Дополнения и поправки к первым двум томам

Дополнения и поправки
к первым двум томам собрания материалов.


Епископат.


Архиепископ Иларион
(Т. I, 125-134 стр.).

Троицкий Владимир Алексеевич родился 13 сентября 1886 года в Тульской губернии в семье священника села Липиц Каширского уезда. Окончил Духовное училище и семинарию в Туле и на казенный счет поступил в Московскую Духовную академию, среди студенчества которой выдвинулся как одаренный, со склонностью к научным занятиям человек.

Его оставили при академии в качестве профессорского стипендиата для подготовки к занятию свободной кафедры Священного Писания Нового Завета. В конце 1812 года выпустил обширные "Очерки из истории догмата о Церкви". Этот труд был представлен на соискание степени магистра богословия, в звании которого он и был утвержден после блестящей защиты на академическом коллоквиуме. Получив доцентуру, Владимир Алексеевич осуществил свою давнишнюю мечту — принять монашество.

28 марта 1913 года в лаврском скиту Параклит ректор академии епископ Феодор совершил чин пострижения (с наречением новому иноку имени Иларион) после малого славословия в конце великопостной утрени. Замечательную речь, обращенную к душе инока Илариона, "имущего печать высокой мудрости", сказал епископ Феодор (напечатана в августовском номере "Богословского вестника" за 1913 год). В Великий четверг Иларион был возведен в сан иеромонаха и вскоре назначен инспектором Московской академии. Среди его работ, ранее указанных, известны: "О церковности духовной школы и богословской науки", "О необходимости историко-догматической апологии 9-го члена Символа веры", "Покаяние в Церкви и покаяние в католичестве", "Триединство Божества и единство человечества".

"Незабвенный образ страдальца за веру и Церковь Христову архиепископа Илариона (Троицкого) я с благоговением храню с сердце. — Пишет один из свидетелей его жизни. — Будучи питомцем Московской Духовной академии с 1915 по 1917 год, я более двух лет, вплоть до самого окончания курса в ней, находился под духовным влиянием этого замечательного православного богослова. В те годы владыка Иларион был еще в сане архимандрита и занимал должность инспектора академии. Это был молодой и полный сил деятель, уже успевший, однако, выявить свои крупные духовные дарования. Высокого роста, неполный и статный, всегда живой и жизнерадостный, всегда добрый, общительный и шутливо-остроумный, отец Иларион пользовался любовью в студенческих массах академии, к которым умел подойти просто и искренно. Я никогда не видел его гневным, раздраженным. Он был вдохновенным служителем Престола Божия, ревностным проповедником с большим даром ораторского искусства, чудным чтецом и певцом церковным, (Отец Иларион, когда литургисал, обычно сам читал для причастников благодарственные молитвы и читал их с замечательным подъемом и выражением, выйдя к причастникам на амвон.) прекрасным лектором по Священной Истории Нового Завета и автором талантливых научно-богословских статей, печатавшихся в ежемесячном журнале академии "Богословский вестник". Не ограничиваясь преподаванием для студентов, отец Иларион устраивал в стенах академии популярные лекции для населения Сергиева Посада, на которые стекалось множество народа.

Среди монашествующих академии было два направления: уединенное созерцательно-аскетическое и общественно-деятельное. Отец Иларион принадлежал к последнему. Он любил монашество и был в трогательной дружбе с академическими монахами. Наиболее близкими его друзьями были преподаватель Священной Истории Ветхого Завета иеромонах Варфоломей (Ремов), впоследствии епископ и настоятель Московского Высокопетровского монастыря, расстрелянный большевиками, и помощник инспектора иеромонах Иоасаф (Шишковский), впоследствии епископ Кашинский. Нередко вместе с отцом Иоасафом отец Иларион посещал благочестивые семейства Сергиевого Посада.

Одно время отец Иларион серьезно помышлял о переселении на Аляску (Ситка). Он уже вступил в переписку с тамошними возглавителями Православной Церкви и подбирал себе в сотрудники некоторых студентов, оканчивавших курс, как из монахов, так и из белых. Однажды отец Иларион совершенно неожиданно для меня зашел ко мне в комнату. Против обыкновения он был на этот раз мало разговорчив, сел за стол и как бы нехотя завел речь о своем намерении ехать на Аляску. По-видимому, он колебался в отношении Аляски. При этом в раздумье стал вычерчивать на бумаге греческими буквами свое монашеское имя. Вдруг он встал и молча вышел. Не судил Господь осуществиться этому его намерению: ему было свыше предопределено другое духовное поприще — подвиг исповедничества и мученичества за веру.

Я живо помню февраль 1917 года — начало необычайно революционных волнений в Москве и Сергиевом Посаде, как только что здесь было получено известие об отречении Государя Императора от Престола. Учащаяся молодежь академии, за немногими исключениями, слилась на Торговой площади у стен лавры с большими толпами демонстрантов, проходивших с красными знаменами, певших и выкрикивавших революционные лозунги. Местами отдельные агитаторы, собирая подле себя народ, произносили зажигательные речи. В это время из главных лаврских ворот, близ которых и я стоял в качестве наблюдателя необычайного и жуткого зрелища, вышел взволнованный отец Иларион в клобуке и с крестом на груди. Быстро окинув взором море голов и вызывая во мне некоторую тревогу за его участие, он быстро и смело направился в гущу отнюдь не мирно настроенных масс. Внимательно следя за отцом Иларионом, я пошел за ним, держась в некотором отдалении. Отец Иларион тотчас же привлек к себе внимание большой толпы и произнес горячую речь. Говорил, что как представитель Церкви он провозглашает лозунг — за свободу Церкви. Далее он развил то положение, что теперь Церковь должна быть свободна и независима от всякой гражданской власти, чтобы беспрепятственно продолжать свою великую миссию просвещения народа...

Через несколько дней в академию приехал новый обер-прокурор Синода, назначенный временным правительством, Львов, который немедленно отстранил от должности ректора академии глубокочтимого епископа Феодора (Поздеевского), вскоре после этого переведенного в Московский Данилов монастырь. На созванном Львовым общем собрании профессоров и студентов он сделал доклад о роспуске старого состава Синода и призывал всех к служению "на благо освобожденного отечества". Речь Львова была выслушана всеми сдержанно. Из начальства и профессоров не выступил никто, и Львов уехал.

Отец Иларион, конечно, скоро должен был убедиться в том, что ни о какой свободе или независимости Церкви не может быть и речи, что, наоборот, надо ждать начала гонения на Церковь. Тогда он со всею ревностью отдался работам великого предсоборного совещания духовенства и мирян в Москве, на котором вырабатывались чрезвычайные мероприятия по укреплению Церкви в связи с началом борьбы власти против религии и Церкви, а также рассматривался вопрос о необходимости немедленного избрания Патриарха. Отец Иларион был одним из самых горячих защитников идеи восстановления патриаршества и всегда, приезжая по вечерам из Москвы с заседаний, он подолгу прогуливался в Академическом саду с протоиереем профессором Воронцовым, возбужденно обсуждая выступления ораторов сегодняшнего дня. В восстановлении патриаршества отец Иларион видел залог укрепления нашей Церкви и поднятия ее авторитете. Отец Иларион не только пережил великую радость в состоявшемся избрании Патриарха Тихона, но затем и сам был призван в ближайшие сотрудники Святейшего Мученика и вслед за ним также удостоился мученического венца, закончив дни свои в тюрьме".

— — — — — — —


"Вестник Р.С.Х.Движения" (январь, 1928, ст. "Подлинный лик обновленчества" Ю. Арсеньева) приводит характеристику архиепископа Илариона, данную врагом его, обновленческим епископом Гервасием Курским в официальном журнале обновленческого синода.


В 1925 году, в первых числах октября, я случайно встретился на прогулке по двору в Ярославской тюрьме "Коровники" с архиепископом Иларионом (Троицким). Он меня узнал и удивился, зачем я попал в тюрьму. У нас с ним зашел спор по вопросу о "живой церкви". Он мне сказал: "Зачем Вы отошли от Патриарха Тихона и нарушили ту клятву, которую давали при хиротонии в епископа, что ничего общего не будете иметь с так называемой живой церковью? Вы отпали от Церкви". — "Это неправда, — сказал я, — я был в Церкви Христовой и остался в ней по сие время, а вот вы, тихоновцы, фактически отпали. Восточные патриархи не с вами, а с нами". — "Какие мы "тихоновцы", — заговорил архиепископ Иларион, — что Вы треплете имя покойного Святителя Патриарха Тихона? Мы православные... Обновленцы врут, Введенский ваш изолгался. Ведь я с ним на диспутах в Москве выступал, я его к стенке прижимал, мне все их хитрости прекрасно известны".

Далее из уст староцерковного архиерея полились нелестные реплики по адресу обновленцев. Мне не пришлось с Иларионом долго беседовать, потому что я тюремной администрацией был отозван и тут же освобожден из тюрьмы. Только на прощание мне сказал архиепископ Иларион: "Я скорее сгнию в тюрьме, но своего направления не изменю".



Митрополит Антоний. Памяти архиепископа Илариона.

Тяжкая, невознаградимая потеря. Оставил наш грешный мир молодой архипастырь, талантливый, почти гениальный, даже без "почти".

Преосвященный Иларион окончил курс Московской Духовной академии в 1912 году, конечно, первым студентом и вскоре затем, будучи профессорским стипендиатом, подал магистерскую диссертацию в виде объемистого тома на тему: "Раскрытие догмата о Церкви в первые три века Христианства". Диссертация эта, как и ранее составленная автором большая брошюра "Христианство или Церковь?" произвела потрясающее воздействие на сознательных читателей богословской литературы, ибо в ней соединено творческое воображение с капитальным изучением литературы предмета, которое автор подробнее изложил в вышеупомянутой диссертации. За последнюю ему хотели присудить прямо степень доктора богословия, что бывало в университетах, но чего никогда не было в академии со времени введения ученых диспутов, то есть с 1871 года. Академический Совет решил, что хотя диссертация отца Илариона вполне заслуживает увенчания высшею ученою степенью, но не следует ее пока присуждать молодому автору (которому не было еще 30 лет), дабы он, обладающий живым и веселым характером, не поспешил почить от ученых трудов, предавшись общественной деятельности проповедника и церковного композитора-певца.

По этим соображениям Преосвященному Илариону пришлось удовлетвориться пока степенью магистра богословия. Не много прошло времени с окончания курса, и вот магистр Троицкий уже и архимандрит, и профессор-инспектор академии. А когда последнюю большевики закрыли, то, согласно желанию Святейшего Патриарха Тихона, его возводят в сан архиепископа и дают назначение ближайшего советника и помощника Патриарха с титулом архиепископа Крутицкого.

Несколько слов о чисто ученой заслуге покойного как автора вообще, изложено в руководствах сухо-формальных, но наименее жизненное истолкование осталось на долю догмата Церкви, так что лучшее истолкование последнего пришлось на долю не академика и богослова, а прошедшего светскую школу знаменитого славянофила Хомякова, которого "Три брошюры о Западных вероисповеданиях" выдержали несколько изданий; их следует признать наиболее знакомым и наиболее любимым чтением светской публики, сколько-нибудь интересовавшейся богословской литературой.

Архиепископ Иларион обнаружил тоже два редко совмещающиеся в ученых сочинениях качества: огромную эрудицию и светлое творчество. Он (корме Хомякова) первый среди многих дипломированных богословов показал моральную ценность догмата Церкви как догмата одушевленно раскрывающего красоту и философское достоинство православного учения о Церкви и соединил свою работу с критикой западноевропейского еретического учения о том же предмете: католиков, протестантов и православных богословов-западников, у которых (всех трех) этот догмат получает как преимущественно содержащий нашу мысль, то есть если позволено выразиться вульгарно, более житейское, чем творческое значение. Разъясняя это последствие, наш автор в то же время ставит свой догмат во главу своего обширного трактата (более 300 страниц) и озаглавливает другую свою, предварительно тоже законченную, работу так: "Христианство или Церковь?"

В этом случае автор стоит гораздо ближе к исторической перспективе, чем принято думать. Протестантские богословы настолько унизили понятие Церкви, что внушили обществу ложную мысль, будто это понятие позднейшее, возникшее не из Священного Писания, а под влиянием уже сложившейся иерархии и монашества, а посему необязательно для христианина, признающего свободу веры. Напротив, автор разбираемой книги победоносно доказывает, что идея Церкви заключается в древнейших Символах веры задолго до Символа Никейского, до конечного, установившего догмат о Триединстве. Не во всех этих древнейших Символах встретите Вы ясное учение о Божестве Сына Божия и Святого Духа, но везде имеется учение о Церкви, об общении святых и т.п. Покойный молодой еще владыка Иларион предметов исторических в своих речах и писаниях не касался, а оставался в пределах учения Божественного: кому же мешала его одушевленная благодатная жизнь? Мешала, конечно, людям, столь лживо утверждающим, что они не карают за религиозное учение, а только за контрреволюцию.

Стоя на такой платформе, к архиепископу Илариону невозможно было придраться, но его влияние на народ, хотя бы в чисто богословской, в чисто религиозной сфере, было для них невыносимо. И вот его хватают и посылают в Соловки, с которых дорога на кладбище, а некоторым, хотя бы на сей раз, она прошла через Петроград.

Ведь ухитрились же и враги Христовы обвинить Его, конечно, совершенно не искренно в революционных замыслах против кесаря и казнить.

Итак, вот Чей высокий жребий унаследовал от Него наш гениальный молодой Владыка. Не знаю, удастся ли кому собрать начатые дальнейшие труды этого чистого душою реставратора православного богословия против искажений латинствовавшего Зизания и Петра Могилы с их учением о сатисфакции как якобы центральном действии нашей веры. Покойный Владыка объявлял студентам "Крестовый поход" против такого лжедогмата как чуждого Святой Библии и творениям святых Отец, а взятого из феодального права. Впрочем и того, что осталось в нашей ограбленной богословской печати достаточно, чтобы обессмертить его имя, а его душе восприять вечный "венец правды" (2 Тим. 4, 7).



Архиепископ Питирим (Крылов)
(Т. I, 180 стр.).

Игумен Питирим, Казанского мужского монастыря, под водительством митрополита Кирилла, оказал вместе с другими духовными лицами сопротивление обновленцам и был сослан в Соловецкий лагерь. Здесь, выделяясь общительностью и деловитостью, когда администрация лагеря решала поставить духовенство на дело раздачи продуктов для заключенных, был выдвинут заключенным архиепископом Иларионом в качестве заведующего лагерным продуктовым складом ("каптеркой"). Отбыв здесь свой срок осенью 1926 года, он получил "минус шесть", то есть свободу без права въезда в шесть городов, и выбрал город Владимир. Во Владимире пользовался большой популярностью. В конце 1927 года был арестован и переправлен в Москву, где был выпущен без права выезда. Уже в сане архимандрита он жил здесь у благочестивых прихожан Даниловского монастыря, будучи в довольно трудных обстоятельствах. Иеромонах этого монастыря Сергий (Воскресенский, будущий митрополит Прибалтики (См. гл. XXIII.)) интересовался у знакомых, можно ли ему доверять; подружился с архимандритом, повез его к митрополиту Сергию, который и назначил его своим секретарем, а в июне 1928 года состоялась его хиротония во епископа Дмитровского, викария Московского. В Москве он пользовался популярностью среди православных прихожан. Иеромонах Сергий, потом архимандрит, был рукоположен во епископа в 1929 году и фактически оставался главным работником Патриархии. Если Сергий направлял все усилия на собственную карьеру и сохранение Патриархии как учреждения, то епископ Питирим пытался всячески помочь гонимому духовенству. Бывали случаи, когда Сергий отказывался разговаривать с вернувшимися из ссылки священнослужителями. Питирим, даже тогда, когда не мог помочь им устроиться, старался незаметно снабдить несчастных деньгами, одеждой и продовольствием. И это создало епископу Питириму популярность и еще более оттолкнуло духовенство от Сергия. По утверждению одного свидетеля-архимандрита, Сергий донес "куда следует" на деятельность Питирима, и его должны были арестовать. По одним сведениям, он был арестован в октябре 1929 года и сослан в Казахстан. По другим, спас его только митрополит Сергий тем, что удалил из Москвы, назначив в Великий Устюг. В мае 1935 года (по другим сведениям — в 1937 году), владыка Питирим был все-таки арестован, привезен в Москву и расстрелян.


Епископ Никон (Пурлевский)
(Т. I, 180 стр.).

Епископ Никон Белгородский расстрелян в 1938 году. Бывший преподаватель Харьковской Духовной семинарии протоиерей Александр. При отступлении Белой армии из Харькова он со своей матушкой и тремя маленькими дочерьми, а также с отцом Александром Маковым, своим сослуживцем по Харьковской Духовной семинарии, и его семьей переехал в город Екатеринодар, где эти батюшки и остались служить. Летом 1922 года епископ Иоанн Кубанский и Екатеринодарский (Краснодарский) по фамилии Левицкий подчинился обновленческому Высшему Церковному Управлению, но викарный епископ Евсевий Ейский остался верен Святейшему Патриарху Тихону. Тогда часть, к сожалению, весьма малая, кубанского духовенства стала подчиняться епископу Евсевию Ейскому. Таковых было человек сорок. В том числе были отец Александр Маков и отец Александр Пурлевский — протоиереи. В феврале 1923 года епископ Евсевий и все духовенство, ему подчинившееся, были арестованы. В числе последних, помимо вышеупомянутых двух, протоиерей Василий Мухин, прослуживший 25 лет в станице Анастасиевской, Кубанской области, протоиерей отец Иоанн Николайченко, бывший эконом Екатеринодарского Епархиального училища, протоиерей Никольский, священник отец Василий Перепелкин и ряд других. ГПУ создало, в связи с их арестом, особый процесс. В конечном итоге все арестованные подверглись высылке. Владыка Евсевий, больной туберкулезом легких, был выслан за полярный круг, где, к счастью, под влиянием климата и поправился. Протоиерей Пурлевский и Маков были высланы в Закаспийский край. Протоиерей отец Василий Мухин и отец Иоанн Николайченко были высланы в Зырянский край, где отец Мухин пробыл до 1926 года. После этого он поселился в Ставрополе, без права выезда, а отец Александр Пурлевский и отец Александр Маков по отбытии срока ссылки вернулись в Екатеринодар, где отец Пурлевский был вторично арестован и выслан. В период его второй ссылки жена его, приблизительно в 1927 году, заболела и после операции аппендицита не проснулась. Ей было дано много наркоза при слабости ее легких, чего врачи не учли. Отец Александр принял монашество, а затем стал епископом.



Мелхиседек, митрополит Минский и Белорусский
(Т. I, 98 стр., т. II, 120, 309 стр.).

В 1922 году, защищая белорусскую паству от коммунистических церковных гонений и ограждая ее от обновленческих посягательств, епископ Минский и Туровский, использовав период относительного ослабления церковных преследований (НЭП), при поддержке белорусской интеллигенции, отстаивавшей независимость Белоруссии, созвал собор духовенства, на котором было вынесено решение о провозглашении автокефалии Белорусской Православной Церкви.

Церковные основания для этого были следующие: историческое прошлое XIV-XV веков, когда белорусская Церковь наравне с украинской не была подчинена московской церковной власти и грамоты Святейшего Патриарха Тихона и митрополита Агафангела, дозволявшие организацию церковных самоуправлений при чрезвычайных условиях вынужденного отрыва от центра. (В то время было уже создано обновленческое ВЦУ.)

На этом соборе единогласно епископ Мелхиседек был избран Митрополитом Белорусским и Минском.

Вслед за торжественным провозглашением Белорусской автокефалии, в летние месяцы того же 1922 года в Минске были совершены три епископские хиротонии для трех белорусских епархий с целью их укрепления против обновленчества и атеистических мероприятий власти.

Для совершения хиротоний были приглашены в Минск епископы Смоленский и Гжатский, которые и приняли участие в двух хиротониях.

Митрополит Мелхиседек (Михаил Паевский) родился в 1880 году в Холмской епархии (по другим сведениям — в Щитниках, Брестского района). В 1904 году окончил Казанскую Духовную академию, назначен преподавателем Могилевской семинарии. В 1905 году — настоятель Могилевского Братского монастыря. Возведен в сан архимандрита. В 1907 году — настоятель Херсонского монастыря. В 1909 году — настоятель Новгород-Северского Преображенского монастыря. В 1910 году — смотритель Владикавказского Духовного училища. В 1914 году — ректор Тифлисской семинарии. В 1916 году хиротонисан во епископа Кронштадтского, четвертого викария Петроградской епархии. В 1917 году — епископ Ладожский, третий викарий Петроградской епархии. В мае 1918 года принимал участие во встрече Патриарха Тихона при его посещении Петрограда. В 1919 году — епископ Слуцкий, викарий Минской епархии и управляющий ею (она не имела правящего епископа после отъезда епископа Григория (Ярошевского), впоследствии убитого архимандритом Смарагдом в Польше). В 1920 году — епископ Минский и Туровский.

Ни политиком, ни карьеристом не был. Не был также белорусским националистом. Всецело преданный интересам Церкви, готов был идти на всевозможные жертвы, лишь бы упасти взлелеянную им белорусскую паству от разорения. Талантливый организатор церковной жизни, умелый воспитатель молодежи, аскет, прекрасный проповедник. Создатель народного пения, которому придавал большое значение как мощному средству воцерковления народа.

Был противником политической борьбы Церкви против коммунистической власти. Был солидарен сдаче церковных ценностей в пользу голодающих. Верил в духовное преображение народа и капитуляцию коммунистической власти перед достоинством верующего народа и его Святой Церкви.

В августе 1924 года был судим на "показательном процессе" в Минске вместе с причтом кафедрального собора по обвинению в "сокрытии церковных ценностей". Несмотря на доказанную невиновность, все возведенные на него обвинения были признаны судом, он был осужден на заключение, но, "принимая во внимание мощь советской власти", приговор был назван "условным" и обвиняемые освобождены.

В связи с обновленчеством и усилении его позиций (при помощи НКВД и его агентуры), был вызван в Москву, где находился сначала под домашним арестом, а затем в Бутырской тюрьме.

В связи с освобождением Патриарха и ослаблением обновленцев, кафедральный минский собор был очищен верующими от их насильственного захвата. Бывший уже на свободе Митрополит прислал из Москвы минской пастве свое послание, в котором выражал радость по поводу восстановления молитвенного с ним общения, ободрял близкой встречей с ним, призывал к достойно-христианскому спокойствию и стойкости. Послание было подписано: "Митрополит Белорусский и Минский — что позволяет судить о благосклонном отношении к защите Церкви автокефалией Патриарха Тихона, с которым пребывал в Москве в общении.

Вскоре возвратился в Минск. Пребывал в нем с перерывами (находился снова в заключении вторично в Москве) до 1926 года. В этом году был вызван в Москву опять и там, совместными усилиями укрепившегося у власти митрополита Сергия и НКВД в 1927 году был лишен митрополичьего сана и выслан в Красноярск, где в условиях лагерного содержания выполнял тяжелые и унизительные работы.

В конце 1930 года был возвращен в Москву и, в связи с тем, что белорусская паства не прекращала хлопот о его возвращении, для компрометации его перед белорусской паствой, был привлечен к работе в летней сессии Синода Московской Патриархии в сане архиепископа. Какими способами это было достигнуто, неизвестно. 17.05.1931 года Митрополит скоропостижно скончался, облачаясь в алтаре одного из московских храмов.

На его погребении присутствовала делегация белорусской паствы. Был погребен на Симеоновском кладбище, а впоследствии, в связи с его разрушением, тело было перенесено на другое московское кладбище.

На его могиле на средства почитателей был воздвигнут в память чистоты его души и его искреннего служения Церкви белый мраморный крест, на котором нет его имени, нет титула — только дата смерти.


Нат. Ал. Теодорович, имея личные воспоминания о Митрополите, указывает на следующие материалы:

Состав Святейшего Правит. Синода и российской церковной иерархии на 1917 год, Петроград, стр. 114-115.
М.Л.Беларуская Праваслауная Аутакефальная Цэрква "Царкоуны сьветач", 1951-1955, 1957, № 1, стр. 1 (Нью-Й).
"Известия" от 15, 23 и 31 марта 1922, а также 22 апреля 1922.
"Воскресное чтение", Варшава, № 8, 22.02.1925.
"Церковный вестник Западно-европейской епархии", 1928, № 18, стр. 14-15; № 9, стр. 3.
"Журнал Московской Патриархии", 1931, № 4, стр. 1.
Личные воспоминания Л. Горошко.
John Shelton Curtis, Die Kirche in Sowietunion (1917-1956), M;nchen,1957. S. 85, 246.



Митрополит Петр (Полянский)
 (Т. I, 135-143 стр., т. II, 287-289 стр.).

Возведен в апреле 1920 года в сан епископа Подольского, викария Московского, в августе того же года был впервые арестован по обвинению в покупке дров со склада Гублескома и приговорен к году тюремного заключения, но амнистирован. Процесс имел целью скомпрометировать его в глазах верующих.

Митрополит Петр был в ссылке в Великом Устюге в 1921-22 годах.

В 1937 году одного священника, отца П., перевели в тюрьму города Мариинска, в Сибири. Там сидело, по его словам, много духовенства, человек двадцать, и среди них был митрополит Петр. Свидетель указывает, что принятие митрополитом Сергием титула патриаршего местоблюстителя в 1936 году, таким образом, произошло еще при жизни митрополита Петра.



Константин, митрополит Киевский
(Т. II, 88 стр.).

Был сначала митрополитом Харьковским и Ахтырским, а затем, по распоряжению властей, переехал в 1935 году в Киев.



Кирилл, митрополит Казанский и Свияжский
(Т. II, 296-297 стр.).

О письме митрополита Кирилла к епископу Дамаскину было сказано, что его не имеется. Оно имеется и приведено в № 6(33) "Церковного вестника З.-Европ. Прав. Русск. Экзархата" за 1951 год, стр. 3-8, о заместительских правах митрополита Сергия, которые он превысил.



Епископ Варсонофий
 (Т. II, 125 стр.).

Стал архимандритом не с 1916, а с 1920 года.



Архиепископ Платон

В книге "Дорожный посох" (Таллинн, 1938) В. Никифоров-Волгин по "рукописи" некоего священника дает описание расстрела архиепископа Платона и других духовных лиц вместе с ним. Не указано место и время. Неизвестно, подлинные ли имена у этих лиц или заменены другими именами. Подлинность же самого рассказа очевидна. Среди епископата был известен епископ Платон (Руднев), викарий Московский, бывший в Соловках в 1924-1926 годах, а затем в ссылке в Зырянском крае (см.: т. I, 168 стр., т. II, 127 стр.).



Епископ Иерофей (Афоник)
(Т. I, 179 стр., т. II, 229 стр.).

Епископ Велико-Устюжский, викарий Вологодской епархии, по другой версии имел кафедру в Николаевске; арестован и увезен в Омск, где и был расстрелян.



Епископы Пахомий и Аверкий
(Т. II, 91 стр.).

По фамилии Кедровы (а не Черновы).

Они дети псаломщика Вятской губернии и оба, как равно и третий брат Михаил, окончили Петроградскую Духовную академию.

Преосвященный Аверкий (в миру Поликарп Петрович Кедров) до принятия монашества занимал должность преподавателя Священного Писания в первых четырех классах Литовской (в Вильне) Духовной семинарии, а Михаил Петрович в период времени между 1-ой и 2-ой мировыми войнами занимал должности преподавателя в Кременецкой (на Волыни, Польша) и Виленской Духовной семинариях, а по окончании 2-ой войны принял монашество и был хиротонисан во епископа и назначен на кафедру во Врацлаве (Польша), где вскоре и скончался.



Епископ Тихон (Шарапов)
(Т. II, 129 стр.).

По восстановлении независимости Польши занимал в сане архимандрита должность настоятеля Жировицкого монастыря, Гродненской епархии. Совместно с Гродненским епископом Владимиром (Тихоницким) оказывал решительное противодействие насильственно вводимой, по требованию Польского правительства, автокефалии Польской Церкви в Польше.

В 1924 году архимандрит Тихон был арестован в Жировицах Слонимским уездным старостой, который с громадным числом полицейских занял все местечко Жировицы, окружил Жировицкий православный монастырь, закрыв из него все выходы. В помощь полиции были привлечены ученики местной Польской сельскохозяйственной школы, захватившей до того помещения Жировицкого духовного училища. Полиция, тайные агенты ее и ученики избили прихожан, которые хотели попрощаться с отцом Архимандритом. Избит был и сам отец архимандрит Тихон.

Он был насильно вывезен в Германию, а уже оттуда переехал в Советскую Россию, где позже был хиротонисан в сан епископа.

Архиепископ Литовский Елевферий добился в конце 1924 года у Литовского правительства визы для въезда архимандрита Тихона в Литву, но архимандрит Тихон уехал в Москву, по приглашению Патриарха Тихона. Патриарх Тихон предназначил ему архиерейскую кафедру, кажется, в Минской губернии. Когда по одному делу обратились в Епархиальное Управление того города, куда предназначался архимандрит Тихон, Епархиальное Управление ответило запиской без подписи такого содержания: "После лечения в (кажется) шести больницах, он находится в санатории..."



Епископ Лаврентий
(Т. II, 277-78 стр.).

Принял монашество не 45-ти лет во время революции, но еще до Первой мировой войны. Занимал, в сане архимандрита, должность последнего ректора Литовской (в гор. Вильне) Православной Духовной семинарии и в 1915 году, вместе с семинарией, был эвакуирован, в виду неизбежного занятия Вильны немецкими войсками, в Рязань, вглубь России, и уже оттуда был назначен викарным епископом Нижегородской епархии.



Николай, митрополит Ростовский
(Т. II, 120-122 стр.).

Титул митрополита и биографические данные, по показаниям свидетеля, не могут быть приписаны архиепископу Николаю (Амасийскому), бывшему на Ростовской кафедре при немецкой оккупации. Ввиду отсутствия связи с Синодом, этот сан он не мог получить. Ростовским священникам известны были разные обстоятельства пребывания Владыки в ссылке: как он голодал, был тяжко болен и, всеми брошенный, лежал в палатке, и несколько раз он с другими пастухами овец был настигаем бураном и спасались они тем, что забирались под овец, собранных в кучу; как один раз их занесло снегом настолько, что пришлось их откапывать. По освобождении из ссылки, при немецкой бомбардировке города Ейска, домик, где он жил, был разрушен, и Владыку засыпало обломками и землей. Спасся он только благодаря тому, что его закинуло под письменный стол. Но такого события, как расстрел, он никогда не передавал. Могли быть спутаны сведения о двух разных лицах.



Пимен, митрополит Харьковский
 (Т. II, 88-89 стр.).

Вопреки сказанному уже о нем, сообщается, что он был обновленческим митрополитом, обосновавшимся в Харькове и устроившим там свой синод. Это был единственный старый епископ на Украине, перешедший к обновленцам, что вызвало большое негодование и духовенства, и верующих. Так говорят о нем три свидетеля, находя ошибочным включение его в число мучеников, борцов за правду.



Архиепископ Николай.

Прибыл в Могилев из ссылки в Берибиджан. Служил два месяца в Успенской церкви на кладбище. Чтобы закрыть церковь, большевики наложили большой налог. Он выехал в Москву и в канцелярии митрополита Сергия был арестован. На обратном этапе в Могилев где-то в бане у него забрали все вещи, и один арестант дал ему белье. Из Могилева выслан, и участь его неизвестна.



Андроник, архиепископ Пермский и Соликамский
(Т. I, 69 стр.).

Следующие статьи его помещены в журнале "Хлеб Небесный" за 1927 год: "Очевидная неправда сектантства и ясная правда Православной Церкви Христовой". № 3. "Спасительный путь христианина среди суеты житейской". № 7.


; ; ;


Архиепископ Гермоген.

По происхождению донской казак. Будучи викарием Донской епархии, он побывал на фронте Первой великой войны и успешно воодушевлял донцов на воинские подвиги. В годы смуты бесстрашно и беспощадно обличал злодеяния большевиков и дважды подвергался от них смертельной опасности жестокой расправы. Во время Гражданской войны был назначен епископом Донской армии, посещал воинов на фронтах. На больничном пароходе, обслуживая тифозных, прибыл со всеми воинами на Лемнос. Отсюда прибыл на Святой Афон и прожил здесь около двух лет. По прибытии в Югославию был членом Архиерейского Синода Русской Православной Церкви заграницей. В 1936 году было торжественно отмечено пятидесятилетие его священнослужения Сербским Патриархом Варнавой и русскими церковными и общественными кругами. С нарушением церковной дисциплины и послушания Архиерейскому Синоду и лояльности к Сербской Церкви, архиепископ Гермоген самовольно возглавил православных в Хорватии и устроил Хорватскую Автокефальную Церковь. Архиерейский Синод 24 мая/6 июня 1942 года наложил на бывшего архиепископа Екатеринославского и Новомосковского Гермогена запрещение в священнослужении.

Убит архиепископ Гермоген был в городе Загребе в тюрьме 27 июля 1945 года титовцами-коммунистами в возрасте 84 лет.


Епископы, бывшие архимандриты, Андроник, Мефодий и Фаддей.

Воспоминания об Уфимской Духовной семинарии 1902-1908 гг.
 (Т. I, 69, 178, 179 стр., т. II, 124 стр.).

Ректор отец архимандрит Андроник пользовался особым почтением со стороны всех семинаристов, к которым он умел подойти, оставаясь строгим карателем каждого нарушителя порядка и дисциплины или же проявляющего лень и небрежность в своих занятиях. Но он же умел быть и добрым отцом для каждого воспитанника и двери его ректорской квартиры никогда не запирались. Когда же наступал час вечернего чая, ректорская столовая до отказа наполнялась семинаристами. Некоторым даже приходилось ждать очереди, чтобы попасть за ректорский чайный стол. А заманчивого на этом столе было немало. Было прекрасное варенье, уничтожаемое пудами, были очень вкусные булочки, приносимые на огромном подносе горами, а сахару в стакан можно было класть столько, сколько совесть дозволяла. Бывало, келейник отца Ректора приходил в ужас от столь стремительного уничтожения всех этих яств, но сказать ничего не мог и только, бывало, качал с сокрушением своею головою, но словесно своего горя высказать не мог, ибо за вечерним чаем отца Ректора царил строгий закон молчания, никогда не нарушаемый. За чаем отец Ректор молча читал газеты и журналы, целой кипой лежавшие около его стакана; все достойное внимания он отмечал синим карандашом и иногда передавал газету с отметкой тому или иному воспитаннику, что считалось большой честью. И все это проделывал молча.

Вечерний чай тянулся около часа и только звонок к началу вечерних занятий напоминал об окончании чаепития. Все молча молились и, поклонившись хозяину, молча покидали ректорскую квартиру. Отец архимандрит Андроник был широко образованным человеком, в совершенстве владел пятью европейскими языками, интересовался химией и фотографией. При нем была даже отведена особая комната для фото-химических опытов. И многие воспитанники полюбили фотографию и неразрывную с ней фото-химию.

Но главная заслуга отца архимандрита Андроника состояла в том, что он научал своих питомцев любить православно-христианское Богослужение. Будучи сам большим молитвенником, отец Ректор своим благолепным служением зажигал в семинарских сердцах любовь к храму Божию, любовь к церковному пению и поучал находить отраду в нередко длинных церковных службах.

Помолиться в семинарский храм при отце ректоре Андронике приходили из дальних углов Уфы и окрестных сел и деревень, а в день престольного праздника 13 ноября в церковь семинарскую невозможно было попасть. Вспоминается только один случай, когда молящиеся простолюдины, приехавшие на ярмарку и пришедшие в семинарскую церковь, остались недовольными. Это было в день трех великих святителей, когда вся литургия совершалась на греческом языке, непонятном простым мужикам.

Да, есть чем вспомнить отца архимандрита Андроника. Прошло много больше четвери века, приснопамятный Владыка Пермский Андроник, своею мученическою смертию запечатлевший свои верования, отошел к Престолу Всевышнего, а его незабвенные заветы в душах его воспитанников оставались свежи и ярки. Вечная ему память.

После перевода отца архимандрита Андроника на Енисейскую кафедру ректором Уфимской Духовной семинарии был назначен отец архимандрит Мефодий.

Это был человек иного духа и характера.

Если отца Андроника семинаристы побаивались, то отца Мефодия уже никто не боялся, что однако нисколько не вредило семинарской дисциплине, ибо отца Мефодия семинаристы сразу полюбили, как отца родного, огорчить которого грешно перед Богом, стыдно и опасно перед сотоварищами, ибо за отца Мефодия может вступиться строгий неписаный семинарский закон, иногда не знающий даже пощады. Кроме того, обидеть Ректора считалось недостойным звания семинариста, ведь это не инспектор или его помощник, которым устроить каверзу не грешно, а если они не любимы, то даже и должно.

Добрейший инспектор отец архимандрит Фаддей. Он пользовался заслуженной любовью всей семинарии. Отец архимандрит Фаддей, как и отец Андроник, был из славного числа учеников, последователей и горячих поклонников владыки Антония, который еще так недавно пред этим управлял Уфимской епархией и был любимым отцом и другом как воспитанников семинарии, так и всего педагогического персонала. При владыке Антонии Уфимская Духовная семинария стала иметь высшими своими руководителями в лице отца Ректора и инспекторов лиц в монашеском звании; воспитанники семинарии тоже нередко под влиянием Блаженнейшего Антония принимали монашество и священный сан.

Монашество при отце Андронике среди воспитанников не прекращалось, и семинария того времени имела из среды воспитанников и отцов иеродиаконов, и отцов иеромонахов, духовным старцем которых был отец архимандрит Фаддей.

Это был аскет и неусыпный молитвенник и, кроме того, бессребреник в полном смысле этого слова.

"Ребята, Фаддей пошел получать!" Получал. И до своей квартиры, бывшей всего в нескольких шагах, не доносил. Тому рублевку, этому трешку, а иногда и десятку, и все инспекторское жалование таяло, как вешний снег. "И не надо, — бывало говорил отец Фаддей, — за стол с меня уже вычли".

Когда отец Фаддей с большим повышением был переведен из Уфы на Север России, то воспитанники купили ему теплую рясу, теплое белье, так как ему самому не на что было бы все это справить. И, несмотря на все это, семинаристы не прочь были подшутить над отцом Инспектором, так как это ведь инспектор, а не отец Ректор. Когда поезд, отвозивший отца Фаддея, отошел от станции Уфа, у многих семинаристов на глазах были слезы.



Памяти убиенного митрополита Владимира
(Т. I, 10-24 стр.).



I.
Слово другого потом священномученика протоиерея отца Иоанна Восторгова, сказанное 3 февраля 1818 года за всенощным заупокойным молением в соборе св. Василия Блаженного.

Открываются все новые и новые страницы истории русской смуты, и летописи ее заполняются новыми и новыми злодействами.

В разливе и угаре кровавого помешательства, наши злодеи и палачи русской жизни, обратив оружие от внешнего фронта на внутренний, уже давно стали проливать кровь служителей алтаря Господня, далеких от политических счетов и распрей. То были рядовые священники, убийства которых можно было объяснить и случайностью, и недоразумением.

Теперь в ночь с 25 на 26 января, как стало нам известно, хотя и довольно поздно, совершено злодеяние, от которого содрогнется ужасом весь верующий русский народ и которое не дает преступникам никакого оправдания. Убит безбожно митрополит Киевский Владимир, бывший в течение пятнадцати лет и Московским архипастырем. Убит кроткий человек, на восьмом десятке лет, чуждый совершенно участия в каких-либо политических выступлениях — убит только за то, что был служителем Церкви.

Газеты разноречиво сообщают об обстоятельствах его смерти. Прибывший из Киева достоверный очевидец рассказывает, что ночью на 26 января в Лавру, а затем в покои Митрополита вошли солдаты-большевики и произвели обыск. Денег они нашли у Митрополита сто рублей и очень были озлоблены, видя столь малую сумму. Затем они начали искать оружие, но, конечно, не нашли. После этого они повели Митрополита, совершенно одинокого, в глухую ночь, в свой штаб вблизи лавры, а наутро у ворот лавры Митрополит найден был мертвым, с огнестрельными и штыковыми ранами и со следами истязаний...

Тяжело говорить об этом страшном и бессмысленном злодействе. Тяжело особенно тем, кто был близок так или иначе к почившему мученической смертью иерарху.

Слово наше разрешается в молитву. Помолимся об упокоении души усопшего, убиенного Митрополита, который долго стоял во главе высшего церковного управления Российской Церкви. Теперь особенно и пастыри, и пасомые должны жить интересами Церкви, и мы сегодня все соединены общею печалью и общею молитвою.

Да, отошел к Богу, ушел из мира скорби пастырь ревностный, истинно церковный, человек необычайно чистый, честный, кроткого, любящего духа. По складу душевному, по свойству своего характера он не был человеком борьбы. Он молчал и молча совершал неленостно от утра до позднего вечера жизни свое пастырское дело. И тем не менее, никого не трогавший в политической области — он убит. Ясно, он был ненавистен злодеям по самому своему церковному служению!

По слову Тайнозрителя, Господь дополняет число верных свидетелей Его (Апокал. VI, II). Исполнено ли почившим это число или еще ждать, пока "сотрудники и братья его будут убиты", — это ведомо только Богу Единому.

Но почивший был свидетель верный. И молитва нашей скорби да растворится ныне и светлым упованием его загробного блаженства как нового священномученика Церкви Православной.



II.
Речь, сказанная им же по приглашению Совета Всероссийского Церковного Собора в заседании в память почившего убиенного митрополита Владимира 15 (28) февраля 1918 года.

Я совершенно неожиданно для себя получил приглашения выступить сегодня с речью, посвященною памяти почившего митрополита Владимира. При кратком времени, данном мне, думаю, достопочтенное собрание снисходительно отнесется к некоторым — я подчеркиваю это — несколько несвязным наброскам моих мыслей и воспоминаний, относящихся к почившему иерарху, новому священномученику Российской Церкви. Мне трудно говорить сейчас много и связно еще и потому, что, ведь, ни для кого не тайна, что я давно знал владыку Митрополита и стоял в числе сотрудников его и на Кавказе, и в Москве, не прерывая самого близкого общения с ним до самых последних дней его жизни, — я любил его, слишком многим ему был обязан и поэтому, естественно, слишком потрясен его смертью.

Нравственный облик его уже достаточно очерчен предшествующими мне докладчиками. Его православно-церковные воззрения, строгие и неизменные, известны всем. К этой, уже данной ему характеристике, я и прибавлю несколько фактов, сообщений и наблюдений, которые могут иллюстрировать то, что и сегодня, и ранее на Соборе уже доложено было достопочтенному собранию.

Я в первый раз узнал Высокопреосвященного Владимира в Тифлисе, двадцать пять лет тому назад, когда он был там Экзархом Грузии. Я прибыл из соседнего, мирного тогда, Северного Кавказа молодым еще священником, назначенный законоучителем гимназии в захолустный город Елисаветполь, и, только очутившись в Закавказье, я увидел и узнал, в какой напряженной атмосфере приходится жить и работать Экзарху Грузии. Когда я представлялся ему в Тифлисе на пути следования к месту службы и был им принят, то я с первого же раза был прямо поражен необычайной простотой и скромностью Святителя, который занимал в иерархии столь высокое место и считался, по установившемуся обычаю, уже кандидатом на митрополию. Глубокий провинциал, доселе не выезжавший никуда из небольшого города, где я служил на Северном Кавказе, я был изумлен этой доступностью Владыки и его всестороннею участливостью к моей службе, к моим планам и так далее. От него первого я получил точные сведения о новом месте моего служения, получил и советы, в которых у него и тогда, как и всегда, доминировал чисто пастырский дух и тон. Помню, в тот раз он мне показался человеком очень слабого здоровья, и никогда не думалось, что он так физически окрепнет на родном севере, по переводе в Москву, и будет таким бодрым и моложавым в свои 70 лет, до самых последних дней жизни.

Чрез три года я переведен был на службу в Тифлис. По своему положению, как законоучитель двух огромных гимназий, я стоял совершенно в стороне от всяких административных дел и только из газет да из отзывов и сообщений сослуживцев и представителей русского общества в Тифлисе я знал о том, какая ненависть окружала Экзарха, какая царила клевета, направленная против него, и как тяжело было его положение среди грузинского клира. Впоследствии я убедился собственным горьким опытом, что российское прекраснодушие здесь, внутри России, всегда было склонно обвинять в обострении отношений к Экзархам и вообще к представителям русского клира в Грузии — только самих русских. Нас всегда обвиняли в том, что мы сгущаем краски в изображении настроения грузинского клира, что задавленные грузины ищут только справедливого к ним отношения и уважения к их национальным особенностям, что мы отталкиваем их своею грубостью и тупым чванством, что ни о какой автономии и автокефалии грузины не только не помышляют, но и не знают... Здесь уже сказалось тогда, какой жизненный крест Бог судил нести почившему иерарху: полное одиночество. Одинок он был и без поддержки от высшего духовного управления, особенно от держащих власть высших чиновников церковного управления, которые всегда склонны были придавать значение всякой жалобе и сплетне, завезенной на берега Невы каким-либо приезжим грузинским генералом, или самой пустой газетной заметке, вопившей о горделивости и мнимой жестокости русской церковной бюрократии в Закавказье. Сколько я потом видел написанных в этом духе писем К.П. Победоносцева и Саблера, сколько было их запросов с требованием объяснений и с непременным и неизменным уклоном в одну сторону — в сторону доверия жалобщикам, которые сообщали иногда факты столь несообразные, нелепые и невозможные, что, казалось бы, сразу нужно было видеть, что здесь работает одна злоба и преувеличенное кавказское воображение! Нестяжательность, простота, всем известное трудолюбие, исправность во всем, даже, и по преимуществу, иноческое целомудрие — все в Экзархе подвергалось заподозреванию и всевозможным клеветническим доносам. И на все надо было отвечать в тяжелом сознании, что там наверху как будто склонны допустить возможность хоть некоторой доли правды во всех эти бесчисленных доносах и изветах.

Сам К.П. Победоносцев совершенно верно выразился в одном таком письме к покойному Митрополиту по поводу дел Урмийских: "Русского человека на Востоке всегда, прежде всего, встречает море клеветы". И все-таки, когда это море вздымало свои волны, когда клевета возводилась на представителя русской церковной власти на Кавказе, покойный государственный деятель, вообще не склонный к оптимизму, всегда начинал колебаться. Бывало так, что если пять человек просятся на одно место, а определить можно, конечно, только одного, то прочие четверо считали долгом писать на Экзарха доносы в Синод и большею частью совершенно без связи с своим делом. Помнится, один такой туземец принес жалобу в Синод, в которой, указывая место и точную дату времени, сообщал, что Экзарх на приеме сначала ругал жалобщика, потом долго бил его кулаками, свалил на пол и бил ногами и затем, "запыхавшись, сам упал на диван..." А несчастный кроткий жалобщик мог только сказать: "Что с Вами, Владыко?"

Экзарх, в объяснение на эту жалобу, ответил, что в то самое время, какое указано в жалобе, он вовсе не был в Тифлисе и в Закавказье, а как раз был в Петрограде, вызванный в Св. Синод, и притом уже несколько месяцев. Победоносцев на объяснении написал: "Ну, это даже и для Кавказа слишком!" И все-таки все подобные истории с жалобами и доносами тянулись без конца... Замечу кстати, многие из таких именно жалобщиков, беззастенчиво лживых в слове, теперь — видные деятели автокефалии. Только теперь, к сожалению, очень поздно, — русское церковное общество слишком убедительными фактами поверило и в автокефалию Грузии, и в грубость, дерзость и недобросовестность приемов борьбы грузинских автокефалистов. Укажу еще факты. Помню 1895-й год, июнь месяц. Митрополит сидел в Синодальной Конторе, рядом с ним за столом — архимандрит Николай (Симонов). Пришел в приемную десять лет назад лишенный сана за воровство и за доказанное гражданским судом участие в разбое бывший священник Колмахелидзе, по делу которого в свое время был следователем архимандрит Николай, тогда еще бывший священником. Десять лет таил Колмахелидзе злобу; теперь он услышал, что архимандрит Николай является кандидатом в епископы. И вот он избрал день мести. Он вызвал архимандрита из заседания Синодальной Конторы и тут же всадил ему нож в сердце. Владыка Владимир успел принять только последний вздох и благословил несчастного, а когда возвращался в свой дом, рядом с Конторою, то как раз перед его приходом во дворе, в кустах пойман бы псаломщик-грузин с кинжалом, готовившийся расправиться и с Экзархом. Я видел владыку Владимира непосредственно после всего происшедшего: это было прямо чудесное спокойствие духа, которое дается только глубокою верою и спокойствием чистой и праведной совести.

И при таких переживаниях владыка Владимир, как будто никаких неприятностей у него не было, никогда на них не жалуясь, неустанно трудился для паствы. В его трудах красной нитью проходила особая забота о духовном просвещении. Службы, проповеди, братства, миссионерские вечерни, внебогослужебные собеседования, издательство, расширение церковной печати — вот что, главным образом, привлекало внимание и заботы Экзарха. В той-то области мне и пришлось стать к нему впервые близко, потому что, действительно, местных сил в распоряжении Экзарха было мало и ему пришлось призвать к сотрудничеству законоучителей гимназий. Впоследствии в Москве, в Петрограде богослужение и проповедничество в широком смысле этого слова, просвещение и миссия всегда и неизменно ставились почившим на первый план в его святительском служении и в руководстве клиром. Памятник его просветительских забот — это Владимирский Епархиальный дом, куда он в 1902 году и приглашал меня на службу из Тифлиса, ставя в обязанность ежедневную службу и непременно ежедневную проповедь. Перевод мой тогда задержался, но в 1906 году, прибыв в Москву, я видел на месте исполнение плана Владыки: здесь, в этом храме, тогда, действительно, ежедневно все духовенство Москвы по очереди выступало с проповедями за богослужениями.

Из Тифлиса в 1898 году почивший переведен был на митрополичью кафедру в Москву. Его провожали все необычайно тепло и сердечно; при проводах сказалось, что этот, на вид как будто бы замкнутый человек, как многим казалось, сухой и черствый, был на самом деле человеком нежного любящего сердца и, главное, способен был внушить и к себе горячую любовь.

Через два года после его отъезда из Тифлиса я случайно в июле месяце был в Сергиевом Посаде, где в это время жил митрополит Владимир. Он увидел меня за богослужением и с чрезвычайным радушием пригласил к себе. Вообще, надо сказать, он отличался всегда самым радушным, чисто русским гостеприимством. Тут-то, при свидании, сказалась для меня новая черта в его нравственно облике. Я как бы не узнал в нем даже прежнего простого и доступного Экзарха: так он сделался еще проще, еще скромнее и еще смиреннее. Потом я наблюдал в нем это растущее смирение и растущую скромность по мере возвышения его по ступеням иерархической лестницы. По мере того, как он возвышался в глазах человеков, он смирял себя пред Богом, и это было плодом его сознательной нравственной работы над собою. На такое заключение, говоря по священнической совести, я имею много данных и наблюдений. Вторично меня поразила та же черта в митрополите Владимире, когда я у него был в Петрограде после переезда его туда и назначения первенствующим членом Святейшего Синода.

Покойный хорошо знал, что перевод его в Петроград, от которого он всеми силами уклонялся и на который согласился только после письма к нему бывшего Государя Императора, был, по его собственному выражению, началом его конца. С того времени начались его скорби. Они всем известны. Жизнь церковная совсем выбита была из русла и доселе еще находится в таком же состоянии. При виде развала церковной жизни, особенно после февральского переворота, Владыка еще больше ушел в себя и готовился в лучшем случае к уходу на покой, для чего и вел не раз переговоры с Наместником Троицкой лавры, но не раз говорил и о близости смерти. Однажды, в связи с таким предчувствием, он рассказал мне следующее: "Когда я, — говорил Владыка, — был посвящен во епископа, то, по обычаю тогдашнего времени, по этому поводу была устроена моя трапеза в Александро-Невской лавре. Был гостем митрополит Исидор и незадолго перед тем познакомившийся со мной генерал Киреев — известный славянофил и человек, глубоко интересовавшийся церковными делами и вопросами. После обеда мы вышли вместе с генералом. "Сколько Вам лет, Владыко?" — спросил он. Я ответил: "Сорок лет". Генерал вздохнул, задумался и сказал: "Ах, много ужасного увидите Вы в жизни Церкви, если проживете еще хоть двадцать пять лет"". Покойный Митрополит видел в этих словах своего рода пророчество.

Чтобы сказать, как тяжело переживал Владыка скорби Церкви, я вынужден опять возвратиться к тому, что раньше говорил о его сердце. Многим казалось, вследствие его молчаливости и природной застенчивости в слове, что митрополит Владимир — человек сухой и черствый. Это глубокая неправда: он обладал в высокой степени нежным, любящим, впечатлительным сердцем. В 1907 году он посетил больного отца Иоанна Кронштадтского. Здесь, в дружеской беседе с отцом Иоанном и с редким по душе генералом Н.И. Ивановым, тогдашним комендантом Кронштадта, одновременно с Митрополитом, принявшим и мученическую смерть в Киеве, — покойный Владыка, открываясь в своей любви к отцу Иоанну, как-то невзначай высказался и сетовал, что для него всегда составляет истинное мучение сознавать свое неумение выражать и проявлять в словах чувства уважения, любви, привязанности к людям. Только школьные его товарищи, особенно семинарские, с которыми до конца дней покойный сохранял самые дружеские и простые отношения, не взирая на разницу общественного положения, знали в покойном эту черту застенчивости и некоторой робости, знали и ценили его сердце. Вообще, это был человек необычайно участливый к чужому страданию. Когда впервые тяжко болел покойный митрополит Антоний Петроградский, которому при полном сознании совершенно воспрещены были всякие занятия и всякое напряжение ума, даже беседы с людьми, я сам был свидетелем, как часто владыка Владимир даже на загородной прогулке все был около одра больного и часто приговаривал: "Ах, бедненький, бедненький! Что он теперь передумает, перечувствует!.. Ведь он знает, что смерть идет. Разве это не напряжение мысли?"

Мало кому ведомо, что покойный был поэт в душе, чрезвычайно любил природу, ценил ее красоты, любил стихи и до старости сам составлял стихотворения. Помню, раз утром, в вагоне, при переезде из Петрограда в Москву, куда он возвращался на пасхальные дни, в бытность еще митрополитом Московским, он признался, что так любит Москву, так рад приезду своему, что всю ночь спал тревожно, и чувства радости и любви к Москве выразил в составленном довольно длинном стихотворении, которое тут же и прочитал нам.

При таком нежном и впечатлительном сердце, естественно, он болезненно переживал события в церковной жизни последнего времени, начиная со дня своего вынужденного перевода в Киев. Эксперименты в церковной жизни митрополита Питирима и Раева, удаление из Синода путем интриги, правление безумного изверга Львова и все, что за сим последовало, кончая событиями в Украйне, — все это глубоко потрясло Владыку. Но, не будучи по природе человеком активной борьбы, он все более и более уходил, замыкался в себя, молчал и только близким людям жаловался, что остается совершенно одиноким. Тихо и молчаливо он страдал. Думается, не так уж он был и одинок, как ему казалось, что были сочувствующие его строго церковному мировоззрению, но эти-то сочувствующие сами ждали, что именно он, митрополит Владимир, даст клич, соберет их около себя, выступит с ярким протестом. Но он не мог дать того, чего в нем не было... И все же он ушел, справедливо чувствуя себя уже лишним среди новых приспособительных течений жизни, которым он не сочувствовал, и образ его есть не только образ мученика, но и немой воплощенный укор многому и многим... Впрочем, не будем уж говорить об этом!..

За что он убит? Что и кому сделал? Какою борьбою и кого раздражил? Где тайна его страдальческой жизни — жизни русского архиерея, о которой так часто говорят с завистью, как о покойной и приятной, где тайна его мученической смерти?

Народ наш совершил грех. А грех требует искупления и покаяния. А для искупления прегрешений народа и для пробуждения его к покаянию всегда требуется жертва. А в жертву всегда избирается лучшее, а не худшее. Вот где тайна мученичества старца-митрополита. Чистый и честный, церковно-настроенный, праведный, смиренный митрополит Владимир в мученическом подвиге сразу вырос в глазах верующих. Мученичество его станет ведомо теперь всему нашему народу.

И смерть его, такая же, как вся жизнь, без позы и фразы, в том одиночестве, в каком он себя чувствовал всю жизнь, — не может пройти бесследно. Она будет искупляющим страданием, призывом и возбудителем к покаянию, о котором теперь так много-много говорят, и которого, к сожалению, еще не видно в русском обществе...

Смерть человека, менее всего причастного к прегрешениям этого образованного общества, столь много тяжко и долго грешившего против народа, развязывавшего в нем зверя и подавлявшего человека и христианина, — эта смерть есть воистину жертва за грех. Бог творит Свое дело. Он не карает, а спасает, призывая к покаянию. Если бы только карал, то погибли бы убийцы, а не убитый Митрополит.

И мученическая смерть старца-митрополита, человека чистого и цельного, ими же Бог весть судьбами, — верим, внесет много в то начинающееся движение покаяния, отрезвления, которое мы все предчувствуем сердцем, которое призываем и которое одно принесет спасение нашему гибнущему в кровавой и безвременной смуте народу.



III.
Слово, сказанное им же в 40-й день по кончине, 3-го марта 1918 года.

Сегодня — сорок дней скорби Русской Православной Церкви и ее молитв об убиенном от руки злодеев митрополите Владимире. Помолимся об упокоении души его!

Видимо, слабо наше поколение по духу, и не может оно дать и повторить цельного образа Святейшего Ермогена; во дни смуты, бывшей триста лет назад, он в едином лице совместил и молитвенный подвиг, и руководство жизнью Церкви, ставшей опорою изнемогающему в борьбе с грехом внутри и с врагом извне народа, и ясные указания в гражданской жизни народа, и борьбу с внешним завоевателем, и, наконец, мученическую смерть. Ныне этот целостный подвиг, по-видимому, не под силу одному человеку, и Господь разделяет его между многими.

Митрополиту Владимиру выпал на долю тяжкий подвиг крови. Он его принес. Но принес он его в том же духе, как и Святейший Ермоген.

Глубоко любил Церковь и глубоко любил народ, именно как воцерковленный русский народ, Святейший Патриарх Ермоген, —и здесь источник его дерзновения и силы на мученичество. Думали ли сыны народа, во имя народного блага действующие и именем блага народного прикрывающиеся, — думали ли они, поднимая оружие на митрополита Владимира и нанося ему смертельные удары, что они убивают архипастыря, великого народника, народолюбца в самом лучшем смысле слова? Конечно, благо народа почивший Митрополит понимал и со вне, и изнутри не по демократически, а по христиански. Народ — это не один только класс его, случайно забравший силу случайным преимуществом большинства, страстью чисто животных и материальных требований и потребностей и кровавыми насилиями над всеми несогласными. И благо народа не в том полагал почивший, в чем полагают его нынешние строители жизни, которые провозгласили философию, свойственную бессловесным: "Ямы и пиемы, утре бо умрем..." Он разумел его шире, он и действовал на благо народа, конечно, в сродной ему сфере деятельности — в сфере духовного просвещения, нравственного воссозидания народа, нравственного его совершенствования.

И вот здесь-то почивший и трудился от утра жизни до позднего вечера в полном смысле, не как наемник или раб, а под удар любящего народ сердца, не яко человекоугодник и раб людей, а как раб Божий, от души.

Он шел навстречу интеллигенции, часто, как сама она теперь сознает, блуждающей по таким распутьям, которые привели ее к нынешнему позору и бессилию: писал, переводил и издавал книги, устраивал курсы и лекции; интересовался всяким собранием, в котором было видно старание и намерение бороться с заблуждениями мысли и слова тех, кто увлекался всяким ветром учения по губительным стихиям мира, а не по Христу. Он хотел видеть интеллигенцию христианскою, церковною, и в этом смысле народною, национальною. Но больше всего болел Митрополит за народ, неправильно и условно именуемый таким именем, то есть за так называемый простой народ. Он, подобно Пастыреначальнику нашему Христу, скорбел, видя его, как овец, не имущих пастыря; он глубоко болел душою, когда видел, что народ расхищается пропагандою сектантства или социал-демократии и теряет свой святорусский духовно-благолепный лик; он страдал при сознании великой темноты и невежества народа, который через это легко обращался в жертву всяких волков духовных, не щадящих стада. До чего они довели его теперь, не видит только слепой.

Трепетал он от ужаса, предвидя, что на реках Вавилонских, под пятою иноземного завоевателя, нам, лишенным свободы в собственном отечестве, подавленным исчадиями греха и заблуждений, в страшных ударах жизни нам суждено найти путь отрезвения и спасения.

Сбылись его самые тяжкие предчувствия и опасения. Но он менее всего виноват в том, что произошло и что теперь губит Россию, и поэтому мог быть жертвою, ушедшею к Богу с любовью к народу...

Завет почившего есть завет любви к родному народу, хотя бы и падшему, хотя бы отталкивающему от себя теперь в этом его зверином образе, в этой жадности, озлобленности, бесстыдстве и бессовестности — в животном бесчувствии. Все же путь спасения народа лежит не в ответной злобе на злобу, а в любви созидающей. Не сразу и солнце весною сгоняет с полей снег и с земли холод. Но как ни злится март, как ни холоден апрель — придет май, принесет тепло, откроет путь к жаркому лету. Трудно верить во что-либо отрадное в жизни нашего народа впереди, но верить надо, не верить нельзя, если только мы не перестали любить. И хотя мы теперь, после всех перемен власти этого минувшего года, при начавшемся издыхании социалистического господства и в виду анархии с ее немалочисленными разветвлениями, которые тоже непременно станут у власти, можем в горести повторять слова Святейшего Ермогена, что "егда одна волна упадаше, другая налягаше", — мы все-таки должны молиться и верить, что наступит время, когда мы все, всем народом, в покаянии и горести, будем, наконец, достойны услышать голос Того, Кто властен сказать буре: "Умолкни", и волнению: "Перестань"...

В это верил народолюбивым сердцем своим наш умученный митрополит Владимир, и эту веру с любовью к народу гибнущему он нам завещал.

Помолимся о упокоении души его в Боге, в Церкви святых и праведных, достигших совершенства. Аминь. (Евр. XII, 22-24).

Церковность. 4-11 марта 1918 г.
№ 350.
Москва, Пятницкая, 18.


Духовенство и миряне.


Архимандрит Сергий (Шеин)
(Т. I, 42, 55-57 стр.). (Из "Памятной книжки Императорского Училища Правоведения". (К столетию со дня его основания: 1835 — 1935.) Париж. Стр. 147-я.)

Василий Павлович Шеин, в монашестве архимандрит Сергий, расстрелян по приговору революционного трибунала по делу Петроградского митрополита Вениамина. Окончив курс Училища Правоведения в 1893 году, с занесением фамилии на мраморную доску, В.П. Шеин поступил на службу в государственную канцелярию и посвятил первые годы своей деятельности дальнейшему изучению права. Он особенно интересовался вопросами гражданского и церковного права и с конца девяностых годов в течение многих лет читал лекции по гражданскому праву в Училище Правоведения, заняв кафедру профессора Пахмана, одним из ближайших учеников которого он был. В то же время В.П. принимал деятельное участие в работах комиссии под председательством Н.И. Стояновского по составлению проекта нового Гражданского Уложения.

После учреждения Государственной Думы В.П. был назначен начальником законодательного отдела ее канцелярии, а затем, будучи избран членом Государственной Думы, занял должность товарища ее секретаря.

В.П. всегда интересовался религиозными вопросами и был близок к церковным кругам. Он был избран членом Всероссийского Церковного Собора 1917 года и состоял его секретарем. Революция, разбившая идеалы Василия Павловича, пламенного патриота и человека глубоко религиозного, очень сильно его потрясла. Вскоре после захвата власти большевиками он принял решение уйти от мира и постригся в монахи под именем инока Сергия, чтобы всецело отдать свою жизнь защите Православной Церкви от преследований ее врагов.

И.П. Якобий (64 вып.), находившийся в Петрограде в то время, когда происходил суд революционного трибунала над В.П. Шеиным, сообщил следующие сведения о его геройском поведении во время процесса и о его мученической кончине. "До меня дошел слух, — пишет И.П. Якобий, — что В.П. Шеин постригся в монахи. Потом я узнал о возведении его в сан архимандрита, с назначением настоятелем Сергиевского подворья на Фонтанке.

В разгар большевицкого террора я зашел однажды в часовню на Бассейной. Шла всенощная, служба была торжественная, с митрополитом Вениамином, окруженным сонмом духовенства. Среди них я заметил высокого роста монаха со строгим лицом, окаймленным окладистой бородою. Он смотрел на меня пристальным взглядом сквозь очки. Я узнал В.П. Шеина, хотя перемена в нем была поразительная. Это была последняя моя встреча с ним на этом свете.

Вскоре после этого митрополит Вениамин, В.П. Шеин и еще несколько духовных лиц были арестованы и переданы суду революционного трибунала за "сопротивление изъятию ценностей". Сопротивление это выразилось лишь в протесте, заявленном Митрополитом и поддержанном частью духовенства, против декрета советского правительства об ограблении церквей, даже вплоть до предметов богослужения.

Обвинение было столь вздорным, что самый процесс рассматривался как демонстрация и никто рокового исхода не ожидал. И потому смертный приговор, вынесенный трибуналом подсудимым, был все-таки для всего Петрограда, для всей России громовым ударом. Надеялись все-таки, что приговор этот, вынесенный для "острастки", не будет утвержден Москвой. Но ЦИК заменил смертную казнь только нескольким второстепенным подсудимым. Для всех же главных приговор был оставлен в силе.

Мне удалось узнать тогда же от очевидцев некоторые подробности заседания трибунала. Когда председатель спросил подсудимых, желают ли они сделать еще последнее заявление, то В.П. Шеин сказал: "Просить о милости и снисхождении ко мне ту власть, которая умертвила моего Государя и Его Семью, я не могу и не хочу"".

Смелое, героическое заявление это, быть может, и явилось решающим для утверждения смертного приговора над монахом-героем отцом Сергием — бывшим правоведом Василием Павловичем Шеиным.


Протоиерей отец Илья Зотиков
(Т. I, 215 стр.),

протоиерей отец Михаил, архидиакон отец Михаил и другие с ними.

Расстреляны во Владимире в 1930 году. Отец Илья Зотиков, служивший ранее в Америке и находясь в Петрограде в 1919 году, был арестован и несколько месяцев находился на лесозаготовках. Прибыв в Москву, состоял в причте храма Христа Спасителя. Здесь был арестован во время большого ареста московского духовенства перед появлением обновленческого раскола и изъятием церковных ценностей. В Бутырской тюрьме он просидел около года, был включен в церковный процесс вместе с некоторыми священнослужителями и мирянами храма Христа Спасителя, старостой и тремя членами церковного совета. Все получили разные сроки заключения, и отец Илья, переведенный в лагерь, находившийся в Ивановском монастыре, приблизительно через год был освобожден. Пробыв некоторое время священником при храме Сошествия Святого Духа у Пречистинских ворот города Москвы, он в 1926 году, при массовом аресте духовенства, вновь оказался в Бутырской тюрьме, но получил, на первый взгляд, не тяжелый приговор "минимум шесть", то есть без права жительства в больших городах и пограничных зонах, и выбрал Владимир на Клязьме. Здесь под надзором местного ГПУ были и другие ссыльные. Старый протоиерей отец Михаил, из села Ильинского под Москвой, в одну из еженедельных явок в ГПУ был спрошен следователем по какому-то вопросу: "А что об этом говорит Зотиков?" На что отец Михаил ответил: "Вы его сами спросите". — "Ну нет, Зотиков мне не ответит..." Так характеризовал этого пастыря чекист. Здесь, во Владимире, как и в прежних местах его жительства и служения, отец Илья пользовался всеобщим почетом и любовью. Как-то, еще в храме Христа Спасителя, ключарь собора отец Александр Хотовицкий, отправляясь в ГПУ на допрос, сказал прихожанам, указывая на отца Илью, который собирался его провожать до дверей этого учреждения: "Яже о мне, что делаю, все скажет вам Тихик, возлюбленный брат и верен служитель о Господе" (слова ап. Павла), — характеризуя тихий, спокойный и верный нрав отца Илии. Осенью 1930 года отец Илья, отец Михаил, архидиакон патриаршего подворья Михаил и другие ссыльные пошли на регистрацию в ГПУ и оттуда не вернулись. На все справки в тюрьме у прокурора был ответ: "Зотиков у нас не числится". Наконец, одной из жен пропавших была дана справка, что по статье такой-то он приговорен к высшей мере наказания и приговор приведен в исполнение.


Процесс московских священников
 (Т. I, 195-196 стр., т. II, 307 стр.).

По первому церковному процессу в Москве 1922 года из числа монашествующих был расстрелян только один монах Макарий (Телегин), который показал себя исповедником и сохранил спокойствие духа даже в момент прочтения ему смертного приговора.

Весной 1922 года по распоряжению начальника 6-го Церковного отделения Московского ГПУ Тучкова Святейший Патриарх Тихон был перевезен в Донской монастырь и заключен под стражу. Заключение его не было строгое; чрез стражу можно было передавать любые продукты, а когда Святейший выходил гулять на террасу, то немножко и поговорить.

Святейший Патриарх попросил Тучкова разрешение причаститься Святых Таин. Тогда архимандриту Донского монастыря отцу Анемподисту было дано распоряжение приносить Святые Дары.

После освобождения Святейшего Патриарха из ГПУ летом 1923 года, Святейший продолжал жить в Донском монастыре и оставил отца Анемподиста своим духовником.

В конце декабря 1924 года или в начале января 1925 года архимандрит Анемподист был арестован по большому церковному делу, и летом 1925 года выслан. Дальнейшая его судьба неизвестна.


Протоиерей отец Измаил Рождественский
(Т. II, 227 стр.).

Привлекал на свои службы множество народа духовной высотой богослужения, бесстрашными проповедями, дававшими ясное понятие о всей трудности эпохи жизни под игом безбожия, молитвенностью и ревностной любовью к Богу. Дары его прозорливости и обнаружения бесовских сил при его присутствии являли воочию его благодатные дарования. Его бескорыстие, строгое соблюдение постов, которого он требовал от всех, недопущение до Св. Причастия враждующих, посещение больных и нищенствующих дали ему добрую славу праведника среди всех, кто его знал. Так рассказывает о нем его духовная дочь.


Протоиерей отец Евгений Котович
(брат отца Антония Котович, см.: т. II, 175-176 стр.).

В 1944 году был арестован в городе Гродно и вывезен в Красноярск. В то время ему было 73 года. Дальнейшая судьба его неизвестна. Ему предложено было Московским Патриархом епископство, но он отказался.


Протоиерей отец Николай Пискановский
(Т. II, 31, 71, 175-176 стр.).

Не Пискуновский, и Пискановский. Окончил курс Литовской Духовной семинарии в городе Вильно, был диаконом в Братской церкви города Брест-Литовска. В 1915 году эвакуировался в Одессу, где рукоположен был в иереи в село Павлыш, Александрийского уезда, Херсонской губернии. В 1920 году переведен в село Ивановску того же уезда. Около 1932 года не скончался от туберкулеза, а был расстрелян.


О мучениках Митрофаньевского монастыря г. Воронежа
(Т. II, 186 стр.).

Митрофаньевский монастырь не женский, а мужской. Сварены в котле не монахини, а монахи. После изгнания красных свидетель, дающий поправку, самолично видел трупы их а подвале Губчека. У некоторых других была сдираема кожа на груди и животе.


Протоиерей отец Серапион Черных
 (Т. II, 233 стр.).

Был убит в городе Николаевске на Амуре во время занятия его красными партизанами, а не белыми отрядами.


Декрет об изъятии церковных ценностей
(Т. II, 84 стр.).

Выпущен 14/27 ноября 1921 года, а местная Тверская комиссия приступила к работе по местному декрету советской власти от 23 февраля 1922 года (т. II, 49 стр.).



Город Лепсинск
(Т. II, 234 стр.).

Следует читать Лепсинск, а не Липсинск.


Давлеканово
 (Т. II, 253 стр.).

Следует читать Давлеканово, а не Дивлеканово.


Ю.Н. Данзас
(Т. II, 134 стр.).

Приняла римо-католичество не в Италии, а в России (т. II, 132 стр.) в 1922 году.


К списку мучеников прежних времен
(Т. I, 6-7 стр.).

Нужно добавить пропущенных:

Святой благоверный князь Игорь должен быть присоединен к именам Бориса и Глеба.

Кроме того, есть мученики российские прежних времен и не прославленные, как местночтимые, так и забытые.

Герасим, священномученик, епископ Смоленский, сожжен литовским князем Свидригайлой в Витебске в 1435 году. Местночтимый в Белоруссии святой.

При нашествии на град Чердынь ногайских татар в 1547 году, 6-го января, в деревне Кондратьевой слободе, Чердынского уезда, в 50-ти верстах от города Чердыни, вниз по течению реки Вишера, были побиты многие. Тела их погребены в Чердыни, в приходе Успенской церкви, а имена их, в количестве 84-х мужей и между ними одного инока, означены на чугунной плите над могилою. Над нею устроена часовня, где совершались ежегодно панихиды: 6-го января и в четверг 7-й недели по Пасхе.

Игумен Филарет, в миру Феодор, сын новгородского посадского человека Симеона Боженина, покинувшего Новгород в 1570 году, во время известного новгородского погрома Ивана IV, и поселившегося недалеко в Холмогорах, Архангельской губернии, в Курцовском посаде. Он был игуменом Архангельского монастыря в городе Архангельске. В половине 17-го столетия был послан в Сибирь для обращения в Христианство остяков и самоедов, от которых и принял мученическую кончину.

Иргенский Миссионерский стан Забайкальской епархии покоит останки воинов-мучеников, убиенных монголами во времена покорения Сибири в 14-м столетии, Иосифа, Киприана и дружины их. Озеро Ирген находится в 60-ти верстах от Читы. Над останками убиенных построен храм. Ежегодно устраивался крестный ход и служилась панихида.

Амвросий (А.С. Зертис-Каменский), архиепископ Московский, принял мученическую кончину, будучи растерзан толпою 16 сентября 1771 года при возмущении черни во время чумы, свирепствовавшей в Москве, жертвою самоотвержения, с какой он боролся с эпидемией, в числе немногих властей, не покидая зачумленного города. Обыватели не исполняли предписаний о предупредительных мерах против нее и не только не сжигали одежды и белья с умерших от чумы, но скрывали самую смерть их и хоронили на задворках. Чума усилилась. В начале лета 1771 года ежедневно умирало по 400 человек. Народ в ужасе толпился у Варварских ворот перед чудотворной иконой. Зараза от скучивания народа усиливалась. Московский архиепископ Амвросий приказал снять икону. Немедленно распространился слух, что Архиерей заодно с лекарями сговорился морить народ. Обезумевшая от страха невежественная и фанатическая толпа умертвила достойного Архипастыря. В октябре чума прекратилась. В одной Москве погибло 130 тысяч человек.

Владыка Амвросий был одним из ученейших и образованнейших людей своего времени, знаток церковной и гражданской архитектуры, много потрудившийся в возведении величественных построек монастыря "Нового Иерусалима" и в возобновлении московских соборов Успенского, Благовещенского и Архангельского. Погребен в Донском монастыре в Москве, где и сделался жертвою черни.

Иеромонах Ювеналий, закланный при проповеди Евангелия у озера Илямна на Аляске в 1796 году.

Алеут Петр, замученный иезуитами, склонявшими его в римо-католичество в Сан-Франциско в 1815 году.


"Как умерла Царская Семья"
(Т. I, 218-264 стр. Т. II, 312-318 стр.).

В журнале "Православная Русь" (№ 18. 1958) появилась статья под указанным заголовком, подписанная: "Сообщил барон Л.К. Пфейлицер-Франк", в которой приведено важное свидетельское показание об убийстве Царской Семьи. Хотя подробности и некоторые уточнения существенно важны для истории этого преступления, мы извлекаем только рассказ о мученичестве Царской Семьи.


После захвата власти большевиками, находившиеся в Сибири германские и австро-венгерские военнопленные (более полутора миллиона) были освобождены, и значительная часть их вступила в ряды Красной армии. Из них особенно отличались венгры, с мадьярской жестокостью подавлявшие всякое сопротивление большевикам.

Один из таких освобожденных военнопленных, австриец Ганс Мейер, стал членом коммунистической партии России, Уральского района. С марта до июля он руководил работами мобилизационного отдела Уральского военного округа и находился все это время в Екатеринбурге. Он был на заседании, на котором решено было "ликвидировать" Царскую Семью, и на заседании, на котором председатель чека Янкель Юровский сделал подробный доклад об этой "ликвидации". В 1922 году он вернулся в Австрию, причем привез несколько документов.

В 1956 году он эти документы опубликовал. На вопрос, почему он не сделал этого раньше, он объяснил, что, возвратясь в Австрию, он не мог признаться, что служил в Красной армии, потом во времена Гитлера он и подавно этого не мог; после того, находясь в зоне, оккупированной советскими войсками, тоже не смел рассказывать, что он знал об убийстве Царской Семьи, тогда как своими глазами видел безжизненные трупы их всех. Теперь этого Мейера нет больше в живых.

Мейер рассказывает по рассказам коменданта Горвата и других участников ему лично и по подробному докладу Юровского 19 июля вечером Комитету. Прежде всего Юровский разбудил Царя и сказал ему, что в городе возникли беспорядки, что он отвечает за безопасность пленников и что они должны одеться и собраться в столовой. Когда они, некоторое время спустя, собрались, он повел их, ничего не подозревавших, в подвальное помещение. С ним были Медведев, Никулин и Ваганов. Ваганов освещал лампой узкую и темную лестницу. Впереди шел Царь со стонавшим Наследником на руках, за ним шла Царица с дочерьми. Анастасия несла на руках маленькую собачку Татьяны. За ними шел доктор Боткин, затем камердинер Трупп с одеялом в руках, Демидова с двумя подушками и последним шел повар Харитонов в ночных туфлях.

Когда они пришли в полутемное и пустое помещение, Царь несколько раз растерянно оглянулся. Царица потребовала стулья. По приказанию Юровского Ваганов принес три стула. На один сел Царь, справа от него села Царица и между ними Наследник. Царевны стали за стульями родителей. Слева от Царя стал доктор Боткин, единственный, который понял, что происходит что-то особенное. У левой стороны стояли слуги. Впереди Трупп, который покрыл своим одеялом Наследника, затем Демидова с подушками, последним стоял Харитонов.

В это время в другом помещении уже ждала команда особого назначения из самых надежных людей интернационального караула. Согласно списку, это были: Горват Лайонс, Фишер Анзельм, Эдельштейн Исидор, Фекете Эмиль, Над Имре, Гринфельд Виктор, Вергази Андреас. Итак, с тремя русскими чекистами и Юровским всех убийц было одиннадцать, по числу жертв. У каждого из них было по нагану, калибра 7,62 мм с семью зарядами. Никаких штыков и другого оружия не было.

Оглядевши еще раз свои жертвы, Юровский вышел к команде и, дав им последние указания, повел их туда, где ждала Царская Семья с последними преданными им людьми. Когда они вошли в почти переполненное теперь помещение, доктор понял, что происходит, и, казалось, хотел броситься на входящих. Едва владея собой, он спросил: "Что это значит?" — "Молчите!" — крикнул на него Юровский, вынул свой револьвер и, обратясь к Царю, сказал, держа в руке бумагу с приговором: "По приговору революционного трибунала мы должны расстрелять Вас и Сашу Семью". Царь как будто все еще не понимал. "Как же это", — выговорил он, приподнимаясь. В этот момент попала в него первая пуля из револьвера Юровского, и в тот же момент стали стрелять другие. Каждый уже знал свою жертву.

Доктор Боткин сделал шаг вперед, когда пуля Горвата свалила его, и лежал головой вперед, лицом на полу. Царь упал вперед и лежал перед своим стулом. Царица упала на левую сторону. Царевич лежал на спине, на его шее была рана. Великие княжны лежали рядом, как будто они держались за руки, и между ними лежала собачка, которую Анастасия прижимала к себе до последнего момента. Демидова, которая, по словам Юровского, страшно кричала, лежала у самой стены, к которой она прижалась при первых выстрелах, все еще с подушками в руках, как бы защищаясь ими. Трупп лежал рядом с нею. Харитонов лежал лицом вперед, голова его была у самых ног Великих княжон.

На улице выстрелов не было слышно. Когда Мейер вошел в дом и в помещение, где произошло убийство, Войков внимательно осматривал застреленных, не жив ли еще кто-нибудь из них, и повертывал их на спину. У Царицы он снял золотые браслеты. Медведев, Ваганов и Никулин заворачивали трупы в сукно, которое Мейер выдал несколько дней тому назад. Ермаков принес носилки. Юровский позвал нескольких чекистов (между ними были Якимов, Старков и Стрекотин, которых Мейер знал) выносить трупы. Они выносили их наверх, на улицу. Было одиннадцать трупов. Медведев был на машине и укладывал их там. Когда все были уже уложены, Якимов вынес за задние ноги собачку и кинул ее в машину. Мейер говорит, что его удивило равнодушие шофера, спавшего и не обращавшего внимания на то, что происходит за его спиной.

По докладу Юровского, вечером 19 июля в шахту брошены были дрова, потом трупы, потом опять дрова, и на все было вылито 220 литров бензина, и все зажжено. Войков и Юровский остались на ночь на месте и на другой день повторили процедуру. Под конец вылита была серная кислота.

Таким образом, известная ранее версия подтверждается только некоторыми подробностями.


Петр Аркадьевич Столыпин,
1862 — 1911 гг.

История Российской Церкви также не может забыть таких имен, как и история государства Российского. Той и другой истории дан образец христианско-православного русского государственного деятеля. Предреволюционная эпоха, в которой он был убит, включает его имя в список мучеников во Христе, данный уже временем революции и гонения на Церковь от власти безбожников.

1/14 сентября 1911 года Киев — в полном разгаре торжества, связанные с приездом Государя Императора Николая Александровича и Его Семьи. Мать городов Русских принимала в своих стенах потомка в восьмом колене Царя Алексея Михайловича, подчинившись которому, по своей воле, в 1654 году Малороссия вновь, после почти 400-летнего насильственного отрыва, вновь слилась с остальной Россией.

Состоялось уже открытие 30 августа памятника Царю-Освободителю, начавшееся крестным ходом, с участием Государя, из Михайловского монастыря, мимо памятника Крестителя Руси, к месту торжества. 1 сентября, в послеобеденное время, должен был состояться парад потешных на Печерске и спектакль в городском театре.

Само покушение произошло так. Столыпин в белом сюртуке, опираясь на барьер, стоял спиной к сцене, разговаривая с сановниками, занимавшими рядом с ним места в первом ряду партера.

Некто, во фраке, спокойно двинулся по проходу и, почти в упор, выстрелил в главу правительства. Столыпин пошатнулся, выпрямился. Повернувшись к царской ложе (Государь был в это время в аванложе), он левой рукой (правая была повреждена) осенил ее крестным знамением. Потом он опустился в кресло. Его перевезли в ближайшую частную больницу доктора Маковского на Мало-Владимирской улице (впоследствии переименованную в Столыпинскую). Определилось, что пуля повредила печень и положение больного очень опасно.

Стрелявший в него Богров, состоя членом революционной партии, с 1907 года стал платным агентом охранного отделения. В последние годы он прекратил связи с последним. Но об этом стало известно партии, и ему приказано было загладить свою вину террористическим актом, причем выбор жертвы предоставлялся ему самому.

Богров решил убить именно Столыпина, находясь под впечатлением того, что о нем говорилось и писалось в революционных кругах.

Государь посетил на следующее же утро своего верного слугу.

5/18 сентября в 10 часов 12 минут вечера Столыпин скончался. Государь, вернувшийся из Чернигова, куда ездил на поклонение мощам св. Феодосия, первого святого, прославленного в его царствование, прямо с пристани проехал помолиться у тела усопшего.

Отпевание Столыпина совершено было 9/22 сентября. Погребен он был у стены Успенского храма рядом с другими верными сынами Царя и России — Кочубеем и Искрой. Духовник покойного протоиерей отец Павел Левицкий о последних днях и часах жизни П.А. Столыпина рассказал следующее.

Около 11 часов вечера 1-го сентября меня позвали в лечебницу. Когда я пришел, раненому накладывали повязку. Он молчал. Только один раз сказал: "Очень больно". Около часа ночи раненого перенесли в большую комнату, куда пригласили меня. Когда я приблизился, Петр Аркадьевич сам громко стал произносить слова предпричастной молитвы "Верую, Господи, и исповедую". Потом голос его ослабел, и он докончил молитву тихо. Затем я исповедовал его, после чего причастил. Исповедовался и приобщался Петр Аркадьевич с глубокой искренностью, верой, благоговением. В заключение истово перекрестился левой рукой. После этого сказал: "Батюшка, молитесь о моей супруге Ольге; мы хорошо с ней жили; она будет тревожиться".

"5 сентября, в 2 часа дня, мне передали, чтобы я не отлучался из дома. Около 8 часов меня пригласили в лечебницу служить молебен. Не успел я выйти из дома, как бежит другой посланец и говорит: "Берите с собой Святые Дары". Когда я пришел, то узнал, что был консилиум, который признал положение безнадежным. У умирающего была частая рвота, поэтому причастить его вторично нельзя было. Жена умирающего попросила меня прочитать молебен о недужных. Я тихо прочитал весь молебен. У постели страдальца в это время была жена и два доктора. Остальные родственники и врачи были у дверей обширной палаты. Умирающий стонал, изредка говорил довольно твердым голосом. Я, прочитав молебен, присел в соседней комнате. Через некоторое время услыхал, что умирающий стал тяжело и порывисто дышать. Я подошел к постели с крестом. Сознание в это время уже оставило Петра Аркадьевича. Я стал читать отходную молитву. Прочитал ее медленно всю. Против меня у постели стояла Ольга Борисовна. Она была, как окаменелая. Все хранили глубокое молчание... Страдалец угасал медленно, постепенно, тихо. Через несколько минут после прочтения отходной, дыхание, постепенно затихавшее, прекратилось.... Доктор закрыл глаза. Я осенил усопшего крестом. Лицо у него было спокойное. Вслед за тем я тут же отслужил первую панихиду".

Такой конец он ожидал. Он говорил одному человеку: "Каждое утро, как я просыпаюсь, я непременно творю молитву и смотрю на грядущий день, как на последний в жизни и готовлюсь выполнить свои обязанности, устремляя взор в вечность; вечером же, когда возвращаюсь в спальню, опять молюсь и благодарю Бога за проведенный день. Порой ясно чувствую, что наступит день, когда замысел убийцы, наконец, удастся, и, тем не менее, я радуюсь и прошу у Бога христианской кончины".

Сестра его игуменья Елена, настоятельница Красностокского монастыря, рассказывала, что Слово Божие, Библия, было самой любимой настольной книгой их семьи. Семья, в которой рос и совоспитывался Петр Аркадьевич, жила уставом Церкви, бедным помогали, посты строго соблюдали, неукоснительно посещали богослужения, во все посты исповедывались и приобщались Святых Таин, почитали праздники и кануны их, и под праздники никогда не посещали театров, ни каких-либо увеселений. С Библией и молитвой Петр Аркадьевич не расставался никогда в жизни. Слово Божие он ежедневно читал и его любимым стихом было: "Источник премудрости — слово Бога Всевышнего" (Сир. 1, 5). Когда друзья советовали ему быть осторожнее, окружить себя более бдительной охраной, он отвечал им: "Все, что ни приключится тебе — принимай охотно" (Сир. 2, 4).

Как религиозный человек он хотел религиозных реформ в государстве.

Правительство должно было остановиться на своих отношениях к Православной Церкви и твердо установить, что многовековая связь Русского Государства с Христианскою Церковью обязывает его положить в основу всех законов о свободе совести начало Государства Христианского, в котором Православная Церковь как господствующая пользуется данью особого уважения и особою со стороны государства охраною. Оберегая права и преимущества Православной Церкви, власть тем самым призвана оберегать полную свободу внутреннего управления и устройства и идти навстречу всем ее начинаниям, находящимся в соответствии с общими законами Государства. Государство же в пределах новых положений не может отойти от заветов истории, напоминающей нам, что во все времена и во всех делах своих русский народ одушевляется именем Православия, с которым неразрывно связаны слава и могущество родной земли, вместе с тем права и преимущества Православной Церкви не могут и не должны нарушать прав других исповеданий и вероучений. Поэтому, с целью проведения в жизнь Высочайше дарованных узаконений об укреплении начал веротерпимости и свободы совести, Министерство вносит в Государственную Думу и Совет ряд законопроектов, определяющих переход из одного вероисповедания в другое, беспрепятственное богомоление, сооружение молитвенных зданий, отмену связанных исключительно с исповеданием ограничений и т.п.

Столыпин был другом религиозной свободы. Им внесены были в Госуд. Думу законопроекты, обеспечивающие свободное исповедание веры, свободный переход из одного вероисповедания в другое, старообрядческий законопроект.

Если Столыпину не удалось провести эти законопроекты в жизнь, то, во всяком случае, в административной области дух и смысл этих законопроектов был широко использован.

В Министерстве Исповеданий, по проекту П.А. Столыпина, как министр, так равно и все сотрудники должны быть лица, полностью закончившие высшее духовное образование и глубоко преданные Православной вере. Министерство это, в полном контакте с высшей церковной властью, должно было обсудить и разработать законопроект о восстановлении в России Патриаршества.

"Министерство, — читаем мы в проекте П.А. Столыпина, должно принять решительные меры к тому, чтобы не только значительно увеличить число духовных училищ, семинарий и академий, но, главное, расширить программу духовно-учебных заведений".

И далее:

"Количество духовных академий должно быть настолько увеличено, чтобы была возможность назначать священников, только окончивших духовную академию".

Что же касается духовных семинарий, то таковые, по мнению П.А. Столыпина, должны быть средними учебными заведениями, которые подготовляют студентов для поступления в духовную академию так же, как гимназии подготовляют для поступления в университеты.

Рекомендовал П.А. Столыпин, чтобы в духовно-учебных заведениях было бы обращено внимание на умение студентов говорить проповеди. В проекте П.А. Столыпина указывается, какое исключительно большое значение в 1905-1906 годах имели выступления образованных и умных священников в смысле успокоения крестьян; своими проповедями и назиданиями среди народа такие священники приобретали большой авторитет у крестьян и полностью предотвращали те зверские явления в деревнях, где священники не отвечали своему назначению и абсолютно не пользовались авторитетом среди крестьян.

Обратил П.А. Столыпин свое внимание также и на то, что священники, в особенности в бедных деревнях, живут в исключительно тяжелых материальных условиях, а потому нисколько не удивительно, что более даровитые и способные не стремятся быть священниками, а наоборот, по окончании духовной семинарии, продолжают свое образование в других высших учебных заведениях или же стремятся устроиться куда-либо на службу. Поэтому П.А. Столыпин рекомендует прежде всего озаботиться о лучшем вознаграждении священникам, приравняв их к ставкам, установленным для других интеллигентных работников.

В лице его действительно у кормила власти стояла благородная и мощная сила, обаятельная искренность, христианская честность и честь. Беззаветно любя Родину, он бестрепетно стоял на страже ее исторической славы, всемерно оберегая ее от злодейских покушений на ее благополучие и исторический рост. Здесь он был в буквальном смысле рыцарем без страха и упрека. Для него как государственного деятеля, воспитанного на великих заветах Христианства, этой религии креста, не было страха там "иде же не бе страх", и его историческое "не запугаете" не было лишь одним красивым и разительным жестом.

Всем подвигом жизни своей и своим мученическим концом П.А. Столыпин внес, вписал свое имя в скрижали исторического бессмертия.

Но если земная жизнь возложила на его чело терновый венок, то мы будем надеяться, что он не лишен будет и венца той небесной славы, которую Господь обещал всем любящим Его.


Слово протоиерея отца Иоанна Восторгова
в день погребения П.А. Столыпина.

Протоиерей отец И.И. Восторгов, настоятель храма Василия Блаженного в Москве, явился одним из первых священномучеников в самом начале большевицкой революции. Мало понятый и оцененный русским обществом, он принадлежал к числу самых лучших и пламенных русских проповедников, сочетая в себе вдохновенное религиозное чувство с глубоким патриотизмом.


Умер смертью мученика П.А. Столыпин. Сегодня совершается его погребение. Личность его так ярка, деятельность столь многообразна, историческая роль так велика, смерть так неожиданна, удар для Царя и Родины столь тяжек, потеря редкого талантливого государственного деятеля столь тяжела, что делать ему оценку теперь, в первые дни после смерти, в первых заупокойных молениях, не только преждевременно, но прямо невозможно. Одно нужно отметить в этом отношении: люди самых различных убеждений, представители самых разнообразных политических и общественных групп, часто — политические или принципиальные противники почившего, или вообще несогласные с ним относительно применения, оценки и выбора тех или других приемов управления, относительно тех или других воззрений на сущность переживаемого нами момента — все одинаково возмущены и подавлены гнусным преступлением палача революции, все склоняются перед гробом покойного слуги Царя и Родины в чувстве глубокого к нему уважения, все согласны в оценке его как человека бесспорно выдающегося по своим блистательным талантам, по своему нравственному складу и свойствам благородного мужества, по своей изумительной трудоспособности и энергии. Нам хотелось бы в настоящий день, когда опускают в могилу бездыханное тело благородного слуги Царя и России, не останавливаясь пока на личности безвременно почившего, посмотреть глубже на совершившееся событие и вскрыть общее его значение.

А значение это, в смысле выясняющихся опасностей в будущем, действительно, таково, что вызывает на тяжелое раздумье, и, если оно не видится и не сознается, то тем, следовательно, тяжелее наше положение и тем страшнее угрожающие нам опасности.

В лице убитого П.А. Столыпина и его убийцы как бы сошлись и определились два взаимно исключающих себя мира, два миросозерцания, два рода и направления деятельности.

В лице убитого первого сановника государства представлен мир, так называемый, старый — старый не в смысле застоя и неподвижности, омертвения и заскорузлости, не смысле изжитой жизни, — а в смысле и в отношении вечных, нестареющих и потому всегда юных и жизнеспособных общих начал и принципов жизни. Этот мир есть мир порядка; порядок же стоит, прежде всего, на вековечных началах религии как богосознания, богообщения и богоправления, на основах нравственности как неизменного религиозно-этического устоя и определителя жизни, и отсюда уже — на началах правды, долга, права, повиновения, общественной организации на почве взаимных уступок по духу любви и сознания долга, и, в конце концов, в завершении процесса внешнего строительства жизни — на почве государственности как средства к служению Царству, Государству Божьему. Бесконечно развитие этих начал, и их никогда не изжить человечеству, ибо бесконечен самый идеал его религиозно-нравственного развития в среде и при помощи человеческого общежития: будите убо совершени, якоже Отец наш Небесный совершен есть...

А в лице презренного убийцы, предательски занесшего смертельный удар над почившим министром, в лице этого почти мальчика, неуравновешенного, служившего то одним, то другим, то государству, то революции, мы видим другой, противоположный мир. Исчадия этого мира называют его новым, но он не нов, он старее мира: он представлен нам в образе сатаны, некогда восставшего на Бога и доныне злобствующего в борьбе, по-видимому часто успешной, но на самом деле бессильной и бесплодной, обреченной гибели — в борьбе против всего, "именуемого Богом и чтилищем".

Этот мир не знает Бога; этот мир не знает вечных устоев нравственности и сознания долга; этот мир есть царство совершенно открытого эгоизма. Не важно, как он называется: либерализм, прогрессивность или социализм того и другого вида. Нужно смотреть на его основные принципы, на те начала, которыми он живет, и на тот конец, к которому он неизбежно приходит. Конец же его есть хаос, беспорядок и анархия; к анархизму, собственно, и движутся все эти направления и настроения мысли и жизни, которые, под различными наименованиями, в различных формах, ныне борются столь страстно против мира старого и силятся занять господствующее и руководящее положение в жизни народов Европы. Социализм, нынешний идол передовых людей, точно так же вырождается неизбежно в анархизм, хотя по воззрениям на личность человека они противоположны. В психологии греха одна крайность нередко переходит в другую, потому что общее их начало — грех и богоборчество, эгоизм и гордыня — одно и то же. То обстоятельство, что убийца почившего министра был социалистом-революционером, не колеблет нашей точки зрения. Наоборот, то обстоятельство, что он принадлежал к какой-то автономной организации революционного социализма, указывает на анархическое в самом социализме разложение и той сатанинской дисциплины, которою доселе отличались социалистические революционные организации.

Итак, позволительно остановиться перед окончательными выводами, к которым должен придти пресловутый новый мир. Вот эта философия анархиста:

"Я не признаю должного. У человека нет никакого призвания, никакой задачи никакого назначения, как нет их у растения или у животного; у него есть только сила. Истины тоже нет. Истины — это фразы, формулы, пустые слова. Всякое признание чего-либо истинным есть рабство. Я один — истина, я больше истины, и она передо мной — ничто. Первая заповедь человека есть такое обращение к самому себе: Я есмь господь бог твой... Вторая заповедь есть обращение к так называемому ближнему: ты — моя пища. Преступление возможно только против чего-либо священного, а так как нет ничего священного, то и преступления нет. Право — это неизлечимая болезнь, которою нас наградила иллюзия. Тот, у кого сила, стоит выше закона. Все, что для меня хорошо, на все то я имею право. Вещь принадлежит тому, кто умеет взять ее силою, или не отдать другому. Каждый человек есть "единственный", и он есть бог; он все делает только для себя. Поэтому я — смертельный враг государства, ибо оно есть мое ограничение, мое рабство. Я совсем не отступаю перед собственностью, наоборот, всегда смотрю на нее как на мою собственность. Все, чем я могу завладеть, составляет мое имущество. Путь к осуществлению такого воззрения есть насильственное ниспровержение существующего строя и убийство всех, с нами несогласных. Власть над жизнью и смертью я объявляю моей". (Эльцбахер. "Анархизм", стр. 94-117, глава о М. Штирнере.)

Все эти положения приведены мною с буквальною точностью из анархической системы одного европейского "мыслителя". Да, из "системы", ибо, к ужасу сказать, анархизм теперь имеет свою философию, свою теорию, свою систему. Не забудьте, что в числе таких теоретиков анархизма занимают видное место русские, Бакунин и Кропоткин, а религиозное, самое страшное, оправдание анархизму дал русский граф Л. Толстой.

Перед нами, видите, — два мира. Может ли быть между ними хоть что-либо общее? Возможен хоть какой-либо союз, мыслимо ли хоть какое соглашение? Они противостоят один другому, как огонь и вода, они взаимно исключают друг друга. Мир анархизма растет, движется, будет иметь, как диавол, временный успех, иногда, как в наши дни, и над бездыханным телом П.А. Столыпина, будет иметь и победу. Но это есть видимое и непрочное торжество зла: зло все-таки в конце концов погибнет.

Не ясно ли, как ошибаются те, которые надеются путем уступок и позорного подчинения этому "новому" миру достигнуть умиротворения жизни общественной и государственной? Не ясно ли, что с этим вражеским станом зла и насилия возможна только борьба на жизнь и смерть, борьба беспощадная и непримиримая? Не ясно ли, что сочувствующие тем направлениям мысли и жизни, из которых с неумолимой последовательностью вытекают, в конце концов, анархические учения и действия, и сами, в сущности, являются слугами анархии и зла, хотя бы они делали это, по их словам и действительным намерениям, из-за сохранения порядка и добра? А таковы все виды либерализма и прогрессивности, начиная от самых мирных непротивленцев до последователей либерального радикализма.

Такие преступления, как убийство П.А. Столыпина, яснее перед нами ставят роковое соотношение двух мировоззрений, заставляют вдумываться в них и определять к ним свое отношение.

Поминая заупокойною молитвою безвременно погибшего славною смертью мученика П.А. Столыпина, будем помнить и то, за что он боролся, что он отстаивал, чему отдал труд жизни и богатые дарования своего духа. Он показал нам пример твердости в защите вековечных устоев жизни в Боге, в сознании Его закона и нравственного долга. Умирая с крестным знамением, ограждающим Царя, с заявлением, что он радостно отдает за Царя и Россию свою жизнь, с молитвою, благословениями горячо любимой жене и семье, в общении в Церковью и со Христом во Святых Таинах, он явился не побежденным, а победителем, ибо умер, как жил, верный своим убеждениям. На его место станут другие, может быть, тоже обреченные смерти по постановлениям извергов и палачей революции, но кровавые насилия все равно не уничтожат того мира порядка, которому служил почивший. Однако успех тех начал, которые он отстаивал, и скорейшее торжество их в мире зависит, конечно, и от того, проникнемся ли мы все сознанием важности и неизбежности этой борьбы добра и зла.

Нет общения света и тьмы, нет общения Христа и велиара, — говорит нам слово Божие. И в этом столь кратко и, по-видимому, спокойно выраженном наставлении звучит для нас и призыв к борьбе против тьмы и зла, и обетование победы. Павшим борцам вечная память в очах Божиих, в молитве Церкви в родах родов земнородных, а живым — призыв бодрости, надежды и готовности стоять за свет и добро даже до крови и смерти. Аминь.