Сплошное между. пережитое

Ольга Севостьянова 2
Сборник рассказов "Сплошное между. Пережитое" отпечатан с готовых диапозитивов в типографии города Сергиева Посада.
Рассказ "Крестик" опубликован в литературном журнале "Страна Озарение" №71, 2020; рассказ "Круиз" - в журнале "Страна Озарение" №72.
Рассказ "В гамаке под яблоней" победил в литературном конкурсе "Любви не названа цена" (2 место в номинации "Проза") и опубликован в одноименном литературном сборнике, а также в литературном журнале "Союз писателей" №2 2020. В журнале "Союз писателей " 2021 г. опубликованы рассказы Чацкий, Встреча и др.
Рассказ "Платье в крапинку" опубликован в журнале "Союз писателей", №3, 2020.
Рассказ "Крестик" опубликован в журнале "Молодая гвардия" за январь - февраль 2021 г.
Рассказы из цикла "Мой капитан" неоднократно участвовали в морском литературном конкурсе К. Бадигина. На протяжении трех лет входили в шорт-лист. Автор является дипломантом конкурса. В 2022 году автор заняла 3 место в данном конкурсе.
Рассказы из цикла "Мой капитан" вошли в сборник "От имени Любви". "Союз писателей, 2021. "Белый медведь", "Япона синица", Ангела в дорогу" - опубликованы в литературно-художественном альманахе "Владимир" 2022. Рассказы из цикла "Горькие хризантемы" опубликованы в журнале "Молодая гвардия" №9 2022. Рассказы из цикла "Мой капитан" опубликованы в сборнике издательства Перископ -Волга "Мастера поэзии и прозы" 2022.


ОЛЬГА СЕВОСТЬЯНОВА

СПЛОШНОЕ МЕЖДУ
ПЕРЕЖИТОЕ

Как много было затей
У юности – как в кино.
Как много было друзей
В то время – давным-давно.

А сколько ярких одежд
Изъедено молью – в прах.
А сколько светлых надежд
Рассеял безумный страх.

От тысяч моих дождей –
Не видно уже следа.
И тысячи нужных дверей –
Закрылись за мной навсегда.

И семь сороков мостов –
За жизнь сожжено в бреду.
И миллионы цветов –
В моём отцвели саду.

И горькую чашу тревог –
Я выпила всю до дна.
Так много было дорог!..
И вот осталась – одна.





Новая книга Ольги Севостьяновой «Сплошное между. Пережитое» продолжает разговор о жизни, вере, любви, смерти, вечности, начатый ею несколько лет назад в книге «На кораблике под сенью Креста. О жизни и смерти – в рифму и без» и продолженный в двух последующих «Корабликах». Однако на сей раз это не «препарированный срез души», а сама жизнь, представленная в калейдоскопе событий и переживаний, – начиная с раннего детского возраста и заканчивая днём сегодняшним. Рассказы и очерки выстроены таким образом, что представляют собой единое полотно обычной человеческой жизни на протяжении нескольких десятилетий.
«Сплошное между» – это жизнь человека во всех её проявлениях. Между приходом – и уходом. Между вечностью – и вечностью.


ЧАСТЬ 1.
ПЕРЕЛЁТНЫЕ ПТИЦЫ

Память возвращается, как птица,
В то гнездо, в котором родилась.
Николай Рубцов

СЕКРЕТ

Мне 5 лет. А это наш дом. (Первый, который я помню.) Мы только что сюда переехали. Больше всего нас сестрой поразило гулкое пространство пустых комнат. А когда мы нашли в углу розовый деревянный шарик от игрушечной пирамидки, мы так заверещали от радости, что с кухни прибежала бабушка. Мы показали ей наше богатство, но она почему-то не стала прыгать вместе с нами, а только улыбнулась.
…Дом у нас та-а-а-кой вы-со-чен-ный и та-а-а-кой дли-и-нню-щий… Сейчас посчитаю, сколько в нём подъездов… Я умею считать… Раз… два… три… Семь… Семь подъездов! И буквы я тоже уже знаю! Наш дом похож на букву «Г». Только очень большую, просто громадную букву «Г». Под верхней перекладиной «буквы» – высо-о-кая такая арка. Над этой аркой мы и живём – на третьем этаже.
Когда в квартире устраивается генеральная уборка, нам с сестрой поручают мыть домашние растения – два фикуса и лимон. Лимонов на нём нет, но бабушка говорит, что это точно лимон. А почему лимонов нет, она не знает. Но если листочек потереть между пальчиками, сразу запахнет лимоном. Мы набираем в рот воду – и брызгаемся во все стороны. Воды мы не жалеем. На полу уже лужа.
– Что же вы, бессовестные, опять наделали? – ругается бабушка. – Вода, наверное, насквозь течёт.
Мы бежим под арку – смотреть.
– Ба-буш-ка! – кричим мы снизу. – Не течёт…
Бабушка выглядывает в окно и сердито грозит пальцем.
«Подумаешь, набрызгали немножко, – думаю я. – Когда наша речка, Томь называется, весной разлилась, вода почти до нашего дома дошла. Но наш-то дом высокий, нам не страшно. А там, за дорогой, люди в маленьких домиках живут. Так у них только крыши наверху и остались… А потом вода снова в речку убежала… А тут лужа какая-то…»
– Ба-буш-ка! Можно мы погуляем?
Бабушка снова выглядывает в окно и машет на нас рукой.
Поняв это как знак прощения, мы остаёмся во дворе. Двор у нас тоже большущий, как и дом. Места много. Летом мы играем в «Кондалызакованы», и в «Гуси-гуси, га-га-га», и «Все цветы мне надоели…», и в «Море волнуется…», и в «Казаки-разбойники», и в «Классики».
Мне нравится «кондалызакованы». И слово такое таинственное, и игра интересная. Мы становимся друг против друга двумя цепочками и крепко-крепко держимся за руки, чтобы тот, кто водит, нашу команду не разбил. Побеждает, конечно, самый сильный – и всех спасает!
(Написала эти строки и сообразила, что загадочное слово «кондалызакованы» на самом деле означает «в кандалы закованы». Великим сибирским трактом, по которому из России в Сибирь гнали заключённых, от этой «игры» веет... Но нам, малышам, это, конечно же, было неведомо. Просто нравилось такое звонкое слово – «кондалызакованы».)
Во дворе у нас растёт много тополей, и летом он покрывается белым пухом, похожим на снег. А зимой выпадает много-много настоящего снега. Мы строим горку, поливаем её водой, а потом катаемся с неё на санках или на фанерке от посылок.
Но самое замечательное в нашем дворе – магазинное окошко у второго подъезда. Сам-то магазин на той стороне дома находится, а тут только это таинственное окошко. Два раза в день к нему подъезжает хлебная машина – и тогда оно открывается. Боже, голова кружится от запаха свежего хлеба, а во рту собирается слюна! Мы караулим приезд машины. После неё под окном остаётся целая куча хрустящих крошек, осыпавшихся с хлебной корки. Мы их собираем в горсточку и запихиваем в рот.
А когда в магазин привозят куриные яйца, во дворе с самого утра выстраивается громадная очередь. Целый день мы бегаем на улице с номером на руке химическим карандашом. Яйца привозят редко, бабушка их бережёт, только на пирожки и пельмени. Зимой пельмени мы всей семьёй лепим, сразу много-много. Папа крутит мясорубку, бабушка месит тесто, а лепим все. Потом вывешиваем их в сетке за окно. Когда они замерзают, то стучат, как камешки. Пельмешки малюсенькие-премалюсенькие, а морозы у нас в Сибири ого-го.
Летом пельмени мы не лепим. Их ведь хранить негде. Да и зачем? Летом у нас и так всего полно. В саду, мы туда на автобусе ездим, растут и картошка, и огурцы, и лук, и укроп, и ягоды всякие. Сначала поспевает виктория, а потом малина, смородина, крыжовник. А когда мы всего наедаемся, бабушка варенье варит.
Я выпрашиваю дома пенки и бегу с ними на улицу, в дочки-матери играть. А у кого пенки – тот и главный. Сразу ты мама, а остальные твои дети. Мне очень нравится быть мамой, потому что с пенками тебя все любят. А я-то люблю быть главной.
«Главной» хорошо быть, когда у тебя есть то, чего нет у других. У нас с сестрой есть фильмоскоп. Крутишь плёнку – а там сказка на глазах разворачивается. Конечно, каждому хочется взглянуть, все ждут, смотрят на тебя с надеждой.
Дома у нас ещё большой фильмоскоп есть, но им заправляет папа. В воскресенье я с утра начинаю ныть:
– Пап, давай кино смотреть… Ну давай…
– Доча, ну вечера-то дождись, надо ведь, чтобы темно было…
– Ура! – ору я и бегу приглашать всю дворовую детвору.
Вечером папа вешает на стену простыню – и начинается кино. Про Мишкину кашу, про Гусей-лебедей, про какую-то смешную девочку в тюбетейке. Папа говорит, что это коробочка хлопка, который растёт где-то далеко, на жарком юге.
А ещё «главной» можно стать, если у тебя есть фантики от конфет. Таких, как у меня, ни у кого нет. На одних нарисована Красная Шапочка, на других – мишки в лесу, на третьих – белый медведь на льдине. Это настоящее богатство. Конфеты папа с мамой привезли из отпуска, но фантики ценятся даже выше, чем сами конфеты. Выроешь за домом ямку в земле, положишь туда картинку, а сверху стёклышко – и закапываешь «секрет». А потом приходишь, раздвигаешь землю пальчиком – а там такая красота! «Секрет» можно показывать только самой лучшей подружке, больше никому. Главное, чтобы мальчишки тебя не выследили и твой «секрет» не разорили. А когда разоряют – рёву на весь двор! А как же? Крадёшься к «секретику», озираешься, чтобы тебя никто не увидел, раскапываешь – а там пусто! Попробуй не заплачь!
У бабушки тоже свои секреты есть, но я их даже не понимаю. Почему папе нельзя рассказывать, что бабушка водила нас сестрой в церковь? И что Боженьку на иконах нам показывала? Боженька живёт на небе и всё про всех знает. И про нас тоже. У Него можно всё-всё просить. Как у папы с мамой. И Он всё даст. Если слушаться будем.
– Почему папе нельзя про это рассказывать? – настаиваю я. – А он вообще знает, что Боженька есть?..
– Не знает он ничего, – почему-то сердится бабушка.
– Почему не знает?
– Потому что папа твой партейный.
– Что это такое – партейный, – не унимаюсь я.
– Что, что… Партейный – да и всё тут, – еще больше сердится бабушка.
Ещё она говорит, что давно-давно, когда я ещё не родилась, даже когда мама ещё маленькая была, наш город назывался Новокузнецк, а потом его стали называть Сталинск. А теперь снова хотят в Новокузнецк переделать.
– Будь он неладен… этот Сталин… язви его в душу… – бурчит бабушка себе под нос. Я не понимаю, про что это она… Я про город хочу понять.
– Ба, почему так? Меня же как назвали, так и называют. А с городом что случилось?
Бабушка не может объяснить что, только снова сердится.
– Почему, почему… Всё тебе знать надо… И смотри, – грозит она пальцем, – не вздумай спрашивать у кого-то... Особенно у чужих…
– Почему?
– Тьфу ты… Опять почему… Потому что это секрет… Любопытной Варваре на базаре нос оторвали…
– Какой Варваре? Почему оторвали…
– Опять почему… Иди-ка лучше во двор погуляй… Почемучка…
Я люблю гулять. Только одной неинтересно. А если бы с мамой, я бы в кукольный театр пошла. Я только один раз там была. Я даже не представляла, что такое может быть. Как во дворце, где королева живёт. Бархатные шторы с золотыми кистями и такие же бархатные стулья. А когда открылся бархатный занавес, я дышать перестала. Так и сидела весь спектакль – не дыша. Только слёзы текли. Мама сказала – что это от счастья. Я эту Белую Розу из сказки на всю жизнь полюбила. Она теперь тоже мой секрет. Вот!
Но самая большая моя тайна – это крыша нашего пятиэтажного дома. Когда чердак открыт, мы с ребятами всегда на неё залазим. Карабкаемся по железным ступенькам – и оказываемся наверху. В горле у меня какой-то комок появляется, а в животе всё дрожит. А из глаз слёзы текут. Тоже, наверное, от счастья. Только страшно очень. Крыша громадная, как какое-то железное чудовище. И гремит под ногами. А бока у чудовища похожи на горку. Когда съезжаешь вниз к маленькому железному заборчику на краю крыши, сердце падает. А когда стоишь у этого края, заглядываешь вниз и видишь с этой высоты маленький дворик и малюсеньких людей, кажется, что сейчас умрёшь от восторженного ужаса.
О крыше нельзя рассказывать ни-ко-му… Чтобы папа с мамой не узнали.
…Они и не узнали. Никогда...

ПЕРЕЛЁТНЫЕ ПТИЦЫ
Осенью я собиралась идти в школу, но в последний момент мама почему-то передумала. Пришлось бабушке запирать двери на замок, а ключ прятать, чтобы я не убежала. Я сидела на подоконнике, смотрела, как другие идут в школу, – и белугой ревела.
– Хо-о-о-чу в шко-о-лу! О-о-т-кро-о-ой-те мне дверь!..
Кто такая белуга, я не знала. Но бабушка всё время повторяла:
– Замолчи сейчас же. Что ты как белуга ревёшь?.. Болеешь всё время… Какая тебе школа…
– Хо-о-чу в шко-о-о-лу!.. – выла я, заикаясь от рыданий, и пыталась одновременно представить себе неведомую школу и таинственную белугу.
На следующий год моя мечта сбылась. Я пошла в 1 класс. И сразу же влюбилась. И в школу, и в учительницу Татьяну Викторовну, и в Серёжу. У учительницы были гладко зачёсанные тёмные волосы, собранные сзади в пучок, и указка в руках, а на Серёже была белоснежная рубашка, каких я ни у кого не видела. Мама сказала, что его папа работает за границей, а там много чего есть, чего нет у нас.
Серёжа не обращал на меня внимания. Я жутко страдала. Особенно ночью, когда спать ложилась. Представляла, будто я умерла – а он плачет. Вот и теперь я лежу и думаю: «Хорошо хотя бы заболеть, что ли… Как Оля Суворова… Мы её сегодня всем классом в больнице навещали. Мне даже немножко завидно стало – все её так любят, гостинцы ей приносят. А Татьяна Викторовна даже в щёчку её поцеловала…» Я представила себя на больничной кровати вместо Оли – такую же бледную, несчастную, – и слёзы потекли у меня по щекам.
Во втором классе Серёжа укатил с родителями в Индию. Мы тоже собираемся уезжать. Уже год мы живём без папы. Мама сказала, что он уехал куда-то далеко и скоро мы к нему поедем. Потому что здесь, в Сибири, где одни угольные шахты, жить просто невозможно. Здесь очень плохой воздух, из-за которого мы всё время болеем. И потому мы уедем в тёплые края, где воздух хороший. Уезжать мне очень жалко, но ещё больше хочется увидеть эти неведомые тёплые края.
– Мы полетим в тёплые края, как перелётные птицы? – спросила я маму.
– Да... Как перелётные птицы… В тёплые края… – почему-то грустно улыбнулась она.
Но мы не полетели. Мы поехали на поезде. И едем уже несколько дней. Мы занимаем всё купе. Мама с бабушкой спят на нижних полках, а мы с сестрой на верхних. Сестра часами лежит наверху и смотрит в окно. Мама обещала показать ей место, где кончается Азия и начинается Европа. Мне это абсолютно неинтересно. Я уже видела этот ничем не примечательный пограничный столбик, когда ездила с родителями в отпуск. У меня дела поважнее. Я подружилась с проводницей Оксаной и теперь ей помогаю. Подметаю веником длинные дорожки в коридоре, собираю из купе пустые чайные стаканы. Хотела, конечно, и чай разносить, но этого мне не разрешили.
В Москве мы пересели на другой поезд – и снова поехали. Папа нас встречал. Мы с сестрой повисли на нём с двух сторон.
– Ну-ка, бесстыдницы, отстаньте от отца, – одёрнула нас бабушка.
– А какой это город? – спросила я у папы, с любопытством озираясь.
– Это Кишинёв. Столица Молдавии.
– И мы будем теперь здесь жить?
– Пока не здесь, а в посёлке неподалёку.
– Квартира пустая… достал только железные кровати и стол на кухню… зато здесь газ есть… – сквозь рёв приехавшей за нами служебной машины доносились до нас папины слова.
– А как же мы будем жить? Ведь за бесценок всё продали… – сокрушалась мама.
– Ну, что ж поделаешь… Надо будет потерпеть немножко… Постепенно обживёмся… К Новому году обещают квартиру в городе.
(До конца дней папа жалел только об одном – об оставленных книгах. Чтобы собрать библиотеку, он стоял в очереди по ночам. До сих пор помню разноцветную полку «Библиотеки приключений», оранжевые тома Детской энциклопедии и Майна Рида, тёмно-зелёные Диккенса, синие томики Гоголя, зелёные Пушкина, фиолетовые Джека Лондона…)
Наконец, мы подъехали к небольшому двухэтажному дому на два подъезда. По сравнению с нашим громадным домом в Сибири он показался каким-то лилипутом. Зато деревья здесь были вовсе не лилипутские – узкие и высокие-высокие, прямо в небо упираются. Папа сказал, что это пирамидальные тополя. А ещё показал нам какие-то развесистые деревья с большой ажурной кроной. А среди листьев виднелись гроздья зелёных шариков.
– Это грецкие орехи. Видите?
Мы знали, какие бывают грецкие орехи. На Новый год оборачивали их в серебристую фольгу от конфет и вешали на ёлку.
– Разве грецкие орехи такие?
– Они сейчас в зелёной кожуре, – объяснил папа. – А когда поспеют, кожура почернеет и отвалится…
Ну и ну! Чудеса да и только!
Чудеса ждали нас и в новой квартире. Мы вошли в кухню – и замерли на пороге. На столе лежали две огромные красные горы вишен. Раньше мы видели такие только на картинках в книжках: две красные ягодки – на одном стебельке. Мы прямо глазам своим не поверили, что такое бывает.
– Это вишенки? – охрипшим голосом, почему-то шёпотом спросила я папу.
– Это вишня, – показал он на одну кучу, – а это – черешня, – махнул рукой на другую. Вот купил два ведра к вашему приезду.
Мы накинулись на ягоды. Так, наверное, перелётные птицы радуются корму, прилетев в тёплые края…
Наевшись до отвала, мы с сестрой пошли во двор играть в мяч. Двор был маленький и скучный. День был в разгаре, солнце пекло нещадно, и местные в это время на улицу не выходят. Только бегали неподалёку босоногие загорелые ребятишки, но к нам, таким явно неотсюдошным, близко не подходили. Мы вернулись в пустой дом. Нам было тоскливо.
…После Нового года мы переехали в трёхкомнатную квартиру в Кишинёве. Дом здесь тоже был пятиэтажный, как у нас в Сибири, но казался гораздо ниже. Бабушка сказала, что там дом у нас был сталинский, с высокими потолками, а здесь построен по новым временам. После стройки двор выглядел некрасиво. Зато улица у нас называется неправдоподобно красиво – улица Роз. И вдоль дороги растут самые настоящие розы. А прямо напротив нашего дома – овраг, он тоже очень красиво называется, – Долина Роз. Папа сказал, что в этой низине есть небольшой завод по производству масла из роз и шалфея (это трава здесь такая растёт, душистая очень). И потому по вечерам по всему району распространяется восхитительный аромат. «Вот это и есть хороший воздух, – думала я. – Теперь мы все выздоровеем!»
Папа посадил под балконом виноград, и через несколько лет он увил весь дом до самого верха. Чёрные гроздья свисали с веток, а сквозь кружевную листву просвечивало жаркое южное солнце. Двор зарос травой и цветами. Деревья выросли.
Но до этого было ещё далеко. А пока мы обживаем квартиру. В одной комнате поселили нас с бабушкой, в другую въехали папа с мамой, а третья называется «зал». Зал оказался очень интересной комнатой, потому что в ней поставили невиданную штуковину – телевизор. Он не идёт ни в какое сравнение с фильмоскопом. Включают его взрослые в строго опредёленное время. Вечером всей семьёй мы смотрим фильм. Если, конечно, он не «до шестнадцати». А если «до шестнадцати», нас отправляют к себе. Из-за закрытой двери мы прислушиваемся, чтобы понять, что же там особенного, в этом «до шестнадцати». Однажды сестра не выдержала, выбежала в комнату и возмущённо, со слезами в голосе воскликнула:
– Ну, видишь, мамочка, тут же ничего такого нет?!! Почему же нам нельзя смотреть?
– А что «такое», по-твоему, тут должно быть? – не без сарказма ответила мама и отправила её спать.
Телевизор пока редкость, мало у кого он есть. И потому в старых, обжитых дворах его часто ставят на подоконник открытого окна, чтобы соседи тоже могли смотреть кино. Здесь, в тёплых краях, где многое устроено совсем по-другому, дворы такие же уютные и дружелюбные, как в нашем городе детства. Ведь люди везде такие одинаковые. И такие разные.
Я часто их вспоминаю, эти свои первые в жизни дома. Наверное, они по-прежнему стоят на своих местах, но это уже совсем другие дома. А те навсегда остались там, в моём детстве, как будто на другой планете, на которую я уже никогда не вернусь…

ЧАЦКИЙ
На мне симпатичная шапочка из синего сукна с белой оторочкой из искусственного меха и с болтающимися сзади белыми бомбонами. Мне она нравится. В ней я чувствую себя уверенно. Но всё равно мне немного страшно. Шутка ли – быть новенькой. Прийти в школу даже не в начале, а в середине учебного года, когда все уже перезнакомились и передружились.
Прозвенел звонок – и я вошла в класс. Все на меня уставились. Классная руководительница Тамара Германовна велела мне садиться на любое свободное место, и я сразу же выхватила из многих лиц прехорошенькое личико девчонки с пышными волосами и открытым взглядом больших серых глаз. Я люблю красивых людей, да и вообще всё красивое. И эта девочка была именно из таких.
– Лена, – шёпотом сказала она мне, когда я плюхнулась на парту рядом с ней.
Мы подружились с ней до конца школы. Ходили друг к другу ночевать и поверяли друг другу свои девчоночьи секреты.
Лену все любят за её лёгкий характер – и ребята, и взрослые. Лене нравится «общественная работа» и нравится быть председателем Совета дружины. Когда она сдаёт рапорт пионервожатой, её звонкий голос раздаётся по всей школе.
Мы ходим с ней парой и постоянно в кого-нибудь влюбляемся. Душа вообще у меня любвеобильная. Я люблю литературу, обожаю Тамару Германовну, и от школьного театра, который она устроила, я тоже без ума.
…В восьмом классе любовь накрыла меня с головой. Всё случилось прямо на сцене. Я играла Софью, мальчик из параллельного класса – Чацкого, а одноклассник, с которым я в то время дружила, Молчалина. Любовный треугольник получился не хуже, чем в самой пьесе. Сначала влюбился Чацкий. На генеральной репетиции после реплики: «Чуть свет – уж на ногах! и я у ваших ног!» – он вдруг схватил мою руку и поцеловал не понарошку, как раньше, а по-настоящему. Я удивлённо уставилась на него. Он побледнел и опустил голову. Я вдруг увидела, как он аристократически тонок и красив, какие у него глубокие карие глаза… Сравнение было явно не в пользу Молчалина.
Чацкий ходил за мной как тень. Часами выслеживал меня возле музыкалки, чтобы понести мой аккордеон, чего сроду не делал Молчалин.
На Новый год мы решили устроить маскарад в костюмах, в которых играли на сцене. Платье я сшила на уроках труда. Верх был из крашеной голубой марли, а низ из какой-то плохо прокрашенной синей тряпицы. Платье было шикарное! И причёска тоже не хуже. Её сделала мне мама Чацкого. Это была красивая женщина с таким же загадочным взглядом, как у сына. Они жили вдвоём. Чацкий рассказывал, как часто маму принимают за его девушку, спрашивают: «Парень, чего ты с ней ходишь?» Мама проявляла ко мне интерес. Она причесала меня совсем как на рисунках в нашем учебнике литературы. Я ощущала себя светской барышней девятнадцатого века. Чацкий тоже был хорош в чёрном фраке и белой рубашке с бабочкой.
Мы вошли в зал под руку, как настоящая пара, и сделали круг вальса. Таково было условие представления костюмов. А потом мы танцевали один танец за другим и не хотели расставаться друг с другом.
Боковым зрением я видела Молчалина, в нелепом чёрном котелке, склеенном из бумаги. Кажется, всё «светское общество» шепталось и шушукалось вокруг нас. Я чувствовала себя предательницей, но уйти от Чацкого к Молчалину не могла. Молчалин демонстративно выскочил из зала, следом за ним хороводом побежали одноклассники. Утешать. Чувства переполняли меня. Я тоже убежала куда-то под лестницу и рыдала там, как полоумная. Чацкий меня нашёл и успокаивал.
Когда вечер закончился, все ждали, с кем я пойду. Я стояла в нерешительности. Потом подумала: «Я пойду домой, а они пусть как хотят». С Чацким нам было по пути, а Молчалин провожать меня не пошёл.
Зимние каникулы я провела с Чацким. Он приходил ко мне каждый день.
– Иди, жених твой пришёл, этот, телеграфный столб, – ехидно говорила мне бабушка.
Я выходила – и мы шли гулять. Мы говорили обо всём на свете, и нам было интересно друг с другом. Но каникулы заканчивались. Лена, которая тоже влюбилась, оставив, как и я, прежнего друга, убеждала меня вместе покончить с этой новой любовью, потому что в классе нас считают изменщицами. Мы обсудили с ней, как мне «порвать» с Чацким и вернуться к Молчалину. Всё произошло, как на сцене.
– Куда пойдём? – спросил меня Чацкий в последний день зимних каникул.
– Кажется, мы уже никуда не пойдём… – задумчиво сказала я заученную фразу, но тут же смешалась и начала сбивчиво объяснять, что дружу с другим мальчиком, что в классе меня осуждают…
– Ну, ладно… – сказал Чацкий, побледнев. Резко повернулся – и ушёл.
Я стояла и смотрела ему вслед. По моим щекам текли слёзы.
Молчалин немножко подулся – и простил.
…Несколько лет спустя, когда я приехала из Ленинграда на каникулы домой в Кишинёв, мы встретились с Чацким на улице. У меня уже были семья, сын. Увидев меня, он побледнел и опустил голову. А у меня ёкнуло сердце. Мы едва кивнули друг другу и прошли мимо.
Но сейчас, в свои за шестьдесят, я помню тебя, Чацкий. И ту девочку тоже помню. Не Софью даже, а Наташу Ростову. И нашу несостоявшуюся первую любовь, этот нежный бутон, который так и не распустился…

ОДИН ЗА ВСЕХ
Наша классная Тамара Германовна считает, что самое главное в жизни – это дружба. И потому чего только она не придумывает, чтобы сдружить нас, семиклашек, чтобы «один за всех и все за одного». Не очень-то она, наверное, любит походы, но мы их обожаем. А что, как не поход, может сдружить лучше? Мы с нетерпением дожидаемся весны и начинаем ныть:
– Тамара Германовна, когда мы в поход пойдём?
– Ну, что с вами делать… Давайте на следующие выходные, что ли…
– Ура!!!
Ещё больше, чем Тамара Германовна, походы не любят мои родители. Мама просто из себя выходит:
– Ну, зачем тебе эти походы? Смотри, почки застудишь…
«Какие почки? – хочется мне сказать маме. – Поход – это так здорово! Это песни у ночного костра: «Если друг оказался вдруг и не друг и не враг, а так…» Это печёная картошка, вкуснее которой нет ничего на свете… Это же «один за всех и все за одного…» Ну, как же ты не понимаешь, мама?..»
Накануне нашего похода Тамара Германовна заболела. Мы уговариваем нашу пионервожатую Иру пойти с нами. Она колеблется, но мы на неё наседаем. Договариваемся, кто возьмёт вёдра, чтобы варить суп да кашу, кто продукты, кто посуду, кто палатки… В общем, встречаемся завтра на автобусной остановке.
На остановку Ира не пришла, но это нас не только не остановило, но, наоборот, как-то странно воодушевило. В свои 13 – 14 лет мы считаем себя абсолютно взрослыми людьми и не понимаем, почему этого не видят учителя и родители. От отсутствия взрослых наша ответственность друг за друга растёт прямо на глазах.
Мы доехали на автобусе до какого-то села, за которым начинался лес. Было начало апреля. Погода стояла прекрасная. Природа – ещё прекраснее. В Молдавии в это время всё цветёт и благоухает. Мы нашли хорошую полянку и повалились на траву.
– Не расслабляться, не расслабляться, – командовал мальчишка, которого мы выбрали главным. – Ребята ставят палатки, а девчонки идут за водой и варят обед.
Тут-то и выяснилось, что вёдра мы оставили где-то на остановке. Варить обед нам было не в чем. Возвращаться, что ли?
– Ничего страшного, – сказал наш командир. – Вовка, беги в село, найди там магазин, попроси у них какие-нибудь ёмкости… Остальные за работу.
Мы собирали хворост, а мальчишки ставили палатки и разводили костёр. Через час прибежал Вовка. Он принёс две большие жестяные банки из-под томатной пасты и проволоку. Мальчишки прикрутили проволоку к банкам, и мы сварили в них обед.
Пообедав, пошли на берег Днестра. Вода была очень холодная, а течение слишком быстрое. Но разве могли мальчишки не пофорсить перед нами? Нам было страшно. И мы вразнобой кричали им с берега:
– Ну всё, хватит… Возвращайтесь… – и махали им руками.
А вечером мы сидели у костра и пели:
Если друг оказался вдруг
И не друг и не враг, а – так,
Если сразу не разберёшь,
Плох он или хорош, –
Парня в горы тяни – рискни! –
Не бросай одного его:
Пусть он в связке в одной с тобой –
Там поймёшь, кто такой...
Мы очень гордились собой. Нам казалось, что мы стали ещё дружнее, ещё ответственнее, ещё взрослее… Что мы делом доказали «один за всех и все за одного». И обо всём этом нам так хотелось кричать на весь свет, чтобы все об этом узнали – и родители, и учителя, и одноклассники, которые с нами не пошли. Домой мы вернулись вечером следующего дня. Я хотела рассказать папе, какие мы смелые и разумные, как мы отлично провели время одни, без взрослых, и всё у нас получилось. Но когда я осталась с ним с глазу на глаз, моя храбрость куда-то улетучилась и слова застревали на языке. Что-то мне подсказывало, что всю правду говорить не надо. Опустив голову, я рассказала, что Тамара Германовна заболела, и потому мы ходили в поход с пионервожатой.
– Что?.. – возмущённо закричал папа. – Одни, без учительницы, с этой соплюхой… Кто вам позволил?
– Она не соплюха, ей 17 лет… – пыталась я защитить пионервожатую Иру, облегчённо вздохнув, что не сказала всей правды.
Так папа никогда и не узнал, как всё было на самом деле. И сейчас, когда я сама уже не пионерка, а пенсионерка, я понимаю, что нашу пионервожатую попросту не пустили с нами в поход её благоразумные родители. И сегодня к этому рассказу мне хочется сделать предупреждение, какие пишут сейчас в рекламе, демонстрируя опасные трюки: «Не повторять!..»
А когда мой внук собирается в поход, я завожусь:
– И чего тебе дался этот поход?.. Смотри, почки застудишь… Мама мне говорила, а я её не слушала… И застудила ведь…
– Что ты, бабушка, каркаешь… Ничего я не застужу…
Утром внук прибежал домой.
– Ты же говорил, что до вечера там будешь…
– Нет, спать хочу, умираю…
– А что так?..
– Всю ночь не спал… У костра дежурил…
А-а-а, усмехнулась я про себя, зная мнительность своего внука, почки боялся застудить... Всё-таки новое поколение гораздо рациональнее нашего...

БУНТ
1.
После 9 класса, в последние летние школьные каникулы, родители решили сделать нам подарок – поездку на Кавказ. Но такой щедрый подарок – это непедагогично. Поэтому часть денег мы должны были заработать сами. Заодно школа зачтёт нам эту работу как летнюю практику.
Нас взяли на мебельную фабрику. Малярами. Это просто шик. Утром я надевала треники, футболку, кеды и косынку в цветочек, завязанную под косой сзади, а вечером всё это можно было выбрасывать. Потому что чем больше за день выпачкаешься краской, тем лучше. Так мы и ехали на троллейбусе домой, чтобы все видели: едет рабочий класс!
Работали мы во дворе фабрики. Кажется, выкрасили уже всё, что можно было выкрасить. И какие-то металлические конструкции, и склады, и забор. Нас уже не знали, куда девать, шутка ли, человек 40 школьников, но мы всё рвались в бой. Особенно нас влекла верхняя часть очистительных сооружений, куда нужно было подниматься по узенькой железной лестнице. Однажды я туда всё-таки полезла.
– Куда? – раздался снизу чей-то истошный крик. – Сейчас же слезай вниз…
Я нехотя повиновалась. Лезть наверх нам категорически запретили.
Была у нас и ещё одна заветная мечта – покрасить какой-нибудь мебельный гарнитур. Наконец, в последний день нашей рабочей практики нас всё же пустили в цех. Лишь бы мы поскорее ушли. Нам показали, как покрывается лаком мебель. Гарнитур нам не дали, только стулья. Ну, тут уж мы оторвались. На следующий день я свалилась с отравлением. Но это, конечно, были мелочи жизни. Впереди нас ждал Кавказ.
…Ранним утром мы приехали на электричке в Одессу. Отсюда начиналось наше замечательное путешествие на теплоходе вдоль побережья Чёрного моря. Путь лежал в Абхазию. Мы вышли на берег в Сухуми – и меня поразило обилие солнца и людей. Кажется, здесь невозможно было пройти, не задев кого-нибудь плечом.
(В следующий раз я попала в Абхазию сорок лет спустя. И первое, что меня поразило, – это безлюдье. Вдоль дороги стояли разрушенные войной дома, в которые уже никто не вернулся…)
Мы побывали в Гаграх, потом поехали в Пицунду. Она навсегда осталась в моей памяти сказочным местом, где на белом песке растут красные сосны, а рядом плещется синее море.
Поселились мы на турбазе в Новом Афоне. Жили в палатках. Обед готовили на общей кухне под навесом. Учителя разделили нас на дежурные бригады, выдавали нам немного денег, мы закупали продукты – и готовили в вёдрах какое-нибудь варево из дешёвых рыбных консервов.
Моё дежурство выпало с Ниной. Про себя я называла её Дюймовочкой. Я, рослая, полногрудая девица, – и она, маленькая, тощая, с двумя хвостиками. Мы с ней не были подругами, но втайне она была мне интересна. Она пришла в наш класс года два назад, приехав откуда-то издалека. Сразу стало ясно, что это типичная отличница. Она и говорила как-то по-другому, слишком правильно, что ли…
И вот мы с ней в одной связке. Вдвоём должны приготовить обед на сорок человек. А я умею разве что макароны варить. У нас в бригаде есть ещё двое мальчишек, но у них своя работа – принести воды, помыть вёдра.
– Надоели мне эти рыбные консервы, надо что-то придумать, – уверенно сказала Нина, и мы пошли на рынок.
Поняв, что денег у нас очень мало, я уже хотела идти на попятную и покупать рыбные консервы, но Нина не сдавалась. Она купила картошку, зелень, щавель, сметану… Я не знала, что с этим делать, но моя новая подруга знала.
– Варим зелёный борщ, – сказала она. И теперь бегает вокруг плиты, беспрестанно заглядывает в кипящую воду, всплёскивает руками и без конца восклицает:
– Самой, что ли, туда броситься?.. Для навару… Правда, броситься, что ли?
– Какой от тебя навар, – заливаюсь я. – И так всё сожрут…
И мы дико хохочем.
Кроме того, что нам надоел суп из консервов, есть у нас ещё и задняя мысль: победить. У нас же ещё соревнование на лучший обед – и победителям в конце похода обещан шоколадный торт.
Наш обед прошёл «на ура». Нас безудержно хвалят. Торт уже точно у нас в кармане. Мы радуемся, как ненормальные. А на следующий день, как ненормальные же, ревём в два голоса, и палатка наша сотрясается от рыданий. Утром выяснилось, что наши мальчишки не помыли вёдра – и мы не только не лучшие, а наоборот, наказаны повторным дежурством. Не будет нам никакого торта – одни неприятности.
Мы сидим в палатке в обнимку и успокаиваем друг друга. Сквозь рыдания Дюймовочка рассказывает, как она одинока, что она, такая маленькая и тощая, никому не нужна, а я, умирая от сострадания, говорю ей, какая она замечательная, и в порыве альтруизма даже предлагаю ей воспользоваться вниманием мальчишки, с которым дружу.
2.
– А помнишь, как мы рыдали в палатке? – спрашиваю я её через сорок лет.
– И как ты обещала мне, что твой парень пригласит меня на танец…
И мы дико хохочем.
Мы уже бабушки. У Нины пятеро детей и целая куча внуков. Я смотрю на неё – и вижу не эту пожилую женщину, а ту тощую девчонку с двумя хвостиками. Я даже глаза иногда протираю, потому что её новое, незнакомое лицо то и дело превращается в девчачье, до боли знакомое. «Прямо как в фильме «Сказка о потерянном времени», – растерянно думаю я.
Рот у Нины не закрывается ни на секунду, как и тогда. Только теперь мы не рыдаем, а беспрестанно ржём.
– О, – говорю я внуку, – встретились через сорок лет и никак наговориться не можем.
– Наверное, в школе не наговорились, – серьёзно отвечает он, а мы снова умираем от смеха.
– А помнишь наш тогдашний бунт? – спрашивает Нина.
– А как же! Даже эту дурацкую песню, которую мы тогда сочинили, всю жизнь помню…
– Скатерть белая залита вином… – начинаю я на мотив известной песни «Очи чёрные».
– Все туристы спят, ох, голодным сном, – подхватывает подруга.
– Только пять не спят, пьют «три звёздочки», – поём мы вместе, – обирают нас, ох, до косточки…
– Ох, раз, ещё раз, ещё много-много раз, – нас уже просто распирает от смеха. – Лучше выпить всем по разу, чем пятёрке сорок раз!..
3.
Единственное, что нам не нравилось в этом походе, так это то, что с нами не поехали наши любимые учителя. Поехали совсем другие. Сам директор школы, известный ловелас, хамоватый физкультурник и две капризные дамы, химичка и француженка, да ещё лаборант Саша. Сашу они иногда оставляли с нами в палаточном лагере, а сами уходили куда-то на весь вечер. Наш лагерь находился тогда где-то неподалёку от Сочи, так что ходить им было куда. Близился конец нашего пребывания на Кавказе. Через пару дней мы на поезде вернёмся в Кишинёв.
На этот раз вечером нас покинула вся пятёрка, даже Сашу с собой взяли. Мы сидели у костра и рассуждали о том, что это нечестно – бросать нас одних. И вообще, если бы с нами поехали наши любимые учителя, они никогда бы так не поступили, а сейчас сидели бы с нами у костра и рассказывали бы нам что-то интересное…
– А давайте, мы им отомстим, – предложил кто-то…
– Давайте… А как?..
– Может быть, выроем у их палатки яму, забросаем ветками, а они придут – и свалятся туда?.. Вот смеху будет… – сказал кто-то из мальчишек.
– Нет, это как-то грубо, ещё ноги переломают, – не согласились девчонки.
– Ну, тогда давайте сочиним про них песню… Пусть знают…
– Давайте… – воодушевились все.
Скатерть белая залита вином…
Все туристы спят, ох, голодным сном…
Договорились, что когда наша пятёрка вернётся, мы все вместе затянем эту песню…
Учителя вернулись часов в 11. В лагере было тихо. Пьяненький физкультурник, как всегда, совал в каждую палатку фонарик и считал нас по головам. Все на месте.
И тут началось:
Скатерть белая залита вином…
Помню, как от волнения перехватило у меня горло – и петь я просто не смогла, только шип какой-то вырывался изо рта. Видимо, это случилось не только со мной, потому что пела только одна мальчишечья палатка зачинщиков.
– Что за хулиганство? – послышался грозный голос директора. – Немедленно выйдите из палатки…
И тут вышли мы все. Пятёрка учителей оказалась в середине нашего кольца. Наступила зловещая тишина. Мне было очень страшно. Как будто мы декабристы и вышли на Сенатскую площадь против самого царя.
– Что это значит? – наконец пришёл в себя директор.
И тут из кольца один за другим стали выходить девчонки и мальчишки и звонкими голосами говорить о том, как нехорошо поступили с нами учителя…
До сих пор меня пробирает дрожь, когда я вспоминаю этот наш детский бунт против лицемерия. Ведь взрослые учили нас совсем другому.
Наше нелепое стихотворение, содержание которого не соответствовало сути наших притязаний, дало директору возможность свести всё к материальному отчёту перед нашими родителями. Нас обвинили в клевете.
Но до сих пор я до мелочей помню всё. И это наше детское кольцо, в середине которого оказались растерянные учителя. И этот наш бунт, «бессмысленный и беспощадный»… И это наше стремление к справедливости. И этот наш горький, безответный порыв к чему-то красивому и высокому уже почти на пороге нашей взрослой жизни…

ЛЮБОВЬ
У меня случилось горе. Из школы ушла Тамара Германовна. И теперь у нас новая учительница по литературе – Галина Петровна. Я хочу её полюбить, но не могу. Мы с ней все «съехали». Кто на четвёрки, кто вообще на трояки. Даже дополнительное родительское собрание пришлось проводить. На него пошёл папа. А потом возмущённо маме рассказывал, как Галина Петровна на нас жаловалась. Я, мол, им на уроке рассказываю, а они потом то же самое мне пересказывают, вот я и ставлю им тройки. А папа не выдержал и спросил: «А что же вы на тройку-то им рассказываете?..»
А вот с Тамарой Германовной нам всегда было интересно. И стихи она с нами учила, и театр для нас организовала. А однажды повела нас во Дворец культуры, в Кишинёв тогда настоящий поэт приехал – Эдуард Асадов. Я когда его увидела, слепого, с чёрной повязкой на глазах, сердце у меня так и упало. А когда он рассказывал, как воевал, как его ранило, как он ослеп, по моим щекам текли слёзы. Я в него просто влюбилась. После встречи я нашла в библиотеке его сборники и переписывала в общие тетради его стихи и поэмы.
«Рыжую дворнягу» и «Трусиху» я читала на всех праздниках, а поэму «Галина», которая заняла всю общую тетрадь в 96 листов, выучила наизусть и читала одноклассникам в походе у костра. А когда на школьном конкурсе чтецов я 40 минут читала наизусть поэму «Серёжа» и, как жаловались потом учителя, «уморила всё жюри», Тамара Германовна всерьёз забеспокоилась. Она принесла мне томик Сергея Есенина с закладкой на стихотворении про собаку и пыталась объяснить, что любовь к человеку и любовь к настоящей поэзии – это разные вещи. В есенинском стихотворении меня поразила строка «Покатились глаза собачьи золотыми звёздами в снег…», но покоробило плохое слово на «с» из четырёх букв. Я решительно не понимала, как можно читать людям стихотворение, в котором есть такое слово, пусть даже и по отношению к собаке. А мне надо было обязательно читать! Потому что если я что-то люблю, оно распирает меня изнутри, пока я не выплесну это наружу.
Через год меня вылечил от Асадова Роберт Рождественский. Теперь день и ночь стучали во мне другие строки:
Ветер!
Деревья мечутся по саду.
Листья в этом ветре кажутся искрами.
Ветер!
Они уже берут в осаду новую,
пахнущую красками изгородь…
А когда я прочитала поэму «Реквием», то заболела им надолго. Мне хотелось выйти на площадь и прокричать всему миру:
Помните!
Через века,
через года, –
помните!
О тех,
кто уже не придёт
никогда, –
помните!..
Не плачьте!
В горле
сдержите стоны,
горькие стоны.
Памяти павших
будьте достойны!
Вечно достойны!
В десятом классе в мою душу вошёл Блок. Я ещё не знала, что на всю жизнь. А в тот памятный вечер я в сотый, наверное, раз, переживая и волнуясь, читала папе «На поле Куликовом»:
Река раскинулась. Течёт, шумит лениво
И моет берега…
А когда заканчивала:
Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь…
Покоя нет! Степная кобылица
Несётся вскачь! –
меня уже просто трясло.
– Если завтра Галина Петровна меня не спросит, – сказала я папе, – я встану и сама расскажу.
Галина Петровна меня спросила.
На негнущихся ногах я пошла к доске.
– Можно с места, – сказала учительница, не поднимая от журнала глаз. Но я её почти не слышала. Мне нужно было непременно видеть глаза одноклассников.
– Река раскинулась. Течёт, шумит лениво… – начала я, но от волнения голос мой прервался.
Я облизнула пересохшие губы и начала сначала. То же самое. Лишь с третьего раза я смогла дочитать стихотворение до конца. Внутри у меня будто расправилась какая-то пружина, но руки и ноги по-прежнему дрожали. Я вернулась на место и до конца урока просидела не шелохнувшись, опустив голову. Из этого состояния меня вывел голос Галины Петровны, назвавшей мою фамилию:
– Что-то ты сегодня плохо выучила стихотворение… Четвёрку тебе ставлю…
…Папа выбежал на лестничную площадку на пятом этаже, когда я была ещё на первом. От моих громких и горьких рыданий…
– Что случилось? – закричал он. – Кто тебя обидел, доча?..
Говорить я не могла. Только без конца повторяла:
– Как же… она… не поняла… Как… это… страшно… когда… тебя… не понимают…
Когда я всё же сумела рассказать папе, что произошло, он заскрежетал зубами и у него вырвалось плохое слово: «Дура…» «Это он не про меня…» – с облегчением подумала я.
…Моя любовь длится всю жизнь. Пушкин… Лермонтов… Блок… Есенин… Гумилёв… Ахматова… Мандельштам… Цветаева… Рубцов… И я жить без них не могу…

ВСТРЕЧА
Тамара Германовна работает теперь в центральной библиотеке. Мы с ней по-прежнему дружим. Она приглашает нас на всякие встречи, устраивает вечера поэзии. Недавно выступали со стихами в прозе Тургенева. Я, конечно, «Собаку» читала:
«Нас двое в комнате: собака моя и я. На дворе воет страшная, неистовая буря. Собака сидит передо мною – и смотрит мне прямо в глаза. И я тоже гляжу ей в глаза. Она словно хочет сказать мне что-то. Она немая, она без слов, она сама себя не понимает – но я её понимаю…»
Ещё мне нравится «Как хороши, как свежи были розы», и «Порог», и «Старуха»… Я бы всё читала. На вечер Тамара Германовна пригласила свою приятельницу, театрального режиссёра Надежду Степановну Аронецкую. Несколько лет назад она создала в Кишинёвском институте искусств свою мастерскую и ведёт там факультет актёрского мастерства. Ребята учатся уже на последнем курсе. Поставили спектакль «О времени и о себе». Они и к нам в школу приезжали. Мне очень понравилось. Когда про войну показывали, я рыдала, как ненормальная.
После вечера поэзии Тамара Германовна подвела меня к Надежде Степановне.
– Хочешь актрисой стать? – спросила меня режиссёр.
– Нет. Я учительницей буду. Как Тамара Германовна, – ответила я.
– Ну, всё равно приходи к нам на занятия, – улыбнулась Надежда Степановна. – Может, и передумаешь ещё…
Я удивилась, конечно, но пошла. Надежда Степановна велела мне при всех читать стихи – и я читала. Только стеснялась очень, хотя ребята на меня и внимания не обращали. Они уже взрослые, им уж, наверное, больше двадцати лет, они без пяти минут настоящие артисты – а тут я, школьница.
Месяца три, наверное, я ходила к ним на репетиции, слушала их разговоры. Узнала, что в их группе учится актриса, которая снимается в кино. Недавно вышел фильм с её участием, «Красные поляны» называется, а теперь она в «Живом трупе» снимается. Поэтому на занятиях её нет. Иногда только приходит. Я ждала, хотелось, конечно, посмотреть на настоящую актрису, но при мне она так ни разу и не появилась.
Между тем в труппе началась подготовка к выпускному спектаклю. Сегодня у ребят читка. Они читают по ролям пьесу, которую будут ставить. Совсем как мы на уроках литературы с Тамарой Германовной читали. Я слушаю. И вдруг Надежда Степановна хлопает в ладоши и говорит:
– Всё, всё, ребята, перерыв…
А потом мне:
– Давай-ка, теперь ты поработай. Вот тебе задание: представь, что ты находишься на балу, объявляют белый танец – и тебе надо пригласить того, в кого ты тайно влюблена.
Кажется, кровь отхлынула у меня от лица. Или наоборот. Не знаю. Помню только, что выполнить такое задание было невозможно. Один парень мне очень нравился. Высокий красавец с пышной шевелюрой светлых волос и благородным лицом. И очень талантливый. Точно будущая звезда. Я уже знала, что зовут его Олег Лачин. И как это, интересно, я сейчас на глазах у всех подойду к нему и приглашу его на танец? Я долго толклась по сцене, ходила кругами, переминалась с ноги на ногу. Ребята разошлись на группки, разговаривали, занимались своими делами, а Надежда Степановна глаз с меня не спускала.
Наконец, с большим трудом я решилась: молча подошла к Лачину и остановилась перед ним, опустив голову. Вот уж тут кровь точно прихлынула к моим щекам. А Олег как ни в чем не бывало продолжал разговаривать с другом, как будто меня здесь вовсе и не было. Этюд – я потом узнала, что это был этюд, – я точно провалила.
…Когда спустя несколько месяцев я сдавала вступительные экзамены в университет, мне позвонила мама.
– Звонила Надежда Степановна, – сказала она. – Предлагает тебе поступать к ним в труппу. Они все вместе уехали в Тирасполь и создают там молодёжный театр.
– В какой Тирасполь? – закричала я. – Я хочу учиться только в Ленинграде!
– Ну, вольному воля, – вздохнула мама, хорошо зная моё беспредельное упрямство. – Твоя жизнь, тебе ею и распоряжаться. Но лично я бы пошла в актрисы.
В актрисы я не пошла, но всегда живо интересовалось театром в Тирасполе, когда приезжала домой на каникулы. Узнала о том, что Олег Лачин женился на той актрисе, о которой я только слышала, что у них родилась дочь. А потом Олег трагически погиб. А Светлана Тома после фильма «Табор уходит в небо» стала мировой знаменитостью.
…И всё-таки мы с ней встретились! Это было уже в 90-е годы. Она уже жила в Москве, а я работала в местной газете в небольшом городе средней полосы России. Она приехала к нам на гастроли и я впервые, наконец, «живьём» увидела её, которую так хотела увидеть ещё тогда, в детстве. И прежде чем взять у неё интервью для газеты, спросила:
– Светлана Андреевна, хотите, я вас удивлю?
Она удивилась уже моему вопросу.
– Ну, попробуйте… – ответила неуверенно.
И тогда я рассказала ей эту историю. И мы вместе молчали. А потом я задала ей дежурные журналистские вопросы о её творческих планах. И о творческих планах их с Олегом дочери – актрисы Ирины Лачиной.
…А сейчас я открываю интернет и читаю, что примерно в то же время, в 1993 году, из жизни ушла Надежда Степановна Аронецкая. И что Приднестровский театр драмы и комедии, который она создала тогда в Тирасполе, носит сегодня её имя. И по щекам моим текут слёзы.

СПЛОШНОЕ МЕЖДУ
Мне 17 лет. Я лечу в Ленинград. Ленинградом я брежу давно. Все мои одноклассники хотели в Москву, а я – только в Ленинград! Что он мне дался – я и сама не могу объяснить. Может быть, потому меня сюда тянет, что по этим улицам ходил мой лучший друг – Пушкин? А ещё Гоголь, Достоевский, Блок… И вот теперь меня ждёт белая ночь, которую воспевали они…
До ночи, правда, было ещё далеко, потому что прилетела я ранним утром. Встречал меня одноклассник Дима.
– В Москве не прошёл по конкурсу, – угрюмо сказал он. – Буду поступать здесь.
Я постаралась скрыть радость. Несмотря на браваду взрослости, в глубине души одной мне было всё же не по себе.
Мы встретились – и тут же расстались, договорившись пересечься вечером после всех дел. Я подала документы в университет и поехала на электричке в Петергоф устраиваться в общежитие. Оказалось, что быть бездомной очень неудобно. С утра я ещё ничего не ела и валилась с ног от усталости, но голову приклонить было некуда. Однако когда я наконец-то получила место, мне стало страшно оставаться здесь одной. Голая обшарпанная комната с пустыми койками наводила тоску. От панцирных сеток веяло таким холодом, что мне стало одиноко и до слёз захотелось домой.
Я развернулась – и поехала обратно в Ленинград, который был мне всё-таки ближе, чем Петергоф. Нашла почту, заказала переговоры с мамой и сообщила, что у меня всё хорошо. А потом до самого вечера шаталась по городу. Сидела в скверике на скамейке, бродила по Невскому, заглядывая в витрины окон.
Вечером мы встретились с Димой.
– Ну что, дали общежитие?
– Дали. А тебе?
– Мне тоже. Но там так плохо… Никого нет… Димка, я так не хочу туда возвращаться…
– Ну, тогда пойдём гулять. Ночью посмотрим, как мосты разводят… Ты ведь об этом мечтала?..
– Ну да… – неопределённо ответила я. Не рассказывать же ему про своего друга Пушкина.
И мы пошли. И гуляли всю ночь. И она была такая чудесная, эта белая ночь. Только очень холодная. А рядом ведь не было мамы, чтобы заставить меня надеть кофточку. И в своём коротеньком поплиновом платьице я так замёрзла, что мне было уже почти всё равно, что я в Ленинграде.
А когда в серых сумерках чудовищно заскрежетал и начал вздыматься в небо мост, мне стало страшно. Мост – это что-то несокрушимое, незыблемое, надёжное. Он соединяет не только берега – он скрепляет времена и пространства. Это и дорога, и переход. Мост – словно сама жизнь. Между рождением – и смертью. Между одной душой – и другой. Между вечностью – и вечностью. Ведь недаром радуга так похожа на мост, ведь правда? Нет, это неправильно – когда мосты разрываются...
Я не знала тогда даже имени Марины Цветаевой, не то что строк из её «Поэмы Конца»:
Мост – это, как страсть,
Условность: сплошное между…
Но, наверное, именно тогда, находясь ещё в начале пути и вглядываясь в туманную даль будущего, я смутно почувствовала зыбкость этого «между» и зябко поёжилась. Каким оно будет, моё будущее? Куда приведёт меня мой жизненный мост?
– Замёрзла? – заботливо спросил Димка и обнял меня за плечи. Он был в клетчатой летней рубашке с коротким рукавом и мог согреть меня только сочувственным словом. Ведь его мамы тоже не было рядом, чтобы заставить его надеть пиджак.
– Пойдём отсюда! – сказала я ему. Но идти нам было некуда.
Мы забрались в телефонную будку и, дрожа от холода, грелись в ней, если её можно было назвать тёплым местом. А утром, когда глаза уже закрывались от усталости, я ехала на электричке в Петергоф и мне снилось, как Гоголь рассказывает Пушкину про чудесные белые ночи в Петербурге, а Достоевский ему поддакивает. А рядом стоит Блок и тоже кивает… А я вмешиваюсь в их разговор и говорю:
– Да, конечно, они чудесные, эти ваши белые ночи, но такие холодные. Не то что у нас в Кишинёве… На юге ночи такие тёмные, но такие тёплые…
– Да, – восклицает Пушкин, – помню-помню, в Кишинёве совсем другие ночи…
…Общежитие уже заселили. В моей комнате было полно девчонок. Познакомились. Через два дня у нас начнутся вступительные экзамены.

КОРРЕКТОР
На дневное отделение мне не хватило одного балла. Поступила на заочное и вернулась домой.
– Стану отличницей и переведусь на дневное, – пообещала я папе. И попросила его найти мне работу.
Это было нелёгкое задание. Папа работал главным инженером объединения Молдавии по добыче строительных материалов, а это никак не пересекалось с моими мечтами о профессии.
– Папочка, – спросила я, – у меня ведь теперь будет трудовая книжка, да?
– Ну конечно, дочура… Как у всех, кто работает.
– Надо, чтобы у моей первой работы было красивое название.
Папа озадачился. Он перечислил мне организации, в которые может меня устроить, и я выбрала геологоразведочную партию. Это было очень романтично, если не считать, что профессию «геолог» мне не могли написать, поскольку для этого нужно было иметь образование. Я огорчилась, конечно, и стала думать, какая профессия меня для начала устроит. Уж не знаю как, но меня осенило: корректор. Замечательно звучит. Загадочно. И очень похоже на «корреспондент».
Корректор очень мне подходило. Из словаря Ожегова я узнала, что корректоры исправляют ошибки. Что-что, а это я точно умею. Наша учительница по русскому языку Тамара Германовна даже тетради мне доверяла проверять. Правда-правда. Я брала красную ручку, зачёркивала неправильную букву и сверху писала правильную. И даже оценку мне разрешалось ставить. А в 10 классе, на экзаменах, мне, как по конвейеру, одноклассники передавали сочинения, и я их проверяла. Потом многие мне спасибо сказали.
– Пап, я придумала. Корректором хочу.
Папа на меня уставился, не зная, что сказать. В его ведомстве корректоров не было.
– Ну, попробую узнать, как это сделать, – вздохнул он.
Я была уверена, что для папы нет невыполнимых задач.
И вот я уже сижу в геологоразведке, а на титульном листе моей трудовой книжки значится: корректор. Одно плохо: мне сказали, что исправлять им ничего не надо. Разве что когда отчёт сдавать будут… В декабре… В общем, жди... А пока иди с геологом Костей керны давить.
Керны оказались пробами известняка. Костя клал их под специальный пресс, давил, а я записывала цифры, которые он мне называл. И так целыми днями. Работа, конечно, ещё та, в общем, тоска зелёная… Если бы не Костя. Глаза у него голубые, а шевелюра, как у Есенина, пшеничного цвета. Конечно, я влюбилась. Но это была очень тайная любовь, потому что его жена Люда работала здесь же, в нашей геологоразведке.
Наконец, наступил долгожданный декабрь. И любимый праздник Новый год впереди, и отчёт близко… Скоро, скоро я корректором стану. Вот тогда и покажу всем свои способности. Я уж давно к работе подготовилась, припасла красную ручку с запасным стержнем – и теперь только сигнала жду, что нужен корректор.
Отчёт оказался толстой стопкой бумаг, отпечатанных на машинке нашей секретаршей Любой.
– Это первая часть, – сказала она. – Здесь пять экземпляров. Разложи их, внеси правку в первый, а потом перенеси её в остальные. А я вторую часть печатаю…
Я трудилась весь день. Красной ручкой я жирно зачёркивала неправильную букву и писала сверху правильную. Даже задержаться пришлось, чтобы закончить. А Люба целый день стучала на машинке.
– Люба, я закончила… – сообщила я.
– Оставь на столе, я потом заберу…
Я ушла домой с чувством выполненного долга. Наконец-то я стала корректором!
На следующее утро геологоразведка встретила меня странно. Кто сидел опустив голову. Кто давился от смеха. А Любочка пробежала мимо меня к начальнику вся в слезах.
– …Снова печатать… времени нет…
– Ну, что ж делать… перепечатайте… – доносились до меня реплики.
Выйдя из кабинета начальника, Любочка, даже не взглянув в мою сторону, отдала вторую часть отчёта Люде, жене Кости, и побежала перепечатывать первую часть.
А Люда, взяв лезвие, подчищала им буквы в отчёте и, обмакнув перо в чёрную тушь, аккуратно что-то подправляла... «Вот, оказывается, как корректоры делают…» – разочарованно подумала я и пошла с Костей давить керны.
…Когда сейчас, спустя сорок с лишним лет, я делаю для издательства корректуру книг, я всегда про себя усмехаюсь. Волею судьбы корректура стала моей последней «пенсионерской» работой. Вот когда выяснилось, что для неё не нужны ни лезвия, ни чёрная тушь, ни красная ручка… Да, недаром, видно, на титульном листе моей трудовой книжки ещё в семнадцать лет появилось это красивое, загадочное слово – корректор.

ТРАНСКРИПЦИЯ
На первом курсе мне, как заочнице, прислали целую кучу методичек. После каждой темы был список учебников, которые нужно прочитать. Я понеслась в библиотеку. Мне сказали, что таких книг у них отродясь не было. Только в республиканской удалось кое-что достать. Это были учёные фолианты, в которых я ничегошеньки не понимала. Читала – а слёзы капали на страницы монографий.
«Позиционная мена фонем, – бубнила я весь день, – это мена сильной фонемы с соответствующими ей слабыми фонемами…»
– Нет, чёрт возьми, это невозможно понять! – кричала я и зашвыривала учебник куда-нибудь подальше.
– Латынь учишь, доченька? – подошёл как-то на мой крик папа и погладил меня по голове.
– Нет, папочка, русский… Фонетику…
Трудность была не только в том, чтобы понять написанное, но и применить его на практике. Надо было научиться транскрибировать текст, то есть с помощью определённых знаков записывать его так, как он слышится. А ещё, конечно, нужно было освоить и латынь, и античную литературу, и древнерусскую... Всё это были предметы моей первой сессии.
На экзамены я приехала в угнетённом состоянии. Я поняла, что выучить всё, что было обозначено в методичках, невозможно. Кто это придумал? Да это просто нереально!
Первый зачёт был по фонетике. Фонетический диктант. Преподаватель собрал наши зачётные книжки, выдал по листку бумаги и начал диктовать текст. Я старалась, как могла, но всё равно чуть-чуть за ним не поспевала, то и дело переспрашивая. Он начал нервно посматривать в мою сторону. Я чувствовала себя ужасно: все успевают, только я одна почему-то не успеваю. Наконец, преподаватель не выдержал и подошёл ко мне. Хотел понять причину такой невероятной тупизны.
Он стоял у меня за спиной и молчал. От этой угрожающей тишины я обернулась и увидела его лицо. Он был явно поражён.
– Первый раз вижу такое… – наконец, выдохнул он.
Я сжалась. Сейчас точно выгонит...
Экзаменатор молча подошёл к столу, нашёл мою зачётку, поставил зачёт – и выпроводил меня из аудитории.
– Иди, – сказал он. – Готовься к экзаменам…
Я с недоумением вышла в коридор, держа в руках раскрытую зачётку со своим первым в жизни университетским зачётом…
А мои однокурсники благополучно дописали текст, а потом… целый час его транскрибировали. Ну откуда же я знала, что так надо? Я его сразу в транскрипции записывала… Ну, не успевала чуть-чуть… Уж извиняйте… Фонетика всё-таки очень трудный предмет…

КАПРОНОВАЯ ЛИХОРАДКА
После первой сессии я осталась в Ленинграде. На следующий год всё равно буду переводиться на дневное отделение, а сейчас решила пойти работать. Оказывается, есть такая работа, за которую можно получить в городе постоянную прописку. «По лимиту» называется.
Работа нашлась неподалёку от квартиры, где мы с одной девчонкой снимали у бабки комнату. Старуха была толстая и вредная. Она не разрешала нам пользоваться кухней, ворчала, что мы много нажигаем электричества, и мы тайком от неё кипятили в комнате чай, запихивая кипятильник в банку из-под кабачковой икры.
Когда у бабки было хорошее настроение, она любили вспоминать, как выжила в блокаду. Она была тогда молодой и к ней захаживали солдатики. А у солдатиков был паёк. А в пайке – крупа, которую сварить им было негде. А Раиса, так старуху звали, варила им кашу. Объём за объём. Даёшь чашку крупы – получаешь чашку каши. Вот такой у неё был «бизнес».
За эти рассказы мы возненавидели старуху ещё больше.
Товарку мою звали Аня. Она приехала в Ленинград из псковской деревни на заработки. Анюта была из тех самобытных девиц, про которых анекдоты складывают. Мол, девушка из деревни может уехать, а деревня из девушки – никогда. Первое, что она сделала, приехав в город, это купила страшное зимнее пальто на ватине с песцовым воротником. Я бы такое под расстрелом не надела. Я всю зиму ходила в чёрном демисезонном пальтишке с капюшоном на красной подкладке. Оно было перешито из старого маминого букле и едва прикрывало попу. В нём было очень холодно. Зато я, ещё и в чехословацких чёрных сапожках с красным кантом и красными пуговками, была неотразима. А Анька напяливала на себя своё страхолюдное пальто, закутывалась в шаль – и ей было очень тепло, и она была довольна, что выглядит так «богато». Она первая нашла «лимитную» работу и позвала меня с собой.
Нас взяли на чулочно-носочную фабрику «Красное знамя». Складывать капроновые чулки. Мы так и назывались – «складывальщицы чулок». Это был громадный цех с несколькими конвейерами, по которым непрерывным потоком плыли связки капрона. По краям конвейера сидели такие же, как и мы, лимитчицы, снимали с движущейся ленты эти связки, в которых было по 40 пар чулок, и изящным однообразным движением складывали их, вставляя внутрь картонку и засовывая пару в целлофановую упаковку. Сложенные чулки отправлялись по конвейеру дальше, а нам оставался снятый со связки талончик, по которому нам начислялась зарплата.
Работа наша была сдельной. Сколько сложишь – столько и получишь. Однако была некая минимальная норма, меньше которой делать было нельзя, потому что тогда цех не выполнит план. А если не выполнишь план, тебя, как «несознательный элемент», ждёт «проработка». Я боялась этого как огня. И работала, не поднимая глаз, как в лихорадке. Но всё равно немного недотягивала до вожделенного минимума. А Анька, к моему удивлению, оказалась такой рукастой, что быстро стала перевыполнять норму чуть ли не в два раза.
Чтобы избежать «воспитания», пришлось мне приобщиться к одной из цеховых хитростей. Иногда на конвейере появлялись «остатки», маленькие связки по 20 пар. На «половинном» талоне стояла специальная пометка – когда ручкой, а когда и карандашом. И кто-то мне подсказал, что эту карандашную метку можно стереть ластиком. Я эти талоны собирала – и «криминальные» подкладывала к настоящим, «регулируя» таким образом выполнение нормы.
Но главные хитрости были связаны с тем, как вынести капрон за проходную. Кто чулки в высокую причёску заталкивал, кто за пазуху прятал. У симпатичной белокурой Танюшки был свой, абсолютно безопасный способ воровства, которому она пыталась меня обучить. Каждый день она просто надевала новые капроновые чулки на себя – и смело выходила за проходную. А что делать? Длинные чулки в магазинах были дефицитом, а здесь можно было выбрать любые под свою ногу. В обеденный перерыв Татьяна тянула меня в укромный уголок за иностранные станки, которые почему-то не работали, и натягивала на свою длинную ножку капрон, вытянув её и явно ею любуясь. Она всегда приносила пару чулок и для меня, но я так и не рискнула воспользоваться её методом.
Моя капроновая лихорадка длилась месяца три. Больше я не могла сидеть за конвейером, делая одни и те же движения и ожидая «воспитательной работы для несознательных элементов социалистического общества». Так рухнула моя мечта о постоянной прописке в Ленинграде.
Вскоре я вышла замуж, мы сняли другую квартиру. Анька была рада, она давно уже хотела позвать к себе деревенскую подружку. Больше мы с ней никогда не встречались, и я не знаю, как сложилась её жизнь. Наверняка она стала передовиком производства и как пить дать живёт сейчас в Петербурге, перевезя туда всю свою многочисленную родню из псковской деревни. Только теперь она носит не пальто с песцовым воротником, а китайский пуховик. И ей по-прежнему в нём очень тепло и она очень довольна, что выглядит так богато…

ПИРОЖКИ С ВЫМЕНЕМ
Мой одноклассник Дима учится в Ленинграде в техническом вузе. У них – одни парни. У нас в университете на филфаке – одни девчонки. Мы дружим. Все праздники вместе отмечаем. После второго курса на летние каникулы парни решают отправиться куда-нибудь на Север на заработки. Берут меня поварихой. Их шестеро здоровенных ребят, не страдающих отсутствием аппетита, – и я, понятия не имеющая о поварском деле. Во время учёбы мы питаемся в столовке, кажется, уж такую-то еду и я смогу приготовить. Ну, какая студентка не сумеет пожарить яичницу или сварить картошку? Справлюсь!
И вот мы на месте, заехали Бог весть куда, в какой-то захолустный посёлок под Воркутой. Парни подрядились на тяжёлую работу – прокладывать трубы. Грунт мёрзлый, трубы огроменные. Та ещё работка! Жилья нам никакого не дали.
– Вот недостроенный барак, живите, – сказали.
Недостроенный он и есть недостроенный. Избушка без окон и дверей. Одна крошечная комнатушка более-менее. Туда меня мальчишки и поселили. А сами спали на полу, на строительном мусоре – на стружках каких-то.
– Ну, давайте, – говорю, – кто-нибудь со мной за продуктами.
Сейчас, думаю, купим чего попроще. Только не учла, что мы не в Ленинграде, а «в глубинке», как, в общем-то, Россию во все времена называют. Мяса в магазинах тут отродясь не видывали. Я растерянно смотрю на прилавок: лапша, пшёнка, хлеб…
– Больше ничего нет? – спрашиваю у продавщицы.
– Утром, в шесть утра, молоко привозят, – лениво отвечает она. – Пораньше придёте, может, и повезёт.
– А мясо? Или косточки какие-нибудь хотя бы… На суп…
Продавщица ухмыляется:
– Заходите, может, вымя коровье привезут…
Дальше было всё как во сне. Ложилась я позже всех, пока не перемою посуду, а вставала ни свет ни заря, чтобы сбегать за молоком. У меня была одна плохо работающая электроплитка, на которой надо было приготовить первое, второе и вскипятить чай. На первое у меня обычно был молочный суп из вермишели, а на второе лапша с чем повезёт.
Однажды случилась история прямо как в любимом фильме «Полосатый рейс». Помните? Когда буфетчица сказала: «Кушайте борщ! Он такой вкусный!», а он оказался несъедобным. И тогда она предложила сосиски, которых тоже не оказалось, так как их съели тигры.
Вот так и у меня случилось. Кроме тигров и сосисок. Я сварила молочный суп, укутала его одеялом, чтобы не остыл, и стала варить макароны на второе. Воду я обычно сливала тут же, за перегородку, где были собраны в кучу строительные опилки. В опилках мои макароны и оказались, когда я не сумела удержать крышку.
– Кушайте первое, – сказала я ребятам, – оно такое вкусное. А второго сегодня не будет. Потом открыла крышку кастрюли, увидела распаренную вермишель, впитавшую молоко, и бодрым голосом продолжила:
– То есть первого не будет, только второе. Оно такое вкусное!
Наконец, мне повезло. В магазин завезли обещанное вымя. Ура! Мясо. Побалую своих парней. Жаль, впрок не взять, холодильника-то у нас нет. Чёрт возьми, продавщица так вкусно рассказывает, какие она пирожки из этого своего вымени печёт, что у меня просто слюнки текут. Я даже не сообразила, что и фарш мне крутить не на чем, и печь тоже негде. Но вымя можно ведь и просто потушить. С овощами. Правда, и овощей тоже никаких нет – ни лука, ни картошки, ни моркови… Но лапша с выменем – это всё равно лучше, чем до рвотного рефлекса надоевшая лапша без вымени – решила я.
Это вымя было первым и последним в моей жизни. Оно было похоже на резину, жевать которую не было никакого удовольствия хоть с лапшой, хоть без лапши. Много лет спустя я увидела где-то рецепт пирожков с фаршем из вымени, вспомнила, как расхваливала их продавщица, и рассмеялась. Чёрт возьми, этого экзотического блюда я так никогда и не попробовала.

ПЛАТЬЕ В КРАПИНКУ
На девятом месяце я оказалась на улице. В прямом смысле. Я приехала в Ленинград после летних каникул. Муж должен был вернуться из студенческого стройотряда дней через десять. Две дамы, мать и её взрослая дочь, соседи по коммунальной квартире, комнату в которой мы снимали, решительно встретили меня на пороге. С собранными вещами. Они случайно узнали о моей беременности ещё весной, когда муж вызвал мне «скорую» по поводу сильнейшего токсикоза.
Стелле, дочери, наверное, не было ещё сорока, но нам, двадцатилетним студентам, она казалась немолодой. Свою семью, видимо, из-за своих больших запросов, Стелла создать не сумела, детей у неё не было. К нам, квартирантам их соседей, которые жили где-то в другом месте, обе дамы относились с лёгким презрением. Они были хозяевами квартиры, а мы были никем. Стелла считала себя столичной штучкой, а нас «понаехавшими провинциалами».
– Ты сюда не войдёшь, даже не пытайся! – угрожающе сказала мне Стелла, стоя на пороге, и ногой пододвинула собранные узлы. – Ещё пелёнок нам здесь не хватало…
– Вообще-то это вы живёте в провинции, а я – в столице Молдавии, – не удержалась я от сарказма и с гордым видом вышла на улицу, оставив вещи на произвол судьбы.
Я не знала, куда идти. Просто шла и всё. Светило солнце. Дребезжали трамваи. Первый сентябрьский денёк, начавшийся так неожиданно неудачно, выдался на редкость тёплым. На мне было синее шерстяное платье в чёрную крапинку и с белым воротничком. Я сшила его сама и всё ждала, когда нужно будет распускать застроченные от груди складки, но это так и не понадобилось. Посторонние не догадывались, что я беременная, просто девушка с расплывшейся талией.
По дороге в никуда я вспомнила, что мне нужно в женскую консультацию, и ещё в университет.
«Ну, не домой же возвращаться? – лихорадочно думала я. – Как-то всё образуется, наверное… Но сначала в университет, надо сообщить, что некоторое время не смогу учиться…»
В университете выяснилось, что я не вписываюсь «в картину мира» не только соседей, но и деканата. Я стеснялась сказать, что беременна, мне казалось, что и так всё видно, и плела невесть что. Ничего не поняв из путаных объяснений этой странной, толстой, туповатой девицы в нелепом крапчатом платье, замдекана нервно сказал:
– Если вы больны, вас тут никто не держит... – и уткнулся в какие-то бумаги на столе.
Я молча вышла на улицу и машинально пошла в сторону своего чужого дома. По-прежнему светило солнце. Дребезжали трамваи. Но мир вокруг вдруг стал каким-то расплывчатым, а звуки глухими, будто мне заткнули уши ватой. Я прислонилась к стене дома и медленно сползла по ней на асфальт.
Из женской консультации, куда меня привели прохожие, меня уже не выпустили и на «скорой» отправили в роддом. Так был решён квартирный вопрос. Во всяком случае, до родов.
В нашей палате, кроме меня, было ещё двое сумасшедших. У них уже прошли все сроки, и каждый день они ждали, что это случится непременно сегодня. Разговоры были только о распашонках, сосках, колясках (лучшие, конечно, немецкие) и кроватках (надо доставать непременно чешскую). Одна, не выпускающая из рук спиц с вязанием ползунков, бесконечно рассказывала, с каким нетерпением она ждёт появления на свет малыша, как давным-давно всё для него приготовила. Она была медсестрой и пришла в больницу со своим фонендоскопом, который постоянно держала на животе, чтобы слышать сердцебиение ребёнка. Другая, тоже со спицами, охотно делилась своей «коллекцией имён». Она хотела мальчика – и все имена были мальчишечьими.
Я молчала. У меня не было ничего. Даже имени. А главное, крыши над головой, куда я принесу ребёнка. Не было ничего, кроме кучи друзей-студентов. И мне не было страшно. Я просто не думала, о том, что будет завтра. Я знала о том, что всё будет.
Ребёнок, для которого было заготовлено «всё-всё», умер в утробе. На мать страшно было смотреть. Она почернела на глазах. Та, которая хотела мальчика, родила девочку. Она назвала её «коллекционным» именем Сашенька, а другое из её «коллекции» досталось моему сыну.
Хорошо, что женщины не знают, что их ждёт, когда идут рожать первый раз. Иначе, наверное, детей на свете было бы гораздо меньше. Во всяком случае, я не представляла, что будет так больно. Утробным, животным голосом я выла так громко, что сбежался весь персонал. На меня нацепили какую-то маску с наркозом, но от этого мой рёв стал тише только для меня, я слышала его теперь как бы со стороны.
Не знаю, сколько бы это безобразие ещё продолжалось, если бы меня не выручил сын. Он был так измучен моим неудержимым воем и неумением ему помочь, что, родившись, даже не мог плакать, а только покряхтывал. Он был совсем крохотным на ладони акушерки, голова его свисала вниз и болталась из стороны в сторону. Зато волосы были густые, чёрные и стояли дыбом. Из-за этих волос он был похож на галчонка.
Пока я была в роддоме, приехал муж, «выбил» комнату в общежитии, а ребята вскладчину купили модную клетчатую коляску (немецкую, конечно) и приданое для малыша. Парадный вход в общежитие был с улицы, а к нам, в семейное крыло, вёл чёрный ход со двора. Типичного ленинградского замкнутого двора с квадратиком неба где-то далеко вверху. В этот «каменный колодец» мы и пришли с сыном. Пешком поднялись по узкой тёмной лестнице на седьмой этаж и вошли в длинный тёмный коридор, в конце которого оказалась большая кухня. Здесь стояли плита и несколько столов. Вода была только холодная. Зато тут никто не возражал, что на кухне будут сушиться пелёнки.
Наша комната была такой узкой, что между громоздкой железной кроватью у одной стены и симпатичной коляской у противоположной можно было протиснуться только боком. Но это было счастье!
На следующий же день я полетела в университет на занятия. Вся одежда оказалась мне мала, и я надела своё крапчатое, обвисшее на мне платье. Сидеть из-за швов я не могла и слушала лекции стоя. Мне и в голову не приходило, что оставлять ребёнка одного опасно. «Что с ним может случиться? – думала я. – Он ведь ещё не может встать и вывалиться из коляски». Другие опасности мне были неведомы.
И вот сейчас смотрю я из своего далёка на эту легкомысленную мамашу и такого же её муженька, которые по своей неопытности и семью-то не смогли сохранить, – и так мне жаль этих несмышлёнышей, что просто ком в горле стоит, а слёзы сами из глаз льются. А уж этого крошку, которому сегодня уже за сорок, прямо до боли сердечной жалко. Как страшно, наверное, было ему, едва появившись на свет, лежать одному в этих каменных трущобах на седьмом этаже…

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ
Это случилось в начале марта 1977 года. Я к тому времени уже окончила университет и приехала к родителям в Кишинёв. Через несколько месяцев муж получит распределение – и мы уедем на Север.
Но пока я дома. Сижу вечером на диване и смотрю новости по телевизору. Они заканчиваются, значит, времени примерно полдесятого. Бабушка и сынишка уже спят. Папа, кажется, принимает ванну. Мама сдувает последние пылинки после только что законченного ремонта квартиры.
– Кино будем смотреть? – спросила я у мамы.
Ответить она не успела. Мои слова потонули в каком-то странном гуле, от которого по коже побежали мурашки, а волосы на голове в прямом смысле слова зашевелились и встали дыбом. Не успев понять, что это такое, я увидела, как навстречу мне семенит из своего угла на своих тонких ножках телевизор. Я истерически расхохоталась.
То, что я буду описывать дальше в какой-то временной последовательности, на самом деле происходило одновременно в течение нескольких секунд. Или минуты? Или нескольких минут? Сказать невозможно, потому что время исчезло. Одновременно, как козлик, скакал оживший вдруг телевизор, одновременно падали со стен часы и картины, одновременно комната скрежетала, ходила из стороны в сторону и реально превращалась из квадратной в ромб и обратно. Одновременно раздался папин крик:
– Становитесь в дверные проёмы.
Одновременно я снова истерически захохотала, подумав, что надо иметь такие лапки, как у воробьёв, чтобы стоять в проёмах на пятом этаже, когда стены рухнут...
Одновременно бабушка босиком по стёклам выбежала из спальни с ребёнком на руках, а за ними рухнул книжный шкаф. Одновременно я открыла входные двери и увидела, как, гремя, качаются из стороны в сторону лестницы. Будто они вовсе и не каменные, а верёвочные.
По этим ненадёжным ступеням я и побежала вниз с переданным мне бабушкой сыном, а вслед мне летели бросаемые мамой тёплые вещи. Каким-то непостижимым образом я на ходу одела сына, оделась сама и даже натянула на босые ноги сапоги-чулки, которые и на капрон-то натягивались с трудом.
Я слышала, как соседка из квартиры напротив уговаривает маму никуда не бежать. Фронтовичка, она одна из всего подъезда осталась величественно-спокойной, когда все в панике выбегали из дома.
Дальше время, видимо, вернулось. Люди во дворе кучками стояли у подъездов и возбуждённо делились впечатлениями. Те, у кого были машины, уезжали куда-нибудь подальше от домов. Никто не знал, будут ли ещё толчки. Мы боялись возвращаться домой.
Ночь была довольно прохладной. Звёзды колко дрожали на чёрном бархатном южном небе. На мне было пальто прямо на халат, на сыне шубка и моя вязаная шапка, а босые ноги были завёрнуты в одеяльце. Я только сейчас почувствовала, как тяжело мне держать на руках увесистого четырёхлетнего малыша. Но тут подбежали мама и бабушка. Они тоже были полуодеты.
– Искала ключи, чтобы закрыть двери, – сказала мама.
«Зачем их закрывать, если вот сейчас можешь погибнуть?» – подумала я.
Последним степенно вышел из подъезда папа. Он был одет, как денди лондонский: в шляпе, при галстуке и с трубкой зубах. Его вид развеселил нас. Он был голый, когда началось землетрясение, а вышел безукоризненно одетым.
– Когда в ванне началось цунами, – стараясь нас отвлечь, начал рассказывать папа, – я сразу сообразил, что это землетрясение и кричал вам, чтобы вы становились в проёмы дверей.
– Да, я слышала, – рассмеялась я, – и пожалела, что не птица.
Долго мы не расходились по квартирам. Соседи с первого этажа приглашали нас переночевать у них, чтобы ближе было выбегать, если что, но мы всё-таки вернулись домой. Спать легли одетыми, все в одной комнате, которая была ближе к входным дверям. Только под утро мне удалось задремать.
На следующий день Кишинёв гудел. Паника распространялась мгновенно, как только кто-нибудь начинал рассказывать, что по радио якобы объявили, что толчки повторятся.
– Когда? Что говорили? – начинались расспросы, но толком никто ничего не знал.
Потом кто-нибудь возбуждённо начинал говорить о якобы больших разрушениях в других районах города. И толпа кидалась за подробностями к новому рассказчику.
В газетах писали, что Бухарест лежит в развалинах. И это была правда. Дома там строились ещё до войны – и не выдержали восьмибалльного землетрясения. Более тридцати многоэтажных домов рухнули, погибли сотни людей.
А Кишинёв устоял. И это было чудо. Никто не погиб. В построенных после войны домах учитывалась сейсмичность района. Внутри каждого дома находится металлический каркас. В нашем подъезде с первого по пятый этаж появились трещины шириной в кулак, через которые стала видна улица. Дом разошёлся как раз по этим металлическим швам – но устоял.
К вечеру опять стало жутко. Спать снова легли одетыми.
– Ну, нет, – подумала я, – хватит. И утром пошла в библиотеку.
Набрав кучу книг о землетрясениях, узнала, что ни о каких «повторных толчках» по радио объявить не могут, поскольку никто об этом не знает, да к тому же никто не успеет спастись, если дом разрушится за мгновение, сложившись как карточный домик. Словом, чему быть, того не миновать.
Вечером приехал муж. Ему, не испытавшему того, что испытали мы, наш страх был непонятен. А меня его невозмутимость успокоила. Постепенно жизнь возвращалась в привычную колею. Но этот священный ужас, этот трепет души, это ощущение себя песчинкой, которую вот-вот сметёт с лица земли, забыть невозможно. И всю жизнь нет-нет да и возвращаюсь я мысленно к тому переживанию, когда лицом к лицу столкнулась с разгневавшейся природой.

ЧУДО
В Ленинград мы приехали ранним утром в начале июня. (Или он уже снова был Петербургом?) Это было самое любимое мною время белых ночей в городе моих студенческих лет. Настроение у меня было приподнятое. Я хотела убить нескольких зайцев. Встретиться с подружкой, показать детям филфак университета, где я училась, побывать с ними на Стрелке, с которой видно общежитие, где я жила, потом дойти до Дворцовой площади и прошвырнуться по Невскому. Но главный заяц, ради которого, собственно, мы сюда и приехали, – забрать в университете мой школьный аттестат. А понадобился он мне потому, что я решила поступать в МГУ на журфак.
– Зачем тебе это? – уговаривали меня. – У тебя и так прекрасное образование. Где угодно можно работать. И на телевидении ты работала…
Но я упёрлась. Хочу в МГУ. На журфак. На тот момент нашу студию телевидения в Игарке закрыли, я работала уже в другой сфере – и потому поступать надо было на общих основаниях. Ну, на общих так на общих. Значит, нужен школьный аттестат.
В деканате университета мне сказали, что после окончания прошло уже больше десяти лет, так что мои документы переданы в архив. Ну ладно, сходим в архив, благо он здесь же неподалёку, на Васильевском острове.
Архив произвёл на меня гнетущее впечатление. Это было громадное помещение с галереей комнат с высокими потолками. В комнатах было много стеллажей с папками до самого верха. Груды этих папок в полном беспорядке лежали и на полу. Мы прошли через эту анфиладу, в конце которой нашли сотрудницу архива.
– Видите, что у нас творится? – сказала она. – После последнего наводнения папки так и лежат на полу, найти здесь ничего невозможно. Всю оставшуюся жизнь можно здесь провести в поисках.
– Ну, может быть, мы хотя бы попробуем? – неуверенно спросила я.
– Ваше дело, ищите, если хотите…
– А как искать-то?
– Видите, на корешках папок два шифра? Один вверху, другой внизу.
– Да. Цифры какие-то...
– Сейчас я найду код, который должен быть на вашей папке с документами. Она полистала какие-то толстые тетради и что-то написала на бумажке.
Наша команда «поисковиков» выглядела довольно странно. Молодая мамаша – и двое детей: одиннадцатилетний сын и пятилетняя дочь.
– Ну, ничего, – бодро сказала я им. – У нас целая неделя, будем приходить сюда каждый день часа на два. Сейчас поищем папочку, а потом пойдём гулять. Кто найдёт – тому куплю шоколадку, – воодушевила я их. А сама подумала: «Ну, хотя бы я буду знать, что сделала всё, что смогла».
– И мороженое, – сказал сын.
– И пирожное с газировкой, – подхватила дочь.
– Всё будет, – с улыбкой пообещала я и вошла в первую попавшуюся комнату напротив кабинета архивариуса. – Начнём отсюда – и постепенно будем продвигаться к выходу. Сколько успеем, столько и просмотрим папок. Давай, доченька, складывай вот эти папочки, которые разбросаны по полу, в стопочки, – предложила я, чтобы чем-нибудь занять ребёнка. – А ты, сынок, просматривай папки на стеллажах, чтобы совпали эти два номера. Я просмотрю эту полку, а ты вот эту, – махнула я рукой и подняла голову вверх.
Сын нагнулся, поднял из-под ног папку и сказал:
– Вот она…
– Что? – переспросила я, не веря своим ушам.
– Да. Это она, – повторил он, сверив цифры.
Я посмотрела на шифр – и теперь не поверила своим глазам. Это определённо была та самая папка. В этом бедламе мы нашли её за секунду.
– Что? Уже уходите? – не удивилась архивариус, когда буквально через минуту мы вернулись в её кабинет.
– Вот эта папка… – протянула я ей документы.
Дама уставилась на меня с нескрываемым ужасом.
– Ну, бывает же такое! – наконец выдохнула она. – Это чудо... Поздравляю…
Она быстро нашла пакет с моими документами. Они покоробились от воды, аттестат был покрыт плесенью, но разве это имело значение…
Мы шли обратной дорогой мимо комнат со стеллажами до потолка и грудами папок на полу и радовались, что не проведём здесь оставшуюся жизнь. А жизнь явно удалась! На улице светило солнце, нежно зеленели деревья и громыхали трамваи. А мы ели мороженое, пирожные, шоколадки – и запивали их газировкой!
Через два месяца я стала студенткой журфака МГУ.

ДУХ ТОЛСТОГО
Эти две девицы приехали к нам на Игарскую студию телевидения по распределению из Ленинграда. Девчонки как девчонки. Ничего особенного. Только у одной какие-то глаза странные. Прозрачные, вроде как изо льда, и с тонким острым зрачком. Вторая вообще глаз не поднимает, ходит понурившись. Иногда рассказывает, как она от жизни устала: порой выходит ночью на улицу и на луну воет, как волк.
Мы смеялись, думали – шутка такая оригинальная. Но постепенно в редакции что-то такое завелось, будто туман какой-то заполз и непонятное шу-шу по углам. Как-то шёпотом мне кто-то сказал, что сегодня они снова собираются у них на квартире. В полночь.
– Придёшь? – спросила меня одна из сотрудниц.
– А почему в полночь-то? – недоумённо переспросила я.
– Так спиритический сеанс будет. Его только после полуночи можно осуществить… Духи ведь…
– Шутишь, что ли? – засмеялась я, а у самой холодок по спине пробежал.
– Какие шутки? Девчонки – медиумы. Мы уже всё подготовили. И бумажный круг с буквами и стрелками. И блюдце… Приходи…
Я долго сомневалась – идти или нет? Какой-то внутренний голос подсказывал мне, что делать этого не надо, но любопытство взяло верх. Я решила, что сама ни в чём участвовать не буду, но посмотрю на происходящее со стороны.
Отложив том «Войны и мира», который я перечитывала, я отправилась в гости. Все были уже в сборе. Положили на стол бумажный круг, по краям зажгли свечи, задвинули шторы на окнах, выключили свет. Напряжение нарастало. Я села в уголок дивана, на угол стола, заявив, что участвовать в процессе не буду.
– Кого будем вызывать? – глухим голосом спросила одна из медиумов, та, что любит выть на луну.
Все молчали, не зная, что сказать.
– Давайте Льва Толстого… – сказала другая девица медиум, та, что с льдистыми глазами.
Внутри у меня похолодело. Мне хотелось крикнуть:
– Не надо. Только не Толстого…
Но я промолчала.
Затаив дыхание, собравшиеся положили кончики пальцев на край блюдца. Оно стояло неподвижно. Потом дёрнулось – и медленно сдвинулось с места. Волосы на голове у меня зашевелились. А блюдце вдруг описало круг и с каким-то жутким жужжанием стремительно полетело куда-то за его пределы, остановившись на краю стола. Я сидела ни жива ни мертва. Повторили ещё раз. То же самое.
– Давайте спросим, куда летит блюдце, – сказала медиум.
Блюдце ответило:
– В женщину.
– Как её зовут?..
Кажется, от ужаса я уже теряла сознание. Я на сто процентов была уверена, что оно летит в меня, прямо в солнечное сплетение. И точно знала, что сейчас будет названо моё имя. И когда оно действительно сложилось из букв, все, как по команде, повернулись и уставились на меня.
– Пожалуйста, – наконец взмолилась я. – Ничего больше не спрашивайте. Ничего не хочу знать. Вызывайте другого, кого угодно...
– Что мне хотел сказать дух Толстого, я так и не узнала, – со смехом рассказала я эту историю несколько лет спустя, работая уже в другом городе в редакции газеты.
Все вокруг засмеялись. Только одна сотрудница серьёзно спросила:
– И что было дальше? Все живы?
У меня похолодело внутри. Я и в городе-то этом оказалась, потому что у меня умер отец. А следом серьёзно заболел муж.
– Никакого Толстого по ту сторону нет – есть обычные духи тьмы, для которых самое главное – погубить душу человека, – объяснила мне моя собеседница, подтвердив мои внутренние опасения, которые по своему невежеству я так легкомысленно отвергла. – Это их обычные уловки.
С этого разговора постепенно началось моё духовное перерождение.
«А бесы-то ушлые ребята, – думаю я сейчас. – Ловко они меня на крючок тогда подсадили. Они ведь прекрасно знали, что в данный момент я читаю «Войну и мир», а значит, нахожусь в духовной связи с автором. Вот они и подумали, что я наверняка захочу с ним напрямую пообщаться, а попаду под их покровительство». Избави Бог!

АЛЕСЯ
1.
Я – телевизионная пионервожатая, она – настоящая, работает в школе. Ей 23 года, но выглядит она в своём пионерском галстуке лет на 17.
Я влюбляюсь в неё с первого взгляда. Есть в ней нечто особенное, что нечасто встречается в людях. Что – поначалу даже трудно определить. Просто есть – и всё. Какая-то поразительная детская непосредственность. Какой-то талант любви, что ли. Какая-то тайна, которую хочется разгадывать.
Узнав, что я окончила Ленинградский университет, она, улыбаясь до ушей, тараторит, что тоже учится там, заочно, на философском факультете. Что родилась в Ленинграде. Что там живёт её семья, а сюда, в Игарку, она приехала год назад по распределению мужа, окончившего в Ленинграде лётную академию.
Через неделю мы встретились с ней на новогоднем балу, устроенном горкомом комсомола. Я была приглашена как телевизионная пионервожатая, она – как настоящая. На вечер мы пришли с мужьями. Я – с моряком, она – с писаным красавцем лётчиком. Две эффектные молодые пары. Познакомились – и сели за один столик. Ещё не знали, что на всю жизнь.
Наших новых друзей зовут Алеся и Володя Небылицы. Вот это фамилия, думаю я. Мы весело проводим время и приглашаем их к нам, чтобы вместе встречать наш первый здесь Новый год – 1979.
Если бы я знала, как далеко по северным меркам идти пешком от их барака до нашего, я бы, наверное, их пожалела и не позвала. Сама я никак не могу смириться с дикими морозами в совокупности с полярной ночью. Собираться я начинаю за полчаса до окончания работы. Надвигаю, насколько возможно, на лоб шапку, заматываюсь почти что вместе с глазами шарфом – и вслепую, как сумасшедшая, бегу домой, успев в своей искусственной шубе промёрзнуть до костей. А ведь от их дома до нашего – расстояние раза в три больше, чем от моей работы.
За окном минус 63. Я в такую погоду даже нос боюсь высунуть.
– Как вы дошли? – с порога сочувственно бросаюсь я к гостям.
– Там та-а-а-кое шикарное северное сияние! Это песня! – восторженно улыбается Алеся. – Пойдёмте гулять… Ты обязательно должна это увидеть!..
– Ни за что! Хоть десять северных сияний – в такой мороз я на улицу не пойду… – категорично заявляю я.
– Ладно, – легко соглашается Алеся, подавая мне какой-то странный громоздкий пакет, который она всю дорогу несла на вытянутых руках. – Это моё фирменное блюдо.
Я разворачиваю. На большой плоской тарелке – что-то твёрдое, похожее на маленький каток.
– Это была заливная рыба, – хохочет Алеся. – Ну, ничего, в следующий раз попробуете…
Мы укладываем сына в нашей комнате и до утра танцуем в соседской, благо соседи на Новый год уехали на материк.
– А у нас тоже сын, – сообщает Алеся. – Ему два года. Он сейчас у бабушки. Но на следующий год мы его привезём.
Рот у Алеси не закрывается, кажется, никогда. У неё либо улыбка на все тридцать два зуба, либо она что-нибудь рассказывает. Она похожа на ртуть, которая никогда не бывает в покое – неуловимо перекатывается, переливается, таинственно блестит… Даже я, женщина, любуюсь ею, не свожу с неё восторженных глаз, а мужчины вообще глупеют в её присутствии.
«Родное сердце» – так она называет всех мужчин, но каждый думает, что лишь его. Только мужа она никогда так не называет. Он – единственный. Он – Царь. «Царь сказал, Царь сделал, Царь велел», – говорит Алеся. Кажется, она его боготворит. Но за нарочитой серьёзностью сквозит такая тонкая ирония, что я еле сдерживаю улыбку, когда слышу это «царь».
– Я спрашиваю его сегодня: «Вкусный борщ?» – а он холодно так отвечает: «Борщ и должен быть вкусным!»
Алеся копирует, как эту фразу говорит её обожаемый Царь, – и мы хохочем, как сумасшедшие.
Моряк мой уплыл, её лётчик улетел, а мы их ждём и развлекаемся, как можем. Оказывается, мы любим одну музыку, одни стихи и много чего ещё нам нравится вместе. У нас даже дни рождения рядом. Сначала отмечаем её 24, а через три дня мои 28. Без конца слушаем пластинку Джо Дассена. Потом «Привередливых коней» Высоцкого и «Молитву» Окуджавы. И ревём, как две дуры.
С ней одинаково хорошо и разговаривать, и думать, и молчать. Мы и молчим. А потом идём гулять. Пейзаж унылый, но нам всё равно. Впереди бежит мой пятилетний сын. Алеся рассказывает, что её девичья фамилия Иванова, – и мы хохочем. Ну, это уж ни в какие ворота... Вот уж чего не может быть, так это то, что она Иванова. Алеся могла родиться только Небылицей.
– Это, наверное, Володя Иванов женился на тебе и взял твою фамилию, – с сарказмом говорю я, и мы снова ржём, как дикари.
Мама у Алеси – коренная ленинградка, интеллигентка до мозга костей, преподаёт в школе физику, а отец – крестьянин из псковской деревни, для которого водка и мат – это обычные атрибуты жизни. Мама родила пятерых детей, но заниматься ими ей было совершенно некогда. На старшую Алесю и свалился весь быт.
– Борщ варила ведёрными кастрюлями, а иначе бы мы с голоду померли! – с улыбкой рассказывает она.
– Так вот откуда в тебе эта адская смесь, от родителей в наследство досталась? – хохочу я.
– Тётя Алеся, – подбегает к ней мой сынишка. – Давай, кто вперёд до этого столба добежит и на него залезет?
– Давай. Побежали…
Сын бежит со всех ног, он даже не сомневается, что тётя Алеся может быстрее его на этот столб залезть. Алеська смотрит, как он ловко взбирается вверх. Лицо её раскраснелось, глаза сияют.
– Это песня! – говорит она.
…На студии я рассказала, что нашла уникального человека и что она обязательно должна у нас работать.
– А она сможет? – засомневалась одна дама из партийного отдела.
– Конечно, сможет, – уверенно ответила я. – Она коренная ленинградка, учится в университете на философском факультете.
Для меня это весомый аргумент. Но только не для нашей партийной дивы. Боже! Что тут поднялось! Она вопила, что если она не из Ленинграда, значит, она ничего из себя не представляет? Долго пришлось мне убеждать, что я не собиралась её обидеть, что сказанное не имеет к ней никакого отношения. Тщетно. Так я и осталась для неё врагом.
В свой первый выход в эфир Алеся, чтобы не волноваться, выпила несколько таблеток элениума. И теперь язык у неё заплетается. Но обворожительная улыбка не сходит с лица.
– Страшно смотреть, – говорит она с экрана, – как мы засоряем Енисей. Чего только нет в воде! Вы только посмотрите: всякий мусор плывёт, щебёнка…
– Это она хотела сказать: щепа, – сквозь общий хохот комментирую я.
– Ой, – машет Алеся рукой. – Не щебёнка… щепа…
Дальше она рассказывает про работу котельных, в которых кочегары вместо золы выгребают из печей… золото.
– Да, – шутим мы. – Теперь ей остаётся только голову пеплом посыпать…
Но на то она и Небылица, чтобы ей всё сходило с рук. Было даже весело это слушать. Ведь наша задача в том и заключалась, чтобы как можно лучше развлекать горожан затерянной в тундре Игарки…
2.
Боже, сколько же воды утекло с тех пор! Тогда ей было 24, а мне – 28. Теперь ей 60, а мне – 64. Не может быть! Мы давно живём в разных городах. Она в своём любимом Петербурге, а я волею судеб на Владимирщине. У нас по двое взрослых детей и шестеро внуков на двоих. Но по паспорту у Алеси числится пятеро детей. К своим двоим, ни секунды не сомневаясь, она приписала шариковой ручкой ещё двоих моих и свою племянницу. На всякий случай. Если придётся, к примеру, везти их на самолёте, а документов не будет. И ведь пригодилось! Летала с ними через всю страну наша многодетная мать.
Алеся удивляет меня всю жизнь. Однажды она приехала ко мне, вышла во двор нашей пятиэтажки, разложила в детской песочнице покрывало – и легла загорать. На глазах у изумлённых соседей, которые вытаращились в окна. В песочнице мы с ней и встретились, когда я вернулась с работы.
– Я хотела на крышу залезть, но лестницу не нашла, – как ни в чём не бывало сообщила она мне, собирая покрывало и отряхивая от песка купальник.
В девяностые годы Алеся занялась бизнесом. Купила контейнер – и стала торговать на рынке молочными продуктами. Местные старухи со всей округи бежали к контейнеру, как на свет маяка, – за бесплатным йогуртом. Сердобольных «бизнесвумен», кроме Алеси, на рынке больше не нашлось.
Последний раз Алеся приезжала ко мне лет пять назад. По случаю оказалась в Москве – и рванула сюда. А не виделись мы с ней на тот момент уже, наверное, лет пятнадцать. Она вошла – и я из вежливости поспешила выключить телевизор.
– Не выключай, не выключай, – с порога завопила Алеся. – Это моя любимая передача.
– И моя, – засмеялась я. И показалось, будто и не было этих лет разлуки, как будто минут десять назад она вышла из комнаты и вот вернулась.
На следующий день мы пошли с ней в монастырь. В иконной лавке Алеся попросила показать ей какие-нибудь иконы, но непременно с добрыми лицами. Монахиня с изумлением уставилась на неё, потеряв дар речи.
– В моей деревне… – начала объяснять она, – мы с братом и сестрой церковь восстанавливаем… И там у всех икон добрые лица…
Я предусмотрительно вышла на улицу, зная, что Алеся не успокоится, пока не найдёт видное только ей. Она купила икону, ориентируясь только на «добрые глаза». Дома я развернула свёрток: Пресвятая Богородица.
– «Избавительница», – прочитала я. – Я такой иконы не знаю.
Стали искать информацию. Оказалось – икона редкая, а завтра – День её памяти.
С тех пор мы с Алесей не виделись. Только созваниваемся на дни рождения да на Новый год. Я посылаю ей свои книги и иногда читаю ей по телефону свои новые стихи. И мы то хохочем, как ненормальные, то плачем.
– Твои книги понимаю только я, – уверяет она. И я не спорю.
…Вот и сейчас я звоню ей, чтобы «с колёс» прочитать этот рассказ. Я застаю её на родине отца, в заброшенной псковской деревушке, где она восстанавливает разрушенный дом, купленный три года назад за десять тысяч рублей.
– Представляешь, – говорит Алеся, – когда я первый раз в него вошла, он оказался без одной стены и так покосился, что упал на один бок. Я его так и оставила – склонённым. Теперь внутри всё кажется правильным, а снаружи он похож на ракету, которая вот-вот взлетит... Я здесь одна на всю деревню… Латифундистка, – заливается она. – И мне так хорошо здесь! Так свободно! Это песня!..
В этой «ракете» она и живёт, когда приезжает сюда из Питера. А рядом с домом растёт старая рябина, которой, наверное, уже лет сто. Она войну пережила! От старости рябина тоже упала на один бок и тоже стала похожа на ракету. А ягоды на ней – во! как крупный виноград! Это песня!..
Я слушаю её – и мы вместе ревём. А потом смеёмся. А потом снова ревём… Как две дуры…





ЧАСТЬ 2.
МОЙ КАПИТАН

Расставаться – ведь это врозь,
Мы же – сросшиеся…
Марина Цветаева

КРУИЗ
Я стою на верхней палубе и любуюсь дрожащей серебристой лунной дорожкой. Любимый обнимает меня за плечи, шепчет мне ласковые слова, а потом мы спускаемся в каюту. На столе шампанское и фрукты. Мы поднимаем бокалы за нашу неземную любовь… А потом… потом просто любим друг друга… нежно и страстно…
Наконец-то, идиотка, я дождалась своего морского «круиза», о котором так долго и тайно мечтала. Вообще-то, когда муж капитан дальнего плавания, «круизы» иногда случаются. Тебя вместе с детьми оформляют пассажирами – и вы плывёте по ледяным морям в какой-нибудь Архангельск. Потом пароход становится на ремонт, а вы едете на поезде к маме. Поживёте у неё, сколько надо, а потом муж забирает обратно на пароход – и домой, в заполярную, забытую всеми богами Игарку.
Такой «круиз» мне не нужен. Но на этот раз муж серьёзно заболел – и ему первый раз в жизни дали отпуск летом, для восстановления сил. Летом! Это счастье! И теперь, пока дети наши отдыхают у бабушки, мы оба поплывём на его пароходе пассажирами. Вдвоём! Поднимемся на верхнюю палубу и будем вместе любоваться… Ну и что, что не южной лунной дорожкой?.. Будем любоваться зелёными, как бутылочное стекло, льдинами, сверкающими на солнце. В Баренцевом море в солнечный день вода бирюзовая-бирюзовая, а пена в кильватере – кипенно-белая. Он обнимет меня за плечи, будет шептать мне ласковые слова, а потом мы спустимся в каюту. На столе шампанское… Ну и что, что не фрукты?.. Шоколадка тоже неплохо… А потом…
…Он стоял на капитанском мостике уже 12 часов. А я сидела одна в каюте и ждала его. Часы пробили полночь. Нет, это невыносимо… Я боялась идти к нему. Когда-то, когда мы ещё только встречались, он сказал, что возненавидит меня, если я стану у него на пути в его профессии.
– Ну и пусть ненавидит, – пробурчала я себе под нос и решительно вышла из каюты.
Поднявшись по крутому трапу, я вошла в помещение, которое называется капитанским мостиком. Муж стоял рядом с рулевым. Меня он даже не заметил. Я взяла его за руку и тихо, но угрожающе сказала:
– Если ты сейчас же не уйдёшь с мостика, я устрою скандал на весь пароход...
– Капитан… просил меня… помочь, – отрывисто ответил он. – Очень тяжёлые льды. Мы поделили сутки: 12 часов стою я, 12 – он.
– Ну и где ж он, твой капитан? – продолжала я своё. – Храпит, наверное, без задних ног, а ты стоишь тут уже и за себя и за того парня.
Ответом он меня не удостоил. Я спустилась в каюту. Прошло ещё полчаса.
– Ну, уж нет, – сказала я сама себе и набрала телефонный номер капитанской каюты, которая находилась как раз напротив нашей.
Я услышала, как там зазвонил телефон, и положила трубку. Через две минуты стукнула дверь – капитан пошёл на мостик.
Я облегчённо вздохнула. Через 5 минут «мой капитан», наконец, вернулся. Он был очень возбуждён и ходил по каюте взад-вперёд. Я еле уговорила его прилечь в спальне, а сама осталась на узком диванчике в гостиной. Чтобы не мешать. Чтобы отдохнул.
– Ну что, – ехидно сказала я, не в силах держать язык за зубами от переполнявшей меня гордости, что я добилась справедливости, – проснулся, наконец, твой капитан?.. Пришлось мне его разбудить…
– Так это ты? – муж подскочил на койке, как ужаленный.
– А что, он будет дрыхнуть, а ты сутками стоять на мостике? У тебя язва. Тебе врачи что сказали? Никаких стрессов. Отдохнуть надо... Я так мечтала, что мы с тобой проведём отпуск вместе на пароходе. Будем вместе закатом любоваться… – заревела я.
– Дура!!! – сдавленным шёпотом выкрикнул он и завалился на койку.
Мы не спали до утра. От каждого удара льдины о борт он ворочался так, что я сжималась в ожидании. Вот сейчас он вскочит, схватит меня в охапку – и вышвырнет за борт. В этот безумный скрежет льдов о металл, в это жуткое месиво, в эту ледяную бездну…
Когда я проснулась, мужа в каюте уже не было. За окном – всё то же необозримое ледяное пространство. Пароход дрожит, из последних сил силится – и рывками продвигается вперёд. Ух – падает сердце вниз, когда он накреняется и скатывается со льдины. Ах – взвивается оно, когда пароход накатывает на льдину.
– Можно к тебе? – просовывает голову в каюту ещё одна пассажирка – жена стармеха.
Мы пьём с ней кофе, говорим о своей «морской» жизни и о своих мужьях. О своём ночном «подвиге» я, конечно же, молчу.
– Ой, как же я рада, что вы оказались здесь, – без умолку трещит Светлана. – Капитану повезло! А то бы он сутками стоял. Представляешь, из всего экипажа только у них двоих есть опыт ледового плавания? Я вообще спокойна только когда твой на мостике… Тонуть-то не хочется…
Я представляю себя за бортом уже не из-за того, что меня туда вышвырнул муж, а потому, что мы тонем… И вправду, погибать страшно не хочется…
Ещё несколько дней «мой капитан» и стоял на мостике. Никто его больше оттуда не стаскивал. А я ждала его в каюте, как жду на берегу. Какие мои годы! Может, ещё и случится когда-нибудь у нас «круиз». Мы будем стоять с ним на верхней палубе и любоваться лунной дорожкой. Он обнимет меня за плечи и будет шептать нежные слова. А потом мы спустимся в каюту…

СУДЬБА
– Мы подали заявление. Осенью у нас свадьба, – говорит мне сестра, приехав домой на летние каникулы.
С будущим мужем они учатся в одной группе одного из ленинградских вузов. Технари. А я учусь в университете. Они физики, а я лирик, так модно сегодня говорить.
– Мы подали заявление, а потом пошли отмечать в пивбар, – трещит сестра.
Пивбары я терпеть не могу, но они тоже сейчас в моде среди студентов.
– Мой куда-то отошёл, а я сижу за столиком одна. И тут походит ко мне моряк и просит разрешения сесть за наш столик. Представляешь?
Я слушаю её вполуха. Она может болтать с утра до ночи.
– Он курсант мореходки. Был на практике в Испании. Представляешь? И тут он дарит мне вот эту открытку с видом Барселоны. Смотри, какая красивая… Правда? И ещё вот этот корабль с алыми парусами… И мы приглашаем его на нашу свадьбу… Ведь он оказался первым, кто о ней узнал. Правильно мы сделали?..
– Ну конечно правильно, – говорю я, зачем-то взяв в руки открытку с алыми парусами. И тут вдруг что-то как кольнёт меня в самое сердце…
С чего это, какое мне дело до чужого моряка и чужих алых парусов?..
…– Как ты думаешь, – спрашивает меня сестра через несколько месяцев, – приглашать нам на свадьбу того моряка?
– Какого моряка?
– Ну, помнишь, я тебе рассказывала, который первый узнал про нашу свадьбу… И мы обещали его пригласить… Приглашать?
– Ну конечно… Вы же обещали…
К свадьбе сестры я сшила себе обалденное платье из своего старого гипюрового костюма. Оно изумрудного цвета, коротенькое, а лаковые сапоги-чулки длинные-предлинные. Просто отпад.
Накануне свадьбы мы поссорились с мужем. Да не то что и поссорились… После того предательства, которое я никак не могу ему забыть, это уже привычные отношения бесконечных претензий друг к другу. Держат нас вместе ребёнок да страх перед жизнью в одиночку. Но сейчас я демонстративно отсаживаюсь от него за свадебным семейным столом. И сижу немного на отшибе, спиной к залу, где расставлены столики для гостей, но зато лицом к жениху и невесте. Произносят тосты, кричат горько, жених с невестой целуются, родители от радости плачут, гости танцуют. Всё как обычно.
И тут появляется он, в морской курсантской форме. Правда, я его не вижу, ведь я сижу спиной. Как он потом рассказывал, идти ему к каким-то совершенно незнакомым людям очень не хотелось… Но ребята курсанты собрали ему денег на цветы и сказали: иди, хоть поешь…
Букет невесте он передаёт через мою голову.
– Это тот моряк, – говорит мне сестра. – Помнишь, я тебе рассказывала?.. – А это моя сестра, – говорит она ему. – Познакомься.
Он окидывает меня взглядом – и садится рядом. Сразу за семейный стол, прямо напротив моей мамы.
Через десять минут он говорит мне:
– Выходи за меня замуж.
– Хорошо, – отвечаю я. – Только у меня ребёнок…
– Значит, это будет и мой ребёнок…
И мы идём танцевать. И тут – всё исчезает. И этот свадебный зал со всем его застольем, гостями и музыкой… И даже само время тоже исчезает. Всё. Остаёмся только мы. Одни мы во всей вселенной. Вдвоём. Нет, даже не вдвоём – каким-то непостижимым образом мы становимся единым существом. Я чувствую каждую его клеточку и знаю его душу, как свою собственную. А главное, он так похож на моего папу, хотя совершенно не похож. И это абсолютно невозможно объяснить словами. Уже гораздо позже, когда в фильме «Зависть богов» герои танцевали в электричке и для них тоже исчезло всё, как и для нас тогда, я поняла, что так действительно бывает, когда люди встречаются со своей единственной любовью.
Когда время и пространство вернулись, оказалось, что мы чужие друг другу люди и нам пора возвращаться каждому в свою жизнь. Я не понимала, как это может быть. Но очень хорошо понимала, что дома с соседкой остался мой годовалый ребёнок. И мы расстались, хоть это и казалось невозможным. Я ничего про него не знала – кроме его имени. Но я точно знала, что это судьба.
– Что это за моряк вокруг тебя увивался? – шутливо спросила меня мама.
– Это мой будущий муж… – серьёзно ответила я.
– Как муж? – изумилась мама, глядя на моего мужа. – А это тогда кто?
– А это мой бывший муж…
– Ну, знаешь, доченька, с тобой не соскучишься, – в сердцах сказала мама.
Через две недели они с папой уехали работать на Кубу. А через два года мы встречали их в Москве. Моряк в курсантской форме протянул маме букет цветов.
– Познакомься, это мой муж, – сказала я ей. – Ах, да… Вы же знакомы…

КРИК ЧАЕК
Мы с Галей сидим на балконе, а над нами с резким противным криком летают две чайки.
– Есть такая примета, что чайки – это души погибших моряков, – говорит Галина.
Я с ужасом смотрю на неё. Уже две недели мы ждём из загранрейса мужей, курсантов «Макаровки», как эту высшую мореходку в народе называют. Каждый день я звоню в порт, и каждый раз женский голос мне отвечает:
– Не знаю, когда придёт. Это вам, девушка, не поезд, а пароход.
Из других источников мы узнали, что в Италии якобы забастовка докеров – и потому рейс задерживается.
– Ну, ты скажешь… – выдыхаю я и, приложив козырьком руку ко лбу, смотрю вверх. – Ну-ка, брысь отсюда! – машу я на птиц рукой, как будто они могут меня услышать и послушаться.
Мы с Галей одногодки, «товарки», как называет нас её свекровь. У нас сыновья-погодки. Моему сыну – 2 с половиной, её – на год больше. Она живёт в ленинградской коммуналке, а я в университетской общаге. Но сейчас, в летние каникулы, я с сынишкой специально приехала к ней, чтобы мы вместе встретили наших моряков.
К встрече мы тщательно готовимся. Сходили в парикмахерскую, сделали одинаковые, модные тогда, стрижки «сэссон». Урезая наш и без того скудный бюджет, постепенно закупаем продукты, чтобы накрыть стол. Днём гуляем с сыновьями, а по вечерам, уложив их, рисуем смешную стенгазету.
Кто стучится в дверь ко мне
С толстой сумкой на ремне?
Это он, это он,
Ленинградский почтальон…
Стишки эти должны рассказать о том, с каким нетерпением мы ждём телеграмму о приходе судна. Вообще-то с каждым днём ожидание становится всё мучительнее. Круглые сутки я слышу все шаги по подъезду, а когда лифт останавливается на нашем этаже, у меня всякий раз падает сердце.
Но единственно нужный лифт я всё же пропустила. Звонок в дверь раздался в 5 утра. Мы вскочили и, как сумасшедшие, растрёпанные, в одних рубашках, побежали открывать двери. На пороге стоял муж Галины – Николай.
– А где мой? – плачущим голосом спросила я.
– На вахте, – сказал Коля и протянул мне пятёрку на такси.
Так рухнул весь наш замечательный план по встрече. Я разбудила сына, одела его, сонного, и мы поехали в порт.
Надо признаться, это была моя первая встреча судна, пришедшего из-за границы. Через проходную по судовой роли мы прошли на территорию порта и пошли вдоль причала искать наш пароход.
– Ура! – закричала я. – Вот он!
– Это папин пароходик? – спросил малыш, тыча пальцем себе в грудь.
На сынишке был красный кримпленовый комбинезончик, сшитый ему мною из собственных брюк, а на кармашке красовалась аппликация парохода с названием «Аджария».
Трап парохода показался мне подозрительно высоким, но делать было нечего.
– Я боюсь, – сказал малыш, – посмотрев вверх.
– Я тоже, – сказала я. – Закрывай глазки и полезли.
Но едва я ступила на первую перекладину, как с парохода раздался истошный крик:
– Вы куда? К кому?..
На причал выскочил вахтенный с биноклем в руках. Я сказала, что я жена курсанта такого-то. Муж уже бежал нам навстречу. Подхватив сына, он поднялся по трапу на борт. Трап оказался обыкновенной лестницей. А тот, который возвышался над пароходом и по которому мы хотели подняться наверх, был грузовой эстакадой. И она вовсе не предназначалась для девиц с малышами.
Дальше началась сказка. Мы сидели в каюте, ели всякие экзотические фрукты, которых тогда и в помине не было в нашей стране, смаковали заморский шоколад, пили заморский кофе и жевали заморскую резинку. Я стала обладательницей дефицитных пластиковых пакетов, а сынишка обнимался с надувным розовым зайцем, которого в тот же день и прокусил.
– А когда мы поедем в отпуск? – спросила я через некоторое время. Но муж не ответил. – А куда? – не унималась я. Этот вопрос тоже повис в воздухе.
На берег мы вышли на следующее утро, когда закончилась вахта.
– Так куда мы в отпуск-то поедем? – в который раз задала я свой вопрос.
– Сейчас заедем к Бородиным, мне там кое-какие вещи надо забрать…
– А потом?..
– ???
…Бородины ещё спали. В комнате после вчерашней встречи, о которой мы с Галей так долго мечтали, царил полнейший беспорядок. Муж о чём-то тихонько говорил с другом. Мне казалось, что о наших с ним планах, то есть о нашей поездке куда-нибудь на край света.
Мы с Галиной вышли на балкон. Над нашими головами кружили чайки.
– О, души погибших моряков прилетели! – сказала я, и мы захохотали.
– Ну что, – спросила меня Галя. – Завтра снова мужей в рейс провожаем?
Я с ужасом уставилась на неё:
– В какой рейс?..
– Ой, прости. Он что, тебе ещё не сказал? Они ведь задержались на две недели… Так что никакого нам отпуска...
Слёзы хлынули у меня из глаз. Даже этот сегодняшний единственный день, который мог бы стать для меня праздником, был безвозвратно потерян. С тех пор я зареклась спрашивать мужа, на сколько дней он приехал, пока он сам об этом не скажет. Потому что только неведением можно было спасти яркость и наполненность первых дней встречи.
…Но однажды я нарушила свой зарок. Это было уже на последнем курсе учёбы. Практика была очень длинной, кажется, мы не виделись уже месяцев восемь. И всё-таки я его дождалась. Я была на седьмом небе от счастья! И ни о чём его не спрашивала, втайне мечтая, как мы поедем на море. Тёплое южное Чёрное море.
На второй день он сказал мне, что через два дня снова уходит в рейс, в Канаду, а сегодня надо ехать в Ломоносов, чтобы срочно оформить документы.
И вот мы едем в электричке, потом назад, потом идём куда-то по Невскому, чтобы поставить на документы какие-то печати. Слёзы непрерывно текут у меня из глаз. Я ничего не говорю, просто иду за ним, как собачонка, чуть отстав и тоненько скуля.
И вдруг он резко останавливается, одним движением руки рвёт документы – и выбрасывает их в урну.
– Всё, – говорит он. – Прекрати немедленно. Я никуда не еду.
И мы поехали… Ну, не на море, конечно, а к его родителям… Но на юг же… И было десять дней счастья!
А потом он снова уехал. Но не в Канаду, а… в Магадан. На четыре долгих месяца. Почти как в песне Высоцкого, кумира нашей юности (да и всей жизни!):
Мой друг уехал в Магадан.
Снимите шляпу, снимите шляпу!
Уехал сам, уехал сам,
Не этапу, не по этапу…
Да, вот где чаек, наверное, видимо-невидимо, так это в Магадане. Баржи с заключёнными отгоняли от берега и топили в море. Сколько душ погибло в этих краях – одному Богу ведомо. И теперь целыми стаями летают там над водой чайки и бередят сердца своими пронзительными голосами…
…Лишь через много лет я узнала, что рейс в Канаду, который тогда не случился, был определяющим для карьеры мужа после окончания мореходки. И вот теперь, спустя жизнь, я иногда думаю: что же всё-таки было судьбой – тот ли несостоявшийся рейс или мой «каприз»? Быть может, он уберёг моряка от чего-то, что осталось за горизонтом?..

ГОД ЗА ДВА
Время с востока летит нам навстречу, а мы летим в Игарку. Получается, будто вместо четырёх часов мы находимся в пути восемь. Ну а как? Вылетели в полночь, а прилетим в восемь утра. Зато обратно мы обгоним время. Вылетим в восемь утра – и прилетим в восемь. Но это будет ещё не скоро, через год. А год жизни на Севере, за полярным кругом, приравнивается к двум.
В пустом захолустном аэропорту народу почти нет. Только мы, прилетевшие, а встречающие ждут на том берегу Енисея. Это для нас неожиданность. До места ещё нужно лететь на вертолёте, а денег на билеты у нас нет. Что делать? Муж просит в долг у совершенно чужих людей, работников аэропорта. Они даже не удивляются, дают без лишних слов. Здесь все друг друга знают. Местного населения не так уж много, все приезжие, в основном, из Ленинграда. Моряки и вообще составляют некое «братство», ведь все вышли из «Макаровки», знакомы с курсантских времён.
И вот мы летим, с любопытством приникнув к иллюминатору. Внизу протока Енисея, на правом берегу которой притулилась заполярная Игарка. Город и лесокомбинат были построены здесь в печально известные 30-е годы сосланными сюда «врагами народа». С тех пор прошло почти полвека. Лесокомбинат – главное предприятие в городе, здесь обрабатывается и пакуется высококачественная древесина для отправки за рубеж. А сам город – последний на Енисее морской порт, куда глубины позволяют заходить большим морским судам. Дальше, на юг, в Красноярск, могут пройти только речники. За короткую навигацию в Игарку по Северному морскому пути приходят сотни лесовозов, загружают пакеты с лесом – и везут их за границу.
Но об этом я узнаю позже. А сейчас на том берегу нас встречает служебная машина. Мы едем в общежитие гидробазы, куда мужа по распределению направили на работу. И вот мы ступаем на скрипучие и шаткие деревянные тротуары, какие бывают только на Севере, где вечная мерзлота. Начало июня – а на пожухлой прошлогодней траве высятся сугробы подтаявшего чёрного снега, как у нас в марте. Ему радуется только наш пятилетний сынишка, который редко видел его в Кишинёве, где до этого жил.
Наконец, мы на месте. Деревянный дом барачного типа, почерневший от времени. Мы входим в довольно большую комнату с несколькими железными допотопными койками. Но я рада хоть какой, лишь бы рухнуть и выспаться. Полярный день в разгаре. Солнце неподвижно стоит в зените и слепит в незашторенные окна. Мне всё равно. Только спать. Я отключаюсь, проваливаясь в темноту.
– Ма! Смотри! Я поймал… – я вздрагиваю и открываю глаза.
Над самым моим носом извивается мышь, которую сын держит за хвост. Онемев от ужаса, я сдавленным голосом шиплю:
– Сейчас же… унеси… её… отсюда…
Сын удивлённо смотрит на меня, не понимая, почему я не радуюсь вместе с ним.
– Ну ладно, – неуверенно говорит он. – Пойду отдам её коту. Мы вместе ловили… Но поймал я…
Ещё несколько минут я лежу в оцепенении, потом встаю и иду искать мышелова, чтобы помыть ему руки. Так начинается наша новая жизнь.
…Когда муж был курсантом, я смеялась:
– Что это такое, гидрограф? Гидра какая-то… Нет, я не согласна. Гидру я оставляю тебе, а себе беру графиню…
Муж улыбался в ответ:
– Хорошо, будешь графиней…
«Графиню» поселяют в двухэтажном бараке в коммуналке. Здесь живёт ещё одна семья с ребёнком. У них – две комнаты, у нас – одна. Мы перегораживаем её шкафом и устраиваем за ним сына на подвесной железной койке со списанного парохода. У нас есть старый диван и ковёр, который муж подвешивает к трубе под потолком. Ковёр отстаёт от стены и раскачивается, будто от сквозняка. Но нам нравится. Красота! Это наше первое совместное жилище. В Ленинграде жили то в разных общагах, то на съёмной квартире.
На общей кухне два стола и большая печь. Вода только холодная. Это счастье, потому что в большинстве домов воды нет совсем, её привозит по расписанию водовозка. Сколько успеешь запасти, столько и будет до следующего приезда машины. Канализации нет нигде, лишь в двух пятиэтажках в новом микрорайоне, который только начал строиться. Но нам все помои до капли несколько раз в день надо выносить в вёдрах на улицу. Туалет у нас есть, но очень странный. Здесь его с сарказмом называют «туалетом прямого падения». Со второго на первый этаж спускается сквозная широкая труба. Из неё идёт тошнотворный запах, который распространяется не только по всему дому, но и по всей округе. Но и такой туалет тоже счастье, он есть далеко не у всех. Ведь летом можно хоть что-то вылить в эту трубу. Зимой же её содержимое замерзает, расширяется и ни с чем не сравнимым столбом выпирает наружу.
– Хочешь, анекдот про Игарку расскажу? – пытается развеселить меня муж.
– Ну, давай, – вяло отвечаю я.
– Подходит парень к девушке на пляже в Сочи и спрашивает:
– Вы из Игарки?
 – Да, – удивлённо отвечает она. – А как вы догадались?
– По кругу от ведра на вашей попе…
Муж улыбается. Но мне совсем не смешно.
– Куда ты нас завёз? – ною я. – Тут ведь жить невозможно. Я-то думала, что за моряка замуж выхожу…
– А помнишь, как ты смеялась на нашем выпускном, когда курсанты, переодевшись девчонками, частушки пели? – продолжает муж отвлекать меня от грустных мыслей.
– Помню… – улыбаюсь я: «Я на Север не поеду, я на Север не поеду…»
– А дальше?
– И дальше помню: «Дура, дура, дура я, дура я проклятая… Те были четыре дуры, а я дура пятая…»
«Да, тогда смешно было, – думаю я. – А теперь, когда я сама этой тысяча пятой дурой стала, что-то уже и не до смеху…»
– Куда ты нас завёз? – продолжаю я доставать мужа. – Мог бы выбрать место и получше…
Муж не спорит. Он никогда со мной не спорит. Просто молчит и с улыбкой на меня смотрит. Это его спокойствие раздражает меня ещё больше, и я никак не успокоюсь и продолжаю «пылить»… А ему хоть бы хны.
Долго мне ныть не приходится. Пароход на всю навигацию становится на лоцвахту – и мужа я вижу теперь урывками, когда судно лишь на пару часов заходит в порт.
…Я с тоской смотрю на неприглядные бараки, хилые деревья и громадные лужи, по которым мальчишки плавают на каких-то досках. Воду не пускает в землю вечная мерзлота, и она стоит поверх земли, пока не замёрзнет. Всё мне здесь не нравится, кроме полярного дня. Круглые сутки солнце почти неподвижно стоит в зените, и отсутствие ночи меня радует. Круглые сутки можно было бы гулять, если бы не полчища комаров, которые, противно зудя, набрасываются на меня, как только я выхожу за порог.
Зато грибов здесь, наверное, не меньше, чем комаров. Красноголовые подосиновики, шоколадные подберёзовики, липкие блестящие маслята. По дороге из детского сада сын набирает их целую пазуху – и я варю из них суп. Правда, картошки нет. И лука тоже. А ведь муж писал друзьям по мореходке, спрашивал, что везти. Сказали – вези штопор.
Это было единственное лето, которое я провела в Игарке «от и до». Со следующего года я всегда буду уезжать летом в отпуск. Так вот. Про лето. Было ли оно вообще? На Севере бытует такая шутка: «Когда было лето, я был на работе». Но если серьёзно, то лето было. Пару недель в июле. И за это время природа трудилась так, как у нас за три месяца. В один миг здесь распускаются цветы, мигом растут и дают семена. Словом, всё происходит здесь стремительно, как в известной сказке про двенадцать месяцев. Быстро-быстро весна, лето, осень, а с сентября до самого июня – зима.
Нет, есть здесь ещё пятое время года – полярная ночь. Когда в декабре мороз минус пятьдесят - шестьдесят встречается с полярной ночью, наступает конец света. Сквозь густой, замёрзший воздух едва пробивается свет фонарей, так что кажется, что ты уже в аду. Вместо людей проплывают мимо какие-то бесформенные фигуры без лиц, лишь тени мелькают в темноте. Мороз жжёт даже через одежду. На ресницах намерзает лёд. А главное, наваливается такая тоска, будто весь мир погряз в этой жгучей тьме…
Зато зимой муж всегда дома. И спать можно в любое время. Ковёр на стене подозрительно раскачивается и шуршит.
– Что это? – вскидываюсь я. – Мышь?!!
– Какая мышь… – спросонок отвечает муж. – Спи давай…
И ударяет кулаком по болтающемуся ковру.
Мышь вылетает из-за ковра, делает пируэт у меня над головой и шлёпается на пол.
– А-а-а! – как резаная ору я… – Да когда же это всё кончится?... Преследуют меня мыши, что ли, в этой чёртовой Игарке?..
…Я с нетерпением жду отпуска. Мне кажется, что я живу тут не несколько месяцев, а целую вечность, которая никогда не кончится. Наконец, в начале июня, когда у мужа начинается самая работа, мы с сыном уезжаем в свой первый отпуск. В аэропорт мы прилетаем на вертолёте в зимних шубах и шапках, а там переодеваемся в лёгкие куртки. Тёплую одежду отдаём на хранение знакомой диспетчерше. Как раз вернёмся в начале сентября – а тут наши шубы и пригодятся.
Продуваемые всеми ветрами, бежим в самолёт. Мы летим, а время нас догоняет. Вылетели в восемь утра – и прилетели в восемь. Как будто время замёрзло и остановилось. И только в Москве начинается новый отсчёт. Здесь лето уже хозяйничает вовсю, жара стоит несусветная. Мы в своих куртках выглядим нелепо. Хочется закрыться от слепящего солнца и бьющей в глаза зелёни. А мир-то, оказывается, вовсе не чёрно-белый, а такой яркий и разноцветный! Да это же просто рай! Хорошо-то как, Господи…

РОЗЫГРЫШ
На работу в школу меня не взяли, определив этим мою судьбу. Я-то думала, что после Ленинградского университета меня тут с руками оторвут, но мне сказали:
– Мест нет.
И посоветовали сходить на студию телевидения. Я ушам своим не поверила. На телевидение? Разве это возможно – устроиться на работу на телевидение? Там же только небожители работают…
Небожители меня взяли. Для начала, сказали, поработаешь на радио в новостной программе. Иди, бери интервью у детей, у них каникулы начались, спроси, чем занимаются, как отдыхают. И вот наставница моя берёт «Репортёр», и мы идём на берег Енисея, где играют ребятишки. Сунув мне под нос микрофон, она ждёт, что я скажу. Я смотрю на микрофон с ужасом и не могу произнести ни слова.
– Ну, что ж ты? – смеётся Людмила. – Спрашивай…
Я молчу, как воды в рот набрав.
– Выключи. Я никогда этого не смогу… – наконец, говорю я.
– Сможешь, – снова смеётся моя наставница. – Через неделю болтать будешь – не остановишь.
На обратной дороге я плетусь за ней, сгорая от стыда. Мне кажется, что все надо мной будут смеяться, да и выгонят сразу. Но никто даже не заметил нашего возвращения. Людмила одна подготовила программу. Через неделю свою первую передачу сделала и я, а через месяц меня перевели на телевидение редактором детских и молодёжных передач.
Работать мне интересно. Мы с режиссёром придумали, говоря современным языком, виртуальную пионерскую комнату, в которой я, ведущая программы, стала виртуальной пионервожатой.
С детьми гораздо труднее, чем со взрослыми. Репетировать с ними категорически невозможно, потому что, когда они заучивают текст, передача сразу же теряет свой живой облик. А если не репетировать, то они ляпают такое, что меня потом долго таскают по горкомам.
Телевидение у нас в Игарке довольно самобытное. Технические возможности позволяют вещать только на один наш городок, затерянный в тундре. Видеозаписи у нас нет, кино тоже. Мы сидим в кадре «живьём» и, как можем, развлекаем горожан, у которых ничего, кроме такого телевидения, нет. В ход идёт всё: фотографии, картинки, книги, какие-то предметы. Лишь бы поинтереснее, а не только одни «говорящие головы».
Кино нам дают 2 минуты в месяц. Вернее, это и не кино даже, а движущаяся картинка, которую мы озвучиваем своим комментарием. Счастье придумать нечто, чего ещё никто не придумал. И мы изощряемся, как можем. Однажды под Новый год снимаем на плёнку, будто бы в Игарку прилетел на вертолёте Дед Мороз. Две минуты киносъёмки: Дед Мороз выходит из вертолёта, идёт по заснеженному городу, а потом… входит в студийный павильон, в нашу пионерскую комнату, где стоит наряженная ёлка и где его ждут дети. Он зажигает ёлочку, слушает детские стихи и песни и одаривает ребятишек подарками. Когда я еду после передачи домой, автобус гудит:
– Вы видели? Дед Мороз к нам на вертолёте прилетел!!! Видели?!
Я довольна: «Вот она, слава…»
Интересно проводить с детьми и различные конкурсы. Конечно, в морском городе «на ура» проходит конкурс на морскую тему. Да ещё с участием настоящего моряка в настоящей форме – одного из наших друзей ещё по «Макаровке». Пригласила я его за красоту. Он был очень эффектен в кадре в морском кителе с золотыми нашивками.
Моряк был счастлив попасть на телевизионный экран. У всех подряд он спрашивает, видели ли они эту передачу, и очень огорчается, если кто-то не видел. Сначала неделю отмечали его участие в конкурсе, а потом ещё неделю пропивали три рубля полученного гонорара. В общем, интересное у нас телевидение, что и говорить.
…Дома только и разговоров, что мы с режиссёром ещё придумали. И вот начала я замечать, что на словах «мы с режиссёром» муж как-то напрягается. Ну, думаю, действительно, «режиссёр» звучит как-то подозрительно. Надо, думаю, их познакомить. Пусть он своими глазами увидит этого «плюгавенького режиссёришку». Иван Кузьмич хоть человек и способный, но любит к рюмочке приложиться. Недаром наша острая на язычок секретарша окрестила его Стаканом Кузьмичом. Вот пусть муж сам всё увидит и поймёт, что ревновать бессмысленно.
Вообще-то я люблю разыгрывать мужа, так сказать, пощекотать ему нервы. Писатель-моряк Виктор Конецкий, который пришёл однажды в Игарку на теплоходе «Индига» дублёром капитана и, конечно же, стал дорогим гостем на телевидении, так и сказал, хохотнув:
– Любишь мужу нервы пощекотать?..
А я всего-то и сказала ему, как мужу нравятся его книги, и попросила на обратном пути, проходя мимо лоцвахты, передать ему привет.
Вообще-то это муж, будучи ещё курсантом, открыл для меня Конецкого. Я с удовольствием читала его рассказы – лиричные, трогательные и такие смешные, что просто умора. В общем, трагикомедия. Как и сама жизнь. Но я и думать не думала, что когда-нибудь познакомлюсь с ним лично. И вот теперь передо мной сам писатель, да ещё участник моей передачи. Виктор Викторович рассказывает с экрана, как снимали по его сценарию любимый всеми «Полосатый рейс». Оказывается, одновременно снимался и документальный фильм – о съёмке «Полосатого рейса». Когда тигры под присмотром укротительницы плыли к пляжу, некоторые из «красиво плывущей группы в полосатых купальниках» отбились и вышли из-под контроля. Легко представить этот настоящий, а не киношный переполох. И это уже было не смешно. И операторы-документалисты засняли, как с тигрицей «сражалась» помощница режиссёра, пока не подоспела укротительница…
…Конечно же, мне хотелось похвастаться перед мужем, что я познакомилась с его кумиром – Виктором Конецким. Когда после навигации мы с мужем встретились, я первым делом спросила у него, получил ли он этот мой привет. Он молча кивнул.
– Ну, ты сам-то познакомился с Конецким? Рыбки-то хоть дал ему? – спросила я его.
– С чего это я рыбу буду направо - налево всем подряд раздавать? – нервно ответил муж.
– Но ты же сам говорил, что Конецкий – твой любимый писатель…
Муж хмуро на меня взглянул – и я поняла, что Конецкий навсегда вычеркнут из списка любимых писателей.
…Однако я отвлеклась, это случилось гораздо позже. А сейчас я с довольной улыбкой представляю, как он обалдеет, увидев, что я пришла с каким-то мужиком. И вот возвращаемся мы со Стаканом после очередной телевизионной вечеринки, а идти нам по пути, и я приглашаю его в гости. С мужем, говорю, хочу познакомить. Он, конечно, с удовольствием. В кармане полбутылки водки, которую он, уходя, прихватил со стола, дома у меня наверняка найдётся какая-то закуска… Отчего ж не зайти?
Двери открывает соседка и застывает на пороге, увидев меня с пьяненьким мужичком.
– А хозяина дома нет, он с сыном в спортзал ушёл, – растерянно говорит она в надежде, что я опомнюсь.
Но где уж там… Я, наоборот, воодушевляюсь. Всё будет ещё интереснее, чем я задумала. Я сижу за столом «с режиссёром», на столе полбутылки водки и порезанный солёный огурец. Я быстро создаю придуманный «натюрморт» – и с нетерпением жду мужа.
Ни один мускул не дрогнул на его лице! Он допил со Стаканом водочку, закусил огурчиком, вежливо поговорил с непрошеным гостем «за жизнь» и выпроводил его восвояси.
– А если б я так сделал? – только и спросил он меня, покачав головой.
– Но ведь ты так не сделаешь? Правда? – смиренно ответила я, довольная, что мой розыгрыш прошёл так успешно…

УЛИЦА ПОЧТОВАЯ, 5
1.
Я проснулась от ощущения случившейся беды. Да-да, беды, когда переворачивается жизнь… Мне изменил муж. У него есть Валя, которая живёт в Дудинке на улице Почтовая, 5. Я только что видела это… Во сне... И теперь я не смогу его простить. Ни за что! И надо сейчас же принимать решение… Не прощать? Но я ведь жить без него не могу!..
Целый день я ходила с болью в душе. Конечно, разумом я понимала, что это всего лишь сон. Но, видимо, этого разума осталось у меня слишком мало. Я никак не могла с собой справиться. Я жила с сознанием, что это случилось. Вечером я побежала на почту: дать мужу телеграмму. Я хочу к тебе приехать! Немедленно!
На следующий день пришёл ответ. Я, мол, тоже очень скучаю, жду встречи. Ещё месяц будем в море. Дождись, пока мы придём на берег. Целую.
Значит, никакой Вали нет? Значит, я её придумала? Интересно, а есть ли вообще в Дудинке улица Почтовая, 5? Ещё неделю я переживала, как будто сон мой действительно случился.
Ревность мучает меня часто, слишком часто. Я страдаю от своих снов, от своих выдумок и подозрений и со страхом жду, что они оправдаются. И что тогда? Не прощать? Ни за что! Но я ведь жить без него не могу!..
И вот однажды это произошло. Совершенно случайно я наткнулась на подозрительный телефон с подписью – Людмила Роман. И это уже был не сон. Целый день я ходила под впечатлением этого проклятого телефона. Представляла, как я приду с работы и как бы между прочим спрошу, кто такая эта Людмила Роман. Так я и сделала: пришла и в лоб спросила. Муж с минуту таращился на меня и никак не мог взять в толк, про кого я его спрашиваю. Я ему не верила. Давай, говорю, при мне звони по этому телефону. И вытащила записку. Он взял её в руки и захохотал. Смешно ему.
– Да это же Генкина жена, Люда. И сын их, Ромка, – сквозь смех объяснил он. – Ты же их знаешь…
– Запятую надо ставить, – в сердцах ответила я, вздохнув с облегчением.
…Однажды я рассказала о своих душевных страданиях подруге. Очень уж мне не нравилось, как ведут себя на берегу моряки. В Игарке у них зазнобы, а на материке жёны ждут.
– Как же так можно? – в сердцах восклицала я. – Неужели все так? Как же жить в такой лжи?
Муж у моей подруги был лет на пятнадцать старше нас. Тоже журналист. Это потом он стал стариком, а тогда был мужчиной в самом расцвете сил. И очень умный! Мы ему верили безоговорочно.
– Не переживай! – сказал мне этот мудрый человек, махнув рукой на окно. – Посмотри, сколько пароходов стоит у причала и на рейде? Много?
– Много… Больше десяти, наверное…
– А теперь посчитай, сколько там моряков. Человек 300 – 400? А на берегу сколько их ошивается? Человек 20 – 30, не больше… Остальные работают…
Это было очень убедительно. Спасибо, Толя! С тех пор я всегда представляла своего мужа только в числе оставшихся на пароходе работающих…
2.
Муж встретил меня на вокзале. Я приехала к нему на свидание в Архангельск, куда пароход пришёл на ремонт.
– Пока стоим у причала, а через неделю поставят в док, – сообщил он мне.
– Кто-то из жён ещё приехал? – спросила я.
– Завтра Светлана прилетает.
Светлана – это жена старшего механика. Мы дружили, когда жили в Игарке. А теперь разъехались по разным городам и видимся только на пароходе. С одной стороны, конечно, хорошо, что она приезжает, кофе попьём, поболтаем, пока мужья на вахте. А с другой стороны… Очень уж она много болтает… Всё про всех знает… Все сплетни пароходные… Ненароком узнаешь что-нибудь, а потом переживай… И так уже вчера зашла в нашу каюту горничная – и смотрит на меня как-то странно, исподлобья… Или мне кажется?.. А чего кажется? У одного в подругах прачка, у другого – повариха… Да хоть у той же Светки… Люська, буфетчица, только сегодня съехала от её мужа, перенесла вещи в свою каюту… Ещё и возмущалась таким неудобством. Чего, мол, эти жёны всё ездят да ездят, сидели бы дома.
Буфетчицы эти – поперёк горла мне. Мы когда с мужем ссоримся, я ему всегда этих буфетчиц на всякий случай приплетаю.
– Вот на буфетчице и надо было жениться, – сквозь слёзы, но с сарказмом говорю я всякий раз. – Был бы счастлив…
Но сейчас эту тему при Светлане я обхожу, чтобы не проговориться ненароком.
– Ты надолго? – спрашиваю у неё.
– Только на три дня с работы отпустили.
– А я неделю выпросила.
Три дня пролетели незаметно. Обо всём мы со Светой поговорили, стараясь всё же не касаться пароходных дел. Вечером попрощались. Рано утром у неё самолёт.
– Проводил? – спросила я стармеха Сашу после завтрака.
– Проводил. Дождался, пока самолёт взлетит…
В его каюте уже хозяйничала Люська. Снова переносила сюда свои вещи, расставляла по полочкам в ванне духи и помады. Приняв душ, она в Сашкиной рубашке вышла из ванной комнаты. Он уже лежал в койке. Ждал любимую. В это время Светка и вошла в каюту, таща чемодан и чертыхаясь, что пришлось нести самой.
Пароход замер. Люська выскочила от стармеха мокрая, красная и злая. На следующий день Сашка снова провожал жену на самолёт. А потом рассказывал всем подряд, как вчера проводил жену, как посадил её на самолёт, как дождался, пока самолёт взлетит – и поехал на пароход. А самолёт взял да и по техническим причинам вернулся. И рейс отменили до следующего дня. И Светка его, будь она неладна, вернулась…
Моряки хохотали весь день. А Люська на всякий случай решила дня два пожить в своей каюте…
…– Не знаю уж, отпускать его в этот Архангельск или нет, – полушутливо говорю я дочери спустя три десятка лет. – Они столько раз там ремонтировались…
– Ты это серьёзно? – озадаченно смотрит она на меня. – Да ему уж скоро семьдесят.
– Не семьдесят, а 68. Приедет, а там его какие-нибудь пассии встречают…
– Ага, выходит он из вагона, а навстречу ему наперегонки три старухи бегут, одна другой страшнее…
Мы весело хохочем. Я представляю себе этих старух. Одна хромая, как я, – Наташка, другая косая, – Танька, а третья рябая, Валькой зовут… Интересно, а в Архангельске есть улица Почтовая, 5?..

ГРАФИНЯ
Живот у меня не острый, а круглый, растекающийся по бокам. Никто и не догадывается, что я беременная. Просто молодая полная женщина. И в первый раз так же было. Я тогда ещё студенткой была. Ушла на летние каникулы девчонкой, а в новом учебном году вернулась уже мамой. Даже платье со складками, которое я себе сшила, чтобы по мере надобности эти складки распускать, распарывать не пришлось.
– Как это так? – удивлялись сокурсницы. – Когда ж ты успела?
Вот успела. Даже академку в университете не брала. Читала к экзаменам Достоевского, качала сына, гремела у него над ухом погремушкой и вместо колыбельной пела «Ромашки спрятались, поникли лютики…» – и всё это одновременно.
Теперь сыну почти семь. В сентябре в школу пойдёт. Братика ждёт.
– А я девочку хочу, – говорю я ему, и он смотрит на меня недоумевающими глазами.
Когда он ещё не родился, я тоже девочку хотела. Как-то гуляла по парку, а навстречу мне ватага шумных чумазых мальчишек бежала. Иду дальше – а тут бабушка внучку за руку ведёт. Девочка прехорошенькая, чистенькая, в красивом зелёном пальтишке и в белой шапочке. Вот и я такую хотела. А родился сынок. Прехорошенький. И такой аккуратист, что получше, наверное, той мечтаемой девочки.
Но девочку-то надо. А сыну – братика подавай. И папа ещё одного сыночка просит. Бабушка вчера велела мне сесть на пол, а потом встать. Я села, встала... Она внимательно посмотрела и говорит:
– Девка будет, точно говорю. Примета верная.
Не знаю, не знаю, попробуй всем угоди. С сыном я все киселя хотела и гречневой каши… Гречка – дефицит, а киселя в студенческой столовке хоть упейся. А однажды, ранней весной, ну просто смерть, как щей из щавеля захотелось. Захожу в магазин – очередь за щавелем. На мне кончился… Так я заплакала даже.
А сейчас, пожалуйста, и гречка тебе, и кисель, и щавель… Не хочу. Купила селёдку – и еле домой добежала. Быстро почистила – и прямо стоя всю съела. Может, правда мальчишка будет?
– Пацан, пацан будет, зуб даю, – говорит сын.
Папа у нас сейчас далеко, в Англии. Пароход там его на ремонте стоит. Когда в рейс уходил, шепнул сыну, что он за него остаётся. И теперь я под его строгим наблюдением. Однажды попросила его принести таблетки, что-то в правом боку закололо. Он принёс, пристально на меня посмотрел и тихонько так говорит, вроде сам с собой разговаривает:
– Да, наверное, ты сегодня родишь…
– Что-что? С чего это ты взял? – подскочила я. Даже боль в боку у меня прошла от удивления.
– Я по телевизору видел. Там одна тётенька рожала – ей тоже плохо было.
Я засмеялась. Хорошо, когда такой помощник рядом. Ведь папа вряд ли до рождения ребёнка успеет вернуться. Вряд ли. Пароход – это дело непредсказуемое. Ну что ж, будем ждать, нам не привыкать. Приедет – и познакомится с дочкой. Или с сыночком?
Родилась дочка. Вчера. Прямо на Пасху. Дедушка, папа мой, побежал на почту телеграмму с радостным событием отцу давать – в Англию. На другой день от него ответ пришёл:
«Позвони Йоркширское графство Нордшилдс». И телефон указал. Эту сказочную телеграмму всем роддомом читали.
– Ого! Графиня родилась! – смеялись все. – Принцесса, блин…
Графиню встречали дедушка с бабушкой и братик. Он долго прыгал перед дедом, чтобы посмотреть на сестричку, а дед всё выше внучку поднимал. Наконец, допрыгнул, откинул с лица накидку и удивлённо протянул:
– А у неё гла-а-а-за…
Мы засмеялись.
– А ты что думал? Сестра – это тоже человек. Только маленький.
Ну, а потом началась обычная жизнь, когда в доме появляется новорождённый. Когда сестричка плакала, братик морщился и зажимал уши, всем своим видом показывая, как он презирает такое поведение. Однажды, когда малышка кричала особенно пронзительно, он зашёл в комнату, строго на меня посмотрел и назидательно произнёс:
– Говорил тебе – пацана надо… А ты – девчонку, девчонку… Вот теперь и мучайся с ней…
…Граф прибыл из своего графства, когда графине был уже месяц. Из дальних стран он привёз ей пупса, как две капли воды на неё похожего, и какие-то невиданные тогда ещё в нашей стране пустышки. Но дочка плюёт их так далеко, что мне остаётся только смириться. Ей нравится всё тёплое и натуральное – и она с утра до ночи висит на мне. И переубедить её невозможно. Характер у неё и вправду своенравный, как у какой-нибудь заморской графини.

ЛАССО
Вообще-то ночные кошмары случаются, когда человек спит. Но бывает и по-другому. Ночь есть, кошмар есть – а спать тебе не дают, хоть и очень хочется. Такой кошмар для меня – улететь после отпуска назад в Игарку. У мужа там навигация в разгаре, самая работа, ему не до нас.
А лететь-то нам надо. У меня ведь тоже работа, а у детей школа, садик. Всё, как у людей. А вот купить билеты на самолёт до Игарки в сезон начала и конца отпусков – это уже не как у людей. Начало-то ещё ладно, там у нас свои люди, а вот назад – это надо в Москву за билетами ехать. И вот представьте себе: самолёт летит через всю страну, до самой Чукотки. И люди на этот самолёт тоже со всей страны собираются. И все билеты распределены по всем северным и дальневосточным точкам. На Игарку, например, дают четыре билета. Нам нужно два.
Чтобы два этих заветных билета достались тебе, надо, чтобы сошлись все звёзды. То есть утром, когда открываются кассы Аэрофлота, надо быть первым в очереди. А это значит, нужно занять её с вечера и стоять всю ночь. Да ещё чтобы кассирша твоя оказалась самой расторопной и первой из всех нажала на кнопку. Тогда, считай, билеты у тебя в кармане.
Одной ехать на ночь в Москву мне страшно. Я беру с собой 10-летнего сына, всё-таки парень. Но уехать без нашей 4-летней принцессы нам не удаётся. Ладно, думаю, оставим её у знакомой, а сами поедем с сыном дежурить. Знакомая – мать одного из наших игарских друзей, москвичка старого поколения. У неё на квартире «штаб». К ней сходятся все дороги с Севера. Все у неё останавливаются, всех она принимает, как родных. Она собирает нас в наш ночной кошмар. Мы берём бутерброды, термос с кофе, складной стульчик и тёплую одежду. У сына своё снаряжение: фонарик, складной ножичек, подаренный ему отцом и, неизвестно зачем, верёвка. Верёвка вообще всегда лежит у него в кармане. После того как на школьном турслёте он узнал, как нужна верёвка при переходе через бурную речку или для страховки в горах, он понял, какая это полезная вещь.
– Верёвка-то тебе зачем? – с иронией спрашиваю я его. – Мы ведь не в поход идём, всё-таки столица.
– На всякий случай… – бормочет он себе под нос.
Верёвка часто его в жизни выручала. Когда плыли на папином пароходе через три моря в Игарку, она несколько раз пригождалась. В качку он привязывал ею вещи в каюте, пытался также предложить матросам помощь при швартовке судна, если вдруг им не хватит их каната. А стирка? Тут без верёвки вообще не обойтись. Привязываешь сестрины ползунки на верёвку – и бросаешь её за борт. Вытаскиваешь – чисто. Правда, мама ругается, что утопил несколько штанов. Подумаешь, ползунки… Ерунда какая-то.
Так и сейчас, верёвка может пригодиться. Откуда знать, какие трудности в пути ждут. Тем более сестрица эта никак не успокоится, изнылась уже, что тоже с нами хочет. И мама её уговаривает остаться, и Татьяна Алексеевна тоже, нет, упёрлась и всё тут, сидит и упрямо ждёт, когда мы пойдём «в поход». У неё уже и рюкзачок приготовлен, в который напихано неизвестно что. Смотреть нельзя, иначе устроит рёв на всю вселенную.
– Да дай ты ей, мама, как следует… – не выдерживает сын. – Сама понесёшь, – сурово говорит он ей, надевая на плечики рюкзачок. – Только попробуй мне сунуть.
Она кивает:
– Да-да, сама, сама…
Свежо предание, как говорится… Но делать нечего, берём её с собой, куда деваться. Незадолго до закрытия метро едем в кассы Аэрофлота. Ура! Мы первые. У закрытых дверей ещё никого нет. Но как здесь неприятно стоять ночью одной с детьми! Я вздрагиваю от каждого звука и вглядываюсь в темноту, озираясь на каждую тень.
– Не уходите далеко! – постоянно говорю я детям. – Следи за ней, – сыну.
Я раскладываю стульчик и сажусь на него, прислонясь к стене дома. Первый народ начинает собираться часа в три ночи. Я уже устала, кутаюсь в кофту, меня лихорадит. Знакомимся с теми, кто стоит за нами. У них нет такой сверхзадачи, как у нас, поскольку билетов в конечный пункт самолёта выделяется гораздо больше.
Как мы достояли до утра, я теперь и представить не могу. И вот двери открываются – и толпа бросается к кассам. Меня с детьми сносят с дороги. Плача, я пробираюсь вперёд. Меня пропускают. Но мы уже не первые. А значит, билетов для нас уже нет. На вторую ночь всё повторяется, как в классическом кошмарном сне. Я в панике.
– Может, сделать из верёвки лассо? – спрашивает меня сын.
– Зачем? – ошарашенно смотрю я на него.
– Ну, можно поймать кого-нибудь за ноги… Чтобы первыми добежать…
– Ты с ума сошёл, что ли?..
На третью ночь половина очереди уже знает нас в лицо, так как были свидетелями нашей истории. На этот раз они решают держать оборону, чтобы помочь нам добежать до кассы первыми. И, о счастье, их план удаётся. Наконец-то в руках у меня заветные билеты!
Мы возвращаемся домой на электричке. Я беспрестанно чешусь от стрессовой аллергии, кажется, всё тело у меня покрылось коростой. Но я счастлива. Впереди у нас ещё целый месяц отпуска!
– Даже лассо твоё не пригодилось, – шутливо говорю я сыну и кладу на колени голову посапывающей дочки, которая уже спит без задних ног.
…Наш самолёт летит ночью. Папа везёт нас в Москву на машине. В два часа ночи мы уже в Домодедово. Через полчаса начнётся регистрация. Вместо неё сообщают, что наш самолёт отменён. Нужно ехать в другой аэропорт – во Внуково.
Сказать, что мы обескуражены, это ничего не сказать. На дворе ночь. В машине у нас двое детей. Куда ехать – одному Богу известно. Папа повозмущался, повздыхал – и мы поехали. Когда добрались, уже светало.
Во Внуково нам заявили, что наши билеты недействительны. Аэропорт переполнен пассажирами из Норильска, которые сидят здесь уже несколько суток. Папа побежал по начальству. Чем оно было выше, тем выше был этаж. Дошёл до последнего. Обещали – как только так сразу.
Сколько мы сидели, вернее, бегали по аэропорту в поисках правды – сутки, двое? Подробности забылись. Осталось только это ощущение нереальности происходящего, как в кошмарном сне.
…Но всё когда-то кончается. И вот мы уже дома. Только конец августа, а в воздухе уже чувствуется близкая зима. Через неделю-две задуют ветры, запоют метели – и занесёт снегом эту маленькую, затерянную в тундре Игарку, куда мы так стремились и куда так трудно добирались, будто нас ждёт здесь что-то особенное. А здесь просто сейчас наш дом. А все на свете дороги ведут домой.
МОРСКАЯ ДУША
Я проснулась от громких голосов:
– Вира! Вира помалу!..
– Так?..
– Чуть левее… Осторожно… Ещё… ещё… влево…
Я встала и выглянула в иллюминатор. Мы стоим в Архангельске у берега Северной Двины. Только что прошёл ледоход. Река ещё бурная, недовольная… На борту соседнего парохода работает грузовой кран. С этим пароходом мы стоит в связке вторыми. То есть три судна связаны бортом друг к другу, первый из которых пришвартован к причалу.
– Майна!.. Майна!.. – командует какой-то мужичонка на соседнем пароходе, по всей видимости, простой матрос, а может, даже и самый главный из них – сам боцман.
Стрела крана опускается.
Высунувшись в иллюминатор, я смотрю вниз. В небольшом пространстве между бортами двух судов бурлит чёрная двинская вода. В этой щели застряли скользкие брёвна, которые ежесекундно накатывают друг на друга, вздымаются вверх и снова падают. На этих шатких, ненадёжных брёвнах крутится ещё один невысокий, но жилистый мужик, который пытается закрепить бревно стальным тросом и прикрепить его на кран. Я в ужасе. Я вообще не понимаю, как можно человеку находиться в этом водовороте да ещё что-то делать, кроме того, чтобы просто удержаться на ногах.
Но вот мужичок закрепляет бревно – и оно медленно, скачками движется вверх.
– Вира!.. Вира!.. – бегает по палубе матрос. Наконец, отцепляет бревно и кладёт его к другим, уже поднятым. А тот, нижний, как эквилибрист, уже хватается за конец ещё одного бревна…
– Это что такое? – спрашиваю я забежавшего в каюту мужа. – Кто это заставляет людей так рисковать жизнью?
– Во дают соломбальцы, – одобрительно кивает он, взглянув за борт. – Может, для себя на баньку даровые брёвна собирают. А может, капитану за бутылку…
– Как за бутылку? – округляю я глаза. – Разве можно за бутылку лезть в это страшное место?..
Муж смеётся надо мной, ему непонятно моё недоумение. Для него, полжизни проведшего в морях, это норма. И не такое, как говорится, видали.
Муж уходит на вахту, а я думаю о том, как же мы, женщины, часто бываем глупы, напыщенны и самонадеянны. Во многих житейских делах в подмётки не годимся любому, самому завалящему мужичку, а цену себе набивать умеем. И всё-то они у нас в дураках ходят, а мы из себя принцесс изображаем. Может, потому порой они за бутылку готовы жизнь отдать?
Ещё я думаю о том, что морская душа похожа на тельняшку. Чёрные и белые полоски перемежаются в ней, потому что она так устроена. Сейчас накатают этих брёвен, высушат их, построят баньку – и будут париться, попивая ту же водочку. Водочка-то на флоте многих губит. Бывает, до белой горячки допиваются матросики. Капитаны списывают их на берег, они зашиваются, а потом снова – на свой пароход просятся. Тут их жизнь, их тянет в это суровое ледяное море.
…Как-то, когда пароход уже несколько месяцев был в море, с неба камнем упали на него уставшие от усталости сотни перелётных птиц. Маленькие такие птахи с острыми длинными клювиками заполонили всю палубу, плотно уселись на мачтах. И вот эти суровые матросы выбежали на палубу, стали этих птиц собирать, уносить в свои каюты, чтобы их согреть и накормить. Но птицам нужен был только отдых. И двенадцать часов моряки их терпели, стараясь работать так, чтобы их не потревожить. А потом птицы снялись и улетели в свои таинственные тёплые края.
А ещё подсмотрела я однажды, как вышел матрос на палубу, протянул руку с крошками – и на ладонь ему села птаха и стала эти крошки клевать, ничуть не опасаясь человека. Как будто и не человек это вовсе, а собрат, часть общей природы. Если вы сомневаетесь в моём рассказе, попробуйте выйти во двор и покормить птиц с руки. У меня не получится. Ни одна не сядет мне на ладонь. А у них, этих бородатых, некрасивых, обветренных матросов, – получается. Может, в море у всего живого становится одна душа? Морская…

ЗОЛОТАЯ РЫБКА
1.
Уже, наверное, с минуту смотрю я на брусок сливочного масла и никак не соображу, могу ли я его купить. За него просят сорок рублей. Это как раз моя месячная зарплата сейчас. «Если, конечно, мне её дадут… – размышляю я, – и муж тоже свою зарплату получит… тогда, конечно, можно взять… А если нет?..»
– Ты берёшь масло, – заглядывает ко мне сотрудница.
– Да вот думаю…
– Я взяла. А что делать?..
– Ну… Была не была…
Магазины стоят пустые. Совершенно пустые! Только бродят по ним унылые кошки. Днём, когда мы на работе, здесь ещё иногда бывают пенсионерские очереди – отоваривают талоны на серые макароны. (Откуда только такие взяли?!!) А вечером, когда мы с работы возвращаемся и на всякий случай заходим в магазин, мы видим только этих страдающих кошек.
Иногда мне становится страшно. Хотя ещё не голодаем, потому что есть какие-то запасы, да хотя бы и эти чёртовы макароны, отоваренные мамой, всё чаще и чаще мне вспоминаются мамины рассказы о голоде, который она пережила девчонкой. А у меня ведь двое детей-школьников, не дай Бог, придётся им голодать...
Ох, и обрадуются они сегодня хлебушку с маслом, думаю я, прижимая к груди заветный свёрток. А если смешать масло с сахаром и добавить какао из старых запасов, получится и вовсе лакомство.
Как же им не хватает сладкого в эти долбаные девяностые! Тринадцатилетняя девчонка написала в нашу газету письмо с криком души: «Хочу конфет!» И каждый современный ребёнок написал бы то же самое. Даже на Новый год профсоюз приготовил для детей такие подарки, какие за все сорок с лишним лет своей жизни я никогда не видела. Конфеты были даже без фантиков и такие твёрдые, что хоть молотком их разбивай. А среди них – одна малюсенькая шоколадка, да и не шоколадка, конечно, а «сладкая плитка», но в красивой обёртке с золотой рыбкой. Конечно, дети хватали в первую очередь эту рыбку.
– А чего это она такая серая? – спросил один из малышей, развернув шоколадку.
– Так она же рыбная, – объяснил ему ребёнок постарше.
А мы, родители, смотрели на этот сиротский Новый год – и чуть не плакали. Золотая Рыбка была бы сейчас очень кстати – попросить бы у неё, чтобы всё стало, как прежде, до всех этих перестроек.
2.
Пароход, на котором муж работает уже много лет, пришёл на ремонт в Архангельск. Я еду к нему. Для него этот пароход давно стал первым домом, а для нас – вторым. Сколько раз мы с детьми ходили на нём по Северному морскому пути. А сын вообще все каникулы проводит на мостике с отцом.
Каюта у мужа для парохода довольно просторная. Прихожая, что-то вроде гостиной, спальня и ванная комната. Стены, переборки по-морскому, обиты деревом, на полу – ковры, иллюминаторы зашторены. Гостиная делится на рабочую зону, где стоит большой письменный стол, и зону отдыха с креслом, диванчиком и журнальным столиком.
И вот вхожу я в каюту – и застываю на пороге. На столе стоят банка растворимого кофе, сгущёнка, шпроты, тарелочки с нарезанным сыром и колбасой и бутылка вина. И ещё шоколадка! Как в старые, ещё такие недавние, добрые времена. Вот где Золотая Рыбка-то обитает!
Мы отмечаем мой приезд, но еда не лезет мне в горло. Я почти физически ощущаю, как мама и дети едят сейчас те самые макароны без ничего. Убирая со стола, я незаметно сую в сумку начатую банку с кофе, сожалея, что не могу отправить туда открытые банки сгущёнки и шпрот.
– А где кофе? – через некоторое время спрашивает меня муж.
– Я в сумку убрала, домой отвезу… – растерянно отвечаю я.
– Зачем?!! – изумляется он. – Я дам тебе продуктов домой.
Я нехотя вытаскиваю банку из сумки. Муж уже несколько месяцев не был на берегу и не представляет, как мы там сейчас живём. Здесь, на пароходе, всё ещё живут при развитом социализме и мечтают о светлом будущем. А мы, так его и не дождавшись, живём уже совсем в другие времена. Надо же, даже и не подозревали о том, что они наступят вместо ожидаемого коммунизма.
Поясню читателю, что пароход и его экипаж – это своего рода маленькое государство во главе с капитаном. Здесь живут по уставу, то есть по своим морским законам. Когда судно уходило в рейс, на берегу было ещё старое время и старые цены, по которым закупались продукты. Хранятся они в специальном помещении, которое называется «артелкой». Это и кладовка, и судовой магазин. Артельщик отпускает продукты на кухню, а также продаёт всем желающим из команды, кто что захочет. Когда рейс заканчивается, всё оставшееся выкупается и делится между всеми членами команды.
Вот эти продукты и спасли нашу семью от голода. Мало того, что в магазинах было пусто, так ещё и банк заморозил счёт с перечисленной на книжку зарплатой мужа за целую навигацию. Так мы остались без средств к существованию. Выручили тушёночка да сгущёночка из того самого светлого будущего, которое так неожиданно превратилось для нас в прошлое. А с тушёночкой и несъедобные макароны можно съесть за милую душу. А сгущёночку можно сварить, так что никакие конфеты не понадобятся. Вот так мы и выжили. И теперь иногда со смехом вспоминаем:
– Помнишь, как ты даже начатую банку кофе с собой прихватила? – говорит муж.
– Посмотрела бы я, как бы ты не прихватил, – отвечаю я, – если бы пожил, как мы…
Кто ж знал, что «светлое будущее» может в одночасье оказаться миражом?

СТАМБУЛ
Ночью в проливе Босфор чувствуешь себя, как в театре. Стоишь на палубе, а мимо медленно проплывают подсвеченные декорации прилепившихся к берегу восточных домов, похожих на дворцы из сказки про Хоттабыча.
На палубе мы стоим с пятнадцатилетней дочерью. А муж – на капитанском мостике. Часа через полтора мы придём в бухту Золотой Рог – самую знаменитую бухту турецкого порта Стамбул. В стародавние времена здесь был Константинополь – столица Византии. А ещё раньше эти земли входили в Римскую империю. И это переплетение пространств и времён рождает у меня в душе какое-то особое, напряжённое чувство ожидания.
Дочери не терпится поскорее сойти на берег. Они уже договорились с барменшей Леной, что пойдут в кафе есть мидий.
– Ещё неизвестно, разрешит ли тебе папа, – говорю я ей.
Она молчит. Не разрешить ей что-то очень трудно. И она это хорошо знает. И так же хорошо знает, что это знаем мы. У меня большие планы: купить ей дублёнку и хорошие кожаные ботинки. В России в магазинах пусто. Дают какие-то талоны из плохой серой бумаги, но купить на них ничего нельзя. И куда всё так быстро подевалось? Даже просто нормальная бумага…
В Стамбуле мы будем стоять суток трое под погрузкой. Пассажирами на пароходе челночники. Будут закупать всякую всячину: пиво, мандарины, гранаты, лимоны, помидоры, дешёвые кожаные куртки, запчасти для автомобилей – всё вплоть до шариковых ручек.
Арендуют пароход крымские бандиты. Недавно Советский Союз распался – и хорошо чувствуют себя только они, неважно какой национальности. На Балтике бандиты нанимают пароходы для перевозки в Европу металла в чушках и слитках, а назад везут алкоголь: дорогой – для питерских казино, дешёвый – в палатки. Здесь, на юге, деньги делаются на всякой всячине. А морякам свои семьи надо кормить. Да и пароходы, чтобы остаться на плаву, требуют хорошего содержания и ремонта вовремя. Государство от своих обязанностей отказалось. Так что бандиты не бандиты дают деньги – дело второе, быть бы, как говорится, живу.
Между собой у бандитов идут бесконечные разборки, то и дело слышатся выстрелы, но с моряками они ведут себя подчёркнуто вежливо, деньги платят исправно: 17 баксов с тонны груза. Погрузка идёт круглосуточно. Весь экипаж судна задействован. Бригады меняются четыре через четыре часа. Это настоящий аврал. Присесть некогда, поесть некогда, поспать тоже. А выйдут в море – там свои вахты, свой распорядок, где тоже не забалуешь. Я терпеливо жду, выкроит ли муж для нас хоть какой-нибудь час.
– Может, завтра получится… – вздыхает он.
Пока ходим с дочкой по магазинчикам на территории порта. Убеждаюсь, что отпускать девчонку одну здесь небезопасно. Ни один не проходит мимо, прищёлкивают языком: «Гюзель… Гюзель…» Гюзель ещё та. Высокая девица модельной, как сейчас говорят, внешности, с неправдоподобно большими мультяшными карими глазами. Она настолько заметная, что все на свете приключения просто обожают её, став моей головной болью. В турецких магазинах ей бесплатно впихивают то подушку, то куклу, то ещё какую-нибудь мелочь.
– Немедленно отнеси на место, – сурово говорю я ей.
– Почему? Мне же подарили? – ерепенится она.
– Потому… – твёрдо отвечаю я.
Лет пятнадцать спустя она будет подтрунивать надо мной:
– Помнишь, мамочка, как ты не разрешила мне взять в Турции подушку? А подушечка-то хорошая была… Смешная ты у меня всё-таки, мамуська…
…Сегодня последний день перед выходом в море. Ждать больше некогда. Наконец-то мы идём в город. У каждого из нас своя программа-минимум. У меня – купить дочери одежду и побывать в знаменитом Софийском соборе времён Византийской империи. Удочери – купить ей дублёнку и золотые серёжки и поесть в кафе мидий. У мужа – чтобы всё прошло побыстрее и все остались довольны.
Софийский собор поражает моё воображение. Он расположен на самом высоком месте города, и кажется, достигает самого неба. А его внутреннее пространство настолько грандиозно, что уже и само небо кажется ниже. Человек здесь поистине чувствует себя песчинкой во вселенной. Чтобы хоть как-то «уменьшить» Софийский собор, турки построили рядом на горе свою Голубую мечеть в окружении минаретов. И чтобы минареты непременно были выше собора. Но затмить эпоху Византийской империи таким количественным способом оказалось невозможно.
– А теперь в магазин, в магазин, – торопится дочь. Ей уже надоело слушать мои восторженные восклицания о «достопримечательностях» Византии.
– Ну да, всего хорошего по два… – хмыкаю я.
Это одна из наших семейных легенд. Когда дочка была маленькая, отец, уходя в рейс, как-то спросил её:
– Что тебе привезти, доченька?
Она засуетилась.
– Я сейчас список напишу…
– Ну, пиши, – засмеялся он.
Мы уже представили себе этот списочек величиной в тетрадку. Но мы ошиблись. Она принесла отцу клочок бумаги, на котором крупным почерком было написано: «ВСЕГО ХОРОШЕГО ПО 2».
…В одном из ближайших магазинчиков покупаем дочери за бешеные деньги дублёнку. Кто это сказал, что в Турции всё дёшево? Дёшево только то, что плохого качества. Ещё выбираем ей добротные кожаные ботинки, которые она тут же и надевает, а свои доношенные до дыр выбрасывает в урну.
По турецкому базару мы уже почти бежим. Покупаем мужу и сыну кожаные куртки, дочери – золотые серёжки. Кажется, все должны быть довольны. Но базар нас не отпускает. У каждого магазинчика стоят зазывалы. Они хватают всех подряд за руки, чуть ли не заталкивая в двери. Все русские женщины у них наташи, а русские мужчины, невесть откуда, – коллеги.
– Заходы, калэга, заходы! Чиво тибе надо?
– Да пошёл ты к чёрту! Ничего мне не надо, – огрызается «калэга».
– Заходы, калэга… «Да-пашол-ты к-чорту-ничиво-мнэ-ни-нада» у миня тоже ест…
Наконец, мы вырываемся из этого плена, пахнущего каким-то сказочным зельем.
В каюте разглядываем свои заморские покупки. Дочка вертится в своей дублёнке. Хороша Гюзель, что и говорить!
– А себе почему ничего не купила? – укоряет меня муж. – Для чего я работаю? Завтра уходим после обеда, так что утром успеем купить тебе кожаное пальто.
Я молчу. Впервые в жизни мне так тяжело тратить на себя деньги. Просто рука не поднимается их отдавать, когда на моих глазах они так тяжело зарабатывались. Любопытно и то, что всё купленное на те бандитские доллары, даже честно заработанные мужем, как-то не пошло впрок и так или иначе впоследствии было утрачено.
И только Софийский собор остался со мной. И где-то там, в щелях этих древних стен, осталась монетка с теплом моих рук. И ещё одна – на дне пролива Босфор, на берегах которого прилепились дома, похожие на дворцы из сказки про Хоттабыча.

МОЙ КАПИТАН
Я и не заметила, как моё лицо сползло вниз. Наверное, это был постепенный процесс. Но я всегда пробегала мимо зеркал. А тут чёрт дёрнул меня остановиться и в упор посмотреть на своё отражение. Да-а-а… Печальная картина… Разве это и есть я?..
«Обветшал твой домик, душа моя, скособочился… – думаю я, стоя перед зеркалом в свой шестьдесят четвёртый день рождения. – Скоро совсем завалится и превратится в прах земной. А ты полетишь в иные края… Вечно молодая, свободная… Всё ещё впереди…» – усмехаюсь я про себя.
В молодости муж всегда утешал меня этой фразой:
– Ничего, ничего… У нас с тобой ещё всё впереди…
Но вот заехали мы как-то к друзьям его юности, альпинистам. Сидят, вспоминают:
– А помнишь?... А помнишь?..
И тут муж вдруг хлопает меня по плечу и говорит:
– Да что уж там… У нас с тобой уже всё позади…
– Как же так? – с возмущением выдохнула я. – Ещё вчера было «всё впереди», а сегодня уже «всё позади»? А что же между? Где же жизнь? Не-е-е-т, я не согласна, твоя прежняя фраза мне больше нравилась…
Так что же всё-таки такое – жизнь? Как кто-то подметил, коротенькое тире на могильной плите между датой рождения и смерти? Но почему такой внешний простор перед первой цифрой и за последней – и такая стиснутость между ними? Будто жизнь спрессовалась, свернулась в свиток между этим «всё впереди» и «всё позади» – и развернётся потом перед чьим-то взором...
Мои мысли перебивает телефонный звонок. О, дочка звонит из Петербурга.
– С Днём рождения, мамочка! Ты одна?
– Одна. Сейчас сяду – и одна съем торт.
– Значит, уже не одна, а с тортом… – смеётся она в телефонную трубку.
– Я всех заранее предупредила: «Дня рождения в этом году не будет!» 64 года… Сколько можно?.. Я понять этого не могу… Я и 64?..
– Ну, а как ты вообще?..
– Нормально. Вчера папе твоему стихотворение написала. «Признание в любви» называется. По электронке ему послала…
– Ты действительно его так любишь?
– Не поверишь. Все сорок лет.
– А чего же тогда ты на него ругаешься?
– Потому и ругаюсь, что люблю. Прибила бы иногда…
– А он что тебе написал?
– Ничего. Сказал только, что прослезился…
– Я бы тоже прибила, если бы мне на такое ничего не ответили… Всё-таки странные они какие-то, мужчины…
– Точно. Одна работа на уме… Говорит, на Диксоне у них постоянные магнитные бури… На голову, говорит, очень действует… Ждёт не дождётся, когда море замёрзнет… Домой хочет… Ему уж скоро 70, а он всё на своих льдинах сидит… Вот и жду его. Как у моря погоды.
…Всю жизнь простояв на капитанском мостике, сегодня мой муж, наконец, сошёл на берег. Только он, по-прежнему, на одном берегу, а я – за тысячи вёрст от него, совсем на другом. Он – капитан порта Диксон. Помните эту бардовскую песню, которую пел Владимир Трошин?
Поёт морзянка за стеной весёлым дискантом,
Кругом снега, хоть сотни вёрст исколеси.
Четвёртый день пурга качается над Диксоном,
Но только ты об этом лучше песню расспроси…
Вот он там, где круглый год льды и снега. Но когда эти льды всё же начинают чуть-чуть таять, начинается навигация и он уезжает. А я его жду. А когда всё вокруг снова совсем замерзает, он приезжает. И тогда у нас праздник. И с утра до вечера в доме звучат песни про море. Он их собирает, эти морские песни.
Мой капитан, ты с острова Борнео
Приплыл ко мне, приплыл ко мне… –
поёт Надежда Чепрага.
Я так мужа и называю: «мой капитан». И посвящаю ему стихи. Когда он уезжает, у нас с ним начинается «телефонный роман». Мы звоним друг другу по нескольку раз в день и так проживаем вместе четыре с половиной месяца навигации.
Его рассказы я перелагаю в стихи:
Мой капитан не с острова Борнео,
Не с Кипра, не с Канар и не с Сейшел.
Там нет ни пальм, ни голубого неба,
Ни желтого песка, ни каравелл.
Он в Арктике, он за полярным кругом,
Где ветры воют летом и зимой,
Медведи белые там ходят друг за другом,
И там все время хочется домой...
Ну, и так далее…
Четыре с половиной месяца – это не так уж и много. Раньше я ждала его по восемь. Иногда даже казалось, что моя жизнь мне приснилась. То ли он реальный человек, то ли я его выдумала? Да и мобильных телефонов тогда, в нашей молодости, не было. Так что никаких романов, даже телефонных.
В молодости я очень уж нетерпеливая была. Как-то раз, сойдя на берег, он позвонил мне на работу и сказал, что не приедет, как обещал, потому что у него ещё один рейс намечается. Дальше я не помню даже, что было… И тут заглядывает ко мне подруга и спрашивает:
– Что, не приедет?..
– А ты откуда знаешь?
– Так ты же орала на всю редакцию...
– Да ты что! Не может быть…
– Да, кричала, чтоб вообще не приезжал…
Я заревела.
– Не могу больше. Ну что это за жизнь? Как соломенная вдова…
Другая подруга рассказывает мне, что её сестра мне завидует, говорит, что всегда мечтала выйти замуж за капитана дальнего плавания. А что? Он плавает, а денежки тебе плывут – и ты живёшь припеваючи.
А я дура, что ли, какая-то? Мне без него – деньги не интересны. Мне их с ним хочется тратить. Но, может, я просто ждать не умела? Только к старости немножко научилась. Нельзя начинать ждать сразу же. Надо жить без него – и не ждать. А начинать ждать в последнюю неделю перед приездом. Я теперь так и делаю. Живу – и пишу про него стихи и рассказы. Про него и про его любимую работу:
На Диксоне сегодня непогода:
С утра штормит и ветер всё сильней,
Колючий дождик сеет с небосвода
И с каждым часом делается злей…
В порту стоят «Апостол Первозванный»,
И танкер тоже здесь отхода ждёт,
Ещё две яхты, у них тоже планы –
Пробиться сквозь пролив, где плотный лёд.
На помощь ледокол «Вайгач» подходит…
Раскалывая самый прочный лёд,
Назло ветрам и лютой непогоде
Бесстрашно пароходы поведёт.
Прощальные гудки встревожат воды,
Поклонится судам портальный кран…
На Диксоне сегодня непогода,
Но на Восток уходит караван…
Про «Вайгач» я тоже не просто так написала. На нём работает наш сын. Он с детства проводил все каникулы на мостике рядом с отцом – и тоже стал моряком-полярником. Он живёт с семьёй в Мурманске, и мы видимся с ним раз в год, когда он приезжает в отпуск.
Сегодня сын мне позвонил и спросил:
– Ну, как папа, скоро домой?
– Когда море замёрзнет… Ты же знаешь… Жду…
– Ну, жди-жди… Скоро уже замёрзнет…
Жду. Всё ещё впереди, мой капитан…

БЕЛЫЙ МЕДВЕДЬ
С утра зарядил моросящий дождь. На Диксоне он особенно колючий. Теперь дня на три, не меньше. Свинцово-серое небо нависло над посёлком так низко, что кажется, сейчас прижмёт тебя к земле. И ещё кажется, что солнце исчезло навсегда. Потому что здесь его практически не бывает.
«Оказывается, всё-таки бывает иногда…» – усмехнулся про себя капитан, вспомнив, как вчера вдруг откуда ни возьмись выглянуло солнышко. И тут мимо него побежали на берег моря жители посёлка. В шортах! Где только их взяли? Минут за двадцать воздух прогрелся до плюс пятнадцати. Но не успели люди расположиться на «пляже» южного берега Карского моря, как солнце скрылось. И температура воздуха быстро снизилась до обычных для здешнего лета плюс пяти. И любители пляжного отдыха теперь бежали в своих шортах назад ещё быстрее, чем туда, держа в руках шампура с сырыми шашлыками, которые намеревались пожарить на «пляже».
Капитан поёжился от невесть откуда налетевшего ветра, надвинул пониже капюшон и быстрым шагом пошёл к морю. У причала сегодня стояли две яхты. Одна из Финляндии, другая из Польши. Ждут, когда очистится ото льда пролив Вилькицкого, чтобы идти по Северному морскому пути дальше, на Восток.
Вчера капитан был в гостях у поляков. Яхта у них называется «Ledy Dana». Хозяин – польский банкир, путешествует с сыном-школьником. Банкир подарил капитану на память эмблему своей яхты и книгу Станислава Лема на польском языке, а сын сыграл на электронном фортепьяно полонез Огинского.
На финской яхте команда ещё чуднее – 70-летние муж с женой и собака.
Завтра на яхте «Андрей Первозванный» в порт придут наши путешественники. Они каждый год на Диксон заходят.
Случаются здесь и совсем «экзотические» морские бродяги.
– Как вы сюда попали? – удивился капитан, обнаружив двух молодых людей, разбиравших на берегу какие-то доски.
Оказалось, двое молодых преподавателей из МГУ. До Норильска долетели самолётом, соорудили там из этих досок плотик с небольшим моторчиком и шли на нём по реке Пясина от самого истока до устья, пока не вышли в Карское море. Потом ещё двести километров по Северному морскому пути – и вот они на Диксоне.
– Ну и ну! – удивился капитан. – Всякое на своём веку повидал, но такое вижу впервые. Повезло вам, что вы вообще живы остались…
Разобрав здесь свой плот, бесстрашные мореплаватели отправились узнавать, когда полетит самолёт на Норильск, чтобы оттуда улететь в Москву, а капитан отправился дальше по своим капитанским делам.
Пройдя по разбитому, видавшему виду причалу, он подошёл к небольшому катеру с прицепленной баржей. Нарушителей задержали пограничники.
– Здорово, господа пираты! – сказал капитан порта. – Куда путь держите? Показывайте документы…
Никаких документов у «пиратов» не оказалось. Они рассказали, как некий Остап Бендер из Норильска купил этот старый-престарый катер, который впору уже в металлолом сдавать, нанял их, пообещав миллион, если они доставят катер с баржей в Норильск по речке Пясина. Там у него находится промысловое рыбное хозяйство. И тогда по речке Пясина катер будет возить рыбу на рыбозавод, а он богатеть.
– План наполеоновский, – сказал капитан. – Но совершенно невыполнимый! Даже если бы у вас были документы, я бы не советовал вам туда идти. Через бары в устье реки вам не пройти. Там очень мелко. Вы просто погибнете. В общем, я вас задерживаю. Прицеплю завтра к буксиру – и отправлю назад в Дудинку.
Когда капитан порта вернулся в контору, ему посыпались звонки из Норильска. Ему и угрожали, и слёзно просили пропустить катер на речку Пясина.
– Да они же погибнут! – увещевал просителей капитан.
– Не погибнут! – уверяли его.
Ночью катер самовольно ушёл в неизвестном направлении. Прошла неделя. И тут снова раздался звонок из Норильска:
– Господин капитан! Христа ради, помогите. Катер штормом выбросило на берег, а людей загнал в рыбацкий домик белый медведь и выламывает двери… Скорее, пожалуйста, а то он их задерёт…
Из посёлка срочно выехали на вездеходе в тундру вооружённые пограничники, полицейский и врач. Через несколько часов спасатели были на месте. На берегу лежал на боку разбитый катер. В рыбацкую избушку ломился белый медведь. «Пираты» орали дурными голосами и бросали в него, что под руку попадалось.
Спасатели отогнали медведя выстрелами в воздух, посадили незадачливых «путешественников» в вездеход и привезли в посёлок. Участковый поместил их в каталажку до разбирательства дела.
На следующий день медведь по следам вездехода пришёл в посёлок за своей добычей, которую увели у него из-под самого носа. Надо сказать, белый медведь здесь не такая уж невидаль. То рыбаков с удочками распугает, бесшумно подплыв к ним и высунув из воды голову, то из-под причала, когда пассажиры садятся на катер, внезапно вынырнет, а бывает, что какой-нибудь особо любопытный и в посёлок забредёт – поглазеть, что это здесь такое. Тогда по местному телевидению пускают «бегущую строку»: осторожно, мол, люди, медведь по улицам разгуливает. Словом, всякое здесь случалось. Как-то две девчушки-школьницы гнались за медведем с фотоаппаратом и громко кричали: «Мишка, мишка! Ну, куда ты, остановись… Мы тебя сфотографировать хотим…» Хорошо, что взрослые увидели этих любительниц «селфи с медведями» и вовремя остановили.
Конечно, и сейчас на улицу высыпали люди. Лето. Погода хорошая. Мишка кажется таким безобидным. Собаки, сбившись в кучу, хороводом вокруг него вьются, а люди стоят поодаль. Смотрят. Только вечно пьяному аборигену Яше море было по колено – и он, раскинув в стороны руки, пошёл «брататься» с медведем. Медведь встал на задние лапы и пошёл навстречу Яше. Толпа завизжала. Со всех ног сюда уже бежал участковый Паша с карабином в руках. Он выстрелил. Яша упал. Медведь опустился на четвереньки и побежал.
– Убил!.. Убил!.. Яшу убил… – закричали в толпе. Несколько человек кинулись к нему. Он уже и сам пытался подняться. Упал-то со страху. А медведь пробежал ещё несколько метров – и свалился замертво.
Зеваки разошлись. Участковый Паша поплёлся в контору писать объяснительную, что убил медведя, потому что тот угрожал жизни людей. «Пираты» сидели в каталажке и ждали, что с ними будут разбираться уже не по законам тундры, а по гуманным человеческим законам.
Только без вины виноватый хозяин Арктики неподвижно лежал на каменистой дороге посёлка.

ЯПОНА СИНИЦА
Уже почти месяц на Диксоне царит переполох. В посёлок приезжает какая-то мировая шишка из Японии в сопровождении высокопоставленных шишек из Москвы. Кому надо, конечно, знают, что господин С. занимает высокую должность во Всемирной морской организации. Он хочет познакомиться с русским Севером, пройти Северным морским путём, а на Диксоне его интересует работа спасательного отряда. Ну, а люди попроще то и дело переспрашивают друг друга:
– Кто приезжает-то?
– Да японец какой-то. Господин Си… Си… Фамилия у него на Синицу похожа…
– Ну, Синица так Синица...
Москва долбает Диксон ежедневными предписаниями. Пишут, на какой представительской машине надо встречать делегацию, какого уровня комфортабельности должен быть катер, во сколько следует устраивать кофе-паузу. Но самое главное, подчёркивают, надо показать Диксон господину С. как-то похитрее, чтобы он ничего не увидел, чего не надо. Поэтому полчаса, не больше – и отправлять его восвояси.
Вообще-то на Диксоне всё – чего видеть не надо. Посёлок стоит полуразрушенный, из 5 тысяч человек, которые жили здесь в 80-е годы, осталось человек, может быть, 500. Пустующие каменные пятиэтажки с выбитыми окнами выглядят как после бомбёжки. Оставшиеся люди ютятся в нескольких домах. Жизнь в посёлке еле теплится.
А вот природа здесь, говоря сегодняшним языком, по-настоящему эксклюзивная. Каменистый берег Карского моря, вода – и безграничные ледовые просторы до самого Северного полюса. Ни деревца, ни кустика кругом, разве что в короткую летнюю пору чуть зеленеет трава да распускаются среди камней какие-то маленькие цветочки, которые выглядят настоящим чудом. Суровая природа, нечего сказать. Зато здесь очень удобная бухта для захода морских судов и формирования караванов. Потому здесь и находится самый северный морской порт России.
Капитан порта получает предписания из Москвы и отвечает, что представительской машины у них нет, только «уазик», комфортабельного катера тоже нет, и даже кофе-паузу организовать довольно проблематично…
Почему? Ну, как объяснить… Не рассказывать же про одного столичного чиновника, Бог весть какими путями попавшего как-то на Диксон.
– Как вы тут живёте? – изумился он. – У вас же тут ресторанов нет…
Не только ресторанов, но и простой столовой нет. И гостиницы тоже нет. Один паршивенький магазинчик, в котором можно купить просроченные консервы и водку. А растворимый кофе люди сюда с материка привозят, экономят, чтобы на навигацию хватило. Словом, не рассказать обо всём этом. Поэтому легче сказать «Есть!» – и сделать, что можешь. Скорее бы уж он приехал, что ли, этот господин С., да уехал с Богом.
«Завтра! Ждите! – наконец, сказала Москва. – В 9 утра делегация прибудет на вертолёте из Норильска, двадцать минут вам на встречу гостей со спасательным отрядом, кофе-пауза, конечно, – и отправляйте всех на ледокол. Он на рейде стоит. А на ледоколе их банкет ждёт».
Утро выдалось для этих мест на редкость спокойным. Даже солнышко на миг выглянуло. Моряки с надеждой смотрели на небо. Где он, вертолёт с японской Синицей? Но давным-давно прошло назначенное время, а вертолёта всё не было…
Ветер взялся ниоткуда. Налетел мгновенно. Начался шторм. А шторм здесь – это не какой-нибудь там штормишко, а настоящий штормяга… В это время и показался в небе вертолёт. С большим трудом сел. Добро пожаловать, господин Синица! Добро пожаловать, высокие гости из столицы нашей родины!
Никакого ледокола на рейде не оказалось. Он ушёл из-за шторма. Гостиницы и рестораны на Диксоне не появились. Прошли час, два, три… Гости всё беседовали со спасателями. А кушать-то уже очень хотелось, никакие кофе-паузы по-диксонски уже не спасали. Побежали наши в магазин, купили самой лучшей колбасы. Гости попробовали.
– Как вы такую едите?.. А ресторана разве у вас нет?
Сердобольные дискончане принесли из своих домашних запасов копчёного омуля, москвичи сбегали в магазин за водкой. Дело вроде лучше пошло, про ресторан уже не вспоминают, и даже колбаса уже съедобной кажется. Наши морячки-спасатели тоже воодушевились, стали заморскому гостю заливать, что в России всё самое лучшее, а Диксон – самый-самый, самый северный порт во всём мире. Вот!
– Не-е-ет, – широко улыбается японец. – Самый северный порт в мире находится в Канаде…
– Как так? – расстроились наши. – Разве? Не может этого быть. Что-то путает гость…
Только капитану порта не до разговоров и кофе-пауз. Всё это время он ведёт переговоры с ледоколом. Там объясняют, что уже несколько часов пытаются спустить на воду катер, но из-за шквального ветра это невозможно.
– А, япона мать, – ругаются матросы, бесконечное число раз опуская и тут же поднимая назад катер, бьющийся о борт ледокола.
Назначенные «сверху» полчаса длятся на Диксоне уже часов восемь. Остаётся только сказать «Хорошо сидим!», если бы не навалившаяся усталость. Все уже падают с ног – и хозяева, и гости.
Наконец, с ледокола сообщают, что катер всё-таки сумели спустить на воду. А шторм между тем продолжается. Чтобы японскому гостю было не так страшно, ему наливают ещё полстакана водочки и сажают в катер. Адью, как говорится, дорогие гости. Или как там по-японски?
Как только катер поднимают на борт ледокола, шторм прекращается так же внезапно, как и начался. Ледокол отбывает на Восток. А мимо него туда-сюда медленно проплывают русские теплоходы. Их специально согнали сюда со всей Арктики. А как же! Пусть японский гость видит, что у нас самый лучший в мире северный флот! И что освоение Арктики идёт у нас семимильными шагами!

МОРСКОЙ БАЛ
Мы с мужем сидим за круглым изящным столиком у фонтана. Официант наливает нам в крохотные фарфоровые чашечки натуральный кофе из серебряного кофейника, я добавляю из серебряного молочника сливки и серебряной ложечкой размешиваю сахар... В бассейне фонтана плавают золотые рыбки… Я представляю, как одна из них, главная, сейчас высунет из воды голову и спросит: «Всем ли твоя душенька довольна?.. Чего тебе ещё надобно?..»
Какое искушение завопить сейчас: «Хочу, чтобы всегда было так… Хочу, хочу, хочу… Хочу, чтобы ты, Рыбка, сама кофе мне наливала…» И взбеситься, как та обезумевшая пушкинская старуха… Ах, друг мой Пушкин, и здесь ты к месту со своей Золотой Рыбкой. Обо всём ты нас предупредил, ото всего предостерёг...
…Четвёртый день мы живём в Москве в гостинице «Савой». Рядом Большой театр, ГУМ, Красная площадь и Кремль. Обычно сюда приезжают богатые иностранцы. А теперь вот мы, капитаны северных морских портов с жёнами. Приехали на Морской бал.
Я читаю информацию о гостинице и узнаю, что мы живём в номере, который стоит 40 тысяч рублей в сутки.
– Ничего себе! – говорю я мужу. – Один день здесь обходится нам почти в твою месячную зарплату на Диксоне. А знаешь, сколько здесь стоит «люкс»?
– Сколько?
– 240 тысяч рублей в сутки. Куда мы с тобой попали?
– За всё уплачено! – шутит муж. – Считай, что это премия. Конечно, лучше бы деньгами дали… – смеётся он.
– Да нет уж, – возражаю я, перефразируя смешное словечко из фильма «Любовь и голуби», герой которого мечтал побывать в баре, – вот ещё денёк здесь, у фонтана, «побарствуем», а завтра на балу «побалуемся», – и домой вернёмся.
– Можно у вас убрать? – заглядывает к нам горничная.
Она пылесосит пол, перестилает громадную кровать, а я смотрю на неё и думаю: «Интересно, за кого она нас принимает? За каких-нибудь новых русских? А у самой здесь зарплата, наверное, раза в три больше, чем у мужа, который всю жизнь работает на Севере. А у швейцара в красивой форме, который не даёт нам даже открыть и закрыть за собой двери, и того больше».
Сегодня вечером у нас новогодний Морской бал. Я иду в парикмахерскую.
– Тут у вас вообще-то простые люди бывают? – спрашиваю я у мастера.
– Бывают. Если кому медаль или орден в Кремле вручают – их к нам поселяют.
– А-а-а, понятно…
Вчера Татьяну, жену одного из капитанов, не хотели пускать в гостиницу. Иди, мол, тётя, отсюда, в таком пальтишке ты точно тут жить не можешь. Пришлось ей мужа из номера вызывать, чтобы паспорт принёс.
Татьяна приехала на бал впервые. Раньше муж в командировку один ездил, а тут кто-то из морских жён ей подсказал:
– Зачем одного отпускаешь? На бал ведь едет. Как бы чего не вышло…
– Как на бал? В командировку.
– Ну, вот такая командировка.
Татьяна поехала. Всё лучшее на себя надела, в чём у себя ходит. А у себя-то она человек не последний, в городской администрации работает. Но тут что-то совсем непонятное творится, в пригласительных билетах написано, что вечернее платье требуется. Пошла в магазин, хотела здесь купить – пришла назад расстроенная, с квадратными глазами, цены даже озвучивать не захотела.
– Да не переживай, – смеюсь я. – Есть очень хороший способ. По бокалу шампанского выпьем – и нам всё равно будет, в каком мы платье.
Да и правда, чего переживать-то? Не возвращаться же? Пошла, как есть. Под руку с мужем капитаном – вообще класс. Он форму свою морскую с золотыми нашивками надел – орёл! А когда столько орлов вместе собирается – просто глаз не оторвать.
– Вот, смотри, – подкалываю я её, – за твоим Витей уже акула охотится.
Около него и вправду останавливается какая-то молодящаяся дама. Здесь таких много. Всеми правдами и неправдами достают они пригласительные билеты на этот Морской бал, всё надеются, что ещё устроят свою жизнь с капитаном дальнего плавания, который скучает тут в одиночестве.
Татьяна задыхается от негодования:
– А я его одного отпускала! Ну, теперь ни за что! Только со мной!
…На следующий год Татьяна к балу уже тщательно готовится. Приезжает в какой - никакой, но в шубе. На бал надевает платье из разряда «нарядных». Вечернее-то вообще невыгодно покупать. Куда его потом носить? В вечерних-то здесь только местные дамы московских чиновников рассекают.
Пока наши мужья были вчера на совещании, Татьяна приходила ко мне в номер с планшетом, показывала своих троих дочек, их мужей, внуков, свой дом, свой огород. На нескольких «селфи» она снята и анфас, и в профиль, и даже спиной.
– Это я для девчонок своих снималась, – простодушно объясняет она. – Посылала им фото, спрашивала, брать это платье или нет. Сказали – брать.
Я смеюсь. Я точно так же делаю. Платье и сумки к балу дочь мне заранее покупает в Петербурге, а другие аксессуары мы с ней обсуждаем по телефону. В платье «от дочери» я чувствую себя королевой. Старой королевой. Потому что у некоторых капитанов вторые, а то и третьи жёны – молодые красотки.
Капитанов морских портов здесь называют «штучным товаром». Руководитель столичного агентства всегда подчёркивает, что их гораздо меньше, чем космонавтов. Министру транспорта очень нравится на больших совещаниях сажать капитанов в первом ряду, они очень красиво в своей форме смотрятся. Большие чиновники с трибуны о достижениях в отрасли отчитываются, а эти, в первом ряду, сидят, слушают. Только никак в толк не возьмут, о каком таком возрождении Арктики столичные чиновники говорят. Между собой-то они постоянно толкуют, как флот на глазах рушится. В общем, у этих своя жизнь, а у тех – своя. Однажды министр захотел, чтобы капитаны на совещание в белой парадной форме прибыли, из белой чесучи. Ни у кого такой не оказалось. Всю «картинку» министру испортили. Только один капитан из Архангельска успел подсуетиться, в белой приехал. Как белая ворона и выглядел.
Вообще чиновников на балу в разы больше, чем капитанов. В громадном зале Манежа расставлено больше сотни круглых столов, за которыми сидят по двенадцать персон. Но какая, в конце концов, разница, если официанты в стилизованной морской форме подносят капитанам виски, а нам, жёнам, шампанское. Перед нами выступает голубоглазый красавец министр и нам поёт сама Кристина Орбакайте. Жизнь явно удалась!..
А завтра мы поедем домой.
…– Хорошо дома! – говорит муж, едва переступив порог, и ставит чайник.
Он наливает мне в большую чашку растворимый кофе, я добавляю из пластиковой бутылки молоко и включаю телевизор.
По экрану крупным планом проплывает Золотая Рыбка. Вот сейчас она мне подмигнёт и спросит:
– Ну, как жизнь! Удалась? Всем ли твоя душенька довольна?
– Удалась! – отвечу я. – Хорошо дома!..















ЧАСТЬ 3.
ГОРЬКИЕ ХРИЗАНТЕМЫ

А спросит Бог: «Чьи это там печали?»
«Мои», – отвечу Богу.
Мария Конопницкая

ОСЫПАЛИСЬ ЛИСТЬЯ…
Самолёт трясёт, как в лихорадке. Его железное промёрзшее нутро скрежещет и грохочет. Не шевелясь, я сижу на узенькой металлической скамейке вдоль борта, уже не чувствуя ни рук, ни ног. Наверное, я к ней примёрзла. Самолёт почтовый, пассажиров видит редко. На этот раз «редкостью» была я. Меня засунул сюда знакомый лётчик, так как рейсовые самолёты не летали. Во-первых, было 1 января, во-вторых, мороз минус 55, когда замёрзший воздух висит пеленой. Мне надо долететь от Игарки до Красноярска. Три часа пытки. Потом ещё пять часов до Москвы. Правда, на рейсовом самолёте. Если, конечно, достану билет.
В Красноярске потребовали заверенную врачами телеграмму, что у меня действительно смертельно болен отец. Я представила, как мама бежит в поликлинику, достаёт справку, потом на почту… И вот я лечу. Ещё не знаю, что на похороны.
Мама позвонила сразу после Нового года. У неё была ночь, у нас – уже утро. Мы сидели с друзьями на диване, тесно прижавшись друг к другу, и дремали. Дом был новый, ещё не прогрелся, а отопление никакое. За ночь салаты на столе подмёрзли. Мы тоже. Сидели и грелись друг о друга. В это время мама и позвонила. Сквозь рыдания она сказала, что конец близок. Я ответила, что сейчас же вылетаю. Благо рядом был тот самый лётчик, который и запихнул меня в почтовый самолёт.
…О неизлечимой болезни папы я узнала летом, когда приезжала домой в отпуск. Он хотел, чтобы ему сделали операцию, но врач сказал, что поздно. На тот момент ему было 57, мне – 34. Папа был не просто опорой нашего женского семейного царства, он был несущей балкой. Казалось, что сейчас я проснусь – и всё будет, как прежде. Тем более, что как прежде пока всё и было. По первому нашему хотению он возил нас на своём маленьком зелёном «Запорожце» то в магазин, то на дачу.
Машина была его вожделенной мечтой. Он купил её после двух лет каторжной работы на Кубе. Строил для кубинцев дома. Мама проявила чудеса изобретательности, чтобы сэкономить на машину. Сначала приобрели румынскую спальню. Несколько лет стояли на неё в очереди. Потом осуществили мамину мечту – шубу. Шуба была шикарная. Беличья. Мама носила её до конца дней, ежегодно реставрируя залысины, которые распространялись по шубе с такой скоростью, будто белка живая и то и дело линяет. Ну, а за маминой шубой наступила папина очередь. Все остальные накопления пошли на «Запорожец». Папа был счастлив.
…Он лежал на кровати, став почему-то лёгким и маленьким. На голове – большая опухоль. Метастазы. Мы с мамой перевернули его на бок, чтобы сделать укол морфия – и я увидела тоненькие ноги, трубочки, выходящие из паха, и громадную незаживающую язву на крестце. Сердце моё дрогнуло и затрепыхалось от пронзившей его острой боли. Горло свело судорогой. Только не заплакать, только не заплакать, только не заплакать…
Мама бегала по аптекам за морфием, доставала дефицитную красную икру, которую папа есть уже не мог, а я была при нём, делала ему уколы. Папа думал, что его лечат. Однажды для укрепления духа я рассказала ему историю, как какой-то человек вылечился от рака. Он изумлённо уставился на меня:
– А у меня разве рак?
Я не менее изумлённо смотрела на него, не зная, что сказать.
– У меня не рак, – насколько мог твёрдо сказал мне папа, – у меня опухоль.
Я с ужасом думала о том, что мой отпуск подходит к концу. Бессонными ночами я размышляла, как мне быть. Дома ждут маленькие дети, работа… Но ведь невозможно оставить маму одну… Невозможно... А где-то в глубине души тяжело ворочалась страшная мысль, что было бы гораздо «удобнее», если бы папа умер, пока я ещё здесь…
Но отпуск закончился. Самолёт улетал в 4 часа утра. Вечером я была в аэропорту. До отлёта оставалось несколько часов…
– Как хорошо, что ты вернулась, доченька! – тихо радовался папа. Я сделала ему укол. Рассказала, как в последний момент сдала билет. Что ничего страшного. Что улечу позже.
– Ну и хорошо! – погладил папа меня по руке.
Кажется, впервые за весь этот месяц я уснула быстро. Проснулась от какой-то суеты в соседней комнате. Взглянула на часы. «Четыре часа, – мелькнуло в голове, – мой самолёт сейчас взлетает…»
Папа лежал на боку, дыхание его прерывалось, он пытался повернуть голову в сторону мамы.
– Мама, – закричала я, – он хочет с тобой попрощаться!..
– Пришёл… Пришёл… – прошептал папа и выдохнул в последний раз.
– Кто пришёл? Кто? – в ужасе вскрикнула мама.
– Мама, он умер. Умер… – завопила я душераздирающим голосом, который слышала будто со стороны. Я задыхалась, как минуту назад задыхался папа, кашляла и рыдала, рыдала и кашляла…
– Санечка… Нет… Нет… – кричала мама.
Это была первая в моей жизни такая близкая смерть. Мы не знали, что надо подождать, пока тело человека немного остынет. Мы не знали, что можно позвать чужих, чтобы его обмыть. Рыдая, мы опустили папу на простыне на пол и стали его обмывать. Что было дальше, я не помню…
Дальше я помню папу в гробу. Вокруг полно народу. Лицо у папы спокойное. Никаких признаков тления. Но в морге сказали, что нужно впрыснуть в нос формалин. Я знаю, что это нужно сделать мне. Не маме же… Я ввожу в нос шприц и шепчу: «Прости меня, папочка…»
Люди идут и идут, прощаются. Я сижу на кухне и чувствую, как, изгибаясь по коридору, тянется ко мне от папиных ног ниточка смерти. Ещё помню, что никто из приехавших родственников не хотел ложиться на постель, на которой умер папа. Легла я. И он мне снился, снился, снился… И будет ещё не раз приходить ко мне, наклоняться надо мной и щекотать моё лицо своими усами…
…– Я скоро вернусь, – говорю я маме. – Закончу свои дела и вернусь…
Я не помню, как летела назад. Помню только, как болело у меня горло. Так болело, будто кто-то засунул в него раскалённый гвоздь и проворачивает его там. А я задыхаюсь – и кашляю, кашляю, кашляю…
Лор сказал, что никакого гвоздя там нет, и отправил меня к психиатру. Психиатр выписал какие-то таблетки – и я провалилась в небытие. Иногда я просыпалась, пила таблетки – и снова исчезала из этого мира…
Через два месяца я вернулась домой навсегда, чтобы жить рядом с мамой. Шли дни, складывались в недели, месяцы – а мы всё плакали и плакали. Мама сочинила музыку на стихотворение Цветаевой и пела трагическим голосом под звуки фортепьяно:
Осыпались листья над вашей могилой,
И пахнет зимой.
Послушайте, мёртвый, послушайте, милый:
Вы всё-таки мой.

Опять с узелком подойду утром рано
К больничным дверям.
Вы просто уехали в жаркие страны,
К великим морям.

Я вас целовала! Я вам колдовала!
Смеюсь над загробною тьмой!
Я смерти не верю!
Я жду вас с вокзала – домой...
Мама пела и рыдала. И я вместе с ней.
Так мучили мы папину душу больше года. Он приходил ко мне во сне почти каждую ночь, звал меня к себе… Мама ужасалась. А потом снова ныряла в своё горе.
…Спустя ещё год мама допелась до церковного хора. Она стала ходить в храм. Вслед за ней пришла и я. Папа снится мне реже. Однажды я увидела его в раю. Там он тоже строит, только не дома для кубинцев, а синие воздушные замки…
Мама прожила без папы 20 лет. Теперь их могилы рядом. Я сгребаю с них жёлтые листья… И не жду их «с вокзала – домой». Они уже дома. Этой осенью мне исполнилось 64. Это на 6 лет больше, чем было тогда папе. Скоро и я поеду «в жаркие страны, к великим морям».

Я ВАМ СПОЮ
Я была папиной дочкой. Во всяком случае, я так считала. Он любил стихи – и я. Ему нравилось рисовать – и мне. Однажды в седьмом классе я прикнопила над письменным столом вырезанный из «Огонька» портрет печально-прекрасной дамы. Папа сразу заметил. Честное слово! Я даже удивилась. Мы говорили с ним, как обаятельна была эта Лопухина, как точно передал художник этот глубокий, загадочный взгляд... Да, конечно, я была папиной дочкой.
Папа был умный и благородный. Когда к нам приходили гости, мама пела под гитару, а папа, как рыцарь, сидел у её ног и не сводил с неё влюблённых глаз.
– Галчиша, – говорил он, – споём про маму?
– Помнишь, мама моя, как девчонку чужую… – запевал он. И все вразнобой подхватывали:
– Я привёл к тебе в дочки, тебя не спросив.
Строго глянула ты на жену молодую
И заплакала вдруг, нас поздравить забыв…
Подпевал папа пронзительно. Всю душу вкладывал. Голос у него был негромкий, слуха никакого, но он брал чувствами… И на глаза мои наворачивались слёзы.
Потом пели про хорошую девушку Тоню, которая, согласно прописке, жила в Москве, в отдалённом районе, двенадцатый дом от угла… Потом «Ах, эта девушка, меня с ума свела…». Много было хороших песен. Я тоже подпевала, тихо и безголосо, как папа.
Папа боготворил маму. Она была для него королевой. А для меня в короне был он, а мама жила в лучах его сияния.
Только однажды, помню, я любила маму всем своим существом. Даже больше папы. У меня была температура под сорок. И тут пришла мама – и положила мне на лоб такую прохладную, такую нежную маленькую руку. И там, в своём бреду, я была по-настоящему счастлива.
Зато бабушка была всегда рядом. Она пахла пирогами и длинными рассказами «про прошлую жизнь». Бабушка не любила папу. Когда он приходил с работы, она удалялась в свою комнату и закрывала дверь. Бабушка страдала, что она «никому не нужна». Я сочувствовала ей. А маме я сочувствую только теперь. Когда её уже нет. Когда я сама состарилась.
Но тогда, в детстве… Ах, детство… Тогда было хорошо. Даже когда бабушка внезапно куда-то исчезла. Уехала – сказали. И мы с сестрой – ура! – целый день, как в праздник, провели с папой. Весь день ели яичницу и пили какао!
Дальше я не помню, кто с нами был, а потом нас устроили в детский сад. Мне было четыре года, а сестре два. В детском саду мне не понравилось. Я слышала, как в соседней группе орёт сестра, и решила уйти. В тихий час я осуществила свой план. Забрала сестру – и мы пошли. Больше в садик мы не ходили. Бабушка вернулась. И была при нас всегда. Но папу она так и не полюбила.
…Умер папа. Умерла бабушка. Мама состарилась. Остались мы с ней вдвоём. Я чувствовала себя её старшей сестрой. То и дело её поучала и наставляла. Она казалась мне слишком простодушной и доверчивой. Мама слушала и не спорила. Только иногда говорила: «Какая ты у меня умная!» Я ходила с ней на посиделки с её подружками, где она пела под гитару свои песни на стихи любимых поэтов:
Меж болотных стволов
Красовался восток огнеликий…
Вот наступит октябрь
– и покажутся вдруг журавли!
И разбудят меня,
Позовут журавлиные клики
Над моим чердаком,
Над болотом, забытым вдали…
Мама пела рубцовских «Журавлей» самозабвенно, чуть надтреснутым от болезни голосом, а по щекам её старушек подружек текли слёзы. Я сидела опустив голову и внутри себя страшно ею гордилась. А она хотела, чтобы я её просто любила.
…Но пришёл и мамин срок. Врачи сказали, что надежды нет.
– Ты кто? – спрашивает она меня. – Моя сестра? Мы с тобой так похожи.
– Почему сестра? Дочь.
– Дочь?!! У меня есть дети? Разве я замужем?
– Да. Двое, – не удивляюсь я.
– И у тебя есть фотография моего мужа?
Я снимаю со стены портрет папы.
– Так это же инженер… – удивлённо смеётся она. – Я вышла за него замуж?..
Так я узнала, как папу называли в молодости его сверстники: инженер. Он, рабочий паренёк, единственный из их компании самостоятельно окончил экстерном горный институт, пройдя путь от простого шахтёра, стал главным инженером.
Папа рано осиротел. Мама, сердечница, умерла, когда ему, младшему в семье, было 15. Никому, кроме неё, он был не нужен. Но работал, учился. Упорный бы. Так и прибился к нам – говорила бабушка. Пришёл в чужой дом с одной подушкой, да и ту потом сёстры его отобрали. Бабушка рассказывала эту историю всю жизнь, так и не приняв, так и не поняв, так и не полюбив его. А он очень нуждался в материнской любви и заботе. От её нехватки глаза у него были затаённо-грустные.
И вот сейчас мама, оказавшись уже наполовину по ту сторону, видит того парнишку, за которого выйдет замуж, живёт той молодой жизнью, встречается с теми, кого давно уж нет на этом свете.
– Как же тут много народу! – ахает она. – Толпы стоят… Не пробиться… Как же туда пройти? Лю-ю-ди! – кричит она. – Помогите!.. Ну, хотите, я вам спою?..
Мама начала умирать вечером, в канун своего 77-го дня рождения. Но утром ей стало легче. Она пришла в сознание.
– Ты помнишь, что с тобой произошло? – спросила я её.
– Я ничего не хочу помнить, – устало ответила она.
Я позвала батюшку. Он маму пособоровал и причастил. На другой день она впала в кому. Целый день её хриплое смертное дыхание разносилось по дому.
– Я не могу больше этого слышать! – рыдая, я закрывала уши руками. Казалось, это не кончится никогда, что мука будет длиться вечно.
Внезапно наступившая тишина была оглушающе громкой. Невыносимо громкой. Я упала на пол, держась за живот, который жгло где-то в глубине. «Пуповина разорвалась, – догадалась я каким-то периферическим сознанием. – Я и не знала, что она существует с матерью до конца».
Несколько дней я жила, как робот. Я купила маме чёрную юбку с кружевным низом и белую блузку с люрексом, какие она любила и каких я никогда не покупала ей при жизни. А зачем? Барахла у меня много. Маме нравились мои вещи, она их донашивала...
Мама лежала в гробу чистая и светлая. Казалось, она живая и даже тёплая, уютная такая в своём гробу…
Мы подружились с ней после её смерти и дружим уже 10 лет. Мы видимся с ней в моих снах. Иногда она зовёт меня к себе. «Смотри, как у меня хорошо», – говорит она. Я заглядываю к ней в комнату. Действительно, хорошо… Но во сне я почему-то опасаюсь заходить к ней. Моя жизнь ещё не закончилась. У меня ещё остались здесь дела и долги.

ГОРЬКИЕ ХРИЗАНТЕМЫ
Раскаркалось за окном вороньё…
– Каркайте на свою голову! – каждый раз в сердцах восклицала мама. А я смеялась над её детской горячностью…
Мамы давно нет, а вороны всё каркают и каркают. И теперь, без неё, кажется, что карканье это – всегда на мою голову.
…Я лежу на больничной койке и смотрю в потолок, и ещё – на дерево за окном. Оно такое громадное, что его зелёная крона почти заслонила от меня небо. Сквозь зелёное едва виднеются в просветах оттенки сиреневого…
Где ты, небо? Где ты, мама?..
На окне букет в сиреневой упаковке. Белые хризантемы и белые лилии. Изящная утончённость воздушных хризантем – и вызывающая декоративность лилий. Белое – с сиреневым. И чуть-чуть зелёного. Красивый, кажется, даже совершенный букет. И пахнет белой хризантемовой горечью… И этот тонкий, лёгкий аромат мешается с тяжёлым, густым, упругим сладким запахом лилий.
…Когда мне было 20, мама с папой привезли из тёплого Кишинёва в холодный осенний Ленинград такие же белые хризантемы. На мою свадьбу. Целые охапки белых хризантем! С их изысканной горечи и началась моя взрослая жизнь.
Когда мне стало 60, я вырастила на своём окне белую лилию. За стеклом падал снег, а лилия распускалась на моих глазах. И шелест её нежных лепестков был куда громче моего затаённого дыхания…
…Я неотрывно смотрю на букет на больничном окне и думаю о тебе. Эти цветы – от тебя. Белое – с сиреневым. И чуть-чуть зелёного. Горькое, сладкое, терпкое, нежное, ярко-декоративное – всё перемешано. Всё, как и в тебе самой. Всё, как и в наших с тобой отношениях между такими одинаковыми, но всё же такими разными людьми. Одна из них – мать, другая – дочь.
Как жаль, что даже самые близкие люди порой заходят в тупик. И у моей мамы с её мамой так было…
– За что ты меня так ненавидишь? – плакала мама. А бабушка гордо поджимала губы и молча уходила. В своё пожизненное одиночество, в своё вдовство с молодых лет, когда на войне погиб муж, в своё неизбывное горе от потери детей. В тяжёлые военные годы их не смогла уберечь её старшая дочь, моя мама. Пятилетние близнецы, Ванечка и Валечка, задохнулись угарным газом от затопленной печи, когда мать, моя бабушка, была на работе в ночную смену. А моей мамочке тогда было всего десять.
Больше всего на свете мама боялась голода. Рассказывала про своё безотцовское интернатское детство. Как за несколько километров ходила в столовку за супом, как несла его в кастрюльке домой, как, пересилив стыд, вылавливала из него сухой травинкой лапшинки… И как выпила однажды в темноте в сенях какую-то жижу… А утром узнала, что это были помои…
В предсмертном бреду она будет кричать: «Ванечка! Валечка!.. Мама… Мама… Мама… Прости…»
– За что ты меня так ненавидишь? – плакала мама и, вся в слезах, уходила в другую комнату, и рыдала там одна… А бабушка…
Нет. Невыносимо об этом вспоминать. Сердце рвётся. Хронически что-то болит в области солнечного сплетения. Ну почему, почему я тогда не пожалела их обеих? И вот теперь, спустя жизнь, я протягиваю к ним руки в загробный мир и обнимаю их… Прости меня, мамочка! Прости меня, бабушка! – плачет моё сердце горячими слезами.
Я не помню тех горьких слов, которые говорила своей матери. Тех слов, от которых она замыкалась и отстранялась от меня. Но я хорошо помню теперь те слова, которые ранят меня. Ну почему, почему так происходит, Господи? Днём и ночью я всё думаю и думаю об этом, и нет мне покоя…
Мечется душа от бессилия. Копится, копится внутри боль, растёт, распирает голову. Всё сильнее стискиваются зубы, дрожит от напряжения нутро, сжимается от горячей судороги горло. С трудом выдыхаю сквозь всхлипы: «Господи, помоги! Как тебе будет угодно! Только помоги!»
Мир бешено кружится, переворачивается, раз, другой, третий… Сердце колотится, считая мёртвые петли… Ещё мгновение – и я на больничной койке.
Когда мало-мальски открываются глаза, я вижу вокруг себя искалеченные тела. У кого отняты руки-ноги, у кого язык, а у кого и вся голова. Они уже за краем… А я удерживаюсь на самом краю… Мне уже не нужно то, что было нужно вчера… Лишь бы боль успокоилась. Лишь бы не терзала ни моё тело, ни мою душу…
Поздним вечером ты приезжаешь из другого города и впервые переступаешь порог родного дома, где нет меня. Я почти физически ощущаю, как тебе там тоскливо и холодно… На другой день ты приходишь в больничную палату с букетом. Белое – с сиреневым. И чуть-чуть зелёного. Ты ставишь его на окно и кормишь с ложки парализованную женщину, распластанную на соседней койке. И я вижу, как твои руки трясутся. Но ты улыбаешься… Это твоё вечное несовпадение внешнего облика с внутренним состоянием. Я вижу в твоих глазах никому не видимую боль и слышу плач твоей души...
Наступает вечер. Впереди – длинная, беспокойная больничная ночь. Я смотрю на букет и шепчу: «Господи! Помилуй мою дочь! Помоги ей, умоляю Тебя!..»
…Моя мама страдала, что ей мало дарили цветов. Даже песню про это сочинила и пела её под гитару. Как же я опоздала с букетом... Теперь только на могилу. Маме с папой и бабушке. Пластмассовые хризантемы. Они не пахнут, но они самые горькие.
Мать – дочь, мать – дочь, мать – дочь… Так и движется жизнь. Жизнь – смерть, жизнь – смерть, жизнь – смерть… Вечность!
Неба за окном уже совсем не видно… Ветер растрепал листву… Сплошь зелёное – и ни клочка сиреневого… Наконец-то разжались тиски на моей голове… Скоро я встану… Встану – чтобы любить… Как бы ни было больно – любить…
Доченька!.. Мамочка!.. Бабушка!.. Господи…

СЕСТРА
1.
Нас часто путали. Обе толстые, обе в очках, обе работаем в газете. Да и ходим в одних вещах. Сначала я – потом она. Я стеснялась этого сходства. Я, вся такая холодная, закрытая, сдержанная, такая аккуратная и прилизанная, – и она, горячая, душа нараспашку, небрежная, очки набекрень, шапка тоже, вечно громко раздающая всем подряд комплименты или, наоборот, уничтожающая кого-нибудь едким словечком.
Она называла меня сестрой. Я молчала. Сестра – это сестра, а подруга – это подруга. Наташа была подругой. С родной сестрой мы много лет уже жили далеко друг от друга, виделись редко, общий язык нам было найти трудно. У Наташи родной сестры отродясь не было, только двоюродная, дочь её дяди, брата матери. Она её недолюбливала только за то, что та была похожа не на их родню – а на ту, другую. А когда сестра приехала на похороны её матери и неосторожно обронила, что ткань на гробе какая-то блёклая, словно старая, Наташа и вовсе её возненавидела. Просто вычеркнула из жизни раз и навсегда, будто её и не было.
– Надо же! – возмущалась она. – Ткань старая! Как можно такое ляпнуть! Будто я могу мать свою в старом гробу похоронить!.. Нет у меня родных, – отрезала она. – Вот моя родня, – показывала она на меня.
Я молчала. Мне была чужда такая категоричность, несмотря на то, что все вокруг называли меня категоричной. Мы не сходились с Наташей ни в чём, о чём бы ни заговорили. Я знала, что переубедить её невозможно, и молчала, и оставалась при своём мнении.
Жила Наташа трудно. Она была одинока, одна растила дочь. Особенно тяжело ей было после смерти матери, единственного близкого человека. Чудом она вывезла её из Сумгаита во время печально известных событий девяностых годов. Забрала мать из сумасшедшего дома, куда та попала, когда новые хозяева жизни выбросили её из квартиры. В общем, еле ноги они тогда унесли из Азербайджана…
…Наташа умела дружить. Единственную рубашку она с себя могла запросто снять и отдать. И снимала, и отдавала. Не от избытка. От любви. Все, кого она любила, были самые лучшие, самые красивые и самые талантливые. Все, кого не любила, уродливые, мелочные и жадные. Страшно было войти в немилость и попасть ей на язычок.
Но когда она любила – не было счастливей человека. Она восхищалась всеми своими подругами, которых у неё было не перечесть. То она с кем-то училась, то когда-то вместе жила в общежитии, то вместе рожали детей, то познакомились на улице, то просто кто-то понравился…
Подругу из Иванова тоже звали Наташей. Они познакомились, когда наша Наташа приехала по распределению в редакцию газеты и поселилась в общежитии, а ивановская Наташа приехала сюда в командировку по своим инженерным делам. Подружились они на всю оставшуюся жизнь. Раз в год уж точно Наташа приезжала к Наташе в гости.
– Это моя сестра, – сказала она ей про меня при знакомстве.
Я, как всегда, промолчала. Сестра – это сестра, а подруга – это подруга. Мы болтали, пили хороший кофе с хорошими конфетами, которые моя Наташа обожала, покупая их не то что на последние деньги, а просто неизвестно на что. В зарплату закупались кофе, конфеты, сигареты, еда для дочери и двух котов. Всё остальное было неважно. Не знаю, отчего она толстела, наверное, от дешёвого «доширака», который ела, когда никто не видел. Человеку, вообще-то, ведь надо же чем-то питаться.
– Когда я умру, – говорила она, – покупай гроб пошире, а то я не помещусь.
– Да ну тебя, – махала я рукой. – Неизвестно ещё, кто помрёт раньше.
– Я раньше.
– Не ерунди.
– Точно раньше. Я на фотографии в паспорте исчезаю.
– Куда?
– Да не куда, а просто растворяюсь. Лицо расплылось, меня уж и не узнать.
– Какая чушь. Покажи.
Действительно, по фотографии, которую недавно вклеили в паспорт, пошли жёлтые пятна. Я вытащила свой.
– То же самое, посмотри…
– Не может быть…
Побежали смотреть паспорта у других. Меняли-то мы их все одновременно, всех снимал наш фотокор. И теперь у всех похожая картина.
– Ну, Наталья, – дружно ржали мы всей редакцией. – Придумает же! Значит, все мы помрём в один день?
2.
В гроб Наташа поместилась. После мучительного года неизлечимой болезни она уменьшилась вдвое...
Ей ещё не было пятьдесяти, когда она узнала страшный диагноз. Она стремительно худела – и лицо у неё становилось таким же, как на её молодых фотографиях. Лежать она уже не могла. Сидела в продавленном кресле день и ночь. У всех нас были ключи от её квартиры. Кто продукты приносил, кто варил, кто убирал… Наташа умирала.
Я пришла к ней накануне отъезда.
– Наташенька, я завтра уезжаю, мне путёвку в санаторий дали.
– Я так рада за тебя…
Наташа ела сливы, которые ей принес кто-то из друзей, – и её беспрестанно рвало. Я опустила голову…
– Наташа, я позвоню Наташе, чтобы она приехала к тебе, пока меня не будет.
– Что, уже надо вызывать Наташу?..
– Ну, о чём ты говоришь. Просто поможет тебе…
Помолчали. Я встала, чтобы попрощаться:
– Прости меня, Наташа…
– За что?
– Ни за что. Просто прости… – меня душили слёзы.
Через три дня мне позвонили, что Наташа умерла.
Глаза ей закрыла подруга Наташа. Не подруга – сестра. Подруга – это подруга, а сестра – это сестра. Хоронили Наташу всей роднёй – редакцией газеты. В гроб её положили в нашем с ней сером платье. Сначала его носила я – а потом она. Моя сестра.

В ГАМАКЕ ПОД ЯБЛОНЕЙ
1.
– Василёк, родной мой, я так скучаю. И тебе плохо? Я знаю… Я скоро вернусь домой… Жди… Что я хочу? Хочу твоих голубцов… Сделаешь? Спасибо тебе, любимый…
Я слышу этот голос уже вторые сутки. Но кто говорит, не знаю. Глаза пока не открываются от режущей головной боли. Но первое, что я увижу, когда смогу видеть, взгляд этой женщины в прорезь тумбочки на кровати напротив. И два полутрупа на двух других койках. Это наша палата инсультников.
Рядом с нами лифт, который громыхает день и ночь. Сначала мимо нас бегом провозят на каталках больных в реанимацию, а позже без спешки везут обратно закрытых простынёй с головой покойников в морг. В народе это отделение так и называют – смертное. А в палатах лежат те, кто ещё задержался в этом мире. Кто кричит, кто стонет, кто мычит…
Люба, соседка моя, говорит почти не переставая круглые сутки: то по телефону, то с теми, кто её навещает, то с любым, кто оказывается рядом. Ну, а со мной постоянно. Язык у неё без костей. А вот рука и нога – парализованы.
– Рука немножко шевелится, – говорит она, – кивая на согнутую руку, похожую на птичью лапку. – А вот нога… Врач говорит, что, когда я смогу его пнуть, он меня выпишет.
Она показывает здоровой ногой, с каким бы удовольствием пнула врача, и смеётся. Нет, против врача она ничего не имеет.
– Ой, как мне наш врач нравится, – то и дело повторяет она. – Прямо уходить от него не хочется!.. Но меня же Василёк мой ждёт… Через четыре дня у меня день рождения! 54 года!.. Вася картошечки нажарит. Огурчики откроет. Он сам солил! Салат нарежем, с майонезом… Я страсть как майонез люблю!
– Тебе же нельзя майонез… У тебя же больные сосуды. Оттого и инсульт случился…
– Нельзя?.. – растерянно переспрашивает она. – А я даже чай с ним пью…
– Ну вот, теперь не будешь…
– Да как же без майонеза-то?.. – расстраивается Люба. – Откуда этот инсульт взялся? Я даже не болела никогда… А тут раз – и всё. Ночью очнулась… Уже здесь, в больнице… Смотрю на потолок – а по нему кошки бегают… Я думаю, как это кошки на потолок забрались…
– Кому памперсы менять?.. – заходит в палату санитарка Татьяна.
– А может, на горшок меня посадите? – кивает Люба на стоящий рядом стул с дыркой посередине, в которой закреплено ведёрко.
– Да как я подниму тебя, бабуля? – Нет уж, давай памперс надену.
– Какая она бабуля? – хочется сказать мне. – Ей всего 53…
Но я молчу. Здесь мы для них все бабули. Болезнь не красит. У Любки нет передних зубов, нос почти орлиный, кожа обветренная, а крашенные хной волосы пополам с сединой спутаны от долгого лежания. Вот и бабуля. А дома у неё Василёк, её неземная любовь. Моложе её на целых десять лет.
«Что он к ней не приходит-то? – думаю я. – Только звонит без конца…»
Люба – простая деревенская тётка. Родилась, выросла и всю жизнь прожила в небольшой деревушке неподалёку от города. Это очень удобно, когда недалеко от города. Потому что в деревне огород и свежий воздух, а в городе – работа. Где только Любка не работала… Когда завод ещё был – то на заводе. Потом продавщицей в магазине. А потом уборщицей на железной дороге. Никогда никакой работы она не гнушалась. А чего гнушаться – была бы работа. Двоих детей одна поднимала, как мужа её в тюрьму посадили.
Муж у неё ментом был. Напьётся – и в драку. Колотил её. Да что её – мать родную не жалел, смертным боем бил. Хорошо, что посадили, а то бы всех забил. Она тоже, конечно, в молодости попивала. А сейчас – ни-ни. Только чай…
– С майонезиком, – ехидно подсказываю я.
– Да, с майонезиком, – кивает она и весело хохочет.
– Укольчики… – входит в палату медсестра. – Давайте, давайте, бабули… Ворочайтесь понемножку…
– Валя… Валя… Валя… – день и ночь кричит на соседней койке женщина.
– М-м-м-м… – мычит на другой ещё одна.
– Тихо, тихо, бабуля, – успокаивает медсестра мычащую. – Хоть бы родственники рубашку ей поменяли, что ли, – морщится она. – Вонь какая от неё…
– У неё родственники далеко, – говорю я. – Сын лётчик, где-то за границей летает...
Родственники наняли ухаживать двух женщин. Они ходят через день. Йогуртом её кормят. Сначала санитарки в больнице кашей её напихивают, а потом эти – йогуртом. Или наоборот. А ей ни йогурта, ни каши не нужно. Она встать хочет. Целыми днями закидывает ноги на бортик кровати, чтобы слезть. Ночью ей удаётся, наконец, перекинуть ноги так, что она падает на пол. Прибегает хромая санитарка Маша.
– Ах ты! – мать-перемать. – Как я тебя поднимать буду?.. Фу, как несёт от тебя…
«Не забыть завтра сказать её сиделкам-йогуртницам, чтобы рубашку ей чистую принесли…» – думаю я.
– Валя… Валя… Валя… – кричит на соседней койке старуха.
– А – а – а… У –у –у… – воет кто-то в соседней палате.
– Замолчи сейчас же! – кричит ей из коридора кто-то из персонала. – Привязали тебя – и лежи молча. А то рот сейчас тебе заткнём...
– Ба-бах! Ба-бах! Ба-бах! – как выстрелы, гремит на всё отделение лифт.
Мимо палаты проносится каталка в реанимацию...
…Вчера родственники забрали старуху, которая всё искала Валю. На её место положили молчаливую скрюченную бабушку с застывшей улыбкой на лице. Неделю она так пролежала дома с инсультом, а сын с невесткой ходили мимо.
– Ну как ты, мамуля? – заглядывали к ней вечером. – Всё хорошо у тебя? Улыбаешься?..
Потом всё-таки заподозрили неладное, привезли в больницу. Сын прибегает к ней после работы, суетится вокруг кровати, напихивает йогуртом. «Хоть завещание пиши, – мрачно думаю я. – Только не йогурт! Мать у него лежит скрюченная под одеялом. Голая, в одном памперсе – а он к ней с йогуртом».
– Вы футболку ей принесите. И носочки на ноги, – говорю я ему.
– А можно? Не заругают меня? – вскидывает он глаза.
– Кто вас заругает? Это же ваша мама. Что сделаете для неё – то и будет.
– Ладно, спрошу у врача, – неуверенно кивает он. – Кушай, мамуля, кушай? Всё хорошо у тебя? Молодец! Улыбаешься лежишь…
…Утро в больнице начинается с пересменки.
– Тут мои девчатки, – говорит одна санитарка другой. – Этим – памперсы менять, – машет она рукой. – Этой уточку можно дать. А эта сама уже ходит…
Переходят в другую палату:
– А тут мальчишки у меня… Все с утятками…
Ещё один долгий больничный день впереди…
– Сынок! – радостно встречает Люба первого сегодня посетителя. – Ну как вы там? Всё хорошо у вас? Как там Василёк? Голубцов мне сделал? А майонез принёс? Молодец… Скажи, скоро выпишут меня…
Когда приёмные часы заканчиваются, Любка ест голубцы и рассказывает про своих детей. О том, что своей семьи у сына нет, живёт с ней. Потому что пьёт… Какая семья… Но когда трезвый, он просто золото… А дочка недавно второй раз замуж вышла. Муж у неё – всем на зависть. Не пьёт, не курит… Сам огурцы солит! Представляете? Сынок-то у дочи, от первого мужа, в 15 лет в колонию попал… Да… Такое вот горе… А дочка сейчас в Мытищах живёт. На 9-ом этаже.
– Хочет меня к себе забрать. Но я – ни за что. Что я там буду делать, на девятом-то этаже? А домой приду, Василёк мне гамак под яблоней привяжет – и буду я в нём полёживать, как королева. И коляску мне Василёк сделает. Такую же, как себе сделал...
– А зачем ему коляска-то?
– Так у него же ноги не ходят…
– Как не ходят? Что с ним случилось?..
«Так вот почему он к ней не приходит, – ахаю я про себя. – Он колясочник…»
– Ничего не случилось. Сначала ходил. А потом раз – и отказали…
– А как же вы жить будете? Он не ходит, ты не ходишь…
– Ноги у него не ходят, но руки такие сильные… Он всё может… – уверенно говорит Любка.
Василёк прибился к ней лет восемь назад. Приехал в Россию откуда-то то ли с Украины, то ли из Молдавии на заработки – да что-то не сложилось. Как его занесло в эту российскую заброшенную деревеньку – Бог весть…
Сегодня Любу выписывают. Она нервничает. Пытается вставать. Но куда там… Ждёт подругу. Она всё устроит.
Эту подругу я сначала приняла за её дочь. Оказалось, действительно подруга по возрасту ей в дочери годится. Она сирота. Несколько лет жила у Любы, когда из детдома вышла, а жить ей было негде. А Любке жалко, что ли? Живи, сколько хочешь! Места всем хватит. И кусок хлеба найдётся. Потом девушка нашла работу, устроилась, сейчас у неё всё хорошо. Но подругу не забывает.
– У меня кто только не жил… – рассказывает Люба. – Кому жить негде – всех ко мне посылают. Как-то котик пришёл. А мне что – жалко ему молока налить? А потом хозяева нашлись, москвичи, по дороге его потеряли. Искали, а в деревне говорят: идите к Любке, она всех привечает... А мне и правда всех жалко. Иногда муху прихлопну, а потом реву: что же я наделала… её же, наверно, дома ждут… Я, наверно, дура какая-то?..
Дура и есть… На таких дурах пол-России держится.

ПРОФЕССОРША
Зинаида была не по возрасту краснощёкой, крепкой и сбитой бабёнкой. Вообще-то ей было уже хорошо за шестьдесят, но никому бы и в голову не пришло назвать её старухой. У неё были густые длинные тёмные волосы – и ни одной сединки! Она говорила, что это оттого, что она всю жизнь работает «на воздухе». Зинаида была дворничихой. И муж у неё был дворником, пока не помер от водки, и сынок тоже, пока в тюрьму не угодил.
Когда Зинаида вышла на пенсию, то перешла на лёгкую работу. Оставила себе один объект – туалет в городском парке. Вымоешь его – и сиди на скамейке, любуйся природой. Завидная у неё работа. Не то что зимой ломом лёд долбить. Хорошо жила Зинаида. Горбом своим заработала комнату в ленинградской «ведомственной» коммуналке. В двух комнатах живут всякие разные «лимитчики», а у неё постоянное жильё, самая большая комната. И в общей кухне у неё самое большое пространство – два стола, плита и раковина своя…
Всё у неё хорошо. Если б не страх – всё потерять. На чужое-то добро много охотников найдётся. Потому на дверях её комнаты – пять замков. И никто никогда не может в неё войти, если её нет дома. Даже муж, 80-летний старик, смиренно сидит в кухне и ждёт, пока она не придёт. Под предлогом того, что он «не сможет открыть». Зинаида и сама не всегда с этими замками справляется, раз в месяц уж точно приходится слесаря на помощь вызывать.
Муж у неё – бывший профессор. Она встретила его в своём «туалетном» парке. Он сидел на скамейке под дождём, жалкий, никому не нужный. Когда умерла жена, а квартиру заселили многочисленные родственники, он часто уходил сюда и сидел тут, понурившись, целыми днями. Узнав, что он бывший профессор, Зинаида сразу поняла, что наконец-то пришёл её «звёздный час». Женив его на себе, на старости лет она из дворничихи превратилась в профессоршу.
Отныне самым лучшим днём она считала тот, когда старику приносили солидную пенсию. Для профессора это тоже был хороший день, потому что ему выдавалось на баню не 10 копеек, как всегда, а 20, так что он мог прокатиться на трамвае. Обычно же, получив от своей благодетельницы 10 «банных» копеек, он смиренно просил еще хотя бы 3 копейки, чтобы хоть в один конец на трамвае, но всегда слышал в ответ:
– На трамвае ездить вредно, лучше пешком ходить, здоровее будешь.
Зинаида очень любила повторять, что она и сама всю жизнь ведёт здоровый образ жизни, и ему не позволит всякие вредности. В первую очередь к «вредному» относилась еда. Профессорша кормила своего профессора исключительно здоровой пищей. Она заливала водой овсяные хлопья, ставила в тёплое место, в результате чего вода превращалась в какую-то белую массу, которая и служила едой старику. Чай у неё тоже был «лечебный». В кипяток она добавляла крыжовенный сироп, который обязательно заготавливала каждое лето. «Вредный» крыжовник оставляла себе на джем, а сироп сливала в водочные бутылки. Очень удобно – не нужно ни заварки, ни сахара, всё, как говорится, в одном флаконе.
А вот себя Зинаида «не жалела». Покормив профессора, она в любую погоду отправляла его на прогулку и, удобно усевшись за столом, завтракала «вредными продуктами» – деликатесной гусиной печёнкой, хорошей тамбовской ветчиной и телячьей колбаской, которые держала в холодильнике под замком.
Как-то Зинаида, выйдя утром на кухню, сказала:
– Надоело мне, Иван Петрович, на тебя горбатиться. Света белого не вижу. Сегодня дежуришь ты. И отправила его в магазин, выдав ему целое богатство – полтора рубля.
Старик вернулся из магазина весёлый. Поставил чайник, заварил крепкого чайку, сделал бутерброды с ветчиной – и, довольный, пригласил к столу свою благоверную. Что он выслушал, передать словами невозможно. Но он и внимания на слова не обращал, уплетая за обе щёки «вредную» пищу. Больше профессор не «дежурил» никогда. А за самовольство был на другой же день наказан внеурочной отправкой в сумасшедший дом, где «отдыхал» несколько раз в год, когда заблагорассудится его суженой.
А куда ещё профессора девать, когда, к примеру, внезапно объявляется сынок? Между отсидками. Не поймут они друг друга, ох, не поймут. Вот кого Зинаида «уважает» – так это его, сыночка родимого. Сидит в своей комнате как мышь, холодильник свой охраняет, пока он в кухне орудует – картошку на сале себе жарит. Целыми днями жарит и ест. Ест и снова жарит. Кабанистый такой мужик, на голове жёсткий ёжик, а острые глазки так и сверлят её, если она вдруг на кухню выйдет. Нет уж, от греха подальше… Хорошо, недолго сынок гостит, исчезает так же внезапно, как появляется. А Зинаида после его посещений за сердце хватается, капли пьёт. И вслед за профессором тоже в больницу отправляется, правда, в обычную, не сумасшедшую.
Вообще-то Зинаида считает, что это очень удобно – «отдохнуть» в больнице. Раза два в год, кроме последствий сыновьих посещений, она придумывает себе какую-нибудь болезнь и ложится «на обследование». Чтобы пенсию сэкономить. Предварительно звонит внуку, мальчишке пэтэушнику, и просит её навещать. Тот на свои копейки покупает ей гостинцы и возит в больницу. Но и она, конечно, в долгу не остаётся, раз в год уж точно он к ней в гости приезжает. Да ещё и не один, а с лопоухим дружком, тоже пэтэушником. По дороге к бабушке пацаны предусмотрительно покупают два батона, а бабушка никогда не жалеет для них своего «лечебного» крыжовенного чая.
– Кушайте, дорогие мои, кушайте! – елейным голоском то и дело повторяет она, пододвигая мальчишкам чашки с кипятком. – Голодные небось. Кто же вас, кроме бабушки, накормит...
Если не видеть этого голого стола с кусками наломанных батонов и одинокой бутылкой крыжовенного сиропа, можно подумать, что стол ломится от яств.
А мальчишки посмеиваются и уплетают свои батоны, прихлёбывая кипяток. А бабушка всё приговаривает, какая она хлебосольная.
Проводив гостей, Зинаида готовит себе на ужин жареного гуся, заваривает чай «со слонами» и достаёт из своих тайников дорогие шоколадные конфеты. Хорошо она живёт. Повезло ей на старости лет профессоршей стать...

КРЕСТИК
Маша любит предотъездную суету, поэтому на вокзал всегда приезжает пораньше. Садится в кафе – и глазеет на спешащих людей, придумывая истории, куда они так спешат. Маша тележурналист, работает на Петербургском телевидении, но мечтает стать писательницей.
Вот и в этот раз, купив кофе, она села за столик у стеклянной стены. Так, чтобы был лучший обзор. По ту сторону стекла стоял вокзальный бродяга. Плюгавенький мужичонка лет сорока пяти в хорошо поношенной, но, как ни странно, чистой одежде улыбался ей щербатой улыбкой. И непонятно было, то ли он действительно улыбается, то ли вот-вот заплачет. Маша хотела уже отвернуться, но бомж мигом метнулся к двери, проскочил мимо охранника и сел рядом с ней.
Теперь к нему метнулся охранник, чтобы взять его за шиворот и выкинуть отсюда. Из этого дорогого кафе, где собрались приличные люди. Всё равно он ничего не сможет здесь купить, будет попрошайничать. Бомж втянул голову в плечи, привычно ожидая затрещину, но продолжал сидеть, всем своим видом показывая этой молодой красавице, что он тоже человек и тоже имеет право сидеть здесь и пить кофе.
Не решившись сразу схватить его за шкирку, охранник спросил девушку:
– Вы знаете этого человека?
– Знаю… – кивнула она.
Бродяга удивлённо посмотрел на неё и победно взглянул на охранника.
– Жрать хочешь? – спросила Маша.
– Ну что вы, мадам… – покраснел он.
– Как тебя зовут? – улыбнулась Маша.
– Вася…
– А меня Маруся, – засмеялась она.
Маша купила ему пиво и какой-то салат, но пиво он только пригубил, а есть при ней вообще стеснялся.
– Давно с зоны? Маша безошибочно определяла, кто сидел. Будь он хоть как Ален Делон одет. А уж тут каждому было понятно, что человек из тюрьмы не выходит.
– Год уже здесь…
– На вокзале?
– Не-а... На вокзал я только ночевать прихожу… На стульях…
– А чё домой не поехал?
– Некуда ехать… Мамка от водки померла… А кому я нужен… – сказал он.
– Воруешь?
– Конечно, я же вор… – почти с гордостью ответил он. – Так и живу...
Маша хорошо знала, как он живёт. Несколько лет она уже работала в криминальных новостях и не раз делала передачи о бомжах. Всё пыталась донести до благополучного общества, что они такие же, как и все, люди, только у них в жизни что-то случилось, что может случиться с тобой завтра. Один раз, снимая передачу, она провела вечер в бомжатском подвале – и бродяги не знали, куда её посадить и чем угостить. Она пила с ними чай с каким-то мёдом с помойки, а когда уходила, они нагрузили её всякими помоечными подарками. Не взять она не могла – обидятся. И откуда-то она знала, что никакая зараза к ней не пристанет. И ничего не боялась.
– Ты что, совсем сдурела? – встретил её на пороге квартиры муж. – Заразу в дом несёшь. И отправил её обратно на помойку.
А однажды, после съёмок в питерской ночлежке, в которой, кажется, были собраны все на свете калеки, у неё появился друг, которого она навещала до самой смерти. Умирающий от рака горла старик ждал её – как ждут только самых любимых. А когда она уходила, он бежал за ней и с трудом сипел в свою трубку, которая была у него вместо горла: «Я… тебя… люблю… Я… тебя… люблю…» А в трубке что-то клокотало, булькало и свистело. «Я… тебя … люблю…» – сказал он ей в последнюю встречу и протянул бумажную иконку. Всё, что у него осталось в этой жизни…
Как-то она хотела усыновить одного из своих героев – 15-летнего подростка. Он не верил никому, но ей поверил. У него была красивая кличка – Ричард Львиное Сердце. Он был главарём подростковой банды, созданной по подобию нашумевшей киношной «Бригады». Ричард смотрел Маше прямо в глаза – и рассказывал, рассказывал ей про свою непутёвую жизнь. И своим товарищам говорил: «Вы только смотрите ей в глаза – и рассказывайте».
На работе все плачут, когда её сюжеты смотрят. Спрашивают: «Как ты так можешь? Почему люди тебе всё про себя рассказывают?» А она только плечами пожимает. А как по-другому? Журналист – он всем ровня. С проститутками она – проститутка, с бомжами – бомж, со шпаной – шпана. Кстати говоря, гораздо труднее с «нормальными» людьми разговаривать, особенно из «приличного» общества. «Олигархи» вообще не понимают, чего это ты с ними на равных держишься. Кто ты вообще такая? У тебя что, есть «заводы и пароходы»? Этих Маше жальче всех, они-то и есть самые несчастные, только не понимают ни черта, думают, что за деньги они самого Бога за бороду держат…
…Муж тогда не разрешил Маше усыновить Ричарда. Сказал:
– Только через мой труп. Он уже не ребёнок, его не исправишь. Его вот-вот посадят – и он уже никогда из тюрьмы не выйдет.
Так всё и случилось. Муж у неё умный. Если бы не он, Маша гораздо больше глупостей бы натворила. Потому что все в мире «обиженные и оскорблённые» видят её издалека, кивают как своей, надень она на себя хоть тысячу норковых шуб. Входишь в метро – и из другого конца вагона уже видишь эти несчастные глаза, и знаешь, что сейчас придётся кого-то провожать до дома, или дать денег, или просто поговорить. Или у самого дома в луже баба какая-нибудь пьяная валяется. И что делать? Приходится вытаскивать. Хоть до подъезда дотащить, чтобы обсохла там у батареи.
Однажды Маша пошутила, что, когда состарится, пойдёт работать гардеробщицей.
– В гардеробщицы тебе нельзя, – серьёзно ответил муж.
– Это ещё почему? – удивилась она.
– Да потому, что ты не по номеркам будешь одежду выдавать, а «по справедливости». Хорошим людям – хорошие польта, плохим – плохие.
Маша засмеялась, представив, как дорогое пальто знакомого «олигарха» она отдаёт какому-нибудь Васе, а Васину бомжацкую курточку – «олигарху».
Глупо, конечно... Но это как посмотреть. Душе вообще одежда не нужна. Хоть что на себя напяль. Иному всего на миг в глаза заглянешь – ой-ёй-ёй, убить человека ему что плюнуть. Приходилось ей и с такими сталкиваться. Одну из своих передач она начала словами: «Этого человека убили через 15 минут после нашего интервью». А дальше шёл рассказ про чёрных риэлторов. Они находят в городе самых слабых, обманом увозят их в деревню, а там спаивают или уколами закалывают до смерти. А их квартиры продают. И ни слова о том, что они с оператором сами еле ноги оттуда унесли. Когда убийца, размахивая ножом, с криком «Всех порешу!» вбежал в дом, где они снимали, она сразу поняла, что им конец. От таких, как от бешеной собаки, нельзя бежать, нельзя в ответ кричать и руками махать.
– Как тебя зовут? – тихо, но твёрдо спросила она.
– Какое тебе дело, мать-перемать, как меня зовут…
– Меня зовут Маша, – ещё тише и ещё твёрже сказала она, наконец поймав его взгляд и с трудом удерживая его.
И убийца вдруг как-то обмяк, а Маша поняла, что теперь надо рвать когти, и как можно скорее…
У Васи взгляд совсем другой. Душа у него ещё живая.
– Объявляется посадка на поезд Москва – Петербург…
– Мой поезд, – сказала Маша. – Только пописать надо… Посторожишь вещи?
Она шла и хохотала. Оставить вору сторожить вещи – ну, это уж слишком, Маруся... Она представила, как сейчас вернётся, а там ни Васи, ни её норковой шубки, ни чемодана…
Но Вася смирно сидел на своём месте. «Хоть поел…» – отметила она, мельком взглянув на пустую тарелку. Она купила ему пачку сигарет.
– Я тебя провожу… – засуетился Вася, схватив чемодан.
Они шли по вокзалу, современная длинноногая девица в белой норковой шубке с модными рукавами до локтя, и тщедушный, едва ей до плеча, вокзальный бродяга. Они шли и о чём-то весело болтали, так что все оборачивались им вслед. Что-то неправильное было в этом. Параллельные миры не должны пересекаться.
Вася донёс чемодан до самого места и всё суетился и суетился вокруг Маши, то и дело похлопывая себя по карманам.
– Мне ведь подарить тебе нечего, Маруся… Как же так… Подарить нечего… – сокрушённо бормотал он. И вдруг радостно улыбнулся, сорвал с шеи крестик – и сунул ей в руку:
– Бери, бери, Маруся, он серебряный… Не бойся… Не ворованный он… Мой крестик… Тебе на память…
Вася стоял на перроне и улыбался ей через стекло своей щербатой улыбкой. И непонятно было, то ли он действительно улыбается, то ли вот-вот заплачет. Поезд тронулся, а он побежал следом, махая ей рукой. А Маша всё стояла у окна, зажав в кулаке Васин крестик…

КИПАРИС
Эту старуху я знаю много лет. В лицо. Заметная такая… Хотела сказать «бабуля», но слово это ей совершенно не подходит… Высокая, прямая, осанистая, аккуратная… Есть в ней что-то такое… Гордая посадка головы… Кожаная сумочка через плечо… И палка, на которую она опирается, ничуть не делает её немощной… Мы с ней в одну церковь ходим, киваем друг другу при встрече. И больше ничего – ни имени её я не знала, ни как живёт. У неё была тут своя «тусовка», которая с моей не пересекалась.
Но однажды она оказалась на скамейке рядом со мной.
– В Германии в церкви совсем по-другому, – сказала она, когда служба закончилась. – Там порядок любят. Никто не толпится…
Так завязался разговор. Я с удивлением узнала, что в Германию она ездит два раза в год, живёт там по три месяца у дочери. Вот и сейчас тоже туда собирается. Несмотря на свои почти 90. Возьмёт в руки палку – и вперёд. Сядет на электричку, потом спустится в метро, потом снова на электричку… Все, кто по пути попадается, всегда помогают ей добраться до аэропорта. Потом она сядет в самолёт, а в Германии дочь с зятем её встретят. А назад дочь её сама домой привезёт.
С первого же разговора я узнала, что судьба у её дочери, примерно моей ровесницы, очень тяжёлая: она потеряла двоих взрослых детей. А когда сама Людмила Ивановна похоронила мужа, остались они с дочерью одни на всём белом свете. Да ещё живут теперь в разных странах. Её рассказ прямо в сердце меня кольнул. В который раз я подивилась, какие же беды бывают у людей и как стойко они их переносят. И эта далёкая, совершенно незнакомая женщина вдруг почему-то стала мне близка. А когда мать в очередной раз приехала к дочери в Германию, я неожиданно получила от незнакомки письмецо в «Одноклассниках». О том, что она хочет со мной встретиться, когда приедет в Россию. С фотографии на меня смотрела дама в чёрной кружевной блузе с высокой причёской и карими глазами. Даже по этой маленькой, почти паспортной фотографии было видно, как женщина красива. Я представила её себе – высокую, стройную, в вечернем платье. «Прямо королева!» – подумалось.
Мы встретились с ней в церкви. Ко мне подошла маленькая миловидная женщина в косыночке, простой длинной юбке, с наброшенным на плечи большим «русским» платком.
– Я Надя, – просто сказала она, и я вслух поразилась резкому контрасту своего о ней представления и действительностью.
Женщина смутилась моим восприятием, но ничего не ответила, опустив голову. Уже гораздо позже я узнала, что та фотография, которую я видела на странице «Одноклассников», была сделана давно, ещё в той, благополучной жизни, до того, как она разделилась для неё на «до» и «после».
И вот Надя у меня в гостях. С букетом прекрасных белых роз. Не просто моих любимых, а знаковых в моей жизни, о чём моя неожиданная гостья, конечно же, понятия не имела. Она выдохнула мне своё горе так просто, как будто мы были знакомы всю жизнь. Она рассказывала о двадцатидвухлетней Наташе, которая умирала у неё на руках от рака, и наше ставшее одним на двоих сердце цепенело от боли.
В двадцать лет, когда у других жизнь только начинается, Наташа узнала о своей смертельной болезни и уехала лечиться в Германию. Помогли ей совершенно незнакомые люди. Мать она берегла, о страшном диагнозе ничего ей не говорила. По телефону рассказывала, что живёт хорошо, скоро выходит замуж. Парнишка немец женился на ней, зная, что она обречена. Потому что не мог не жениться. Столько силы и света было в этой умирающей русской девочке, что её невозможно было не полюбить. Они прожили два счастливых года. Счастливых – несмотря ни на что. И только смерть разлучила их.
Последние месяцы Наташа провела в больнице, где её любили все. Угасая, она научилась жить не для себя – и радоваться жизни. И эту свою радость передавала в своих рисунках. На одной из её картин зелёный кипарис так мощно тянется к бездонному синему небу, что кажется, будто он прорастает сквозь него – в тот, иной мир.
Приехавший на похороны русской жены своего племянника дядя увидел этот же свет в её сломленной горем матери. И влюбился с первого взгляда. Так Надя осталась в Германии. Поближе к могиле дочери. А спустя два года получила известие из России, что по неизвестной причине умер во сне от остановки сердца её только что вернувшийся из армии сын Саша…
В своём немецком саду Надя посадила кипарис, который сначала видела на рисунке Наташи, а потом во сне – накануне ухода Саши. Корни могучего зелёного дерева подкосились – и он упал. И там, во сне, ужасаясь, она всё пыталась его поднять, и всё подгребала, подгребала руками под корни чёрную землю…
Сейчас Наташин и Сашин кипарис в её саду вымахал так, что верхушка его мощно устремилась в небо. И кажется, будто он прорастает сквозь него. И теперь этот райский кипарис снится мне. «К своим двоим – беру двоих твоих…» – написала я в стихотворении после той, нашей первой встречи с Надей.
Надя живёт в Германии уже 20 лет. Пять из них она ухаживала за парализованной матерью своего немецкого мужа. Ухаживала и молилась за неё, молилась и ухаживала. Всю жизнь считавшая себя протестанткой, свекровь перед смертью попросила позвать священника.
– Твоего? – спросила Надя.
– Нет. Твоего… – ответила свекровь. И за день до смерти приняла православное крещение. Потому что за всю жизнь она никогда не встречала таких людей, как её русская невестка.
Мы видимся с Надей два раза в год, когда она привозит сюда из Германии мать. Она приходит ко мне с белыми розами – и мы говорим и плачем, плачем и говорим… Она считает, что я ей помогаю, что эти встречи спасают её. Но я-то знаю, что это она спасает всех, кто рядом с ней… И меня тоже.

БУКВА «БАБУШКА»
Меня разбудил звонок. Я встала и открыла дверь. На пороге стоял малыш. В одной беленькой рубашонке. Босиком. Это был мой внук.
– Ты уже пришёл? – удивилась я. – Ну, проходи… Но как же так может быть? – мысленно заметалась я. – Только родился – и уже на своих ножках пришёл?.. А родители ещё и не знают, что ты уже родился… Сейчас я им позвоню…
В этот момент я и проснулась по-настоящему. Лежала и думала: «А невестке после УЗИ сказали, что будет девочка… А это мальчик… Да я и раньше во сне видела, что будет внук. Вернее, не видела, а просто взяла его на руки и поняла, что это мальчик…» Мои мысли прервал настоящий звонок. Будильника. Пора собираться на работу…
Внук родился через месяц. Хорошо, что я ещё не знала, какая судьба его ждёт. Это потом вместе с ним я переживу и переплачу его детское, по-настоящему взрослое горе после развода его родителей. И он будет просить меня: «Бабушка, скажи маме, чтобы она прогнала дядю Вову и взяла назад папу». И я отвечу: «Нет, малыш, я не буду этого говорить, она меня не послушает». И тогда он скажет ей это сам. А мама начнёт плакать и сердиться, что этому научила его бабушка. А он начнёт бабушку защищать, потому что это совсем не так, что он сам. А мама будет плакать ещё сильнее… А он никак не сможет понять, в чём он провинился, что мама и папа его разлюбили. И больше всего будет теперь бояться, что его разлюблю я.
– Бабушка, – то и дело будет спрашивать он, – а если у мамы и папы родятся другие дети, ты не полюбишь их сильнее, чем меня?
– Ни за что на свете! – отвечу я. Но ему нужны гарантии.
– А вдруг полюбишь…
– Этого просто не может быть!
– Почему?
– Потому что ты мне больше, чем внук.
– Как это?
– Ты мне не просто внук, ты мне друг! Он вздохнёт и прижмётся ко мне, а я буду гладить его по голове…
Но это когда ещё будет… А сейчас он лежит в коляске – а я на него любуюсь… Такой крохотный… Такой хорошенький… Прямо куколка. И так на папу своего похож – ну, просто одно лицо. Только светленький. Он спит – а я читаю ему своего любимого Пушкина, «Сказку о царе Салтане». Наверное, кто-то подумает, что я сошла с ума: ребёнку семь дней от роду, а бабушка читает ему книжку. Но я точно знаю, что сквозь сон он слышит мою сказку, как колыбельную песню, или, может, как шум прибоя…
Я читала – а он рос, рос, рос… Вот он улыбнулся… Вот уже встал на ножки и сделал свои первые шаги… Вот сказал своё первое слово… А вот уже болтает вовсю, так что и не остановишь… И всё «Бабушка, почитай», «Бабушка, почитай, «Бабушка, почитай»… Ну, просто с утра до вечера. Читаю… Читаю… Читаю…
– Бабушка, почитай мне книжку…
– Малыш, мне так некогда сегодня… Может, тебе хоть раз папа почитает? Или мама… Или дедушка… – неуверенно говорю я.
Внук смотрит на меня с изумлением.
– А они разве буквы знают?..
Теперь изумляюсь я. Действительно, думаю, как они могут почитать ребёнку сказку, если буквы в семье знает только бабушка… Надо его самого, что ли, читать научить…
И вот мы учим с ним эти самые заветные буквы. Потому что когда знаешь буквы, то сможешь читать книжки сам. Мы листаем «Букварь». Старый-престарый, по нему училась ещё я сама. Он самый красочный из всех последующих и самый вразумительный. Малыш листает учебник, тычет пальчиком в буквы и твердит:
– Это буква «А-а-а»… Это «У-у-у»… Это «М-м-м»…
– Правильно, малыш… Правильно… Листаем дальше…
– А это буква «Я» – говорю я ему. Самая последняя буква в алфавите. Буква «А» первая, а эта – в самом конце. Видишь?
Внук внимательно разглядывает новую букву.
– Повтори, – говорю я ему. – Какая это буква?
– Это буква «Бабушка», – уверенно отвечает он.
– Какая ещё «Бабушка»? – изумляюсь я. – Никакая это не бабушка, а «Я».
– Ну, я и говорю, что ты…
– Да не ты, и не бабушка – а «Я»…
Внук смотрит на меня такими глазами, будто я сошла с ума… Я и вправду не знаю, как ему объяснить, что буквы «Бабушка» на свете не бывает. Зовём на помощь маму.
– Какая это буква, сынок? – спрашивает она.
– Это буква «Бабушка», – уверенно отвечает он.
Мама смеётся:
– Да не бабушка, не бабушка, а «Я».
– Не ты, а бабушка, – упрямо говорит малыш и закрывает «Букварь». – Бабушка, почитай мне сказку…

БАБОЧКА
Трёхлетняя внучка Соня приехала ко мне в гости. Она бежит по подъезду и ещё снизу начинает кричать:
– Ба-буш-ка! Смотри… У меня сачок… Бабочек ловить буду…
Она подбегает к раскрытой двери, у которой я её жду, и протягивает мне сачок.
– Хороший сачок, – радуюсь я. – У меня в детстве такой же был…
Теперь у нас с ней две ценные вещи: сачок и калейдоскоп. В детстве калейдоскоп казался мне настоящим чудом. Там и цветы, и бабочки, и разные неземные узоры, которые можно разглядывать часами. Я так часто вспоминала об этом, что на шестидесятилетний юбилей попросила подругу подарить мне… калейдоскоп. Она, конечно, удивились, но купила. И теперь я иногда беру его в руки – и кручу, кручу, кручу… Очень успокаивает. А когда ко мне приезжает Соня, у меня появляется конкурент. Он, калейдоскоп, нам только двоим и нужен. А теперь, значит, у нас ещё сачок один на двоих завёлся.
– Ба! А ты ловила бабочек? – тормошит меня внучка.
– Конечно, ловила. Когда маленькая была…
…Когда я маленькая была, у меня тоже бабушка была. И она часто мне историю про бабочек рассказывала. Когда погибли её близнецы, Ванечка и Валечка, – к ней две красивые бабочки прилетали. И она сразу поняла, что это они – души её детей…
И теперь всю жизнь у меня сжимается сердце, когда летним днём в комнату залетает бабочка. Как будто это чья-то душа. Есть, есть в них какая-то тайна, в бабочках… Как в распускающемся на глазах цветке. Да они и похожи на цветы. Только летающие.
– Бабушка! Мы с мамой пойдём на полянку – и я самую красивую бабочку поймаю. Соня бегает по квартире и показывает, как она будет её ловить.
– Да угомонись уже… – смеюсь я. – Сейчас всё тут снесёшь сачком… Это ведь не полянка, а комната… Здесь бабочки не водятся…
– А где они водятся? На небе?..
– Ну конечно, на небе… Где же им ещё водиться, бабочкам… – задумчиво отвечаю я, вспомнив историю, которая случилась со мной несколько лет назад.
…Это было в День Святого Духа, на следующий день после Троицы. Церковь благоухала неповторимым ароматом свежескошенной травы. Я нашла укромный уголок и стояла там, опустив глаза вниз. На душе у меня был такой покой, какой бывает только во время Литургии. Служба шла своим чередом.
– Паки и паки миром Господу помолимся… – возглашал диакон.
– Господи, помилуй! – пел хор.
– О Свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся… О святем храме сем и с верою, благоговением и страхом Божиим входящих в онь Господу помолимся… Заступи, спаси, помилуй нас, Боже, Твоею благодатию…
Храм, в который я тогда приехала, находится в потаённом месте, скрытом от человеческих глаз. Сюда не протоптаны паломниками тропинки, здесь не собираются толпы людей в поисках чуда. Это заповедное место, затерявшееся среди безбрежных лесов и полей древней Владимирской земли.
А двести лет назад здесь было довольно людное место, окружённое множеством деревень. В имении князя Н.И. Салтыкова был ухоженный липовый парк, два пруда с каскадами, а в оранжерее выращивались персики, которые возили на продажу в Москву.
Обезлюдевшая ныне деревня называется Снегирёво. Как белый корабль, устремлённый в небо, одиноко и недвижно стоит здесь пятипрестольная Крестовоздвиженская церковь. После революции она одна здесь и осталась. И долго, разорённая, стояла посреди поля, пока в середине 90-х сюда не пришли монахини Свято-Успенского монастыря.
Храм этот с большими арочными окнами так высок, так воздушен, что кажется, будто он вот-вот взлетит. Один из престолов церкви был возведён в честь Сошествия Святого Духа. И в тот памятный день здесь отмечали престольный праздник.
– Господи, помилуй! – пел хор.
– Господи, помилуй! – шёпотом вторила я.
И вдруг заметила, что внизу, на траве, прямо у меня под ногами, сидит неподвижно с серыми сложенными крыльями большая бабочка.
«Откуда она тут взялась? – удивилась я. – Ведь я, наверное, уже полчаса неотрывно смотрю на это место… Надо её на улицу, что ли, отнести, чтобы не затоптали?..»
Я наклонилась, осторожно подняла бабочку и посадила себе на ладонь. Она тут же распахнула крылья – и я изумлённо ахнула. Она оказалась большая, на всю ладонь, и была красива необыкновенно. Будто из райского сада сюда прилетела! Это нижняя часть крыльев была у неё однотонно-серая, а верхние были расписаны всеми красками. Мне хотелось показать её всем: «Смотрите, какое чудо!» Но вокруг меня никого не было, как будто это чудо было только моё, личное. Я стояла не шелохнувшись. И бабочка тоже сидела на моей ладони не шелохнувшись. Началась Херувимская песнь.
– Иже Херувимы, – пел хор, – тайно образующее и Животворящей Троице Трисвятую песнь припевающее, всякое ныне житейское отложим попечение…
Когда Херувимская закончилась, бабочка снялась с моей ладони – и полетела высоко-высоко. На небо! Я провожала её глазами. И там, под самым куполом храма, она исчезла в потоке света так же неожиданно, как и появилась.
До конца Литургии я находилась в каком-то блаженном оцепенении. А после службы всем рассказывала про эту чудесную бабочку. Но люди в ответ лишь удивлённо улыбались. И только матушка, игуменья монастыря, заглянула мне в глаза и тихо сказала:
– Это маменькина душа к тебе оттуда прилетала… Вот такое утешение послал тебе сегодня Господь, в День Святого Духа…
…Я не могу пока рассказать Соне про свою бабочку. Между нами очень большое расстояние – 60 лет. Она – на одном краю жизненного моста, а я уже на другом.
Зато она про свою рассказывает мне взахлёб.
– Поймала… Поймала… – восторженно кричит она, вернувшись с прогулки и размахивая сачком. – Очень красивая бабочка! Разноцветная… А на крылышках у неё – будто глазки нарисованы… Мы с мамой на неё посмотрели – и отпустили… И она полетела далеко-далеко… К своим деткам, наверное… На небо... Она ведь на небе живёт?
Конечно, на небе… Где же ей ещё жить, бабочке…

И НЕ ЗАБУДЬ ПРО МЕНЯ…
Мне 65 лет. А это наш дом. Наверное, последний из десятка земных, которые случились за мою жизнь. Обыкновенная пятиэтажка в средней полосе России. Мы с мужем живём на третьем этаже. Четверть века назад, когда мы въехали в этот только что построенный дом, двор был некрасивым. А теперь деревья выросли – и стало уютно.
Напротив моего окна растут две подружки-рябины. Я часто смотрю на них с балкона. Они всегда разные: то в белом, то в чёрном, то в струящемся сером, то в зелёном с белым кружевом, то в зелёном с коралловыми бусами, то в красном… Мне интересно с ними разговаривать, рассказывать им про свою жизнь… И они слушают внимательно, иногда кивают в ответ…
Деревья выросли на моих глазах. Сначала они были неуклюжими прутиками, а теперь почти переросли дом. А я наоборот. Чем больше живу, тем меньше становлюсь. И в прямом смысле, физически, и в своём собственном сознании. С детства я была не по годам рослой, на физкультуре стояла первой и всегда своего роста стеснялась. А теперь – самая маленькая в семье. Все меня переросли уже на целую голову, даже внук уже надо мной возвышается… И среди остальных людей я тоже уже не самая высокая – средняя.
В детстве я осознавала себя в центре. Я – и все остальные. И Бог, конечно, не мог меня не знать. Из всех Он меня выделял и во всём помогал – так я думала. Чего ни попросишь, даже ерунду какую-нибудь, – всё исполнял. Я к Нему – как к родителям обращалась: дай – и всё тут. А если на кого обижалась – сразу просила Его заступиться. Я же Ему роднее всех, Он же меня лучше знает, чем того, другого. Меня Он пожалеет, а того непременно накажет.
А вчера я подумала – а знает ли меня Бог вообще? Я такая маленькая, такая пылинка – видит ли Он меня? Если даже среди людей я в последних рядах, то почему это Он должен меня видеть и слышать?
Говорят, видит и слышит всех. Наверное, так оно и есть. Но если видит и слышит – зачем же мне вперёд лезть и кричать, что мои ноги болят сильнее, чем у кого-то рядом? И что душа моя якобы тоньше, чем у другого, и что мне якобы больнее, чем ближнему моему? Разве я могу это сравнивать? А Он может. Он всё про всех знает, значит, и про меня тоже.
А я? Что могу я? В своём таком маленьком большом мире? Говорят, надо делать добрые дела. Но что это такое? Каждый понимает добро по-своему, часто не считаясь с теми, кому это своё добро отдаёт. А бывает, что своё злое – выдаём за доброе. Или делаем добро – чтобы поставить себе галочку. Ещё в детстве, помню, меня поразило, как Незнайка эти добрые дела всюду искал, чтобы их посчитать и поставить себе в заслугу. И вот прожила я жизнь, но иногда думаю: что ж, я так незнайкой и останусь? Как же всё-таки научиться любить по-настоящему?..
Ещё говорят, что рост человека измеряется не сантиметрами от ног до головы, а километрами от земли до неба. Но где они, эти великаны? Наверное, они рядом с Тобой. Но я, такая маленькая, такая песчинка, мне так далеко до Тебя, что я Тебя не вижу. Только знаю, что Ты есть. Чувствую.
Я тяну к Небу свои крошечные руки и выпрямляю, как могу, свою согбенную душу. И с юных лет вместе с Поэтом душа моя плачет:
Пока Земля ещё вертится,
Пока ещё ярок свет,
Господи, дай же ты каждому,
Чего у него нет:
Мудрому дай голову,
Трусливому дай коня,
Дай счастливому денег…
И не забудь про меня…
«И не забудь про меня, Господи…» – постоянно твержу я.
Я видела Тебя только однажды во сне. Мы, люди, такие малюсенькие, каких я видела когда-то в детстве с крыши дома, бегали по земле – и тут появился Ты. Во всё Небо! Даже больше. И все-все Тебя видели. Но мы не могли задрать голову и разглядывать Тебя. Потому что сначала мы все враз остановились, как вкопанные, а потом в каком-то необъяснимом, горько-сладостном порыве, которому нет слов, все, как один, упали на колени лицом вниз – и только тогда по-настоящему увидели Тебя. И все, как один, выдохнули: «И не забудь про меня, Господи…»








СОДЕРЖАНИЕ

Часть 1.
ПЕРЕЛЁТНЫЕ ПТИЦЫ

Секрет
Перелётные птицы
Чацкий
Один за всех
Бунт
Любовь
Встреча
Сплошное между
Корректор
Транскрипция
Пирожки с выменем
Капроновая лихорадка
Платье в крапинку
Землетрясение
Чудо
Дух Толстого
Алеся

Часть 2.
МОЙ КАПИТАН

Круиз
Судьба
Крик чаек
Год за два
Розыгрыш
Улица Почтовая, 5
Графиня
Лассо
Морская душа
Золотая рыбка
Стамбул
Мой капитан
Белый медведь
Япона синица
Морской бал

Часть 3.
ГОРЬКИЕ ХРИЗАНТЕМЫ

Осыпались листья…
Я вам спою
Горькие хризантемы
Сестра
В гамаке под яблоней
Профессорша
Крестик
Кипарис
Буква «Бабушка»
Бабочка
И не забудь про меня…


Приложение к «Православной газете для простых людей».

Сердечно благодарю за помощь в подготовке и издании книги мою духовную сестру Надежду Иммерхайзер и подругу Аллу Добросоцких.

Вёрстка Ольги Гришиной
Обложка Александра Ефимова





















(На обложку)

Новая книга Ольги Севостьяновой «Сплошное между. Пережитое» посвящена жизни во всех её проявлениях. Это сборник рассказов и очерков, объединенных под одной «крышей». Рождение и смерть, вера, надежда и любовь, люди, которые встретились на жизненном пути, смерть и вечность – вот круг вопросов, которые интересны автору.
Раннее детство Ольги Севостьяновой прошло в Сибири, потом семья переехала в Кишинёв, где Ольга окончила среднюю школу. Студенческие годы прошли в Ленинграде (ЛГУ, филологический факультет). После окончания вуза работала на студии телевидения в заполярной Игарке, куда после высшей мореходки направили мужа, ставшего капитаном дальнего плавания.
В настоящее время Ольга Севостьянова живёт в городе Александров Владимирской области, тридцать лет работает в газете «Александровский Голос труда». Окончила факультет журналистики МГУ, член Союза журналистов РФ.
Книги пишет с 2010 года. За это время издала три «Кораблика» («На кораблике под сень Креста») и повесть для детей «Сказки Морского волка».
Книга «Сплошное между. Пережитое» рассчитана на широкий круг читателей.