1.
Мой дядя, Арман Аганян из Норакерта, отмечал свой второй день рождения с гораздо большим пиететом, чем первый. Он говорил, что в тот день его жизнь не просто перевернулась, она началась заново, и пошла совершенно не предсказуемым удивительным путем, хотя сам дядя Арман уже даже не чаял еще хоть раз встретить рассвет.
Серым апрельским утром 1923 года он стоял у грязной обшарпанной стены, замызганной бурыми кляксами, в шеренге других таких же как он несчастных смертников, и мысленно прощался с матерью и со всеми своими родными, когда красный комиссар, командовавший расстрелом, вдруг остановился рядом и внимательно посмотрел на него.
- Знакомое лицо. Я вас где-то видел. – Комиссар говорил жестким сипящим голосом, от которого свербело в груди. – Где?
- Не знаю, - ответил дядя Арман, смирившийся со своим безысходным положением и не желавший на пороге смерти разговаривать с этим упакованным в кожу Хароном.
- И все-таки. – Комиссар нахмурился, не удовлетворившись его ответом. – Где?
- В кино, - сказал дядя Арман без всякой охоты. – Я снимался в кино.
- Точно! – Взгляд у сурового комиссара просветлел. – Точно, в кино! Я даже помню название – "Самаркандские ночи".
Казалось, комиссар борется с желанием попросить у дяди Армана автограф. Все же сдержавшись, он повернулся к солдатам, стоявшим возле комиссарского автомобиля, и приказал:
- Этого ко мне в кабинет.
Когда дядю Армана вели к машине, он слышал, как хором дважды пропели гладкоствольные карабины.
2.
Дальше события понеслись как белые лошади по Араратской долине.
Дядю Армана отправили в Ереван в распоряжение Специальной Комиссии по развитию пролетарского искусства, где он попал под начало знакомого ему до того лишь понаслышке Гогии Давадзе, возглавлявшего уполномоченную тройку Наркомата Искусства Закавказской Республики по контролю за проведением публичных мероприятий, цирковых и театральных представлений, а также кинопроизводственных процессов.
Товарищ Давадзе увлек дядю Армана в самый темный угол Наркоматовских лабиринтов и тихим вкрадчивым голосом зашептал дяде в ухо:
- Для вас, товарищ Аганян, у Партии есть особое поручение. Никому не мог бы доверить, но вам, товарищ Аганян, я доверяю целиком и полностью, потому что видел ваши работы в замечательных кинематографиях, снятых в нашей молодой советской республике, и это было очень хорошо. Вы настоящий коммунист и отличный артист. Будете снимать фильмы, но не просто фильмы, а очень и очень особенные...
- Простите, товарищ Давадзе, но я актер... – перебил было дядя председателя уполномоченной тройки, да только тот и слушать не стал.
- Товарищ Аганян! Актер, дублер – какая разница? Коммунист на то и коммунист, чтобы уметь делать даже то, что еще пока не умеет. Или даже вообще никто не умеет, а коммунист – должен! Потому что это нужно нашей Партии и лично товарищу Ленину. – Последние слова товарищ Давадзе произнес так, что у дяди Армана все сжалось внутри, и он не нашел что сказать.
Товарищ Давадзе вздохнул.
- Слушайте внимательно, товарищ Аганян, – сказал он. – Владимир Ильич сейчас очень болеет, совсем устал, такой груз на своих плечах, сами понимаете. Вот потому ближайшие соратники решили перевести товарища Ленина в санаторные условия, чтоб отдохнул, здоровье поправил. Там уже почти все готово: и книги разные, и патефон с музыкой, а вот хорошей фильмы совсем нет. Из новых мы сейчас только немецкие можем достать, но у них все какое-то с заумью, ломаются, кривляются, а смысла нет. Вот у Североамериканских Штатов замечательные фильмы с Чаплиным, страсть какие смешные, только все эти клоунады не близки товарищу Ленину. Нам не нужно про то, как живут бедные люди в Америке, нам нужно другое кино, новое, про наступающую эру всеобщего братства и победу мировой Революции. Понимаете меня, товарищ Аганян? Владимиру Ильичу будет приятно заглянуть туда, - товарищ Давадзе нарисовал пальцем воздушный мост, - в наше коммунистическое будущее. Но чтобы это было весело, увлекательно, с огнем, товарищ Аганян. Поэтому вот как: я дам вам бумаги, поедете в Севзапкино, там поговорите с нужными людьми, подберете команду – и вперед. Я верю в вас, товарищ Аганян, вся Партия в вас верит.
3.
В Петрограде дядя Арман предъявил бумаги завделами кадрового отдела фабрики Севзапкино товарищу Бобровнику, который, внимательно изучив предписание, немедленно взялся за дело. В течение двух часов он носился от шкафа к шкафу, гремя ключами и дверцами, вытаскивал личные дела сотрудников, отбирал нужные, потом, спохватившись, извинялся в сторону тихо сидящего на жестком стуле дяди: "Ах, нет, простите великодушно, этого я не могу! Нужен Гардину, а это важно!" – совал какую-нибудь папку обратно, и тут же доставал другую: "Вот, пожалуйте: даже во сто крат лучше! Пишет на лету, ни секунды не раздумывая – большущий талант!" – и устремлялся дальше.
Тем же вечером, в буфетном зале кинотеатра "Партизан", дядя Арман собрал всех отобранных товарищем Бобровником представителей кинематографических профессий и держал перед ними вдохновенную речь.
- Товарищи! – Прижал руку к сердцу дядя Арман. – Жизнь поставила перед нами задачу, какой еще не было в истории синематического искусства. Нашими глазами дано будет заглянуть в надвигающееся блистательное будущее человеку, наиболее достойному это будущее узреть. – Дядя Арман не стал называть великое имя, но по лицам понял, что всем ясно и так. - К нашему бескрайнему сожалению, - продолжал он, - здоровье этого великого человека пошатнулось, и нам с вами выпало счастье способствовать всеми силами его выздоровлению, в связи с чем Партией поручено снять увлекательнейшую фильму о грядущем мире победившего пролетариата, чтобы, так сказать, приоткрыть завесу в надвигающееся завтра...
Речь, как показалось дяде Арману, была встречена на удивленье прохладно, но после закуски, брусничной и сильченковского коньяка, привезенного дядей самолично из Еревана, присутствующие потеплели и впали в творческое упоение. Посыпались идеи, одна другой лучше, хоры единомышленников и отдельные спичи энтузиастов заискрились фантазией, и вскоре Мельцер, тот самый "большущий талант", уже строчил химическим карандашом по серой оберточной бумаге, экспроприированной на дело Революции у нэпмана-буфетчика, черновой вариант текстовки для первого фильма.
4.
Снимали фильм на одном дыхании – без проволочек и как по маслу.
В специально отстроенном павильоне на территории кинематографического комплекса Госкино Армении были созданы модели города будущего с огромными зданиями, подвесными дорогами, парками развлечений и портом для отправки заатмосферных кораблей. Гениальный осветитель Штахов сумел создать систему ламп и отражателей, которая потрясающе точно имитировала суточный цикл освещения, особенно изумляя всех загадочными предрассветными сумерками и грозовыми зарницами. Дядя Арман часто оставался в павильоне после съемок, чтобы посидеть в скрипучем кресле Штахова и покрутить ручки настроек, играя с дрожащими на тонких тросиках светилами над улицами футуристического города.
В разгар монтажного процесса пришло пугающее известие – товарищу Ленину стало хуже. На студию из Тифлиса приехал Давадзе, привел с собой Бек-Назарова с его командой и приказал в кратчайшие сроки закончить кинематографию, чтобы не опоздать ни при каких обстоятельствах. Бек-Назарова дядя Арман знал хорошо, они вместе снимались еще в первые годы Революции. Работа пошла быстрее, и к новогодним праздникам две копии фильма ушли специальным почтовым в подмосковные Горки.
Дядя Арман так и не узнал, понравился ли его первый фильм вождю мирового пролетариата и посмотрел ли он его вообще: в январе товарищ Ленин ушел в вечность.
5.
Дальнейшая судьба самого же дяди Армана была определена.
Вначале ему показалось, что его забыли. Давадзе перевели в Москву, Бек-Назаров и Дзнуни, заведовавшие Арменкино, были слишком заняты, чтобы вспомнить о каком-то там Аганяне, а команда, с которой дядя Арман снимал свой "Город-Солнце", самым естественным образом растворилась в ширящейся как на дрожжах кинематографической братии.
Дядя Арман почувствовал себя брошенным и потеряным. Он только-только осознал, что вот оно - дело всей его жизни, и на тебе – теперь он валяется никчемной лодкой на берегу ширящегося океана киноискусства. Все попытки добиться разрешения снять новый фильм разбивались о стену молчания – как режиссера его никто не знал и не воспринимал всерьез. Пробовался к Бек-Назарову и Гардину, но получил лишь пару мелких ролей у Висковского. Потом и вовсе скатился до осветителя и далее – до чернорабочего в монтажной бригаде при вопиюще посредственном декораторе Абдужалилове. К концу десятилетия дядя Арман стал много пить, был уволен за неисполнительность, и потому вернулся в Норакерт, где поселился в сарае у старшего брата, дяди Заргара, помогал по хозяйству, а ночами писал текстовки для несбыточных фильмов.
И тут его снова нашел товарищ Давадзе.
Он появился на пороге хозяйского дома дяди Заргара в сопровождении двух суровых чекистов в черных кожаных плащах и таких же фуражках. Тетя Элинар и моя двоюродная сестра Азгануш, готовившие перед домом ужин, чуть не умерли со страху, но товарищ Давадзе поспешил успокоить их, объяснив, что пришел за дядей Арманом, потому что у Партии для него есть новое поручение.
Тетя Элинар послала малютку Гинуш в кузницу привести дядю Армана, который помогал дяде Заргару подковать волов. Когда дядя Арман прибежал домой, товарищ Давадзе дал ему десять минут на сборы, и затем они уехали. Дядя Арман успел взять с собой только книги и тетрадки с набросками текстовок для своих воображаемых фильмов.
В машине товарищ Давадзе объяснил, что ситуация за эти годы очень сильно изменилась. Кино теперь снимают много, и много снимают хорошего, но все равно ничего подобного "Городу-Солнцу" нет.
- У нас нет, – подчеркнул товарищ Давадзе с какой-то злобой. – А немцы нашу замечательную идею стащили. Слышали про "Метрополис" австрийского режиссера по фамилии Ланг? Один в один слизал, не постеснялся, только у нас весело было, а у них опять сплошное мракобесие. Но дело не в этом. Товарищ Сталин твой фильм посмотрел. Ему очень понравилось. Велел доверить тебе новые ответственные поручения. Партия в тебя по-прежнему верит, товарищ Аганян, и я в тебя верю и перед Партией готов поручиться. Не подведешь, товарищ Аганян?
- Не подведу, товарищ Давадзе, – ответил дядя Арман.
Так он стал личным режиссером товарища Сталина.
6.
Первые пару лет товарищ Сталин через товарища Давадзе поручал дяде Арману снимать только хроники. Дядя Арман ездил по необъятной стране и снимал города и деревни, дороги и стройки, электростанции и заводы. На каждый такой отчет товарищ Сталин присылал короткий, но емкий комментарий: где-то хвалил, где-то ругал, - и вскоре дядя Арман научился понимать вкус и ожидания товарища Сталина, и вставлял где нужно – соленую шутку, а где-то – тонкую, чисто кавказскую иронию. Сталин стал чаще хвалить, и вдруг, совершенно неожиданно, заказал снять фильм – какую-нибудь легкую занимательную комедию.
Дядя Арман снова окунулся в мир игрового кино. Снимал запоем, как в тот первый раз, и получалось у него удивительно хорошо. Команда собралась почти та же самая, даже Мельцера нашли – с трудом, но нашли и вернули. Пришлось, правда, долго уговаривать и втолковывать, приводить в чувство, но удалось, Мельцер снова воспрял и заискрился, написал такого, что дядя Арман сначала за голову схватился, но потом сказал: "Нет, а что? Хорошо! Для него снимаем, он поймет".
Сталину фильм, и правда, понравился, и настолько, что он прислал подарки и распорядился снимать еще. Дядя Арман был только рад – ни о чем другом он и не мечтал. И понеслось: фильм за фильмом, то комедия, то глубокая, с надрывом драма. Лишь иногда прерывались, чтобы отснять срочную хронику – теперь все чаще о том, что творится в мире. Его посылали на Олимпиады - и в Лос-Анджелес, где он встретился с боготворимым всеми Чаплиным, и в Берлин, где посчастливилось познакомиться с очаровательной фрау Лени и даже поучаствовать в ее изумительной съемочной сессии.
Дядя Арман был счастлив, как никогда. Он занимался любимым делом, он жил только съемками, даже думал сценами и кадрами, и нимало не расстраивался, что у его замечательных фильмов, по сути, один-единственный зритель, и вряд ли когда-нибудь хоть кто-то в целом мире узнает о режиссере Армане Аганяне, снимавшем фильмы лично для товарища Сталина.
7.
Хрустальный замок лопнул под звуки торжественно-безнадежного голоса Левитана: началась война.
Дядя Арман быстро почувствовал свою ненужность и запросился на фронт. Его тут же вызвали в Тбилиси, куда вернулся неутомимый товарищ Давадзе, получивший задание подготовить культурные фонды Закавказских республик на случай возможной эвакуации.
- Значит так, товарищ Аганян, - бодро сказал он дяде Арману. – Для меня вы такая же культурная ценность, как и собрание рукописей Эчмиадзина. Поэтому на фронт я вас не отпущу. Вы поймите, война – это временно, а товарищ Сталин и великое советское киноискусство – это навсегда. Вы вот берите кто вам там нужен – и езжайте в Хабаровск, а потом во Владивосток. Снимайте хронику, сделайте пару фильмов для военного всеобуча, и вообще помогите товарищам по партии в Дальневосточном крае. А закончится война – вы нам еще очень понадобитесь. Партия вас очень ценит, товарищ Аганян. Езжайте!
И дядя Арман уехал на Восток.
Три года прошли, как в тумане. Дядя Арман слал в Москву сухие и однообразные тыловые хроники, а вечерами, в промозглых полупустых кинозалах, с замирающим сердцем смотрел героические сводки с фронта.
В конце 44-го, совершенно неожиданно, позвонил товарищ Давадзе.
- Ну, что, товарищ Аганян, - сказал он усталым голосом, - собирайтесь в дорогу. Товарищ Сталин хочет увидеть рассказ о строительстве мирной послевоенной жизни. Нужен, знаете, такой бодрый социалистический кинопродукт, чтобы возникло гордое чувство – нет, не сломить нас, наш народ и нашу могучую Партию, никакой поганой силе не сломить. Я уже позвонил Улан-Удэ, там вас встретят, снабдят всем необходимым и доставят прямо в Тайшет, где вас уже буду ждать другие ваши коллеги.
Товарищ Давадзе вздохнул и добавил:
- Все, кто уцелел.
8.
Уцелели инвалид по зрению осветитель Штахов и демобилизованный по ранению Мельцер.
Они встретились почти безрадостно, даже не стали жать друг другу руки - Штахов только криво улыбнулся и неопределенно пожал плечами.
Сценарий сразу не пошел – не было ни темы, ни идеи, ни желания работать. Дядя Арман вдруг с оглушающим ужасом ощутил какую-то ледяную пустоту, образовавшуюся внутри за эти долгие три года. Дяде показалось, что он умер – выветрился, иссох, оторванный от корней, от родной земли, от любимого дела. Ему больше не хотелось ни снимать, ни даже думать о съемках.
Местный комиссар из наркомкульта, приставленный к ним для всяческого способствования, жизнерадостный обломок человека по фамилии Будаев, обеспокоился не на шутку и повез всю честную компанию вдохновляться на натуру - знакомиться со строительством мирной жизни как оно есть.
Мирные строители произвели на дядю Армана жуткое впечатление. Жалкие, серые, чахоточные тени махали лопатами и катили тяжелые, груженные чем-то бесформенным, тележки. На них было больно смотреть, и приходилось отводить глаза, стоило случайно встретиться взглядом с этими сизыми в желтых лишайных разводах масками.
Дядя Арман чуть было окончательно не пал духом, но тут случилось чудо – Будаев, заметив неладное, потащил всех в столовый барак для сотрудников, и там, в туманном от благоухающего пара раздаточном окне, дядя Арман узрел сияющего небесным светом ангела с большими смеющимися глазами.
- Танюша, - сказал ангелу Будаев, - будь добра, уважь гостей из столицы. По первому классу!
Дядя ничего не слышал. Он стоял и смотрел на явленное ему чудо, и чувствовал, как возвращается и жизнь, и самоё желание жить.
Будаев все понял. Вечером Таню привели к дяде Арману, и больше он ее от себя не отпускал.
9.
Сценарий дядя Арман написал за ночь. Наутро он читал его свежей и немного растрепанной Татьяне, и та где надо смеялась, а где надо – утиралась уголком простыни от умиления.
Будаеву дядя Арман сказал, что ему кровь из носу нужны пятьсот мирных строителей, уж больно хороши у них типажи, но их всенепременно следует откормить, привести в социалистически приемлемый вид и внушить интерес и даже разумную страсть к передовому советскому кинопроцессу, на что Будаеву выделяется материальное обеспечение из фондов киногруппы и два месяца сроку. Жизнерадостный Будаев попытался сократить человеческий ресурс до десяти человек – "Работать же некому будет!", - но дядя был неумолим и несколько раз помянул товарища Сталина и его ближайших соратников, включая непосредственно товарища Давадзе. Будаев сказал: "Будет сделано, товарищ Аганян!" – и отправился исполнять.
Фильм начали снимать в начале марта, когда мирные строители, выделенные дяде Арману, достаточно окрепли и смогли на голом энтузиазме поставить и павильон, и натурные декорации. Дядя Арман успел с ними сильно сдружиться, и каждый субботний вечер они устраивали совместный ужин, пели песни, сочиненные для фильма выписанным из Москвы в Тайшет хорошим советским композитором на стихи все того же незаменимого Мельцера. Песни нравились абсолютно всем, даже самому композитору, который чувствовал себя неуютно рядом с мирными строителями, переквалифицировавшимися в актеров, массовку и кинопроизводственный персонал, но оживал и заметно веселел под звуки их слаженного хора, и даже порывался подпевать и дирижировать.
К великому дню победы фильм воздухом отправили в Москву, массовку вернули на поприще мирного строительства, а дядю Армана с немного разросшейся командой позвали обратно в Ереван.
Все возвращалось в привычное русло, и дядя Арман чувствовал себя помолодевшим и обновленным, рядом были товарищи и верная Татьяна, а впереди – новые замечательные фильмы и счастливая мирная жизнь.
10.
Смерть товарища Сталина дядя Арман воспринял как сокрушительный удар судьбы: у него случился инфаркт, отнялась левая рука, ухудшилось зрение. Он сидел один в своей огромной московской квартире и смотрел мутным взором на стоящие в ряд портреты в траурных рамках: Мельцер, Штахов, Танюша, и вот теперь – товарищ Сталин. Все умерли, никого не осталось.
Но по-настоящему черные дни были еще впереди.
В сентябре 54-го позвонил Давадзе и сдавленным шепотом зачастил в трубку:
- Началось! Все, что есть, сожги. Забудь всех, кого знал. Спросят, что делал, говори – снимал хроники. Ты понял? Со мной ты никаких особых дел не имел. Понял меня, Арман Манасович? Никаких!
Дядя ничего сжечь не успел.
Его взяли в тот же день, и начались бесконечные однообразные допросы.
- Вы подтверждаете тот факт, что с февраля 1928 по март 1953 года расходовали в общей сложности порядка 326 миллионов рублей, выделенных на развитие советской киноиндустрии, в личных целях, а также в интересах упомянутого выше Сталина Иосифа Виссарионовича, урожденного Джугашвили, и его ближайшего окружения?
- Да.
- Вы подтверждаете также, что в январе-мае 1945 года, уклоняясь от мобилизации на фронт, скрывались в Бурят-Монгольской АССР и Иркутской области, а именно в городах Улан-Удэ, Иркутск, Тайшет и прочих, где незаконно и в корыстных целях использовали труд заключенных исправительно-трудовых лагерей, а также насильно сожительствовали с Татьяной Сергеевной...
- Она моя жена.
- Не зарегистрировано и противоречит свидетельским показаниям.
- Тогда подтверждаю.
- Расскажите, в каких отношениях вы состояли с гражданином Гогия Данииловичем Давадзе.
- Кто это? – дядя Арман пожимал плечами и с недоумением качал головой.
Дядю Армана били, но дядя чувствовал себя уже мертвым, и ему было все равно, что с ним делают.
11.
Следователи менялись, как актеры на пробах, а дядя Арман смотрел на них, словно через глазок кинокамеры – гримасы, жесты, крупные планы...
- Знакомое лицо, – сказал вдруг очередной следователь. Он был в возрасте, морщинистый, с выгоревшими бровями и почти лысой головой. - Я вас где-то видел.
- Да, - кивнул дядя Арман и впервые за долгие месяцы улыбнулся. - В кино. А еще вы меня расстреляли.
- Точно! – улыбнулся следователь в ответ. – "Самаркандские ночи"! Но ведь я же не расстрелял, правда? Вот же вы, передо мной, живой-невредимый. Жалеете, что ли?
- Что вы, ни на секунду. Я после этого прожил такую жизнь, о которой другим можно только мечтать.
- Да-да, – кивал головой следователь. – Понимаю. А что делали все это время? Снимались?
- Снимал, – сказал дядя Арман. – Комедии. Для товарища Сталина.
- Ах, да! – Следователь постучал по бумагам, лежащим перед ним на столе. - И хорошее кино получалось?
- Вы себе не представляете, насколько хорошее. Товарищ Сталин, как мне говорили, плакал от смеха.
- Неужели плакал? – покачал головой следователь. – Невероятно! Увидеть как товарищ Сталин плачет – дорогого стоит. Пусть и от смеха.
На следующий день дядю Армана отпустили, и даже дали деньги на билет до Еревана.
Началась новая жизнь, тихая, без стрекота кинокамер и криков "Мотор!". Скучная, в общем-то, жизнь. Поэтому отмечать третий свой день рождения у дяди в привычку так и не вошло.