– Смотрите, пацаны, наш Пушкин идёт!
– Пушкин, а Пушкин! Айда к нам!
– Нам вратаря не хватает!
Трое мальчишек-пятиклассников, его товарищей, были заняты тем, что после большой перемены во время урока физкультуры, который в этот день отменили, пинали в школьном дворе какой-то предмет.
– А это у вас что? – поинтересовался Макс.
– А это у нас мяч!
– Ага, футбольный!
Присмотревшись, он заметил под ногами ребят небольшую булочку. С весёлым гиканьем эти трое гоняли её по траве от одного к другому и, нечаянно попав в лужу, вся она была теперь чёрная и липкая, как в шоколаде. По всему угадывалось, что юные футболисты только что посетили столовую – с виду эта троица казалась сытой и довольной, а вместо мяча фигурировало ни в чём не повинное хлебобулочное изделие тёти Фани.
Тётя Фаня, сестра директрисы, была поваром в школьной столовке, и во время её смены страдала большая часть учащихся, состоявшая из сладкоежек и поглотителей булочек. Всё, что бы ни приготовила эта тётенька, оказывалось либо недопечённым, либо, наоборот, перепечённым и пережаренным. Ей определённо не давалась эта сложная наука, как, например, Максу математика. Он бы лучше целыми днями дома сидел и стихи сочинял или поэмы Александра Сергеевича учил, только бы на урок к математичке не являться. Ведь недаром ребята его Пушкиным прозвали. И, сказать по правде, ему это было не обидно, а даже приятно.
– Так разве ж это мяч? – в свою очередь крикнул им Макс.
– Ясное дело – булка из столовки! Тётя Фаня недопекла, сыровата!
– Давай с нами в футбол!
Это была решающая минута. Тёмненький синеглазый мальчик с длинными пушистыми ресницами и мечтательной полуулыбкой на лице стоял от ребят неподалёку, раздумывая над тем, стоит ли присоединиться к их крамольной игре.
– Эй, тугодум, урок скоро закончится! Ты и Женька Очкарик стоите на воротах! Очкарик за меня! – скомандовал Вильгельм Швабра, и хлебный мяч полетел прямо к ногам растерявшегося Макса.
– Ты, вратарь, не зевай, поскорее отбивай! – крикнул ему маленький рыжий Лёка по прозвищу Коротыш.
– Го-о-ол! – радостно заорал Швабра. – Счёт 1 : 0 в мою пользу!
– Ну же, Пушкин, не дрейфь! Давай его нам! – не унимался Коротыш.
– Боишься, что мамка увидит? – съязвил Женька Очкарик.
– Ага, Пушкин трус! – моментально поддержал его наглый Швабра. – Маменькин сынок!
– Вот и неправда! Нисколечко я не трушу! – рассердился мальчик и, нагнувшись, поднял с земли хлеб.
– А ногой слабо?! – подзадоривал его Очкарик.
– Не слабо! Вот вам! Ловите! – не выдержал Макс.
Прицелившись, он поддал хлебный мяч с такой силой, что тот со свистом отлетел в сторону и шлёпнулся на тротуар.
– Ну и глазомер у тебя, Пушкин! – обозлился Швабра. – Ты бы ещё на дерево его зафугасил!
– Тихо, пацаны! Бабушка идёт! – шикнул Коротыш.
– Чья? – брякнул Женька.
– Твоя, дурак! Просто старушка… Ой, сейчас она на булочку наступит и поскользнётся!
Все четверо застыли на месте, наблюдая за тем, как ветхая небольшого росточка старушонка, опираясь на костыль, медленно приближалась к злосчастному мячу.
– Бабушка, вы осторожнее! – выпалил Макс.
– А что там, милок? – подслеповато сощурилась старушка.
– Там, бабушка, ничего такого, булочка.
– Ох, господи! Где же? Где? – она попыталась наклониться, чтобы на ощупь отыскать лежавший на дороге хлеб, но мальчик остановил её.
– Бабушка, ведь она грязная, мы с ней… мы ей…
– Что? Что с ей, милок? Упала? Уронил, небось? – допытывалась та.
– Да, упала, уронил, – машинально повторил за ней Макс, чувствуя, как лицо и шея у него покрываются красными пятнами.
– Ты коли сам её кушать не будешь, так отдай мне, я оботру и съем.
– А вы не слушайте его, бабушка! Пушкин всё врёт! – неожиданно заявил Швабра. – Мы этой булочкой в футбол играли!
Лицо старушки как-то сразу сжалось, уменьшилось на глазах, так что теперь стало походить на сморщенное печёное яблоко. Губы у неё задрожали, костыль выскользнул из рук, колени подогнулись, и ребята едва успели подхватить её под руки, чтобы та не рухнула на землю.
– Да что вы сразу плакать-то стали? – удивился Швабра.
– Я, милок, сколько лет на свете жила, а такой скверности не слыхивала! – причитала старуха, дрожащими руками шаря по тротуару в надежде отыскать булочку. – Это чтобы хлебом Божьим в футбол играть, хлебом, без которого человеку не жить! Спервоначалу родители мои в блокаду померли, опосля них брат меньшой, одна я осталась, выжила. Ох, господи, господи!
В эту ночь, лёжа в постели, Макс долго не мог заснуть – ему не давало покоя сегодняшнее происшествие. Перед глазами у него всё ещё стоял образ старухи-блокадницы, и мальчик, как наяву, видел её дрожащие руки, когда она, слепая, беспомощно тянулась к хлебу, слышал слабый, то и дело срывающийся голос, в котором дрожали невыплаканные слёзы…
* * *
…Он проснулся от съедавшего его изнутри чувства голода. В животе страшно урчало, и, проснувшись, Макс вспомнил, что целую неделю почти ничего не ел. За последнее время у них в доме уже было съедено всё: горчица, «кофе из земли», несколько кусков дуранды, столярный клей и даже олифа, которая в основном использовалась для жарки. Но всё-таки самым вкусным из этого скудного меню ему казался «земляной» кофе. В самом
начале блокады они втроём – он, его сестрёнка Лизонька, или, как Макс привык называть её, Лиз, и мама – частенько ходили на сгоревшие Бадаевские склады – разбомбленные продовольственные запасы Ленинграда. В тех местах от земли шёл тёплый воздух, и ему казалось, что он с запахом шоколада. Они с мамой и Лиз набирали эту чёрную землю, слипшуюся с «сахаром», и складывали по мешочкам в шкаф, мама таких мешочков в то время много нашила. Потом эту землю растворяли в воде, и, после того как она оседала и вода отстаивалась, получалась сладковатая коричневая жидкость, по цвету похожая на кофе. Образовавшийся раствор кипятили, а когда мамы не было дома, они с сестрой пили его так, сырым. Этот «кофе» был чуть сладкий, но, главное, в нём чувствовался настоящий сахар. Конечно, такое лакомство не сравнится с плиткой столярного клея, только по виду напоминающей шоколадную, или, например, дурандой – отходами от производства растительного масла, спрессованными в те же, будто бы шоколадные, плитки. Длиной эта плитка была сантиметров тридцать пять-сорок, шириной сантиметров двадцать, а толщиной всего три сантиметра. Они были крепкие, как камень, и отколоть от такой плитки кусочек можно было только топором. И всё же это была хоть какая-то пища, а сейчас…
Некоторое время он лежал неподвижно с открытыми глазами и смотрел в потолок – высокий серый потолок с обвалившейся местами штукатуркой и образовавшейся по центру глубокой извилистой трещиной. В их комнате стоял глухой полумрак, потому что окно было закрыто всеми найденными дома плотными тёмными тканями. Теперь им каждый вечер приходилось его занавешивать, чтобы не было видно ни малейшего света – ночью фашисты облетали город и, если где-нибудь видели свет, тут же начинали бомбить. Однако сегодняшняя ночь миновала благополучно: без артобстрелов, налётов и воздушной тревоги. Зато вчера уже за полночь бомба угодила в соседний с ними дом, где жила семья Гретхен – белокурой немецкой девочки, которую все ребята во дворе дразнили шпионкой, – вражда и неприязнь к немцам были у них в крови. Если немец, значит, враг, убийца. А вот Макс жалел Гретхен, считая в высшей степени несправедливым подобное отношение к девочке. Её отец Эрих до войны работал сапожником и мнил себя человеком с железным здоровьем, а когда началась повальная мобилизация, он не прошёл медкомиссию – врачи обнаружили у него порок сердца. Мать, фрау Марта, работала прачкой, и Гретхен помогала ей разносить бельё, так что изредка можно было наблюдать такую картину: худой угловатый подросток с растрёпанными белокурыми локонами и тяжёлой корзиной в руках, полной свежевыстиранного белья, с раннего утра бегает от одного дома к другому, стараясь, чтобы все клиенты матери остались довольны.
Да, пожалуй один Макс проникся к этой девочке какой-то особенной трепетной любовью и заботой. «Ведь Гретхен не виновата в том, что она немка, – рассуждал он. – Да и немцы такие же люди. Поэтому если бы мои родители были немцами, я бы, как и Гретхен, не стеснялся их». И вот вчера ночью дом, где она жила, сгорел дотла. Макс видел, каким ярким пламенем полыхали остатки разбомбленного строения. Беззвёздная ночь, пронзительный вой сирены, гул вражеских самолётов, а прямо напротив жарким огненно-дымным факелом, страшным костром горит то, что ещё вчера называлось жилым домом.
Он спустился на пол, ступая с большой осторожностью, чтобы не разбудить чутко спавших на первом ярусе мать и сестру, подошёл к окну и, привстав на цыпочки, отдёрнул закрывавшую его ткань. В дымное от мороза окно, заколоченное крест-накрест двумя досками, чтобы при взрыве в комнату не угодили осколки разорвавшегося снаряда, печально смотрело поседевшее от людского горя пепельное небо с мерцавшими на нём кроваво-багряными сполохами зарниц.
Вчера в хлебной очереди они с сестрой заметили старуху: высокую, беззубую и такую истощённую, что было непонятно, почему она ещё жива и вообще каким образом держится на ногах. Они с Лиз из вежливости уступили ей своё место. А сейчас Макс стоял у окна и думал: может, так на самом деле выглядит смерть? Смерть, уносящая ежедневно тысячи человеческих жизней. В годы блокады ей досталась большая добыча. Впоследствии об этой чудовищной статистике узнал весь мир – к концу ноября от голода умерло около одиннадцати тысяч ленинградцев, в декабре – пятьдесят три тысячи, а в январе-феврале – почти двести тысяч…
Макс оглянулся посмотреть на настенные часы – было около пяти утра, а это значило, что скоро надо будет одеваться и идти за водой, потому что кроме голода, бомбёжек, артобстрелов и холода жителям осаждённого города недоставало воды. Воду начинали брать утром с шести часов и очередь за ней выстраивалась большая, как в булочную. Но сегодня Макс проснулся раньше своих домашних, и у него ещё оставалось свободное время, которое надо было чем-нибудь занять. Мальчик не мог спать, потому что ему очень хотелось есть, а для того чтобы хоть как-то отвлечься от этой мысли, он достал из стола мамину записную книжку, огрызок синего карандаша и, выбрав под окном наиболее освещённое место, устроился поудобнее. У него давно уже появилась такая идея – оставить миру какую-нибудь память о себе, чтобы те, кто будут жить после него, прочитав его труд, если, конечно, тот уцелеет, прочувствовали всё, что пережил он, двенадцатилетний Макс Шредер, дитя блокады.
Макс раскрыл книжку и на чистом листе написал первую строку, проговаривая вслух: «Война застала нас с сестрой в Ленинграде. Нам было неполных 12 лет».
Подумав, он зачеркнул второе предложение и надписал так:
«Мне было 12 лет, а моей сестрёнке Лиз 11».
Дальше он писал без каких-либо значительных исправлений.
«Я хорошо запомнил 10 сентября 1941 года. Мы с Лиз ходили в кино. Сеанс прервали, ужасно завыла сирена. Все выбежали из зала на улицу и увидели в небе немецкие самолёты. Это был первый налёт. Сестрёнка шепнула: “Как страшно!” – и обняла меня. Мы с ней прибежали домой. Там мама очень бледная встретила нас словами: “Папа скончался”. Она так и сказала, не умер, а именно “скончался”. Наш отец болел раком и уже не вставал, а сегодня, пока мы были в кино, он ушёл от нас насовсем. И после его смерти наша мама приняла решение остаться в городе, хотя многие люди эвакуировались. А с конца октября прекратилась учёба в школе, и часть из нас, у кого где были родные, уехали к ним, остальные, как, например, наша семья, никуда не уезжали.
Дома у нас стоит ужасный холод. Мы уже сожгли практически всю мебель, буржуйку топим утром чуть-чуть и вечером, но не для того чтобы согреться, а чтобы растопить снег или сварить что-нибудь. Труба от нашей печечки выводится на улицу через форточку. Мы с сестрёнкой почти целый день сидим около этой печурки, греемся, у меня даже пальто и кофта на животе прогорели до дыр. Мама закрывает эти дырки, завязывая сверху платок за спину, когда я иду на улицу. А выходить приходится часто – то в булочную, то в очередь за водой. Ведь с тех пор как слегла мама, добытчиками в семье стали мы с сестрой и носить воду тоже наша обязанность. Мама будит нас в пять утра, чтобы быть первыми в очереди, но так получается, что, когда мы с Лиз приходим, люди уже стоят – многие оказываются здесь раньше нас, так что приходится ждать часами. За хлебом очереди ещё больше. Тысячи ленинградцев мёрзнут в очередях возле булочных, гадая: привезут или не привезут хлеб. Зато раньше, пока мама работала нянечкой в госпитале для раненых, можно было покушать хорошо. Солдаты из госпиталя любили нашу маму и отдавали ей по ложке из своего скудного пайка, поэтому каждый день она приносила домой котелок то с кашей, то с супом, то с киселём. Но потом всё изменилось. Как-то вечером к нам в дверь постучалась соседка и сообщила, что мама упала на улице по дороге домой, у неё отнялись ноги. Мы с сестрой кое-как довезли её на саночках до дому. Теперь маме с каждым днём всё хуже и хуже от голода и сильного истощения. Она заболела из-за того, что постоянно недоедала, не хотела объедать нас, и стала такая худая, что нам с Лиз, глядя на неё, хочется плакать от жалости.
А вчера с утра к маме опять Иудушкин заходил, Вениамин Карлович, наш сосед по коммунальной квартире», – продолжал записывать Макс, снова и снова погружаясь в недавние воспоминания…
– Доброе утро, мадам Шредер!
– Доброе утро, Вениамин Карлович!
– Привет, Лизетта, привет, Максимилиан!
«Чудовище!» – подумал Макс, с отвращением и брезгливостью глядя на его смешливую физиономию с толстой отвисшей губой и выпученными рачьими глазами. Но Иудушкин и не думал смеяться. Это было его обычное выражение – изобретательная природа наградила данного субъекта на редкость выдающейся внешностью: наглое придурковатое лицо с вечной улыбкой Гуинплена. Вот он стоит в дверном проёме: высокий и грузный, точно комод, в своей серой шерстяной фуфайке и круглых очках в дорогой роговой оправе.
– Ну так как, Ниночка, вы ещё не передумали?
– Сколько можно надо мной издеваться, Вениамин Карлович? Побойтесь Бога!
И снова на губах у него подлая улыбочка, на этот раз настоящая.
– Вы, евреи, Его распяли, вам Его и бояться!
Мать от таких слов бледнеет и безуспешно старается подняться, привстать с подушки, сама немощная и худая, как спичка, а в глазах – справедливый гнев.
– Мы хоть и евреи, – говорит, – да только получше некоторых! Сейчас же убирайтесь вон!
– Это как вам будет угодно, – подмигивает ей Иудушкин. – А только всё равно все вы умрёте, недолго протянете!
После его ухода Нина Шредер долго не может успокоиться, и Макс чувствует, что за эти слёзы больной матери ещё сильнее ненавидит своего соседа. Поэтому сейчас, хорошенько подумав, он написал по поводу него следующее: «Вениамин Карлович всё время терроризирует нашу маму своими омерзительными выходками. За последнюю неделю он почти каждый день заглядывал к нам в комнату, где она лежит тяжело больная, с жуткой просьбой отдать ему все оставшиеся хлебные талоны, не истраченные до конца месяца. Я запомнил его неоднократно повторяющуюся фразу: “Зачем же вам теперь эти хлебные карточки, всё равно вы умрёте”. И мама плакала, называя его жестоким, бессердечным человеком. А Иудушкин ей в ответ: “Что же, Ниночка, всякая живая душа в этом мире за себя”. Не понимаю, как он может называть нашу маму “Ниночкой”! На это имел право только наш отец, который… который...».
Он всё никак не мог побороть себя и во второй раз написать это жуткое слово из четырёх букв. Так вот почему мать сказала тогда «скончался». Верно, тоже не могла по-другому.
– Макс, а Макс, покажи, что ты пишешь! Дай-ка мне почитать!
Это Лизонька проснулась. Две растрёпанные после сна русые косички, маленькое и бледное с заострившимися чертами личико, а на нём две крупных синих ягоды – огромные черничные глаза. И в глазах этих плескалось теперь любопытство.
– Не мешай, Лиз, не дам!
– Нет, дай! – она попыталась перехватить у брата дневник, но тот ловко спрятал его за спину. Лизонька скорчила недовольную гримаску.
– Ну, дай, Макс, интересно же!
Брат нахмурился.
– Сказано тебе, потом прочитаешь!
– А я сейчас хочу! – девочка снова оживилась. – Хочу! Хочу!
Хочу!
– Сыночек, Лизонька!
– Мама?! – Макс вскочил на ноги.
– Мама, мама проснулась! – обрадованно подхватила Лизонька, и в следующую секунду оба уже стояли на коленях у её изголовья.
– Мам, ты как себя чувствуешь? – волновался Макс.
– Мамочка, тебе лучше? – допытывалась Лиз.
– Скажите мне, дети, ведь вы её тоже видите? – спросила умирающая вместо ответа.
Макс вздрогнул и невольно оглянулся – ему и в самом деле почудилось в комнате чьё-то невидимое присутствие.
– Братик, стра-а-а-ашно! – захныкала сестра.
– Тише ты, трусиха! – шикнул на неё Макс.
– Мам, ты о чём? – на всякий случай переспросил он, хотя сам отлично понимал, кого мать имела в виду.
Нина Шредер слабым кивком указала в сторону двери.
– Стоит… – прохрипела она. – Пялится на нас с вами, окаянная…
– Да кто стоит, мама?
– Кто, кто! Сам небось знаешь… Она…
Макс ещё раз посмотрел туда, куда остановившимся взором глядела мать. У двери, притаившись в седом ноябрьском рассвете, неумолимым стражем возвышалась та старуха из хлебной очереди – прожорливая Смерть с безобразным черепом, обтянутым дряблой пергаментной кожей, с ввалившимися глазами и беззубым цинготным ртом.
– Прогоните её, детушки, ох, прогоните! Не хочу я к ней! Не хочу! – жалобно молила умирающая, но вдруг, опомнившись, кончила голосить и произнесла уже твёрдым, почти успокоившимся голосом: – Макс, Лизонька, вам за водой пора!
… Снег в этот день не сыпал по обыкновению с утра пораньше, зато морозцем крепко прихватило, да так, что ноги, обутые в валенки, разъезжались на льду. Слава богу, что идти им было недалеко. Те, кто мог самостоятельно передвигаться и кто жил рядом с Невой, брели за водой к реке, а вот семейству Шредеров повезло – рядом с их домом находился гараж для пожарных машин, и там на площадке был люк с водой, которая даже в самый сильный мороз не замерзала. Жильцы их дома и соседних ходили сюда с бидонами, чайниками и просто с кружками. К ним привязывались верёвочки, и так черпали воду. Но по какому-то странному правилу можно было зачерпнуть и поднять кружку только три раза. Наверное, чтобы не задерживать остальных. Не сумели достать воды – молча отходите от люка, уступая место следующему в очереди. Если кому-то не доставалось воды, а такое случалось часто, топили снег, чтобы согреть чай. Дети знали это, и потому всякий раз, когда подходила их очередь черпать воду, сердца у них сжимались в комочек, а губы привычно нашёптывали молитву, даже не молитву, а просьбу к Господу, детскими устами сложенную: «Боженька, миленький, пусть нам достанется сегодня водица! Мамка дома больная лежит, пить-есть хочет!». Но сегодня удача была к ним благосклонна и, набрав по обыкновению полный бидон драгоценной влаги, они уже собрались было идти домой, как вдруг разыгравшаяся на площадке сцена привлекла их внимание. К люку подошла костлявая долговязая женщина, с измождённым лицом, с кружкой в руках. Она торопливо перекрестилась и, став на колени, опустила свою ёмкость в люк. Однако, когда женщина потянула её обратно, на дне кружки оказалось пусто. Тогда она во второй раз перекрестилась и попыталась снова набрать воды – вышла та же история. Сердце у Макса тревожно забилось – третья попытка была последней. И вот, когда в третий раз кружка вынырнула на поверхность пустой, исхудалая женщина не вставала с колен и не уходила, продолжая упорно стоять на месте.
– Родненькие, разрешите зачерпнуть ещё разок! У меня ведь детки малые, да и муж сегодня в ночь помер, обмыть покойника нечем, нельзя нам без воды! – упрашивала она. – Родненькие, Христа ради!
– Ты, мать, Христа не поминай! – перебил её грубый мужской голос. – Кто Он такой, если допустил до всего этого!
– За грехи, батюшка ты мой, за грехи Бог наказывает! – не унималась вдова. – Омерзопакостился мир, Создателя своего люди забыли, тельцу златому, идолу окаянному служат! Недаром в Священном Писании сказано: «Кто отречётся от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным».
В очереди послышались разрозненные голоса.
– Никак это попадья, отца Петра жена?
– Это которого расстригли за пьянство?
– Ну да, его самого! А ну, катись отседова, матушка! Проваливай!
– Эй, ты, святоша, кончай проповедовать! Сказано тебе, вон пошла!
Попадья медленно поднялась с колен и, небрежно отряхнув подол, обвела всех присутствующих спокойным взглядом.
– Смотрите, как бы кому из вас на моём месте не оказаться.
Звери вы, а не люди!
И только она хотела идти, как Макс, стоявший с сестрой поодаль, сделал шаг ей навстречу.
– Тётенька, тётенька! Постойте! Вот вам водица, налейте сколько нужно!
– А вы-то сами как, родненькие?
– А у нас ещё в бидоне останется, небось хватит на сегодня. Ведь снега теперь нет, как же вы без воды будете.
– Ну, подай вам Господь, сердешные! Я только самую малость…
– Да берите, тётенька, сколько нужно, нам не жалко!
Непослушными пальцами, окостеневшими с мороза, исхудалая женщина взяла бидон и, присев на корточки, отлила себе немного в кружку.
– Благодарствуйте, Христовы детки! Бог вас наградит!
Затем, подавшись немного вперёд, она начала говорить им быстро и с жаром:
– Вы уж не откажите болезной женщине в просьбе, видите, сама еле-еле на ногах держусь, не дойти мне…
Черничные глаза Лизоньки сделались ещё больше.
– Куда не дойти, тётенька?
– Да вы говорите как есть, – подбодрил брат, – мы с сестрой вам поможем.
– Надо отнести хлебушек, родненькие! Это недалеко отсюда, но сама я не дойду, на полпути упаду, – прошептала вдова и, затравленно оглядевшись, достала из-за пазухи небольшой белый свёрток.
А когда она дрожащими руками развернула его, перед глазами изнурённых голодом детей явилось настоящее сокровище – блокадный хлеб – целых три кусочка, каждый размером со спичечный коробок. Макс жадно сглотнул, а Лизонька отвернулась, пряча в рукавах тулупа замёрзшие покрасневшие пальцы.
– Вот этот хлеб я своей сестре ещё вчера должна была отнести, – продолжала рассказывать попадья, – да мужу моему, голубчику, совсем уж плохо сделалось, я и не пошла, дома с ним осталась. У моей сестры есть дочь, инвалид, живут они вместе, никуда не выходят, я сама на них хлеб получаю – два кусочка ровно. А третий хлебный паёк – мужа моего, Петра Васильича, – она горестно всхлипнула. – Умер он сегодня в ночь, Царство ему Небесное! Я тогда и порешила весь хлебушек сестре и дочке её передать, а тут вы, Христовы детки, попались. И коли вы вместо меня его отнесёте, достанется вам в благодарность третий кусочек, заодно и мужа моего помянете, ведь ему самому хлеб земной уже не надобен…
И снова, как давеча в комнате, пока драгоценный свёрток в кармашек тулупа прятал, показалось мальчику, будто кто стоит у него за спиной и наблюдает за происходящим. Вот и тень как будто промелькнула, да не одна, а целых две или три. Даже хруст морозного наста послышался. Оглянулся через плечо – тихо, нет никого, и очередь почти вся разбрелась.
– Ну что, ребятушки, поможете болезной женщине нет ли?
– Как не помочь? Поможем! – отвечает Макс, а у самого сердце чует неладное.
– Тогда прямёхонько отсюда и ступайте. Да погодите вы, суматошные, куда побежали-то? Для начала мне вам адресок надо дать, – говорит вдова и вынимает из-за пазухи листик, вчетверо сложенный. – Это я на всякий случай записала, не думала, что сгодится. Читать умеете, разберётесь?
– Обижаете, тётенька! Я уж и чистописанию выучился, в пятый класс хожу.
– А я в четвёртый перешла, – улыбается Лизонька и озорные искорки у неё в глазах так и бегают. – Я тоже читать умею!
– Вот и слава Создателю! Только для чего же вы с бидоном-то пойдёте? Посудину мне оставьте, я приберегу, а как вернётесь, заберёте. Ну вот, и дело другое!
…Народу на улицах почти не осталось, изредка пробегали только кошки и собаки. Дома пустовали, и уже с утра можно было видеть, как любопытные ребята бегали и играли в этих пустых домах – пожалуй, единственное оставшееся им развлечение. Квартиры были открыты, брошены вместе с вещами, дети это видели и, подстёгиваемые любопытством, заходили, смотрели, как жили люди. Однако ничего чужого никто из них не брал, хотя всё было открыто, забирай, что хочешь. А однажды Макс видел, как парни постарше грабили пустой дом, хозяева которого вчера только съехали. В понимании мальчика это было также мерзко и низко, как если бы кто-то на его глазах пошёл разорять могилу. На такое было способно разве только отпетое хулиганьё. И он даже знал, кто именно этим промышлял. Преступная троица – гроза уличной шпаны. От таких типов можно ожидать чего угодно.
– Лиз, ты всегда так медленно ходишь?
– Так скользко же! – протестовала девочка, изо всех сил стараясь не отставать от брата. – Ноги разъезжаются!
– Тогда дай мне руку.
– Зачем?
– За тем, что мы сейчас побежим.
Он хотел, но побоялся сказать сестре всю правду. А правда эта заключалась в том, что всё это время за ними была слежка. Трое неизвестных, как три тени, бесшумно следовали за детьми по пятам.
– Ско-о-ользко, – жалобно протянула Лизонька. – А у меня мамкины валенки, они большие мне, ноги подворачиваются.
– Спорить нам с тобой некогда. Говорю тебе, давай руку!
Девочка послушно протянула брату холодную ладошку, и тогда Максу почему-то стало жаль сестру, захотелось как-то ободрить её, успокоить.
– Только не обижайся, Лиз, хорошо?
Это была своеобразная попытка извинения, мол, ты прости меня, погорячился.
– Я ведь стараюсь как лучше, правда.
Она не ответила – бежала рядом с ним молча, смотря себе под ноги. Ну вот, не хотелось, а пришлось-таки применить братнину строгость. Макс любил свою сестру, пожалуй, даже больше матери, она тоже не могла без него и шагу ступить. А в школе, бывало, всем рассказывала, что у неё такой замечательный старший брат есть. У многих девчонок нет, а вот ей повезло. Разумеется, бывали между ними недопонимания, бывали частенько и ссоры, но всё-таки всегда и во всём оставались они лучшими друзьями, готовыми постоять друг за друга при любых обстоятельствах.
– Ай! – Лизонька вдруг остановилась. – Я дальше не пойду!
– Что, Лиз? В чём дело? – не сразу сообразил он.
– Прости меня, Макс, – она вся как-то съёжилась – сплошной маленький серый комочек. – Я, кажется, ногу подвернула!
«Этого ещё не доставало! – подумал он с отчаянием. – Неужели конец?» А вслух добавил:
– Идти можешь?
Лизонька категорично мотнула головой.
– Не могу, больно! Говорила же – мне валенки большие. Но Макс знал – времени на раздумья нет.
– Тогда спрячемся в подворотне! Скорее! – прошептал он, и, прежде чем она успела опомниться и сообразить что-либо, брат схватил её и повлёк за собой.
– Ай, моя нога! – вырвалось у неё.
– Тссс! – Макс крепче стиснул её руку. – Не кричи, нас могут услышать!
Они стояли, прижавшись к мёрзлой кирпичной стене. В царивших здесь сумерках она казалась не жёлтой, а грязно-серой и на ощупь была скользкой и липкой. Под валенками чувствовалась застывшая буграми грязь.
– А почему мы с тобой должны прятаться, Макс? – повторила девочка уже шёпотом.
– Почему? – переспросил он обречённым голосом. – Ты хочешь знать почему? Да потому, что за нами следят!
Последнее вырвалось у него невольно, но сестрёнка была потрясена.
– А зачем за нами следят? – наивно спросила она, при этом на её личике отразилось изумление, смешанное со страхом: что- то будет?
– За тем, что хотят отнять хлеб.
– И что мы теперь будем делать? – голос Лизоньки взволнованно дрогнул.
– Не знаю, – брат пожал плечами. – Хотя теперь, с твоей ногой, точно ничего. Остаётся стоять здесь и ждать нападения.
– Но это совсем необязательно, – подумав, возразила она. – Тебе можно идти и без меня. Ведь третий кусочек хлеба ты должен отнести нашей маме.
– Перестань, Лиз! – крикнул Макс, совсем позабыв об осторожности. – Оставить тебя здесь! Ты же знаешь, что я никогда этого не сделаю!
– Нет, сделаешь! – упрямо не сдавалась Лизонька.
– А я говорю – не сделаю! И не подумаю тебя бросить!
– Ну и чем мы здесь занимаемся, малыши? В прятки играем?
Эта фраза прозвучала над их головами так громко и неожиданно, что оба вздрогнули. В полукруглом просвете арки перед ними предстали трое – преступная троица, главным в которой был рыжий коренастый детина со щербатым ртом из выбитых передних зубов по прозвищу Шерхан, а вокруг него расхаживали ещё двое, его верные пешки: один по кличке Малышка – великовозрастный верзила, прозванный так за длинные, как у цапли, ноги и густую дамскую шевелюру, другой – Чижик-Пыжик, ловкий изворотливый очкарик с омерзительно писклявым голоском.
– Если что, сразу предупреждаю, убежать вам не удастся – впереди тупик, – усмехнулся рыжий главарь.
И когда Макс сделал несколько неверных шагов, чтобы выглянуть во двор, всё в нём похолодело – помощи ждать было неоткуда. Шерхан оказался прав: в заброшенном дворе дома и в самом деле был тупик. Со всех сторон их окружали высотные пятиэтажки с выбитыми стёклами на первом и втором этажах. Дома стояли явно нежилые: окна раскрыты, подъездные двери настежь.
– Ну как, малышня, убедились? – осклабился рыжий. – Так у кого из вас хлеб?
– У меня, но вы его не получите! – крикнула Лизонька, прежде чем Макс успел сообразить, что к чему.
– Разве? – Шерхан продолжал всё также безмятежно улыбаться. – Это мы сейчас увидим. А ну, Чижик-Пыжик! Держи её!
Тот, что был в очках, подскочил к девочке и сделал попытку схватить её, но та вывернулась, больно укусив его за палец. Чижик-Пыжик взвыл. Не помня себя от злости, он отшвырнул её в сторону, и Лизонька, не удержавшись на ногах, кубарем покатилась в снег. Макс с криком бросился к сестре.
– Стоять! Она наша заложница! – Шерхан опередил его, одним прыжком оказавшись возле неё.
– Ты зачем, кретин, убил девчонку?! – накинулся он затем на испуганного Чижика.
– Я… я не хотел, босс! – оправдывался провинившийся.
– Молчать!
– У меня хлеб! – закричал Макс и снова рванулся к сестре. Долговязый по кличке Малышка преградил ему дорогу.
– Хлеб отдай, – спокойно скомандовал он.
– Сволочи! – со слезами выкрикнул мальчик и вдруг вспомнил про дом, про больную мать, которой хочется есть. Для неё этот хлебный кусочек, быть может, единственное спасение. Он уже не думал про сестру попадьи и её немощную дочь – главное было сберечь хлеб.
– Я вернусь к тебе, Лиз! – крикнул он и бросился навстречу этим троим, потому что сейчас ему было всё равно – раз они убили его сестрёнку, так и его пускай убивают.
Парни, видимо, не ожидавшие такого натиска с его стороны, отступили, и Максу удалось прорваться. Очутившись на свободе, он кинулся бежать. Хлеб жёг ему тело через тулуп, через тёплую мамину кофту, и мальчику казалось, что в кармане у него раскалённые угли, как вдруг…
– Макс! Макс!
– Лиз? – он остановился.
Его сестра была жива и сейчас она звала его, звала на помощь. Макс повернулся и, не раздумывая, бросился обратно.
– Отпустите меня, сейчас же! Макс! Макс, помоги мне! – слышался впереди громкий крик Лиз.
– Идиот! Крепче держи девчонку! – командовал Шерхан. – Она сейчас вырвется!
– Есть, босс!
– Да ведь она же хромая! Хромая далеко не убежит, – услышал Макс голос долговязого.
– Стойте, я вернулся! – крикнул он им, задыхаясь от бега, но, казалось, никто из них не обратил на него внимания.
– Вот значит как, хромая? – переспросил Шерхан как ни в чём не бывало.
Он медленно, вольготно подошёл к Лизоньке и, присев на корточки, уставился ей в лицо.
– Слышь, пацан! – бросил он в сторону Макса. – А сестрёнка у тебя ничего! Личико смазливенькое! Сейчас мы его маленько подправим!
Парень не спеша достал из кармана небольшой складной ножик и, ловко крутанув его в руке, приставил к горлу онемевшей от страха девочки.
– Шерхан! – крикнул Макс. Это была последняя отчаянная попытка. – Ведь ты меня знаешь, мы все с одного двора! Ты что же, Шерхан, своих готов зарезать?
Но рыжий не обратил внимания на его слова.
– Считаю до трёх, – ледяным тоном заявил он. – Раз… два…
И тут… Мальчик не верил своему счастью. Пронзительно завыла сирена, после чего высоко в небе раздался гул вражеских самолётов. Парни, точно по команде, подняли головы, и на лицах всех троих отразился ужас. Само собой, в любое другое время Макс бы и сам ужаснулся происходящему, но для них с сестрой в сложившихся обстоятельствах это было настоящим избавлением.
– Воздушная бомбёжка! – прошептал Чижик-Пыжик. – А вон и самолёты летят!
Поначалу их не было видно. Потом уже, когда вой сирены прекратился, Макс увидел как на небе в разных направлениях стали появляться маленькие точки, похожие на птиц. И по мере их приближения гул становился громче, а очертания чётче – безобидные птицы превращались на глазах в железную смерть. Снова она пролетела у Макса за спиной, и мальчик внутренне похолодел, ощутив её дыхание. Где-то там, вдали, он различил свист падающих снарядов, после чего последовал оглушающий взрыв.
– Ч-чёрт! Этого ещё не хватало! – Шерхан, позабыв о своей юной заложнице, разом вскочил на ноги как ужаленный. – Скорее в укрытие!
– А как же хлеб, босс? Сам сказал, что поделим на троих…
– Малышка, ты форменный идиот! На том свете он тебе вряд ли понадобится! Братаны, сматываемся!
Когда эти трое исчезли, Макс подошёл к сестре. Она сидела в подворотне, прижав озябшие руки к губам и стараясь хоть немного согреть их тёплым дыханием.
– Лиз, как ты? Всё в порядке?
Девочка улыбнулась ему дрожащей от холода и недавно пережитого робкой улыбкой.
– Кажется, в порядке. Они ушли?
– Да. Но когда закончится бомбёжка, мы с тобой тоже должны будем уйти. И как можно скорее. Шерхан может вернуться сюда, и тогда…
– Хорошо, можешь не продолжать. Я готова идти.
– Ты уверена?
Лиз кивнула.
– Знаешь, всё-таки с попадьёй нехорошо вышло, – после нескольких минут раздумий сказала она. – Как будто мы обманщики какие. Надо было хлеб отнести.
– Так ты же говорила, что у тебя нога болит, – удивился Макс. – Вот останешься с мамкой дома сидеть, а я схожу отнесу. Идёт?
– Идёт! – просияла Лизонька. – Конечно идёт!
Где-то падали и взрывались снаряды, без счёта гибли люди, рушились чьи-то судьбы, между тем как двое детей, крепко обнявшись, сидели в подворотне, даже не подозревая, какое очередное испытание уготовано им свыше.
Уже через четверть часа всё было спокойно. И словно для того чтобы освежить разгорячённую от крови и порохового дыма землю, внезапно разверзлось небо и повалил снег.
Брат и сестра, поддерживая друг друга, брели по опустевшим улицам. Нога у Лизоньки оказалась не сильно повреждена и теперь не болела, не ныла, как в первые минуты.
По названию улицы, расположению соседних домов и оставшемуся жёлтому фасаду мальчик ещё издали узнал очертания своего дома. Совсем недавно это был жилой многоквартирный дом, теперь же перед его взором предстали развалины. Даже первый этаж, где находилась их квартира, не уцелел.
– Макс, ты уверен, что мы идём в верном направлении?
– Да, Лиз, уверен.
– А где тогда наш дом? Почему я его не вижу? Ну, что ты молчишь? Что с тобой, Макс?
Середина здания рухнула. Не выдержали и перекрытия первого этажа – они обвалились, потащив за собой часть стены. В ушах у него стоял треск падающих перекрытий, перед глазами пылал огонь, от которого в хмурое снежное небо клубами валил чёрный дым пожарища, а в морозном воздухе плескался едкий запах гари. И он вдруг почувствовал, что даже снег был горячий. Снежинки, что падали ему на лицо, обжигали.
– Мама! – крикнул Макс, собрав все свои силы. – Мама, ты где? Мы с Лиз принесли тебе хлеб!
Высокая старуха в чёрном балахоне, с безобразным черепом, обтянутым жёлтой пергаментной кожей, поднялась из развалин дома им навстречу…
– Мама! – снова крикнул мальчик и упал на колени, а потом лёг ничком в снег, чтобы ничего больше не видеть, ни о чём не слышать. Теперь ему ничего не хотелось, только умереть.
– Прости меня, мама! – в отчаянии прошептал он и… проснулся.
* * *
Часы на стене показывали уже двенадцатый час. Хорошо, что сегодня воскресенье, а значит, в школу идти не надо. Макс, всё ещё всхлипывая и, утирая рукавом пижамы слёзы, ворочался в постели. Рядом сидела мама и трогала рукой его лоб.
– Что такое, мой хороший? Что случилось? Ты плакал во сне.
– Мама, мамочка, я так тебя люблю! – он рывком сел на постели и обхватил руками её шею. Его мать была рядом, живая и здоровая! – Прости меня, мамочка, прости, пожалуйста!
– Да за что простить, глупенький? – удивилась та.
– За всё! За то, что не слушаюсь тебя, за то, что грублю, за то, что…
Сын запнулся. «Хлеб!» – вспомнил он и покраснел.
– Ну же, Макс, не бойся, говори! – подбадривала его мама.
– За то, что вчера хлебом в футбол играл, – потупившись, признался он.
Мама изменилась в лице.
– Я рада, что ты и сам понимаешь, насколько плох твой поступок, – сказала она. – Твой прадед Максим, в честь которого ты назван, пережил блокаду. Вспомни-ка, какое бережное отношение у него было к хлебу.
Мальчик задумался. Его дед умер, когда внук пошёл в первый класс, но на всю жизнь запомнилось ему «странное» поведение дедушки: каждый раз после обеда он доедал оставшийся ломоть хлеба, а крошки бережно сметал на руку и тоже в рот. Даже заплесневелый хлеб никогда не выкинет, сбережёт, или в котлеты добавит, или закваску сделает к тесту. И хранил его дедушка не в хлебнице или пакете, как у них дома, а бережно заворачивал в очень красивое расшитое полотенце.
Мать достала из книжного шкафа семейный альбом с фотографиями и показала сыну небольшую фотокарточку. На ней была запечатлена семья прадеда: по центру мама Нина – худая женщина с большими печальными глазами, а справа – сам дед, тогда ещё двенадцатилетний мальчик – копия Макса, только лицо деда на карточке, по сравнению с его лицом, выглядело сильно осунувшимся, и взгляд был другой, не по-детски серьёзный. Рядом с дедом он увидел девочку из своего сна.
– А это кто, мама? – спросил Макс, уже зная ответ на свой вопрос.
– А это, Максюша, сестра твоего дедушки, Лизавета.
Она ненадолго замолчала.
– Знаешь, а ведь твой дед рассказывал, что блокадный хлеб им с сестрой жизнь спас. Однажды попадья, с которой они в очереди поделились водой, попросила их отнести хлебный паёк своей сестре с больной дочкой, а в благодарность разрешила им самим третий кусочек хлеба взять. В подворотне на них напали парни из их же двора, пытались отнять хлеб, дед говорил, чуть сестру его не убили, а потом воздушная бомбёжка началась, и их дом разбомбили, где мать больная лежала. Они с сестрой ей хлеб хотели отнести. Не успели. Бог их самих из дома увёл, иначе погибли бы они в тот голодный год вместе с матерью.
– А что было потом? Что было с дедушкиной сестрой? – допытывался мальчик.
– В декабре того же года, когда эвакуировали детей, Макса и Лизоньку взяла к себе двоюродная сестра матери, проживающая в Подмосковье, – ответила мама. – Дети знали адрес своей тётки, и та приняла их к себе в дом. А через год Лиза умерла от брюшного тифа. Пережил блокаду один твой прадед Максим.
– А ведь я, мамочка, всё это знаю, и про хлеб знаю, – сказал сын, и сердце у него забилось сильнее. – И ещё эти трое в подворотне очень были похожи на моих одноклассников: Шерхан – на рыжего Лёку Коротыша, долговязый Малышка – на Швабру, а Чижик-Пыжик ну вылитый Женька Очкарик. Это они вчера хлебом в футбол играли и меня заставили!
– А ябедничать нехорошо, – пожурила его мама. – И вообще, откуда ты всё это знаешь? Неужели помнишь, что дед рассказывал? Вроде маленький тогда был.
– Помню, – ответил Макс, твёрдо решив не говорить маме об увиденном сегодня во сне. – Только раньше я не понимал, а теперь понимаю, что ничего нет на свете дороже и ценнее воды и хлеба!