– На люлЯ такое положение, гражданка… Ну и на люлЯ? Ну… – маленький мужичишка старательно размазывал сжатой в комок кепкой слезы по обветренным щекам, всхлипывал и, вздрагивая от прилетавших подзатыльников, бубнил:
– Гражданка, на люлЯ такое положение, гражданка…
Гражданка – его жена Антонина – старательно прицеливаясь, будто боясь промахнуться, замахивалась своей огромной лапой и с явным наслаждением шлепала мужичишку по затылку. Затем делала небольшую паузу, пристально вглядывалась ему в лицо и, удовлетворенная результатом, снова не спеша продолжала определенно очень нравившуюся ей процедуру.
– Пар-ра-зит. А?! Ну, паразит! Ух, нечистый дух! ЗахлЯстну! Че носом фыркаш? ЛюлЯ, окаянный! Фунтик, разрази тя гром.
Мужичишка, до этого покорно принимавший экзекуцию, вдруг подскочил с бревнышка, на котором сидел, выпятил грудь, нервно цепляя на затылок кепку, и запищал:
– Антонина! А ну, стоять! Бить бей, но фигуру не крИтикуй! Какой ни есть – весь тут! А то – «Фу-у-нтик»! Мово размеру не касайси! Ты мяни знашь! Я, быват, гневный делаюсь, не дай бог! Гляди у меня!
Тоня молча, будто не замечая взъерепенившегося мужа, посмотрела на свои огрубевшие, покрытые цыпками руки, тяжело вздохнула, вытерла фартуком лицо и, улыбаясь, степенно пошла к дому. Поднявшись на крыльцо, она оглянулась. Мужичишка стоял к ней в пол-оборота: кепка на затылке, нос кверху, руки за спиной, а на лице – ну такая суровость, аж страшно! Тоня тихонько хихикнула:
– Ну, Напольен! Ни дать, ни взять.
Снова вытерла лицо и ласково поманила его:
– Гриша, айда, блинчиков, пока не остыли.
Он приподнял кепку, почесал затылок, снова нацепил ее, только поглубже – чуть не до носа и проворчал:
– Ага, блинчиков. На люлЯ мне твои блинчики. Сама жри. А то – «Фу-унтик»... Мужик умом – не дай бог!!! А то, что маленький, дак что? А Напольен то какой был!? Как ты, что ли? Корова! Ты вон в дверь еле пролазишь, пополам сгибасси…
– Ну, Напольен-то мушшина справный был. А ты махонький да сухонький. Пьешь больно шибко... Ох, господи, прости. Ну ладно, айда в избу, – и Антонина зашла в дом, оставив за собой дверь открытой.
Григорий снова почесал затылок, и обратился к важно прогуливающемуся по двору петуху:
– Башка то, люлЯ, вроде меньше болеть стала. А то с похмелюги-то треш-шала, не дай бог. Петух бросил на него брезгливый взгляд и пренебрежительно что-то проклокотал.
– А ты че, люлЯ, хихикаш, гад? Жалко, что я тя не догнал давеча. Ну щас я те пёрья те, люлЯ, повыш-шыпаю!
Петух гордо повернул голову к приближающемуся противнику и громко закукарекал. Григорий вздрогнул и быстренько потрусил к дому, испугавшись, что Тоня услышит. В похмельной голове пронеслась недавняя сцена: как-то не очень хотелось её повторения.Да и знал ведь, что не догонит петуха.
Утром уже бегал за ним по всей деревне. С топором. Он, петух-то, кукарекал больно громко. Под полом, как раз там, где Григорий и спал – в сенцах. Хоть и пьяный был (как всегда), но разбудился, и только задремлет, петух снова кукарекнет. Не выдержал Гриша, сгреб топор и с криком: «Убью, люлЯ!» бросился за удиравшим петухом. Долго гонялся, всей деревне ранний подъем устроил, пока не увидел, что возле крыльца, скрестив руки на груди, стоит Антонина – ждет, когда он набегается.
Подбежал Гриша быстренько к дому, лицо сосредоточенное сделал, сел на бревнышко, вроде как отдышаться – устал маленько вроде. Тоня не спеша подошла и со словами: «Плестика хошь, ага? Ну на, паразит!» – отвесила ему громкого подзатыльника.
«Ой-й-й-ё-о», – поёжился Григорий и тряхнул головой, выгоняя смурные воспоминания. Бросил свирепый взгляд на нахохлившегося для драки петуха и, процедив сквозь зубы: «Ну ладно, гаденыш, наши путя, люлЯ… еще схляснутси!», быстренько шмыгнул в открытую дверь.