Теплоход, трудолюбиво урча, неторопливо двигался по нескончаемой ленте реки. После ужина Анна Петровна, погуляв по палубе, направилась к излюбленному месту под окном своей каюты, на ходу доставая книгу из сумки... и замерла.
На столике сидел кузнечик. Он был большой, пожалуй, с мизинец, и не просто зелененький, как в глупой песенке – он был ярко-изумрудный и блестящий, как молодая трава, у него были забавные усики и выпуклые перламутровые глазищи. Анна Петровна, вспомнив юннатское детство, отщипнула кусочек плюшки, прихваченной с ужина к вечернему чаю, и осторожно придвинула к насекомому – забавы ради, предполагая, что едят они вроде как всякую травку. И очень удивилась, когда кузнечик с явным аппетитом принялся поедать угощение, замысловато шевеля страшноватыми на вид челюстями. Она глядела на кузнечика и ясно представляла, как это чудное творение природы вскоре окажется раздавленным в шаловливой детской ручонке... ну или сдуру сиганет за борт. И она, украдкой оглядевшись и сама себе удивляясь, аккуратно изловила насекомое, принесла пинающегося кузнечика в каюту, вытряхнула из большой походной кружки остатки купленной вчера вишни и усадила туда найдёныша, прикрыв вместо крышки толстой рекламной брошюрой.
Ночью, как обычно, пришла мама. В каждом сне Анны Петровны с мамой что-нибудь случалось плохое – и надо было нести её по лестнице, и хоть мама была такая, как в последний свой год, исхудавшая и невесомая, но с лестницей вечно что-то было не так, и вместо родной шестьдесят пятой квартиры вдруг оказывалась уже пройденная шестьдесят первая, и надо было тащить дальше, а мама смотрела в грязный потолок мертвым инсультным глазом, а другой глаз все пытался что-то отыскать вокруг, и неразборчивое бормотание оформлялось в одно бесконечное: «хва... тит...хва...тит»...
Анна Петровна проснулась в холодном поту, раздавленная чувством вины, осточертевшим и абсолютно иррациональным – она была при маме безотлучно, и дожила мама почти до девяноста... Дурацкая была идея уехать в круиз, чтобы развеяться, ведь сама эта поездка стала возможна только потому, что мамы больше нет - благодаря тому, что её больше нет... Пытаясь унять сердцебиение, она не сразу поняла, что в каюте происходит нечто странное – звуки были ужасно знакомые, но совершенно невероятные. Поняв наконец природу этого мелодичного – шелеста, шуршания, звона?... - она села и торопливо нацепила очки. Кузнечик стрекотал. За ночь импровизированная крышка съехала, он вылез, сидел на краю полки и старательно тарахтел, ритмично работая сильными задними ногами. В полном упоении кузнечик пел свою глупую серенаду, и с таким же упоением слушала его Анна Петровна... Потом кузнечик, видимо, утомился, она бережно усадила его обратно в кружку и неожиданно для себя проспала крепким сном до самого завтрака.
Стоянка в тот день была в маленьком прикамском городке. На кухне был выпрошен пластиковый стаканчик, кузнечик упакован, доставлен на берег и выпущен в укромном уголке ближайшего сквера. Он сидел на веточке, глядя на Анну Петровну. Она наклонилась так близко, что увидела свое отражение в перламутровых глазах – а кузнечик, наверно, видел свое отражение в очках Анны Петровны. Потом он повернулся, но, прежде чем скрыться в листве, смешно перебирая лапками, прошелестел ей свое прощальное «скр-скр-скр»...
На берегу возле причала росли старые сосны. Анна Петровна села передохнуть на теплую деревянную лавочку. Августовское солнце припекало, воздух был до предела насыщен ароматом хвои и сосновой смолы – казалось, его можно впитывать всей кожей... Огромный бело-голубой теплоход покорно ждал, когда она поднимется на борт, чтобы отправиться по сверкающей, невероятной реке – домой... В каком-то блаженном оцепенении она подумала: «А мама бы за меня порадовалась...» И мимолетно удивилась – впервые думать о маме было не больно. Совсем не больно.