность в том, что внешне оба Графа были поразительно похожи. И как-то сразу сдружились. Второй Граф во многих делах Коммуны был правой рукой первого. При этом ходили слухи, что именно второй Граф и предал Столицу Лучей. Он вышел на контакт с врагом и дал правительственным войскам сигнал к нападению. После уничтожения Коммуны он сотрудничал с властями Космополитического Союза, и многие считали его перебежчиком. Но, странное дело: чем дальше, тем больше в народе ходили слухи, что именно тот человек, который остался жив, – и есть настоящий Граф. А второй похоронен как бы вместо него, чтобы запутать…
Я замахал руками. Перепутанные Графы уже начали гудеть у меня в голове, как мухи.
– Постой, постой… А что делал оставшийся Граф после революции?..
Анни пожала плечами.
– Ничем особенным он себя не проявил. Долго занимал какой-то высокий, но ничего не значащий пост в мэрии, заведовал архитектурными памятниками… Постепенно о нём все забыли. Политики делали всё, чтобы искоренить малейшее упоминание о Коммуне, запугать народ и в очередной раз переписать историю. И у них почти получилось… Что касается Графа… Он умер где-то в Южной Америке, в весьма преклонном возрасте. Вот и всё. – Анни машинально посмотрела в завешенное шторой окно. Я посмотрел в опустевшую чашку.
– Неужели всё это правда… неужели можно вот так легко перекраивать народную память?.. – я в недоумении покачал головой. – Даже трудно поверить.
– Я тоже сначала не верила, – кивнула Анни. – Когда товарищи попытались посвятить меня в своё дело, я испугалась, что говорю с какими-то фанатиками. То есть какие-то отдельные факты я принимала, но целостная картина… просто не складывалась, казалась совершенно невозможной. Мировое полотно тотального безумия и обмана. Но… Знаешь, как Гарри попал в «Красную Стражу»?
Я молча сделал вопросительное лицо.
– Гарри рос в очень бедной семье, и как только достиг призывного возраста, пошёл служить, а потом остался в армии по контракту. Воевал в Африке, в Китае, на Балканах. В том числе участвовал в некоторых спецзаданиях. Ему уже приличная пожизненная пенсия полагалась. А когда они с сослуживцами вернулись во Францию, им от Космополитического Союза предложили лечение в санатории на одном острове в Атлантике. Ну, ясное дело, кто ж от бесплатного отдыха откажется. И вот через пару дней под покровом тьмы появляется человек, который под страшным секретом сообщает всем, что на рассвете на остров обрушится цунами, и кто хочет жить – пусть срочно перебирается на лодке на проплывающий мимо теплоход, вас, дескать, там ждут. Ему, естественно, никто не поверил. Да многие попросту были навеселе, окончание службы отмечали. Короче, Гарри, один из немногих, тогда всё-таки прислушался. Говорит, не знаю, дёрнуло что-то, хоть и чувствовал себя полным идиотом.
А потом стало уже не смешно, а страшно. Ты, наверное, понимаешь. Всё, о чём предупреждал тот человек, оказалось правдой. Утром, как по часам, прибыла цунами и смыла лишних людей с острова. Позже Гарри своими глазами убедился, что этот санаторий – конвейер. Министерство обороны каждый месяц отправляло туда военных, которые знали, по меркам политиков, что-то лишнее, точечно применяло сейсмическое оружие, потом благородно брало на себя организацию похорон так, что по документам эти люди значились живыми, и пожизненно платило их пенсии само себе. И всё это совершенно цинично, это – наше государство! И журналисты, и родственники, которые пытались об этом что-то вякнуть, все скоропостижно скончались. Гарри сам не раз плавал на этом теплоходе, принадлежащем, как ты понимаешь, партии, регулярно видел эту «неожиданную» цунами, видел собственную могилу и документы, по которым «покойник» до сих пор получает деньги. Представляешь? – Анни всплеснула руками, что служило у неё выражением самых сильных чувств.
Я оглушённо молчал. Даже после эскапад старца Григория это было чересчур.
– И это не единственная история. Поверь, с нами выходили на контакт и журналисты, и люди от науки, и сами же чиновники. Те, кого преследовали, кому просто некуда было бежать. От того, что они рассказывали, просто волосы встают дыбом. Кому-то мы помогали выехать по новым документам, кто-то остался с нами.
Я тебе прямо скажу: просвещение рабочих, пропаганда среди населения – не основное наше занятие. Ты, наверное, уже и сам догадался. Наши методы – оружие, оружие и ещё раз оружие. Только силу можно противопоставить убийственному цинизму и лжи торгашей. Они оплели честных тружеников со всех сторон: бюрократическими уловками, невнятными законами, которые специально пишутся так, что без специального образования не разобрать, продажным правосудием, хищнической моралью, а главное – мифом о неприкосновенности всего этого «порядка». Он естественный, оптимальный, чуть ли не праведный, он ценнее самой человеческой жизни! Плати по своим счетам или умри! А счета эти на тебя повесили обманом. Нет, это невозможно больше терпеть! – она решительно стукнула кулаком по столу, и я снова увидел перед собой Анни-весталку, ту непорочную жрицу богини огня, которой дарована власть миловать или обрекать на смерть. – «Красная Стража» – народная стража! Мы сами решаем, что и кому должны, мы сами себе – правосудие, и тех, кто пытается нами управлять, мы усмирим силой!
– То есть… те деньги, которые вы раздаёте в конвертах… малоимущим, так сказать, обездоленным… ваши боевые отряды вытряхнули из инкассаторских машин? – догадался я.
– Да, – хладнокровно признала Анни. – Охранников мы не трогаем, да они и сами ведут себя тихо, когда мы показываем знак нашей партии – золотой круг в красном кольце. Недобросовестные чиновники и зарвавшиеся правоохранители тоже его знают. Они получают его в виде первого предупреждения. А второе – пуля, не смертельная, так, в жирную ляжку. Наши снайперы стреляют так метко, что даже гуманно. Подрывники тоже знают своё дело – на случай, если кто-то начинает мнить себя сверхчеловеком оттого, что живёт в богатом доме. Мы показываем ему бренность всех земных благ.
Это жестоко. Но наша жестокость – во имя добра. Она для тех, кто хочет нормально жить, идти вперёд, созидать, а не паразитировать на чужом труде, здоровье и духе. Жестокость может быть чистой. Мы не считаем себя террористами. Террор – значит ужас, а мы не сеем ужас. Мы сеем надежду и взаимопомощь. Мы просто Стражи правды и самой жизни. Без нас здесь, в Тэзе, давно была бы пляска на костях, под сладкие песни о свободе бездумного потребления, при полном отсутствии свободы знать, творить, развиваться, быть собой!
Я грустно примолк. Я и сам в своё время до глубины души возмущался явной социальной несправедливостью, отравлявшей дерзкое очарование Столицы… И всё же: с верой в добро и справедливость – взять в руки оружие?
Может быть, это казалось мне сомнительным потому, что у меня, по сути, ни с кем не было личных счётов.
– Но… ты ведь говорила о жертве, о том, чтобы жертвовать собой на благо близких? – невнятно напомнил я, опасаясь, что Анни заподозрит меня в попытке поймать её на слове, однако она ничуть не смутилась.
– Мы и есть жертва. Мы жертвуем счастьем мирной жизни, тем элементарным благополучием, на которое вправе рассчитывать любой человек. Мы подчиняемся самой строгой дисциплине тела и духа. Владеть оружием готов только тот, кто безжалостен к самому себе, кто, как монах в миру, ведёт беспрерывную борьбу с искушением жестокости.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– По официальным данным Всемирной Ассоциации Здравоохранения, нет такой болезни – синдром информационной травмы.
– Мне вчера корпоративный врач сказал, что у меня обмороки от лени…
– Это всё неестественная городская атмосфера. Нужно ввести сельский работящий образ жизни.
– Ага, принудительно. Вместо больничных.
– Лекарства от инфотравмы: сон – еда – спорт – ремонт – любовь!
– Всё точно, только наоборот…
– Простите, а ремонт чего?
– Просто нарушаются естественные рамки бодрствования человека. Зачем будильники, если организм сам знает, когда просыпаться, но наше рабство заставляет идти на работу.
– Это квинтэссенция современной экономической теории и свободного рынка, ура, товарищи, меньше живых людей, меньше конкуренция за ресурсы!
– Должна измениться форма отношений работник – работодатель. Ибо сейчас эта форма называется «рабство».
– Но и отсутствие солнца, долгая дорога на работу мешают нормальной жизни.
– Вырабатывайте иммунитет к рекламе! Очень полезная штука! И для кошелька, и для психики... Самое большое удовлетворение и счастье приносят вещи, которые нельзя купить – дружба, семья, дети, созерцание природы...
– Согласен, но лишь отчасти, ибо замкнутый круг получается. На семью, детей и отдых тоже нужны деньги. Квартира, одёжка, обстановка, еда, путёвки…
– Совсем без денег трудно быть счастливым. Но после некоторого уровня, когда все основные потребности удовлетворены, ещё больше денег не делают ещё более удовлетворённым.
– Точно, на инфотравму кодируют рекламы!
– Нехватка здоровых эмоций у человека. Все эмоции навязываются работой, телевизором, интернетом, человек потерялся, где его настоящая жизнь, а где выдуманная.
– Здесь идёт речь не про физическую болезнь, а скорее про психологическую – моральную.
– Люди занимаются нелюбимым делом, а это здорово напрягает, я работаю на стройке и дома выращиваю амаилисы, я бы с удовольствием работал в оранжерее за мизерную зарплату и уделял бы этому делу всё свое время и был бы счастлив...
– ТВ грузит сознание тупыми программами – типа расслабься, где обсуждают единственную замыленную проблему на сто голосов – так орут, что оглохнуть можно…
– Только надо не в спортзал ходить, а что-то полезное делать физически.
– Одним словом это называется – глобализация, в том числе болезней.
– Глобализация, только мы пока её ощущаем в минус, хотя могли бы ощущать в плюс.
– Мне помогают ванны с морской солью, ароматерапия… Коричневый рис дает хорошую энергию.
– Эпидемии это бизнес. Вот вмешается Конгресс. И начнёт впаривать всему Союзу обязательную поголовную вакцинацию. На этот раз от инфотравмы.
– Ещё унифицируют по всему Союзу часовые пояса, и тогда точно – эпидемия инфотравм…
– Смена по двенадцать часов – в день, в ночь. Больше половины народа поувольняли, на оставшихся понавешали обязанности тех, кого уволили. Прихожу с работы, сил хватает накормить-уложить детей, а потом просто валюсь с ног…
– У меня сил нет после стрессов, связанных с борьбой с коррумпированными чиновниками, крышующими жуликов. Жульё кругом махровое, пишешь выше – там ещё махровей жульё. От безысходности все глюки и болезни. Наше государство само убивает свой народ!
– Мы скоро зарплату будем тратить на одни лекарства, только чтобы не умереть.
– Просто человек не получает морального удовлетворения от работы. Учёный, бившийся над проблемой, не испытывает этого синдрома, как не испытывают усталости игроманы у компьютера – им это нравится. А рабочий на конвейере, или клерк на побегушках, который понимает, что работа его никому не нужна и бессмысленна, может только расслабляться вечером в кабаке, но этого хватает ненадолго. Мне есть с чем сравнивать. Есть приятная усталость, из серии «сделал дело – гуляй смело», а есть такой вот беспросветный стресс, когда никакими позитивными эмоциями его не скрасишь.
– Люди вообще на земле травмируются жить! Об этом не раз писали святые разных конфессий… материальное бремя тяжело для человеческого духа и души в не совершенном ещё мире на земле…
– Люди просто понимают, что у них нет никаких перспектив.
– Так я себя и чувствую… вроде работаю, не ленюсь, а радости от труда – нет…
– После работы и то не отдохнёшь.
– Я тоже часто проваливаюсь в сон... и сплю по пятнадцать-восемнадцать часов…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
под колючим мундиром платья ты была прозрачной, как весенний лёд
я пил с твоих губ холод ландышевых рос
туфельки изо льда
ты вдруг выскользнула прочь и вошла в прозрачную стену
и манила за собой
ледяные стены раздвигались
но за ними плескалась пустота
меня звал за тобой звон твоих каблучков
и влажный запах русалочьей кожи
последняя стена была красной
и я вошёл в раму огня
тогда всё изменилось
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Иссушающий воздух низко гудит над ломкой золотой травой.
Земля рассыпается в пепел под каждым шагом.
За горизонтом громоздятся алые, лиловые, чёрные зубчатые горы, похожие на спину какого-то длинного чудовища, за них цепляется зыбкий золотой пар облаков, и как будто слышится дыхание чего-то невидимого, близкого, нависающего.
И трава становится всё горячее, выбеленная зноем земля жжёт, становится красной, и языки пламени ползут вверх, охватывая моё тело, как лепестки огненного цветка, кружат, и плавят меня до крови, до костей в огненном вихре, и всё исчезает в красных пальцах тьмы.
А потом я снова стою среди странного сада, где земля седая, а деревья чёрные, узловатые стволы без единого листа, словно вереницы горбатых кошмаров, словно руки сожжённых великанов, простёртые из-под земли, и ты порхаешь между этими стволами, как светлая стрекоза. Твоё тело переливается алмазным и зелёным блеском диких вод, ты легко летаешь среди опалённых коряг, звеня своими ледяными башмачками, и, вспорхнув на одну скрученную, будто в предсмертной судороге, ветку, с улыбкой своих нежных, как талый снег, глаз лукаво говоришь мне, говоришь без слов: я – гесперия, – и я слышу музыкальный перезвон и чарующий шёпот этого имени прямо в позвоночнике:
Гесперия.
Я желаю тебя, но ты слишком высоко. Я не могу здесь видеть ничего, кроме тебя, а ты смеёшься, и твой голос капает хрустальными росами на мою разгорячённую душу.
– Спустись ко мне, – говорю я, но ты качаешь головой.
А потом появляется он. Такой же лёгкий и росистый. Он перепархивает с воздуха на воздух в рдяных, лиловых, пепельных облаках. Вы кружитесь в объятиях ветвей, в золотом дыму. И ты срываешь золотое яблоко.
Только теперь я замечаю их. Они здесь повсюду, тяжёлые, как удар кулака. Все деревья усыпаны ими. Но мне не добраться ни до одного.
Ты надкусываешь яблоко, и белый сок пенится у тебя на губах, лоскутами вздохов падает на грудь. Я чувствую сладость и свежесть полудня. Яблоки – это солнца, которые каждый день встают над мирами. И вы храните их. Ты даёшь яблоко ему, и он тоже ест. Вы смеётесь. Я слышу густой гул, нарастающий из-под земли. Нечто ворочается, вздымается, нечто огромное. Остров качается на опрокинутых горных хребтах. Золотой пар заполняет красное небо.
– Я – гесперия, – повторяешь ты уже откуда-то издалека. – Мы храним яблоки вечной молодости в саду великой Геи – бессмертной Земли. Сама царица богов Гера приняла их в дар на свою свадьбу. Триста лет длилась её брачная ночь. И каждый день, омывшись в источнике вечной юности, она становилась вновь невинной.
Я иду в глубь острова. Тени сгущаются надо мной. Корявые пальцы леса царапают кожу. Я слышу ропот белой воды. Он здесь, источник вечной молодости. Это бездонная яма, куда срывается белый поток. Всё кругом пропитано сырой землёй. Под ногами скользят тугие корешки. Здесь, в чащобе, только один свет.
Белый поток. Я касаюсь его. И он становится красным.
– Источник вечной молодости – это кровь, – говоришь ты откуда-то сверху. – Когда мы все искупаемся в крови, то станем моложе.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Господа, прошу внимания, – зазвенел в общем нестройном хоре голос Анни. – Хочу ещё раз напомнить: ни одна партийная ячейка не должна предпринимать никаких решительных действий без согласования с руководством. Как бы вы ни были возмущены – помните: стихийные митинги, забастовки могут послужить предлогом для жёсткой проверки и подавления народно-охранительного движения прежде, чем мы будем готовы заявить о себе. По нашим сведениям, планируется закон о полном запрете каких-либо политических собраний в Столице, даже санкционированных. Если кто-то поддастся на провокацию сейчас, могут быть жертвы, чиновники сделают всё, чтобы раздуть скандал и ускорить принятие этого закона, якобы охраняющего общественный порядок. Наши ответные меры надо тщательно продумать и согласовать. Мы выступим единым фронтом. Как только в рядах партии будет достаточно подготовленных сторонников, мы нанесём удар, от которого враги уже не оправятся. «Красная Стража» – народная стража!
– Народная стража! – эхом откликнулось собрание.
Я сообразил, что благополучно заснул, подустав слушать политико-бытовые пересуды рядовых партийцев. Толпа, одетая и настроенная преимущественно в коричнево-серой гамме, постепенно редела, разбиваясь на приятельские группки, разделяясь на два основных рукава: к выходу и в кассу. Некоторые разночинцы бойкого вида докладывали что-то руководству. Анни собирала бумаги.
– Чему вы так улыбаетесь, господин Джокконе? – Гарри всё не мог отказаться от привычки ревновать ко мне свою жену. – Уж не привиделся ли вам кто-то из товарищей по партии в неподобающем по уставу сне?
– Мммм… – с удовольствием отчитался я и посмотрел в потолок. – «Источник вечной молодости – это кровь. Когда мы все искупаемся в крови, то станем моложе»… Это ведь из вашего Оль д’Ауро, я правильно догадался?
Поколебавшись, Гарри ответил:
– Да.
– «Поэма о гесперии», – вставила Анни из своего угла.
– Дайте мне его рукописи, Гарри. – Я закинул руки за голову и закрыл глаза. – Возможно, я пойму в них больше, чем вы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В архив меня привезли, уж не обессудьте, с мешком на голове и в наручниках, и сняли всё это хозяйство только в куда-то очень долго спускавшемся грузовом лифте. Гарри пояснил, что в наше время сугубой свободы слова, когда какую только порнографию не рекламировали круглосуточно в бесплатной Сети, большинство книг Изидора Дюкасса сохранилось в архиве партии в одном-двух экземплярах, так как после революции тиражи планомерно изымали и уничтожали по всем странам Союза. Цифровая версия архива, понятно, тоже существовала, но её не афишировали, а меня больше интересовали бумаги: через контакт с ними, особенно с черновиками, написанными от руки, я надеялся получить больше интуитивного знания об авторе, включая замыслы, которые остались нереализованными – в первую очередь всё, что касалось «радианта».
Чем дольше я разбирал рукописи, тем больше убеждался, что ключом к деятельности «Графа» было всё то же откровение Семи Знаков, которое он воспринял как-то по-своему. Вообще у меня сложилось впечатление, что лидер «красных коммунаров» отличался крайне импульсивным, впечатлительным и деятельным нравом, отчего и оказался возможен его взрывоподобный, никем не предвиденный мистико-политический эксперимент.
Из немногочисленных биографических заметок и подборки газетных вырезок я уяснил, что Изидор Дюкасс родился в знатной столичной семье, проявлял блестящие способности во всём, за что ни брался, однако предпочёл военную карьеру и уже в шестнадцать лет в качестве лётчика-истребителя бросился защищать идеалы космополитизма на окраины Союза. Всемирное государство переживало тогда период бурного становления и борьбы с сепаратистки настроенными национальными элитами в ряде государств, не слишком выигравших экономически от объединения с более оборотистыми соседями. В итоге восторжествовала военная авиация, и яростный космополит, дослужившийся к тому времени до генерала, в составе миротворческого контингента ступил на землю не то чтобы захваченной, а просто присоединённой обратно Греции.
Здесь его убеждения претерпели судьбоносный перелом. В колыбели античной гармонии и красоты, в краю древних богов, неистовых олимпийцев, на берегу детски-беспечного седого моря, ему был явлен некий Знак. И всю дальнейшую жизнь Граф пытался его запечатлеть его в живописи, в слове, и каждым своим движением и вздохом ему служить. С этого момента он стал называть себя Око Зари – Оль д’Ауро, и проповедовать нечто не совсем понятное, но завораживающее.
В ту пору ему было всего девятнадцать лет. Вернувшись в Тэзе, он снискал сумасшедшую популярность среди молодёжи, влюбившейся в его книги и уверовавшей, что весь мир, как минимум Космополитический Союз, а конкретно Тэзе, стоит на пороге новой эры не политического только, но – абсолютного духовного единства. Карьера предприимчивого аристократа, бесспорного гения, всеобщего баловня и любимца судьбы, шла в гору. Власти, в свою очередь, уверовали, что выходец из их среды как нельзя лучше обуздает протестные настроения толпы и направит их в безопасное русло прекраснодушных разговоров ни о чём (так они поняли полные причудливых аллегорий поэмы «Оль д’Ауро»), а потому никто особо не усомнился доверить Графу командование внутренними войсками.
Дальше произошло нечто неожиданное, наверное, даже для самих бунтарей. В одну знаменательную ночь по приказу Командующего вооружённые отряды просто вышвырнули высокопоставленных чиновников, банкиров, владельцев международных корпораций и прочих особо важных персон, привыкших к полной неприкосновенности, из их дворцов и в кратчайшие сроки несколькими железнодорожными составами вывезли, вместе с их привыкшими к респектабельности семьями, за пределы города. После чего Тэзе была объявлена «Красной Коммуной», Золотым Островом Свободы и так далее, а её границы – надёжно защищены по-прежнему функционирующей в городе системой противоракетной обороны.
Тут-то и заголосили все цивилизованные информационные центры мира о «Красном Драконе» – теперь это не казалось абстракцией. Что происходило в этот период в Столице, никто так и не разобрался, но говорили о попытке установить военную диктатуру и террористическом произволе. Финал известен.
В бумагах Графа я обнаружил, между прочим, подробный план всех подземных тоннелей, протянувшихся под Тэзе. Об этих многоэтажных катакомбах, очевидно, знало правительство, и в период Коммуны они по инструкции Графа тщательно охранялись. Главное, что я для себя отметил – хотя можно было и раньше догадаться – подземные ходы не были бесформенными. Они чётко делили Столицу на семь секторов, как семь спиц огромного колеса. И каждому району на рисунке Графа соответствовал символ – сами по себе эти значки мне ничего не говорили, но все они были разного цвета – как семь лучей спектра: красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой, синий, фиолетовый.
В своей публицистике, в полном соответствии с вычурным символизмом поэм, Граф рисовал неопределённый идеал некоего мистического коммунизма. Он утверждал, что государство, иерархия, какое-либо социальное расслоение – это следствие деградации человеческого духа, что общество сможет стать по-настоящему свободным только тогда, когда каждая личность достигнет в своём развитии абсолютного совершенства, цельности и полноты всех качеств. Осознавая свою уникальность, каждый человек добровольно займёт в социуме то место, которое предназначено ему свыше, и его труд будет незаменим. Но в мире, который можно увидеть земным, физическим зрением, властвуют эгоистические интересы, которые разобщают людей. Чтобы подняться до уровня единого бессмертного духа, нужно смотреть Оком Зари – это, как считал Граф, реально существующий в мозге орган «целостного восприятия» (помимо пяти физических чувств), «чистого знания», которое не требует объяснений и доказательств, и находится он надо лбом, в области так называемого «родничка». У младенцев и ясновидящих в этом месте нет кости, и они получают информацию непосредственно свыше, где и обитает (вполне материальный, только невидимый) сверхчеловеческий дух – Красный Дракон. Чтобы жить чистой жизнью в свободном мире, надо с помощью своей интуиции обратиться к Великому Змею, или Красному Дракону. И если ты будешь творить на бренной земле его священную волю, твоя душа, подобно прекрасной гесперии, вкусит яблоки вечной молодости на острове неба.
Всё это звучало бы фантастично, если бы не напоминало мне собственное недавнее прошлое и рьяную веру в непогрешимость и чуть ли не божественную природу – правда, не Дракона, а конкретно Старца… или, получается, Быка?..
Может, и к лучшему, что все эти знания остались какими-то туманными клочками на задворках жизни? Может, лучше быть бездарностью, потребителем, пошляком – только не ревностным адептом безличных неземных сил? Ведь когда человек уверен, будто действует во имя бога, он способен что угодно наворотить… Чувство непосредственной близости к богу – вот, наверное, самое сильное чувство на земле, главное сокровище и главный соблазн… Подлинные соблазны – не на земле, а на небесах.
Или человеку мешает двойственность, неспособность жить в абсолютной чистоте, как в высокогорном воздухе, от которого кружится голова? Или высшая воля настолько далека от людских суждений о добре и зле, что всегда опасна? Или единственное, что доступно человеку, – оставаться обывателем, утопленным в суете, и вообще не пытаться решить вопросы, которые могут увести за грань благополучия и рассудка? Или, может быть, жизнь всего человечества и проходит в чаду борьбы, ошибок, нерешённых вопросов – ради счастья тех единиц, кому удалось найти единственно верный рецепт – свой личный эликсир бессмертия?
Надо сказать, Изидор Дюкасс являл собой уникальный, почти невозможный в наше время тип воина-поэта, лидера, которому чужд был типично политический цинизм, и мечтателя, безжалостно устранявшего с пути препятствия к своему идеалу. Фотографии тех лет запечатлели юношу ангельской внешности, хрупкого и маленького, изящно наряженного – не верилось, что перед вами – «военный диктатор». Отчего философы и поэты обычно так несведущи в государственной жизни, во всяком случае, сторонятся руководящих постов? Боятся ответственности? Избегают насилия? Не хватает той самой цельности, единства знаний и воли? Или политика и поэзия – две враждебные друг другу стихии?
Интересно, правдив ли слух, что в действительности Граф остался жив? Может, он и не планировал долго удерживать Столицу? Тогда чего добивался?
– Я сомневаюсь, что нам стоит продолжать поиски этого «радианта», – голос Гарри приостановил безудержный бег мысленных знаков вопроса. Мой надзиратель, очевидно, заметил, что я давно уже сижу над рукописью, глядя в одну точку. – По-моему, возродить учение Графа в том виде, как при его жизни, невозможно. Да и нет времени. Корпорации начали налоговую проверку профсоюзов, скоро нас обвинят в хищениях, которые, разумеется, имели место – иначе как бы мы защищали интересы рабочих? – устроят показательные суды и объявят любые объединения бедняков больше двух человек вне закона – даже кружки шитья и кройки. Мы широкими шагами движемся к закреплению людоедства на законодательном уровне. Единственное, что ещё может сделать партия, пока жива, – это с оружием в руках изгнать антинародную клику из Столицы, как сделал когда-то Граф. А без дальнейшей мистики можно и обойтись.
Я рассеянно покачал головой.
– Боюсь, вы недооцениваете силу того оружия, которое назвали мистикой, Гарри. Недаром Граф искал его. Это не суеверие и не колдовство. Это высшее знание, логика духовного мира, без которой мы недолго продержимся. Я догадываюсь, что такое этот радиант. Я видел его в естественной форме.
– Граф пишет, что сырьём для его синтеза может служить обыкновенный янтарь.
– Да… Мне кажется, был у него какой-то невысказанный замысел… – тут мне самому пришёл в голову неудобопроизносимый замысел, а именно: использовать свой алатырь-камень для поиска нужной информации в Столице. Конечно, рискованно, а что остаётся? Ждать ареста вместе с остальными подпольщиками? – Я думаю, истинной целью Графа и было построить аппарат для штамповки камня, – неожиданно для самого себя подытожил я. – Когда Коммуна пала, когда тысячи адептов пожертвовали жизнью во имя веры в этот Знак, Граф закольцевал дыхание Дракона где-то здесь, в городе. Машина уже существует. Нужно только её найти.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Мавзолей, построенный по заказу Верховного Совета. Пройдёмте внутрь, – голос элегантной дамы – экскурсовода с эмблемой мэрии на груди пробился сквозь моё сомнамбулическое состояние, и я машинально втянулся внутрь небольшой приземистой крипты, припрятанной в зелени Парка Инвалидов, следом за притихшей группой туристов, и с изумлением обнаружил водружённый прямо в центре тесного круглого зала грандиозный гранитный гроб. Туристы, подталкивая друг друга и шёпотом ругаясь, распределились вдоль стеночки. Экскурсовод, заняв наиболее выгодную позицию у открытых дверей, где можно было глотнуть воздуха, скороговоркой возобновила рассказ: – Генерал Изидор Дюкасс прославился героической борьбой с мятежными республиками Союза. Ему было всего девятнадцать лет, когда он командовал освобождением Греции от диктатуры националистов. К сожалению, вскоре по возвращении во Францию он умер от чахотки.
Я почти не удивился.
– Однако в память о подвигах наших воинов был разбит этот парк, в конце каждой аллеи которого находится мемориальная доска с именами участников южноевропейской кампании, а также возведён Мавзолей, куда перенесли останки генерала. В соответствии с его последней волей, для погребения использовано семь уложенных друг в друга гробов. Внешний саркофаг, весом в сорок семь тонн, сделан из цельных блоков редкого по красоте камня порфира, или красного финского гранита, окованного железными обручами. Дальше следуют: гроб из олова, из хризолита с вкраплением золотых нитей, медный гроб, коралловый с вкраплениями серебра, стеклянный с добавлением ртути и свинцовый.
– А зачем столько гробов? – робко вклинился один из туристов. Странно, что никто не поинтересовался, отчего вообще покойник, в соответствии с христианским обычаем, не лежит в земле.
– По числу семи планет, – объявила экскурсовод и галопом ринулась дальше: – На стенах Мавзолея вы можете видеть рельефы с античным сюжетом о драконе Ладоне, охраняющем сад гесперид. Генерал Дюкасс в ранней юности увлекался поэзией и видел в этом мифе аллегорическое изображение государства, охраняющего покой своих граждан, – туристы завертели головами в густо-чайном полумраке.
– А можно где-то сейчас почитать его книги? – не смолчал я.
– Он не публиковал свои работы, – бойко отчиталась экскурсовод, – считал их любительскими. Свои взгляды он высказывал разве что в письмах к друзьям, не знаю, может быть, сохранились частные архивы.
– Простите, а… я слышал, что, по возвращении во Францию, он как будто участвовал в каком-то бунте?.. – поспешно добавил я, так как экскурсовод уже повернулась к двери.
– Ээ… – рассеянно заметила она, стоя на пороге, – нет, я ни о чём таком не слышала… Возможно, вы его с кем-то путаете?..
– Ммм…
– А сейчас прошу на выход, пожалуйста, у нас ещё осмотр Собора Монтэ-Крист, нужно двигаться побыстрее, если вы хотите вечером успеть пройтись по магазинам… Пожалуйста, на выход…
– Я не с группой, – выставил я ладони, но послушно вышел вместе с остальным стадом. В общем-то, всё было понятно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– В Мавзолее нет тела. Если хочешь что-то спрятать – положи на самом видном месте. Саркофаг и есть то, что мы ищем. Думаю, Граф не погиб тогда при штурме. Он с самого начала планировал сдать Столицу. Эта жертва нужна была для создания оружия, – я энергично стучал пальцем по карте Тэзе: Мавзолей оказался точно в центре «красного» сектора.
– Неужели ты прав?.. – Анни недоверчиво покачала головой. – Неужели его план мог быть таким…
– …жестоким? – я усмехнулся. – Вполне в духе Дракона. Недаром в его книгах столько воспевания крови. Одни названия чего стоят: «Поэма крови», «Полёт во дворце крови», «Голубая небесная кровь»… повсюду кровь. И это не иносказание. Красный – кровавый цвет.
– Всё равно… садизм какой-то…
– Возможно, он рассматривал это как жертву во имя будущего, – я пожал плечами. – Чтобы мы сейчас могли сражаться. В любом случае, сейчас нам надо придумать, как проникнуть в Мавзолей без свидетелей, чтобы разобраться с устройством саркофага.
– Да не особо он и охраняется, – заметил Гарри, задумчиво разглядывая карту. – Сторож закрывает на ночь только ворота Парка. Наверное, считают, что на такую неподъёмную гранитную махину всё равно никто не позарится.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Даже по меркам нашего века «саркофаг» работал по неизвестной технологии – на вид, без топлива. Когда мы выставили на странном железном диске – «замке», скрепляющем железные обручи, нужную комбинацию «знаков» (ту, что была на карте подземных районов города), обручи засветились, как раскалённые, и крышки стали откидываться сами собой, будто страницы гигантской каменной книги. По их внутренней стороне, как по экрану проектора, побежали надписи, словно от руки сделанные алым светом. Всего получилось семь «посланий».
Я, Изидор Дюкасс,
Око Зари,
Сын Дракона,
в память о грядущих потомках
оставляю сей гроб
открытым.
Тайна его внутри него,
в семи печатях,
скреплённых одной.
Тайна его в янтаре.
Положи кусок янтаря,
небольшой, чтобы умещался в руке,
в последнюю сферу из семи.
Опусти семь крышек,
закрой семь замков.
Сатурн – свинец,
Венера – медь,
Солнце – золото,
Марс – порфир,
Меркурий – ртуть,
Юпитер – олово,
Луна – серебро,
скреплённые единым кольцом,
кольца же все из железа.
Бегущий огонь последнего кольца
перепояшет небо и землю
светом крови.
Семь лучей сольются в один –
радиант.
Камень сей, Лучевой –
оружие мысли.
Пусть Око Зари
укажет ему, что предать разрушению,
и он сделает.
Он уничтожит любые стены
и сметёт врагов.
Да прочтёт Знаки
тот, кто видит:
Кабан. Кит. Бык. Змей. Павлин. Лебедь. Олень.
Заклинаю тенью Красной Звезды.
Да хранит Великий Змей жестокости
золото Свободы.
Всё это звучало очень знакомо, но на этот раз мы могли воочию убедиться в сугубой функциональности «поэтических символов» Графа. Опустив крышки (они оказались неожиданно лёгкими, словно находились где-то вне законов гравитации) над первой порцией янтаря, мы получили как результат сильный жар у всех присутствующих (резко поднялась температура тела) и россыпь несомненного алатырь-камня – только не солнечного, как у меня, а багряно-красного. Он пламенел изнутри и застывал снаружи. Тёк и обжигал светом. Горел и не сгорал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И никто не смог взять его в руки. Просто не смог.
У одних начиналось головокружение, у других – рвота, многие вообще оказались в предынсультном состоянии. Как-то «радиант» влиял на кровообращение, кровь лилась изо рта, из носа, из ушей. Явно не таков был замысел Графа. После всех наших поисков и открытий – прикоснуться к живому камню, который Оль д’Ауро называл абсолютным оружием, смог я один.
Абсурд, но во всём произошедшем мне отчего-то виделась насмешка Старца – его образ так и стоял перед глазами. Он будто в очередной раз обманул меня, обвёл вокруг пальца. «Вот видишь, – говорили его прищуренные, по-мужицки лукавые, лучистые глаза, уже не сиявшие для меня таким невыразимым светом. – Не так-то легко водить за собой толпу. Я мог подарить тебе чудо – а ты не можешь ничего».
Единственное, что успели заметить: всех, кто прикасался к камню, он словно бы смещал на мгновение куда-то в пространстве и времени. Мелькали мимо другие эпохи, города, каких никогда не видели, незнакомые страны, люди в кружевных костюмах, мчащиеся сквозь высокую траву лошади… Всё это – как мне говорили – длилось не дольше паузы между вдохом и выдохом, но казалось таким реальным – словно сам глотал пыль под степным солнцем, или мухлевал в карты в трюме вооружённого до зубов корабля… Потом картинка начинала будто бы затягивать в себя: казалось, промедлишь немного – и забудешь, кто ты есть на самом деле. И камень вдруг обжигал до самого нутра. Его бросали непроизвольно, и помнили только страх потерять память. А видение казалось длинным, как целая жизнь, и медленно угасало где-то на задворках души – солнце, расплавленное тьмой.
Я ничего такого не видел, но мне было не до величественных зрелищ. Я знал одно: времени в обрез, а бойцы не готовы. Против всей военной мощи Космополитического Союза повстанцам не выстоять ни за что. Вся надежда была на тайну Графа – и вот, когда тайна раскрыта, надежда сама ускользает из наших рук.
Я смотрел на два камня: мой, жёлтый, и новый – красный, которые выложил перед собой на стол, пытаясь понять. И, странно, в какой-то миг передо мной мелькнуло видение: густая метель, будто мазки белой гуаши поверх тёмных зубчатых стен; холодное северное небо и на нём – как на замороженном стекле – пятиконечные звёзды, как горящие глаза дракона. Красные звёзды на башнях. И я отчего-то знал, что это – Россия (опять, что ли, проделки Старца?), хотя вообще-то эмблемой России всегда был двуглавый орёл.
А потом вдруг сразу пришло решение. И простоте его позавидовал бы ребёнок. Не знаю, может быть, сказалось моё неуважение или ненависть к алатырь-камню за всю боль, что была с ним связана. Но я вдруг понял, что если он слишком горяч, то его нужно просто заморозить. И потом использовать, как бомбу. Его осколки произведут в пространстве-времени небольшой излом, ничего не повредив физически, и наши войска пройдут сквозь стены. Мы захватим Столицу почти без крови. Так просто.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мои догадки относительно замороженного алатырь-камня подтвердились. Всего-то и нужна была переносная морозильная камера. Испытания показали, что небольших размеров янтарь, превращённый по технологии Графа в «радиант», создавал что-то вроде невидимого коридора, достаточного, чтобы полноценный боевой отряд прошёл сквозь любые препятствия – будь то бронированные ворота, каменная стена, танковая колонна. Конечно, бойцы чувствовали действие камня и на себе: в момент взрыва они почти не видели, что происходит вокруг, возникали пресловутые картины прошлых (или параллельных?) времён – иногда довольно пугающие, но при определённой тренировке внимания эти побочные эффекты можно было стерпеть. Учения проводились на загородной военной базе, числившейся санаторием для ветеранов, – подозреваю, о её истинном назначении было отлично известно властям, но партия, то есть по факту – террористическая организация, имела действенные рычаги давления на чиновников – то есть попросту запугала их.
Оставалось под вопросом моё участие в штурме. Никто не доверял мне, и я, в общем-то, признавал полное право подпольщиков не делиться со мной своими планами. Восстание было подготовлено давно и без меня, а новое оружие, пусть в самом упрощённом применении, давало повстанцам явный перевес в бою. С другой стороны, я единственный по-настоящему владел алатырь-камнем, и в случае непредвиденных обстоятельств мог преподнести нашим противникам изрядный сюрприз.
Остановились на том, что я с резервным боевым отрядом буду ждать отдельного сигнала и следить за развитием событий на основных участках борьбы. Анни была занята в узле связи – передавала шифровки на защищённой от прослушивания радиоволне, какую уже не использовали современные переговорные устройства.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По мере того, как наш план обретал всё более чёткие очертания, меня охватывало чувство нереальности: неужели получится?.. Неужели мы, вчерашние клерки, пешки в руках власть имущих, ¬– заберём в свои руки Столицу? Неужели, как завещал Красный Граф, – построим наконец священный Город Лучей, мир истинной справедливости, где очистится сама лукавая, падкая на грошовые соблазны душа человека? Неужели – вот через несколько дней, быть может, недель – мы вступим в то самое неуловимое будущее, на Золотой Остров Неба, о котором пророчествовал Граф?
Всё говорило, что мы на верном пути. Знаки семи планет способны на чудеса, и сейчас они были с нами…
Незадолго до штурма я пытался вглядеться в свой алатырь-камень: он мог дать подсказку, но как раз сейчас он молчал. Впереди была неизвестность.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В ночь с 28 на 29 февраля всемирная трансляция с заседания Конгресса неожиданно прервалась. Когда связь восстановили, по всем официальным каналам было объявлено, что Конгресс захвачен народной армией, руководство транснациональных корпораций и международных банков арестовано, партия Красная Стража требует отставки правительства и принимает новую Конституцию, согласно которой вся деятельность Космополитического Союза переходит под контроль специально сформированных органов Блюстительной власти, проверяющих все политические инициативы на соблюдение прав социально незащищённых и малоимущих слоёв населения.
Через несколько часов в Столице творилось нечто невообразимое. Толпы людей с красными флагами плескались на улицах, на площадях, со всех сторон гремели гимны – «Ла Радианта», «Золото Свободы», «Клятва коммунара» – песни времён Графа – я и не подозревал, как многие их знают и помнят. Потом стало известно, что армия и караульные войска перешли на сторону восставших.
Я со своими бойцами оставался на всякий случай на посту, но вертолётная съёмка в программе кругосветных новостей демонстрировала нечто неописуемое: исполинскую сумеречную высотку Конгресса с лестницей из флуоресцентного стекла, устеленной, как праздничным ковром, алыми цветами. Люди несли и несли красные гвоздики нескончаемым потоком, я даже не представлял, откуда их столько. Пятиконечная Марсова площадь вокруг здания кипела огненным морем свечей.
А потом мы все ослепли. И больше я ничего не помню.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .