Глава 9
1.
Афганца разрабатывали теперь четко и без суеты. То, что на встречу никто не пришел, только усилило подозрения Жергина. Когда, протоптавшись почти два часа у лосиной кормушки, афганец вышел пешком на Клязьму, а затем укатил на автобусе в сторону Москвы, связисты уже ожидали у аппаратов его звонка. Однако он прозвонил только к вечеру, поколесив по вокзалам.
Сначала он поговорил с кем-то из Союза воинов-интернационалистов. Разговаривал резко, с матерщиной, дело касалось какого-то фонда, который задолжал ему обещанное пособие. А потом набрал квартирный номер.
Жергин едва не подскочил, когда компьютер выдал распечатку: это был телефон на Кутузовском.
Сначала никто долго не подходил, но потом трубку все-таки сняли.
- Алло! Жанку позови… – захрипел афганец.
- Нету ее, – отвечал женский голос.
- Найди, не то вязы обоим поскручиваю. Поняла меня?
- Ты чего, Тимурчик, – примирительно ворковал женский голос, – откуда же мне знать, где ее искать? Ты вот лучше скажи, чего бабку не пришел хоронить?
- Какую еще бабку?
- Нашу. Померла давеча, – вздохнула женщина, поперхнувшись позабытым деревенским словцом. – Ты вот сам шляешься где-то, а с меня спрашиваешь.
- Менты меня повязали.
- С чего вдруг?
- Не по телефону же…
- Так приходи.
- Не могу. Лягавые на хвосте.
- Да чего же вы там натворили? – встревожилась женщина.
- А ничего, семечками намусорили в электричке. Звонить через час буду. Пусть ждет.
Воробьев повесил трубку и развернулся в сторону набережной. Через час к телефону подошла Жанна.
- Больше мне не звони, – сказала она резко, – между нами все кончено.
- Ты чего, кроха, мухоморов наелась, что ли?
- Сам ты больной. Я замуж выхожу, – трубка шлепнулась на рычаг.
Постояв с минуту и поразмыслив, афганец снова набрал номер.
- Чижик, погоди, не бросай трубку, – растерянно попросил он. – Что за розыгрыш? Куда тебе замуж, если паспорт только через полтора года выпишут?
- Не твоего ума дело, – отвечала Жанна уже не слишком уверенно.
- Вот что, ты так не шути… У меня с юмором плохо. Если вычислю с кем, пеняй на себя. У меня пушка осечки не даст.
- Как тогда в Мамонтовке? – совсем тихо спросила девчонка.
- Идиотка! – выкрикнул Воробьев в трубку. – Мозги твои куриные вышибу за мысли такие поганые. Ты сама знаешь…
- Ничего я теперь не знаю! – закричала Жанна. – Оставь меня в покое. Ты мне никто. Никто, слышишь! Я тебе не кукла, шарманщик бродячий! – она швырнула трубку.
Воробьев потоптался на месте, выругался и зашагал к метро.
«Афганец привязан к девчонке и, значит, далеко не уйдет, – размышлял майор. – Что же знает эта черноглазая коза? И у кого все-таки завещание? У афганца его не нашли, значит, бумагу либо уничтожили, либо… А зачем, собственно, ее хранить незаконным наследникам? Чтобы рано или поздно остаться на бобах?»
Черт подери! Во второй раз версия Жергина рассыпалась напрочь. Завещание в пользу наследников могло интересовать только самих наследников. Более того: по логике вещей именно они и должны были желать смерти завещателя. В интересах же Дениса следовало убедить отца переписать завещание, а не убивать его.
Можно, конечно, списать на состояние аффекта, наркотического опьянения и прочее, если бы не одно странное обстоятельство: и предполагаемый убийца, и его жертва скончались практически в одно время, на расстоянии полутора километров друг от друга. Он еще не забыл ночной разговор с прозектором, а тот подчеркивал, что наркоман окочурился от передозировки.
Кстати, заключение медэкспертизы было подписано какой-то неизвестной майору фамилией, и в нем причина смерти называлась одна: перерезанное горло на рельсах, что фактически увеличивало разрыв во времени часа на три.
В мамонтовской трагедии обрисовалось еще два участника: афганец и Жанна. Девчонка была подростком, это намного осложняло дело. Ее нельзя было даже допросить, как полагалось. Перемены же в поведении Жанны настораживали еще больше. Что-то спугнуло ее у моста, когда она шла на свидание, а потом внезапно передумала и повернула назад. Неужели это влияние Игоря? Вот тебе и затравка.
Мелькнувшая было догадка сбивала с толку: то, что Игорь не пришел вовремя в клинику Фишера и не позвонил после, упорно наводило на дрянные мыслишки.
Почему он выбрал Кутузовский и поселился там с такой настойчивостью? Майор перелистал разархивированное дело Гремина, внимательно перечел допросы Игоря и подчеркнул те места, где свидетель упоминал о завещании и указывал, что дед предназначил лично ему половину своих сбережений – одну из двух сберегательных книжек на предъявителя.
Как ни досадно, но самой складной выглядела версия афганца: увидел мертвяка, пошарил в карманах… затем решил поправить дела и даже собирался поделиться с «сестренкой».
Но кто-то же все-таки положил наркомана на рельсы? Значит, этот «кто-то» не был уверен в том,
что наркоман не заговорит больше? Тогда кто же он?
Осталось ответить на этот вопрос и, возможно, назвать убийцу генерала Гремина.
2.
Лежа на верхней полке в поезде, увозившем пассажиров в Архангельск, Валерия раздумывала обо всем уже много спокойней, даже как-то отстраненно. Очевидно, эмоции ее, наконец, перегорели дотла.
Как ни подбадривал ее Валентин, намекая на глобальные материальные перемены, на скорый развод с женой, на стотысячные тиражи детских книжек и чемоданы с баснословными прибылями, как ни описывал грядущую привольную жизнь, ей было не сладко.
Игорь не пожелал увидеться ни с ней и ни с кем другим тоже. Он объявил, что вправе решать свои дела сам и больше ни в чьей помощи не нуждается. Вспылив было под горячую руку, Лера быстро остыла и поняла: лучшее, что можно сейчас предпринять, это оставить его в покое. Ее сын (как-то очень уж неожиданно!) повзрослел и стал вполне самостоятельным мужчиной. Возможно, это и к лучшему. Пора подумать о себе. Вон вокруг что творится!
Но материнское сердце почему-то сжималось и ныло. Оно предчувствовало что-то недоброе в этой нарочитой самостоятельности ее мальчика. Ко всему еще, как она ни гнала от себя мысли об Але, они все-таки настигли ее. Куда же исчезла девочка? Не похоже, чтобы Гоша спрятал ее, а сам торчал в Москве, на виду у всех. Ведь рано или поздно объявят розыск. Итак спецслужбы подняты на ноги: шерстят всю Москву.
«Она ведь беременна! – вдруг вспомнила Лера. – Боже мой, если девочка сбежала из дома, а перед тем – из больницы, значит, чего-то боялась? Может, отсиживается у родственников или подруг? Но вряд ли кто захочет связываться с ее разъяренным отцом. Родственников наверняка перетрясли всех, до пятой воды на киселе. Тогда где же ее искать?»
Нечеткая мысль оформилась в голове, и Валерии стало не по себе: а вдруг, Аля поехала в Одессу? Ее даже бросило в жар от такой вероятности. Хоть выпрыгивай из поезда на ходу! Однако это было только предположением, возможно, не самым логичным и обоснованным.
О ребенке думать не стала. Валерия просто не воспринимала никакого ребенка. Жаль было только девочки, так безответственно и бездумно обрюхаченной ее независимым сыном.
Потом, потом… оставался еще Чемпион. Рано или поздно Гоша все равно увидит своего отца.
А она? Как она встретится с Чемпионом?
Мысли ее сделали и вовсе странный виток: она представила себя в летнем шелковом костюме, сдержанной, деловой, с чуть вздернутыми бровями и легкой ироничной усмешкой… Да, но если бы за всем этим стояло хоть что-нибудь существенное. Ну, например, то же издательство. Хоть какая-то уверенность в завтрашнем дне, в ее собственном будущем. Том самом будущем, которое вряд ли обдумывал ее сын. Молодым не свойственно думать наперед, будущее для них эфемерно, они живут настоящим.
Валерия вздохнула: у нее не было иллюзий насчет будущего, и даже настоящее стало зыбким. Куда она ехала? В какой стране оставалась? Что тут вообще творилось сейчас?
Ее затошнило, потянуло в туалет. В тамбуре из баков на крыше выплескивалась вода и через прорези в потолке освежала посетителей транспортных удобств. Захотелось наорать на проводника, но его вообще не оказалось в вагоне.
«Что же это за страна такая, где главный принцип: чем хуже – тем лучше!» – банально возмутилась Лера, залезая к себе на верхнюю полку. С окна тянуло серьезной прохладой, и сделалось ясно, что здесь осень уже в полном разгаре. «Только бы не было дождя!» – подумала она, сомкнув на минуту веки.
Моросящий, затяжной и противный дождь зарядил с самого утра без просветов, отсыревший северный город встретил ее неприветливо. Гостиница, где однажды она поселялась, закрылась на ремонт, и пришлось довольствоваться паршивым номером в центральном, очень старом и ободранном отеле с раздраженной обслугой, уставшей от скандалов с командировочными. Да и сами командировочные были суетливы, с бегающими по сторонам глазками, по большей части походившие на мелких спекулянтов, рыскавших в поисках товара и одновременно сбывавших с рук по пути все, что приволокли с собой на пробу или обмен.
Странная это была торговля: можно было обменять, например, мыло на алюминиевую посуду, а мешок сахара на моталки для шерстяной пряжи. К тому же магазины или пустовали, или в них отпускались продукты по каким-то талонам.
Неожиданно Валерия спустилась к речному вокзалу и решила прокатиться на катере по реке. Ей нужно было собраться с мыслями перед визитом на ЦБК – один из крупнейших бумажных комбинатов в стране.
Катер неспешно чапал по бурой воде, отхаркивался бензином, подбирал у причалов местных жителей, и часа через два причалил к неказистой деревянной пристани. Вслед за другими пассажирами, Лера пошла вверх по широкой асфальтированной дороге и довольно скоро едва ли не уперлась носом… в железные ворота исправительного режимного заведения. Вооруженная охрана на КПП беззлобно переругивалась с бестолково толпившимися родственниками осужденных, нагруженных объемистыми кошелками.
Она запоздало увязала аппетитные запахи домашней снеди, витавшие в салоне катера, с едоками за колючей проволокой, растянутой многорядно над каменной кладкой, и повернула назад. Ей тоже захотелось есть, но в поселковом магазинчике у пристани, кроме бруска сливочного масла и десятка кирпичиков темного хлеба, стеклянные витрины украшал только лавровый лист, живописно разбросанный повсюду, и холмик серых изломанных макарон.
- Масло по талонам, – предупредила ее просьбу продавщица с хорошим русским лицом.
Правильнее было бы сказать: с лицом русской красавицы. Чистый высокий лоб над соболиными дугами бровей венчали русые волосы, разделенные на прямой пробор и аккуратно свернутые на затылке пышным узлом. Глубокие синие глаза, спокойные, как вода в чистой лагуне, притеняли стрельчатые ресницы. Белые щеки освежал чуть заметный румянец, а четко очерченные губы, нетронутые помадой, открывали в улыбке жемчужные зубы. Валерия давно не видала таких лиц. Она смотрела на продавщицу, как на икону, любуясь всей ее статью.
- Слушай, дорогая, – раздался вдруг из-за спины шепелявый голос с кавказским акцентом. – «Бонд» возьмешь, или «Мальборо»? Хорошо отдам, не обижу такую красавицу.
- Нет, набрались уже, дальше некуда, – буркнула продавщица, и красота мигом сползла с ее лица, гладкая шея покрылась бурыми пятнами, а глаза сердито прищурились. – Уходи, пусть Ашот тоже ничего пока не везет. Заколебали проверками…
Лера тупо уставилась в витрину. По кучке макарон полз таракан. Она понимала, что мешает этим двоим разбираться в своем бизнесе, но почему-то не могла сдвинуться с места. Кавказец скоро испарился.
- Я умираю с голоду, – сказала она, обернувшись к продавщице, когда за ним захлопнулась дверь. – Может, консервы какие-нибудь у вас есть?
- Ничего нет, – ответила продавщица, тоже с любопытством разглядывая чужачку, – только хлеб и макароны.
- Мне перекусить бы прямо сейчас. Я в командировке, на катере к вам случайно заехала, – почему-то виновато добавила Лера, потупившись.
- Сидит у тебя кто? – участливо спросила красавица.
Валерия покачала головой. Она не знала сама, как объяснить, почему из десятка маршрутов выбрала именно этот, в режимный поселок с игривым названием Лисички.
- На-ка вот, держи, – сказала продавщица, опасливо поглядев на дверь, и протянула командировочной моментально завернутый под прилавком пакет. – Тут столовок нет, не почаевничаешь, а зэков все с домашней стряпней проведывают.
Спокойная улыбка снова преобразила ее красивое лицо. Валерия достала из сумки кошелек.
- Нет, нет, – замахала руками продавщица. – Это так, бесплатно. Кушайте на здоровье.
Если бы не сибирское лето, научившее многому, она стала бы возражать, настаивать, обиделась бы, наконец, за подачку. Но этот порыв гостеприимства и щедрости по отношению к людям дорожным, намыкавшимся в чужом краю, ей был знаком и понятен.
- Спасибо, – просто сказала Лера и улыбнулась красавице на прощанье.
На причале, дожидаясь отхода катера, она раскрыла пакет и достала половинку серого кирпичика, очень свежего и пористого, разрезанного вдоль и толсто смазанного желтым вологодским маслом, отличным российским маслом, когда-то в бочонках развозимого по всей Европе. Такого вкусного бутерброда Валерия в жизни своей не ела. Она умяла всю половинку до последней крошки, и жирная масляная отрыжка мучила ее всю дорогу.
Дело на комбинате решилось споро. Почесывая съехавшую на затылок лысину, первый зам, глядя мимо командированной воспаленными глазками, говорил с чувством о положении в стране. О деньгах, которые они сами не знают, куда воткнуть, потому что с деньгами вообще что-то происходит непонятное. Фонтан его красноречия иссяк только тогда, когда вместо денег симпатичная директорша из Одессы предложила продукты на бартер.
Продуктами можно было выдать зарплату рабочим, потому что японские швейные машины уже никто не хотел брать. Инфляция не просто витала в воздухе, а, как ржа, сжирала все схемы расчетов. Главные бухгалтера и финансисты всех рангов надрывали сердца и сушили мозги в поисках хоть какого-то выхода, но в экономическом туннеле было темно и глухо.
Второй зам истерически кричал по телефону, что ни одного вагона целлюлозы поставщики из Братска не отгрузят больше в Архангельск, пока те не пришлют сухого молока или финских консервов. Сошлись, однако, на том, что Лера отправит сюда сахар, а в Одессу уйдут десять вагонов превосходной офсетной бумаги.
Все это очень смахивало на вселенский маразм, но в результате взаимных усердий договор был подписан.
Возвращаясь домой и всматриваясь с борта самолета до рези в глазах меж отсыревшими лохмотьями облаков в мертвую Припять, зараставшую одичавшими рощами, обгоревший дочерна блок проклятого атомного реактора, упрятанного в саркофаг, она вспомнила, вдруг, роскошную, сверкающую блестками лазурных озер, в пестрой опушке таежного палантина изумрудно-выпуклую грудь земли, распахнутую навстречу крылатому дельтаплану, черную птицу – Злого Духа смерти, зависшего над срединным миром и… затосковала.
Что-то сломалось в ней самой. Не какая-то мифическая ось мироздания, а что-то внутри нее. Она не могла объяснить ничего, но то, что от недавнего прошлого душа оторвалась с кровью, вдруг ощутилось каждой жилкой. Она умирала, оставаясь там, в прошлом, и не в силах с ним разлучиться. А душа в муках рождалась вновь и в настоящем пока не находила опоры. Она не могла его, настоящее, нащупать. Все двигалось, мчалось вокруг, как галопирующий табун диких жеребцов, способный затоптать всякого, кто сунется под копыта. И, как мрак вслед за сумерками, наползал отовсюду хаос.
Хотелось выть, как отбившейся от стаи матерой суке, потерявшей детеныша. Одиночество настигло ее здесь, на высоте одиннадцать тысяч метров, и медленно несло сейчас над землей, неприветливой, опустевшей. Даже друзяка был дальше, чем всегда, просто недосягаемо далеко: он возвращался к семье, к жене и детям, и она не имела на него пока никакого права.
Слезы слепили глаза. Сын бросил ее, увязался за первой юбкой. Чемпион… Ее вдруг обдало жаром: он обживался в Москве несколько лет и даже весточки не подал. Не пытался. Что ж, и это придется стерпеть. Женщине, которая «сама так решила», нужно уметь терпеть. Но почему, почему же так невыносимо больно?
«Интересно, нашлась ли эта отчаянная девчонка? – неожиданно подумала Лера. – А если она все-таки подалась в Одессу?» Против воли, дерзкий побег будущей невестки из закрытого стационара, да еще из-под носа всесильного родителя, вызвал у нее одобрительную усмешку и даже скрытую гордость. Характер! Такой, пожалуй, и рожать можно. Тоже, пигалица, «сама так решила».
Когда она, спустя пару часов, поднялась к себе домой на третий этаж, то снова вздрогнула у двери: «А вдруг девочка приходила сюда?» Но никаких следов посещения на площадке, разумеется, не оказалось, почтовый ящик пустовал, и записка не торчала из щели.
Зато телефон затрезвонил сразу, едва Лера переступила порог и сунула вилку в гнездо. Музыкальное контральто медью переливалось в трубке:
- Курочка моя, где ты была? Твой номер мне мозоль на пальце набил! Уже со счету сбилась, сколько дней набираю, – и следом, без передышки: – Я сделала больше, чем может простой смертный, и почти все, что нужно.
Конечно, моему Сюне нет цены, он устроил мне рандеву с кремлевской шишкой. Сначала нашел умного человека, и тот дал ясно понять твоему коменданту, с кем ему повезло иметь дело. А потом мы встретились тет-а-тет в интимной обстановке. «Если вы немедленно не пожените наших детей, – я положила руку на его левую грудь, прямо на ордена, и сделала о-очень выразительные глаза, – вы нарветесь на крупный скандал. Вам нужны неприятности? Поверьте моему слову, а мое слово знает вся Одесса, – я вам их организую по полной программе, не отходя от вашего парадного подъезда с облезлыми львами».
Ты же догадываешься, моя прелесть, что такие шишки боятся шума больше, чем террористов в Кремле. Он капитулировал в пять минут. Между прочим, твой будущий сват, несмотря на наше шапочное знакомство, был очень любезен. Его охрана проводила меня до самой машины. А мы с Сюней, ради хохмы, приехали на церемониальном авто. Надо было видеть их дебильные рожи! Давай же, милочка, рассказывай поскорей свои новости. Неужели вы их уже расписали?
- Никаких новостей нет, кроме той, что девочка сбежала из клиники, – ответила Лера. – Мы даже не знаем, зачем это понадобилось.
- Не может быть, что ты говоришь?! Чтоб они нам были здоровы, ваши деточки. Они таки выдали гастрольный номер! Видно, у них свои планы на жизнь. Ну и ради Бога! Пусть порезвятся еще немножко. Не переживай, моя курочка! Главное – договориться в общих чертах родителям, остальное – дело техники.
- Фаина, – усталым голосом сказала Валерия, – приезжай сейчас же ко мне. Очень тебя прошу. Ну, брось все дела к чертовой матери и приезжай. Мне хреново.
- Уже лечу. У тебя есть чесночек? Я спекла бесподобные синенькие. Язык проглотишь. Начисть пару зубочков, я уже звоню в твои двери.
Короткие гудки в трубке подтвердили намерения энергичной толстухи, и Лера, спохватившись, сломя голову помчалась на угол в гастроном – холодильник был пуст, а гостья на пороге. «Какое счастье, – думала она на бегу, – что есть на свете такие бабы, как Фая!» И тут же вспомнила спелые груши, катившиеся по затоптанному полу вагона прямо под ноги растерявшимся пассажирам… Как давно это было, Боже мой, как давно!..
3.
На взлетно-посадочную полосу якутского аэровокзала Валентин ступил с первой октябрьской поземкой. Мелкий сухой снежок косо сыпал с северо-востока. Он вдохнул бодрящий морозный воздух и улыбнулся: все-таки жизнь была прекрасной. Бурлящий водоворот столичных событий будоражил его, кружил голову.
Конечно, в первую очередь нужно было разобраться с Асей. Развод. Никаких других вариантов. От этого брака, к несчастью, оставались дети, но к ним Валентин не испытывал ровно никаких отцовских чувств. Однако он не собирался бросать их на произвол. К тому же Ася была хорошей матерью. Она, как кошка, вылизывала и холила свой приплод. Неприятные эти мысли терзали его все семь часов лета, и теперь, по дороге домой, не оставляли ни на секунду.
К черту все кредиты и посулы Сан Саныча. Главной в его жизни была Валерия, и сейчас можно было, наконец, перекроить свою жизнь заново. Полный решимости, он переступил порог облезлого, давно некрашеного подъезда, взбежал на пятый этаж и, сунув ключ в замочную скважину, распахнул дверь.
В квартире царил странный, непривычный беспорядок. Детские вещи валялись в прихожей. Он заметил в углу тещины тапки и раздраженно передернул плечом: загостилась, дескать, с ранней весны и по сию пору… Затем сбросил куртку и заглянул на кухню. Там и вовсе творилось непонятно что: все предметы словно повалились со своих мест и, неизвестно по чьей прихоти, нелепо взгромоздились по углам, а его пишущая машинка, которая уютно помещалась на столике за дверью, зачем-то вспрыгнула на шкаф.
Внезапно оробев от дурного предчувствия, Валентин осторожно заглянул в комнату и… отшатнулся. Он зажмурился, и даже закрыл лицо руками, как в театральной мелодраме. Но тут был не театр: в центре стола посреди комнаты стояла увеличенная до портретных размеров фотография Аси в черной рамке, а вокруг – в вазах, вазочках, бутылках и банках – пестрые северные цветы, садовые и таежные, свежие и увядшие, грустные такие цветы, которые словно оплакивали Аську. А она, с растрепавшейся косой, застенчиво и нежно улыбалась ему, теребя пухлыми пальчиками завязки белого кружевного воротничка…
Безвольно уронив руки, Валентин застыл, прислонившись к дверям, не смея шагнуть дальше. Это была его вина. Это он убил жену своей нелюбовью. Можно было кричать всему миру, что он не хотел, не знал, не желал, в конце концов, ее смерти, но никто пока и не собирался его ни в чем обвинять. Никто, кроме внутреннего, какого-то червивого голоса. Он вдруг вспомнил, как она наивно ласкалась к нему в короткие минутки близости, как старалась угодить в постели – а он был груб и несправедлив к ней… как нежно любила детей и украшала дом своим рукодельем…
Смахнув невольную слезу, он рванулся к соседям и стал звонить сразу во все звонки, а затем стучать в двери. Но в это полуденное время, как назло, никого дома не оказалось. Он возвратился в квартиру и стал набирать телефон редакции. Его собственный, в кабинете, конечно, не отвечал, а два других были заняты.
Тогда Валентин сдернул с вешалки куртку и слетел вниз, столкнувшись в парадной с тещей и едва не сбив ее с ног. Ничего не говоря, они молча остановились друг против друга. Наконец он опомнился и взял у старухи тяжелые сумки.
- Давайте я отнесу… – пробормотал он невнятно, но потом опустил ношу на пол и, протянув руки, с горестно искривленным лицом обнял тещу. – Мама! Что же случилось, мама?!
Женщина сухо отстранилась и сказала осипшим голосом:
- Утонула Асенька, царство Небесное новопредставленной Аксинье, упокой ее душу, Господи! – она трижды перекрестилась и неожиданно злобно продолжила: – Когда басурман этот, капитан списанный, с ней на дачу явился, так я беду сразу учуяла. А ты, охламон, куда смотрел? На кого жену родную покинул?!
Старуха, вдруг, принялась хлестать по щекам Валентина маленькими мозолистыми ладошками.
- У, нехристь! Вот какая грязная ваша жизнь без венчанья, без благословенья родительского. Блудники, блудники!.. Загубил девку-то, ирод, по рукам пустил, – выла старуха на весь дом. – С детями теперь чего будет?
- Пойдемте домой, Варвара Терентьевна, – стиснув зубы, сказал Валентин. – Дома поговорим. Здесь-то ни к чему причитанья. Пойдемте, мама.
И подхватив сумки, он быстрым шагом стал подниматься по ступеням вверх.
Сутки спустя, Валентин шел на моторном катере с инспектором рыбнадзора на Медвежий ключ, а молодой лейтенант угро, подсевший в лодку инспектора, объяснял ему с жаром, как все случилось.
Он так точно обрисовывал и маршрут, по которому шла моторка капитана, и погоду, и даже направление ветра, будто сам все видел собственными глазами. Из его рассказа выходило, что по лодке кто-то стрелял с острова, против Чертовой пасти – нависшей над протокой скалы, под которую с грохотом опадала вода в подземное русло. Выстрелов было два: одна пуля пробила носовой отсек, а другая угодила в бензобак. Этот, второй, и стал роковым: обоих выбросило взрывом из лодки в стремнину.
Валентин прикрыл глаза: Аська не умела плавать и вообще боялась воды… Он вдруг так ясно увидел ее белое, помертвелое от страха лицо, что невольно вскрикнул, закусив до крови губу.
Мужчину и женщину Чертова пасть заглотала в считанные минуты, а она своих жертв еще ни разу не отдавала. Только пес кэпа, Жук, – известная всему побережью лайка-трехлетка, выбрался на остров, где его и нашли с проломленным черепом. Косари на том берегу слышали выстрелы, затем взрыв, лодку разнесло в щепы, а когда все улеглось, никого на воде уже не было. Лейтенант клялся, что три дня прочесывал берег по обе стороны лично с бригадой оперов, подключились даже старатели, геологи несколько раз поднимали вертолет, но прошел сильный ливень в верхах, и уровень воды в протоке повысился на метр. Поиски прекратили.
Ночью Валентин ворочался с боку на бок, придавленный свалившимся так внезапно несчастьем. Утопленная Ася, не похороненная по-людски, неотступно вертелась рядом. То она голая, белокожая, с пухленькой попкой, гарцевала на кровати, вымаливая его ласки, то плакала и упрекала. Теперь ему невыносимо жаль было жену, такую молодую, глупенькую и похотливую, которую он обижал часто и незаслуженно. Он вспомнил, как неохотно брал ее на этой постели и потом отворачивался к стене, равнодушный к ее мольбам и обидам...
Никакой ревности не было, только бессильная и запоздалая злоба на кэпа, так безрассудно загубившего его Асютку, клокотала в горле. Смутная догадка, что кэпа вычислили на Медвежьем не случайно, что разборки в пароходстве унесут еще не одну жизнь, сейчас не трогала его. Личное горе было горше всего остального. Даже позор, который жена навлекла на него в клокотавшем сплетнями Якутске, пока самолюбие не терзал. Да и кто в такой ситуации посмел бы при нем обсуждать то, что случилось, с точки зрения попранной морали?
За стеной захныкала дочка. Он подхватился с постели, услышал, как ребенка баюкает теща, и бестолково затоптался по комнате, натыкаясь на мебель. Дети!.. Как теперь быть? Мальчишка и вовсе глядит волчонком круглыми черными мамкиными глазами, даже не подошел к отцу, все жался к бабушке. А Настюшка, напротив, с колен не слазила, так на руках и уснула. Что ж, спасибо, хоть теща согласилась остаться на зиму, пока все образуется.
Господи, да что же образуется?! Голова шла кругом, от беспрерывного курения мутило. О Лере он боялся и думать. Вдовец с малолетними сиротами. Ну на кой он теперь ей нужен?!
«Что ж ты наделала, глупая! – в который раз упрекал он безответную Асю. – Меня б наказала, ладно, а детишек-то на кого покинула?» Плеснув в стакан коньяку, он залпом выпил, но от этого не полегчало, а напротив, занудило внутри еще больше. Сунув голову под подушку, Валентин плотно сомкнул веки, пытаясь уснуть, но из темноты поднялась вверх, захлестывая все вокруг, высокая крутая волна с белесым Асиным лицом в смертной тоске и страхе…
Наутро теща с трудом растормошила его: звонили из банка. Начальник кредитного отдела сухо выразил соболезнование и просил зайти обязательно. Дело касалось неотложного оформления бумаг по просьбе Сан Саныча.
К удивлению своему, Валентин распечатал в банке оставленный на его имя пакет и обнаружил в нем полный комплект документов на трехмиллионный кредит, а также рекомендательное письмо Сан Саныча, который торопил с реализацией издательских планов.
Приятель разъяснил, что к чему, и Валентин окунулся в работу, больше не предаваясь острастке, сомнениям и тому подобной ерунде. Ему предстояло перебросить кредит в московский филиал, а затем разместить заказ в типографиях на серию детских книг, предположительно, очень прибыльных.
О том, что понадобится «откатить» Сан Санычу и его приятелю-министру чемодан налички, думать было противно, но все же подкорка улавливала почти механически, что жизнь переходит на новый какой-то уровень.
Тяжело прорезавшаяся мысль взбадривала и пьянила одновременно. Он вдруг сообразил, что и для своих нужд может также обналичить сколько угодно. Это, в сущности, в корне меняло многое. Например, можно было сделать ставку на южный Леркин филиал и раскручиваться в Одессе. Ничего больше его здесь не удерживало: журнал был на грани банкротства.
Через несколько дней господин Родин, шеф-редактор частного издательства «Гармонд», регистрировался на московский рейс в якутском аэропорту. Выдав теще внушительную ренту на три месяца, от чего она сразу сомлела и противно заискивающе подобрела, он распорядился насчет детей (благо, детский сад был напротив дома) и сообщил, что отбывает в длительную командировку.
Мало кто из знакомых при встрече сразу узнавал его. С аскетически заострившимися чертами лица, неприветливый и молчаливый, он не искал общения ни с кем, торопясь покинуть нахохлившийся в осеннюю пору Якутск. На нем было новое кожаное пальто, фирменный английский костюм, а в руках – дорогой дипломат. Дорогой не только по собственной стоимости, хотя и она была приличной, непосильной скромному редактору еще совсем недавно, а в смысле содержимого, открывавшему ему доступ в новую прекрасную жизнь.
********************
Продолжение следует