Из седьмой части
МЕСТЬ
Мы отдохнём! Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка.
А.П. Чехов, «Дядя Ваня» (1897)
Из главы первой
Веста сперва не запомнилась мне.
Осталось только впечатление дивной белизны.
Лабиринты камня, текучего, как лава, и сверкающего, как лёд, громоздились один над другим.
Люди ходили босыми по снегу.
У многих девушек сияли красные цветы в длинных пепельных волосах.
Мне показалось, что это какой-то знак, но я не мог понять, какой именно.
Воздушные лодки в несколько небес, во много этажей.
Город был открыт небу и солнцу.
Воздух горел белым светом, как непрерывным громом.
И когда наша лодка поднялась, или опустилась, навстречу нам с мраморного крыльца вышла Она.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Она держала в руках охапку красных цветов.
– Старче Геро! Вы очень вовремя. Помогите мне собрать букет, – проговорила она своим ледяно-мелодичным голосом, похожим на весеннюю капель.
– Как вам будет угодно, Ваше Высочество, – поклонился Старец.
– Алиора, – нетерпеливо перебила она.
– Вы должны привыкать к своему законному титулу, принцесса.
– Но не с вами же.
– Со всеми, – серьёзно отозвался Старец.
Алиора обратила ко мне своё тонкое лицо, сияющее, как диск луны, и заметила:
– О вас, Артюр, я видела сон. – И без вступления принялась за рассказ: – Я видела грот в дремучем лесу. Там, в тайне от людских взоров, купалась великая лунная богиня. Вы были охотником, который случайно нашёл грот, и уже собирался войти в него. Он не знал, что единый взгляд на неземную красоту Луны превратит его в зверя, в оленя, и его растерзают собственные охотничьи псы. Но в последний момент он почувствовал, не увидел, но почувствовал тот слепящий свет. Он закрыл глаза рукой и отступил. Вы должны быть осторожны на своём пути, Артюр.
Я молча поклонился.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И Веста разверзлась передо мной во всех её странных контрастах – необъятная, как сама Природа, и мудрая, как человек. Я сразу почувствовал себя дома, и в то же время казалось, будто я – пылинка, бережно хранимая в ладонях неведомого великана, чьё дыхание могло согреть и обжечь, чьи страшные руки могли и укрыть и раздавить.
Я услышал, вернее – всем телом почувствовал токи абсолютной чистоты, разражавшие пространство, испепеляющие всё бренное, прошедшее, слишком земное. На этой силе здесь зиждилось всё: движение, здоровье, ум, талант. Я вдруг разом ощутил, что в этом городе нет ни одного бездарного человека, ни одной лишней, пустой мысли. Духовное небо простирало над городом полусферический купол, сквозь который не проницал ни единый посторонний взгляд. Веста была невидима для тех, кто не-ведал, не знал. Она была обителью посвящённых.
Она была несомненна, незыблема, как Солнце в зените, как Луна в беззвёздную ночь. Просто на тех, кто не найдёт и не узнает её, падут тени Семи Планет, – вдруг понял я.
И я вспомнил слова, что сказал когда-то «всесильному» дядюшке. Теперь – как я понимал – его судьбу разделят многие, многие. И мне стало страшно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Однажды в детстве, когда я была очень больна, – Алиора понизила голос до звенящего шёпота, который, тем не менее, был резко слышен, – как прикосновение ножа прямо к сердцу; отец Григорий иногда говорил так же… – Я кое-что видела. Как сон, только это было наяву. – Она посмотрела вверх, как будто сквозь крышу, и повела в высоте тонкой рукой. – Всё небо над Россией заполонили белые птицы. Такие белые, как свет. Если бы хоть одна такая птица ударила крылом, земля бы распалась. – Она говорила с такой убеждённостью, что у меня мурашки побежали по коже. – И все они звали меня. Алиора! Алиора! Я поняла, что это и есть моё истинное имя. А то, что родители дали, – второе, для людей. И я ответила им ласково: «Что, друзья?» «Улетай с нами! Давай улетим!» – зашумели они. Но я сказала им: «Нет!» – Тут она сделала непререкаемый жест рукой, словно бы обращалась к распростёртой у её ног земле. – «Я ещё побуду здесь». И они улетели. – Она снова подняла лицо, как бы провожая глазами ослепительно-белую стаю, и опустила руки на колени. – И вот я здесь, – закончила она неопределённым тоном и посмотрела на меня.
Я слушал её со всевозрастающим ужасом. Если бы не очевидное внешнее несходство, я давно уже заподозрил бы, что настоящий отец принцессы – Старец, так много было сходного в их речах и поступках. Однако в её лице я не находил ни одной его хищной, дикой, степной черты… Алиора вдруг поднялась, прошла к окну и, вытянувшись в струнку, свободно уронив руки вдоль хрупкого стана, подняв головку, осенённую неправдоподобно ярким солнцем, электрически вспыхнувшем в её тонких, воздушных кудрях, – вдруг запела – таким холодным, гибким голосом – будто горный поток, ворвавшийся в полудённую жару. Она так легко вела мелодию, то приглушая её до нежнейшего шёпота, то вознося в самое небо смелыми виражами, – без принуждения, как по воздушной лестнице – но больше всего меня поразили слова:
Ты разверзнися, мать – сыра земля,
Ты ударь во тьме, звонкий колокол.
Позови ко мне моих душенек,
Светлых душенек да подруженек.
Пусть придут ко мне, уберут к венцу.
Как отец-то мой – седобровый бор,
Как хмельная степь – моя матушка,
Так жених-то мой – месяц огненный,
Ибо я одна, как бела луна.
Когда последняя нота этой дикой поэмы растаяла в воздухе, перед моим внутренним взором всё ещё длилось это «свадебное» шествие «душенек» где-то над «сырой землёй».
– Ты поёшь, как… кто научил тебя этой песне?
– А чему тут учить? – удивилась она, возвращаясь на своё место рядом со мной. – Это я сама только что придумала.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– А сколько вам лет, старче Геро? – вдруг спросила она, пристально вглядываясь в его артистически-бледное лицо. Он лукаво улыбнулся.
– Принцесса, запомните: пожилые люди не любят говорить о своём возрасте.
– Почему? – простодушно удивилась девочка. Отец Григорий на мгновение задумался.
– Потому, что жизнь кажется им промелькнувшей слишком быстро. – При определённых условиях он умел выражаться дипломатично, и всё же принцесса взгрустнула.
– Как вы можете так думать, Геро? – недоверчиво спросила она. – У вас такая интересная жизнь.
Отец Григорий повернул к себе её мягкий подбородок и сказал, глядя в глаза:
– Я ещё хотел бы увидеть вас на престоле, Ваше Высочество.
Мне безумно хотелось изъять ребёнка из рук старого прохвоста, но таков уж был наш «отец»…
– Вы увидите, – медленно и без выражения произнесла она.
– Хорошо, – он удовлетворённо улыбнулся и отвёл от неё взгляд. – А теперь ступай к маменьке, спроси, пойдёте ли вы сегодня в театр. – И девочка упорхнула, как раздуваемый ветром кружевной платок. Я по знаку Старца тоже поднялся с места, но не удержался и проскрежетал, проходя мимо него:
– Прекрати её гипнотизировать!..
– Отстань, ей нравится, – не сморгнув глазом, ответил он, и я осёкся. В самом деле: если мне нравилось, то чем она лучше?
– В любом случае, мы не пара. Она ещё дитя.
– Да какая разница-то? По отцовской линии она – прямой потомок Иоанна Милостивого, первого русского царя… При одной мысли об этом я уже её хочу. Хочу на царство, я подразумеваю, – поправился он, перехватив мой умоляющий взгляд.
– Вы неисправимы… «старче», – передразнил я.
– А это такая демократия, – хладнокровно пояснил он. – По-русски. Я из народа? Из народа. Сирота горемычный. И я правлю. Вуаля!
Проходя сквозь блики стеклянных дверей, я сперва не заметил его. Он походил на столб лунного света.
– Учитель! – вдруг воскликнул Старец и молча опустился на одно колено.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Петербург показался мне довольно чумазым. Возможно, оттого, что, едва мы сошли с поезда, нас обступила встрёпанная толпа журналистов. В мареве фотовспышек я скорее почувствовал, чем увидел немигающий глаз оптического прицела. Я хотел оттолкнуть Старца, но успел только закрыть его собой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я шёл по коридору тьмы. В его конце было окно, как круглый жёлтый глаз. Когда я приблизился к нему, то увидел шар земли под золотисто-закатными облаками.
В один миг передо мной пронеслись жизни целых царств, пути целых народов. И каждый раз семилучевая корона, венчавшая царство, переходила от одной Столицы к другой, ещё более величественной, ещё более тщеславной.
Это были фильмы веков.
Сны человечества.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я очнулся на ступеньках возле дверей вокзала. Рана уже не кровоточила. Старец был недоволен.
– Что на тебя нашло? Или ты не знал, что к благодарным соотечественникам я выхожу только в бронежилете? – шёпотом отчитал он меня в гвалте зевак.
– Забыл… А если б в голову стреляли? – слабо возразил я.
– Ну, все под богом ходим.
Озираясь на фотовспышки, я сообразил, что отцу Григорию пришлось «воскресить», то есть исцелить меня в присутствии толпы. Я машинально стащил с плеч пальто и с сомнением посмотрел сквозь облитую кровью дырочку на ткани.
– А здорово ты меня подлатал, – прошелестел я, пошатываясь, пока растерянные телохранители вели меня под руки к ближайшему лимузину. – Газеты небось надорвутся теперь, что ты чудотворец. Такой пиар…
– Не без этого…
Я устало откинулся на спинку поскрипывающего тугой кожей сиденья.
– У тебя такие светлые руки. От них исходит огонь. Прикоснись ко мне ещё.
– Сам долечивайся… камикадзе.
Я рассеянно поднял бронированное стекло и попытался припомнить видение ускользающего масштаба, пригрезившееся мне в мгновение небытия. Перед глазами настойчиво вращался семицветный земной шар.
– Ну, не ворчи… Я, между прочим, когда на том свете был, один интересный вещь видел.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Григорий, я вас умоляю, – чопорно поморщился человечек и проследовал мимо Старца в дверь.
Я сказал: «человечек», потому что таинственный учитель отца Григория оказался на удивление маленьким и тонким. Серебристая седина окаймляла его круглую лысину, а в изящных руках, обтянутых сиреневыми лайковыми перчатками, поблёскивал стальными застёжками увесистый дипломат.
– Я знаю, что вы изобретёте подзорную трубу веков, – тем же приглушённым монотонным голосом продолжал человечек, даже не взглянув на меня, отчего я не сразу понял, с кем он говорит. – Возьму на себя смелость форсировать события, иначе со скуки помрёшь. Да, да, я к вам обращаюсь… простите… как вас по имени-отчеству?..
– Артюр Грайсвольд… Джокконе… ээ… Варстрем?..
Человечек уже невозмутимо вскрыл передо мной недра бледно-серебристого дипломата, в котором, как драгоценности в чёрном бархатном футляре, почивали фрагменты разобранного на части телескопа.
– Замечу сразу, молодой человек, – ронял визитёр, как бы ни к кому не обращаясь, – стихия прошлого не есть нечто несомненное, статичное. Запустив алатырь-камень в массовое производство, вы откроете людям окна в другие измерения, вы сделаете непроницаемую стену между культурами, временами, народами – прозрачной, так что сквозь неё можно будет пройти. Я не возьмусь оценивать то значение для общества, которое возымеет ваше опасное, но притягательное открытие. Замечу лишь, что те, кто осмелится вслед за вами совершить шаг сквозь стену времени, встретятся с другой жизнью собственного «Я». К тем, кто решится познать прошлое своего мира, стихия будущего будет благосклонна.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Петербург показался мне довольно чумазым. Возможно, оттого, что, едва мы вышли в очищенное бдительной охраной от зевак пространство терминала, меня омрачило предчувствие: скоро мне придётся расстаться со Старцем. Вокруг не было ни души, но я вдруг ощутил угрозу, исходящую от дикой массы неведомого народа.
– Боюсь представить, что вы когда-нибудь умрёте, – ни с того ни с сего брякнул я, однако Старец ответил спокойно, словно предугадал течение моей мысли:
– Если бы ты обрёл свою истинную духовную семью, я ушёл бы спокойно.
– Вы – мой отец!
– Артюр, очнись! В будущей России мне нет места. Народ ненавидит меня.
– За что? Почему судьба отнимает вас у меня, когда вы мне так нужны?
– Ты должен сам стать учителем. Твоя невеста – первая душа, которую поведёшь самостоятельно.
– Чему я могу научить?..
– Знаки семи планет подскажут тебе. Ты можешь видеть. Неукоснительно выполняй их волю. Будь светел. Алиора – бесценная души и твоя судьба.
– Я не смогу.
– Не тебе выбирать. Ты можешь только принять свой долг – или метаться, попусту теряя своё и её время.
– Что я без вас?..
– Артюр, я ещё не умер.
– Я знаю, что вы отправитесь в изгнание, – выпалил я, хотя мгновение назад ни о чём подобном не думал. По взгляду Старца я понял, что это правда.
– Ничего от тебя не скроешь… Артюр, мне пора на покой. Я всего лишь переселюсь в Соловецкий монастырь. И вся ваша семья, под предлогом паломничества к святым мощам, сможет навещать меня когда угодно.
– Если так, познакомьте меня с кем-нибудь из ваших учеников, чтобы мне не было одиноко, – ещё раз неожиданно для себя высказался я. Он запнулся.
– Но… с кем?..
– А кто сейчас в городе?
– Да… Академик Прохоров. То есть знакомство со мной он, понятно, не афиширует, но…
Только тут я сообразил, что сделал. Напросился на встречу с каким-то совершенно неизвестным мне человеком, непонятно ради чего… Я спросил как можно более небрежным тоном:
– А что он за человек?..
– Артюр, сам увидишь… – отец Григорий, очевидно, уже задумался о чём-то другом. – И вот что. Раз уж мы с тобой об этом заговорили… Я планирую превратить свой отъезд во впечатляющий перфоманс, который поднимет в глазах толпы престиж княжеской семьи. – Я непонимающе посмотрел на него. – Я хочу, чтобы Ярославские решительно отреклись от меня и моих чёрных деяний, – пояснил он.
– Чт-то… нет! Это же безумие, абсурд какой-то! – опешил я. – Это же вы возведёте их на престол!
– Я ещё хочу, чтобы они на нём усидели.
– Это дикость. Я против.
– Артюр, меня уже столько раз поливали грязью, что ещё один раз ничего не изменит.
– А память потомков?
– Память потомков будет, как всегда, напичкана таким хламом, что я уж как-нибудь обойдусь без места в ней.
– Но… но это несправедливо.
– Мы живём ради цели, Артюр. Так будет лучше для всех. – Я безнадёжно махнул рукой. – И вот ещё что. Я хочу, чтобы ты принял в спектакле участие.
– О, боже!
– Утешай себя тем, что всё будет понарошку… Итак, ты первым разоблачишь мои коварные козни, – я замычал, – и сообщишь о них князю. Ну, а он уж поступит со мной по народным понятиям о совести.
– Но почему я?!
– Тебе я больше всех доверяю. И потом, это сблизит тебя с семьёй твоей невесты. Психология у русских в основном лагерная, борьба со злом придётся им по вкусу. Вы все разыграете бесстрашную борьбу против… ээ… свою роль я ещё не придумал.
– Зловещего…
– Разумеется…
– Ээ…
– Агента международных спецслужб? – Я попытался представить, как будут выглядеть газетные передовицы. Отец Григорий поморщился. – Нет, кажется, это не совсем моё амплуа…
– Авантюриста?
– Ближе…
– Шарлатана, безбожника… пытавшегося, как уже было не раз на протяжении истории, завлечь отпрысков наиболее влиятельных семей России и Европы в завуалированный сомнительными философемами…
– …сатанизм.
Я вздохнул.
– Отче, вы достойны большего, чем этот фарс…
– Это для простаков. Им нужен враг. Да не волнуйся ты, – смягчился он, видя, что я совсем скис. – Наше дело – красиво сыграть. А то, что думают о медийных персонах невежды, не имеет к Духу никакого отношения. Истинная история – не то, что показывают в новостях. Истинная история – то, что видят Знаки семи планет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Петербург показался мне довольно чумазым. Возможно, оттого, что я уже видел Весту. Отец Григорий хотел, чтобы в официальной столице России я встретился с одним из его учеников – академиком Прохоровым. Я не сумел обуздать любопытство:
– А здесь у вас, как и у нас, был… – я пошевелил пальцами, пытаясь подобрать деликатное выражение, – якобы храм?
– Нет, – в тон мне отозвался он. – Я здесь «якобы» занимался наукой.
– И как?..
– Да уж если бы неудачно, то меня бы не арестовали, – резонно заметил он, бросив на меня насмешливый взгляд. Я развёл руками: довод веский. – Осталась одна несбывшаяся задумка. Мы пытались сконструировать аппарат, который погрузил бы зрителя в стихию истории. Фильмы веков. Сны человечества.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы добились странного эффекта. Все, кто смотрел на алатырь-камень сквозь систему линз, исчезали, то есть на некоторое время становились невидимы. Я сам испытал эту белую вспышку небытия, мгновение, когда меня будто бы не было. У меня ещё мелькнуло подозрение: не подменил ли кто-нибудь в эту бесконечную паузу меня самого, не потерял ли я между ударами сердца, между вдохом и выдохом, собственную личность? Или всё, что было после, – только иллюзия моей жизни? Не знаю.
Однако после той пули, предназначенной для Старца, я понял с необычайной ясностью, как привести недоверчивую людскую массу к откровению Знаков. Нужно использовать алатырь-камень как систему линз в проекторе, и на белом полотне экрана оживут мистерии семи планет.
Подзорная труба веков, сконструированная мной, стала свадебным подарком моей невесте. Изобретение, потрясшее мир. Оно позволяло прожить – не будущее и не прошлое, но иное настоящее.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бледное небо над миром, умирающим от дряхлости, – кажется – рассеется вместе с облаками. Клочья изношенного пурпура закатов блёкнут в сонной реке – на горизонте, затопленном водой и лучами. Деревья исполнены грусти, и под их листвой – посеревшей не столько от дорожной пыли, сколько от пыли веков, – подымается парусинная палатка Показывателя Былых Вещей. Фонари ждут сумрака, и их свет оживляет лица несчастной толпы, сражённой бессмертной болезнью и грехом столетий: мужчин рядом с их жалкими соучастницами, беременными позорными плодами, вместе с которыми погибнет земля.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И вот в бреду он смутно, безвольно познал возможность иного. Он увидел не слабую хижину, а словно грот с необычайным соответствием частей, залитый ясным, но не солнечным светом. Люди ли это те существа, что скользили там в покровах, пленяющих глаз цветами? Речь ли людей эти звуки – многообразные, тонкие, быстрые, быстрые и пленительные?
И всё померкло. И было только сознание каких-то иных чувств, иных отношений, и иного сознания. Было великое предчувствие полноты жизни, трепетание каждого нерва. И в этом предчувствии было понятно, что его жизнь и жизнь та, это – жизнь одна, что и он причастен к ней, и что лишь через него она возможна. И было сознание, зачем жить, чем прекрасно существование.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я шёл по коридору тьмы. В его конце было окно, как круглый жёлтый глаз. Когда я взглянул в него, всё изменилось. Передо мной возникла сплошная стена. И в ней, в раме, текла другая, неразгаданная жизнь, совсем чужая, и отчего-то смутно знакомая. Я поколебался, подошёл к мерцающему порогу и шагнул внутрь.
Дядя, говоря заключительную фразу, чуть-чуть наклонил голову, давая знак, что аудиенция окончена. Я искал слов хотя бы простой вежливой благодарности, но не мог найти ни одного выражения: с такой холодной отчужденностью была произнесена вся речь. Было такое ощущение, что я и дядя — не два живых человека, правда, разделенных бесконечным числом ступеней социальной лестницы, но два мертвых олицетворения: владыки мира и случайной единицы из миллионов живущих.
Я сказал ему:
– Неужели ты действительно веришь, что я пришёл просить милостыню? Я подарил тебе последнюю возможность оправдаться перед моей матерью, твоей сестрой, а ты отказался от неё. Знай, что великая Столица падёт. Когда замкнётся круг Знаков, Тэзе опустится на дно океана, как это уже было раз, в атлантическом Городе Вод. Спасутся лишь те, кто найдёт в себе силы видеть. Богатство, Сладострастие, Опьянение, Жестокость, Праздность, Слава, Месть – семь цветов радуги в кинематографе столетий.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Лунный Олень – Знак преображения. Последний из круга.
– Как бы я хотела, чтобы все люди возвысились в своём духе до этого прозрения!
– Ещё не время, принцесса, – вкрадчиво улыбнулся Старец. – Это – задача грядущих, отдалённых поколений. Сейчас все, кто способен участвовать в мистерии Знаков, собраны здесь, в новой Столице, которая примет от Тэзе бремя мирового водительства.
Я не ощущал подзорную трубу веков своим изобретением, своей выдумкой. Я лишь воспроизвёл в реальности то, что видел во сне. Достаточно было мимолётного взгляда, чтобы прожить в кинематографе столетий отдельную, поразительно близкую и в то же время невозможную жизнь собственного «Я». Иные жизни раскрывались веером, так что визионёр достигал поразительного объёма бытия. Одна волна реальности догоняла другую, вторила ей, поглощала её. Там, за гранью, – оживали цветные тени судеб.
Отец Григорий, пройдя сквозь стену, зарёкся смотреть. Алиора, напротив, вся сияла. Окно в туннеле. Дверь в стене.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Я видел свою смерть. Что меня отравили, застрелили и утопили. Честно говоря, про яд я знал заранее, поэтому отравленное блюдо заменили на обычное. Думал, может, договоримся. Тогда они меня застрелили, точнее, как им казалось, застрелили, и сбросили, как им казалось, труп в реку. Я погиб подо льдом Невы. Многое было, как сейчас, только на престоле были не Рюриковичи, а Романовы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Я видела себя женой первого русского царя – Иоанна Милостивого. Звали меня так же, как сейчас, – Анастасией. Но то была не совсем я, и радом со мной был не в точности он. Откуда-то я знала, что здесь его зовут Грозным, что я умерла рано, от яда, что без меня он превратился в изверга, изувера. И в то же время я видела наше счастье здесь. Наше правление было белым, как снег, и красным, как молодая кровь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– По-настоящему, по-неземному я люблю только вас и отца Григория… Ах, я бы на вас женилась! – Девочка на мгновение прижала охапку цветов к груди. Несколько цветков выпало. Я поспешно наклонился за ними, чтобы она не видела выражение моего лица.
– Алиора, ты путаешь. Женятся – мужчины, а женщины – выходят замуж.
– Ой, – поправилась она, нимало не смутившись.
– И… к тому же… выйти замуж можно только за одного человека. А ты что же, хочешь жениться… то есть… за нас обоих?
– Так ведь отец Геро – монах, ему нельзя жениться, – простодушно пояснила она. – А вы бы вышли… ой, – принцесса мысленно сделала рокировку, – женились бы на мне?
– Как же я могу жениться на тебе, Алиора, если ты любишь поровну меня и отца Григория? – в шутку сказал я.
Тут девочка задумалась, низко наклонилась над цветами, будто старалась что-то там разглядеть; наконец покачала головой и едва слышно шепнула:
– Вас больше…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О катастрофе в Тэзе мы узнали из газет. За одну ночь город опустился в бешенство высоких вод. Исполинская волна из океана омыла берег. Река Аура, пересекавшая город, лопнула и разлилась. Те, кто видел это сквозь подзорную трубу веков, спаслись. Остальные – нет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Ты должна собрать букет из семи цветов радуги, из тени семи планет. Фиолетовый…
– Сатурн. Богатство. Искушение властью. Мистерия Адониса. Прекрасный юноша, в которого влюблена сама богиня любви – Афродита, погибает от клыков могучего Кабана.
– Зелёный…
– Венера. Сладострастие. Искушение чувственностью. Мистерия Персея. Чистый сердцем герой спасает красавицу Андромеду от чудовищного морского гиганта – Кита.
– Жёлтый?
– Солнце. Опьянение. Искушение чудом. Мистерия Пасифаи. Обольщённая морским богом Посейдоном царица рождает сына – Минотавра от священного Быка.
– Красный?
– Марс. Жестокость. Искушение гневом. Мистерия Гесперид. Вечно юные девы растят яблоки молодости в саду, обвитом исполинским Змеем.
– Синий.
– Меркурий. Праздность. Искушение знанием. Мистерия Ио. Возлюбленную самого Зевса стережёт по приказу ревнивой властительницы богов Геры великан Аргус, чьё тело сплошь покрыто глазами, позже перенесёнными на хвост Павлина.
– Оранжевый.
– Юпитер. Слава. Искушение благоденствием. Мистерия Леды. Царевна сочетается с Зевсом, принявшим облик Лебедя, чтобы родить яйцо с двумя душами-близнецами.
– Голубой.
– Луна. Месть. Искушение свободой. Мистерия Актеона. Охотник, случайно увидевший купание девственной богини Артемиды, превращён в Оленя и растерзан собственными псами.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я почти не скучаю по былой жизни. Многое осталось в прошлом. Многое ещё предстоит.
Взор моей души обращён к новой Столице. С ней, с её таинственно-мечтательным и страшным в своём безмолвии народом я связываю надежды на другое, ещё неведомое будущее. Ведь каждый, кто зачерпнул из реки времени, приоткрывает для себя новую, ещё не рождённую жизнь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пусть семь лучей света венчают твоё чело.
Пусть семь земных соблазнов сгорят в круге семи огней.
Моя неизречённая невеста, душа моя
Ты горишь в солнце мира, в сердце полудня
Твои красные цветы в белых руках
Молитвенница века
Светлейшая из светлых
Чистейшая из святых
Бессмертная
Русь